«...Певица продолжала петь, несмотря на возмущенные протесты зрителей. После того как публикой овладело отчаяние, исполнительница народного фольклора взяла самую высокую ноту, способную убить все живое в радиусе ста метров. Немного опоздав, в бой вступили двадцать балалаек, при поддержке двух баянов и литавров. Грязным желтым снегом посыпалась с потолка штукатурка, кружась, словно осенняя листва. Комары и мухи падали строго вертикально, добавляя общей картине дыхание смерти…».  

(А. Пушкинкс. «Вечерние зори».)  

… «Как могут от звука гармони упасть все люстры?.. – размышлял студент, вспоминая статью во вчерашней газете. – И причём здесь комары?»  

Он поднял глаза и сделал шаг вперёд. Равнодушная старушка преградила ему путь и протянула руку навстречу. Взяв у студента входной билет, она разорвала его пополам и, буркнув что-то про второй ряд, отдала обрывки назад. Он сделал ещё один шаг и оказался в фойе небольшого драматического театра, бывшего театра оперетты и комедии.  

Театр был старый и убогий. Его дряхлые стены уже давно не слышали ни шума оваций, ни восторженных выкриков «бра-во, бра-во» и, наверняка, могли обрушиться от громкого пения случайно залетевших ворон. Актеры, преданно служившие театру, разочаровались в искусстве и, кляня Мельпомену с ее маленькой зарплатой, подобно цирковым клоунам, разбежались по миру. Наивные восторженные музы, обычно витающие над головами местных драматургов, в ужасе покидали это помещение, едва заглянув внутрь. Следом за ними, бросив бесценные рукописи на произвол судьбы, вылетали и сами драматурги.  

А ведь когда-то на его сцене каждый вечер убивали по одному Ленскому, и благородные идальго за честь молоденькой статистки ломали макеты мельниц, каждый вечер старые дворецкие неустанно повторяли, что кушать, непременно, подано, а в это время хор взволнованных девиц в кожаных тужурках терзал сердца зрителей песней о платонической любви к кому-нибудь… неважно к кому. «Лизонька, расскажи еще раз тот анекдот.… Ха-ха-х… Боже, сердце!..» – картинно взмахнув руками, «умирал» от склероза заслуженный артист, падая прямо в Лизины руки. И ведь верили! А некоторые даже плакали!  

Но, сегодня!… Сегодня вечером в нём выступает какая-то заезжая оперная дива со своим ансамблем, а это для города целое событие. Может даже будет аншлаг.… Ну, хотя бы полпартера – человек, эдак, сорок.  

- Программку будете брать? – сухо осведомилась гардеробщица, принимая куртку студента. – Десять рублей. Я говорю, пять… Ты, что – глухой, что ли?! И взяв деньги, уже кричала следующему:  

– Биноклей нет. Не задерживаем!… У меня не восемь рук.  

А вот и третий звонок. Зрителей толпящихся в буфете просят пройти на свои места. Нехотя, они расходятся. Показав, как пройти на балкон двум молодоженам, билетёрша закрывает вишнёвую портьеру. Концерт начинается!  

Шум, суета, и приглушенный шепот. Публика нетерпеливо ёрзает на креслах. Из оркестровой ямы – топот ног и скрежет стульев об пол. Звякнула струна. Кто-то крепко выругался. Смущённое хихиканье. Звук открываемой банки пива. Еще одна. «Алеша! Не трогай тётину юбку!» Вот кто-то хлопнул в ладоши. Ага! Еще несколько. Шевельнулся старинный занавес (хорошо – не упал). Аплодируют все! Все сорок человек. Занавес открывается, освобождая маленькую сцену. В центре стоит блестящая, как новогодняя ёлка, певица – уже немолодая круглолицая женщина, и на её маске из грима нарисована отвратительная улыбка.  

«Кажется, пломба отваливается…» – не переставая улыбаться, думает она. Из оркестровой ямы раздаётся страшное балалаечное бренчание. Певица с силой набирает воздух в лёгкие, и…  

«Он меня укусил!» – «Алеша! Я тебя убью!..»  

Не знаю, есть ли смысл пересказывать статью, прочитанную ранее студентом, но концерт проходил не менее успешно. С небольшой разницей – комаров не было. Было всё; и штукатурка, и возгласы «Прекратите это хулиганство!», и жалкие попытки побега.… Но, была поздняя осень, и комаров всё-таки не было. Зато, где-то на пятой песне, под гармонистом сломался табурет, и он уронил ещё двоих. Никто не засмеялся. Было уже не до смеха – все нервозно поглядывали друг на друга, пытаясь поймать на себе чей-нибудь сочувствующий взгляд…  

И лишь один студент, стараясь выглядеть как можно интеллигентней, внимательно следил за движениями губ певицы, пытаясь отгадать хотя бы название произведения по некоторым фразам. Но вот беда! Её чувственные губы, прокуренным и сильнейшим грудным голосом, извергали нечто наподобие: «We will, we will rock you!» и т. д., и т.п.  

Студент снова перечитал коротенькую программку, где указывалось, что народная артистка (название республики было кем-то зачеркнуто), лауреат премии имени (зачеркнуто), г-жа З. Г. Голубева должна была исполнять (контральто) отрывки из известных произведений Россини и др. (зачеркнуто). На другом листе была представлена полная биография артистки с фотографией двадцатилетней давности и пожеланиями некоей Агрипины Дуб: петь дальше, громче, сильнее, здоровья, дальше... зачеркнуто.  

…Ну, и напоследок, соло первой балалайки В. Иванова. Он виртуозно играет, привстав левой ногой на стул, и его лицо, высунувшееся из оркестровой ямы, внимательно рассматривает зрительные ряды. Дирижер едва успевает за ним.  

И вот, леденящий душу вскрик и долгий выдох. Это наконец-то закончилось последнее известное произведение, согласно программке таящейся в нагрудном кармане одного студента. Музыка стихла чуть раньше, но этого никто не заметил – публика жаждала мести, и…  

А почему, вы думаете, они просто не ушли после первого куплета? Да кто их знает, этих любителей искусства! То им билеты еле всучишь, то уходить не хотят. Хорошо хоть, что за провальные концерты деньги не возвращают, а то разъяренные интеллигенты снесли бы кассу к чёртовой бабушке вместе с кассиршей тётей Машей, которая, и без того, всех раздражает.  

А ещё, пальто! Верхняя одежда, которую они по неосмотрительности сдали в гардероб. И хоть гардеробщица и обещала, что уйдёт ненадолго, но это вряд ли. Хорошо, если появится вообще. Вот и сиди в неудобном кресле битый час и плачь. Проклинай судьбу несчастный зритель. И никто тебе не поможет. Концерт будет продолжаться, даже если обрушится потолок и накроет половину оркестра или всех сразу. И тогда встанет из-под обломков единственный выживший оркестрант и, подняв с пола сломанную балалайку….  

Кажется, я увлёкся.  

…И отмщения! Но, видимо, З. Г. Голубева родилась под той же звездой, что и пророк И., которому везло всю жизнь, и после жизни, говорят, тоже очень.  

