- Мы не виделись с тобой сто тысяч лет. Но я слышу тебя всегда.  

- Мы не увидимся с тобой сто тысяч лет. Но я знаю о тебе всегда.  

В отличии от всех представителей семейства кошачьих Рыжая и Серый были привязаны не к дому, а друг к другу. И частенько, смеша остальных собратьев и сестёр вплоть до падения на спинку, разводили жирное молоко быта и унылого комфорта философской водой из хрустального графина. Графин был полон разговоров ни о чём и ни к чему (как казалось с точки зрения реальных реальностей и взрослых взрослостей).  

Детство вернулось, не доиграв с ними в те годы, когда они были беззубыми, с ещё мягкими коготками и совсем беззаботными пушистыми одуванчиками с голубыми глазами.  

И теперь их путешествия в страну льдов или вечного лета, их старательное карабканье по лестницам, ведущим в небо, и игра в прятки в ладошках Бога становились взрослым проживанием того, чего не случилось в тех, мармеладно-сметанных, годах.  

- Мы не виделись с тобой сто тысяч лет. Но я слышу тебя всегда.  

- Мы не увидимся с тобой сто тысяч лет. Но я знаю о тебе всегда.  

Они не боялись воды, чем были похожи на больших кошек дикой природы. Они входили в реки, в которых текла вода забвения, и выходили из них на луга, где полынным запахом струились воспоминания. Они согревали огнём привязанности свои замерзшие души с осколками льда в сердце, и розы под их горячими ладошками расправляли свои прозрачные лепестки.  

Иногда в своих долгих путешествиях они терялись в туманном ночном поле, в высокой и острой осоке болотистых мест, но пробегавший мимо деловитый и торопливый ёжик выводил их к домику, где кипел самовар на можжевеловых веточках. И устраивалось чаепитие из блюдечек. С мёдом. И с шоколадными пряниками. А утреннее бархатное улыбающееся солнце дарило им свои смешинки и звало после бессонной ночи найти тенистый уголок. Там можно было бы поджать лапки и подремать на прогретой траве подобно маленьким сфинксам с прищуренными глазами.  

У них была своя тайна. Так думали все другие. А тайны никакой не было. Просто они были привязаны друг к другу. Тонкими нитями разлук, потерь, боли и обид, и прочными нитями обретенного счастья.  

- Мы не виделись с тобой сто тысяч лет. Но я слышу тебя всегда.  

- Мы не увидимся с тобой сто тысяч лет. Но я знаю о тебе всегда.  

Солнце снисходительно посматривало на разморившихся сфинксов и прикрывалось облаком, чтобы набежавшие сны не обжигали душу Рыжей и Серого, а всего лишь утешали их и утишали застывшую боль в области сердца. День садился рядом с ними и укачивал их в своих золотистых и сильных руках.  

Но вот уже вечер деловито торопится на встречу с ними и расталкивает их недовольным порывом ветра, и зовёт за собой в новые дороги, в новые судьбы, в новые розовые сады и в новое счастье. Пора. И поэтому они снова говорят друг другу:  

- Мы не виделись с тобой сто тысяч лет. Но я слышу тебя всегда.  

- Мы не увидимся с тобой сто тысяч лет. Но я знаю о тебе всегда.  

Они улыбаются. Они счастливы. Они вместе. Даже тогда, когда наступают новые сто тысяч лет.  

Глава 1.  

Ирина Архиповна  

Мне было лет 14, и я еще не понимала, а может быть, и не хотела понимать, что в жизни существуют отклонения от норм как нетрадиционная ориентация. Поэтому к моей первой любви я относилась без страсти. Мне просто нужно было видеть её почаще. Английский я не знаю до сих пор, но я не пропускала ни одного урока. Ирина Архиповна. Ей было около 25, красивая, с гордой осанкой и какой-то надменной походкой. Ей было всё равно до учеников и кажется, она работала в школе только из – за того чтоб как-то существовать, потому что она жила тоже в школе, на первом этаже. Вход был с торца здания, и там жили учителя из деревень, которым было не по карману нормальное жильё. Одноклассники не понимали, почему я гуляю только в школьной ограде, часто сижу на заборе напротив её окон и веду себя чрезмерно активно в её присутствии. Она же ничего этого не замечала, или просто делала вид, что не замечает. Хотя сложно было не заметить щелканье фотоаппаратом и мои фокусы с мячом у неё перед носом. Впрочем, моё ей увлечение прошло довольно быстро, как только она ушла в декрет. Школу я закончила и больше её не видела.  

Глава 2.  

Марина  

Даже влюбившись во второй раз, я так и не понимала что мои увлечения женским полом это ненормально. Об этом никто не знал да и откровенничать с кем-то на эти темы, у меня не было желания. Зима после окончания школы выдалась на редкость холодная, и я заболела воспалением легких. Меня госпитализировали. Марина, санитарка, 29 лет. Я помню, как я впервые увидела её. Кровать моя стояла около стеклянной двери со шторками. И в одно солнечное зимнее утро я услышала диалог между мужчиной пациентом и девушкой: «Моешь да?» «Нет развлекаюсь! Натоптали тут, а мне убирай» «Я, что ли натоптал?» «Ну а нет, я!» Осторожно отодвинув белоснежную шторку, чтоб посмотреть на того, кто так насмешил меня подобными речами, я увидела её. Она напоминала одну актрису, которая мне очень нравилась тогда. И я опять погрязла. По ночам с температурой я сидела с ней на постах в её смену, помогала ей мыть стены и полы, и жутко бесилась, когда она сидела в компаниях с мужчинами и курила. Она была дрянью, но узнавать её как человека я просто не хотела, мы просто дружили с ней как дружат от нечего делать. Её уволили, а меня выписали. Мы даже не попрощались. Я думала о ней ровно год. А потом уже училась в Колледже на дизайнера.  

Глава 3.  

Ася  

В колледже судьба свела меня с Асей. Поначалу, я её терпеть не могла, маленькая, рыжая и кудрявая с большущими карими глазами и греческим носом, который её совсем не портил. Почему я все-таки влюбилась? Да потому что она постоянно пялилась на меня. Тогда-то я и задумалась об ответных чувствах, тогда-то меня и стали посещать мысли об однополой любви. Конечно, я знала об её существовании, но примерять к себе я как-то не решалась подсознательно. С Асей мы сдружились почти сразу, как только я почувствовала влечение к ней. Все-таки я умею располагать людей. Я дико ревновала её к нашим общим подругам, ревновала дико и беспочвенно. Мы даже целовались с ней, такой девчачий чмок, как это делают закадычные подруги при встречах и расставаниях. Это был большой шаг с моей стороны, так как прежде с девчонками у меня не было таких отношений. Сейчас я с уверенностью могу заявить, что она тоже была влюблена в меня. Иначе что значили постоянно открытые журналы со статьями о лесбиянках, двусмысленные намеки, и прогулки за ручку. Но она боялась. Однажды я приглашала её ночевать к себе, уже с мыслями о том, чтоб как-то попробовать поцеловать. Она не согласилась. Она боялась. Возраст, неопытность, страх перед собственной ненормальностью.  

Я бесилась, меня бесил её страх. И я «влюбилась» в мужчину, учителя. Влюбилась напоказ, напоказ всей группе и в частности ей. Теперь бесилась она. А мне было всё равно. Всё-таки самовнушение сильная вещь. Учителя я довела, он уволился, а чувства остались. Не знаю к кому эти чувства были, к Асе, к учителю или существовали сами по себе в моём сердце, но чтоб я существовала без «кумира», я себе и представить не могла. Мне нужен был объект, объект для наблюдения, объект для выражения моей само по себе существующей любви. Мне нужно было её воплощать в ком-то. Это было как болезнь, и уже доходило до того, что я искала глазами в кого бы мне влюбиться. Искала того, кого бы я могла любить, ни на что не надеясь. Искала себе кумира.  

Глава 4.  

Нина Георгиевна  

И нашла. Как ни странно из тех же учителей. Второй год обучения. Раньше Нина Георгиевна у нас не вела. А тут пришла и сразу наставила всем троек. Высокая надменная стерва, как выяснилось позже, это было всего лишь маской. Ёе прозвали Стервелла. Её боялась вся группа, и, наверное, больше всех её боялась я. Но она попала мне на глаза именно тогда, когда я искала себе объект. Я помню ту тройку, из-за которой я подошла к ней, чтоб получить объяснения по поводу чересчур низкой оценки. Я собиралась очень долго, было очень страшно, из рук в столовой даже выпадывал бутерброд. Но мой бунтарский дух победил, и я подошла. Как ни странно не было, ни криков, ни слов что решения учителей не обсуждаются. Она объяснила всё довольно мягко и по-доброму. Мы стояли так близко, что кода по завершению я посмотрела ей в глаза, то увидела, что они не просто голубые, а с сиреневыми прожилками и добрыми лучистыми искорками. Она была самой долгой моей любовью, и даже разница в 18 лет меня не останавливала. Мне было 19, ей 37.  

