Степь блаженно потянулась, расправив чахлую старческую грудь, поросшую ломкой рыжей травой, зевнула жарким суховеем-стрибом, и поглаживая жидкую тонкую бороденку, прошамкала:  

- Проснись Трита, да проснись же!  

Тур открыл глаза. Рядом, обхватив колени длинными жилистыми руками сидел старый ашаван , словно бы выточенный из цельного куска песчаника. Его маленькие раскосые глазки с любопытством рассматривали смуглую лисью мордочку Триты:  

- Просыпайся. Пора молиться.  

Странники умылись, повернулись лицом к Восходу, и произнесли слова молитвы:  

- Радости Митры, чьи пастбища просторны, и Раманы, чьи луга хороши, – молитва и хвала, радость и слава…. Как наилучший господь…..  

- Добре – кивнул старик – с каждым днем все лучше. Как знать, может из тебя и выйдет ашаван.  

Тур в ответ только хмыкнул.  

Стреноженный лошади паслись на прежнем месте. Никто и не думал их угонять – уж больно паршивой они были масти – с белыми отметинами на мордах и копытах.  

Бездумно и угрюмо перевалилось через холмы жирное серое облако – предтеча дождя.  

Трита сидел на коне, плотно обхватив его бока ногами, старик присох к шее своей лошади, как черствый комок земли к сохе.  

- Какие сны тебе послали боги? – проскрежетал ашаван – или вы, кровожадные туранцы не видите снов?  

Трита проглотил обиду – только легонько вздрогнули его рыжие косы, застучав костяными застежками – накосниками.  

- Мне грезилось, будто мы нашли бунчук, полный айрана, холодного, бодрящего айрана – тур довольно ощерился, увидев, как ашаван облизывает сухие губы.  

- Глупые турские мечты! Вам бы только жрать и спать! – проворчал старик.  

Серый комочек с визгом вынырнул из-под конского копыта и метнулся в сторону.  

Трита осадил коня. Что? Заяц?  

Заяц. В густой серой шубке, потертых льняных онучах и рваных сапожках. Худой, как былинка, большеглазый мальчонка, с рабским клеймом на щеке.  

- Это не бунчук – холодно заметил ашаван.  

Мальчик-мунд пятился прочь, глотая ртом горький пыльный воздух. На чумазой щеке его извивался трехголовый змей – тавро Ажи-Дахаки.  

- Еще один проклятый! – прошипел старый ашаван – по мне, так мунды ничем не краше людоедов – туранцев….  

Трита не слушал его – он спешился, и, стараясь не делать резких движений, подошел к Зайчонку. Маленький невольник встретил его взглядом затравленного зверька, залепетал что-то на своем тарабарском наречии – он, должно быть, не знал туранского.  

- Ты понимаешь по-арийски? – тихо спросил Трита.  

Мальчишка кивнул.  

- Он беглый раб… – встревожился ашаван – эй, Трита, я не буду его кормить….  

Трита протянул найденышу руку:  

- Тебя как зовут?  

- Арья…. – паренек ткнул себя в грудь пальцем.  

- С-смешно… – фыркнул ашаван – мунд по имени Арья….  

- Нет… – улыбнулся Трита – мне не нужно твое родовое имя…. Как тебя зовут люди?  

- Сагом… хозяин Сагом звал – пролепетал перепуганный мальчик – он не сразу осознал, что назвал ашаванам свое настоящее имя, имя своей души, а значит, доверил им свою судьбу….  

- Вот что, Саг… я предлагаю тебе пойти со мной… обещаю делить с тобой пищу, и питье… но взамен ты станешь моим рабом. Мне рабы не нужны и постараюсь продать тебя хорошим людям, когда мы дойдем до торжища…. Понял?  

Мунд тряхнул чернявой башкой – он на своей шкуре познал неволю, и не ждал лучшего с собой обращения.  

- И не вздумай бежать – мы ведь теперь знаем твое настоящее имя, и можем сделать с тобой все что угодно…. Понял?  

Зайчонок кивнул. Он и не думал противиться ашаванам – только вздрогнул слегка, когда тугая конопляная змея опутала его стертые, сбитые лапки – петли ее легли на застаревшие, затертые следы.  

Трита усадил рабчонка на круп своего коня, отломил кусок лепешки и протянул найденышу, приговаривая:  

- Ты давно не ел? Тогда не спеши… полегче… еда может тебя убить.  

У Триты оставалась еще одна фляга с солоноватой водой из степного колодца. Он позволил мунду сделать несколько глотков, затем испил сам, чем вызвал негодование старого ашавана:  

- Пьешь после раба…. Дикари… вы никогда не обретете хварно.  

- Помни кто я таков, старик – сверкнул глазами Трита – ты сам сказал, и Митра слышал твои слова….  

Ашаван вздрогнул… и смолк.  

