Ты – там, я – здесь,
все остальные между.
Нам не пролезть
ни в склоку, ни в надежду.
Не втиснуться
в зазор добра ли, зла ли,
но взвизгнется, -
куда мы запропали?
А ты, смеясь,
меж Азий и Европой,
не впечатлясь
потерей, крутишь попой,
все так же жжешь
закатные рассветы,-
о, ты живешь,
не помня – кто ты? Где ты?
Сочна, свежа,
как мясо из тандыра,
что ел с ножа,
как раньше это было,
а я бубня,
насмешливо и скучно,
в себе себя
толпу мешаю с кучей
событий, дел,
ненужных и досадных.
Не так хотел
пожить я в город-саде.
Да не судьба –
любить тебя в ответку.
Как дважды два,-
она стреляет метко.
Хотя бы в лоб,
но нет, а прямо в сердце.
Больнее чтоб.
Чтоб никуда не деться.
Я – здесь, ты – там,
где все пейзажи любы,
я твой «Титан
ик», айсберг – твои губы.
Папа Пете принёс попугая,
Пять хлопушек, компот и папайю,
Павел Панин пришёл с перепёлкой,
А Поповы с попкорном и полкой.
А днём, кирками и лопатами
Вгрызаясь в скалы мёрзлых гор,
Под хай охраны с автоматами
Копают зэки Беломор.
"Беломор"
Борис Булатов
......................................
Хеопс торопит… И поэтому
До срока пирамиде быть!
Грозит охрана арбалетами,
Чтоб не филонили рабы.
Нерон народ затрахал одами,
И тянет зрителей домой?
Преторианцы с пулеметами
Стоят у выхода стеной.
Славяне так и не поверили
В чужого бога книжный бред,
Но под прицелом артиллерии,
Ругаясь, крестятся в Днепре.
А человечки озверелые
С овчарками и во хмелю,
Пугая луками и стрелами,
Сгоняют к урнам крымский люд.
Разволновалось море Черное?
Поэт горазд на чудеса…
Поймите, умники ученые,
Творит историю он сам!
Жалею каждый час,
как малого гаденыша,
погибшего в аванс
во мне самом, а где ещё ж…
Жалею каждый миг,
прокуренный и выпитый,
в котором не достиг
я даже и Египета.
Жалею каждый век,
в котором не родился я.
Хотел вернуть кэшбек,
но боги не врубилися…
Теперь ни то, ни се, -
ни времени, ни почестей,
лишь горб свое несет
без имени и отчества…
.
* * *
(Фрагмент)
«…И мочат в морской
пене
Ступни босых ног
тени…
И свет на нас лег
лунный
И звук одинок
струнный…
. . . . . . . . .
. . . . . . . .
. . . . . . . . .
. . . . . . .
Скрыл моря глухой
ропот
Твой хохот и мой
шепот…
И снова игра
в прятки...
И взятки с меня
гладки...»
1986,
Одесса
А экскаватор?
А пятерочка?
А светофор?
А дружеская верность?
А любовь?
А призма божия?
А дьявольский цилиндр?
А черный карандаш?
А деньги?
А заслуги?
А бабочка?
А свет?
А дым?
А буква я?
А буква а?
А то, что раньше было линией
Меж линий?
А то, что раньше было точкой
Меж точек?
Мария, Катя, Ольга,
Роберт, Саша
Март, апрель,
Мама -
Да?
В холодном облаке,
В автобусе,
В траве
Следы, следы
И тают
Новое время взошло
И распустило кручину,
Как сочетать тяжело
Листья, плоды, древесину.
Ветви поднимутся ввысь,
Празднуя освобожденье.
Сад мой, цвети и ветвись
С третьего дня сотворенья.
Прежде, чем гневно изгнать
Пару босых постояльцев,
Дашь себя расцеловать
В тысячи алых румянцев,
Чтобы аж скулы свело...
Мне ль тебя ставить в известность,
Как сочетать тяжело
Искренность и бесполезность
Новорожденной любви,
Смелой руки приближенье
К гибели. Останови
Сладкое плодоношенье.
Нас перепутал Господь.
Может, склонясь над жаровней,
Вылепит новую плоть
Преданней и теплокровней.
Будут, угодья храня,
Жить, ожидать змеелова
Птица из пятого дня,
Зверь – на рассвете шестого.
.