Я любила её бескорыстной чистой любовью как животные любят того, кто их приручил. Я хотела стать бездомным котенком, которого бы она нашла в подъезде и взяла себе. Мурлыкав, засыпать у неё на груди, и на коврике у двери ждать прихода с работы. Эта телячья нежность прошла тогда, когда я сообразила, что тогда бы была нереальна интимная близость. И отмела все мысли о котенке. Стала думать о «завоевании крепости», Боже, как так можно было заблуждаться. Но любовь застилала мне глаза на реальность.  

Однажды ночью мне пришла в голову бредовая идея подарить ей розу на 8 марта, но этот праздник ожидался не скоро, поэтому я поспешила выяснить, когда у неё день рождения. И оказалось, скоро. Наверное, месяц я вынашивала план о розе и копила на неё деньги. И вот, наконец, настал долгожданный день и роза, шикарная красная роза сорта «Черная магия», была преподнесена. Она меня поцеловала, в уголок губ. Не молниеносно, а протяжно. Отчего стало горячо в животе, и закружилась голова. Этот день был самым счастливым как для меня, так и для неё. Потому, что никто кроме меня, так её не поздравил. Сказывалась её маска стервы в обществе, но я открыла её. И еще неизвестно кто кого приручил тогда.  

На 8 марта были подарены конфеты и открытка со стихами собственного сочинения. А у меня начался период схождения с ума: на переменах я сидела в коридорах, чтоб не пропустить где и когда она пройдет, узнала все о ней, адрес, телефон. Она жила вдвоем с мамой, замужем не была. Была вся за завесой тайн, которую она сама на себя опустила.  

Я старалась приблизиться к ней как можно ближе, как будто случайно оказываясь в тех местах, что и она. Разговоры стали частыми, но ни о чем. Однажды я подарила ей половинку серебряного сердечка, а половинку у себя оставила. Такая романтичная глупость… Приближалось окончание учебы. На носу была дипломная работа, а я о ней совсем не думала, не уме была лишь моя Нина Георгиевна. Учеба была всего лишь фоном моей личной жизни. И поводом её видеть.  

Но вот последний звонок, защита дипломной работы, выпускной. Точка.  

На выпускном я подарила ей огромного бело-розового зайца. Она спросила, – это я? Нет, это зайчик,- искренне удивилась я. А она дала мне свой телефон со словами «Знаешь, нельзя возводить людей в кумиров. Позвони мне, мы встретимся и поговорим об этом».  

И я позвонила. Позвонила, дрожащими руками набрав её номер. И дрожащим голосом согласилась с ней встретиться. Мы встретились на нейтральной территории. В кафе. Пили пиво и говорили обо всём: о погоде, о работе, об учебе, обо всем, только не о нас.  

Мы стали созваниваться. Я работала в местном Дизайнерском клубе свободным художником. Бесплатно. Вязала себе серые шарфики. Пребывала в постоянной депрессии и жила от звонка да звонка ей. Раз в неделю по воскресениям. Так прошло пол года. Пока однажды судьба не подарила мне встречу с таким же свободным художником, что и я. Точнее художницей. Ника. Взбалмошная, и несколько дикая. Человек, который появляется на один день и полностью меняет жизнь. Она пришла ко мне на работу. Увидев мои серые шарфики, она потребовала объяснений моей депрессии сказав, что она хоть и не практикующий, но психолог. Я подумала, почему бы и нет, и решила ей довериться, как доверяются пассажиру едущему с тобой в одном купе, зная, что никогда его больше не увидишь. Она оказалась будто вторым я, моим подсознанием, подтолкнув к тому, что я сама хотела сделать и не решалась. Она сказала всего одну фразу: «Лучше сделать неверный шаг, чем топтаться на месте». Началась новая жизнь, со следующего дня, когда я пошла к ней и всё рассказала. Это был шок. Она нервно смеялась и не верила мне, говорила про нашу разницу в возрасте и про всё остальное. Я ушла. Она сказала мне звонить. Но я сказала, что не буду. Ушла.  

Прошло еще полгода. Я восстанавливалась. Разлука навсегда была для меня легче, чем ожидание воскресений, чтоб позвонить. Это было так нелепо. Я не звонила. Жизнь протекала в том же свободном художестве. Денег не было, любви тоже. Но я позвонила. На новый год. Поздравила. Она сказала «Не звони мне ради Бога, я не хочу с тобой общаться». Еще одна точка. Окончательная.  

Глава 5.  

Яна  

Утром первого января я решила кардинально поменять свою жизнь. Ушла из художников. Стала продавцом. Сидела целыми днями за компьютером. В ICQ. Там я познакомилась с Яной. Мне было трудно влюбиться заново. Но как то получилось само собой. Причем как-то по-новому. Я влюбилась, не видя её. Потому что очень быстро мы выяснили всё, затронув общую тему. Но я так и не знала такая она или нет. Диалоги были расплывчаты. Мы общались месяца два, пока не решились познакомиться в реале. Это оказалась девочка – мальчик. Мы попили пива, и она сказала, чтоб я выкинула из головы мысли об однополой любви, и что это чушь. Однако после встречи она стала чаще мне звонить и чаще звать гулять по ночному городу. И однажды она мне сказала: «Ты мне очень нравишься, но есть одна проблема. У меня есть жена». Мы разговорились на эту тему. Бродили по городу. Летняя ночь. Сиреневые и зеленые огни. Тогда был наш первый поцелуй. Первый и последний.  

Она оказалась такой же. Мы продолжали общаться. Но отношений не предвиделось. Она не могла оставить «жену». Друзья.  

Глава 6.  

Диана  

Диана работала в соседнем магазине. Разговорились. Оказалось она жила с девушкой Юлей два года. Интересы расширялись. Она говорила о Юле, я говорила о Нине Георгиевне. Она была одна, я тогда была еще с Яной, Яна была со своей «женой».  

Почему бы и нет. Тем более первый раз инициатором была не я. Мне пришла СМС от неё: «Хочу девушку, и это не Юля». Я догадалась, что это была я. Мы встретились. Начался роман. Лето. Поцелуи под платком на пляже. Она стала моей первой девушкой в постели. Но страсти у меня не было, может быть потому, что мне не пришлось её завоевывать, может быть потому, что у нас так всё быстро получилось. Не было страданий. Страдания много значат. Страданий не было у меня. У неё были. Тогда, когда я внезапно уходила гулять с Яной, тогда когда я привыкла к ней, и мне стало неинтересно. Она была странной, меня иногда пугали её выходки, а её мои. Она верила в инопланетян, а я смеялась над этим. Мы даже из-за них ссорились. (Бедные инопланетяне даже и не подозревают, что из-за них на земле ссорились две лесбиянки). Она была очень заботливой, до такой степени, что меня это злило. Она меня любила.  

Глава 7.  

Даша  

А я тем влюбилась в Дашу. Коллегу по работе и подругу. По началу это был физиология чистой воды. Я смотрела на её округлые формы. И хотела её безумно.  

И поцеловала ее, на какой то вечеринке, чтоб потом в случае провала замысла свалить всё на выпитое спиртное. Утром следующего дня я бросила Диану. В отношениях с Дашей появилось напряжение. Мучилась пару месяцев, тем более что нашу рабочую точку закрыли и нас расформировали на разные места. Я её практически не видела, что было ещё хуже. Через пару месяцев я сказала ей, что она мне нравится. Она пожала плечами, и сказала, что тогда, когда я поцеловала её, она испугалась того, что потеряла подругу. И что ей не понять такие отношения. Я сказала, что не так всё плохо, и что подругу она не потеряет. Я пообещала её справиться с этими ненужными никому чувствами. Я честно старалась. Старалась целый год, и у меня получилось. Мы не расставались, стали лучшими подругами. Но всё же я дико горела ревностью тогда, когда она рассказывала мне про мужчин, брала её за руку на прогулках, обнимала при любой возможности. Перегорела.  

Глава 8  

Нателла  

Нас познакомила Яна, сказав, что мне нужна хорошая тетка, раз уж она меня не смогла сберечь. Нателла была старше меня на 7 лет. Разница сказывалась. Мы во многом не могли сойтись. Но мне было с ней хорошо. Мне нравилось за ней наблюдать. Я и не заметила, как влюбилась. Влюбилась по доброму, честно. Она очень любила себя. А я очень любила её. Она не интересовалась мной как человеком. Она постоянно исчезала куда-то, и я мучалась о неизвестности. Отношения были очень шаткие. Любой ветерок и всё бы рухнуло. Я боялась её потерять. Я держала наши отношения на ладони как хрупкий стеклянный домик. Никаких откровений. Только секс.  