Мунд торопливо бормотал слова благодарности, но Трита не слушал: он пожалел мальчишку, как пожалел бы ничейного, заблудившегося ягненка. Теперь Саг уже превратился для него в горстку медяков, в горстку болтливых медяков….  

Хлоп! – затрещина обожгла щеку мальчика.  

- Будешь говорить, когда я велю – сказал Трита – нешто сам не понимаешь?  

Саг молчал, размазывая грязь по лицу. Он понимал.  

К исходу дня замаячили впереди сизые, да серые ниточки дыма – показалось человеческое жилье. Глиняные землянки облепили брюхо плешивого холма, а на самой макушке-проплешине пестрым войлочным колпаком курился общинный дом.  

- Вот и людское жилье – вздохнул Трита – чем они нас примут? Добром, или на копья взденут?  

- Добром – ашаван улыбнулся хмурому небу – здесь, знать, добрые люди живут.  

В общинной клети стоял густой угар. Блики пламени оживляли каменные лица предков-богов, пропитанный конопляным дурманом дым лениво выползал сквозь дыру в потолке.  

Старшие селяне уселись вокруг очага, и завели разговор с ашаваном. Стариковский гул навевал на Триту легкую дрему. Он и Саг сидели на лавках, рядом со старой знахаркой-былинкой. На ее деревянных костях почти не осталось мяса – казалось, это и не человек вовсе, а скелет, обтянутый тонкой смуглой кожей. Трита с опаской поглядывал на старую ведунью, и всякий раз вздрагивал, когда слышал поблизости стук ее костяных бус.  

Тепло и спокойно в общинном доме. Очаги перешептываются меж собой тихими, трескучими голосами. На воеводском войлоке сидит старый зверь-медведь. Башка, и плечи его заросли бурой, как степная трава, шерстью, единственный глаз, стеклянный от дурмана, дико таращится из-под волчьей шапки. Под левой, трехпалой лапой, медведя лежит огромный бубен, обтянутый воловьей кожей.  

- В каменном городе поселились девоны? – тонкой хворостинкой ашаван пошевелил угли в очаге, и, повинуясь его воле, язычки пламени закружились в причудливом танце.  

- Туранцы и хаониты топчут нашу землю уже три месяца. Эти скоты отбирают у нас зерно… – отозвался кто-то из стариков.  

Кумыс согрел нутро Триты, дурман вскружил голову. Не до печалей ему теперь, здесь, рядом с живыми людьми….  

Селяне, похоже, знали старого ашавана, а Медведь и вовсе говорил с ним, как с родным, звал «братом».  

- Хороший ли собрали урожай, брат? – мурлыкал ашаван, кутаясь в волчью шкуру.  

- Куда! Нынче все худо, брат – ничего не родит наша земля…. С тех пор, как приехал этот туранский князь, пустыня съела наши поля, и выпотрошила пастбища – вздохнул Медведь..  

- А я недавно видел брошенное селение – заговорил мужичок, должно быть из пастухов – его уже наполовину замело песком…  

- Как зовут этого князя? – спросил вдруг ашаван.  

- Туранца? Эх, брат, время источило мою память, как моль – хороший войлок… – Медведь нахмурился так, что все лицо его превратилось в насупленную звериную морду – Апа… погоди… Апаоша… вроде так….  

- Ах… ясно… – ашаван подмигнул Трите – кто же впустил этого дэвона в город?  

- Как же не впустить, коли сам Парадата Спитур его прислал. Вроде, как в плен нашему князю, Кави-Нараве….  

- Далеко до этих… до Каменных Врат?  

- Да нет – засуетился пастух – пять хатр , не больше….  

Вдруг над ухом Триты раздался тихий шелест – так ветер шуршит степным быльем:  

- Я знаю кто ты таков, туранец… я поняла все, как только ты переступил порог….  

Тур повернулся к Былинке. Со сморщенного старушечьего лица на него смотрели два темно-зеленых самоцвета-змеевика:  

- Я знаю кто ты такой, и дэвоны тоже это узнают…. Меня не бойся… но знай: для дэвонов ты – раскаленный уголек в глазу.  

- Скажи мне… – Трита и не желал скрывать своего удивления – почему мой господин и ваш старейшина называют друг друга братьями?  

Теперь удивилась Былинка:  

- Потому что они братья, туранец. И оба – мои сыновья….  

Чья-то костлявая рука протянула Трите глиняное блюдце, до краев наполненное белесым туманом….  

- Что это?  

- Хаома . Пей.  

- Я не….  

- Пей, давай, пей… вот так….  

- Как странно…. Это питье не утоляет жажду… я хочу пить! Пить!  

- Пить! Воды мне воды! – хрипел Кави-Нарава, извиваясь на своем ложе – воды!  

- Роо-о-охххх…. – ухало за дверью – рохххх….  

