|
|
С ладони вскормлена пустота,
Внутри, снаружи и в небе пусто.
В моей вселенной прошла черта,
Ручей короткий – исток и устье.
Зимой промёрзнет до хрусталя,
Застынет хрупкой стеклянной жилкой...
Скрипичный ключ обнимает ЛЯ
От камертона с двузубой вилкой.
Прекрасным выдался унисон,
Но диссонансом вмешалась проза.
Обложки трескается картон,
И мёрзнут клавиши от мороза.
Звенеть стеклянному до весны,
Снега бумагой белеют в рамке.
В закатном свете следы красны
От крови солнечной в каждой ямке.
Пустынный берег хрустит слюдой,
В подводном мире темно и глухо,
Дожди, откормленные водой,
Не беспокоят зимою ухо.
Шальные птицы взлетают ввысь,
А рыбы прячутся под корягу.
Слова, похоже, не родились,
И буквы молча грызут бумагу.
.
* * *
…Ты таешь,
Недоуменно улетаешь,
На летном поле оставляешь
Мужчин, тебе глядящих вслед…
Их нет.
Они ушли с аэродрома
По дружбам, службам и по женам,
И я один – не пьян, но болен –
Остался там, на летном поле,
На много лет.
Откуда б ты ни улетала,
Повиснут городов провалы
Во времени, в судьбе моей;
Насколько б ты ни прилетала,
Любимая, смертельно мало
Минут и дней.
Когда-нибудь – когда-то – было –
Нам лето в спины, в лица било,
Срывало с мест, дразнило волей –
И хоть была погода летная,
Но всё ж сажали самолеты мы
На л е т н е м поле, летнем поле…
(Еще мы не обручены,
Друг друга мы еще не знаем,
Аэрофлоту жизнь вверяем,
Не зная, что обречены…)
Ты таешь, не успев проститься,
И не оглянешься назад,
Где филармониевой птицей
Пою за девять пятьдесят… *
...И медленно, и медленно,
Покачивая крыльями,
Покатится мгновение,
В которое не жили мы…
.
* 9 р. 50 к.: в 70-80-е годы – концертная ставка артиста разговорного жанра
. . . . . . . . . . . Андрею Попову
Воздух вылеплен из снега
И от тяжести провис,
Даже птицам не до неба,
Крылья вымокнут и – вниз.
Что глазам твоим преграда?
На небесный перевал
Через темень снегопада
Смотришь, словно увидал
Сына. Ты сильнее многих,
Вот и выжил, и живёшь.
В дом и в храм ведут дороги,
По которым ты идёшь.
Это солнце догорает,
Это свет в дому зажжён.
Эта боль тебя не знает,
Вот и лезет на рожон.
Вот представим мы тайную жизнь сорняков,
В пышном золоте зреющих злаков.
Здесь пшеница стоит явно и широко,
Как хранилище денежных знаков.
Здесь работник труда, запрокинув кувшин,
Наслаждается влагой и зноем
В окруженье таких же полезных мужчин,
Для которых все тайное – злое.
Покажи нам, сорняк, дармовое житьё,
Предъяви свою бледную душу -
Чтобы мы утвердили ничтожность её,
Чтоб с позором явили наружу.
Чтобы тихо заплакать от бедной любви,
Чтобы птица над нами летела,
Чтоб травинку сухую несли муравьи,
И трава, как огонь, шелестела.
Далеко от Москвы – я умру от тоски,
в моем ближнем, чужом зарубежье.
Как, мне хочется знать – ты как,
прежде нам мать? Любишь ли,
суверенных – как прежде?
Далеко от Москвы я умру от тоски, по
высоким её небесам. Как хотелось,
бы мне – не поверить молве, что,
Москва, ты не веришь слезам.
Далеко от Москвы я умру от тоски, по
Арбату и Чистым прудам. Позови,
я приду – через тьму и беду,
к храмам светлым и,
белым снегам.
Последний лист кружился и парил,
с насиженной рискнув сорваться ветки,
придерживаясь линии перил,
блестевших вдоль...
Осенний дождик редкий
встречал его в мерцающих кругах
фонарных желтых пятен; уж ему ли-
впервые видеть скованность и страх
шумевших независимо в июле,
а ныне перепуганных гостей,
слетевших или сорванных с ветвей
сырым холодным ветром...Одинокий
прохожий глянул мельком и ушел,
под всхлипы дождевого караоке,
что будет все когда-то хорошо.
Я в далёком когда-то детстве
О волшебном мечтал наследстве.
Получить, например, миллион эскимо
И годами питаться – но:
Заболел с осложненьем ангиной
И зимою ужасно длинной
Две недели лежал, ничего не желал
И здоровый однажды стал.
Не мечтал я том, что лето
Принесет мне тепла и света,
Но с течением дней всё плохое ушло,
А хорошее произошло.
И теперь мне не надо бояться,
Что мой галстук может измяться,
И что мой бутерброд муравьиный народ
Перед школой во сне погрызёт.
Мне завещано всё и сразу:
Эскимо, недоступное глазу,
Страны и города, где везде и всегда
Карамельная плещет вода.
Я тебе непременно хотел рассказать,
Как нам следует нашу дочку назвать,
Чтоб жила она счастливо так же,
Как мы жили с тобою однажды.
Мне во сне это имя комарик шепнул
И, как рыбья чешуйка, во мраке блеснул,
Я забыл и хожу как в тумане:
Катя, Оля, а может быть, Аня.
Непременно мне надо заснуть и опять
На опушке лесной комара повстречать,
Чтоб счастливое имя напомнил,
И чтоб я его крепко запомнил.
Обниму я руками упругий живот,
Где счастливая дочка неслышно живёт,
Окруженная вещими снами,
Катя, Оля, а может быть, Аня.
Пробираясь по снегу, по чьим-то следам,
То есть след в след для удобства,
Он идёт, согнувшись, в универсам,
Ощущая в себе сиротство.
Покупает бритву и блендамед
И, на женщину глядя в кассе,
Напряженно думает: Сколько лет...
В параллельном училась классе.
Возвращаясь назад по следам чужим,
По чужим, не ставшим своими,
«Маша!» – вздрогнул... Каким дорогим
Было женское это имя.
С васильками бельё постельное,
Застиранные цветки.
Ноготки на венке поддельные,
Пластмассовые огоньки.
На берёзе пичуга сельская
Ни в одной из ноток не врёт.
А на кладбище – тишь имперская
Всё из бронзы лилии вьёт.
Одинокое в небе облачко,
Васильковый огромный цвет.
Скачет мальчик через верёвочку.
Притворимся, что смерти нет.
Страницы: 1... ...50... ...100... ...150... ...200... ...250... ...300... ...350... ...400... ...410... ...420... ...430... ...440... 444 445 446 447 448 449 450 451 452 453 454 ...460... ...470... ...480... ...490... ...500... ...550... ...600... ...650... ...700... ...750... ...800... ...850...
|