Все решилось вместе с наступившим новым годом. За неделю до него она окончательно исчезла. На мои СМС «Что случилось?» она отвечала, что это только её проблемы и меня они не касаются. Было обидно, и я не лезла. Наступила новогодняя ночь. Тата даже не поздравила меня. А я её через два дня. Всё тем же СМС. Ответ пришел тоже через два дня. С радостным отчетом о том, как здорово она провела новый год в горах. Тогда я точно для себя всё решила. Меня не устраивали ни отношения, ни обращение со мной. Но! Эта незавершенность выматывала меня и спустя еще неделю я отправила очередное СМС с содержанием, о котором я не думала долго. Всё получилось спонтанно с приходом одного из приступа жалости к себе. – «Я все глаза о тебе выплакала. Болею тобой. Отпусти меня, я больше не могу. Не отвечай на это СМС. Прощай. Прости. Я не знаю в чем моя ошибка».  

Она думала подольше. Всё те же пресловутые два дня. – «Звезда моя, если бы ты могла в чем-то ошибиться. Когда-нибудь искренне буду завидовать, что ты не моя женщина. Прости что я так. И все же мы можем иногда общаться, если тебе не будет трудно. Обнимаю».  

Я ничего не ответила. Мне просто нечего было отвечать на подобное. Трудно.  

Почти быль  

Приехал осеменитель на ферму на стареньком москвиче, достал инвентарь, обработал буренок... Сел в машину – уезжать, а они обступили и не выпускают. Потом одна подошла, сунула морду в окно машины и говорит: «А поцеловать?»  

Анекдот от Никулина, может, совсем не в тему, но о-о-чень симпатичный  

Дело было в деревне Лыково. Описывать милую патриархальность симпатичных деревянных домиков с резными ставенками, палисадники с пламенеющей мальвой, цветущие луга, леса с шишкинскими корабельными соснами, «голубую ленту» реки, небо с белыми «барашками облаков» можно бесконечно. Все эти красоты, скорее всего, наличествовали в Лыково и его живописных окрестностях. Но разговор не об этом.  

Лето. Сопутствующие этому благодатному времени года комары и мухи. Ну, с первыми все понятно. Комары – они и в Африке комары. Мухи, потому что – опять же – деревня, навоз, лето. А навоз – потому что ферма, коровки, телятки и эти... ну, производители. Да нет, вы про что подумали-то?! На ферме же не только скотники, но и настоящие быки имеются!  

Итак, деревня Лыково, ферма. Поголовье растет, тесновато ему в «апартаментах». И потому руководство районное выделило средства (а произошло описываемое еще во времена советские) на улучшение «жилищных условий» мычащей скотинке. Чтобы, значит, жилось им просторнее, плодовитость «неуклонно повышалась», и, стало быть, количество мяса-молока-сметаны увеличивалось на благо любимой Родины.  

Сказано – сделано. Новый корпус фермы постановили отгрохать рядом с тремя уже существующими. Своих специалистов в совхозе для такой «эпохальной» стройки не было. Шабашников дальновидные руководители разобрали по другим хозяйствам загодя. Выход, однако, нашелся. По распоряжению того же райкома партии в Лыково был прислан стройотряд. В чем его преимущества перед прочими? Ребята молодые, сильные, энергичные. Дисциплина – почти армейская: подъем, зарядка, отбой вовремя. От работы не отлынивают, мастера слушаются. Почти не выпивают – с этим делом у них строго! Ежели что – и домой запросто взашей отправят.  

Анекдотичная ситуация возникла не из-за стройки как раз, а из-за... скажем так, «лингвистического недопонимания». Бойцы стройотряда – народ шустрый во всех отношениях. Уж слов по карманам точно не ищут. Деревенским во владении «русским разговорным» ничуть не уступают, ну, может, у них он малость другой.  

Хотя прежде – о лексиконе самих урожденных лыковцев. Женщины-лыковчанки, те еще говорили на вполне общепринятом языке, в котором нецензурные словечки нет-нет да и проскальзывали-таки. Предназначались такие матерки всему окружающему: чадам-неслухам, пьющим мужьям, вытоптавшим огород козам и прочим несуразностям. На ферме они адресовались чаще всего почти невинным (из-за искусственного способа осеменения) коровкам, которых называли и «сгульнувшими раз-другой», и «гулящими», и «совсем загулявшими»... (Странно, почему в таком случае «коровий дом» все-таки назывался МТФ, а не, к примеру, «бордель "Буренка»...)  

А вот мужики местные... Их словарный запас был, конечно, куда более обширным, нежели Эллочкин, но четко делился на «просто слова» и «слова-связки». То есть некоторое количество нейтральных из Даля или Ожегова перемежались вариациями на темы гениталий (мужских и женских), полового акта, снова органов, и снова не из орфографического словаря... Причем говорилось всё это как дышалось – так же легко и привычно. Сельчане были бы о-о-о-чень удивлены и озадачены, если бы кто сказал, что они сквернословят! Откуда только эти городские слова-то такие берут: «сквернословить»! Да нет же, они просто го-во-рят.  

В общем, два стройотрядовца перекуривали у строящегося корпуса и бурно и громко обсуждали... Ну, что-то обсуждали, словом. Неважно, что именно. Интереснее другое – как. Скажем прямо – преподавателям словесности такая беседа понравилась бы вряд ли.  

По понятным причинам.  

Отметим только виртуозность техники употребления, варьирование составляющих выражений, коими разговор богато изобиловал! То же, очевидно пришло на ум или... ну, неважно, куда, проходившему мимо мужичку из местных. Он даже остановился, дабы не пропустить ни словечка из беседы. Может, решил запомнить пару-тройку особо понравившихся.  

Студентам такое пристальное внимание к их исключительно приватному разговору показалось невежливым. О чем они не преминули указать любопытному лыковчанину: что, мол, ты ... встал тут, ... уши развесив, ...и не пошел бы ты ... по своим делам ... дальше!  

Ну, или примерно так. Даже, скорее всего, только примерно так. Но смысл был именно такой!  

...Видимо, замечание стройотрядовцев показалось мужичку таким непростительно-обидно-бестактным, что тот, «не нашедшись», что достойно ответить, оскорбленный, на следующий день принес начальнику городского десанта жалобу:  

"Товарищь начальник студентов!  

Прошу прикратить это безабразие и принять самые строгие меры к вашим в канец разпоясавшимся студентам!  

Они грязна ругаются. А вить они строители коммунизма.  

Рази шь так можна?!"  

..........................................................................  

Слова-связки в тексте жалобы отсутствовали.  

Очевидно, из-за тактичности и благовоспитанности автора.  

Но, скорее всего, подразумевались...  

Подруге моей, замечательному человеку,  

которая живет не «потому», а «вопреки»,  

посвящается.  

– Мразь, вставай! Жрать хочу!  

Худощавый невысокий парнишка с колким ежиком светлых волос, пошатываясь, вошел в комнату. Включил люстру. Мутные глаза с нездоровыми темными полукружьями вокруг вяло озирали убогую обстановку. Старенький диван с такой же парой древних кресел, стенка с книгами, несколько фото из его, Павлушиного, детства, а вот тут – уже подростка; безделушки из цветного стекла на полочках, тумбочка под телевизор, которого давно нет. «Падлы, мало дали за телек!»  

Через приоткрытую дверь с цветной занавеской вместо стекла свет уличного фонаря выхватил из полутьмы угол кухонного стола, накрытого клеенкой, на окне цветок в горшке, в котором он гасил окурки, вытершийся половичок. Матери и там не было. Пустые кастрюльки на плите. Полупустые полки шкафчика с сиротливым мешочком овсянки да парой пакетиков китайской лапши. Пустой холодильник с пакетом молока и баночкой майонеза.  

Жажда сжигала мучимого похмельем парня. Но есть хотелось еще больше. «Где эта сука?»  

В комнатке поменьше, с входом через кладовку, тоже было темно. Но на кровати кто-то лежал. «Дрыхнет, мразь... И дела нет, что жрать охота...» Подошел. Грубо окликнул: «Ну ты чё? Не слышишь, что ли?» Мать не реагировала. «Вот, блин, дрыхнет. А еще орет вечно, что спать не даем с пацанами. Музыка ей мешает...» Толкнул в плечо: вставай! Ни звука. Что-то тревожное – на мгновенье – шевельнулось в отупевшем, одурманенном мозгу: чего это она? Снотворного, что ли, наглоталась? Стал теребить: «Мать, да проснись же! Дай поесть!» Вдруг рука матери плетью свесилась с кровати. Пашка аж подскочил. Рванул к выключателю. В тусклом свете шестидесятиваттной лампочки скудная мебель спальни показалась еще беднее. Книжный шкаф, комод у стены – по наследству от соседки, сменившей обстановку, ножная зингеровская машинка – бабкина еще, и кровать. А на ней мать. На нерасправленной постели, одетая, застывшая в странной позе. Ничком, одна рука на вороте кофты, будто судорожно пытается расстегнуть пуговицы, ноги согнуты в коленях.  