Публика, бывает, милосердна к народным артисткам, особенно, когда те перестают петь. В наступившей тишине зрители почувствовали истинную эйфорию счастья, которое бывает лишь, когда кем-то сброшенный с крыши кирпич убивает наповал соседа зануду и его злобную болонку, а рикошетом, его двоюродную сестру из Крематорска-на-Погосте.  

Аплодировали стоя, но без желания, не сводя глаз с выхода. Ровно через десять секунд «овации» резко прекратились. Еще Голубева не успела сделать первый поклон, еще не выскочил пулей на сцену дирижер оркестра (он никогда не успевал на аплодисменты), за ним прима-балалайка с инструментом, жена первой балалайки Вера Аскольдовна, как, сминая всё на своём пути, несчастные любители искусства исчезли за тяжелыми портьерами фойе. Когда вся славная четвёрка выстроилась на сцене и приготовилась фальшиво улыбаться, перед ними стоял лишь один молодой человек с тремя красными гладиолусами в левой руке, правой же он показывал какие-то знаки очень похожие на язык глухонемых. Не понимая, что происходит, в состоянии полной прострации, артисты поклонились студенту. Как очень культурный юноша, студент знаками показал, что он благодарен, бис, браво и, можно взять автограф у певицы?  

Коротко, о прекрасном. Если у вас дома есть самобытные костюмы, набор новых балалаек и лицензия Музкомхоза, вы можете сколотить сводный ансамбль народных инструментов и стать артистом – пилигримом с темным прошлым и неясным будущим. После этого, вы сможете бороздить непроходимые дороги нашей родины и открыть для себя такие города и веси, такую глушь, такое болото…, где обязательно найдется подходящее строение, в котором можно самовыражаться в самых разнообразных ипостасях.  

И даже если сам Аполлон – покровитель народных песен и танцев вприсядку, одурманенный техно музыкой, не приведёт на ваш концерт хотя бы десяток преданных искусству слушателей.… То есть, никто не придет! А это нереально! То!.. Пусть громче грянет музыка! И пусть все инструменты оркестра взорвут провинциальную тишину допотопных городов, обрушив на их жителей яростный шквал народных мелодий! И неистовый (когда трезвый) дирижер Эдуард Тигель, совершенно неуправляемыми руками заставит оркестрантов играть слаженно, добиваясь максимальной громкости звучания. А потом, как всегда, опоздав на три такта, вступит певица Голубева и, разрывая воздух в клочки, запоёт самым неестественным образом.  

Да, это все, конечно, могло быть прекрасно, если бы не одно «но».  

Изначально предполагалось, что репертуар, который Тигель подписал, а кто-то утвердил, будет только развлекательным и, соответственно, финансово-выгодным.  

Увы. Весёлящие звуки, которые оркестранты мучительно рожали, ещё в утробе балалаек и двух баянов подвергались резкой мутации и, вылетев наружу, медленно оседали в ушах слушателей похоронным маршем.  

Кто знает, может баянисты не любили музыку, а балалаечники в детстве хотели стать известными гитаристами и тоска по несбывшемуся съедала их изнутри? Или гонорары мизерные? Учились на тройки?.. Ещё хуже?!  

Ну, хватит. Мы совсем забыли про студента! А он, между прочим, пытается что-то сказать.  

…Не прекращая «болтать» пальцами, студент быстро объяснил, что он учится в музыкальном училище по классу фортепиано, и мечтает повторить подвиг Бетховена – стать великим композитором и написать нечто великое и трогательное. А еще…  

– Ты что… глухой?!! – взвизгнул в ужасе Тигель. Вздрогнув, уронил свой инструмент первая балалайка. Закрыв лицо руками, жена балалайки бросилась за кулисы. Из оркестровой ямы показались удивлённые головы, суетливо смотрящие в разные стороны. Артистка Голубева тяжело выдохнула из легких скопившийся воздух, мельком посмотрела на гладиолусы, и собралась уходить.  

«… А еще, я написал музыкальную пьесу », – показал руками студент, и вынул из глубин пиджака измятые перепачканные ноты.  

- Ты посмотри, на что этот сопляк намекает!! – вдруг вскипел Тигель. – «Мы, говорит, даже не все ноты знаем! Мы…»  

-Ты сам попробуй! – перебил балалайка и, схватив с пола инструмент, показал его будущему композитору.  

«Нет, – мотнул головой студент. – Я не хочу учиться играть на балалайке. Я…»  

- А вот что я сейчас сыграл? – выкрикнул балалайка и ударил рукой по всем трём струнам. – Ну что? Что? А!!! Не знаешь!  

- Он песню написал, – первой догадалась Голубева. Осмотрев студента с ног до головы, она поморщилась. Студент ей не понравился. Тощий. Глаза какие-то бесцветные. На голове что-то непонятное. Нет, где-то в глубине подкорки она еще надеялась, что однажды явится молодой, талантливый.… Пусть некрасивый, пусть с кривыми ногами, но со слухом и с материалом, а не со справкой из поликлиники, и уж конечно не глухой, как тетерев.  

– Цветочки пусть Ивановой подарит, – обратилась она к Тигелю, – а ты пока позвони Вениаминычу, попроси заплатить. Я в гримерку. Надоели вы мне все.  

- Моей жене, – прошипел балалайка, – обглоданный букетик?!! Так? Мы вам не арлекины какие-нибудь!  

- Да к черту твой букет, Иванов! Вон, смотри, как тебе все завидуют.  

Тигель с силой ткнул костлявым пальцем в направлении оркестровой ямы. Испуганные головы музыкантов мгновенно скрылись из вида, создав при этом страшный треск, как будто кто-то раздавил несколько стульев наложенных друг на друга. Расстроенный студент прокричал что-то пальцами вслед уходящей Голубевой. Но, увы, безрезультатно. Она ушла. За ней гуськом потянулись несколько человек с балалайками в руках. Замыкали цепочку баяны. Все с интересом рассматривали студента и гадко хихикали. Студент сник и опустил руки.  

Теперь вряд ли получится поговорить об искусстве и о творческом пути, и о карьере, неблагодарной публике, завистниках, глупых детях завистников, и о многом, многом другом. Что ж, надо уходить, так и не познав в себе гения. А если случится чудо? Ну, нет! На чудеса денег не хватает. Тогда может, эти двое помогут? Вроде не злые…  

- Ну что? Что? Что ты всё руками машешь? Слышал, что она сказала? Не будет она твою оперу слушать, – нудно сообщил дирижер. «Иди, говорит, домой».  

«Но, это не опера. Это, скорее, лирическая драма».  

- Опера? Как «Жизнь за царя» Глинки? А там есть партия балалаек? – блеснул эрудицией обладатель аналогичного инструмента.  

Тигель медленно повернулся и окатил балалайку ледяным взглядом, заставив того содрогнуться. После чего, он мягко спросил студента – есть ли там партия для двадцати бестолковых, как их владельцы, балалаек? Иванова перекосило как заразного, но он сдержался.  