* * *
Всего-то (криминала – нет),
Лишь – руку пóдал подлецу… –
И – вспышка: Лето. Мне шесть лет.
И птица мертвая в лесу.
(1982)
На склоне лет купить себе утёс
В тумане мелких брызг.
Сидеть и плакать в облаке из слёз,
Потом спускаться вниз
И выпивать бокала два вина
В компании стареющей жены,
Потом дремать и, в облаке из сна
Представить, кем и как любимы мы.
Детьми и внуками, соседкой и котом
И – коли уж мечтать – листвой, травой,
Тропинкой в лес, грибами, а потом –
Теплом и синевой.
И, в облаке любви, всех возлюбя,
Встав ото сна, надев на нос очки –
Раз – не увидеть в зеркале себя,
А только чёрточки смешные и крючки.
Двадцать пятого, каждый год,
в январе
выхожу покурить на крыльцо
на заре,
Тихой грустью хрустит снежок
под ногой.
Вот и все, говорю, дружок
дорогой.
Откурил скоморох, отпил,
отплясал,
жизнь свою от перил
отвязал.
А напел, начудил, наплёл, -
на гектар.
Но поныне здесь
всем светло от гитар.
Был ведь прост, проще только бог
на углу,
был, как ветер он, что неплох
кораблю,
на котором мы все, бубня
во хмелю,
закричали за ним – Земля!
и – Люблю!..
Не во многих сейчас был он терках
силен,
Но, смеюсь, что по теткам
все так же смышлен,
И хохлов посылал бы и «на…»
да и «в…»
на фронтах, и не только эфирной
войны.
Пел бы песни, пронзительней тем,
чем честней,
Взглядом колко-презрительней,
коль про властей,
про воров, нуворишей,
и вновь за страну,
снова заговорившую,
и такую
одну.
Ну и так бы мотался по жизни
с душой
оглушительной и большой.
Двадцать пятого, каждый год,
в январе
выхожу покурить на крыльцо
на заре.
Тихой грустью хрустит снежок
под ногой.
Скоро все мы пойдем, дружок,
за тобой.
Сто дней до приказа,
Рвались мы домой,
Мечтали о джинсах
И жизни хмельной.
Шестьсот раз услышав:
Подъём и Отбой -
Казались два года
Нам тратой пустой.
Был чайник креплёным
Наполнен вином -
Армейское братство
Скреплялось тайком.
Латунные звёзды,
Сияли в ремнях,
Проснулись однажды,
И мы – в дембелях.
(Бросьте в мальчика апельсинчиком...)
Ялта, бля! Не хотел ведь – и снова...
Неужели вон там – это я?
Неужель ожидал я такого,
Обгоревшего, желтого, злого,
Облезающего, как змея?
Под синим небом летний Ленинград
Такой неотразимый и роскошный...
Конец июня. Жарко и тревожно.
И очередь стоит в военкомат.
У цирка на афишах добрый слон
И с пумой на спине отважный ослик.
Но трещина проходит «до и после»,
Испытывая город на излом.
На западе густеет темный дым,
Скрывая сроки будущей победы...
И почему-то вспомнилось, что свету
Лететь четыре года от звезды.
Печальная сага, мосты над рекою,
Мы рук разомкнуть не могли…
Дрожит отражение наше с тобою,
Другими мы стали. Не лги.
Не надо твердить, что прошли незаметно
Не месяцы, злые года,
Что сети морщинок почти неприметны,
Что тридцать годков — ерунда.
Но рук разомкнуть мы с тобою не в силах,
Безвольно, бесцельно бредем.
Нам видно судьба еще все не простила,
Нас все еще помнят вдвоем
И улицы, и мостовая на Красной,
И переулки, и храм.
Ты помнишь, как прятались там от ненастья,
Прижавшись к облезлым хорам.
Сейчас там все чинно, блестит позолотой
Резьбою иконостас.
А помнишь, как грозно смотрел из киота
Наш потемневший Спас.
Нет, желания не врут,
Лишь ведут себя нескромно.
Зимней ночью жадно вспомним
Ту бесстыжую жару.
И когда обнажена
Легкомысленная память,
Остаётся только пламя,
Обжигающее нас.
.
* * *
– …Быть может, тебе снится
Дождь, летняя гроза…
Ты спишь, и на ресницах
Дождинки чуть дрожат…
. . . . . . . . . . . . . . .