Паренек подошел к кровати и уже осторожно, боязливо потряс мать за плечо. «Мам, ну ты чё, а? Вставай! Мам!» Взял ее за руку и тут же в страхе выпустил – такой холодной была рука. Все еще не понимая, что случилось непоправимое и он опоздал, – глянул на открытую форточку и решил, что мать просто замерзла, лежа неукрытой. Прилегла, наверное, с сердцем, – последнее время все жаловалась на «мотор» свой, – да так и уснула одетой. Но поза матери, ее молчание, крепкий «сон» – это было так непохоже на нее обычную.  

«Мам», – шепотом уже позвал он мать. Ни звука!  

Осторожно повернул мать на спину. И отпрянул. Она смотрела на него своими ввалившимися от вечного недосыпания глазами, которые были когда-то красивого нежно-голубого цвета, а теперь поблекли и выцвели. Она смотрела на него – и сквозь него – пристально, не мигая, и парнишке показалось, что взгляд этот пронзил его навылет. Поежился, не в силах отвести глаз, словно под гипнозом. Мертвых ему видеть еще не приходилось, да он и не осознавал еще, что мать уже «была», а не «есть». Он только видел перед собой женщину, состарившуюся раньше срока, измученную, сломленную последними годами, когда его «замели».  

Сначала по знакомым собирала на гонорар адвокату, который ничем практически не помог, но деньги взял сполна. Потом СИЗО, суд, колония. Неподъемные сумки с передачами, нередко на взятые в долг деньги. Лекарства для сына. Со слабым здоровьем, он «не на курортах» совсем расхворался, и мать старалась поддержать его как могла. Письма Павлика, в которых, казалось, сын понимал, что глупость совершил, как матери тяжело и больно. Так казалось...  

Когда вернулся домой, мать его не узнала – таким возбужденным, нервным, все время на взводе был ее Павлуша. Она старалась смягчить его, обойти острые углы, но сын, похоже, искал их намеренно. Все его раздражало и бесило. Ласковое и терпеливое обращение матери, отсутствие денег. Он требовал новых модных вещей, дисков, музыкальной техники, мобильника...  

Мать-пенсионерка, мывшая полы в соседней аптеке, поражалась непомерности его аппетитов. Пыталась объяснить Павлуше, что не может купить ему всего, что он так категорично «просит», что ему надо бы и самому поискать работу. Тогда, мол, он сможет позволить себе такие покупки, да и ей будет легче – пенсии и крошечной техничкиной зарплаты едва хватает за квартиру и телефон заплатить да впроголодь питаться. Но зарвавшийся юнец не хотел понимать ничего. «Отдохнуть хочу!» «У меня все болит!» «Тебе надо, ты и работай!» Когда через пару месяцев все же начал искать работу, – новый взрыв недовольства и ярости: паренька с подпорченной биографией никуда не хотели брать. Перебивался иногда случайными заработками грузчика, но нигде дольше недели не держали.  

Старые дружки объявились сразу же по возвращении. «Кореша» уважали Павлуху, говорили «за жизнь», разводили того на «обмыть» возвращение. С этого «обмывания» все и началось снова. Сначала свобода ударила в ноздри – не надышаться. Потом череда праздников, надо ж отметить как люди... Девчонки дворовые не прочь были раскрутить парнягу на литр-другой. А втянуться и труда не стоило – само получилось!  

Сабантуи дома с дружками затягивались далеко за полночь. Музыка надрывалась во все свои децибелы. Дешевый «Стрелец» сражал после третьей-пятой бутылки наповал.  

Тут же и засыпали вповалку. А мать в соседней комнатке, измучившись шумом, полуголодная, с болью за грудиной, которая все чаще ее беспокоила, засыпала лишь под утро, так и не найдя ответа на вопрос: за что же ей всё это?! Где она ошиблась? Когда упустила сына? Как просмотрела... И память услужливо напоминала – когда это случилось.  

Тогда, лет 10 назад, она, экономист по образованию, потеряла работу. Найти другую было очень сложно – грянуло время тотальных задержек зарплаты, сокращений, перестройки. Помыкавшись, согласилась чуть ли не Христа ради пойти приемщицей на стеклопосуду. В холодном складе, за копейки, которых хватало ровно на проезд и батон хлеба с пакетом молока, она по многу часов принимала бутылки, мыла их, сортировала, грузила. Домой возвращалась затемно, падая от усталости. Готовила скромный ужин и проваливалась в тяжелый, не приносящий бодрости сон. Потом снова утро, бомжи и пьяницы с гремевшими стеклом авоськами, ящики, машины, бутылки... Отупляющая череда дней, похожих друг на друга своей убийственной безысходностью, закончилась разом – ее голодным обмороком от физического и нервного истощения. Будто очнувшись от того обморока, увидела сына совсем другими глазами – какой-то он чужой, взгляд непривычный, будто чего-то боится, прячется, то взбудораженный, то замедленный, как киносъемка...  

А прятал подросток Пашка клей, которым «пыхал», – отсюда и перемены в нем. Сначала «Момент», потом, позже, его уже на героин посадили парни постарше из их же двора. Мать пыталась сына образумить, уговаривала бросить, увлечь старалась его чем-то – спортом, книгами. Но все было напрасно. Запирала в квартире, оставляя поесть, только бы не рванул к дружкам своим «добреньким», выносившим без нее из квартиры то, что еще можно продать. Хотя такого оставалось все меньше. А зависимость уже была, и крепкая, тянувшая якорем многопудовым на дно. Только мать не давала Пашке скатиться на дно это, вытягивала изо всех сил.  

Воспоминания давили на мать, не отпуская ни на миг. Их хотелось забыть, вычеркнуть. Но еще страшнее была действительность, явь. «Умереть бы и не видеть больше этого ни-ког-да...» – устало думалось ей. Но тут же одергивала себя: ты что, он ведь пропадет без тебя. Совсем пропадет.  

Сердце, израненное болью, страданиями, думами, сбоило все чаще. Просто капли уже не помогали, лишь чуть притупляя спазмы. Вот и сегодня она, выпив капель сердечных, прилегла, в ожидании сына, на кровать – что-то не моглось ей, нехорошо было как никогда.  

Но боль не отпускала. Напротив, она будто набирала обороты, понимая, что ей уже не сопротивляются. Грудь нестерпимо жгло, спазм ширился, не давая вздохнуть. Рука судорожно тянулась к вороту, пытаясь расстегнуть пуговицы на старенькой кофте. «Как же больно! Как хочется вздохнуть... Павлуша, сынок! Где же ты? Мне так больно! Помоги мне, сынок!»  

Сознание уже медленно покидало ее. Боль, достигнув своего апогея, взорвалась мириадами осколков в ее сердце, и она лишь успела прошептать: «Пашенька, сынок...»  

«Мама, мамочка, нет, не умирай! Ты не можешь умереть! Не оставляй меня, мама!» Пашин крик, сменившийся рыданиями, расколол ночную тишину. Он тряс мать за плечи, пытаясь разбудить, вернуть к жизни. Размазывал слезы, сопли, не вытирая их. Потом – протрезвев в мгновенье и все поняв – сел на пол, на колени, рядом с кроватью, прижался мокрой щекой к холодной руке, которая гладила его всегда так ласково в детстве и никогда не ударила, и завыл: «Ма-а-ма, прости ме-е-ня...»  

...Пашка проснулся резко, будто от толчка. Глаза были мокрыми от слез, а в горле все еще стоял отзвук застывшего крика. Парнишка слышал стук бьющегося сердца. Своего сердца. «Что это было?»  

Он вспомнил. Всё вспомнил. Испуганно вскочил с дивана, в три прыжка оказался в комнате матери, ожидая увидеть ее там, на кровати... Но... кровать была пуста, аккуратно застелена. Побежал на кухню. На столе записка: «Сынок, каша на столе. Буду как всегда вечером. Мама».  

И точно, кастрюлька с кашей, завернутая в старую теплую кофту, ждала его на столе.  

«Значит, мама жива? И это был сон? Только сон? Страшный сон?»  

Пашка встряхнул головой, потер руками ломившие тупой болью виски, глаза. Нет, ни записки на столе, ни кастрюльки с кашей на самом деле не было.  

Он сходил с ума? Это только привиделось ему? Глюки?  

Вошел в комнату, мрачную, с завешенными темной тканью зеркалами, какую-то нежилую, пустую – без матери. Уже месяц как ее похоронили... А этот сон, страшный, неотвратимо реальный, мучил его снова и снова – весь месяц, не отпуская...  

А за окном была весна. С сосулек, просвечивавших на солнце, весело капала вода.  

Мир радовался пробуждению природы грязным снегом.  

Вытаивающими в тепле собачьими «сюрпризами».  

Птичьим гомоном.  

Песнью жизни...  