«Я не знал что у вас русские – народные инструменты… – попытался объяснить студент, задействуя мимику лица. – В программке написано…»  

- Значит, всё-таки есть? – выкрикнул балалайка.  

«Нет! Нет!» – Пальцы студента забились, изображая какие-то музыкальные инструменты.  

- Пианино? – первым догадался балалайка.  

«Нет, пианино – это как-то примитивно».  

- Баян? – хором переспросили оба.  

Студент обвёл безнадежным взглядом зал и с замиранием сердца протянул ноты вперёд.  

Первое, что увидели дирижер с балалайкой, взяв бесценный документ в руки, это жирная надпись: «Страстный мотылек». Чуть ниже, неуверенным и нервным карандашом был заявлен автор: Атлантов. С. Г., МузПТУИк, второй курс, фортепьяно.  

«Это необычное произведение…» – предупредил студент и вытянул вверх указательный палец.  

– Хорошо, хорошо. Мы сами разберёмся, – быстро пробормотали на сцене, и углубились в чтение. Студент перестал дышать и на какое-то время обратился в восковую фигурку мадам Тюссо. Но, не успело авторское сердце остановиться от нервного напряжения: экспертиза приостановилась и последовала первая непредвзятая рецензия.  

- Что это?!! – строго спросил Тигель студента. – Это панк-рок? А это чего? Гобой?! У нас нет гобоев! И контрабасов! У нас ничего нет!  

- Это бред какой-то! – испуганно зашептал балалайка. – Даже если тут листы не перепутаны. Такое даже панки играть не будут!  

«Панки?» – удивился студент.  

– Никто не будет!! – заверил его балалайка. – Как тебя вообще в музыкальное приняли? Ну ладно – глухой. Но ты ещё и…  

- А мне нравится, – вдруг тихо проговорил Тигель, не отрываясь от партитуры. – Вот с этого момента. Ну, да! Прямо просится под Некрасова «Кому на Руси…». И вообще…  

- Вы шутите, Эдуард Абрамович?! – подавился балалайка, переходя на официальный тон. Его глаза сузились до щёлок. Встав в боевую стойку, он вдруг стал похож на обрусевшего Брюса Ли в русском национальном костюме.  

– Что значит – кому на Руси?… А кто за рояль, по-вашему, сядет? – кривляясь, спросил он. – Может несравненный Андрюша Тишкин? Он в детстве себе все пальцы об мамино пианино сломал. «Вот поэтому, говорит, он так хреново теперь играет».  

«Что он сказал? Что?» – умоляюще глядя на балалайку, морзировал студент.  

- Он сказал, что тебе на Руси жить хорошо! Потому что ты своей… не услышишь!  

- Да, рояль не помешает… – в задумчивости бормотал Тигель, не обращая внимания на неистовство взбешенного балалаечника. – Хотя!.. Надо попробовать своими силами, нашими непобедимыми и смертоносными… ба-ла-лайками.  

Услышав последнюю фразу, балалайка окаменел.  

«Сволочь! Завтра же, как деньги получу…»  

«Зачем переделывать? – занервничали пальцы студента, – ну не подходит, так я в другое место отнесу.… Да и наверно не получится с вашими…»  

- Да не переживай ты так. Мы тебя прославим! Правда, Иванов? – повеселел вдруг Тигель, и глубоко, всей грудью, вдохнул терпкий воздух сцены. Ему вдруг пригрезился запах лаврушки – запах славы, запах который вкушают истинные гении, полулюди – полубоги, облачённые в белые туники с золотой пряжкой на груди. Между ними носится, как заяц, Пегас, не зная кому отдать предпочтение, и больно бьёт всех крыльями по головам. Вдохновение никем не овладевает. Все нервничают и пишут друг на друга фельетоны в еженедельники…  

«А как же рояль?! – вопрошали пальцы, подражая движениям пианиста, – там же специально написано…»  

- Сам играть хочешь?!! – изумился Тигель, и на всякий случай спросил: – А ты умеешь играть-то?..  

Для большей весомости своих слов он тоже изобразил пианиста, но более опытного и одержимого.  

- Пусть на моём инструменте играет, – равнодушно изрёк балалайка. – Я возвращаюсь на большую эстраду.  

Горько сожалея о порванном контракте с рестораном «Валенки-валенки» ради мнимого искусства, сейчас, он был готов стоять хоть на коленях перед бывшим боссом, лишь бы снова очутиться в задымлённом сигаретами зале и, задыхаясь от собственного смертоносного перегара, исполнять очередную заказанную ахинею.  

Почти торжественно он протянул студенту свой инструмент, на котором зелёной краской было написано «ИНВ.113». Тот замахал руками, но подарок принял и в ответ показал гладиолусы. Балалайка по-звериному оскалился, и букет исчез за спиной студента.  

После официального прощания, балалайка удалился, пообещав за деньгами придти завтра. Тигель и студент остались одни.  

- Сейчас мы пойдём в буфет, знакомиться с коллективом, – заторопился Тигель, – расскажешь, то есть я расскажу о своем творчестве.  

«Я наверно домой пойду, – отрёкся от славы студент и показал, что партитуру забирает с собой, – мне просто хотелось ваше мнение услышать»  

- Я говорю, в буфет!!! – прокричал ему на ухо Тигель и замахал рукой куда-то в сторону. – Там! Там все!  

Сопротивление было бессмысленным, и студент молча покорился судьбе в лице дирижера Тигеля с его неуёмной страстью ко всему грандиозному.  

Буфет как буфет – ничего особенного. Восемь изрезанных вилками столиков, четыре зеленые колонны по периметру, ободранный местами линолеум, бурый от пятен потолок с лепниной, люстра «прости господи». Сердце сжимается, когда входишь сюда, и на глаза наворачиваются слёзы от резкого запаха прогорклого масла и чего-то пережаренного. Рыже-блондинко-брюнетковая буфетчица Нина тоже плачет вместе с вами, и каждый раз недоливает вам пива в нестандартный стаканчик. Несчастные тараканы, собрав последние остатки неотравленной еды, ещё лет десять назад эмигрировали в другие столовые, и до сих пор не решаются возвратиться на родину. Тощих мышей разобрали по своим домам юные защитники животных. Их родители с удивлением отмечали, что при такой вымирающей фауне буфетчица Нина, питаясь той же пищей, становится шире дверного проёма и, не дай бог, заденет колонну.  

Мрачная картина, скажете вы. Не совсем! Насчет тараканов я соврал – их отравил завхоз.  

Итак, делайте заказы дамы и господа! Как это – ничего не нравится?! Ладно, тогда давайте посмотрим, как другие отдыхают после концерта.  