– Когда
спит всё
живое
И звезды – устают,
Я тучей дождевою
Над городом стою…
Услышишь стук – по кронам
Скользнешь глазами лишь…
Прольюсь на подоконник –
Ты окна затворишь…
По улицам знакомым
Тоску без проку лью,
И ливнем заоконным
Под утро прошумлю…
И на стекле мой росчерк
Сотрут заря и зной…
Найди меня. Мне очень
Невесело одной…
(1984)
Мала черешня и бледна,
Варенье выйдет скверное.
Друзья сказали: -Там война.
Его убьют, наверное.
В прицелах нескольких держав,
Идущих к деградации,
Врастает в холм железный шкаф,
А в нём – поэт из Франции.
Да где он только не бродил,
А вот куда забросило.
Россию лирикой пленил
В плену у Новороссии.
В кустах засел дубовый псих,
Как Буратино – с ключиком.
В театре действий боевых
Работал Юра Юрченко.
Война всегда недалеко,
Отсюда – пара выстрелов.
Я истекала молоком
И не по-женски мыслила:
Умею драться и стрелять,
И надо бы отважиться...
С ребенком выйти погулять,
Да не могу, мне кажется -
Заплачет ангел над страной,
Когда, ключами брякая,
Я шкаф открою платяной,
А там!.. Одежда всякая.
Ну, что же, плачь! Чего молчишь?
Но Юру не оплакивай!
За ним Россия и Париж,
А с ним в шкафу Словакия!..
Грузин его освободил
Из гроба украинского.
Не зря ж поэт переводил
«Могильщика» грузинского.
Я не скажу друзьям назло,
Что выводы поспешные,
Что шкаф снарядом разнесло.
Пошли они, с черешнями.
Пусть варят морс, украсят торт,
Мне ягода не нравится.
А говорили: – Высший сорт -
«Донецкая красавица».
.
* * *
Я бы мог написать: «Идет дождь» –
Если б я этого уже не писал.
Я бы написал: «Ты идешь», –
Но ты не придешь, как бы кто тебя не бросал.
Я бы мог написать… Да Бог ты мой!.. –
Я б написать такого б мог!.. –
Как провожал тебя по снегу домой,
Как под другими дождями мок…
Я бы мог написать, как в 15 лет
Жизнь может песней и пыткой стать…
Я б мог написать… Но той жизни – нет,
А в этой – некому мне писать.
.
На дальний хутор бабочек ловить
Отправлена коза по кличке Меркель.
А дон Хуану надо выдать мерку:
Любить – люби, но дозу половинь!
На ужин съев c десяток карасей,
Задумался о хиггсовском бозоне,
Страдающий бессонницей в Херсоне,
Одессу основавший Одиссей.
В траве за вокзалом железнодорожным,
С пакетиком «Блеска» и горстью малины
Сидел мужичок, на Нафаню похожий,
Притопывал ножкой и пел, как Сафина.
Спросил: «Не поедешь?». Ответил: «Бухаем».
Раскинул газету «Читаем и плачем».
Он сразу просек: я не просто глухая,
А глухонемая. Неглупая, значит.
Мы чокнулись, выпили и закусили,
Ломая просроченную шоколадку.
В высокой траве или в свежей могиле
Нам было поистине горько и сладко.
Цветы увядали от русского духа,
С вокзала несло шаурмой и хинкали.
А ночь опустилась так мягко и глухо,
Как будто нас звездным песком закидали.
Нафаня трещал обо всем белом свете
И тьме, применял элементы фольклора.
Я быстро слова находила в газете
Для лучшего в жизни моей разговора.
Послушные руки кружились, порхали,
Лежали в траве, как лоскутья,
Пока по волнам из ржавеющей стали
От нас уплывали киты сухопутья...
Любимый, давай позовем домовенка
Бездомного, с кожей как ветхая фреска.
Он будет баюкать ребенка,
Весенние окна отмоет до блеска.
Мы вздрогнем камнями при землетрясенье,
Увидев, как почки на вербе набухли,
Как дым выдыхают китовые семьи,
Когда возвращаются в бухты.
Никто не погибнет, захваченный штормом.
Но – сбитый волной, оглушенный торнадо,
Следи за моим языком рукотворным,
Летящим на свет маяка или взгляда.
Простым воплощением слуха и речи -
Пусть даже сгорая и крылья ломая -
Расправит твои утомленные плечи
Моя мотыльковая стая.