(Прозаическое произведение)  

Простолюдин пролетарского происхождения Прохор Прошкин прослыл пропойцей. Профессия прокатчика профилей противоречила прожектам Прохора. Продолжая прогуливать, пробавлялся продажей проводов. Прокололся, пронося проволоку – продукцию производства. В проходной, проверяя пропуск, просекли: протокол, процесс. Профсоюз просил простить противоправные проступки прогульщика, прокурор проигнорировал просьбу. Просидел продолжительный промежуток, прорубая просеки.  

Прохора прописала простая продавщица продмага Проня. Проживали, прозябая. Прошкин продолжил проказы, пропивая продукты. Проделки проворовавшегося прожигателя провоцировали протест продавщицы. Прозорливая Проня прочила проспиртованному прохиндею пропажу в пропасти. Прохор противился проведению противоалкогольной пропаганды. Проспавшись, протрезвев, просил прощения. Проня, проанализировав пролёты проходимца, прорабатывала:  

– Проклятый прохвост! Пролил прокисшую простоквашу! Прокладка прохудилась, протекает – проверь. Проблем прорва!  

Прослезившись, пронзительно прокричала:  

– Пропади пропадом! Проваливай прочь!  

Прокуренный Прохор, прокашлявшись, проворчал:  

– Пробросаешься, профурсетка, профукаешь!  

Прогнала Проня проштрафившегося Прошкина.  

Промозглая, пронизывающая прохлада пробирала Прохора, простудился. Пробивали прострелы, прогрессировал простатит.  

… Пронырливый проктолог Пробиркин произвёл проникновение в проход Прошкина, прощупав, прошепелявил с прононсом:  

– Протянешь, пропащий!  

Прописал профилактические процедуры, простамол.  

Прохор просто пропадал. Проклиная проктолога, Проню, в прострации продвигался проулками, просёлками к простиравшейся протоке. Прошкин прочувствованно произнёс:  

-Прощайте!  

Прожитое промелькнуло, прокрутилось. Провалившись в продолговатую прорубь, прогадал – провидение противилось. Проходившая проститутка, прозванная Прозерпиной, проворно протянула Прохору протёртую простиранную простыню, проволокла. Промокший, продрогший проследовал за проституткой. Проголодавшись, проглотил противень профитролей с провансалем, прочее продовольствие. Пропустили против простуды. Продефилировав, просительно прогибаясь, продажная протяжно прошептала:  

– Пробуй …, проще простого!  

Прошкин проявил простодушие провинциального простака. Продвинутая Прозерпина, просвещая, продемонстрировала профессионализм. Простейшая произвольная программа прожженной проститутки проняла Прохора. Просохший, прогревшийся, провоцируемый Прошкин прорычал, продавливая проказницу у простенка.  

– Проткнёшь, противный! – проворковала прохорова протеже. У Прошкина промелькнуло: «Проня прознает про Прозерпину – прогневается?.. Пронесёт! Продавщица простецкая – простит».  

Проститутка, провожая, произнесла:  

– Проведывай, Прошенька!  

Произошедшее проявилось проседью пробора, пробудило просветление. Прозревший Прошкин пробрался проплешинами проталин, пропеченных прозрачными протуберанцами, пробившими пространство. Проходя проспектом к Проне, проникновенно пропел:  

– Прорвёмся! Пробьёмся!  

– Не трынди! Не трынди, говорю, холера!  

А «холера» и не думала «трындеть». Рыжая, пушистая, с золотисто-зелеными с искрой глазами, она мирно лежит на кухонном подоконнике, рядом с геранью, и будто бы даже и не глядит на старика. Знает: в последнее время по утрам он бывает не в духе. Это потом, когда чуть погодя, шаркая по кухне стоптанными тапками, не торопясь сварит он себе каши (сегодня, кажется, черед манной), выпьет жиденького чаю – «сердцу крепкий не годен!», выкурит папиросу, – вот тут и подобреет, позволит ластиться у ног, мурчать и даже, запрыгнув на колени, подремать вполглаза – вместе с ним...  

Тогда старик, отойдя сердцем – от близости живого существа и его уютной «полосато-усатой» песни, – начнет поглаживать теплую пушистую шерстку: «Весну-у-шка! Ры-ы-жая!» И непонятно, то ли с ней он в тот момент говорит так нежно, то ли с женой своей...  

А Веснушкой – экое смешное прозвище! – ее назвала как раз хозяйка. Она и сама такая же – рыже-солнечная, с чуть выцветшими от времени веснушками на лице, с аккуратным пучком совсем уже белых пушистых волос. Вот только, странно, что-то давненько ее не видно...  

Уж хозяйка-то всегда с ней ласкова! Никогда не заругает, не заворчит, подобно старику. Разве что когда Веснушка «помогает» ей котлеты лепить или тесто раскатывать на лапшу да пельмешки. Так сноровисто летают ее руки, будто эти нахальные птицы за окном или бабочки в саду летом, куда и ее, горожанку, берут «на вольный воздух». Нетерпение поспеть взглядом за быстрыми движениями хозяйкиных рук так велико, что она, не удержавшись, решается поучаствовать в захватывающем действе... Ну, тут и попадает ей маленько: «Уймись, неугомонная!»  

Хозяйка, встав утром, по деревенской привычке, когда еще только рассветает, умывается – обязательно холодной водой, расчесывает свои бывшие когда-то оранжево-золотистыми волосы, собирает их в незатейливую прическу. Ставит на плиту чайник. Все размеренно, привычно, по давно заведенному порядку. Пока закипает чайник, приходит черед Веснушкиного завтрака. Всяких там китикетов она не признает. Попробовав однажды, отказалась решительно: не буду, не по вкусу, ешьте сами! А вот рыбки вареной, сметаны, а когда и йогурта с мороженым – м-м-м, это мы за милую душу и с нашим большим удовольствием! Ест да приговаривает: ма-а-ло! Но хозяйка, хоть и добрая, не балует рыжую любительницу вкусненького. Даст, сколько положено, да еще и присказку обычную скажет: «Не наелась, поди мышей лови!» А какие в городской квартире мыши?! Вот на даче, а точнее сказать, в деревне обыкновенной, куда на все лето ее вывозят, – вот где раздолье! И серых этих длиннохвостых полно в подполе. Да и полевок хватает в огороде. Тогда от хозяйки только и нужно что молока парного. Эх, скорее бы лето! Там и обожатель Васька, черно-белый такой красавец, в соседях. Внимания своего и явного интереса к Веснушке не скрывает, всячески доказывает, он, мол, тут первый «парень»... А «девушка» и не спорит, впрочем. Только так, для соблюдения приличий, смотрит чуть свысока, будто и в городе таких «молодцов» сколько угодно!  

Да, скорей бы уж лето! Старик будет брать ее с собой на речку за деревней, удить сорожку и чебачков. Ох и вкусна свежая рыбья мелочь! Веснушке очень нравится наблюдать, как старик забрасывает с размаху, полукругом, удилище и ждет потом спокойно, поглядывая на цветной поплавок, движимый течением. Она тоже, присев рядом, внимательно глядит, как бы не упустить момент, когда движением быстрым и почти незаметным старик вытянет удочку, на конце которой серебристо сверкнет рыбешка... Совсем мелкая – Веснушкин «улов». Она с удовольствием ее тут же и поедает. А что покрупнее отправляется в садок с водой, на жареху хозяйке.  

А и правда, где же хозяйка? Куда подевалась? Старик, конечно, добрый, в общем, и приласкает когда. (Хотя мягче хозяйкиных рук – нету!) Но рыбу иной раз, отваривая, зачем-то солит по забывчивости... И сметаной редко балует. А мороженого и вовсе не стало. И тесто он не катает. Видно, не умеет.  

И вообще – странный он стал какой-то. Грустный всё такой, озабоченный. Не закричит весело, как прежде: «Аннушка, где обед? Мы с Веснушкой проголодались!» Да и обед, для себя, – абы как, без кулинарных изысков, готовит не каждый раз, а с запасом на два-три дня. Зато почти ежедневно варит куриный бульончик – старательно, не по разу пробуя – не пересолил ли, вкусно ли? Потом переливает его в небольшую кастрюльку, укутывает в махровое полотенце. Складывает в сумку фрукты из холодильника, творожок и, одевшись, уходит. «Веснушка, остаешься за старшую. Смотри тут, не шали!»  

Возвращается через несколько часов. Устало раздевается. Кормит кошку. Обедает сам, совершенно не различая, что ест. Потом, задумчивый, садится у кухонного окна, дымя в форточку. И все повторяет: «Ничего, Рыжая, все наладится, поправится наша хозяйка. Обязательно поправится! Ведь не может она бросить нас с тобой! Как же мы без нее?!»  

И интонация такая – будто пытается то ли себя убедить, то ли Веснушку, что все на самом деле будет хорошо...  

А сегодня старик вернулся, вот диво-то, веселый, радостно-возбужденный. Встречавшую его у дверей кошку сразу взял на руки, прижал к себе, взволнованный: «Веснушка! Возвращается наша хозяйка! Завтра выписывают!»  

