Здравствуйте, дорогой доктор Валахов! 

Меня зовут Антониной, мне 53 года. 

Я много слышала о Ваших успешных методах лечения на расстоянии. Моя подруга Сима Ходакова, которая была вся в бородавках, точнее сказать – она вся была бородавкой, – благодаря Вашему лечению по фотографии вышла в пятый раз замуж и получила повышение по работе, ее перевели из гардероба в буфет, чему очень рады все ее бывшие семьи. 

У меня есть все, что Вам нужно для работы. Это: 

- расстояние – 4521,7 км 

- горячее желание улучшить свою внешность и здоровье 

- предмет воздействия – см. перечень ниже. 

Во мне много есть чего лишнего, что можно удалить. Это: 

- оставшиеся зубы «мудрости» – 2 шт. 

- аппендикс – 1 шт. 

- вросший ноготь на левой ноге – 1 шт. в (скобках – мизинец) 

- излишества в районе талии – 2 (зачеркнуто) 8 (зачеркнуто) 11 кг 

- родинки на спине – 128 шт. 

- обручальные кольца на правой руке – 2 (зачеркнуто) 1 шт. 

- волосы на верхней губе – много. 

А также прошу удалить из кв.50 (4-й этаж) дочку моих соседей по подъезду, которую они отдали в музыкальную школу и купили ей пианино. Из-за ее постоянных упражнений на инструменте у меня начинаются головные боли, повышается нервное истощение и мне приходится использовать беруши. Кстати, беруши тоже нужно удалить, так как в последний раз я загнала их так глубоко, что вот уже второй месяц ничего не слышу. Добавьте, пожалуйста, этот пункт в вышеупомянутый перечень. 

Заранее благодарю Вас и желаю всяческих успехов в Вашем благородном труде. 

Ваша Антонина Брыськина 

P.S. Высылаю Вам свои фотографии – 7 штук: 

- вид анфас – 1 шт. 

- вид сзади – 1 шт. 

- вид с боков – 2 шт. 

- в одежде – 1 шт. 

- без одежды – 1 шт. 

- фото соседской девочки – 1 шт. 

А.Б. 

22 февраля сего года. 

Я мертв. И мертв уже достаточно давно, чтобы откинуть все сомнения. 31 декабря от меня ушла женщина. За несколько часов до Нового года. Это не имеет значения – время не властно над мертвыми. В свои 34 я выгляжу на 24, и эти последние 10 лет умещаются в 10 секунд воспоминаний. Возможно, именно тогда я и умер. Она ушла и мне не больно, немного тоскливо, в меру одиноко – чувства мертвеца. Я не зову ее, я знаю, что так было надо. Ведь я не любил ее. Мертвые не могут любить. Привычка, боязнь пустоты, тяга к живому существу – да. Любовь – нет. Она ушла, потому что, видимо, чувствовала, что я мертв. Трудно с мертвецом. Невозможно. В шумной компании, где все, кажется, веселятся, гуляют сердцем, поют душой, я ощущаю и в сердце, и в душе, и в разуме лишь тягучую липкую пустоту. Я растягиваю губы в улыбке, издаю хриплые лающие звуки, имитирующие смех, но я вне веселья, вне этих мечущихся импульсов жизни, я не улавливаю их и не испускаю. Я целую девушек, когда они на это напрашиваются, и они с недоумением отстраняются. Безвкусен поцелуй мертвеца. Я отпускаю их обратно, в водоворот жизненного порыва. И он уносит их, а я остаюсь неподвижен на холодном утесе смерти. Мне все равно. Мне нечего боятся – у мертвецов нет судьбы, нет удачи, нет невезения, рок – это только слово. Я никогда в жизни ничего себе не ломал – ни руки, ни ноги, ни даже малой косточки, зубы у меня рассыпаются без боли, сердце с недостаточностью митрального клапана не щемит и не ноет. Господи, когда же я умер? Хотя, какая мне разница. Я всегда спокоен и равнодушен. Людские заботы и волнения меня не задевают, мне не интересны их метания и надежды. Я знаю, чем все кончится. У меня есть большой дом и я достраиваю его в одиночестве и тишине. Почему я это делаю? Не все ли равно, есть в доме туалет или нет? Все равно. Но я буду его строить и я знаю почему. Потому что я не хочу больше быть мертвым. Может, если у меня будет теплый уютный дом, если найдется такая женщина, которая не испугается мертвеца, может, если у меня будет сын (взамен того, который умер, еще не родившись), если у мертвеца вообще может быть живой ребенок – может, тогда я смогу выбраться из липких сетей смерти, вдохнуть всей грудью терпкий запах жизни, вцепиться в ее густую жесткую шерсть, прижаться к ней всем телом... Я сижу перед компьютером, и пишу это письмо в Никуда, в Сеть. Я ничего не ищу и ничего не жду. Сеть мертва, как и я. Люди, которые сидят на разных концах этой сети, никогда не смогут преодолеть это рукотворное пространство смерти. Они так и останутся крохотными капельками жизненной энергии и, несмотря на все старания, никогда не сольются в одно целое. Ну, а вдруг? Вдруг произойдет сдвиг реальности, разрыв причинно-следственных связей, разлом времени и в этой пучине электронных переключений найдется человек, который поддержит меня в моей попытке (возможно, нелепой) вырваться из густого сиропа смерти, в который я попал, не знаю когда и как. А может, много людей не побоятся выделить мертвецу частичку своей жизненной силы, каплю тепла и душевной энергии и сумма всего этого вернет меня к жизни. Я зарегистрировал сайт мертвого человека, на нем ничего нет и никогда ничего не будет, пусть любой, кто попадет на мой сайт, осознает как пуста и бессмысленна смерть. Но если найдутся такие смельчаки, которые осмелятся нарушить эту неподвижную пустоту, что ж, может, мне и не суждено вернуться к жизни, но ваши капли могут послужить кому-то другому, кто близок к смерти, сам того не зная. Может, именно ваша капелька не даст ему соскользнуть в этот теплый, невидимый сироп, имя которому Смерть...  

