Февраль.  

-Господи, Малыш. Это словно выиграть миллион долларов в лотерею!- Мег встала передо мной на колени и обняла за ноги. Она сравнила меня с миллионом. Забавно. Это была реакция Мег на моё признание ей в любви после полутора годов страданий по мне. Мегги была странной, звонила по ночам в пьяном бреду, чтоб сказать, как меня любит, а утром отправляла СМС с извинениями. Изнемогала от любви и безответности, а потом пропадала где – то неделями оставляя меня в полной растерянности и желании сказать: «Да Мег, да я тебя тоже люблю Мег, не убегай от меня и от себя. И от своей любви ко мне Мег. Ведь она ответна. Ты думаешь, что нет, а она ответна Мег...»  

Это был теплый- теплый февраль, теплый- теплый и снежный- снежный. Когда, наконец, то мы объяснились, он стал ещё теплее и еще сильнее укутывал нас в свою мягкую порошу, словно одобряя всё, что произошло. Мегги будто подменили, столько любви ласки и заботы проливала она на меня. Мой воспалённый мозг не мог тогда принять и понять всего, что творится со мной. И я принимал и отвечал Мег, борясь с природной застенчивостью и скорбью по тому, что наши отношения были столь затянутыми в самом их зародыше. Вялый и податливый. Может быть, поэтому она злилась на слово «Тоже». В ответе на пресловутые: «Я тебя люблю», «Я тебя тоже». «ТОЖЕ»??? Обижалась, не способная разглядеть продолжение «ЛЮБЛЮ..ЛЮБЛЮ..ЛЮБЛЮ» Слово звучало в такт сердцу. Она не слышала..  

А в остальном был полный порядок. Всегда находилась тема для беседы. Всегда понимание друг друга и поддерживание самых бредовых идей. Гуляние по ледяному городу по ночам и завывание дикими котами в предчувствии марта. Взаимное немое соглашение, упасть посреди дороги и целоваться под ногами недовольных прохожих. Я учил её кататься на коньках, она учила меня рисовать «аниме» за чашками горячего глинтвейна, разогревающего тела и души. Я ждал её у подъезда, зябко кутаясь в шарф который помнил запах Мег, однажды забытый у неё дома. Она ждала меня с работы, нервно куря у крыльца. Я пристрастил её к боулингу, она меня к бильярду. Всё те – же шары. Только большие и маленькие. Большие теплые шары. Поддающиеся чему угодно, при помощи рук. Маленькие холодные шарики. Одиноко лежащие на зеленом сукне бильярдных столов. Правило – подчиняться только кию. И никак больше..  

Март.  

- Малыш я уезжаю.  

- Куда Мег?  

- В столицу Малыш.  

- Зачем Мег?  

- Работа Малыш.  

- Надолго Мег?  

- Навсегда.  

Я помогал собирать ей вещи в пьяном бреду. Она плакала только по городу. По мне нет. Она не верила мне. «ЛЮБЛЮ».  

Утром она уехала. Я догонял её по пути к автобусу два раза, чтоб обнять и порыдать у неё на плече. Она успокаивала меня тем, что всегда будет ждать меня. Я отдал ей на прощание все наши любимые мультики. И поклялся приехать при первых же каникулах.  

Март решил, что февраль чересчур избаловал нас и пытался восстановить равновесие, обжигая морозами и угнетая серым, давящим на душу, небом. Душа не выдерживала и выла, билась в истерике о стены промерзшего тела. Мы созванивались каждый вечер. Я сидел в горячей ванной наблюдая за тонкой струйкой дымящейся сигареты, пытаясь доказать жестокому марту, что есть от него лекарства. Она пила глинтвейн. Мы заливали наше общее горе каждый по-своему.  

Наступили каникулы. Дорога к дорогой, любимой, ненаглядной Мегги казалась бесконечной. Пять часов пути длились словно пять дней. Пять лет. Она встретила на меня в замороженном мартом ночном автовокзале. И я стеснялся. Я отвык от неё за эту короткую бесконечную неделю. Отвык от губ, рук, голоса, любви. Март злился, но в ту ночь, наш февраль вернулся, высыпав на март небо белого теплого снега. Мои фотографии у неё на стенах, мои портреты написанные ей за время нашей разлуки. И бутылки. И нет уюта. Нет тепла. В этой квартире обитали Мег и март. А тут приехали я и февраль.  

И все мы причудливо сплелись в узорах на утренних окнах. Я расплавленный оттаявший посапывал в объятьях Мег. Март, видимо убежденный февралем пролил сквозь наши узоры солнце. Наступила весна.  

Весна и кино. Весна и флейты на улицах большого города. Весна и необычной формы бутылки, привязанные к еще голым ветвям клена, в которых радостно играло солнце подобревшего марта. В автобусе я потерял перчатку и ходил в одной, пока Мег мне не дала тоже потерявшую пару варежку. На правой руке черная перчатка. На левой – белая варежка. Недовольные прохожие оглядывались, а мы в полном праве мартовских котов заливались дикими воплями на улице чужого мне, и уже родного Мег, города. Баловство. Засовывать в уши цветные трубочки от напитков в приличном кафе. Сидеть на полу в метро или бежать в обратном направлении по эскалаторам. Гулять, гулять, гулять. Вместе, вместе, вместе.  

Каникулы кончились. Я уезжал домой. За окном стояли Мег, успевший привыкнуть ко мне чужой город и март. Мегги, пытаясь скрыть подавленность прощания танцевала придуманный танец «жигу», город терялся оправдываясь большим количеством недовольных прохожих, а март, казалось, ухмылялся, забирая из нас тепло.  

Апрель.  

Мег предложила переехать к ней насовсем. Бросить всё и переехать. И я собрался. Учёба, работа, родители, друзья. Всё это я готов был променять. На чужой серый город и Мег. Мег, которая, не смотря на все ответы в моих глазах, продолжала обвинять меня в недостатке тепла и любви. Как Мег? Почему? Неужели ты не видела всего этого? Неужели твоё больное самолюбие и самобичевание могли победить нашу любовь?  

- Я перееду к тебе на следующей неделе Мег.  

- Я не понимаю к чему тебе это?  

- Мег???  

- Я не понимаю к чему тебе я?  

- Мег я ЛЮБЛЮ тебя Мег!!!  

- Прости, я не могу тебе верить. Это не любовь это как – то по-другому.  

- А что это тогда Мег? Я действительно люблю тебя и хочу быть рядом, потому что мне уютно и тепло с тобой. Мы понимаем друг друга Мег. Мы одно Мег.  

-«Тепло и уютно» сильное обоснование для любви, не правда ли?  

- Почему ты не можешь поверить в меня Мег? А тепло и уютно это не обоснование для любви, это одна из тысячных составляющих.  

- Малыш, не любимый Малыш. Ты ничего не понял. Прощай.  

Апрель, еще непросвещенный февралем и мартом во все подробности нашей любви с Мег, недоуменно смотрел на струйки крови стекающим по моим запястьям. Тяжелые багряные капли, словно валуны, разбивали мечты, разбивали любовь, разбивали Мег. Меня убила её любовь ко мне.  

Меня убила моя любовь к ней.  

Меня убила её не вера в меня.  

Меня убила моя вера ей.  

В открытое окно дышал теплый-теплый апрель, пытаясь оживить меня своим дыханием. Но он был бессилен. Оживить меня мог только ушедший февраль. В ящике стола лежала белая варежка, а в ней черная перчатка. За окном наступала весна.  

На тротуаре, у обшарпанной стены здания, в нижних окнах которого зазывальные приглашения в загрантуры, стоит старушка. Чуть сгорбленная, в сером платке, в таком же невзрачном, цвета грязного асфальта, пальто с облезлой местами норкой, вязаных варежках. На ногах войлочные боты, метко прозванные в народе «прощай, молодость». На одной руке, у локтя, болтается матерчатая полупустая авоська. В другой – белый пластиковый стакан.  

Стоит безмолвно, не причитая, не прося о помощи, не осеняя себя и прохожих крестом, не бормоча молитв. Но звучит эта мемориальная «окаменелость» застывшим криком.  

Лицо пожилой женщины морщинистое, пергаментно-желтое. Взгляд слезящихся глаз немного отстраненный, сквозь – людей, дома напротив, проезжающие машины, – внутрь себя. Стоять женщине тяжело. Видно, что грязно-желтая стена позади не просто «антураж» ее «просительного» места, а какая-никакая опора. Как и простенькая, явно самодельная, тросточка, которой она упирается в замерзшую снежно-грязевую массу под ногами.  

Мимо идут, а то и легкой «трусцой» проносятся утренние прохожие. Женщины, за которыми тянется шлейф ароматного парфюма, всё больше в мехах. Солидные, и не очень, мужчины, тоже благоухающие.  

Они, случается, на бегу, не глядя в лицо, чего-то стыдясь, бросят сколько-нибудь в «копилку» нищенскую – будто отступного.  

Молодежь, некоторые – с инструментами в футлярах, докуривая на ходу, торопится в консерваторию рядом, а иные дальше. Эти подают реже, хоть и не жадные вроде. Девчата, которые посердобольнее, иной раз мелочи толику насыплют, а то и рублик-другой кинут в стаканчик.  

Студенты, что с них взять. Красивые, молодые, одетые не по погоде легко. Девчонки-то в коротеньких куртёшках, которые даже попу не прикрывают. Редко кто в шапках, а то всё простоволосые.  

«Э-эх, молодо-зелено! Совсем не думают о старости».  

Так ведь и они, молодыми, о старости – когда она еще будет! – не думали. Тоже казалось, как и нынешним, что долго-долго будут здоровыми, сильными, красивыми.  

Разве ж могла она помыслить тогда, что, разменяв восьмой десяток, схоронив мужа, придется – ах стыдоба какая! – милостыню просить?! Что от крохотной пенсии, которую ждешь словно любимый мексиканский сериал, после оплаты счетов за блага цивилизации останутся только рожки да ножки. Да и ту малость придется на двоих с сыном делить.  

«Ох и невезучий же Федька. Совсем беда с ним. Вот и Клавка совсем замучила его своими попреками. Конечно, кому же нужен "нахлебник"?! Работу потерял. Семью. И себя, горюшко мое, вот-вот потеряет».  

Когда на Федькином заводе, где сменился хозяин, прошло очередное сокращение, оно и его коснулось. Станочнику, которому уже за 50, указали сначала на возраст, потом – на дверь. Меняем, мол, профиль, а ты стар уже переучиваться.  

Да еще и по глупости, дурень, написал заявление по собственному – «благодетели» посулили не обидеть при расчете. Обманули. Уж Клавдия, а характерец у нее тот еще, вздорный, в выражениях не стеснялась, ругая Федьку, всех чертей помянула. Пилила день и ночь, даже тунеядцем да пьяницей обзывала. Хотя и выпивает Федя по нынешним меркам чуть. А всё после контузии, которую в армии получил, в Афганистане.  

Не выдержал, ушел из дому.  

Куда деваться, пришел к матери-пенсионерке.  

«Не права невестка, конечно. Да что уж поделаешь? Квартира ее, Федьку она там так и не прописала. Ну да Бог с ней, у него есть и свой угол. Наша квартира вся ему достанется после моей смерти».  

Детей Федор с женой общих не нажил. Он ведь Клавку с дитём взял, с мальчонкой. Растил как своего, тот и батей его называет, уважает. У Сережки, приемного сына Федора, уже своя семья, детки. Живет в другом городе, на Дальнем Востоке. Служил в тех краях на флоте, да там и женился.  

"Хоть бы Федька об этом не прознал. Я ведь говорю ему, что иду к больной, разбитой параличом, посидеть с ней. Наняли, мол, на несколько часов в день. Он и поверил. Хотя и смотрит так подозрительно, когда я домой возвращаюсь без ног, валясь от усталости. Ты, говорит, мать, не сиделкой, видать, а каменщиком на стройке калымишь, приходишь такая измученная.  

Будто самому легче. Отчаялся уже работу найти. Сколько стоптал обуви, а все без толку. Не берут нигде. Ходит смурной такой, потерянный.  

А в последние дни и вовсе такой странный. Замкнулся, все больше молчком. Аж с лица спал. Сидит сиднем в своей комнате. Беспрестанно курит. Жалко мне его.  

Как ломит ноги! Артрит проклятый донимает, спасу нет никакого. И глаза совсем плохие стали. Когда уже очередь подойдет на операцию? Не дождаться, видно.  

Эх, Сёмушка, как же мне без тебя худо! Был бы ты жив, разве стояла б я на паперти? Ох-хо-хонюшки, грехи наши тяжкие. Не думала, что доживу до такого позору. Как же я устала жить! И смертушки нет, хоть бы с Семеном снова были месте..."  

Старушка, прервав поток своих невеселых мыслей, нескончаемый внутренний разговор – с мужем-покойником, с сыном, невесткой – зябко поежилась. Ветер тут, на углу, сегодня такой пронизывающий, до самых косточек пробирает. Эх, домой бы сейчас, ноги – в самокатки, чаю горячего. Даром что без сахара. О каше, сваренной на разбавленном до белесой водички молоке, думалось как о «манне небесной» – так хотелось есть. Аж голову кружило.  

В стакан с мелочью и заглядывать не хотелось. Знала баба Тоня, негусто там. Колючий морозный ветер подгонял прохожих: скорей бы в теплое нутро зданий. Не до нищенки.  

– Да, задерживаюсь. Конечно, в пробках. Скоро буду, надеюсь. Елена Петровна, перенесите встречу, пожалуйста. И извинитесь перед ними. До связи! – мужчина на переднем пассажирском сиденье новенькой иномарки положил мобильник в карман пальто. Тщательно выбритое лицо говорившего еще моложаво, с мягкими чертами. А вот совсем седые виски да и шевелюра в серебристых «нитях» выдают возраст.  

Глянул рассеянно в окно. «Да, март нынче холодный как никогда. И ветер злющий. Сейчас только подаяние просить, в такую-то погоду...» Лицо старушки, примерно одних лет с его матерью, стоящей со стаканчиком в руках, показалось мужчине чем-то смутно знакомым. Водитель как раз остановился неподалеку от нее, в крайнем ряду, и он смог рассмотреть женщину. «Откуда мне знакомо это лицо? – силился он вспомнить. – Где-то я ее видел, определенно».  

В памяти мелькнуло что-то связанное с детством, далеким дворовым детством на их любимой Театральной улице. Здесь росла целая ватага ребят и девчонок из трех домов, выходивших парадными во двор буквой «П». Дружили, играли в казаков-разбойников, бегали вместе в киношку через дорогу. Тогда утренние сеансы были по пятачку. Потом бурное, взахлеб, обсуждение фильмов: «А он бац! А наш ка-ак даст тому толстяку...»  

Первые влюбленности, когда сидеть с девочкой, с которой дружил, в своем дворе было стыдно и «тили-тили-тесто-жених-и-невеста» уходили гулять в сквер Революции. Потом выпускные. Взрослая самостоятельная жизнь.  

Игорь после школы, несмотря на возражения отца, который хотел, чтобы сын учился в его институте и тоже стал биологом, пошел сначала на завод, а оттуда в армию. Вернувшись, поступил в политехнический, закончил его, отработал по распределению. Потом, в пору зарождения частно-экономического сектора, на паях с однокашником, техническим гением их курса, организовал полуподпольный по тем временам цех. Собирали аналоги будущих компьютеров. Дело пошло, хоть и не без трудностей. Проблемы с помещением, комплектующими, кадрами. Сами чуть ли не круглосуточно на ногах. И угрожали тоже – завистники, кому их успешно развивающийся бизнес встал костью в горле. Тогда, правда, это еще не называлось так по-иностранному – бизнес. Просто предприняли дело.  

Новых идей, проектов всегда было в избытке. Дело, давно уже легальное, ширилось, росло, обрастая филиалами, осваивались другие сферы.  

Теперь он уже глава акционерного общества, с весом и авторитетом серьезного крупного промышленника, мецената, который нередко помогает детским домам, и не только. Предлагали и в Думу баллотироваться, но Игорь отказался – производство, реальное дело было ему всегда интересней.  

Да, разбросало их «дворовое братство» с тех пор.  