И заходил по квартире, засуетился, хватаясь то за пылесос, то за тряпку: как бы не заругала нас, нерях, хозяйка... Потом, наведя маломальский порядок, опустился, наконец, в кресло в комнате. Ну а Веснушка – тут как тут! Запрыгнула сначала на подлокотник, затем, будто испрашивая разрешения – можно ли, не помешаю, – пристроилась на коленях стариковых. А он и рад!  

– Эх, Рыжая, никому не говорил, а тебе признаюсь. Я ведь, грешным делом, подумал: не вернется наша хозяйка, больно плоха была. Так испугался! Только ты не проговорись уж! Беречь ее надо теперь пуще прежнего. Ослабла она, голубушка, от хвори.  

Поверишь ли, Рыжая, я ведь за эти дни, что болеет Аннушка, всю нашу жизнь с ней вспомнил. С самого первого дня, как увидел ее в деревне, куда с другом своим фронтовым приехал. Федька все рассказывал, какие девчата в их краях все как на подбор красивые, ядреные да работящие. Сразу и оженим, мол. Ну и уговорил!  

...Я всё вспомнил, Рыжая. И предательство свое тоже. И что Аннушка, святая женщина, простила меня...  

Старик прикрыл глаза, вызывая в памяти картинки из прошлого. Как высмотрел свою Аннушку среди девчат новослободкинских. С золотистой косой до пояса, стройная, вся такая стремительная, быстрая. А лицо какое – засмотришься: веснушчатое, с большущими зелеными глазами под бахромой густых, рыжих же, ресниц. А как смущалась, увидев его взгляд, – зальется, бывало, краской вся, кажется, от макушки до кончиков пальцев. А ведь с другими и на язык бойкая, и на отпор скорая, когда какому из деревенских парней шутливо приобнять ее захочется... Видно было, что и ей глянулся этот парень – высокий, чернявый, крепкий – сержант запаса Петр. А уж как он посмотрит, так и закружится голова, поплывет все вокруг, и ощущение, что одни они в целом свете...  

Петр, Петруша, Петечка... Кажется, никто в жизни так ласково не называл его, выросшего в детдоме. А Аннушка... Добрая, нежная, чистюля, хозяйственная – о такой жене только мечтать! Все было бы у них замечательно, да вот детишек всё не было. Видно, надсадилась на тяжелой работе Аннушка, когда были они, женщины, в войну и за бабу, и за мужика, и за лошадь. Да угораздило ее еще и застудиться сильно в непогоду. Оба тяготились своей бездетностью. Аннушка, когда в очередной раз убеждалась, что не забеременела, плакала по ночам тихонько, думая, что муж спит и не слышит. И Петр переживал сильно. Он еще пацаном решил, что у него обязательно будет дом, полный ребятишек, и что он их никогда не бросит.  

Надежда на рождение детей, поначалу еще теплившаяся на любви друг к другу, некоторое время жила, но – с годами – и она умерла. И тогда Петр, не выдержав, не желая оскорбить или обвинить ненароком не повинную в своей бездетности жену, ушел. Уехал даже. В город.  

Аннушке тяжело дался разрыв. В деревне оставаться было невмоготу. В то время ее как раз кстати направили на бухгалтерские курсы в городе, она и рада была. Закончив учебу, в деревню не вернулась, устроилась на работу на завод. От него и комнатку получила. Занять пустоту и боль одиночества не могли ни подружки новые, ни книги. Петрушу своего забыть не могла. Да и не старалась, других мужчин для нее просто не существовало.  

Как-то от завода послали ее – с поручением – в подшефный детский дом. Справив дела, уже уходя, в комнате за прозрачной дверью увидела в кроватке малыша – с темными кудряшками и большими черными глазами, так напомнившими ей Петрушу. Увидела... и не смогла уйти.  

Долго хлопотала об усыновлении Андрейки. Власти не хотели разрешать: ни замужем, ни разведена. Живет в комнатке. Но Анна, обивая многочисленные чиновничьи пороги, уломала-таки, настояла. Да и руководство заводское помогло – выделило квартиру.  

Так появился у нее сынишка, ее медвежонок, маковка, солнышко... Всю нежность, любовь Анны впитывал в себя этот малыш, не знавший своей умершей при родах матери. Аннушка не могла нарадоваться сыночку. Отводя утром в садик, сама чуть не ревела, так не хотелось расставаться даже на минутку. Вечера пролетали – и заметить не успевала. Играли, читали книжки, раскрашивали вместе. Вечером купала своего «лягушонка» и, уже засыпающего, несла в кроватку. Сидела рядом, пока сын не засыпал, держа маму за руку. Аннушка даже расцвела, глаза сияли изумрудной зеленью как никогда: так она была счастлива! А в выходные, нарядив сына в костюмчик-матроску, с крохотной бескозыркой на голове, возила его в городской парк, где катала, весело хохотавшего, на качелях-каруселях, кормила с Андрейкой уточек в пруду крошками.  

Однажды, в один их таких выходных, встретила в парке Петра, которого не видела с его отъезда из деревни. Тот был и рад неожиданной встрече, и обескуражен – его Аннушка была с ребенком, который тянул ее за подол платья: «Мама, ну мама, пойдем к уточкам!» Анна и сама была взволнована! Сколько раз представляла себе, как они увидятся снова, какие слова она ему скажет. А тут увиделись, а слова все куда-то враз подевались. И только ощущала всей кожей, как снова, будто при первой их встрече, краснеет... Она всматривалась в такие родные глаза и видела – душой, что ее, Аннушкино, место в его сердце никто не занял, что любит он ее по-прежнему.  

Потом взяла себя в руки и, вся напрягшись от волнения, сказала сыну: «Вот, Андрюша, твой папа»...  

А Петр... Метался взглядом, в полном смятении и растерянности, то на Анну, то на малыша, который, перестав теребить мамино платье, уставился на «папу».  

– Аннушка, правда? Это мой сын? Мой?  

– Твой, Петечка. Твой и мой. Наш сын!  

Объяснила, конечно, потом, как стала мамой Андрейке. Рассказала, что жалела: почему такая, казалось, простая мысль – усыновить ребенка – не пришла им в голову раньше. Тогда и не потеряли бы друг дружку в разлуке на столько лет. Но Петру и не надо было ничего объяснять. Он понял, почувствовал всем своим существом, что словно из долгой и дальней командировки вернулся он наконец домой, в свою семью, вернулся к себе. Вот его любимая, самая лучшая на свете жена! А этот карапуз со смышлеными, черными, как у него, глазами, его сынишка. И еще дал в тот момент себе слово, что больше никогда не бросит их, не предаст.  

Потом их Андрейка вырос, выучился на мостостроителя, уехал жить в другой, далекий, город. Женился там, часто пишет, звонит, шлет фотографии. Иногда приезжает с женой и детьми в гости. И они бывают так счастливы, когда их квартира становится шумной, веселой, когда пекутся знаменитые Аннушкины пироги, а Андрей с батей подолгу разговаривают про жизнь...  

А когда у жены случился инфаркт и жизнь ее была на распутье – «здесь» или «там», Петр хотел вызвать сына, но Аннушка, едва обретя способность говорить, запретила: «Не надо. Еще не время». Не хотела пугать.  

И вот теперь, оправившись от болезни, уже возвращается домой. К мужу. К сыну и внучатам. К Веснушке. К жизни.  

– Ну, здравствуйте, мои дорогие! Вот я и дома!  

...Мне всегда нравились ослики. Маленькие, они похожи на игрушечных, из кукольного мультика. С большими выразительными глазами, длиннющими пушистыми ресницами и серо-коричневой шерсткой – они ужасно симпатичны. Так и хочется погладить их, ощутить мягкость и тепло будто стриженого меха.  

Именно такого мы встретили пасущимся со своей мамой на полянке недалеко от кладбища. Ослица со своим потомством щипала начинающую жухнуть траву, не обращая ни малейшего внимания на редких прохожих. Да и какие здесь прохожие? Это место не парк, куда люди приходят отдохнуть, подышать воздухом.  

Кладбища, на которых доводилось бывать, – христианское ли, в крестах, памятниках, венках из живых или искусственных цветов, или мусульманское – со звездой и полумесяцем над холмиками и надписями на могильной плите, иногда арабской вязью, всегда внушали мне почтение. Правда, в детстве к этому чувству примешивался еще и вполне понятный и объяснимый страх. Ничего удивительного. Тогда сама мысль о смерти, хоть и редко, но забредавшая порой в детское сознание, пугала до дрожи в коленках. Что уж говорить про прогулки по “городу мертвецов”!  

Помню, что была-то, собственно, в детстве на кладбище всего несколько раз. В классе пятом, наверное, уже в конце лета, мой одноклассник погиб под колесами машины. Белобрысого крепыша Сашу я не любила и панически боялась. Он, учившийся средненько, никогда не отказывал себе в пацанском удовольствии дернуть меня, отличницу, за косички. Причем пребольно.  