Старые фото – это всегда что-то трогательное, даже если на них запечатлена банальнейшая студенческая пьянка, тогда, разумеется, казавшаяся не пьянкой, а апофеозом братства и единения. И чем старше, тем интереснее. Какая-то глубина появляется в плоскости куска фотобумаги от того, что знаешь, что же было потом. Впрочем, банально всё может быть у других, а мой личный флирт с картавым очкариком с первой парты достоин пера Дюма-отца или, на худой конец, Мопассана, но на меньшее я никак не согласна. 

Второй курс. Или это – начало третьего? Подруга Шура, с которой можно было просто молчать, а можно – говорить обо всём на свете, хмурится в объектив. Она считает, что у неё кривые зубы и слишком круглое лицо, поэтому старается не улыбаться. Я до сих пор не знаю, почему в один прекрасный день она перестала со мной общаться и боюсь, что сама не заметила, что где-то её обидела… 

Первый курс. Обаятельный Лёша, в которого были немножко влюблены все девушки, девочки и женщины, включая замужних и некоторых преподавательниц, подливает мне коньяк и смеётся. Он только что узнал, что скоро будет отцом, и светится от счастья. Он ещё не знает, что отцом-вдовцом-одиночкой, а я, к сожалению, уже знаю… 

После окончания школы. Моя первая работа. Та газета благополучно загнулась. Фотограф сейчас устраивает свои персональные выставки. Злобная тётка-редактор, приходившая на работу часам к двенадцати и тут же сваливавшая обедать ещё часа на два, куда-то делась, и ни слуху о ней, ни духу, хотя это странно для маленького городка. Другая редактор, отстоявшая меня, хотя принимать на работу без образования и опыта не хотели, сейчас выпускает свою собственную газету. 

Выпускной вечер. Вундеркинд, от которого ждали, как минимум, Нобелевской премии к двадцати пяти, дважды завалил вступительные на химфак и сейчас работает лаборантом на самой занюханной кафедре местного пединститута. Троечник, которому все учителя пророчили в лучшем случае техникум, пишет диссертацию. Девочка-дюймовочка первой из нашего выпуска обзавелась мужем и дочкой, хотя её при покупке спиртного до сих пор спрашивают, есть ли ей хотя бы шестнадцать. 