Танька-"артистка", которая всегда перед ними «выступала», заворачиваясь то в занавеску из дому, то в тюлевую накидку на подушки, стала-таки актрисой. И даже заслуженной. В кино снимается, в театре столичном играет.  

Эдька-очкарик, мечтавший о дальних странах, путешествиях, зачитывавший книги Жюля Верна до дыр, стал известным океанологом. Живет во Владивостоке.  

Настенька, первая красавица в их дворе, с синими огромными глазами и русой косой ниже пояса. Сколько ребят свела с ума! Вышла замуж за курсанта местного военного училища. Теперь уже жена генерала.  

Николай, Колька, дружище. Как бредил он небом, знал, наверное, биографии всех героев-летчиков. Описывал всё так, будто сам таранил фашистов с Талалихиным, сбивал вражеские самолеты с Кожедубом или в горящем бомбардировщике падал с Гастелло на скопление танков со свастикой. Глаза горят, руки выделывают виражи, фигуры высшего пилотажа.  

Колька все-таки показал свой высший пилотаж. В очередной перелет с нашей территории на «дружескую» афганскую был подбит, как и его кумир Гастелло. И тоже стал героем. Не нашей войны. Теперь школа носит его имя.  

Помнится, жил Колька в соседней квартире с... Подожди-ка, как же его звали? Спокойный такой парнишка, все мастерил что-нибудь. Точно! Федька Кузнецов. Отец у него, кажется, на заводе работал, а мама – нянечкой. Славная такая женщина, добрая, похожая на его мать. Она и ему сколько раз нос вытирала в садике. Постарше уже, годам к пяти-шести, они научились выговаривать – «Антонина Ивановна», а то все «Тоньиванна».  

«Постой-постой, так ведь эта старушка и есть та самая нянечка, Федькина мать! То-то мне ее лицо таким знакомым показалось, хоть и не живу сто лет в том дворе. Как же так? Да что же это Федька, подлец, старуху-мать на улицу, милостыню просить выгнал?!»  

Мужчину аж передернуло – от узнавания, пришедшего не сразу, медленно, но яркого, под дых. От стыда – хотя вроде бы при чем здесь он, чужой, в общем, старушке человек. От нелепости ситуации, когда он, взрослый, сильный, состоявшийся, вдруг почувствовал себя беспомощно. Как тот карапуз, которому вытирала сопли няня.  

Водитель даже спросил обеспокоенно:  

– Игорь Сергеевич, что с вами? Вы вдруг побледнели.  

– Слав, ты припаркуйся где-нибудь поблизости. Я выйду ненадолго, подышу воздухом. Потом вызову тебя. Что-то сердце прихватило, – почти не соврал он. Сердце и правда защемило вдруг, а ведь раньше такого не случалось.  

Водитель не понял странной перемены, происшедшей с шефом враз, пока тот глядел в окно, вроде на какую-то старуху-нищенку, но подчинился.  

Игорь Сергеевич вышел из машины. В волнении подошел к пожилой женщине, замерзшей, бесконечно жалкой. Она глянула на него мельком и успела только заметить, как хорошо и добротно тот одет. Как блестят его дорогие, верно, ботинки. Какое приличное пальто на нем, красивое кашне.  

Она подняла глаза и скользнула взглядом по лицу подошедшего мужчины: «Какое славное лицо. И глаза добрые. Может, подаст чего, да и поеду уже домой. Так озябла сегодня...»  

– Антонина Ивановна! Вы не узнаете меня? Я Игорь, Дробышев. Помните? Мы с вами в одном доме жили, только потом переехали в другой район.  

Старушка, оттого что незнакомец вдруг заговорил с ней и даже знает ее имя, стушевалась, растерялась. Посмотрела снова, уже внимательно, пытаясь сквозь пелену лет увидеть в этом приличном, представительном, наверное, одного возраста с ее Федькой, мужчине соседского мальчишку.  

«Игорь... Дробышев...» Да, она помнила семью с такой фамилией. Они жили то ли этажом выше, то ли ниже. Двое ребятишек у них было вроде. Умненький такой хлопец, воспитанный, всегда здоровался. И девочка, хвостиком ходившая за братом.  

«Точно. Дробышевы. Отец у них, кажется, преподавал в институте, а мать библиотекарем в школе работала».  

– Так это ты, Игорек?  

– Я, Антонина Ивановна. Здравствуйте, дорогая вы моя Тоньиванна! Помните, мы маленькими в саду не могли выговорить ваше имя и звали вас так – Тоньиванна?  

Это неожиданное напоминание – оттуда, из другой жизни, когда она была еще молодой, здоровой, когда был жив ее муж, а сын – совсем маленьким, лишило сил женщину, и она стала тяжело оседать на тротуар. Полуобморок случился и от голода, и от усталости, и оттого что старушка переволновалась.  

Игорь Сергеевич подхватил женщину, не дал упасть, напуганный и встревоженный. Он помог ей обрести маломальское равновесие, хотя ее ноги подгибались, а выпавшая из рук палочка валялась в снегу подле. Он поднял и ее. Предложил вызвать «скорую», но женщина отказалась, прося не беспокоиться. Пройдет, мол. Это от слабости. И от старости, а это уже не лечится...  

– Антонина Ивановна, давайте тогда в кафе зайдем тут, рядом. Согреетесь, поговорим. Вы хоть в себя придете, коль не хотите врача.  

И, не обращая внимания на удивленные взгляды прохожих на эту странную парочку – явно не бедного мужчины и полунищей старухи, – помог дойти ей до кафе-бисквитницы, где, он знал, подавали неплохой кофе и вкусные пирожные. На входе, придерживая дверь и пропуская вперед женщину, услышал охранника: куда прешь? пшшла вон! – впрочем, быстро осекшегося при виде столь приличного и презентабельного «сопровождения» «оборванки». Решил, видно, что у богатых свои причуды.  

Народу в небольшом уютном зале, где ванильно пахло свежей выпечкой, было немного. Бывшая няня и ее воспитанник расположились за ближним столиком, у окна. Заказ – «крепкого чая и вкусных пирожных на ваше усмотрение» – девушка-официантка принесла быстро.  

Антонина Ивановна, хоть и была изрядно голодна, на вкусноту такую, давно не виденную на ее скудном столе, не набросилась. Ела ложечкой, не торопясь, аккуратно, не роняя крошек, припивая чаек. Игорь же Сергеевич едва прикоснулся к чайной чашке, а тарелку с пирожными сразу придвинул к старушке.  

Блаженное тепло разлилось по ее телу, согрело изнутри. Даже щеки слегка порозовели. Съев пару небольших пирожных, отодвинула тарелку: да я сыта, Игорек, спасибо тебе, голубчик!  

Игорь Сергеевич догадывался, что Антонина Ивановна, из скромности, лишь чуть приглушила голод, но настаивать не стал.  

– Антонина Ивановна! Как живете – не спрашиваю. Скажите, а жив ли ваш муж? Что с Федором?  

Женщина, стараясь не поддаться старушечьей сентиментальности, когда даже сериальные страсти принимаешь близко к сердцу, рассказала Игорю, что мужа нет в живых уже два года. Что пенсия равна ее не слишком высокому статусу бывшей нянечки. Что у Федьки всё вот так нескладно.  

Игорь слушал и все больше мрачнел. Его матери, в отличие от Федькиной, повезло. И отец жив еще, хоть и сдал сильно. И пенсии им на двоих хватает. Да и детьми, внуками не забыты. А тут... Дать просто сколько-то денег своей бывшей няне и соседке и забыть об этой встрече он не мог. Как ни парадоксально. Ведь она практически побирается.  

Игорю впервые в жизни стало не то чтобы стыдно за свое благополучие, за хорошую машину с персональным водителем, коттедж, возможность отдыхать на заморских курортах, а детям учиться за границей. Но как-то неловко.  

Игорь Сергеевич привык принимать решения и предпочитал бесполезным порой словесам действие:  

– Знаете, Антонина Ивановна, мне как раз в офис нужен человек, такой как Федор, спокойный, зрелый, серьезный. Он ведь мастер у вас, помнится, всё умел отремонтировать. Будет у нас по хозяйственной части. И зарплата неплохая, и работа по нему. Пусть позвонит мне прямо сегодня же, хорошо? Вот вам моя визитка.  

И еще. Приезжайте в гости к моим старикам, они будут вам рады. Можете и погостить у них сколько захочется. Они живут в нашем загородном доме, в Сосновом Бору. Воздух там – замечательный! Отдохнете, вспомните молодость. А сейчас давайте я вас домой отвезу.  

Игорь Сергеевич вызвал водителя. Бережно поддерживаемая Игорем, старушка села на заднее сиденье красивой машины, ждавшей их прямо у кафе. Пока ехали, смотрела из окна на знакомые с детства улицы. Сомлев от тепла печки, чуть не задремала. Потом вдруг вспомнила, что адреса-то она не сказала. Вот голова садовая! Так ведь Игорек его знает, сам рос в том доме. Она посмотрела на него в зеркало. Игорь Сергеевич поймал ее взгляд, улыбнулся ободряюще: ничего, мол, пробьемся. Антонина Ивановна улыбнулась в ответ, благодарная и почти счастливая. «Теперь у Феди будет, даст Бог, работа. Может, и Клавдия его примет обратно, ведь старость впереди. А мне одной и пенсии моей хватит. Да и не надо мне много. А в гости не поеду, неловко беспокоить людей. Тоже ведь не молодые давно. И просить больше не буду».  

Антонина Ивановна вспоминала, как вышла впервые со стаканчиком на улицу. Это случилось не так давно. После похорон мужа, с которым жила если и не в роскоши, но все же не бедствуя, совсем растерялась. Так пусто и одиноко стало. Ходила из угла в угол, перебирая вещи мужа, запинаясь о его тапки, ощущая его запах, присутствие. И все плакала, плакала.  

Переживания, слезы, стресс уложили ее в постель надолго. Федор, всё время материной болезни живший тут, думал уж, что она больше не встанет – так была плоха. Оправилась, однако.  

На лекарства уходило по-прежнему много. Хотя болеть и при двух-то пенсиях было накладно. Да за квартиру уже должок образовался. Небольшой пенсии, как ее ни крои, не хватало залатать все дыры.  

Вот и решилась. Когда малость окрепла.  

Поначалу все боялась, что кто-нибудь из знакомых, соседей увидит ее за этим постыдным, на ее взгляд, занятием. Ехала чуть не на другой конец города. Старалась платок надвинуть пониже на глаза. Боялась быть узнанной.  

А потом стало все равно.  

Когда подъехали к подъезду и Игорь Сергеевич помог женщине выйти из машины, она попросила его:  

– Игорек, только ты уж не проговорись Феде ненароком, где встретил меня. Пожалуйста. Он ведь не знал, что я... – смутившись, не договорила.  

– Хорошо-хорошо, конечно, не беспокойтесь.  

– И еще. Повидать твоих родителей мне очень хочется, но гостить у них я не останусь, ты уж не обессудь.  

– Как захотите, Антонина Ивановна. Я перед выходными позвоню вам, и мы договоримся, когда вам будет удобно поехать. Я сам отвезу вас к ним.  

Записал номер домашнего телефона, продиктованный женщиной.  

– Спасибо тебе, Игорек! И за Федьку. И за меня.  

Потом, спохватившись, пригласила:  

– Может, зайдешь, чаем угощу, – забыв в тот момент, что чай получился бы сиротским, пустым.  

Но Игорь отказался, сказав, что сейчас совсем нет времени, а в другой раз – обязательно.  

Попрощались. Дверь за старушкой закрылась. А Игорь Сергеевич остался стоять во дворе, оглядывая его, узнавая и не узнавая. Давненько он здесь не был. Той старой беседки, скамьи которой до блеска были отполированы ребячьими задницами, больше не было. Зато добавилась еще одна песочница. Появились красивые разноцветные лабиринты на детской площадке, пластиковые горки. Двое малышей в ярких комбинезонах как раз карабкались по ним и скатывались – с визгом – один за другим. Их совсем молодые мамаши сначала стояли рядом, оживленно что-то обсуждая, потом увели детишек домой.  

Игорь посмотрел на окна их бывшей квартиры, на втором этаже. Там, на кухонном подоконнике, сидел симпатичный рыжий котенок и с любопытством наблюдал за жизнью во дворе.  

...Когда Федор лишился работы несколько месяцев назад, сначала был уверен, что сможет найти другую. Ведь у него опыт, стаж большой за плечами, устроится, верилось ему. Но, когда обошел несколько предприятий и везде ему отказали, от его веры уже мало что оставалось. А тут еще и Клавка допекла – одно к одному.  

Надежда найти работу потихоньку умирала. Но вместо нее в спокойном и доброжелательном обычно Федоре рождалась ненависть – к тем, по чьей «милости» он оказался на «обочине» – без работы, без жены, со старухой матерью, которая не попрекает его куском, но тот сам поперек горла встает...  

Виновным, пусть и косвенно, в своих бедах Федор считал нового хозяина завода, держателя основного пакета акций, который решил перепрофилировать предприятие, и часть рабочих в итоге оказалась на улице. Бывший токарь не был с ним знаком лично – никто не представил кандидата на увольнение новому шефу. Но, когда получил наконец расчет и вышел, расстроенный, за проходную, увидел, как на заводскую территорию въехала блестевшая полировкой иномарка, а охранники чуть не по стойке смирно встали перед явно начальством. Тогда же он машинально запомнил номер этого автомобиля. И фамилию, когда один из охранников вслед проехавшей машине сказал, что это, мол, новый «самый большой босс» Дробышев.  

В тот момент Федор подумал почему-то, что ему суждено еще увидеть этого человека, что встреча эта неминуема.  

Последней каплей в охватившем его отчаянии было неожиданное открытие, которое мучило его теперь, не давая покоя ни днем, ни ночью. Он тогда шел пешком, из экономии, домой, получив очередной отказ по работе. И вдруг недалеко от консерватории, на другой стороне улицы, узнал в старухе, просящей подаяние, свою мать. Он подумал было, что ему это померещилось, ведь мать подрядилась сидеть с больной какой-то. Не может быть! Но это действительно была его мать.  

Он не подошел к ней. Не смог себя заставить. И чуть не бежал потом домой, пугая прохожих своим полусумасшедшим видом, никого не видя, будто в большом подпитии.  

Вернувшись домой, заперся в ванной комнате. Прислонясь лбом к холодному кафелю стены, бил и бил кулаком по нему, не чувствуя боли, пока кровь не брызнула из ран. И лишь тогда слезы, злые, горючие, яростные, обожгли его небритые щеки.  

После этого случая Федор замкнулся окончательно, не смея от стыда и бессилия что-то изменить смотреть в глаза матери. Уходил из дома, бродил, почти не запоминая, где, но подсознательно обходя, впрочем, то место, где увидел свою мать «за работой». Возвращался уже затемно, сразу уходил в свою комнату, часто отказываясь от нехитрого ужина. И лежал на диване, мучаясь бессонницей и мыслями. И только пепельница полнилась горкой окурков дешевых сигарет... И неотступная мысль, сверлящая, засевшая гвоздем: «Встречу где в темном углу этого Дробышева – убью!»  

Он слышал, как хлопнула входная дверь, пришла мать. Она позвала его: «Феденька, ты дома?» Однако Федор не откликнулся. Отложив газету о вакансиях на стол, он подошел к окну. Во дворе было пустынно. Лишь недалеко от их подъезда стояла крутая иномарка, а рядом с ней – человек, видимо, на ней приехавший. Взгляд Федора упал на номер. Это были те самые цифры, которые он запомнил. «Так это и есть тот самый Дробышев... Ну вот мы и свиделись!»  

Решение пришло тут же, вспышкой. Федор кинулся к дивану, в выдвижном бельевом отделении которого, завернутое в промасленную тряпку, лежало охотничье ружье отца. Патроны лежали тут же, в мешочке. Быстро собрал, зарядил, в прихожей надел пальто, спрятав ружье под его полу, и, как был, в тапочках, вышел потихоньку из квартиры. Так тихо, что мать, бывшая на кухне, где играло радио, даже не услышала негромкого щелчка дверного замка.  