…После концерта пойти в буфет согласились лишь самые смелые: Короедов, Кормежкин и Пыжов – балалаечники, Тишкин, и Ежов – баянисты. Остальная часть прославившегося ансамбля решила не рисковать и поужинать в гостиничном ресторане. Когда Тигель протолкнул в дверь буфета упирающегося студента, отважный квинтет приступил к третьему графину и сейчас дружно закусывал сельдем в горчичной заливке. Все горячо обсуждали сегодняшнее выступление и отвратительную игру отсутствующих коллег. Буфетчица Нина, лицо которой напоминало некую жидкую субстанцию, не отрываясь, следила за музыкантами из-за прилавка и как будто чего-то ждала. По ее подсчетам, клиенты уже десять минут назад должны были столпиться у запертого туалета, но почему-то этого пока не происходило.  

Вошедший Тигель определил состояние музыкантов как «еще теплые», и поэтому, не теряя времени, громко объявил:  

- Значит так!.. С завтрашнего дня мы бросаем заниматься самодеятельностью, и приступаем к серьёзной работе!  

Наступила тишина, и все, включая буфетчицу, с ужасом уставились на Тигеля.  

- Я хочу представить… – продолжал тот, – нашего нового композитора… Атлантова Сэ Гэ…  

Тигель повернулся к студенту и, показав пальцем себе на рот, громко и членораздельно спросил:  

- Как тебя зовут-то, а?..  

Студент выразительно прошевелил губами свое имя. Тигель заметно погрустнел.  

– Самуил?.. – с надеждой спросил он. Студент закачал головой.  

– Саша? Нет?.. Са… Са… Святослав?.. А!!! Сергей!  

Студент радостно затряс подбородком, и Тигель облегченно и тяжело вздохнул.  

- Его зовут Сергей! – воодушевленно продолжил дирижер, не замечая, что не все преисполнены его энтузиазмом. Музыканты молча смотрели на студента и пытались здраво соображать. Студент покраснел и спрятал за спину подарочную балалайку.  

- Вот его первая большая работа. Называется… Страшный, то есть страстный…  

И снова тишина, потом протяжное зевание Нины, и тихо: «Абрамыч-то совсем уж того…»  

- Будет называться…э-э… м-м-м-м-м…, ну, что-то в этом роде.  

- В этом роде – что-то? – запинаясь об собственный язык, переспросил виртуоз маминого пианино Тишкин.  

- Да!.. Так и будет называться, – уточнил Тигель и, максимально сдвинув брови, громко объявил:  

- Завтра первая репетиция! Довести до сведенья каждого. В любом случае, нам на этой сцене еще два дня «гастролировать», так что здание – наше, со всеми вытекающими…. Кто понял?.. То есть, кто против?! Я так и знал.  

На следующее утро, к удивлению Тигеля, на прославленной сцене собрался весь без исключения коллектив. Безумно счастливый дирижер был готов на радостях обнять каждого, и каждому сказать что-нибудь лестное, и приятн…  

- Где наши деньги?! – угрожающе оборвали его эйфорию балалаечники.  

- Да – вступили в бой баяны. – Где?  

- А вы читали местную прессу? – потрясая мятой газетой, перекричала всех Вера Аскольдовна. – Там такое про нас…. Я даже вслух не могу процитировать! Безобразие!  

- Деньги будут! – успокоил всех Тигель. – Я вчера позвонил кое-кому, и мне обещали!..  

«Урааааааааааа!» – закричали лица собравшихся музыкантов.  

- Но, при одном условии…  

Условие было простое, но трудновыполнимое: деньги нужно заработать!!! Здесь могла бы помочь смена репертуара на более понятный и близкий народным массам, например: блатная и общетюремная тематика, хулиганско – замогильно – любовная лирика и т.д. Или грандиозная постановка классического произведения, адаптированного под местные условия проживания. Или… и то и другое, в равных частях.  

- Как нельзя кстати, – продолжал Тигель, – я встретил на своем творческом пути знаменитого автора… э-э… Сергея Атлантова. Кстати, где он? Ну, неважно.  

Далее, после нудного рассказа о том, как произошла встреча, о бессонной ночи, проведенной в работе над произведением, Тигель, уже на правах соавтора, предложил присутствующим ознакомиться с партитурой, особо подчеркнув, что любая критика будет вычтена из предполагаемых гонораров.  

- А вот и наша знаменитость, – приветствовал Тигель опоздавшего композитора.  

«Я здесь. Здравствуйте», – показал пальцами студент.  

Передать выражение лиц еще неосведомленных музыкантов можно было одним словом – паралич. Уже знакомые с композитором члены коллектива лишь горько переглядывались и тяжело вздыхали.  

- Итак! – взревел Тигель, перебивая возможные неприятные вопросы. – Помимо всего прочего мы имеем, как минимум, трех главных действующих лиц: купчиху Зуеву, купца Буева, и молодую гувернантку Зуевой, Гуеву. Понятно, что роль молодой гувернантки может взять на себя наша несравненная Зинаида Геннадьевна. Но вот кто возьмет на себя смелость сыграть оставшиеся роли? Добровольцы есть? Нет! Значит так!.. По тембру голосов, и по фактуре на роли мошенников купцов здесь подходят супруги Ивановы. Возражения?!  

- А почему мы? – раздался истошный вопль.  

- Нет возражений! – резюмировал Тигель. – Итак, все по местам! Коротко поясняю фабулу произведения. Действие происходит в доме купчихи Зуевой. Купчиха приходит к себе домой и видит, как ее муж, купец Буев, прелюбодействует с гувернанткой Гуевой. Это, так сказать, завязка интриги…  

- Здесь написано: «…и читают газету»! – возмутилась купчиха Зуева – Иванова.  

- Они ее уже прочитали! – парировал Тигель. – И теперь смело прелюбодействуют прямо на сцене... то есть в гостиной.  

Над оркестровой ямой стали приподниматься любопытные головы, ища глазами предполагаемое ложе любви. Главная героиня и непосредственная участница будущих событий лишь хмыкнула и окатила композитора пронзительным взглядом.  

Прельщенный таким вниманием, Атлантов смутился. Он еще не знал, что на его партитуре, чуть выше перечеркнутого страстного мотылька, рука Тигеля вывела следующее: ««Страстный купец». Автор оригинального либретто: Тигель. Э. А.»  

«Речь идет о чистой и неразделенной любви юноши – пастушка к трем нимфам…» – попробовал объяснить студент на пальцах свое виденье пьесы.  

- Вот! – сказал Тигель, по-дружески положив руку на плечо студенту. – Композитор подчеркивает, что без этого, дальнейшее действие не имеет смысла.  

- А мне что делать в это время? – вдруг подал голос непонятливый Иванов.  

- Ничего! Я сама все сделаю, – томно прохрипела Голубева и подмигнула оркестровой яме. Раздавшийся после этого гогот и треск стульев чуть не обрушил потолок театра.  

- Речь идет о больших деньгах! Серьезнее, пожалуйста! – оборвал смех Тигель. – Значит, далее…  

Далее, для услаждения народных пристрастий, по ходу пьесы предполагалось: признания в любви, воровство, неверность, финка за спиной, купца Буева сажают в тюрягу за «ни за что», долгая разлука.  

- А почему меня? – запротестовал Иванов.  