Одиннадцатый класс. Первые в жизни посиделки в ресторане. Чей же это был день рождения?.. Все пьют пиво, а я, правильная домашняя девочка, газировку… Симпатичного блондина через два года убили в пьяной драке. У теперь уже не его девушки (впрочем, они разругались чуть ли не на том же дне рождения) ребёнок скоро пойдёт в школу. Ещё у двух подружек, тогда изо всех сил независимых и заявлявших, что мещанское счастье – это для глупых куриц, сейчас по долгожданному и непросто доставшемуся младенцу. Нарочито некрасивая девочка в красной футболке, упивавшаяся своей некрасивостью и отшивавшая всё-таки заинтересовавшихся ею кавалеров очень жёстко, сменила очки-велосипеды на контактные линзы, научилась носить юбки и ныне в третий раз новобрачная. Молодой человек в очках сейчас работает в той газете, о нелюбви к которой тогда сообщал, брызгая слюной. 

Десятый класс. Первое сентября, традиционное фото на пороге школы. Дима, до недавнего времени выглядевший этаким плюшевым увальнем, за лето неожиданно вымахал в совершенно взрослого дядьку, которого я издалека приняла за чьего-то папу (вообще-то давно пора носить очки, я уже года два как с последней парты не вижу написанного на доске, но я в них похожа на сорокалетнюю бухгалтершу), и половина девочек смотрит не в объектив, а на него. Группа, в которой он играет на гитаре всё чаще выступает по ночным клубам, и Дима регулярно просыпает первые уроки. Через пару месяцев их песня станет популярной на радио, и в результате первого гастрольного тура Димка будет вынужден заканчивать школу экстерном. Мне вообще нравится совершенно другая музыка, но диск с первым (и, кажется, единственным – я не следила) хранится на полке где-то между книжками, там же, где и другая музыка шестнадцати лет. 

Лето после девятого класса. Лагерь. Объект моей недолгой (пол-смены и ещё пара месяцев по возвращении), но вполне роковой страсти – вожатый соседнего отряда – обзавёлся внушительными залысинами, пивным брюшком и какими-то дурацкими политическими взглядами (хотя, по-моему, это не политические взгляды, а простое брюзжание: «Все козлы»). Девочка из моей палаты, в четырнадцать лет обладавшая бюстом а-ля Памелла Андерсон и перед родительским днём спешно ныкавшая презервативы и сигареты под матрас (под мой, чтоб уж точно не нашли), к двадцати годам успела родить троих, а потом резко ударилась в религию, стала носить юбки в пол и осуждать современные распущенные нравы. Девочка, которой мы чуть не устроили «тёмную», так она нас достала слушаньем группы «Руки Вверх», сейчас поёт в набирающей обороты рок-группе. Девочка, за смену успевшая влюбиться поочерёдно в лагерного радиста Пашу, мальчика из старшего отряда, физкультурника Диму, физкультурника Славу и ещё в кого-то, сменила ориентацию и ходит на митинги за разрешение однополых браков. 

Начало девятого класса. Моя первая молодёжная редакция. Больше пьём чай (и иногда портвейн из-под стола), чем пишем, но и пишем отчаянно много. Руководительница на днях в очередной раз не прошла творческий конкурс на сценарный факультет ВГИКа, поэтому сегодня портвейн почти не прячется и только при появлении фотографа, которому зачем-то понадобилось нас сфотографировать, все прикинулись «хорошими детишками», но бутылка предательски звякнула в сумке. Фотограф, впрочем, к портвейну имеет слабость, поэтому обходится без скандала. 

Восьмой класс. Фотограф был то ли пьян, то ли глух – половина фамилий написана неправильно, к нашему классу добавлены два мальчика из параллельного (самых противных, разумеется), а лица у всех больные и усталые. Не люблю эту фотографию, куда больше мне нравится другая, сделанная парой дней позже. Я там с ребятами с курсов английского, улыбаюсь (я считаю, что прямо-таки фатально некрасивой, но когда улыбаюсь, на щеках появляются ямочки, которые, как я где-то прочитала, очень нравятся мужчинам, поэтому на всех фотографиях тех лет скалюсь) и строю глазки Паше, а Серёжа глядит на это с явной ревностью. Этот Серёжа мне никогда не нравился, но повышал самооценку, и я всё время очень переживала, что он переключится на Олю. 

Шестой класс. Классная руководительница душится очень терпкими духами и пудрится рисовой пудрой. Я стою рядом с ней, и от смеси запахов кружится голова. 