Но когда мы с классом шли в общей похоронной процессии за машиной с гробом, об этом, конечно, и не вспомнилось.  

Меня, девочку впечатлительную, смерть ровесника потрясла. Я пыталась и не могла осознать до конца, что этого мальчика нет и уже больше никогда не будет. Мне было дико и непонятно, как некоторые наши мальчишки шли по пыльной дороге к кладбищу почти весело, переговариваясь и дурачась. Разве они не чувствовали то же, что и я? Как они могли улыбаться, видя плачущих Сашиных родных? Неужели они так бессердечны?  

Теперь-то я понимаю, что дети были самые обыкновенные. Не монстры какие-то без жалости и сострадания. Просто они еще не умели этого делать. Эта реакция – внешнего неприятия трагического события, вторгшегося в привычное течение жизни так неожиданно, – была как раз самой нормальной и естественной, берегла психику.  

Сохранилась в памяти случившаяся парой лет позже гибель сына соседей. Спокойный, добрый парень, он вернулся домой, прошитый автоматной очередью в армии, где-то на очень Дальнем Востоке. Истинных причин и обстоятельств происшедшего никому не открыли, понятное дело. Да и вряд ли мама его, малограмотная портниха-кореянка, затеяла бы судебную тяжбу. С кем? Государством? Она лишь плакала, причитая на смеси корейского и плохого русского. И заглядывала в глаза пришедшим проститься с немым вопросом: может, кто-нибудь объяснит, почему и за что... А мне, как и всем, было бесконечно жалко и ее, такую беззащитную в материнском горе, и ее единственного сына.  

Похороны. Прощание. И поразивший воображение костер, в который бросили, по традиции, вещи погибшего, и даже его велосипед, который никак не хотел гореть...  

Подходим к кладбищу, решетчатые ворота которых прикрыты, а калитка ведет в яблоневую аллею. Пробираемся по еле заметным тропкам между могилами. Земля под ногами рассыпается в пыль. Запах полыни здесь невероятно сильный, дурманящий. Вольготно растущие колючки цепляются за штанины, будто пытаясь остановить нас, заставить вчитаться в имена усопших. Нередко в одной оградке два, а то и три холмика. Муж и жена. Мать и сын. Бабушка, дочь и внук... Даты погребения, конечно, разные, но разницу эту стерла сама смерть. Теперь они покоятся рядышком, и расстояния, возможно, разделявшие их при жизни, сузились до десятков сантиметров. Здесь покоятся находящиеся в самом тесном родстве Жизнь и Смерть...  

Удивительное дело, кажется все вокруг пропитано печалью, но я почувствовала необыкновенное умиротворение. Вечный покой этого места, его мудрая аура выровняли ритм биения сердца. Как-то неловко стало за свои мелкие проблемки. Суета сует...  

Солнце заставило бы скинуть с себя лишние пиджак и платок на голове. В другом месте и случае, но не здесь. Но о зное думалось как-то вскользь, мысли блуждали в прошлом. Тумблеры памяти переключались, прокручивая кадры старого черно-белого кино...  

...Папа принес мне в подарок пупса – целлулоидную куклу-голыша.  

...Я, уже школьница, читаю папе свое сочинение по литературе. Он улыбается довольно: какая смышленая у него девочка!  

...Девочка выросла, скоро станет мамой. Будущий дедушка так этому рад и все не может поверить, что его дочурка такая взрослая...  

...У меня уже двое сыновей-погодков, часто в детстве болевших. Их любимый дедушка, совсем уже седой, навещает нас в больнице. Переживает за малышей.  

Он всегда переживал, волновался и за меня, и за внучат. И когда рядом жили, и потом, когда вдали и виделись очень редко. Писал нам длинные письма размашистым, стремительным почерком, называл внуков ласковыми именами, рассказывал об их с мамой стариковском житье-бытье. О так надоевшей жаре. Об урожае яблок или помидоров...  

Я храню эти письма до сих пор.  

Подошли к заветному холмику.  

"Здравствуй, папочка! Да по-разному живу. Внуки твои совсем большие. Даже курят уже. Да ругалась я, пап, и убедить пыталась, и про то, что их дед не курил, говорила. Наверное, своих шишек хотят набить, учатся на своих собственных ошибках. Ты же знаешь молодежь...  

Они помнят тебя и очень скучают. Как и я. Мне тебя так не хватает..."  

Я разговариваю с отцом, сидя на корточках у оградки, а вокруг – жизнь. Гуськом, туда и обратно, ползут по своим важным делам крупные муравьи. Бабочки, со светло-желтыми, в крапинку, крылышками, садятся на кончики стеблей вымахавших растений и, непуганые, подолгу не улетают. Высоко в безоблачном небе парят птицы – их пение доносится лишь отдельными нотками. На границе кладбища и поля, у самой кромки, загоревшие дочерна мальчишки пасут коров.  

...Мама не дождалась моего приезда издалека несколько лет назад, и тихо угасла, истаяла свечкой. До сих пор не могу простить себе, что, как ни торопилась тогда, не успела все же. Эта боль – не сказать последнее «прости», не услышать благословения, слов прощения, вина – что не было меня рядом, когда нужна была больше всего, останутся со мной навсегда.  

«Счастлива ли я, мамочка? Ах как хотелось бы воскликнуть с радостью и веселым блеском в глазах: "Конечно же!» Хотя почему бы и нет?! Ну не сложилось с мужем. Да, печально. Но ведь дети – совсем уже взрослые. Работа – любимая, в радость. Друзей много. Хобби есть.  

Ничего, мамуль, всё хорошо, жизнь продолжается".  

Выходя с кладбища, посидели несколько минут рядом со служителями его, которые прочли полагающуюся молитву: спите спокойно все, мир вашему праху!  

Идем к выходу по аллее. Листья под ногами шуршат, издавая легкий пряный аромат.  

На душе светло. И боль как будто стала чуть слабее. Словно ушла из сердца горечь. И оно полно любви: и к ушедшим родителям, и к тем, кто жив и рядом, и к птицам в глубоком поднебесье, и к черноглазым мальчишкам-пастушкам – к самой жизни.  

Жизнь продолжается!  

- В магазин? – спросил мужчина у своей спутницы.  

– Да, – ответила она, усаживаясь на переднем сиденье поудобнее и пристегиваясь.  

Она всегда пристегивалась. Так положено. Она всегда всё делала правильно. Во всяком случае, старалась.  

За легкой болтовней, беззлобным поругиванием мужчиной невнимательных «водил» и сумасшедших пешеходов доехали до огромного супермаркета.  

Женщина сдала свой пакет тетеньке на хранение и двинулась вслед за мужчиной, который уже катил перед собой тележку.  

Мужчина начал с угля для шашлыка.  

У женщины засосало под ложечкой. Хотелось есть, и первая же покупка ее спутника вызвала в ней обильное слюноотделение. Не массы наваленных на полках, в витринах, холодильниках овощей и фруктов, колбас, сыров, а вид именно бумажного пакета с углями взволновал ее пустой желудок. Она очень любила шашлык. Еще беременной приостанавливалась около мангалов на улице и вдыхала этот ароматный дымок за двоих – себя и сына. Сначала старшего, потом и младшего.  

Мужчина весело выбирал продукты.  

– Люблю грунтовые помидорки. У них совсем другой вкус, – комментировал он свой выбор. – А соленые мне нравятся не красные, а молочной спелости. Они такие упругие, вкусные! – и несколько соленых томатов на подложке последовали за своими свежими собратьями в тележку.  

Женщина тоже взяла соленых помидоров, только красных. Ей нравилась их сладковато-соленая кислинка. На полке с йогуртами выбрала пару баночек – для сыновей. Проходя мимо сосисок, на ходу взяла, как обычно, их любимые. Потом сыра, овощной заморозки для супа, куриного набора...  

Мужчина тоже не отставал. Он четко знал, что хотел купить, и искал целенаправленно, не выбирая из множества, а беря что-то конкретное и давно знакомое. Сок, каравай черного хлеба, куру-гриль...  

– Мне, пожалуйста, вот эту, покрупнее и позагорелее, – обаятельно улыбнулся он продавщице.  

Женщина тоже любила, чтобы птичка была порумяней, с аппетитной коричневатой кожицей.  

Тележка была уже полна свертков и прозрачных пакетов со снедью и радовала взор вкусным разнообразием. Женщина представила вдруг, что это их общие с мужчиной покупки. Что они – будто бы – пара. Семейная. Или просто пара. Что они собираются вместе поужинать, смакуя куриные ножки, с салатиком из овощей, запивая все соком. Или чаем. Неважно. Что они всегда делают так вечерами. Или – пусть не всегда, но часто. Что они вместе, потому что любят друг друга. Или если не любят, то очень симпатизируют и им хорошо вместе.  