- А кого же еще? – удивился Тигель. – Ты же воровал! Ладно, на суде будешь оправдываться! Далее… Голубева, тьфу ты, гувернантка будет тебя ждать… якобы. А ты в это время исполняешь вот эту арию… Сережа, передай ноты Буеву, то есть Иванову.  

От вида обложки, на которой красовался новый автор оригинального либретто, Атлантов на миг прозрел. В его простодушную светлую душу закралось справедливое подозрение.  

«Вы что – как-то мой текст исказили?» – решился спросить студент. В ответ прозвучала отговорка, смысл которой дирижер мягко завуалировал ласковым выражением лица.  

- Послушай, мальчик, опытного дядю. Твой вариант ну никуда не годится. Идея – чушь! Диалоги – бред! Зрители уснут уже на первой минуте, и будут громко храпеть, даже если твой дебил – пастушок вдруг превратится в обкурившуюся макаку и вместо того чтобы гнусавым голосом петь о любви к природе, начнет вышибать из своих подружек мозги. А если те будут звать на помощь, их забросают далеко не цветами. Ты меня понял? Ну что ты делаешь?! Отдай ноты!  

Но упрямый композитор продолжал трясти над головой партитуру, делая вид, что рвет ее на части.  

- Ладно! – наконец не выдержал Тигель. – Хочешь роль? Маленькую, но очень ответственную?  

«Аполлона?» – оскорбленный композитор изобразил античную скульптурку.  

- Голого мужика? – попытался определить Тигель. – Нет? Сталина? У нас нет Сталина. Будешь играть городового со свистком. Зачем тебе текст? Нет, там говорить не надо – главное, свистеть громче!..  

- А мы? – осведомились в оркестровой яме.  

- Ах, да! – вдруг вспомнил Тигель. – Внимание! Злыми сокамерниками Буева, по ходу действия будут Тишкин и Ежов. Остальные музыканты общей массовкой играют других заключенных; участвуют в потасовках с «политическими», дерутся на балалайках. В других сценах, они же играют за жандармов и, одновременно, за купеческий люд с Марьиной Рощи. Всем понятно?  

Понятно было всем, кроме автора замысловатой музыки. Но, как говорили древние композиторы: «Незнание нот лишь прибавляет уверенности».  

- А долго он сидеть будет? – заливаясь слезами, обреченно спросила купчиха Иванова.  

- Кто будет сидеть?! Иванов? – изумился Тигель, едва сдерживая предынфарктное состояние. – Вера Аскольдовна! Текст читайте внимательно! Десять лет строгача ему дали! Все, хватит! Начинаем репетицию! Приготовились? С первой цифры, пожалуйста!  

Ииииииии, раз!..  

День прошел. И вот, долгожданный вечер премьеры. Легкий мандраж. Анонсы, изобилующие привлекательными фразами, как: «Скандально известная постановка!» и «Успех в Париже!», расклеивали на столбах всем коллективом, так что в зале ожидалось нечто напоминающее Вавилонское столпотворение.  

- Кого увижу в буфете – убью! – не переставал шипеть Тигель на музыкантов. Композитор лишь делал «страшное лицо» и грозил кулаком.  

- Само собой! – отмахивались оркестранты, пытаясь на слух настроить свои инструменты. После того, как Пыжов сломал гриф своей балалайки, а у Кормежкина лопнула пятая струна, они угомонились.  

«А где рояль?» – дергал Тигеля за рукав студент всякий раз, когда они оказывались на пустой сцене.  

- Ах ты, черт! – всякий раз сокрушался дирижер. – Забыл!  

Где-то за час до начала спектакля его вдруг озарило.  

- Забыл тебе сказать, что рояль мы заменили… Тишкин на своей гармони... Вот увидишь – любого пианиста за пояс заткнет!  

А вот и первые зрители, проникли в фойе. Они чинно прохаживаются перед огромным зеркалом и рассматривают стены украшенные фотографиями малоизвестных артистов. В буфете, как всегда, свободных уже мест нет. Публика громко аплодирует буфетчице Нине, которая, не смотря на тяжелейшую степень опьянения, еще стоит на ногах, и как-то умудряется работать. Водка льется рекой, но, как в сказке, в стакан почти не попадает.  

За кулисами – последние приготовления. Старые декорации найденные во дворе театра в спешном порядке расставляются по периметру сцены. Суть и форма здесь не важна, главное – заполнить свободное пространство.  

Звучит третий звонок, и Тигель осторожно заглядывает в зрительный зал.  

- Матерь божья!!! – с надрывом выдыхает он.  

- Что там? Что? – шумят сзади столпившиеся оркестранты.  

- Ничего! Полный зал! – шепотом орет на них Тигель. – Все по местам! Где Голубева? Почему никто не переоделся в костюмы?  

- Какие костюмы?!! Вот же на нас!  

Музыканты действительно неотразимы. Из всего хлама найденного ими в костюмерной, артисты выбрали самые оригинальные наряды. «Плюшевые» туалеты из разных эпох частично украшенные рыцарской амуницией, должны были вызвать у зрителей уж если не уважение, то уж во всяком случае, живой интерес. Успех и признание публики гарантировала лично тетя Вера – старейшая уборщица театра.  

- Зверинец! Где вы их нашли? Это же из «Гамлета»! Вы кого играть собрались?! Гамлеты с балалайками! Всех убью, всех! Потом – себя! Аааа, к черту вас! По местам!  

Музыканты, как безумные, бегут к своим стульям, рассаживаясь в три ряда. «Прямо как стая ворон на поле», – скорбно отмечает Тигель и делает отмашку. Старый занавес со скрипом расходится в стороны, и зрительный зал просто взрывается от смеха.  

«Господи, спаси!» – мысленно вопит Тигель, и негнущимися ногами выдвигается в центр сцены. Слышны аплодисменты. Дирижер степенно кланяется публике и проходит к своему оркестру.  

- Клоуны доморощенные! Видеть вас не смогу!! – шипит он им, и поднимает руки. – Приготовились?!  

Звучит увертюра. На сцену «выплывает» гувернантка и, прижимая руки к огромной груди, набирает в легкие воздух, оглядывается на оркестр и…  

- Твою мать!! – не сдерживается она.  

За эту фразу благодарная публика дарит ей дикий гогот и бурные овации. Но не прошло и трех секунд как, стискивая зубы, Тигель делает угрожающий рывок вперед, и сцену заполняет страшное балалаечное безумие. Стараясь перекричать эту какофонию, Голубева напрягает все силы. Стены театра начинают мелко вибрировать, и тяжелая волна ревом взлетающего бомбардировщика накрывает с головой всех зрителей.  

- Сволочи, я же на девятом месяце! – доносится из зрительного зала.  

Неожиданно музыка стихает и, практически в полной тишине, Голубева ревет:  

– Где милый мой? Где ты? Устаааааааааааала ждать я!  

- Я здееесь! – слышится из-за кулис и на сцене, эдаким бодрячком, появляется рыжеволосый купец Буев. Он подходит к возлюбленной и, взяв ее за руку, поворачивается к публике. Потом, словно вспомнив что-то важное, он резко крутит головой в направлении оркестра и в растерянности опускает руки.  