Пятый класс. Делать классную фотографию почему-то решили неожиданно и без предупреждения, у меня после урока ИЗО на свитере пятно краски, а посадили, как назло, в первый ряд, да ещё рядом с самой красивой девочкой класса Ирой, по сравнению с которой я смотрюсь просто каким-то двоечником из старого мультика. 

Третий класс. Мою роль мачехи в спектакле про Белоснежку в последний момент почему-то отдали Кате, а я теперь играю какую-то служанку. На фото стараюсь делать вид, что у меня хорошее настроение, но с Катей до конца года не общалась. 

Первый класс. Весь детский сад я мечтала пойти в школу, но почему-то праздника первого сентября не получилось. День пасмурный, и на красивый белый фартук пришлось надеть ужасный серый плащ, мой букет гладиолусов с дачи как-то потерялся на фоне принесённых стоящей рядом девочкой чайных роз, а первый звонок даю не я, а какая-то противная девочка с косичкой в мизинец толщиной, хотя несёт её на плече одноклассник моего брата Мишка, который часто приходит к нам домой и всегда с удовольствием со мной возится, потому что своей сестры у него нет. 

А до этого, кажется, ничего не было. Все дошкольные фотографии в другом альбоме.  

- Пойду я, пожалуй, а то дедушка мой один сегодня целый день, я с утра как ушла к вам, так и пропала… Причем, пропала совсем бесплатно… 

Лилия Ивановна смеется, надевая пальто. Ей уже за 70, библиотекарь с 40-летним стажем, мила и непосредственна как девчонка. Рыжеватые кудряшки, чуть навыкате живые ореховые глаза, в интеллигентнейшей речи до сих пор пробиваются одесские интонации. Я смотрю на нее с восхищением. Дедушкой она называет своего мужа. 

- Он ведь у меня уже три года из дома не выходит, – продолжая одеваться, рассказывает Лилия Ивановна, – как ногу потерял, так теперь дома и сидит. 

- Ой, Лилия Ивановна, какой ужас, а почему?.. 

- Так протеза нет. Да, девочки, протеза, – а я говорю о протезе, на котором можно ходить, а не держать под диваном, – у нас до сих пор нет. Он ведь у меня геологом был, поездил уж – слава Богу, мало не покажется… А условия жизни геолога – сами понимаете… Вот, видно, и заработал себе болячку. Сначала внимания не обращал, не придавал значения, подлечится – и вперед, а тут уж так что-то разладилось, что пришлось в больницу обращаться. Облитерирующий атеросклероз. А врачи что – резать, говорят, надо. И чем выше, тем надежнее. Иначе будем, говорят, вашему дедушке ногу потом как колбасу резать, – она наглядно показывает жестами, как резали бы, – по чуть-чуть да раз за разом. 

Я содрогаюсь. – Лилия Ивановна, ну а с протезом-то что, неужели нет протезов? 

- Протезы есть, и не один. Только, я ведь говорю, ходить на таких протезах нельзя. Не знаю уж, куда и обращаться еще. Закажем протез, заплатим, домой привезем, а он сделан не очень хорошо, то одно не так в нем, то другое, ходить – нельзя. Везу обратно в это предприятие, – ну, вы знаете, за мостом сразу, – да толку нет, не могут подогнать, сколько раз уж возила. Руки, что ли, у них не умеют? Или опыта нет? Не знаю… 

- У них не опыта, а совести нет, – говорю я. – Деньги с вас брать руки у них умеют!.. В суд надо на них подавать. 

Лилия Ивановна машет рукой. – Ах, Ирочка, ну что Вы!.. 

Детство и юность Лилия Ивановна провела в Одессе. Помнит до сих пор почти весь репертуар Оперного театра, не пропускала ни одного представления. А любовь к опере началась, когда приехала к ним Белла Руденко, еще только выпускница… 

Лилия Ивановна мечтательно закатывает глаза и счастливо вздыхает. – Какие были это времена, Ириночка, какой это был город, какие люди!.. 

- Лилия Ивановна, – я возвращаю ее на Север, мне не дает покоя мысль о ее муже, три года не покидающем квартиру, – а если импортный заказать?.. 

- Ну что Вы, – повторяет она, и улыбка ее делается немного смущенной и какой-то растерянной, – импортные ведь очень-очень дорого стоят… Мы с дедушкой столько не заработали… 

После ее ухода я еще некоторое время остервенело смотрю на заснувший монитор. Не заработали. Не заработали. Не заработали. Два честных человека. Вся жизнь. Более 40 лет стажа у каждого. 90 лет на двоих. 