Пока спускался, бегом почти, с третьего этажа, перескакивая через ступеньки, мысли лихорадочно метались, и он, сам не замечая того, бормотал: «Ты забрал у меня работу, гад. Загнал в тупик. И тебе это сойдет с рук? Ну нет! Пусть посадят меня потом, но и это – не жизнь... Не могу я так больше! Не могу!»  

Выскочил во двор. Игорь Сергеевич все еще стоял здесь, взволнованный неожиданной встречей с детством, своим двором, и легкая улыбка еще теплилась в уголках его губ, в глазах. Не сразу обратил он внимание на человека без головного убора, в пальто, спортивных штанах и домашних тапках, выбежавшего из подъезда. Человек этот, с ошалелым лицом и ненавистью в глазах, приближался к нему, судорожно пытаясь на ходу достать что-то длинное из-под полы. Но предмет этот не вынимался, застрял, видно, в прохудившемся подкладе, и лишь оттопыривал темную ткань пальто.  

Игорь Сергеевич не успел даже осознать грозившую ему опасность, хотя чувство тревоги и возникло где-то в подсознании. Он вглядывался в странно одетого мужчину несколько мгновений. Наконец по таким же серым, как и у матери, Антонины Ивановны, глазам, догадался:  

– Федор? Это ты, Федька? А я только вечером твоего звонка жду...  

Федор по инерции все еще надвигался на мужчину, пытаясь освободить из подклада ружье. Не сразу понял, что, удивительно, но и он знает этого человека, который с улыбкой сделал ему шаг навстречу, протягивая руку для приветствия.  

– Игорь? Так Дробышев – это ты? Ты?  

Федор словно остолбенел. Прояснение наступало медленно, продираясь сквозь дебри тяжелых, мрачных мыслей последнего времени и главной, чуть не приведшей к трагедии. Состояние ступора отступало, сознание прояснялось. «Какой же я дурак! Дубина стоеросовая, что бы стало с матерью?!» Тело вдруг стало непослушным, слабость охватила его от макушки до пят. Но именно в этот миг Федор почувствовал и облегчение, такое невероятное, что рассмеялся. Впервые за несколько месяцев. А в глазах его стояли слезы.  

Игорь смотрел на него непонимающе, удивляясь происшедшей на его глазах перемене в приятеле детства. А Федор, окончательно справившись с бившими через край эмоциями, сначала крепко пожал протянутую руку, потом, в порыве чувств, обнял Игоря:  

– Здорово, дружище! Если бы ты знал, как же я рад тебя видеть – живым и здоровым!  

Жила – была в лесу белоснежная лисица, она была настолько белоснежная,  

что некоторые звери восхищались, а некоторые завидовали её красоте и злились.  

Но дело было в том, что других лисиц в лесу не было. И вот однажды в лесу появилась  

рыжая лисица. Рыжая и белоснежная лисицы подружились и оказались настолько похожи, что не могли уже и дня прожить друг без друга. Отличало их только одно – цвет.  

Они очень полюбили друг друга. Но однажды в лесу появились другие рыжие лисицы,  

(а рыжая лисица тоже не видела раньше других лисиц, кроме белоснежной) и вот рыжая лисица увидела других лисиц и сказала белоснежной:- Ты белоснежная лисица как можешь любить меня обычную рыжую? Нас много, а ты одна такая. Она не поверила в любовь белоснежной лисицы, и оставила её, убежав с рыжими лисицами, такими же, как и она. А белоснежная ей ответила: – Понятно, ты то меня любила всего лишь за то, что я белоснежная...  

Мораль: Человек как мотылек летит на всё блестящее и красивое, на то что манит его красотой и внутренней силой, он видит лишь то что снаружи, а в душу и не пытается заглянуть, а когда эйфория проходит он понимает что ты затмеваешь его собой, и он просто не может справиться со своими комплексами, находясь в звездных лучах восхищения и красоты, и не может поверить, что совершенное может и вправду любить только лишь душу...  

Когда Макабр увидел за утреннем ноябрьском небе черную звезду, он поднял ворот повыше.  

Неясные, неотчетливые и едва угадываемые знаки обрушивались на него в последние дни. Стая мертвых ворон на балконе, дверь лифта, измазанная светящимся фосфором... А главное и наиболее наталкивающее на размышления – застрявший в проеме фрамуги сосед, второй день обращенный к внешнему миру тыльной стороной. Василий Геннадич не знал, хотел ли тот проникнуть в свою квартиру, или же покинуть ее, но в любом случае четвертый этаж был неподходящим местом для подобных выходок.  

Ну и что, думал Макабр, ну и что. Воспринимаемая нами картина мира не стопроцентно реальна, кому как не мне, профессору парапсихологии это знать. Куда нам с нашими пятью-шестью чувствами... Звезда может означать как полный цузамменбрух какого-нибудь парада планет, или запуск китайского летчика-шпиона Джао-Да, так и свидетельствовать о приближении к Земле сгустков темной материи. А еще возможна назревающая катаракта.  

Студенты ходили на лекции по трое, держась за руки.  

– Мы заинтересованы в получении зачета со специальным уведомлением.  

– Вы имеете в виду... – Василий Геннадич многозначительно замолчал. Вот он, очередной знак.  

– Мы подразумеваем сургучный штамп, тот самый, номер шесть.  

– Шестой? Это... м-м... Право на... – он нахмурился.  

– Левитацию с десяти до шести утра. На уровне крыш. Хотя бы, – приглушенно, оглядываясь по сторонам, добавил бородатый. – С вертикальным взлетом.  

– Та-а-к... Что, прямо из окна вашей спальни?  

– Прямо с карниза.  

– Ах, вот оно как.  

– Именно.  

– «Муха-цокотуха».  

– Заколоченное брюхо!  

– Нет, на этот раз не пароль. Пивбар «Муха-цокотуха». Сегодня в восемь.  

– Где это?  

– В лабиринтах оккультного разума, – пошутил Макабр.  

– Понял.  

Вселенная отражалась от лысины Василия Геннадича. Причудливые облачка, отблески лунных луж, расплескались на ее благородной поверхности. Трамвай был полон демонических настроений. По мере приближения к нужной остановке Макабру становилось все очевиднее, что водитель вот-вот устроит себе суд Линча. Зеркало заднего вида в его кабине наполнялось серостью, закручивающейся по спирали. Зеленый потолок был забит рекламками с отслаивающимися уголками, пахнущими медным купоросом и типографской расклейщицей Надей. Предлагались изысканные способы суицидального депрессирования. На одной из картинок был изображен человек, высунувшийся в форточку по пояс. При этом он смотрел телевизор, стоящий на полу в комнате. На экране застыла картинка – квинтэссенция настроения-SOS – ряд темноликих монахов.  

Над лужами поднимались винные пары. Светофор мигал всеми тремя глазами одновременно. Василий Геннадич почесал лысину. «Муха-цокотуха» располагалась в районе спальных мешков. Грязные спальные мешки валялись по всей улице. Их уносил ураганный ветер со склада готовой продукции «Охотник и рыбоклюй». Сторож ничего не мог с этим поделать. Каждый вечер, когда поднимался ураган, примерно в половине восьмого, по радио передавали сеанс тибетской музыки, и он садился медитировать в подвале. Он пробовал не медитировать, но тогда выходило так, что он напивался в дым и шел раздавать эти матрасы каждому встречному.  

Василий Геннадич спускался по ступенькам вниз. Вывеска была стилизована под муху, держащую пивную кружку. Муха была выстругана из рук вон плохо, и, если бы не название, намалеванное черной краской, ее можно было принять за таракана, за бабочку, или за летучую мышь. Тем более это легко было представить, выходя из кабака, шатаясь поздней ночью. Примерно раз в полгода, скрываясь от налоговиков, хозяева меняли название своей забегаловки, используя преимущества туманного содержания вышеупомянутой вывески. Таким образом, в городских справочниках она появлялась то под названием «Веселый таракан», то «Баттерфляй», то «Логово летучей мыши».  

Он сидел, глядя в окно. Стекол не было и ветер обдувал ему лицо. Бармен упражнялся в вокале. Он пил сырые яйца и драл глотку, листая нотную тетрадь одной рукой и смешивая коктейли другой. К половине девятого вечера он разогревался и начинал музыкальную программу, за которую приходилось доплачивать отдельно: старинные английские и португальские пиратские песни. Не зная никаких языков, кроме русского с жутким кавказским акцентом, он старался из всех сил.  

Макабр уже начал клевать носом, допивая свое пиво, когда в окно влетел камень и упал на пол рядом с его столиком. Василий Геннадич встрепенулся, выглянул в окно, а потом нагнулся под стол. Очередной знак. Явно рассчитывали на то, что в раме будет стекло, логично размыслил Макабр. А так – эффект не тот.  

Он поднял камень. Оранжевой ниткой к нему была примотана записка: «Сделай все, что надо, и будешь цел». Буквы, как в кино, были вырезаны из газет. Единственное, что сводило на нет всю работу конспиратора – дата и подпись внизу записки, поставленные, очевидно, автоматически. Подпись показалась Василию Геннадичу знакомой. Он нахмурился и попытался вспомнить, но тут открылась входная дверь и в помещение вошел тот самый бородатый, который просил зачет со специальным уведомлением. Он нервничал и тяжело дышал. На нем был нелепый оранжевый свитер с распускающимся левым рукавом. Макабр вдруг все понял.  

Бородатый подсел к Василию Геннадичу и громко заказал суп. Все посетители обернулись на него и даже бармен оторвал взгляд от своей тетради и недоуменно поглядел на привередливого клиента. Бородатый держал себя в руках.  

– Итак, молодой человек... – начал Макабр, тоскливо заглянув в свою почти пустую кружку.  

– Меня зовут Буд Баберслей.  

– Припоминаю.  

– Я насчет зачета.  

Тут принесли суп. Он представлял собой пивные сухарики, плавающие в кипятке. Супы никто никогда не заказывал, и они существовали только в меню. Как и все остальное на десяти страницах, кроме пива и сухариков. Макабр попросил еще пива.  

Бородатый занял выжидательную позицию. Ожидая, что напуганный запиской Макабр тут же поставит ему зачет, он изредка ухмылялся про себя, черпая ложкой ускользающие сухарики. Макабр был спокоен. Он начал понимать, что значили все эти знаки. Баберслей пытался запугать его. Он вполне мог договориться с соседом и расклеить объявления в трамвае и даже как-то пропитать их запахом расклейщицы Нади. А вот как он провернул трюк со звездой?  

Макабр нахмурился. Он всегда считал совесть балластом на палубе своего парохода. Мешком с песком на борту своего воздушного шара, мешающим воспарить над жизненными обстоятельствами. Но призрак покойной бабушки являлся к нему каждый раз, когда в его голове возникали подобные мысли. Бабушка грозила ему волосатым кулаком. Жизнь делалась невыносимой. После минутного размышления, сопровождающегося усиленной мимической эквилибристикой, профессор принял решение. Мимо окна пролетел грустный мим, привязанный к зонту.  

Он поднялся и пошел по направлению к туалету. Зайдя внутрь, он снял пальто и вывернул его наружу. Затем он то же самое проделал со своей каракулевой кепкой, вытащив ее из кармана. Он надел пальто и кепку и вернулся в бар. Со стороны могло показаться, что человек зашел в туалет, вывернул наружу пальто, прорезанное изнутри желтыми швами с торчащими из внутреннего кармана очками, надел, напялил поглубже кепку и вышел обратно. Он, прихрамывая для вида, подошел к соседнему столику. Баберслей смотрел в окно. За столиком сидели двое пьяниц. Макабр поторговался с ними какое-то время, зашел в туалет и вернулся за свой столик в первозданном виде.  

-Так что же? – спросил его бородатый.  

-Дайте подумать, – с деловым видом произнес Макабр и принялся протирать свои очки.  

Внезапно невнятный гул из-за соседнего столика громко материализовался полупьяной фразой:  

-...и тут я предложил ему деньги.  

Макабр победоносно щелкнул пальцами.  

Баберслей, похоже, пропустил весь спектакль мимо ушей. Бармен нахмурился, глянул на остановившийся под потолком вентилятор и что было сил крутанул его в обратную сторону. Помещение наполнилось ветром.  

-Послушайте, – бородач наклонился к Макабру, – вот вам двести рублей. Что вы на это скажете?  

Макабр покраснел от возмущения.  

-Что я скажу? Что у вас довольно отсталые методы запугивания. Ну вороны, ну лифт. Ха! Это все проходят на первом курсе. И после всех этих усилий вы сдаетесь и предлагаете мне взятку...  

Он добавил обиженным шепотом:  

-...всего двести рублей!  

Бородатый пооранжевел и слился со свитером:  

-Ладно, вы все знаете... Но я истратил всю наличность на то, чтобы подкупить этого вашего тупого соседа!  

-Ха! Почему же тупого?  

-Потому что он должен был изрыгать проклятия в ваш адрес, а он вместо этого забыл текст и заснул.  

Макабр снова усмехнулся.  

-А что насчет звезды?  

-Какой звезды?  

Василий Геннадич понял, что визит к офтальмологу необходим.  

-Это неважно. Значит так. Мне не нужны ваши деньги, – заставил он себя произнести эти страшные слова. – Докажете свои способности к левитации – зачет ваш.  

Баберслей выругался.  

...Они стояли в пустынной аллее. Баберслей неистово размахивал руками. Макабр вновь поднял ворот. Кошки линяли в желтый цвет и улетали в теплые края. Воробьи падали с деревьев и их заметало снегом до весны. Баберслей замер и перевел дух. Потом начал снова. Макабр выжидающе смотрел на него. На город опускалась зима.  

- Мы не виделись с тобой сто тысяч лет. Но я слышу тебя всегда.  

- Мы не увидимся с тобой сто тысяч лет. Но я знаю о тебе всегда.  

В отличии от всех представителей семейства кошачьих Рыжая и Серый были привязаны не к дому, а друг к другу. И частенько, смеша остальных собратьев и сестёр вплоть до падения на спинку, разводили жирное молоко быта и унылого комфорта философской водой из хрустального графина. Графин был полон разговоров ни о чём и ни к чему (как казалось с точки зрения реальных реальностей и взрослых взрослостей).  

Детство вернулось, не доиграв с ними в те годы, когда они были беззубыми, с ещё мягкими коготками и совсем беззаботными пушистыми одуванчиками с голубыми глазами.  

И теперь их путешествия в страну льдов или вечного лета, их старательное карабканье по лестницам, ведущим в небо, и игра в прятки в ладошках Бога становились взрослым проживанием того, чего не случилось в тех, мармеладно-сметанных, годах.  

- Мы не виделись с тобой сто тысяч лет. Но я слышу тебя всегда.  

- Мы не увидимся с тобой сто тысяч лет. Но я знаю о тебе всегда.  

Они не боялись воды, чем были похожи на больших кошек дикой природы. Они входили в реки, в которых текла вода забвения, и выходили из них на луга, где полынным запахом струились воспоминания. Они согревали огнём привязанности свои замерзшие души с осколками льда в сердце, и розы под их горячими ладошками расправляли свои прозрачные лепестки.  

Иногда в своих долгих путешествиях они терялись в туманном ночном поле, в высокой и острой осоке болотистых мест, но пробегавший мимо деловитый и торопливый ёжик выводил их к домику, где кипел самовар на можжевеловых веточках. И устраивалось чаепитие из блюдечек. С мёдом. И с шоколадными пряниками. А утреннее бархатное улыбающееся солнце дарило им свои смешинки и звало после бессонной ночи найти тенистый уголок. Там можно было бы поджать лапки и подремать на прогретой траве подобно маленьким сфинксам с прищуренными глазами.  

У них была своя тайна. Так думали все другие. А тайны никакой не было. Просто они были привязаны друг к другу. Тонкими нитями разлук, потерь, боли и обид, и прочными нитями обретенного счастья.  

- Мы не виделись с тобой сто тысяч лет. Но я слышу тебя всегда.  

- Мы не увидимся с тобой сто тысяч лет. Но я знаю о тебе всегда.  

Солнце снисходительно посматривало на разморившихся сфинксов и прикрывалось облаком, чтобы набежавшие сны не обжигали душу Рыжей и Серого, а всего лишь утешали их и утишали застывшую боль в области сердца. День садился рядом с ними и укачивал их в своих золотистых и сильных руках.  