- А чего случилось-то? – ошарашено спрашивает он у Голубевой.  

- Ничего! Пой, давай! – кричит на него какая-то старушка с первого ряда, и Иванов, опомнившись, снова входит в купеческий образ.  

- Я здееесь, – повторяется он, после чего сильным тенором сообщает любовнице, что жаждал встречи, ночь темна, и у него масса нерастраченной энергии.  

- Прелюбодейство – совсем не греееех! – вторит ему пылкая гувернантка, и оркестр за ее спиной всей своей инструментальной мощью соглашается с ней.  

- А вдруууг твоя хозяйка вернется раааано? – пугается Буев и нервно оглядывается на своих коллег – музыкантов.  

- Нееет! – успокаивает его гувернантка. – Она на плооощади торгует пирожками! Скореее! Возьми меееня!!! – и шепотом добавляет: – Испортишь мне прическу – тебе не жить!  

- Выпить бы, – облизывается Иванов и громко поет: – Навеееки нас соединит вон та постееель!  

Любовники следуют к французскому диванчику эпохи Людовика – XV, и осторожно присаживаются. Музыка сама собой стихает, и влекомые любопытством музыканты осторожно привстают со своих мест, чтобы ни пропустить ни одной подробности.  

- На место! – шипит на них Тигель, и музыкальное сопровождение быстро возобновляется. Любвеобильный купец в это время растерянно смотрит по сторонам, ища укрытия.  

- Я все равно люблю-ууу ее – мою женууу! – заранее предупреждает Буев зрительный зал, лихорадочно расчесывая себе грудь.  

- Ты чего, Иванов! Забыл, как это делается? – цедит сквозь зубы гувернантка и с надрывом стонет: – О, мииилый Буев!  

- Меня Верка убьет! – шепчет милый Буев.  

- Давай, обнимай меня, а то я тебя убью! – шепчет гувернантка.  

- Давай! Чего ты ждешь? – раздаются крики из зала. – Мы за это деньги платили!  

- Да пропадииии все пропадом! – в сердцах объявляет Буев на весь зал, и с какой-то необычайной злостью начинает снимать с гувернантки белый школьный фартучек.  

- Иванов, ты с ума сошел? – кричит гувернантка. – Потише! Ты мне платье порвешь!  

И тут, откуда-то из глубин сцены, раздается визгливое: «Я не позволю!»  

Зал гудит как улей, но Тигель взмахивает руками, и оркестр всей силой звучания подавляет зрительский восторг.  

- Вера, это ты? – с облегчением поет Буев, пытаясь вырваться из цепких гувернантских объятий. – Вера, здрааааавствуй!  

- Как не вовремя! – с досадой замечает гувернантка, глядя на хозяйку с нескрываемым раздражением.  

Тему «накала страстей», оркестр обыгрывает литаврами и скрежетом пары балалаек.  

- Я не паааазволю! – ворвавшись в «гостиную» поёт, внезапно пришедшая с работы, купчиха Зуева. Ее глаза горят, а кулаки чешутся.  

- Вася! – кричит она купцу Буеву. Ее состояние близко к истерике.  

- Он – Коля! – развернувшись к купчихе, громко шепчет Тигель. Музыка немедленно прекращается и дирижер, быстро повернувшись к своим подопечным, грозным взглядом заставляет музыкантов продолжить игру.  

- Коооля! – еще громче кричит купчиха, заламывая руки. – В моей гостиииной! Как вы посмееели?  

Здесь, между главными героями происходит диалог, подтверждающий пословицу о том, что кормить волков, в общем-то, бессмысленно. Аморальный муж купчихи, Буев, забыв о супружеском обете, совершенно не поддается ни уговорам, ни здравому смыслу. Ко всему прочему, оказывается, что купец нечист на руку: играет на бирже, ворует пирожки с капустой, и живет не по средствам. Все это он нагло выкладывает обеим женщинам, стоя на краю сцены и глядя почему-то не на них, а в зрительный зал. Купчиха зовет на помощь, призывая в свидетели святых угодников.  

- Паааалиция! Пааалиция! Хватайте жууулика! – в унисон поют купчиха и гувернантка.  

В ответ – тишина. Женщины повторяют свой призыв, взглядом разрезая спину дирижера на мелкие части.  

- Вон он стоит! За вами! – подсказывает им шепотом Буев. Купчиха с гувернанткой оборачиваются.  

И действительно, позади себя они обнаруживают юное дарование, Атлантова Сэ Гэ, голое тело которого украшают короткая накидка и лавровый венец. Оказалось, что античный герой уже давно томится в засаде и пытается знаками привлечь внимание потерпевших. Наконец, он догадывается, – зачем ему дали свисток, дует в него и с достоинством выходит на передний план.  

- Он обокрааал меня! – звонко стучит купчиха на мужа, но городовой смотрит совсем в другую сторону, и поэтому на ее слова никак не реагирует.  

- Назад посмотри! – подсказывают ему зрители, но, похоже, служитель закона их тоже не видит и не слышит.  

Тогда Буеву приходится насильно разворачивать лицо героя в нужном направлении, и купчиха быстро повторяет свою жалобу. Городовой Атлантов кивает головой и дает знаками понять, что понимает суть просьбы, и если никто не возражает, он заберет Буева в тюрьму на допрос.  

- Почему так тихо? Чего он сказал? Пусть повторит! – слышатся выкрики из зала.  

- Ну-ка, дунь в свой свисток еще раз! – приказывает опытная гувернантка Атлантову. Раздавшаяся трель свистка перекрывает баянный стон и немного успокаивает зрителей.  

- Любооовь моя! – тут же взвывает Буев, требует от гувернантки слова «что будет ждать», носить высококалорийные передачи и писать письма.  

Гувернантка соглашается. Звучат слова о вечной любви до гроба, поездках в Сибирь, на каторгу вслед за любимым. Оркестр плавно переходит к теме «прощания».  

- Прооощай навеки! – берет самую высокую ноту купец Буев. Его голос дрожит, резонируя с декорациями. Девица Гуева и купчиха подпевают ему и, держась за руки, терзаются мыслями.  

- Возьмииии его себе! – предлагает Зуева гувернантке. – Его я ненавииижу!  

- А как же вы?.. А дети – десять штук?.. – недоумевает прислуга.  

- Черт с ними! – в сердцах бросает отчаявшаяся купчиха.  

Столь драматический эпизод мог бы даже вызвать ручейки слез на лицах зрителей, если бы не античный композитор, который время от времени дул в свой свисток и что-то показывал пальцами.  

- Чего ему надо? – отчаянно шепчет гувернантка Тигелю.  

- Чего ты хочешь-то, сынок? Скажи уж! – не выдерживают сердобольные пенсионерки во втором ряду. – Да что ж ты так убиваешься-то!  

«Сынок», тем временем, увлеченно объясняет непонятливым зрителям, что именно он написал столь гениальную музыку, а к этому отвратительному либретто не имеет никакого отношения.  