Не заработали. 

13.02.2008 г. 

Стандартная комната стандартной квартиры выглядит огромной из-за своей пустоты. Из мебели в ней только стул, заваленный горой одежды, ещё несколько куч вещей на полу, и не сразу отличимый от них матрас, на котором спит Он. Он лежит на животе и до шеи укрыт одеялом. 

Мобильник, лежащий на таком расстоянии от матраса, что до него можно дотянуться, не вставая, издаёт громкий и пронзительный писк. Он прихлопывает телефон рукой (писк замолкает), перекатывается с матраса на пол, опираясь на стул, встаёт и, подволакивая ногу, неуклюже, но быстро направляется к окну. Свет, вырвавшийся из-за отдёрнутой занавески, освещает Его. Становится видно, что это подтянутый мужчина лет тридцати пяти, чью внешность, помимо хромоты, несколько портят многочисленные шрамы. 

Он, одетый в белый летний костюм, опираясь на тросточку, выходит из подъезда и садится в такси. 

Выходит из машины у подъезда старого «сталинского» дома. Входит в настежь открытую по случаю жары дверь подъезда и обращается к выходящей навстречу ему старушке: 

—Подскажите, пожалуйста, двадцатая квартира в этом подъезде? 

Получив в ответ невнятное, но явно утвердительное бормотание, учтиво раскланивается, как дореволюционный офицер из старого кино и, игнорируя последующие возгласы: «А вы кто? А к кому? Если к Ерёминым, то их дома нет!», поднимается, и удары трости о ступеньки отдаются гулким эхом. 

На обшарпанной двери нет номера, но квартира левее девятнадцатая, а правее — двадцать первая, так что ошибка исключена. 

Он нажимает звонок. Дверь открывает мальчик лет двенадцати и с недоумением на него смотрит и, наконец, говорит: 

—Если Вы к Ерёминым, то им два звонка. Только их дома нет, если хотите, оставьте записку, я передам… 

—Димка, не узнаёшь? 

Димка смотрит с возрастающим недоумением. 

Он оставляет трость у стены и делает несколько шагов назад, насколько позволяет лестничная клетка: 

—Смотри! Я хромаю, потому что неудачно прыгнул с парашютом. 

Удивлённые глаза Димки занимают уже половину лица. 

Он расстёгивает несколько пуговиц на рубашке и показывает шрам: 

—А вот здесь у меня след от пули. Я отправился в Чечню добровольцем и пропал без вести. 

—Папа?! – потрясённо шепчет Димка и делает шаг в сторону, пропуская Его в квартиру. 

—Но ведь у меня никогда не было папы! Я же тебя придумал!.. 

—Ну, вот он я. Поговорим с тобой, как мужчина с мужчиной. 

Пришедший в себя, хотя по-прежнему удивлённый, Димка ведёт себя на коммунальной кухне, как гостеприимный хозяин: 

—Тебе чай или кофе? Или, может, водки, там у матери припрятана бутылочка, чтоб с сантехником расплачиваться. На бутерброды ничего, кроме сыра нет, уж извини, зато свежий… А вообще уже обедать пора, суп будешь? 

—Да ты не хлопочи, я не голодный, – вяло протестует Он, – и вообще у меня времени мало. 

—Так что, – с недетской иронией спрашивает севший рядом с Ним Димка, – как мужчина с мужчиной — это про пчёлок и бабочек?! 

—У тебя, что ли, уже переходный возраст? – поморщился Он – про пчёлок с бабочками ты сам больше меня знаешь. Вчера вон в интернет-кафе два часа торчал. И совсем не на сайте цветоводов! 

Димка покраснел и вскинулся: 

—Откуда ты знаешь?! 

—Да ты не нервничай, я никому не расскажу. Я не для того пришёл. Скажи, ты зачем меня всего побитого придумал? 

—Ну, – замялся Димка, – хочется верить, что папа не просто обрюхатил маму и сбежал, а пропал без вести на войне … 

—Хорошо, хоть не погиб! 

—Мама говорила, что погиб, но я верил, что ты найдёшься… 

—Спасибо, сынок! Только давай ты придумаешь, что нога у меня зажила, а то знаешь, как перед дождём болит! Пёс с ними, со шрамами! Мне пора... 