Ей всегда так казалось, когда она забредала в магазин с мужчиной. Она бывала весела в такие моменты. Немножко неестественно весела. Поддерживала правила игры, которые сама же и придумала. Когда мужчина говорил ей: выбирай, что хочешь, она обычно немного терялась, предлагала ему самому выбрать. Потом все же скромно складывала в корзинку что-нибудь, но не слишком дорогое, чтобы не показаться спутнику транжирой. Тем более не своих денег.  

Ей нравилась эта игра. Приятно было думать, что она такая же, как многие женщины вокруг, хорошая хозяйка, заботливая мать, любимая жена. Что ей не грустно и одиноко в праздники, когда все – парами – заранее закупают продукты, советуясь, что приготовить. Что она не будет скучать у телевизора и не глядя тыкать в остывшие на тарелке макароны по-флотски, ожидая возвращения сыновей, чтобы накормить их горячим...  

Что у нее всё хорошо. Как у всех.  

У кассы они выложили продукты на ленту транспортера – отдельно, в две кучки. Расплатились. Тоже отдельно, каждый за свое. Из магазина вышли вместе. И разошлись: он – налево, она – направо. Им было не по пути.  

Игра закончилась.  

В городе не было неба – только потолок из серых комковатых облаков. Не было и горизонта – только плотные ряды кирпичных и блочных великанов. У великаньих стоп, на бетонных лишаях резвилась ребятня, их смех, и крики отражались от мертвых стен, и затухали где-то высоко, в серой ватной гуще.  

Мы сидели в заброшенном летнем кафе, и считали, как мимо, будоража отсыревшую пыль, проезжает жизнь, упакованная в железные коробки автомобилей. Цеженный облаками солнечный свет очерчивал наши лица.  

Курили. Максим мусолил губную гармошку. Вокруг было холодно и гулко. С трех сторон кафе влажной, душной стеной обступило безразличие.  

Мимо, на роликовых коньках проскользнула девчонка поколения двенадцатилетних. Мы проводили ее пустыми взглядами, и я только отметил что ее тонкие ноги в мятых джинсах, очень похожих на две затушенные сигареты.  

- С нами ведь правда что-то происходит... – подал голос Егор – вы же заметили?  

Девочка свернула за угол, спустя мгновение раздался визг тормозов, глухой удар….  

Мы переглянулись и… ничего… пустота.  

- Странно, да? – сказал Егор.  

- Есть же у лягушки х…? – вдруг сказал Максим.  

- Ну? – встрепенулся Егор.  

- Я говорю: Есть же у лягушки х…?  

- И че?  

- Ну, ты отвечай: вот и по х…!  

- Это кафе ведь собирались продать? – Максим отложил гармошку, и не заметил, как от его указательного пальца плавно отделились две фаланги. Он даже не взглянул на черный шарик сустава, из которого сочилась кровь, вперемежку с желтой лимфой.  

- А че за хрень-то про лягушку? Не зная зачем, спросил я.  

- Это… – улыбнулся Максим – это «приподстег»! Продали уже… кафе-то….  

…Он с привычным страданием ощутил возобновление кошмара и приказал себе приготовиться. И вот в мозгу всплыл знакомый до мельчайших деталей образ громадного каменного шара. Шар нёсся прямо на него. Нёсся сквозь абсолютную пустоту, привязанный за свою верхушку (хотя какая там у шара может быть верхушка?) толстой позолоченной и очень длинной цепью. А с того места, где он располагался, эта самая цепь казалась и вовсе бесконечной. Однако он хорошо знал, что никакая она не бесконечная, а вполне измеримой, хоть и довольно большой длинны. А ещё он знал, что где-то очень далеко, там где цепь заканчивалась, была ось. Он попытался вспомнить как она выглядела в тот последний раз, когда ему приходилось её смазывать. Не получилось. Мешало то, что теперь, как он знал, на ось одели мощный подшипник, в который сбоку и был впаян конец самой цепи. И именно поэтому каменный шар, сдерживаемый цепью, но и раскручиваемый цепью с ужасающей силой, – не улетал в пустоту, а описывал круг, и сейчас, судя по возникновению обязательного кошмара, был уже где-то близко. Хотя пока и невидим.  

И то, что вначале появлялся кошмар, а только потом, через некоторое время он, напрягая зрение, мог наконец увидеть как из пустоты, ещё, казалось бы, очень-очень далеко, возникает эта беспощадная гиря, и летит, разогнавшись до бешеной скорости, прямо в голову, – разумеется, являлось частью плана. Этого мучительского, скрупулёзнейшим образом продуманного, плана.  

Однако, за все эти столетия он уже привык, и даже почти радовался, что кошмар словно предупреждает его, даёт возможность приготовиться, и удар не может застать его врасплох. Ну и, кроме того, он ведь начинает ощущать время. Пусть это и время перед ударом, но, чёрт возьми, всё равно: время – означает жизнь. Можно стряхнуть дрёму небытия, можно осмотреться вокруг, можно,.. он мысленно усмехнулся, – чуть было не подумал: «размять члены». Вот сколько лет, а всё никак не получается у него привыкнуть к абсолютной неподвижности всех «членов». Ведь уже и не чувствует он ни рук, ни ног, ни тела целиком,- чувствовать можно только то, что способно к движениям, пусть даже самым микроскопическим, почти незаметным,- а всё эта мысль предательская нет-нет да и мелькнёт, ослабляя волю и давая его врагам повод для злорадства: «…размять члены…». Шиш тебе! Они лишили его даже намёка на движение, и поэтому он может чувствовать только свой разум, и надеяться может только на него, хотя надеяться, в его положении – занятие совершенно бессмысленное. А потому – глаза, уши... хотя уши, собственно, тоже не очень-то нужны – звуков здесь никаких услышать нельзя. А значит остаётся только осматриваться вокруг со всей возможной осторожностью.  

Он закрыл глаза и натренированным усилием представил себя со стороны:  

“- Худой – кожа да кости. Волосы длиннющие, – странно ещё, что на глаза не свешиваются. Наверное это тоже часть Плана: вроде того, что «…наказуемый должен видеть орудие своего наказания…». Вероятно это кажется Им «Важным Воспитательным Моментом». Вот именно так – с больших букв – они до смерти любят эти Большие Заглавные буквы. Ну как дети, право...  

И конечно ещё эта бородища. Уже весь срам закрывает. Наверняка она тоже входит в План. Например так: «…Вид наказуемого не должен быть бесстыдным…». А может и из других соображений. Например Они страдают от Эдипова комплекса и им невыносимо видеть мой Детородный Орган. (А почему бы и не Заглавные Буквы?..)  

Или вот ещё ногти...  

Но всё равно страшно. Невозможно привыкнуть к этому. Сколько бы ещё тысячелетий не прошло. Когда он появляется, всегда в одной и той же точке на краю пустоты,- и не кошмаром призрачным, а воочию, на самом деле появляется, – я наверное весь обгаживаюсь от страха. Точно не знаю – я ведь не чувствую там ничего, – но это какой-то невообразимый, совершенно животный ужас. Ведь он сейчас, – в одно крохотное мгновение уложится его, в общем-то кажущееся таким неспешным, приближение, – всей своей неимоверной массой, перемноженной на раскрученную цепью скорость – вмажется с размаха мне в голову, брызнув во все стороны жидкими мозгами... И кровью... И ещё какой-то мерзкой жижей. И от моей головы ничего не останется – отвратительно-мокрое место.  

И БОЛЬ! Ослепительная Боль. От которой кричит и бесится то пустое внутри меня, что мгновенно заполняется вспышкой чёрного пламени. Она постыдна. Она невыносимо постыдна. И тогда от омерзения к себе самому сотрясается в конвульсиях обезглавленное тело. И этот жуткий пароксизм продолжается, должно быть, бесконечно... Пульсируя и разрываясь бесконечно... Выжигая и высасывая бесконечно...  

Пока не начинает отрастать новая голова. Это тоже чудовищно больно. Но уже можно терпеть. Потому что появляется ощущение боли. А потом прорезываются глаза, и вместе с этим боль начинает утихать, освобождая место для огромного блаженства утихающей боли. Но План составлялся не для блаженства, а потому в то же самое мгновение со всей отчётливостью осознаёшь, что именно сейчас всё начинается сначала, и после краткого мига небытия, меня снова пробудит кошмар, и опять нужно будет мучительно ждать, считая драгоценные секунды покоя – отравленного ожиданием, покоя, – когда вон в той точке обязательно появится приближающийся, несущийся в пространстве с огромной скоростью, на своей убийственной цепи, громадный каменный шар. Вот он, уже совсем близко...”  

И тогда Прометей сделал над собой неимоверное усилие, чтобы не закрыть глаза, и в самый последний миг перед ударом разглядеть на поверхности ненавистного и любимого шара – океаны, материки, большие города в некоторых местах этих материков, а если повезёт и он-таки успеет, то на площадях и улицах городов ему удастся увидеть людей...