- Забирай его, и уматывайте со сцены! – в бешенстве шепчет Тигель Буеву. Коррумпированному купцу приходится брать ситуацию в свои руки.  

- Сейчааааас, меня упрячут за решетку! – поясняет он публике и пытается затащить представителя правопорядка за декорации. Атлантов сопротивляется как бык, и тогда находчивый Тигель подключает к «зачистке» спецгруппу жандармов.  

Жандармы, вооруженные балалайками, встают со своих мест и, бренча доспехами 16 века, плотно окружают «коллегу». Предчувствуя недоброе, Атлантов сам хватает купца за руку и ведет его за кулисы. Статус-кво восстанавливается.  

- Мать старуууушка будет его ждать, – обнявшись, поют жандармы.  

- Да, будет ждаааать! – доносится голос Буева из-за кулис.  

Свет гаснет.  

Воспользовавшись темнотой, жандармы с жутким грохотом пробираются на свои места. Звучит странная нечеловеческая интерлюдия, отдаленно напоминающая творчество Кати Огонек. Самая догадливая публика узнает мелодию и благодарит музыкантов редкими аплодисментами.  

Смена декораций ограничивается заталкиванием на сцену письменного стола, вокруг которого рассаживаются: подсудимый Буев, следователь (балалаечник Пыжов, преобразившийся из отца Гамлета в брандмейстера) и мальчик на побегушках (балалаечник Короедов, одетый скромнее: гусарские лосины и белая атласная рубашка). Свет включается.  

- Ты у меня сортиры будешь чииистить! – обещает следователь Буеву.  

- Не буууду! – противится купец.  

- …Бу-ду! – по слогам повторяет мальчик на побегушках, делая вид, что записывает показания.  

- Да, буду чистить!.. – уже соглашается Буев, воспринимая слова мальчика как подсказку. И тут же, он тихо обещает мальчику, что почистит и его рожу, но позже.  

Вообще, этот диалог, по замыслу Тигеля, дает понять зрителю, что допрос в самом разгаре. И зритель это понимает. Но не более того!  

- Отвечаааай шельмец! Где кольцо? – продолжает настаивать следователь. – Где акции купчихины?  

Где пирожки, где акции, и где обручальное кольцо гражданки Зуевой, следователь и мальчик так и не узнают. Купец, заливаясь соловьем, божится, что не виновен, целует распятие, – в общем, не колется.  

- Вот, мерзааавец! – делает вывод следователь. – В кандалы его! В острог!  

Все трое встают и, отвернувшись друг от друга, поют:  

- Какооое разочарованье! Кругом обмааан! Кругом обман!..  

Не прекращая петь о превратностях судьбы, Буев, сложив руки за спиной, направляется к правой части сцены, где на уже знакомом диванчике, как на нарах, расположились злые сокамерники. Купец располагается в центре мизансцены, гордо отвернув подбородок от криминальной шелупони, разодетой к тому же, как на бал-маскарад.  

- К нам пополненье прибыло! Ужо повеселимся мы! – в голос радуются сокамерники, под собственный аккомпанемент.  

- Вы бы еще в костюмы зайчиков нарядились! – ехидно шепчет им новичок.  

- Это все уборщица… стерва! – глухо отвечает Тишкин и до предела растягивает меха своей гармони.  

- Даавно мы дома небыли… – взвывают старожилы темниц и острогов.  

- Как будто в скааазке побыли, – подтягивает Буев.  

И все вместе: – За тридевять земель!  

Вдоволь напечалившись, сокамерники приглашают Буева вступить в их шайку. Буев вежливо отказывается. Тогда, рецидивисты предлагают ему совершить групповой побег, и купец, как дурак, соглашается. Начинаются суетливые приготовления.  

В то время как на противоположной стороне сцены следователь и мальчик изводятся нехорошими мыслями, зеки полны решимости и громко заявляют о своих намерениях.  

- Я приишью охраааанника! И гдееееееее моя заточка? – с ошеломляющей наглостью обращается к зрителям Тишкин. Его голос звучит на редкость зловеще.  

На столь щекотливый вопрос незамедлительно реагирует простодушная интеллигенция.  

- Вон, за спиной прячет! – кричат с балкона, и треть партера уверенно показывает на растерявшегося Ежова.  

- На! Обыщи! – грубо заявляет Ежов в зрительный зал, выставляя напоказ свой королевский наряд.  

- Да что ж это!.. – в сердцах бросает Тигель. – Кто-нибудь в этом зале будет придерживаться текста?!!  

Зрители и артисты успокаиваются, и действие идет ровнее. Нечаянно сломав две декорации, заключенные все же совершают побег, на глазах у следователя и мальчика на побегушках; причем мальчик еще и пособлял преступникам, помогая вытаскивать со сцены письменный стол.  

Одновременно, действие переносится в жуткие переулки Марьиной Рощи, в одном из которых купчиха Зуева с гувернанткой промышляют пирожками методом «торговли с лотка». Пока зрители недоумевают, почему богатая купчиха и, фактически, воспитательница детей, занимаются столь необычным для них бизнесом, оркестр пытается изобразить метель и жуткий холод. Получается даже лучше – смерч и ураганы. Купчиха и гувернантка, облаченные в кошачьи горжетки, жмутся друг к дружке, согревая себя громким пением.  

- Тосклииииво на душе без милого! – перекрикивает «метель» гувернантка, протягивая пирожок вымышленному покупателю.  

- Забууудь его! Он не достоин! Твоееей… – убеждает ее купчиха, пересчитывая вымышленную выручку. – …Любви!!!  

А вот и настоящие покупатели! На сцене появляются три незаурядно одетых личности. Оркестр исполняет подъездно-хулиганскую мелодию, намекая публике, что скоро будет поножовщина, кто-нибудь сильно пострадает и, вполне возможно, главную героиню все-таки зарежут. А пока…  

- Где ты, мииилый? – взывает гувернантка к потолку с прожекторами.  

- Я здеееесь! – блеет сзади купец.  

Влюбленный и туго соображающий после долгой разлуки, Буев бросается навстречу своей судьбе.  

- Стой, Буев! Век воли не видаааать! Это засада! – взволнованно поют Тишкин и Ежов. – Забууудь ее!! Забууудь!  

Угрожая купцу баянами, сокамерники требуют к себе уважения. В процессе деликатного разговора, Буев, без объяснения причин, переходит к оскорблениям. Завязывается схватка. Купец, влекомый амурной страстью, убивает своей балалайкой обоих дружков. Публика вздрагивает. Подняв над головой орудие убийства, вмиг одичавший Буев, подражая бурому медведю, ревет на зрителей.  

- Вызовите «скорую»! Моей маме плохо! – звучит детский голос из зала.  

Буев перестает реветь и сконфуженно перебегает поближе к даме своего сердца.  

- Я так ждала тебя! – упиваясь силой своего голоса, гаркает на Буева гувернантка.  

- Вооооот как? – мямлит купец. Свои сомнения он изливает в заунывно-лирической форме. Гувернантка плачет навзрыд и… признается!  