Он протянул было Димке руку, но вдруг передумал и неловко чмокнул его в макушку. 

Димка неподвижно сидит, уставившись удивлённо в окно на отъезжающее такси. На столе стоят две чашки с недопитым чаем. Вдруг он вскакивает, бежит в комнату, достаёт из шкафа свидетельство о рождении и всё так же удивлённо уставляется на прочерк в графе «отец». 

Тётя Алла была с самого моего детства некой заменой Бабаю, антипримером. Доходило до абсурда: «Подтяни колготки, а то будешь, как тётя Алла!», «Ешь кашу, а то будешь, как тётя Алла» – это бабушка старалась... 

Почему плохо «быть, как тётя Алла» я поняла годам к шести, когда она стала часто нам названивать (жили мы далеко друг от друга, поэтому приезжать – не приезжала; возможно, «сблизи» её биография выглядела отнюдь не такой фантасмагоричной). Она была очень занудной, и если трубку брала я, могла полчаса расспрашивать обо всём на свете, но заинтересованности не чувствовалось, как будто для отчётности: «Общаюсь с родственниками!». Если трубку брала мама, на следующие два часа она выпадала из жизни. Ей тоже надо было отчитаться себе, что она «общается с родственниками». 

Ещё тётя Алла была неутомимой прожектёркой, при этом какой-то непутёвой. То в конце 80-х, как только перестали сажать за то, что теперь называется бизнесом, загорелась открыть на дому частную парикмахерскую и прогорела, потому что единственная в маленьком городке парикмахерская, может, и стричь могла только одном фасоном – «под каре», но была привычна многим поколениям, а частный мастер с ценами выше в два раза и без каких-либо гарантий оказался не нужен, тем более, деньги в тот период водились не у всех... Потом засобиралась замуж за иностранца (о её отечественном «муже» чуть позже). Несколько раз сходив в местный ДК, где десяток брюхатых мужчин из США ("США" произносится с придыханием), словно на невольничьем рынке, выбирали из толпы разряженных в блестящие лосины молоденьких девочек и одетых в «приличные» костюмы дам постарше, в зарубежном замужестве тётя Алла разочаровалась. С «челночеством» по каким-то причинам тоже не сложилось. Доходило до того, что тётка, которой было уже под пятьдесят, предлагала сначала своему сыну, а потом, когда он отказался, мне подать на конкурс молодых литераторов, широко рекламируемый по телевидению, её стихи(стихи. кстати, были не самые плохие) под своим именем (авторы были нужны моложе двадцати пяти)...  

На что она жила, кстати, остаётся загадкой. Ни на одной работе она долго не задерживалась. То ей становилось лень «каждый день рано вставать за копейки», то она увольнялась, чтоб начать очередную свою авантюру... В разнообразные МММы и «Властилины» тётя Алла вгрохала такую сумму, какой у нашей «приличной» семьи никогда и не было...  

Бытовая жизнь тоже была крайне неустроена. Расписываться с отцом своего ребёнка тётя Алла не стала, чтоб получать от государства пособие как мать-одиночка. Пособие оказалось совсем не таким, на какое она рассчитывала, а её «муж» периодически заявлял, что он может документально подтвердить, что ей ничего не должен, показывал паспорт, где не было отметки ни о жене, ни о детях, и либо сваливал куда-то (но всегда возвращался, как проголодается – готовила тётка неплохо, когда было, из чего), либо просто уходил к себе в комнату пьянствовать в одиночку. Тётиаллина мысль летала высоко, и до быта она снисходила редко... Когда мои родители приехали на поминки по её матери, в доме не было ни одной чашки – пили из обрезанных флаконов из-под разных средств бытовой химии. Тётке было «всё как-то некогда новые купить, а старые все побились»... 