Но вот уже вечер деловито торопится на встречу с ними и расталкивает их недовольным порывом ветра, и зовёт за собой в новые дороги, в новые судьбы, в новые розовые сады и в новое счастье. Пора. И поэтому они снова говорят друг другу:  

- Мы не виделись с тобой сто тысяч лет. Но я слышу тебя всегда.  

- Мы не увидимся с тобой сто тысяч лет. Но я знаю о тебе всегда.  

Они улыбаются. Они счастливы. Они вместе. Даже тогда, когда наступают новые сто тысяч лет.  

Глава 1.  

Ирина Архиповна  

Мне было лет 14, и я еще не понимала, а может быть, и не хотела понимать, что в жизни существуют отклонения от норм как нетрадиционная ориентация. Поэтому к моей первой любви я относилась без страсти. Мне просто нужно было видеть её почаще. Английский я не знаю до сих пор, но я не пропускала ни одного урока. Ирина Архиповна. Ей было около 25, красивая, с гордой осанкой и какой-то надменной походкой. Ей было всё равно до учеников и кажется, она работала в школе только из – за того чтоб как-то существовать, потому что она жила тоже в школе, на первом этаже. Вход был с торца здания, и там жили учителя из деревень, которым было не по карману нормальное жильё. Одноклассники не понимали, почему я гуляю только в школьной ограде, часто сижу на заборе напротив её окон и веду себя чрезмерно активно в её присутствии. Она же ничего этого не замечала, или просто делала вид, что не замечает. Хотя сложно было не заметить щелканье фотоаппаратом и мои фокусы с мячом у неё перед носом. Впрочем, моё ей увлечение прошло довольно быстро, как только она ушла в декрет. Школу я закончила и больше её не видела.  

Глава 2.  

Марина  

Даже влюбившись во второй раз, я так и не понимала что мои увлечения женским полом это ненормально. Об этом никто не знал да и откровенничать с кем-то на эти темы, у меня не было желания. Зима после окончания школы выдалась на редкость холодная, и я заболела воспалением легких. Меня госпитализировали. Марина, санитарка, 29 лет. Я помню, как я впервые увидела её. Кровать моя стояла около стеклянной двери со шторками. И в одно солнечное зимнее утро я услышала диалог между мужчиной пациентом и девушкой: «Моешь да?» «Нет развлекаюсь! Натоптали тут, а мне убирай» «Я, что ли натоптал?» «Ну а нет, я!» Осторожно отодвинув белоснежную шторку, чтоб посмотреть на того, кто так насмешил меня подобными речами, я увидела её. Она напоминала одну актрису, которая мне очень нравилась тогда. И я опять погрязла. По ночам с температурой я сидела с ней на постах в её смену, помогала ей мыть стены и полы, и жутко бесилась, когда она сидела в компаниях с мужчинами и курила. Она была дрянью, но узнавать её как человека я просто не хотела, мы просто дружили с ней как дружат от нечего делать. Её уволили, а меня выписали. Мы даже не попрощались. Я думала о ней ровно год. А потом уже училась в Колледже на дизайнера.  

Глава 3.  

Ася  

В колледже судьба свела меня с Асей. Поначалу, я её терпеть не могла, маленькая, рыжая и кудрявая с большущими карими глазами и греческим носом, который её совсем не портил. Почему я все-таки влюбилась? Да потому что она постоянно пялилась на меня. Тогда-то я и задумалась об ответных чувствах, тогда-то меня и стали посещать мысли об однополой любви. Конечно, я знала об её существовании, но примерять к себе я как-то не решалась подсознательно. С Асей мы сдружились почти сразу, как только я почувствовала влечение к ней. Все-таки я умею располагать людей. Я дико ревновала её к нашим общим подругам, ревновала дико и беспочвенно. Мы даже целовались с ней, такой девчачий чмок, как это делают закадычные подруги при встречах и расставаниях. Это был большой шаг с моей стороны, так как прежде с девчонками у меня не было таких отношений. Сейчас я с уверенностью могу заявить, что она тоже была влюблена в меня. Иначе что значили постоянно открытые журналы со статьями о лесбиянках, двусмысленные намеки, и прогулки за ручку. Но она боялась. Однажды я приглашала её ночевать к себе, уже с мыслями о том, чтоб как-то попробовать поцеловать. Она не согласилась. Она боялась. Возраст, неопытность, страх перед собственной ненормальностью.  

Я бесилась, меня бесил её страх. И я «влюбилась» в мужчину, учителя. Влюбилась напоказ, напоказ всей группе и в частности ей. Теперь бесилась она. А мне было всё равно. Всё-таки самовнушение сильная вещь. Учителя я довела, он уволился, а чувства остались. Не знаю к кому эти чувства были, к Асе, к учителю или существовали сами по себе в моём сердце, но чтоб я существовала без «кумира», я себе и представить не могла. Мне нужен был объект, объект для наблюдения, объект для выражения моей само по себе существующей любви. Мне нужно было её воплощать в ком-то. Это было как болезнь, и уже доходило до того, что я искала глазами в кого бы мне влюбиться. Искала того, кого бы я могла любить, ни на что не надеясь. Искала себе кумира.  

Глава 4.  

Нина Георгиевна  

И нашла. Как ни странно из тех же учителей. Второй год обучения. Раньше Нина Георгиевна у нас не вела. А тут пришла и сразу наставила всем троек. Высокая надменная стерва, как выяснилось позже, это было всего лишь маской. Ёе прозвали Стервелла. Её боялась вся группа, и, наверное, больше всех её боялась я. Но она попала мне на глаза именно тогда, когда я искала себе объект. Я помню ту тройку, из-за которой я подошла к ней, чтоб получить объяснения по поводу чересчур низкой оценки. Я собиралась очень долго, было очень страшно, из рук в столовой даже выпадывал бутерброд. Но мой бунтарский дух победил, и я подошла. Как ни странно не было, ни криков, ни слов что решения учителей не обсуждаются. Она объяснила всё довольно мягко и по-доброму. Мы стояли так близко, что кода по завершению я посмотрела ей в глаза, то увидела, что они не просто голубые, а с сиреневыми прожилками и добрыми лучистыми искорками. Она была самой долгой моей любовью, и даже разница в 18 лет меня не останавливала. Мне было 19, ей 37.  

Я любила её бескорыстной чистой любовью как животные любят того, кто их приручил. Я хотела стать бездомным котенком, которого бы она нашла в подъезде и взяла себе. Мурлыкав, засыпать у неё на груди, и на коврике у двери ждать прихода с работы. Эта телячья нежность прошла тогда, когда я сообразила, что тогда бы была нереальна интимная близость. И отмела все мысли о котенке. Стала думать о «завоевании крепости», Боже, как так можно было заблуждаться. Но любовь застилала мне глаза на реальность.  

Однажды ночью мне пришла в голову бредовая идея подарить ей розу на 8 марта, но этот праздник ожидался не скоро, поэтому я поспешила выяснить, когда у неё день рождения. И оказалось, скоро. Наверное, месяц я вынашивала план о розе и копила на неё деньги. И вот, наконец, настал долгожданный день и роза, шикарная красная роза сорта «Черная магия», была преподнесена. Она меня поцеловала, в уголок губ. Не молниеносно, а протяжно. Отчего стало горячо в животе, и закружилась голова. Этот день был самым счастливым как для меня, так и для неё. Потому, что никто кроме меня, так её не поздравил. Сказывалась её маска стервы в обществе, но я открыла её. И еще неизвестно кто кого приручил тогда.  

На 8 марта были подарены конфеты и открытка со стихами собственного сочинения. А у меня начался период схождения с ума: на переменах я сидела в коридорах, чтоб не пропустить где и когда она пройдет, узнала все о ней, адрес, телефон. Она жила вдвоем с мамой, замужем не была. Была вся за завесой тайн, которую она сама на себя опустила.  

Я старалась приблизиться к ней как можно ближе, как будто случайно оказываясь в тех местах, что и она. Разговоры стали частыми, но ни о чем. Однажды я подарила ей половинку серебряного сердечка, а половинку у себя оставила. Такая романтичная глупость… Приближалось окончание учебы. На носу была дипломная работа, а я о ней совсем не думала, не уме была лишь моя Нина Георгиевна. Учеба была всего лишь фоном моей личной жизни. И поводом её видеть.  

Но вот последний звонок, защита дипломной работы, выпускной. Точка.  

На выпускном я подарила ей огромного бело-розового зайца. Она спросила, – это я? Нет, это зайчик,- искренне удивилась я. А она дала мне свой телефон со словами «Знаешь, нельзя возводить людей в кумиров. Позвони мне, мы встретимся и поговорим об этом».  

И я позвонила. Позвонила, дрожащими руками набрав её номер. И дрожащим голосом согласилась с ней встретиться. Мы встретились на нейтральной территории. В кафе. Пили пиво и говорили обо всём: о погоде, о работе, об учебе, обо всем, только не о нас.  

Мы стали созваниваться. Я работала в местном Дизайнерском клубе свободным художником. Бесплатно. Вязала себе серые шарфики. Пребывала в постоянной депрессии и жила от звонка да звонка ей. Раз в неделю по воскресениям. Так прошло пол года. Пока однажды судьба не подарила мне встречу с таким же свободным художником, что и я. Точнее художницей. Ника. Взбалмошная, и несколько дикая. Человек, который появляется на один день и полностью меняет жизнь. Она пришла ко мне на работу. Увидев мои серые шарфики, она потребовала объяснений моей депрессии сказав, что она хоть и не практикующий, но психолог. Я подумала, почему бы и нет, и решила ей довериться, как доверяются пассажиру едущему с тобой в одном купе, зная, что никогда его больше не увидишь. Она оказалась будто вторым я, моим подсознанием, подтолкнув к тому, что я сама хотела сделать и не решалась. Она сказала всего одну фразу: «Лучше сделать неверный шаг, чем топтаться на месте». Началась новая жизнь, со следующего дня, когда я пошла к ней и всё рассказала. Это был шок. Она нервно смеялась и не верила мне, говорила про нашу разницу в возрасте и про всё остальное. Я ушла. Она сказала мне звонить. Но я сказала, что не буду. Ушла.  

Прошло еще полгода. Я восстанавливалась. Разлука навсегда была для меня легче, чем ожидание воскресений, чтоб позвонить. Это было так нелепо. Я не звонила. Жизнь протекала в том же свободном художестве. Денег не было, любви тоже. Но я позвонила. На новый год. Поздравила. Она сказала «Не звони мне ради Бога, я не хочу с тобой общаться». Еще одна точка. Окончательная.  

Глава 5.  

Яна  

Утром первого января я решила кардинально поменять свою жизнь. Ушла из художников. Стала продавцом. Сидела целыми днями за компьютером. В ICQ. Там я познакомилась с Яной. Мне было трудно влюбиться заново. Но как то получилось само собой. Причем как-то по-новому. Я влюбилась, не видя её. Потому что очень быстро мы выяснили всё, затронув общую тему. Но я так и не знала такая она или нет. Диалоги были расплывчаты. Мы общались месяца два, пока не решились познакомиться в реале. Это оказалась девочка – мальчик. Мы попили пива, и она сказала, чтоб я выкинула из головы мысли об однополой любви, и что это чушь. Однако после встречи она стала чаще мне звонить и чаще звать гулять по ночному городу. И однажды она мне сказала: «Ты мне очень нравишься, но есть одна проблема. У меня есть жена». Мы разговорились на эту тему. Бродили по городу. Летняя ночь. Сиреневые и зеленые огни. Тогда был наш первый поцелуй. Первый и последний.  

Она оказалась такой же. Мы продолжали общаться. Но отношений не предвиделось. Она не могла оставить «жену». Друзья.  

Глава 6.  

Диана  

Диана работала в соседнем магазине. Разговорились. Оказалось она жила с девушкой Юлей два года. Интересы расширялись. Она говорила о Юле, я говорила о Нине Георгиевне. Она была одна, я тогда была еще с Яной, Яна была со своей «женой».  

Почему бы и нет. Тем более первый раз инициатором была не я. Мне пришла СМС от неё: «Хочу девушку, и это не Юля». Я догадалась, что это была я. Мы встретились. Начался роман. Лето. Поцелуи под платком на пляже. Она стала моей первой девушкой в постели. Но страсти у меня не было, может быть потому, что мне не пришлось её завоевывать, может быть потому, что у нас так всё быстро получилось. Не было страданий. Страдания много значат. Страданий не было у меня. У неё были. Тогда, когда я внезапно уходила гулять с Яной, тогда когда я привыкла к ней, и мне стало неинтересно. Она была странной, меня иногда пугали её выходки, а её мои. Она верила в инопланетян, а я смеялась над этим. Мы даже из-за них ссорились. (Бедные инопланетяне даже и не подозревают, что из-за них на земле ссорились две лесбиянки). Она была очень заботливой, до такой степени, что меня это злило. Она меня любила.  

Глава 7.  

Даша  

А я тем влюбилась в Дашу. Коллегу по работе и подругу. По началу это был физиология чистой воды. Я смотрела на её округлые формы. И хотела её безумно.  

И поцеловала ее, на какой то вечеринке, чтоб потом в случае провала замысла свалить всё на выпитое спиртное. Утром следующего дня я бросила Диану. В отношениях с Дашей появилось напряжение. Мучилась пару месяцев, тем более что нашу рабочую точку закрыли и нас расформировали на разные места. Я её практически не видела, что было ещё хуже. Через пару месяцев я сказала ей, что она мне нравится. Она пожала плечами, и сказала, что тогда, когда я поцеловала её, она испугалась того, что потеряла подругу. И что ей не понять такие отношения. Я сказала, что не так всё плохо, и что подругу она не потеряет. Я пообещала её справиться с этими ненужными никому чувствами. Я честно старалась. Старалась целый год, и у меня получилось. Мы не расставались, стали лучшими подругами. Но всё же я дико горела ревностью тогда, когда она рассказывала мне про мужчин, брала её за руку на прогулках, обнимала при любой возможности. Перегорела.  

Глава 8  

Нателла  

Нас познакомила Яна, сказав, что мне нужна хорошая тетка, раз уж она меня не смогла сберечь. Нателла была старше меня на 7 лет. Разница сказывалась. Мы во многом не могли сойтись. Но мне было с ней хорошо. Мне нравилось за ней наблюдать. Я и не заметила, как влюбилась. Влюбилась по доброму, честно. Она очень любила себя. А я очень любила её. Она не интересовалась мной как человеком. Она постоянно исчезала куда-то, и я мучалась о неизвестности. Отношения были очень шаткие. Любой ветерок и всё бы рухнуло. Я боялась её потерять. Я держала наши отношения на ладони как хрупкий стеклянный домик. Никаких откровений. Только секс.  

Все решилось вместе с наступившим новым годом. За неделю до него она окончательно исчезла. На мои СМС «Что случилось?» она отвечала, что это только её проблемы и меня они не касаются. Было обидно, и я не лезла. Наступила новогодняя ночь. Тата даже не поздравила меня. А я её через два дня. Всё тем же СМС. Ответ пришел тоже через два дня. С радостным отчетом о том, как здорово она провела новый год в горах. Тогда я точно для себя всё решила. Меня не устраивали ни отношения, ни обращение со мной. Но! Эта незавершенность выматывала меня и спустя еще неделю я отправила очередное СМС с содержанием, о котором я не думала долго. Всё получилось спонтанно с приходом одного из приступа жалости к себе. – «Я все глаза о тебе выплакала. Болею тобой. Отпусти меня, я больше не могу. Не отвечай на это СМС. Прощай. Прости. Я не знаю в чем моя ошибка».  

Она думала подольше. Всё те же пресловутые два дня. – «Звезда моя, если бы ты могла в чем-то ошибиться. Когда-нибудь искренне буду завидовать, что ты не моя женщина. Прости что я так. И все же мы можем иногда общаться, если тебе не будет трудно. Обнимаю».  

Я ничего не ответила. Мне просто нечего было отвечать на подобное. Трудно.  

Почти быль  

Приехал осеменитель на ферму на стареньком москвиче, достал инвентарь, обработал буренок... Сел в машину – уезжать, а они обступили и не выпускают. Потом одна подошла, сунула морду в окно машины и говорит: «А поцеловать?»  