Звери и боги, наблюдавшие за муками князя с высоты дворцовых сводов, щерили каменные пасти и в голос твердили:  

- Не впускайте его! Нет! Не надо!  

Нет, это кричали ослепленные ашаваны, разверзая черные язвы ртов, они выли и скулили при каждом ударе…. И Трита, кажется, кричал вместе с ними, съежившись в грязной, пыльной каморке, на соломенном тюфяке.  

Он приближается… он здесь….  

- Пить хочу – простонал Кави-Нарава.  

Рохххх! – Засовы бронзовых ворот лопнули, и страшный порыв ветра ворвался в палаты князя. Из тьмы вышел друдж Апаоша, рогатый зверь-исполин. Тело друджа соткалось из пустынных ветров и камней, обожженных дэвовским пламенем. На рогатой голове, вместо волос выросли пустынные травы и колючки, каменную чешую затянула бурая, шакалья шерсть, два желтых, гадючьих глаза взглянули на несчастных слепцов, и те тотчас же съежились, и почернели, словно головешки….  

- Ты принес мне воды? – простонал Кави-Нарава.  

Друдж покачал головой, из ноздрей его вырвался горячий пар. Шуршащим, словно песок голосом, дэв произнес:  

- Мой господин и бог Ажи-Дахака шлет тебе дары из Великой Варны….  

И тут же палаты наполнились бессчетным числом рабов – все они были наги, и не имели лиц, головы их были похожи на черепа, обтянутые кожей, безглазые и безносые, но со звериным оскалом хищных зубов. У каждого раба за плечами висела корзина, прикрытая крышкой.  

- Первый дар – прошуршал Апаоша – золото из сокровищниц Эрэзуры!  

Десять рабов подошли к ложу князя, и опрокинули корзины. Из них посыпался обыкновенный песок.  

- Какое же оно красивое – потрескавшиеся губы Кави-Наравы чуть дрогнули.  

- Пряности! Невиданные в Айринам-Вейджи пряности!  

Еще десять корзин песка опрокинулось на ложе Наравы. Князь зачерпнул ладонью немного песка, и положил на язык.  

- Как вкусно – задыхаясь, проговорил он – никогда прежде я не пробовал ничего подобного….  

- Алмазы из недр Хара Бэрэзайте!  

Песок уже скрыл ложе, набряк над ним грудами….  

- Самоцветы!  

Песок забивал Кави-Нараве рот и нос, резал глаза.  

- Пить! Пить! – хрипели стены своими каменными пастями – пить!  

И вот, на месте княжьего ложа громоздится груда песка. И нет больше Кави-Наравы, свободного отца свободного народа…..  

Апаош дунул на эту груду степным суховеем, песок поднялся в воздух серым облаком, и осел на сенах, сводах, на коже и глазах Триты…..  

Ложе князя опустело.  

- Какие сны ты видел сегодня, туранец?  

Трита промолчал.  

- Добрые люди дали нам ночлег прошлой ночью…. Я так не хотел уезжать…. Знаешь, Трита, я сейчас поверну назад… и погощу в селении еще пару дней…. О, прости меня, Святой Дух за эту ложь! Я уже не разумею, о чем говорю….  

- Что это? – Трита сморщил мордочку, обнажив ряд белых, как первый снег, зубов.  

- Это город. Мы называем его – Ворота Степи.  

- Не понимаю….  

- Это ничего. Скоро ты сам все увидишь, и тогда поймешь. Видишь, город стоит меж двух скалистых гор? За этими Воротами начинаются Полуденные земли, в них не властен престол Парадиза…. В Полуденных землях правят малые Владыки – Кавии – молвил старый ашаван, задумчиво пощипывая бороденку – быть может, здесь ты найдешь себе союзников, Трита. Этой землей правит Кави Нарава – младший из сыновей Кавы. Люди говорят, что он добрый человек, хоть и не очень умный…. Он выслушает тебя вперед отца.  

- А ты?  

- Я… я ведь вызвался провести тебя к Воротам Степи, верно? – нахмурился старик – мой долг перед богами исполнен… и еще… я ведь боюсь, Трита, очень боюсь. Мне одному стократ спокойнее, чем с тобой. Не забывай: этот конь – мой. Прощай, Трита. Истина – лучшее благо.  

- Прощай, старик. Истина – лучшее благо….  

Тряхнув рыжими косами, Трита, спешился, и пошел в сторону города.  

- Эй! – вдруг окрикнул юношу старец.  

- Чего тебе? – тур обернулся, и к удивлению своему увидел умиление и восхищение на вырезанном из песчаника, лице.  

- Как могло случиться, что в жилах туранского дикаря течет царская кровь? – улыбнулся ашаван.  

Трита смутился, покачал головой, повернул к городу, и больше уже не оборачивался.