Несколько лет назад тётка взялась за ум. Закодировала «мужа» от пьянства (что ей помешало за столько лет – её сын старше меня – его выгнать, не знаю), взялась лечить свой застарелый диабет, устроилась на работу – нашла компромисс с собой, выбрала надомную, и ей стало некогда звонить. Пару лет назад пропала совсем. Сначала мы радовались прекращению этих изматывающих звонков (тётка была энергетическим вампиром, после разговора с ней мама всегда отползала от телефона на полусогнутых). Потом, когда она не позвонила на Новый год, немного забеспокоились – «Какой бы ни был, всё родня». Мама время от времени звонила, но не настойчиво, трубку никто не брал... Сегодня наконец дозвонилась, и новый жилец квартиры сказал, что тётя Алла умерла. Мы не знаем и, возможно, никогда не узнаем, что случилось: из всех координат у нового жильца есть только номер мобильника тётиаллиного сына, и тот двухлетней давности... 

Мысли по этому поводу только две. Во-первых, всё могло сложиться иначе. Во-вторых, бабушкины слова достигли цели. Я боюсь, что буду, как тётя Алла... 

EveryДика: ну и что ты хотел в привате спросить? 

Merkader: Ты же с квартала Левченко, правильно? 

Е: а что? 

М: Я с городка Станкостроителей! Соседи. Ты знаешь Иру Шмелеву рыжую такую из восьмой школы? 

Е: нет я в 7ую хожу 

М: У меня в седьмой тоже одна знакомая учится. Таня зовут, с длинными волосами, я забыл фамилию... 

Е: лобач 

М: Что? 

Е: можит Лобач фамилия? 

М: Ну да, точно, Таня Лобач! Ты с ней в одном классе учишься? А мы с ней дружим давно уже. Вот это совпадение! Ты когда в чате сказала, что ходишь на Фонтан на дискотеку, я сразу понял что это за Фонтан, это возле парка Победы. 

Е: ты про это хотел меня спросить в првате ? 

М: Хотел спросить сколько тебе лет? 

Е: а что? 

М: Просто ты очень по-взрослому рассуждаешь и красиво говоришь, мне нравится. И английский знаешь. Тебе уже 16 есть, да? 

М: Чего молчишь? 

Е: почти 

М: Что почти? :) 

Е: будет 16 скоро.а тебе сколько лет? 

М: А сколько ты мне дашь? 

Е: незнаю я же ище не знаю ничево про тебя.а как ты узнал, что я английский знаю? 

М: Твой ник мне понравился сразу. Every Дика, «Всегда дикая!» в переводе с английского, как девиз. :) 

Е: спасибо. а что твой ник обозночает? 

М: О, это легенда! В древности был всемогущий бог, который послал героя наказать своего врага. Этого героя и звали Меркадер. 

Е: ты знаешь историю? 

М: Немножко. А ты какой предмет в школе больше всего любишь? Математику? 

Е: не! вобще сечас алгебру учим там уровнения ненавижу эти ! ! ! :(((((((я рисовать люблю и еще перирисовывать ,вофотошопе тоже умею 

М: Не может быть!!! Послушай, я тоже рисую с детства, в выставках участвую, и даже продал несколько своих картин. Хочешь я тебе свои картины покажу? 

Е: давай 

М: Где встретимся? 

Е: не не надо так мне скинь сылкой 

М: У меня нет в компьютере! И вообще, живопись в компьютере это НЕ живопись!!! :))) Ты близко от парка Победы живешь? 

Е: на углу 

М: Ну вот! А мне только трассу перебежать и я в парке буду, через пять минут. Принесу папку с моими рисунками, ты меня по папке и узнаешь. Сядем там на лавочке, я тебе покажу картины 

Е: позно давай завтра уже 

М: Завтра я не могу вечером, а утром ты в школе. Мне сейчас уходить как раз пора, я одет уже, пройду специально через парк, скажи, что выскочишь к подруге на минутку, я на углу парка передам тебе папку, а ты уже сама дома и посмотришь, а завтра отдашь. ПЯТЬ МИНУТ МАКСИМУМ, и вы дома, девушка! :))) 

М: Чего молчишь? 

Е: сек подожди 

Е: на мне куркта синяя будет. а на тебе? 

М: А я с папкой рисунков буду. :)  

Е: я выхажу 

М: До встречи! 

Е: :) 

Вы оказались как всегда правы. Нет разума у политиков, даже если тень интеллекта присутствует на их лицах. Разум и ум отнюдь не одно и то же. Национализм самая выигрышная карта в ситуации экономического упадка. Денег у народа нет, знаний нет а вот национальность приобретена с рождением. Должен же человек чем-нибудь гордится. Можно гордиться руками, если они умеют что-то хорошо делать. Можно гордиться мозгами, если они умеют хорошо думать, везде это проклятое если., А вот национальностью можно гордиться без всяких если, просто за то что она у тебя есть. 