Анекдот от Никулина, может, совсем не в тему, но о-о-чень симпатичный  

Дело было в деревне Лыково. Описывать милую патриархальность симпатичных деревянных домиков с резными ставенками, палисадники с пламенеющей мальвой, цветущие луга, леса с шишкинскими корабельными соснами, «голубую ленту» реки, небо с белыми «барашками облаков» можно бесконечно. Все эти красоты, скорее всего, наличествовали в Лыково и его живописных окрестностях. Но разговор не об этом.  

Лето. Сопутствующие этому благодатному времени года комары и мухи. Ну, с первыми все понятно. Комары – они и в Африке комары. Мухи, потому что – опять же – деревня, навоз, лето. А навоз – потому что ферма, коровки, телятки и эти... ну, производители. Да нет, вы про что подумали-то?! На ферме же не только скотники, но и настоящие быки имеются!  

Итак, деревня Лыково, ферма. Поголовье растет, тесновато ему в «апартаментах». И потому руководство районное выделило средства (а произошло описываемое еще во времена советские) на улучшение «жилищных условий» мычащей скотинке. Чтобы, значит, жилось им просторнее, плодовитость «неуклонно повышалась», и, стало быть, количество мяса-молока-сметаны увеличивалось на благо любимой Родины.  

Сказано – сделано. Новый корпус фермы постановили отгрохать рядом с тремя уже существующими. Своих специалистов в совхозе для такой «эпохальной» стройки не было. Шабашников дальновидные руководители разобрали по другим хозяйствам загодя. Выход, однако, нашелся. По распоряжению того же райкома партии в Лыково был прислан стройотряд. В чем его преимущества перед прочими? Ребята молодые, сильные, энергичные. Дисциплина – почти армейская: подъем, зарядка, отбой вовремя. От работы не отлынивают, мастера слушаются. Почти не выпивают – с этим делом у них строго! Ежели что – и домой запросто взашей отправят.  

Анекдотичная ситуация возникла не из-за стройки как раз, а из-за... скажем так, «лингвистического недопонимания». Бойцы стройотряда – народ шустрый во всех отношениях. Уж слов по карманам точно не ищут. Деревенским во владении «русским разговорным» ничуть не уступают, ну, может, у них он малость другой.  

Хотя прежде – о лексиконе самих урожденных лыковцев. Женщины-лыковчанки, те еще говорили на вполне общепринятом языке, в котором нецензурные словечки нет-нет да и проскальзывали-таки. Предназначались такие матерки всему окружающему: чадам-неслухам, пьющим мужьям, вытоптавшим огород козам и прочим несуразностям. На ферме они адресовались чаще всего почти невинным (из-за искусственного способа осеменения) коровкам, которых называли и «сгульнувшими раз-другой», и «гулящими», и «совсем загулявшими»... (Странно, почему в таком случае «коровий дом» все-таки назывался МТФ, а не, к примеру, «бордель "Буренка»...)  

А вот мужики местные... Их словарный запас был, конечно, куда более обширным, нежели Эллочкин, но четко делился на «просто слова» и «слова-связки». То есть некоторое количество нейтральных из Даля или Ожегова перемежались вариациями на темы гениталий (мужских и женских), полового акта, снова органов, и снова не из орфографического словаря... Причем говорилось всё это как дышалось – так же легко и привычно. Сельчане были бы о-о-о-чень удивлены и озадачены, если бы кто сказал, что они сквернословят! Откуда только эти городские слова-то такие берут: «сквернословить»! Да нет же, они просто го-во-рят.  

В общем, два стройотрядовца перекуривали у строящегося корпуса и бурно и громко обсуждали... Ну, что-то обсуждали, словом. Неважно, что именно. Интереснее другое – как. Скажем прямо – преподавателям словесности такая беседа понравилась бы вряд ли.  

По понятным причинам.  

Отметим только виртуозность техники употребления, варьирование составляющих выражений, коими разговор богато изобиловал! То же, очевидно пришло на ум или... ну, неважно, куда, проходившему мимо мужичку из местных. Он даже остановился, дабы не пропустить ни словечка из беседы. Может, решил запомнить пару-тройку особо понравившихся.  

Студентам такое пристальное внимание к их исключительно приватному разговору показалось невежливым. О чем они не преминули указать любопытному лыковчанину: что, мол, ты ... встал тут, ... уши развесив, ...и не пошел бы ты ... по своим делам ... дальше!  

Ну, или примерно так. Даже, скорее всего, только примерно так. Но смысл был именно такой!  

...Видимо, замечание стройотрядовцев показалось мужичку таким непростительно-обидно-бестактным, что тот, «не нашедшись», что достойно ответить, оскорбленный, на следующий день принес начальнику городского десанта жалобу:  

"Товарищь начальник студентов!  

Прошу прикратить это безабразие и принять самые строгие меры к вашим в канец разпоясавшимся студентам!  

Они грязна ругаются. А вить они строители коммунизма.  

Рази шь так можна?!"  

..........................................................................  

Слова-связки в тексте жалобы отсутствовали.  

Очевидно, из-за тактичности и благовоспитанности автора.  

Но, скорее всего, подразумевались...  

Подруге моей, замечательному человеку,  

которая живет не «потому», а «вопреки»,  

посвящается.  

– Мразь, вставай! Жрать хочу!  

Худощавый невысокий парнишка с колким ежиком светлых волос, пошатываясь, вошел в комнату. Включил люстру. Мутные глаза с нездоровыми темными полукружьями вокруг вяло озирали убогую обстановку. Старенький диван с такой же парой древних кресел, стенка с книгами, несколько фото из его, Павлушиного, детства, а вот тут – уже подростка; безделушки из цветного стекла на полочках, тумбочка под телевизор, которого давно нет. «Падлы, мало дали за телек!»  

Через приоткрытую дверь с цветной занавеской вместо стекла свет уличного фонаря выхватил из полутьмы угол кухонного стола, накрытого клеенкой, на окне цветок в горшке, в котором он гасил окурки, вытершийся половичок. Матери и там не было. Пустые кастрюльки на плите. Полупустые полки шкафчика с сиротливым мешочком овсянки да парой пакетиков китайской лапши. Пустой холодильник с пакетом молока и баночкой майонеза.  

Жажда сжигала мучимого похмельем парня. Но есть хотелось еще больше. «Где эта сука?»  

В комнатке поменьше, с входом через кладовку, тоже было темно. Но на кровати кто-то лежал. «Дрыхнет, мразь... И дела нет, что жрать охота...» Подошел. Грубо окликнул: «Ну ты чё? Не слышишь, что ли?» Мать не реагировала. «Вот, блин, дрыхнет. А еще орет вечно, что спать не даем с пацанами. Музыка ей мешает...» Толкнул в плечо: вставай! Ни звука. Что-то тревожное – на мгновенье – шевельнулось в отупевшем, одурманенном мозгу: чего это она? Снотворного, что ли, наглоталась? Стал теребить: «Мать, да проснись же! Дай поесть!» Вдруг рука матери плетью свесилась с кровати. Пашка аж подскочил. Рванул к выключателю. В тусклом свете шестидесятиваттной лампочки скудная мебель спальни показалась еще беднее. Книжный шкаф, комод у стены – по наследству от соседки, сменившей обстановку, ножная зингеровская машинка – бабкина еще, и кровать. А на ней мать. На нерасправленной постели, одетая, застывшая в странной позе. Ничком, одна рука на вороте кофты, будто судорожно пытается расстегнуть пуговицы, ноги согнуты в коленях.  

Паренек подошел к кровати и уже осторожно, боязливо потряс мать за плечо. «Мам, ну ты чё, а? Вставай! Мам!» Взял ее за руку и тут же в страхе выпустил – такой холодной была рука. Все еще не понимая, что случилось непоправимое и он опоздал, – глянул на открытую форточку и решил, что мать просто замерзла, лежа неукрытой. Прилегла, наверное, с сердцем, – последнее время все жаловалась на «мотор» свой, – да так и уснула одетой. Но поза матери, ее молчание, крепкий «сон» – это было так непохоже на нее обычную.  

«Мам», – шепотом уже позвал он мать. Ни звука!  

Осторожно повернул мать на спину. И отпрянул. Она смотрела на него своими ввалившимися от вечного недосыпания глазами, которые были когда-то красивого нежно-голубого цвета, а теперь поблекли и выцвели. Она смотрела на него – и сквозь него – пристально, не мигая, и парнишке показалось, что взгляд этот пронзил его навылет. Поежился, не в силах отвести глаз, словно под гипнозом. Мертвых ему видеть еще не приходилось, да он и не осознавал еще, что мать уже «была», а не «есть». Он только видел перед собой женщину, состарившуюся раньше срока, измученную, сломленную последними годами, когда его «замели».  

Сначала по знакомым собирала на гонорар адвокату, который ничем практически не помог, но деньги взял сполна. Потом СИЗО, суд, колония. Неподъемные сумки с передачами, нередко на взятые в долг деньги. Лекарства для сына. Со слабым здоровьем, он «не на курортах» совсем расхворался, и мать старалась поддержать его как могла. Письма Павлика, в которых, казалось, сын понимал, что глупость совершил, как матери тяжело и больно. Так казалось...  

Когда вернулся домой, мать его не узнала – таким возбужденным, нервным, все время на взводе был ее Павлуша. Она старалась смягчить его, обойти острые углы, но сын, похоже, искал их намеренно. Все его раздражало и бесило. Ласковое и терпеливое обращение матери, отсутствие денег. Он требовал новых модных вещей, дисков, музыкальной техники, мобильника...  

Мать-пенсионерка, мывшая полы в соседней аптеке, поражалась непомерности его аппетитов. Пыталась объяснить Павлуше, что не может купить ему всего, что он так категорично «просит», что ему надо бы и самому поискать работу. Тогда, мол, он сможет позволить себе такие покупки, да и ей будет легче – пенсии и крошечной техничкиной зарплаты едва хватает за квартиру и телефон заплатить да впроголодь питаться. Но зарвавшийся юнец не хотел понимать ничего. «Отдохнуть хочу!» «У меня все болит!» «Тебе надо, ты и работай!» Когда через пару месяцев все же начал искать работу, – новый взрыв недовольства и ярости: паренька с подпорченной биографией никуда не хотели брать. Перебивался иногда случайными заработками грузчика, но нигде дольше недели не держали.  

Старые дружки объявились сразу же по возвращении. «Кореша» уважали Павлуху, говорили «за жизнь», разводили того на «обмыть» возвращение. С этого «обмывания» все и началось снова. Сначала свобода ударила в ноздри – не надышаться. Потом череда праздников, надо ж отметить как люди... Девчонки дворовые не прочь были раскрутить парнягу на литр-другой. А втянуться и труда не стоило – само получилось!  

Сабантуи дома с дружками затягивались далеко за полночь. Музыка надрывалась во все свои децибелы. Дешевый «Стрелец» сражал после третьей-пятой бутылки наповал.  

Тут же и засыпали вповалку. А мать в соседней комнатке, измучившись шумом, полуголодная, с болью за грудиной, которая все чаще ее беспокоила, засыпала лишь под утро, так и не найдя ответа на вопрос: за что же ей всё это?! Где она ошиблась? Когда упустила сына? Как просмотрела... И память услужливо напоминала – когда это случилось.  

Тогда, лет 10 назад, она, экономист по образованию, потеряла работу. Найти другую было очень сложно – грянуло время тотальных задержек зарплаты, сокращений, перестройки. Помыкавшись, согласилась чуть ли не Христа ради пойти приемщицей на стеклопосуду. В холодном складе, за копейки, которых хватало ровно на проезд и батон хлеба с пакетом молока, она по многу часов принимала бутылки, мыла их, сортировала, грузила. Домой возвращалась затемно, падая от усталости. Готовила скромный ужин и проваливалась в тяжелый, не приносящий бодрости сон. Потом снова утро, бомжи и пьяницы с гремевшими стеклом авоськами, ящики, машины, бутылки... Отупляющая череда дней, похожих друг на друга своей убийственной безысходностью, закончилась разом – ее голодным обмороком от физического и нервного истощения. Будто очнувшись от того обморока, увидела сына совсем другими глазами – какой-то он чужой, взгляд непривычный, будто чего-то боится, прячется, то взбудораженный, то замедленный, как киносъемка...  

А прятал подросток Пашка клей, которым «пыхал», – отсюда и перемены в нем. Сначала «Момент», потом, позже, его уже на героин посадили парни постарше из их же двора. Мать пыталась сына образумить, уговаривала бросить, увлечь старалась его чем-то – спортом, книгами. Но все было напрасно. Запирала в квартире, оставляя поесть, только бы не рванул к дружкам своим «добреньким», выносившим без нее из квартиры то, что еще можно продать. Хотя такого оставалось все меньше. А зависимость уже была, и крепкая, тянувшая якорем многопудовым на дно. Только мать не давала Пашке скатиться на дно это, вытягивала изо всех сил.  

Воспоминания давили на мать, не отпуская ни на миг. Их хотелось забыть, вычеркнуть. Но еще страшнее была действительность, явь. «Умереть бы и не видеть больше этого ни-ког-да...» – устало думалось ей. Но тут же одергивала себя: ты что, он ведь пропадет без тебя. Совсем пропадет.  

Сердце, израненное болью, страданиями, думами, сбоило все чаще. Просто капли уже не помогали, лишь чуть притупляя спазмы. Вот и сегодня она, выпив капель сердечных, прилегла, в ожидании сына, на кровать – что-то не моглось ей, нехорошо было как никогда.  

Но боль не отпускала. Напротив, она будто набирала обороты, понимая, что ей уже не сопротивляются. Грудь нестерпимо жгло, спазм ширился, не давая вздохнуть. Рука судорожно тянулась к вороту, пытаясь расстегнуть пуговицы на старенькой кофте. «Как же больно! Как хочется вздохнуть... Павлуша, сынок! Где же ты? Мне так больно! Помоги мне, сынок!»  

Сознание уже медленно покидало ее. Боль, достигнув своего апогея, взорвалась мириадами осколков в ее сердце, и она лишь успела прошептать: «Пашенька, сынок...»  

«Мама, мамочка, нет, не умирай! Ты не можешь умереть! Не оставляй меня, мама!» Пашин крик, сменившийся рыданиями, расколол ночную тишину. Он тряс мать за плечи, пытаясь разбудить, вернуть к жизни. Размазывал слезы, сопли, не вытирая их. Потом – протрезвев в мгновенье и все поняв – сел на пол, на колени, рядом с кроватью, прижался мокрой щекой к холодной руке, которая гладила его всегда так ласково в детстве и никогда не ударила, и завыл: «Ма-а-ма, прости ме-е-ня...»  

...Пашка проснулся резко, будто от толчка. Глаза были мокрыми от слез, а в горле все еще стоял отзвук застывшего крика. Парнишка слышал стук бьющегося сердца. Своего сердца. «Что это было?»  

Он вспомнил. Всё вспомнил. Испуганно вскочил с дивана, в три прыжка оказался в комнате матери, ожидая увидеть ее там, на кровати... Но... кровать была пуста, аккуратно застелена. Побежал на кухню. На столе записка: «Сынок, каша на столе. Буду как всегда вечером. Мама».  

И точно, кастрюлька с кашей, завернутая в старую теплую кофту, ждала его на столе.  

«Значит, мама жива? И это был сон? Только сон? Страшный сон?»  

Пашка встряхнул головой, потер руками ломившие тупой болью виски, глаза. Нет, ни записки на столе, ни кастрюльки с кашей на самом деле не было.  

Он сходил с ума? Это только привиделось ему? Глюки?  

Вошел в комнату, мрачную, с завешенными темной тканью зеркалами, какую-то нежилую, пустую – без матери. Уже месяц как ее похоронили... А этот сон, страшный, неотвратимо реальный, мучил его снова и снова – весь месяц, не отпуская...  

А за окном была весна. С сосулек, просвечивавших на солнце, весело капала вода.  

Мир радовался пробуждению природы грязным снегом.  

Вытаивающими в тепле собачьими «сюрпризами».  

Птичьим гомоном.  

Песнью жизни...  

