|
|
.
* * *
Тучи серые в небе осеннем...
Был я молод и весел – давно ли?..
А сейчас нет нигде мне спасенья
От тоски, от печали, от боли...
Жизнь дана, чтобы помнить о смерти
И принять ее – поздно ли, рано...
Замер колокол – замерло сердце
Одиноко уснувшего храма.
Полночь. Близится время такое –
Скоро тени пройдут по аллее...
Над зеленым могильным покоем
То ли снег, то ли церковь белеет...
.
Как – прозрачны и чисты,
небеса, простор и воды.
Просветлённые черты,
угасающей природы.
Растревожено и грустно,
замирая – чуть дыша,
возвышается душа.
Но бездомно ей.
Ей – пусто.
Тем – кто осенью – любим,
благовестят с неба звоны.
Над – безумной головой,
зажигает, осень кроны.
Неприкаянное чувство,
над собою суд верша,
рвётся надвое душа.
Как, бездомно ей.
Как – пусто.
Кружит,кружит над весной,
и над ранней – сединою,
листопадный непокой,
пламя – кружит,
надо мною.
В геометрию,
Прокруста – не,
вмещается – душа.
Мне и холодно и пусто.
Листья – стелются, шурша.
...когда всё падает и рушится, –
вали на спину Жизнь-натурщицу!
Брюнетку ли, блондинку, рыжую,
там, где придется, где подставится.
Вали её, – хромую, с грыжею,
там, где глумилась. Ей понравится!
Вали под ноги тварь гламурную,
пришпорь – в галоп её, в аллюр её!
Взмыль холку ей! Пусть гневно косится,
пусть возмущается, Высочество,
в смятеньи хмуря переносицу,
решая: хочется – не хочется.
Скачи просторами российскими
над её жопою и сиськами,
насыпь в живот ей счастья бабьего,
чтобы простила тебя глупого.
и кончи, как концерт по радио,
как будто бы купил за рупь её,
на морду ейную смазливую,
на побеждённую, счастливую!
И ты увидишь, – недоверчиво,
она пойдёт, пойдёт послушная,
и всё наладится, и нечего
скулить над морем и над сушею
что мол, всё падает и рушится,
когда имеешь Жизнь-натурщицу!
Тебя не слышала, не видела,
все фотографии не в счёт.
Голубоглазым тихим идолом
ты представляешься ещё.
И будь, что будет, я намерена
с уступа прыгать на уступ,
чтоб открывать потом растерянность
твоих красивых крупных губ.
Уже поверила заранее
твоим словам, Неве-реке,
и улыбнулась первозданнее,
чем Ева с яблоком в руке.
Туманы жмутся к зеркалу залива,
Подвыпившее небо на сносях.
Зашторенный Кронштадт неторопливо
Дописывает речь о летних днях.
Перо скрипит и почерк неразборчив,
На клавишах вслепую не сыграть.
Старик с утра всегда неразговорчив,
А вечером... не стоит вспоминать.
Нева с ведром воды купает Питер,
Фонтанка сторожит Фонтанный Дом.
Он в стирку сдал на Мойку старый свитер
И ёжится от вида за окном.
Он знает, у Обводного канала,
Не в Питере, а рядом, под рукой,
Есть принтер, старый ноут и немало
Листов бумаги в нём нашло покой.
Ему и неудобно и лениво,
Но речь сдавать наутро в Леньсовет,
И просит он, чтоб быстро и красиво
Нашлёпал всё на клавишах сосед.
Обводный обведи ещё, попробуй...
Он сам вокруг перста вас обведёт.
Все знают, он мошенник высшей пробы,
Поймай его, сквозь пальцы утечёт.
В обмен на соль залива он согласен,
Он выручит сегодня старика.
Под плеск волны и песни летних басен
Сливаются бумага и строка...
От мокрых пальцев ноут еле дышит,
Чернила – чёрным флагом на ветру...
Дожди звенят соборной медной крышей,
И жёсткий диск скончается к утру.
На каждый винт найдётся Леди Винтер,
На каждый летний вальс – осенний сон,
Где струи в ночь впечатывает принтер
С израильской фамилией Эпсон.
Сырая земля мне мать и трава мне мать
И поле зелёное детство маячит мне
И заспанно глядя проснуться и обнимать
Колени твои тёплые как во сне
И шум у воды реки запоздалый блеск
Руками коснуться невидимого лица
И берег летит и вдали оплывает лес
И всё это мать и нигде никогда отца
А он человек заточённый в пустом дому
Ботинки и зонтик знакомой руки листок
Весна запоздалая солнце в сыром дыму
Найти я не смог тебя я найти не смог.
Бабушка упала с кровати.
Мама её ругает:
Когда же это закончится? Хватит. Хватит!
Взмахивает руками.
Одной не справиться. Звонит соседу.
Сосед изумлённо-тонок.
Сдержанно помогает, заводит беседу.
Звуки покровительственного баритона.
Бабушке снится война. Фашисты,
Переговариваясь, идут к сараю.
Мама устало картошку чистит.
Щупает простыню: ещё сырая.
Расширенным зрачком под шляпкой тёмной жгуче
Вы смотрите во след растерянным годам
И кажется, что в вас бесстрастно-неминуче
Пульсирует стихом Российский Нотр Дам.
Покорною тропой приокского овражья
Вы выйдите на холм, дарующий покой.
Скульптурный мальчик спит, неровно, чуть протяжно
Ему прочтёте стих и тронете рукой
Его изгиб спины, холодные лодыжки
И улыбнётесь так, как буд-то бы во сне
Вы встретили себя и не узнали в книжке
Свои стихи, что здесь писали по весне.
Про зиму.
Сады зимою не цветут.
Зимою груши не растут.
Трава не зеленеет.
Зато скорей темнеет.
Холодно и зябко.
Люди ходят в шапках.
Ходят в польтах и штанах,
В шубах, теплых сапогах,
И в колготках, и в носках,
И в перчатках, и в шарфах.
Ходят в теплых свитерах,
Но при всем при этом,
Майки носят под низом.
Вдруг наступит лето.
Я больше в её планы не вхожу,
другие к ней колоннами, рядами.
Она другую чувствует вожжу,
но я нательный крест её страданий.
Нет, я гордился более бы чем,
коль ей случился б – в радость, в силу, в нежность,
но Ноя недостроенный ковчег
не соблазняет никого, конечно.
Она болеет мною, только врач,
что временем зовётся непреложно,
вот-вот секире скажет: «Отхерачь!
Того, кто вводит боль тебе подкожно!»
Я отлечу, как с плахи голова,
от той, что: «Милый!» – вскрикнет напоследок
и перекосит ложь лица овал
её среди взволнованных соседок.
Потом уйдёт… и я её пойму -
жар не залить сбежавшею водою.
Не заменить её мне и саму,
лишь можно осквернить её с другою.
Да, может быть, когда-нибудь, потом,
когда глаза сотру о горизонт, и
узнав её входящей в чуждый дом,
сопьюсь, но ею свой не опозорю.
Страницы: 1... ...50... ...100... ...150... ...200... ...250... ...300... ...350... ...400... ...420... ...430... ...440... ...450... 460 461 462 463 464 465 466 467 468 469 470 ...480... ...490... ...500... ...510... ...550... ...600... ...650... ...700... ...750... ...800... ...850...
|