Нац. карта по всей видимости последняя надежда политика, чувствующего неустойчивость своего положения. Но даже в последней надежде отдавать в аренду центральную улицу столицы на целый день профашистской организации, при чём закрыв её даже для граждан, просто идущих на работу, это, уже слишком. 

Когда другим жителям столицы очевидцы событий рассказывают об этом они не верят, им проще заподозрить во лжи рассказчика, чем поверить в такое поведение выбранного ими президента. Свадебные кортежи по прежнему стремятся к памятнику славы, поставленному в честь защитников от фашистского нашествия, но они вынуждены огибать центральную улицу, потому что по ней маршируют те кто убивал этих защитников. 

Чем это закончится?  

Выигрышна карта смерти по нац. признаку, как не разыграть её, если под это можно получить хорошие деньги. Признаем голодомор геноцидом. Жуткие фотографии вымирающих сёл, все претензии к России, слёзные послания к Европе, а то что половина выставленных фотографий сделано в Поволжье… Мёртвые уже не возмутятся, живые поверят, они хотят гордиться хоть чем-нибудь, пусть национальностю, они хотят знать кто виноват в том, что представители великой нации бедствуют. Главное вовремя разыграть карту. 

Чем это закончится? 

Я помню время когда били морду тем, кто не знал как по-украински будет форточка. 

Сейчас запрещают вывешивать объявления в школах на русском языке, это при том, что повальное большинство детей на переменах и дома разговаривают по русски.А при поступлении в некоторые вузы ребёнок должен дать подписку, что в стенах института он будет говорить только на украинском, имеется ввиду не на русском. На английском можно на русском нельзя.  

Чем это закончится? 

Если честно, я не хочу слышать Ваш ответ, я хочу надеяться на разум, но….  

Милый, так странно опять писать тебе. Нет, я не говорю, что я забыла тебя, то есть совсем забыла… Мне кажется, если я вдруг соберусь умирать и смерть подойдёт так близко, что я почувствую, как вливается желанный покой в моё всегда кипящее сознание, я не буду вспоминать свои платья, как утверждают многие, я вспомню тебя. 

Знаешь, когда пришло твоё письмо, я всё не могла решиться его распечатать. Ты давно перестал быть для меня обитателем реальной жизни. Нет, я не забыла тебя, я помню твой запах, твою манеру чуть наклонять голову, я помню твои губы. Но сегодня я не смогла нарисовать твой профиль. Помнишь мою привычку? Когда я читала твои письма, я всегда рисовала тебя, а потом дарила тебе эти исчерченные листы и ты пытался угадать какая завитушка соответствует какой строчке твоего письма… 

Я ничего не нарисовала, ни один силуэт не выплыл из под моего карандаша, пока я читала твоё письмо. Тебя нет во мне, осталась одна дымка. Да, я попрежнему люблю тебя, если можно назвать любовью то порой невыносимое чувство, которое упрямо живёт в моём теле. Только в полусне я улыбаюсь, мне кажется что я опять касаюсь тебя и ты никогда не уходил от меня в то морозное утро и не было километров писем и ещё более длинных пауз.. А наяву, привычным стало ощущение непреходящей тоски. Нет радости в моей любви.  

Не пиши мне больше, я не переживу возвращения. Эта метаморфоза уже не для меня, лучше я просто вспомню тебя, когда буду умирать. 

- Самое главное – это громкость! – заявила Черепаха С Тротилом. 

- Не обязательно, – скромно заметил Маленький Пук. 

Только Курочка Рямбо промолчала. Не любила она разговоров. 

* 

- Самое главное – это Форма! – радовался Дед. 

- Самое главное – это Содержание! – радовалась Бабка. 

Только Мышка молчала. Она-то знала, что самое главное – это хвост. 

* 

- Самое главное – это Зритель! – думал Зритель. 

- Самое главное – это Артист! – думал Артист. 

Только Суфлёр молчал. Он-то знал, что самое главное – вовремя уйти. 

* 

- Самое главное – это Станиславский, – сказал Театр. 

- Самое главное – это Вешалка, – сказал Станиславский. 

- Это вешалка, а не работа... – сказал Гардеробщик, утирая пот.