(Прозаическое произведение)  

Простолюдин пролетарского происхождения Прохор Прошкин прослыл пропойцей. Профессия прокатчика профилей противоречила прожектам Прохора. Продолжая прогуливать, пробавлялся продажей проводов. Прокололся, пронося проволоку – продукцию производства. В проходной, проверяя пропуск, просекли: протокол, процесс. Профсоюз просил простить противоправные проступки прогульщика, прокурор проигнорировал просьбу. Просидел продолжительный промежуток, прорубая просеки.  

Прохора прописала простая продавщица продмага Проня. Проживали, прозябая. Прошкин продолжил проказы, пропивая продукты. Проделки проворовавшегося прожигателя провоцировали протест продавщицы. Прозорливая Проня прочила проспиртованному прохиндею пропажу в пропасти. Прохор противился проведению противоалкогольной пропаганды. Проспавшись, протрезвев, просил прощения. Проня, проанализировав пролёты проходимца, прорабатывала:  

– Проклятый прохвост! Пролил прокисшую простоквашу! Прокладка прохудилась, протекает – проверь. Проблем прорва!  

Прослезившись, пронзительно прокричала:  

– Пропади пропадом! Проваливай прочь!  

Прокуренный Прохор, прокашлявшись, проворчал:  

– Пробросаешься, профурсетка, профукаешь!  

Прогнала Проня проштрафившегося Прошкина.  

Промозглая, пронизывающая прохлада пробирала Прохора, простудился. Пробивали прострелы, прогрессировал простатит.  

… Пронырливый проктолог Пробиркин произвёл проникновение в проход Прошкина, прощупав, прошепелявил с прононсом:  

– Протянешь, пропащий!  

Прописал профилактические процедуры, простамол.  

Прохор просто пропадал. Проклиная проктолога, Проню, в прострации продвигался проулками, просёлками к простиравшейся протоке. Прошкин прочувствованно произнёс:  

-Прощайте!  

Прожитое промелькнуло, прокрутилось. Провалившись в продолговатую прорубь, прогадал – провидение противилось. Проходившая проститутка, прозванная Прозерпиной, проворно протянула Прохору протёртую простиранную простыню, проволокла. Промокший, продрогший проследовал за проституткой. Проголодавшись, проглотил противень профитролей с провансалем, прочее продовольствие. Пропустили против простуды. Продефилировав, просительно прогибаясь, продажная протяжно прошептала:  

– Пробуй …, проще простого!  

Прошкин проявил простодушие провинциального простака. Продвинутая Прозерпина, просвещая, продемонстрировала профессионализм. Простейшая произвольная программа прожженной проститутки проняла Прохора. Просохший, прогревшийся, провоцируемый Прошкин прорычал, продавливая проказницу у простенка.  

– Проткнёшь, противный! – проворковала прохорова протеже. У Прошкина промелькнуло: «Проня прознает про Прозерпину – прогневается?.. Пронесёт! Продавщица простецкая – простит».  

Проститутка, провожая, произнесла:  

– Проведывай, Прошенька!  

Произошедшее проявилось проседью пробора, пробудило просветление. Прозревший Прошкин пробрался проплешинами проталин, пропеченных прозрачными протуберанцами, пробившими пространство. Проходя проспектом к Проне, проникновенно пропел:  

– Прорвёмся! Пробьёмся!  

– Не трынди! Не трынди, говорю, холера!  

А «холера» и не думала «трындеть». Рыжая, пушистая, с золотисто-зелеными с искрой глазами, она мирно лежит на кухонном подоконнике, рядом с геранью, и будто бы даже и не глядит на старика. Знает: в последнее время по утрам он бывает не в духе. Это потом, когда чуть погодя, шаркая по кухне стоптанными тапками, не торопясь сварит он себе каши (сегодня, кажется, черед манной), выпьет жиденького чаю – «сердцу крепкий не годен!», выкурит папиросу, – вот тут и подобреет, позволит ластиться у ног, мурчать и даже, запрыгнув на колени, подремать вполглаза – вместе с ним...  

Тогда старик, отойдя сердцем – от близости живого существа и его уютной «полосато-усатой» песни, – начнет поглаживать теплую пушистую шерстку: «Весну-у-шка! Ры-ы-жая!» И непонятно, то ли с ней он в тот момент говорит так нежно, то ли с женой своей...  

А Веснушкой – экое смешное прозвище! – ее назвала как раз хозяйка. Она и сама такая же – рыже-солнечная, с чуть выцветшими от времени веснушками на лице, с аккуратным пучком совсем уже белых пушистых волос. Вот только, странно, что-то давненько ее не видно...  

Уж хозяйка-то всегда с ней ласкова! Никогда не заругает, не заворчит, подобно старику. Разве что когда Веснушка «помогает» ей котлеты лепить или тесто раскатывать на лапшу да пельмешки. Так сноровисто летают ее руки, будто эти нахальные птицы за окном или бабочки в саду летом, куда и ее, горожанку, берут «на вольный воздух». Нетерпение поспеть взглядом за быстрыми движениями хозяйкиных рук так велико, что она, не удержавшись, решается поучаствовать в захватывающем действе... Ну, тут и попадает ей маленько: «Уймись, неугомонная!»  

Хозяйка, встав утром, по деревенской привычке, когда еще только рассветает, умывается – обязательно холодной водой, расчесывает свои бывшие когда-то оранжево-золотистыми волосы, собирает их в незатейливую прическу. Ставит на плиту чайник. Все размеренно, привычно, по давно заведенному порядку. Пока закипает чайник, приходит черед Веснушкиного завтрака. Всяких там китикетов она не признает. Попробовав однажды, отказалась решительно: не буду, не по вкусу, ешьте сами! А вот рыбки вареной, сметаны, а когда и йогурта с мороженым – м-м-м, это мы за милую душу и с нашим большим удовольствием! Ест да приговаривает: ма-а-ло! Но хозяйка, хоть и добрая, не балует рыжую любительницу вкусненького. Даст, сколько положено, да еще и присказку обычную скажет: «Не наелась, поди мышей лови!» А какие в городской квартире мыши?! Вот на даче, а точнее сказать, в деревне обыкновенной, куда на все лето ее вывозят, – вот где раздолье! И серых этих длиннохвостых полно в подполе. Да и полевок хватает в огороде. Тогда от хозяйки только и нужно что молока парного. Эх, скорее бы лето! Там и обожатель Васька, черно-белый такой красавец, в соседях. Внимания своего и явного интереса к Веснушке не скрывает, всячески доказывает, он, мол, тут первый «парень»... А «девушка» и не спорит, впрочем. Только так, для соблюдения приличий, смотрит чуть свысока, будто и в городе таких «молодцов» сколько угодно!  

Да, скорей бы уж лето! Старик будет брать ее с собой на речку за деревней, удить сорожку и чебачков. Ох и вкусна свежая рыбья мелочь! Веснушке очень нравится наблюдать, как старик забрасывает с размаху, полукругом, удилище и ждет потом спокойно, поглядывая на цветной поплавок, движимый течением. Она тоже, присев рядом, внимательно глядит, как бы не упустить момент, когда движением быстрым и почти незаметным старик вытянет удочку, на конце которой серебристо сверкнет рыбешка... Совсем мелкая – Веснушкин «улов». Она с удовольствием ее тут же и поедает. А что покрупнее отправляется в садок с водой, на жареху хозяйке.  

А и правда, где же хозяйка? Куда подевалась? Старик, конечно, добрый, в общем, и приласкает когда. (Хотя мягче хозяйкиных рук – нету!) Но рыбу иной раз, отваривая, зачем-то солит по забывчивости... И сметаной редко балует. А мороженого и вовсе не стало. И тесто он не катает. Видно, не умеет.  

И вообще – странный он стал какой-то. Грустный всё такой, озабоченный. Не закричит весело, как прежде: «Аннушка, где обед? Мы с Веснушкой проголодались!» Да и обед, для себя, – абы как, без кулинарных изысков, готовит не каждый раз, а с запасом на два-три дня. Зато почти ежедневно варит куриный бульончик – старательно, не по разу пробуя – не пересолил ли, вкусно ли? Потом переливает его в небольшую кастрюльку, укутывает в махровое полотенце. Складывает в сумку фрукты из холодильника, творожок и, одевшись, уходит. «Веснушка, остаешься за старшую. Смотри тут, не шали!»  

Возвращается через несколько часов. Устало раздевается. Кормит кошку. Обедает сам, совершенно не различая, что ест. Потом, задумчивый, садится у кухонного окна, дымя в форточку. И все повторяет: «Ничего, Рыжая, все наладится, поправится наша хозяйка. Обязательно поправится! Ведь не может она бросить нас с тобой! Как же мы без нее?!»  

И интонация такая – будто пытается то ли себя убедить, то ли Веснушку, что все на самом деле будет хорошо...  

А сегодня старик вернулся, вот диво-то, веселый, радостно-возбужденный. Встречавшую его у дверей кошку сразу взял на руки, прижал к себе, взволнованный: «Веснушка! Возвращается наша хозяйка! Завтра выписывают!»  

И заходил по квартире, засуетился, хватаясь то за пылесос, то за тряпку: как бы не заругала нас, нерях, хозяйка... Потом, наведя маломальский порядок, опустился, наконец, в кресло в комнате. Ну а Веснушка – тут как тут! Запрыгнула сначала на подлокотник, затем, будто испрашивая разрешения – можно ли, не помешаю, – пристроилась на коленях стариковых. А он и рад!  

– Эх, Рыжая, никому не говорил, а тебе признаюсь. Я ведь, грешным делом, подумал: не вернется наша хозяйка, больно плоха была. Так испугался! Только ты не проговорись уж! Беречь ее надо теперь пуще прежнего. Ослабла она, голубушка, от хвори.  

Поверишь ли, Рыжая, я ведь за эти дни, что болеет Аннушка, всю нашу жизнь с ней вспомнил. С самого первого дня, как увидел ее в деревне, куда с другом своим фронтовым приехал. Федька все рассказывал, какие девчата в их краях все как на подбор красивые, ядреные да работящие. Сразу и оженим, мол. Ну и уговорил!  

...Я всё вспомнил, Рыжая. И предательство свое тоже. И что Аннушка, святая женщина, простила меня...  

Старик прикрыл глаза, вызывая в памяти картинки из прошлого. Как высмотрел свою Аннушку среди девчат новослободкинских. С золотистой косой до пояса, стройная, вся такая стремительная, быстрая. А лицо какое – засмотришься: веснушчатое, с большущими зелеными глазами под бахромой густых, рыжих же, ресниц. А как смущалась, увидев его взгляд, – зальется, бывало, краской вся, кажется, от макушки до кончиков пальцев. А ведь с другими и на язык бойкая, и на отпор скорая, когда какому из деревенских парней шутливо приобнять ее захочется... Видно было, что и ей глянулся этот парень – высокий, чернявый, крепкий – сержант запаса Петр. А уж как он посмотрит, так и закружится голова, поплывет все вокруг, и ощущение, что одни они в целом свете...  

Петр, Петруша, Петечка... Кажется, никто в жизни так ласково не называл его, выросшего в детдоме. А Аннушка... Добрая, нежная, чистюля, хозяйственная – о такой жене только мечтать! Все было бы у них замечательно, да вот детишек всё не было. Видно, надсадилась на тяжелой работе Аннушка, когда были они, женщины, в войну и за бабу, и за мужика, и за лошадь. Да угораздило ее еще и застудиться сильно в непогоду. Оба тяготились своей бездетностью. Аннушка, когда в очередной раз убеждалась, что не забеременела, плакала по ночам тихонько, думая, что муж спит и не слышит. И Петр переживал сильно. Он еще пацаном решил, что у него обязательно будет дом, полный ребятишек, и что он их никогда не бросит.  

Надежда на рождение детей, поначалу еще теплившаяся на любви друг к другу, некоторое время жила, но – с годами – и она умерла. И тогда Петр, не выдержав, не желая оскорбить или обвинить ненароком не повинную в своей бездетности жену, ушел. Уехал даже. В город.  

Аннушке тяжело дался разрыв. В деревне оставаться было невмоготу. В то время ее как раз кстати направили на бухгалтерские курсы в городе, она и рада была. Закончив учебу, в деревню не вернулась, устроилась на работу на завод. От него и комнатку получила. Занять пустоту и боль одиночества не могли ни подружки новые, ни книги. Петрушу своего забыть не могла. Да и не старалась, других мужчин для нее просто не существовало.  

Как-то от завода послали ее – с поручением – в подшефный детский дом. Справив дела, уже уходя, в комнате за прозрачной дверью увидела в кроватке малыша – с темными кудряшками и большими черными глазами, так напомнившими ей Петрушу. Увидела... и не смогла уйти.  

Долго хлопотала об усыновлении Андрейки. Власти не хотели разрешать: ни замужем, ни разведена. Живет в комнатке. Но Анна, обивая многочисленные чиновничьи пороги, уломала-таки, настояла. Да и руководство заводское помогло – выделило квартиру.  

Так появился у нее сынишка, ее медвежонок, маковка, солнышко... Всю нежность, любовь Анны впитывал в себя этот малыш, не знавший своей умершей при родах матери. Аннушка не могла нарадоваться сыночку. Отводя утром в садик, сама чуть не ревела, так не хотелось расставаться даже на минутку. Вечера пролетали – и заметить не успевала. Играли, читали книжки, раскрашивали вместе. Вечером купала своего «лягушонка» и, уже засыпающего, несла в кроватку. Сидела рядом, пока сын не засыпал, держа маму за руку. Аннушка даже расцвела, глаза сияли изумрудной зеленью как никогда: так она была счастлива! А в выходные, нарядив сына в костюмчик-матроску, с крохотной бескозыркой на голове, возила его в городской парк, где катала, весело хохотавшего, на качелях-каруселях, кормила с Андрейкой уточек в пруду крошками.  

Однажды, в один их таких выходных, встретила в парке Петра, которого не видела с его отъезда из деревни. Тот был и рад неожиданной встрече, и обескуражен – его Аннушка была с ребенком, который тянул ее за подол платья: «Мама, ну мама, пойдем к уточкам!» Анна и сама была взволнована! Сколько раз представляла себе, как они увидятся снова, какие слова она ему скажет. А тут увиделись, а слова все куда-то враз подевались. И только ощущала всей кожей, как снова, будто при первой их встрече, краснеет... Она всматривалась в такие родные глаза и видела – душой, что ее, Аннушкино, место в его сердце никто не занял, что любит он ее по-прежнему.  

Потом взяла себя в руки и, вся напрягшись от волнения, сказала сыну: «Вот, Андрюша, твой папа»...  

А Петр... Метался взглядом, в полном смятении и растерянности, то на Анну, то на малыша, который, перестав теребить мамино платье, уставился на «папу».  

– Аннушка, правда? Это мой сын? Мой?  

– Твой, Петечка. Твой и мой. Наш сын!  

Объяснила, конечно, потом, как стала мамой Андрейке. Рассказала, что жалела: почему такая, казалось, простая мысль – усыновить ребенка – не пришла им в голову раньше. Тогда и не потеряли бы друг дружку в разлуке на столько лет. Но Петру и не надо было ничего объяснять. Он понял, почувствовал всем своим существом, что словно из долгой и дальней командировки вернулся он наконец домой, в свою семью, вернулся к себе. Вот его любимая, самая лучшая на свете жена! А этот карапуз со смышлеными, черными, как у него, глазами, его сынишка. И еще дал в тот момент себе слово, что больше никогда не бросит их, не предаст.  

Потом их Андрейка вырос, выучился на мостостроителя, уехал жить в другой, далекий, город. Женился там, часто пишет, звонит, шлет фотографии. Иногда приезжает с женой и детьми в гости. И они бывают так счастливы, когда их квартира становится шумной, веселой, когда пекутся знаменитые Аннушкины пироги, а Андрей с батей подолгу разговаривают про жизнь...  

А когда у жены случился инфаркт и жизнь ее была на распутье – «здесь» или «там», Петр хотел вызвать сына, но Аннушка, едва обретя способность говорить, запретила: «Не надо. Еще не время». Не хотела пугать.  

И вот теперь, оправившись от болезни, уже возвращается домой. К мужу. К сыну и внучатам. К Веснушке. К жизни.  