Да – гуляла на сторону! Да – усатые гвардейцы! Трое…. Ну, может, четверо. Какая разница?! Но, любила-то одного тебя, милый Буев! И ведь ждала! Как могла, так и ждала! И письмо пробовала написать, и вообще…  

- Ой, ты деееевичья доля моя! – поддерживая руками грудь, голосит гувернантка.  

- Нееесчастная! – рыдают навзрыд Буев с купчихой.  

Ситуация патовая. Буев в растерянности: вроде бы и надо кого-то зарезать, но… жалко обоих. А себя-то как жалко – не передать словами! Хор балалаечников с надрывом изображает волчий вой, вызывая у зрителей ощущение наступившего конца света.  

- Ты выыйдешь за меня? – потерянно делает предложение Буев, защищаясь от хора ладонью.  

- Я рада бы! Но!..  

Но, оказывается, купца ждет еще одна новость: благочестивая гувернантка уже успела выйти замуж за помещика Дуева – барыгу и супостата.  

- Он моего ребеночка пообещал усыновииить! – объясняет гувернантка свой поступок и, как бы вскользь, намекает на непорочное зачатие от молодого человека по имени Альфред.  

Буев, проглотив комок в горле, застывает с вытянутой рукой. Слышны возгласы: «Перезвони позже…»  

- Неверная! – восклицает купец и ощупывает свои карманы в поисках ножа. – Нож! – громко шепчет он убитым сокамерникам.  

- У тебя! Ищи! – отмахиваются трупы дружков.  

Окинув взглядом зрительный зал, купец нерешительно поднимает над головой балалайку. Увы, насладиться своей чрезмерной брутальностью он не успевает.  

- Жандаааармы! – вопит купчиха и, сорвавшись с места, начинает метаться по сцене, словно застигнутый врасплох на кухне таракан. Своей репликой купчиха опережает действие на целых 10 минут. Оркестр начинает играть с удвоенной скоростью, пытаясь угнаться за текстом.  

- Рано же! – отчаянно шепчет Буев купчихе. – Я не успею арию допеть!  

- Я роль забыла! Прости, Вася! – страстно рыдает Иванова и пытается схватить Буева за руки.  

- Теоретически, я – Коля! – напоминает ей купец.  

- Жандармы, на выход! – задыхаясь, сипит Тигель и в бессилии опускает руки. Балалаечники срываются с места, круша казенную мебель как стадо коров, и рассредоточиваются по всей сцене. Музыкальная пауза длится недолго – на смену балалаечникам, толкая перед собой свои инструменты, быстро ползут «ожившие» сокамерники Буева. Вскоре, тишину разрезают душераздирающие звуки сразу двух баянов.  

- Бей быстрей! – цедит неверная гувернантка купцу и быстро подставляет голову под удар.  

- Как хотите! – пожав плечами, равнодушно изрекает Буев и, забывшись, со всей силы опускает балалайку на голову бывшей возлюбленной. На, тебе!..  

Как и ожидалось, инструмент сломался сразу в двух местах. Гувернантка не успела даже пискнуть. Мгновенно потеряв сознание, она рухнула на подмостки. Характерные звуки сломанной об голову балалайки и упавшего на пол тела заставляют замереть всю труппу. Такого молниеносного «апофеозо» никто не ожидал. Зрительный зал в недоумении и ждет объяснений.  

Увы, главный злодей в ступоре и молчит как партизан. Ко всему прочему, его начинает тошнить.  

- Пой! Заметят ведь! – наперебой шепчут жандармы и обступают место преступления плотным кружком. Наивно полагая, что вот сейчас кто-нибудь объяснит к чему такая жестокость, зрители начинают несмело аплодировать. Изнутри порочного круга доносится звук громкой пощечины, потом второй, и сразу – негромкое пение:  

– Я потерял любимую навееееки…  

В этот момент, совсем некстати, на сцене снова появляется любимчик Аполлона и юное дарование Атлантов Сэ Гэ. Не переставая дудеть в свой свисток, радостный юноша вприпрыжку приближается к группе жандармов и, что-то разглядев промеж доспехов, от ужаса падает на пол. Резко вскочив, Атлантов бросается к краю сцены и пытается красноречивыми жестами «рассказать» об увиденном, и чем больше смеется над ним публика, тем яростнее его движения.  

- Идиот, она живая! – пытаются остановить его жандармы, но композитор безутешен и, к тому же, неуловим.  

И вновь быстрый на расправу купец Буев спасает представление. Не переставая исполнять свою финальную арию, он незаметно толкает в спину дикого композитора, и тот исчезает в глубине оркестровой ямы. Атлантов затихает сразу после приземления на спинку стула животом.  

Публика восторженно рукоплещет смелым артистам решившим оживить, таким образом, ход спектакля. Купец вынужден повысить тембр до недосягаемых высот. Он пробует объяснить зрителям, что расстроен произошедшим, раскаивается, и больше так не будет. Через пять минут от Буевского бельканто в зале становится совсем уж тошно. Наконец, когда озон в воздухе почти закончился, а Буев полностью выдохся, зрители поняли, что, возможно, скоро их опустят по домам.  

И вот он – финал! Но… сначала, общий сбор всех персонажей на сцене, перекличка, хор. Артисты выстраиваются в ряд у рампы и почти сразу начинают нестройное пение, помпезно завершая третий акт. Пара жандармов, удерживая тело Голубевой подмышки, подтаскивают солистку поближе к зрителям. Поверженный гений МузПТУ, влача непослушные ноги, забирается на сцену и осторожно пристраивается к хору сбоку. Публика не торопится убегать и вальяжно аплодирует. Недопев свои партии, возбужденные жандармы и купцы – мошенники уже радостно поздравляют сами себя с успехом и торопливо невпопад кланяются. Верными присяге и искусству остаются лишь брошенные Тигелем на произвол судьбы сокамерники Буева, упрямо продолжая музицировать вплоть до последней ноты. Публика медленно встает со своих мест.  

«Боже, какой успех! Первый раз!» – всхлипывают артисты и жмут друг другу горячие ладони. Такой миг! Редкие секунды счастья – кто еще их оценит? Еще мгновенье, и несчастные любители искусства.… Нет, просто уходят! И даже не бегут! Останьтесь, черт бы вас побрал! Да повернитесь же! Ну, ничем вас не проймешь!  

Два шага вперед – поклон – шаг назад. Лишь Тигель стоит, как вкопанный, не в силах пошевелиться. «Наяда!» – шепчет он, любуясь безвольно повисшей на крепких жандармских руках своей лучшей солисткой, лауреатом премии имени (зачеркнуто) З. Г. Голубевой.  

И… никого! SIC TRANSIT GLORIA MUNDI. «Наконец-то!» – вздыхают стены и облезлые колонны. «Пора и спать ложиться», – ворчит паркет – зануда. Свет гаснет, и в абсолютной темноте только маленькая сцена, еще не остывшая от пылких артистических эмоций, бурлит и содрогается подобно кастрюльке с кипятком, мешая уснуть уставшему за день старому театру.