– Ну, здравствуйте, мои дорогие! Вот я и дома!  

...Мне всегда нравились ослики. Маленькие, они похожи на игрушечных, из кукольного мультика. С большими выразительными глазами, длиннющими пушистыми ресницами и серо-коричневой шерсткой – они ужасно симпатичны. Так и хочется погладить их, ощутить мягкость и тепло будто стриженого меха.  

Именно такого мы встретили пасущимся со своей мамой на полянке недалеко от кладбища. Ослица со своим потомством щипала начинающую жухнуть траву, не обращая ни малейшего внимания на редких прохожих. Да и какие здесь прохожие? Это место не парк, куда люди приходят отдохнуть, подышать воздухом.  

Кладбища, на которых доводилось бывать, – христианское ли, в крестах, памятниках, венках из живых или искусственных цветов, или мусульманское – со звездой и полумесяцем над холмиками и надписями на могильной плите, иногда арабской вязью, всегда внушали мне почтение. Правда, в детстве к этому чувству примешивался еще и вполне понятный и объяснимый страх. Ничего удивительного. Тогда сама мысль о смерти, хоть и редко, но забредавшая порой в детское сознание, пугала до дрожи в коленках. Что уж говорить про прогулки по “городу мертвецов”!  

Помню, что была-то, собственно, в детстве на кладбище всего несколько раз. В классе пятом, наверное, уже в конце лета, мой одноклассник погиб под колесами машины. Белобрысого крепыша Сашу я не любила и панически боялась. Он, учившийся средненько, никогда не отказывал себе в пацанском удовольствии дернуть меня, отличницу, за косички. Причем пребольно.  

Но когда мы с классом шли в общей похоронной процессии за машиной с гробом, об этом, конечно, и не вспомнилось.  

Меня, девочку впечатлительную, смерть ровесника потрясла. Я пыталась и не могла осознать до конца, что этого мальчика нет и уже больше никогда не будет. Мне было дико и непонятно, как некоторые наши мальчишки шли по пыльной дороге к кладбищу почти весело, переговариваясь и дурачась. Разве они не чувствовали то же, что и я? Как они могли улыбаться, видя плачущих Сашиных родных? Неужели они так бессердечны?  

Теперь-то я понимаю, что дети были самые обыкновенные. Не монстры какие-то без жалости и сострадания. Просто они еще не умели этого делать. Эта реакция – внешнего неприятия трагического события, вторгшегося в привычное течение жизни так неожиданно, – была как раз самой нормальной и естественной, берегла психику.  

Сохранилась в памяти случившаяся парой лет позже гибель сына соседей. Спокойный, добрый парень, он вернулся домой, прошитый автоматной очередью в армии, где-то на очень Дальнем Востоке. Истинных причин и обстоятельств происшедшего никому не открыли, понятное дело. Да и вряд ли мама его, малограмотная портниха-кореянка, затеяла бы судебную тяжбу. С кем? Государством? Она лишь плакала, причитая на смеси корейского и плохого русского. И заглядывала в глаза пришедшим проститься с немым вопросом: может, кто-нибудь объяснит, почему и за что... А мне, как и всем, было бесконечно жалко и ее, такую беззащитную в материнском горе, и ее единственного сына.  

Похороны. Прощание. И поразивший воображение костер, в который бросили, по традиции, вещи погибшего, и даже его велосипед, который никак не хотел гореть...  

Подходим к кладбищу, решетчатые ворота которых прикрыты, а калитка ведет в яблоневую аллею. Пробираемся по еле заметным тропкам между могилами. Земля под ногами рассыпается в пыль. Запах полыни здесь невероятно сильный, дурманящий. Вольготно растущие колючки цепляются за штанины, будто пытаясь остановить нас, заставить вчитаться в имена усопших. Нередко в одной оградке два, а то и три холмика. Муж и жена. Мать и сын. Бабушка, дочь и внук... Даты погребения, конечно, разные, но разницу эту стерла сама смерть. Теперь они покоятся рядышком, и расстояния, возможно, разделявшие их при жизни, сузились до десятков сантиметров. Здесь покоятся находящиеся в самом тесном родстве Жизнь и Смерть...  

Удивительное дело, кажется все вокруг пропитано печалью, но я почувствовала необыкновенное умиротворение. Вечный покой этого места, его мудрая аура выровняли ритм биения сердца. Как-то неловко стало за свои мелкие проблемки. Суета сует...  

Солнце заставило бы скинуть с себя лишние пиджак и платок на голове. В другом месте и случае, но не здесь. Но о зное думалось как-то вскользь, мысли блуждали в прошлом. Тумблеры памяти переключались, прокручивая кадры старого черно-белого кино...  

...Папа принес мне в подарок пупса – целлулоидную куклу-голыша.  

...Я, уже школьница, читаю папе свое сочинение по литературе. Он улыбается довольно: какая смышленая у него девочка!  

...Девочка выросла, скоро станет мамой. Будущий дедушка так этому рад и все не может поверить, что его дочурка такая взрослая...  

...У меня уже двое сыновей-погодков, часто в детстве болевших. Их любимый дедушка, совсем уже седой, навещает нас в больнице. Переживает за малышей.  

Он всегда переживал, волновался и за меня, и за внучат. И когда рядом жили, и потом, когда вдали и виделись очень редко. Писал нам длинные письма размашистым, стремительным почерком, называл внуков ласковыми именами, рассказывал об их с мамой стариковском житье-бытье. О так надоевшей жаре. Об урожае яблок или помидоров...  

Я храню эти письма до сих пор.  

Подошли к заветному холмику.  

"Здравствуй, папочка! Да по-разному живу. Внуки твои совсем большие. Даже курят уже. Да ругалась я, пап, и убедить пыталась, и про то, что их дед не курил, говорила. Наверное, своих шишек хотят набить, учатся на своих собственных ошибках. Ты же знаешь молодежь...  

Они помнят тебя и очень скучают. Как и я. Мне тебя так не хватает..."  

Я разговариваю с отцом, сидя на корточках у оградки, а вокруг – жизнь. Гуськом, туда и обратно, ползут по своим важным делам крупные муравьи. Бабочки, со светло-желтыми, в крапинку, крылышками, садятся на кончики стеблей вымахавших растений и, непуганые, подолгу не улетают. Высоко в безоблачном небе парят птицы – их пение доносится лишь отдельными нотками. На границе кладбища и поля, у самой кромки, загоревшие дочерна мальчишки пасут коров.  

...Мама не дождалась моего приезда издалека несколько лет назад, и тихо угасла, истаяла свечкой. До сих пор не могу простить себе, что, как ни торопилась тогда, не успела все же. Эта боль – не сказать последнее «прости», не услышать благословения, слов прощения, вина – что не было меня рядом, когда нужна была больше всего, останутся со мной навсегда.  

«Счастлива ли я, мамочка? Ах как хотелось бы воскликнуть с радостью и веселым блеском в глазах: "Конечно же!» Хотя почему бы и нет?! Ну не сложилось с мужем. Да, печально. Но ведь дети – совсем уже взрослые. Работа – любимая, в радость. Друзей много. Хобби есть.  

Ничего, мамуль, всё хорошо, жизнь продолжается".  

Выходя с кладбища, посидели несколько минут рядом со служителями его, которые прочли полагающуюся молитву: спите спокойно все, мир вашему праху!  

Идем к выходу по аллее. Листья под ногами шуршат, издавая легкий пряный аромат.  

На душе светло. И боль как будто стала чуть слабее. Словно ушла из сердца горечь. И оно полно любви: и к ушедшим родителям, и к тем, кто жив и рядом, и к птицам в глубоком поднебесье, и к черноглазым мальчишкам-пастушкам – к самой жизни.  

Жизнь продолжается!  

- В магазин? – спросил мужчина у своей спутницы.  

– Да, – ответила она, усаживаясь на переднем сиденье поудобнее и пристегиваясь.  

Она всегда пристегивалась. Так положено. Она всегда всё делала правильно. Во всяком случае, старалась.  

За легкой болтовней, беззлобным поругиванием мужчиной невнимательных «водил» и сумасшедших пешеходов доехали до огромного супермаркета.  

Женщина сдала свой пакет тетеньке на хранение и двинулась вслед за мужчиной, который уже катил перед собой тележку.  

Мужчина начал с угля для шашлыка.  

У женщины засосало под ложечкой. Хотелось есть, и первая же покупка ее спутника вызвала в ней обильное слюноотделение. Не массы наваленных на полках, в витринах, холодильниках овощей и фруктов, колбас, сыров, а вид именно бумажного пакета с углями взволновал ее пустой желудок. Она очень любила шашлык. Еще беременной приостанавливалась около мангалов на улице и вдыхала этот ароматный дымок за двоих – себя и сына. Сначала старшего, потом и младшего.  

Мужчина весело выбирал продукты.  

– Люблю грунтовые помидорки. У них совсем другой вкус, – комментировал он свой выбор. – А соленые мне нравятся не красные, а молочной спелости. Они такие упругие, вкусные! – и несколько соленых томатов на подложке последовали за своими свежими собратьями в тележку.  

Женщина тоже взяла соленых помидоров, только красных. Ей нравилась их сладковато-соленая кислинка. На полке с йогуртами выбрала пару баночек – для сыновей. Проходя мимо сосисок, на ходу взяла, как обычно, их любимые. Потом сыра, овощной заморозки для супа, куриного набора...  

Мужчина тоже не отставал. Он четко знал, что хотел купить, и искал целенаправленно, не выбирая из множества, а беря что-то конкретное и давно знакомое. Сок, каравай черного хлеба, куру-гриль...  

– Мне, пожалуйста, вот эту, покрупнее и позагорелее, – обаятельно улыбнулся он продавщице.  

Женщина тоже любила, чтобы птичка была порумяней, с аппетитной коричневатой кожицей.  

Тележка была уже полна свертков и прозрачных пакетов со снедью и радовала взор вкусным разнообразием. Женщина представила вдруг, что это их общие с мужчиной покупки. Что они – будто бы – пара. Семейная. Или просто пара. Что они собираются вместе поужинать, смакуя куриные ножки, с салатиком из овощей, запивая все соком. Или чаем. Неважно. Что они всегда делают так вечерами. Или – пусть не всегда, но часто. Что они вместе, потому что любят друг друга. Или если не любят, то очень симпатизируют и им хорошо вместе.  

Ей всегда так казалось, когда она забредала в магазин с мужчиной. Она бывала весела в такие моменты. Немножко неестественно весела. Поддерживала правила игры, которые сама же и придумала. Когда мужчина говорил ей: выбирай, что хочешь, она обычно немного терялась, предлагала ему самому выбрать. Потом все же скромно складывала в корзинку что-нибудь, но не слишком дорогое, чтобы не показаться спутнику транжирой. Тем более не своих денег.  

Ей нравилась эта игра. Приятно было думать, что она такая же, как многие женщины вокруг, хорошая хозяйка, заботливая мать, любимая жена. Что ей не грустно и одиноко в праздники, когда все – парами – заранее закупают продукты, советуясь, что приготовить. Что она не будет скучать у телевизора и не глядя тыкать в остывшие на тарелке макароны по-флотски, ожидая возвращения сыновей, чтобы накормить их горячим...  

Что у нее всё хорошо. Как у всех.  

У кассы они выложили продукты на ленту транспортера – отдельно, в две кучки. Расплатились. Тоже отдельно, каждый за свое. Из магазина вышли вместе. И разошлись: он – налево, она – направо. Им было не по пути.  

Игра закончилась.  

В городе не было неба – только потолок из серых комковатых облаков. Не было и горизонта – только плотные ряды кирпичных и блочных великанов. У великаньих стоп, на бетонных лишаях резвилась ребятня, их смех, и крики отражались от мертвых стен, и затухали где-то высоко, в серой ватной гуще.  

Мы сидели в заброшенном летнем кафе, и считали, как мимо, будоража отсыревшую пыль, проезжает жизнь, упакованная в железные коробки автомобилей. Цеженный облаками солнечный свет очерчивал наши лица.  

Курили. Максим мусолил губную гармошку. Вокруг было холодно и гулко. С трех сторон кафе влажной, душной стеной обступило безразличие.  

Мимо, на роликовых коньках проскользнула девчонка поколения двенадцатилетних. Мы проводили ее пустыми взглядами, и я только отметил что ее тонкие ноги в мятых джинсах, очень похожих на две затушенные сигареты.  

- С нами ведь правда что-то происходит... – подал голос Егор – вы же заметили?  

Девочка свернула за угол, спустя мгновение раздался визг тормозов, глухой удар….  

Мы переглянулись и… ничего… пустота.  

- Странно, да? – сказал Егор.  

- Есть же у лягушки х…? – вдруг сказал Максим.  

- Ну? – встрепенулся Егор.  

- Я говорю: Есть же у лягушки х…?  

- И че?  

- Ну, ты отвечай: вот и по х…!  

- Это кафе ведь собирались продать? – Максим отложил гармошку, и не заметил, как от его указательного пальца плавно отделились две фаланги. Он даже не взглянул на черный шарик сустава, из которого сочилась кровь, вперемежку с желтой лимфой.  

- А че за хрень-то про лягушку? Не зная зачем, спросил я.  

- Это… – улыбнулся Максим – это «приподстег»! Продали уже… кафе-то….  

…Он с привычным страданием ощутил возобновление кошмара и приказал себе приготовиться. И вот в мозгу всплыл знакомый до мельчайших деталей образ громадного каменного шара. Шар нёсся прямо на него. Нёсся сквозь абсолютную пустоту, привязанный за свою верхушку (хотя какая там у шара может быть верхушка?) толстой позолоченной и очень длинной цепью. А с того места, где он располагался, эта самая цепь казалась и вовсе бесконечной. Однако он хорошо знал, что никакая она не бесконечная, а вполне измеримой, хоть и довольно большой длинны. А ещё он знал, что где-то очень далеко, там где цепь заканчивалась, была ось. Он попытался вспомнить как она выглядела в тот последний раз, когда ему приходилось её смазывать. Не получилось. Мешало то, что теперь, как он знал, на ось одели мощный подшипник, в который сбоку и был впаян конец самой цепи. И именно поэтому каменный шар, сдерживаемый цепью, но и раскручиваемый цепью с ужасающей силой, – не улетал в пустоту, а описывал круг, и сейчас, судя по возникновению обязательного кошмара, был уже где-то близко. Хотя пока и невидим.  

И то, что вначале появлялся кошмар, а только потом, через некоторое время он, напрягая зрение, мог наконец увидеть как из пустоты, ещё, казалось бы, очень-очень далеко, возникает эта беспощадная гиря, и летит, разогнавшись до бешеной скорости, прямо в голову, – разумеется, являлось частью плана. Этого мучительского, скрупулёзнейшим образом продуманного, плана.  

Однако, за все эти столетия он уже привык, и даже почти радовался, что кошмар словно предупреждает его, даёт возможность приготовиться, и удар не может застать его врасплох. Ну и, кроме того, он ведь начинает ощущать время. Пусть это и время перед ударом, но, чёрт возьми, всё равно: время – означает жизнь. Можно стряхнуть дрёму небытия, можно осмотреться вокруг, можно,.. он мысленно усмехнулся, – чуть было не подумал: «размять члены». Вот сколько лет, а всё никак не получается у него привыкнуть к абсолютной неподвижности всех «членов». Ведь уже и не чувствует он ни рук, ни ног, ни тела целиком,- чувствовать можно только то, что способно к движениям, пусть даже самым микроскопическим, почти незаметным,- а всё эта мысль предательская нет-нет да и мелькнёт, ослабляя волю и давая его врагам повод для злорадства: «…размять члены…». Шиш тебе! Они лишили его даже намёка на движение, и поэтому он может чувствовать только свой разум, и надеяться может только на него, хотя надеяться, в его положении – занятие совершенно бессмысленное. А потому – глаза, уши... хотя уши, собственно, тоже не очень-то нужны – звуков здесь никаких услышать нельзя. А значит остаётся только осматриваться вокруг со всей возможной осторожностью.  

Он закрыл глаза и натренированным усилием представил себя со стороны:  

“- Худой – кожа да кости. Волосы длиннющие, – странно ещё, что на глаза не свешиваются. Наверное это тоже часть Плана: вроде того, что «…наказуемый должен видеть орудие своего наказания…». Вероятно это кажется Им «Важным Воспитательным Моментом». Вот именно так – с больших букв – они до смерти любят эти Большие Заглавные буквы. Ну как дети, право...  

И конечно ещё эта бородища. Уже весь срам закрывает. Наверняка она тоже входит в План. Например так: «…Вид наказуемого не должен быть бесстыдным…». А может и из других соображений. Например Они страдают от Эдипова комплекса и им невыносимо видеть мой Детородный Орган. (А почему бы и не Заглавные Буквы?..)  

Или вот ещё ногти...  

Но всё равно страшно. Невозможно привыкнуть к этому. Сколько бы ещё тысячелетий не прошло. Когда он появляется, всегда в одной и той же точке на краю пустоты,- и не кошмаром призрачным, а воочию, на самом деле появляется, – я наверное весь обгаживаюсь от страха. Точно не знаю – я ведь не чувствую там ничего, – но это какой-то невообразимый, совершенно животный ужас. Ведь он сейчас, – в одно крохотное мгновение уложится его, в общем-то кажущееся таким неспешным, приближение, – всей своей неимоверной массой, перемноженной на раскрученную цепью скорость – вмажется с размаха мне в голову, брызнув во все стороны жидкими мозгами... И кровью... И ещё какой-то мерзкой жижей. И от моей головы ничего не останется – отвратительно-мокрое место.  

И БОЛЬ! Ослепительная Боль. От которой кричит и бесится то пустое внутри меня, что мгновенно заполняется вспышкой чёрного пламени. Она постыдна. Она невыносимо постыдна. И тогда от омерзения к себе самому сотрясается в конвульсиях обезглавленное тело. И этот жуткий пароксизм продолжается, должно быть, бесконечно... Пульсируя и разрываясь бесконечно... Выжигая и высасывая бесконечно...  

Пока не начинает отрастать новая голова. Это тоже чудовищно больно. Но уже можно терпеть. Потому что появляется ощущение боли. А потом прорезываются глаза, и вместе с этим боль начинает утихать, освобождая место для огромного блаженства утихающей боли. Но План составлялся не для блаженства, а потому в то же самое мгновение со всей отчётливостью осознаёшь, что именно сейчас всё начинается сначала, и после краткого мига небытия, меня снова пробудит кошмар, и опять нужно будет мучительно ждать, считая драгоценные секунды покоя – отравленного ожиданием, покоя, – когда вон в той точке обязательно появится приближающийся, несущийся в пространстве с огромной скоростью, на своей убийственной цепи, громадный каменный шар. Вот он, уже совсем близко...”  

И тогда Прометей сделал над собой неимоверное усилие, чтобы не закрыть глаза, и в самый последний миг перед ударом разглядеть на поверхности ненавистного и любимого шара – океаны, материки, большие города в некоторых местах этих материков, а если повезёт и он-таки успеет, то на площадях и улицах городов ему удастся увидеть людей...  

« – И всё-таки я не такая сволочь, как ты думаешь обо мне.  

- А тебе важно то, что я думаю о тебе?  

- Да.»  

Из разговора в чате  

… И снова его руки, его ладони с ожогами и ссадинами от вечной возни с паяльником и железом. И снова она неосознанно рисует на подвернувшейся странице линии тела, которые напоминают ей, яростной атеистке, распятого Иешуа из «Мастера…». Силуэт на фоне темнеющего окна. Рвущая сердце худоба, доходящая до истощения. И это чудо – неожиданная тёплая нежность кожи там, где она обычно скрыта одеждой. Шрам под лопаткой – старый, о котором он не хочет рассказывать ей, как и о тонкой белой линии на запястье в том месте, где просвечивает синяя жилка.  

Снова биться об стену молчания, прикасаясь к тому, что было. Что это было? Почему? Какие страдания должен был переносить человек и, будучи не в состоянии с ними смириться, таким образом хотел победить эту жизнь? Где сейчас тот человек, который cделал первые шаги по выжженной дороге разлуки? Увидеть бы его тень. Понять бы его.  

А она видит только то, что он позволяет увидеть. Чувствует его горьковатый запах, слышит его почти детское дыхание, когда он наконец засыпает у неё на плече после ночных разговоров и после её победы над его уверенностью, что он опять не уснёт. Он говорит ей, что не спит уже целую неделю. Лежит до утра с открытыми в бессмысленную ночь глазами, и мысли об одном и том же настойчиво закручивают его в кокон безнадёжности и отчаяния. Начитавшись всякой психоделической ерунды, она играет с ним в игру. «Не будем спать» – называется эта игра. Улыбаясь, она заставляет его ни в коем случае не закрывать глаза и всё время говорит с ним, не давая вставить слова. Естественно (куда уйдёшь от примитивной неотвратимости рефлексов) ему всё тяжелее следить за разговором, и веки сами собой смежаются не смотря на то, что она, тихонько ворча, пытается не дать им сомкнуться. Обнимая его и слушая стук его сердца, она подстраивает к нему ритм своего и старается замедлить теперь уже общий ритм. И шепотом – детские, смешные, глупые и нежные слова. «Спите, глазки… Спите, щёчки… Спите…» И с изумлением (хотя ведь и ждала этого) замечает, что он уже спит. Сдерживая дыхание, она смотрит в его лицо. Складки в уголках губ как будто срисованные с маски печально-безнадёжного Пьеро. Глубокие, заполненные сейчас чернотой, глазницы. Морщинки на лбу. Прикасаясь щекой к его колючей щеке, она чувствует, что он уже там – в туманной безбрежной стране снов. Сейчас именно там он ищет ответы, а находит, скорее всего, только вопросы.  

Она неслышно встаёт с дивана и идёт к окну по ярко освещённой дорожке на полу. Из окна бьёт мерцающий синий неоновый свет круглосуточной рекламы. Звуки улицы ночью слышны гораздо отчётливее, чем днём. Особенно на его двенадцатом этаже. Она смотрит в подсвеченное небо и думает над вечным вопросом. Что заставляет её сейчас быть здесь, с ним? Что? Как называется это чувство родства и близости с совершенно чужим человеком. А он так и остаётся до сих пор, даже через два года знакомства, чужим для неё. Неужели любовь? Неужели это именно она? Она ненавидит это слово и шёпотом повторяет его раз двадцать, чтобы смысл, и так давно затёртый в этом слове, окончательно перестал тревожить её душу. Но кого же она любит, если всё-таки решиться вытащить именно это слово на свет неотступных раздумий? Его ли, так и непонятого ею? Или только тот образ, который стоит у неё перед глазами? И почему в её душе так болезненно и надрывно отзывается понятие жертвенности?  

… Ещё в том, другом, предперестроечном времени, летели студенческой группой в одну из столиц дружественной тогда ещё Прибалтики (или не-дружественной уже и тогда). И на плече у неё спал тогдашний друг, имя которому было – «первая любовь». И этот его сон у неё на плече был счастьем. Счастье было полным и безусловным. Странное счастье. Молчаливое. Тихое. Длиной в те полчаса и ещё в несколько месяцев... Доверчиво спящий человек. Не девочка, спящая на плече у мальчика, а наоборот. Совсем наоборот. Неосуществлённое тогда материнство? Молоко, наполняющее созревающую грудь?…  

Но вот и свой мальчик родился, и подрос, и становится уже мужчиной, а отношение к нему скорее как к брату, как к старшему брату, как это ни странно. И теперь уже он, этот, когда-то так взахлёб рыдающий на пороге детского сада, мальчик, оберегает, ругает, воспитывает. Как будто и не было тех лет, когда она не спала ночами, бегала по аптекам, по магазинам, по школам, сходила с ума, когда рождённого ею ребёнка, её кровиночки, не было дома до поздней ночи. Самые обычные тревоги и радости материнства. Но всё осталось за чертой взросления её маленького мальчика.  

А потребность подставлять плечо так и осталась ненакормленной. И, подобно тянущей боли голодающего желудка, жгучая боль от неотданного, от недоиспользованного, от перегоревшего (как молоко у недоенных, брошенных во время человеческих катастроф, коров) изводила её вечерами, когда тишина поселялась в доме, и мелькание кадров на экране телевизора казалось дурацкой бессмысленной каруселью с деревянными раскрашенными лошадками и верблюдами.  

… Вернувшись к дивану и осторожно ложась с краю, она старалась не задеть, не нарушить, не потревожить. Повернувшись лицом к спящему, поправила одеяло на его обнаженной спине, подоткнув под бок, как когда-то и своему маленькому сыну. И, как когда-то, ей самой одеяла не хватило. Положив руку на его плечо, а вторую себе под щёку, она закрыла глаза, прислушиваясь. Он вздрогнул, и короткий стон заставил её задержать дыхание и открыть глаза. Невесомо держа руку на его прохладном плече, она чуть слышно шептала «спи-спи» потому, что не хотела вырывать его из той жизни, которую он пытался сейчас прожить, преодолеть, победить. Он неглубоко вздохнул и прижался губами к её плечу. Вспомнились его ночные слова – «мне бы только прислониться головой к твоему плечу, большего мне и не нужно», и смущённо добавленное – «да большего я и не смогу». «Спи-спи» – повторила она.  

… За окном начинался новый день. За окном начиналась новая жизнь, новое преодоление жизни, новые вопросы к жизни. Она не знала, как справиться с ними, как различить чёрное и белое, подлость и предательство, жестокость и милосердие, любовь и жалость, и эта бессонная ночь ничем не помогла ей. Но когда тепло чужого тела согревало её, и когда ритм чужого сердца успокаивал её измученное вечными поисками сердце, и когда чужая душа, отогревшаяся этой ночью, обретала саму себя в безвыходности и отчаянности идущих дней, то необходимость искать ответы и расставлять точки над всеми буквами теряла всякий смысл. Она просто была рядом. Рядом с ним. Был ли он тем самым единственным на всю оставшуюся жизнь? Имело ли это такое уж судьбоносное значение? Сколько оставалось этой самой оставшейся жизни? Её жизни, женской, такой короткой и такой никак не могущей успокоиться и обрести гармонию и равновесие в этом мире. Гармония и равновесие – для неё это было синонимом тепловатого, булькающего сероводородными пузырями, болота, хотя, возможно, её понимание этих слов было абсолютно безграмотным. Она смотрела в светлеющее окно и вспоминала – «вместе в радости и в горе, в благоуханной юности и в тяжко вздыхающей старости, в жизни и в смерти». Жизнь была ещё с ней, и её сердце ещё болело за всех них, кто когда-то оказывался рядом, и плакало над каждым из них, кто когда-то засыпал рядом, как над единственным. И вспоминалось – «….женщина скажет – жалею тебя».  

Возможно, именно так и думала она сейчас, стоя у холодного, одинокого окна в его молчаливой и по-прежнему чужой для неё комнате. Но руки её были теплы и были протянуты не в пустоту, а ему, тому, кто сейчас, именно сейчас, задыхаясь от жажды непонимания и замерзая от холода одиночества, стоял на пороге её жизни...  

…Жалею тебя!  

Доброе утро , любимая.  

Добое утро , моя девочка.  

Доброе утро , мое солнышко.  

Доброе утро , мой светлый лучик.  

Как спалось?  

Хорошо ?  

А почему не отлично?  

Кто тебе помешал ? Тебя как и меня мучают кошмары ? Не беспокойся , я же с тобой ! Никто не сможет причинить тебе боль.  

Ты же знаешь , что люблю тебя больше своей жизни . Да что там «жизни» , что бы моя жизнь значила без тебя ! И оглядываясь на те года , когда я как-то умудрялся жить без тебя... Но ты должна меня понять и простить -ведь в то время я не знал о твоем существовании .  

О . Прости ,конечно же я знал о твоём существовании , просто судьба никак не решалась представить нас друг-другу . А я всё время ждал этого момента .Ты можешь меня упрекнуть в моей нерешительности , но это не так. Я уже при рождении знал о тебе , ещё когда лежал запеленованный и справлял нужду под себя .  

Ты знаешь, я вот недавно видел сон , как будто у меня проявилась способность посмотреть внутрь человеческого организма. Ну знаешь , будто бы у меня вместо глаз рентгеновский аппарат ...  

А почему ты зеваешь ?  

Ты устала от моих глупых разговоров ? ТЫ хочешь отдохнуть ? Хорошо отдыхай , я приду к тебе с первыми лучами солнца , я буду твоим пробуждением , я буду твоим первым утренним лучом , который вырвет тебя из цепких лап сна .  

Спокойной ночи , любимая .  

Спокойной ночи тебе , радость моя .  

Спи спокойно , я тебя крепко-крепко целую и сильно-сильно обнимаю ....  

Доброе утро -это я .  

Доброе утро моя , благословенная .  

Доброе утро мое , прекраснейшее творение .  

ТЫ даже не подозреваешь , как я по тебе скучал . Я всё время провел рядом с тобой , стараясь не пропустить твоего , нет моего с тобой пробуждения .  

Любимая , у тебя странное лицо -тебя опять мучили кошмары ?  

Ах прости , это наверное я ... Это наверно из-за меня ....Но я не мог сдержаться , не мог я спокойно сидеть у твоего изголовья . Я извиняюсь за свое вчерашнее поведение .Ты меня прощаешь? Прости что не выдержал и прикоснулся своими недостойными губами твоего светлого лица . Извини я думал , что ты не почувствуешь . Я думал , что ты крепко спишь . Ты ведь меня уже простила ...  

А что тебя опять мучил этот злой человек. ? Он приходит к тебе каждую ночь ? Он хочет нас разлучить?  

Глупец , он и не подозревает что нас ничего не разлучит. Нет ничего в этом мире способного хоть на миг заставить нас пожить раздельно друг от друга .Любимая , а ты знаешь ? Я тебя немного ревную к этому человеку . Потому что он без моего спроса подходит и разговаривает с тобой . Пусть даже во сне . Но ты я надеюсь простишь меня за мою непроститительную ревность , ведь если я ревную , значит тебе не доверяю . О боже мой , как я мог в тебе сомневаться ... Это не простительно , и я даже не знаю как вымолить у тебя прощения...  

Тем более ... Ах да , я же тебе не досказал свой сон . Ну помнишь про рентген ? Ну так вот , прежде всего , обнаружив в себе такую способность , я посмотрел на людские сердца . И как ты думаешь , что я там увидел ? У половины людей сердца как такового не было , а вместо него у подавляющего большинства стоял кассовый аппарат , который постоянно выбивал чеки за каждое новое приобретение в их никчемной жизни . И что самое интересное эти так называемые люди , как бы гордились своими чеками , некоторые даже не выкидывали их , а нанизывали на острый шип торчащий рядом с сердцем . А другую половину составляли дети , в массе своей чистые и непорочные , хотя и у некоторых из них уже проявлялись зачатки кассового аппарата . И увидев всё это, я бросился к зеркалу , чтобы увидеть своё собственное сердце .  

Любимая , ты опять лежишь и молчишь .... Ты опять холодная ....Ты с каждым днем все больше и больше холодеешь . Ты случайно не заболела ? Опять я...Тебе нужно отдохнуть . Спи крепко , ни о чем не беспокойся , я рядом , если что позови ...  

Спокойной ночи , моя единственная и неповторимая .  

Спокойной ночи , моя и только моя .  

Целую тебя всю без остатка....  

Доброе утро , мой цветочек .  

Доброе утро , мой ангел .  

Ха , ты знаешь странно , что я тебе говорю ангел , и мне на ум приходят строчки песни . Ну этой , ты помнишь , я тебе её пел .  

«Где твои крылья, которые так нравятся мне?». Ты знаешь , пока ты спала , я все время её напевал . А ешё вспомнил другую песню , даже не песню , а мой гимн...Как жаль , что это не мои слова . Она все время меня сопровождала меня тогда , когда ты была не со мной . И даже в том самом сне о людских сердцах , она очень точно отражала все мои переживания .  

"Я смотрел в эти лица , и не мог им простить  

Что у них нет тебя , и они могут жить"  

Но у меня была надежда , и с этой надеждой и страхом я подбежал к зеркалу и увидел своё отражение в нем . На меня с другой стороны смотрел жуткий урод . Я даже подумал , что такая неземная красавица делает рядом со мною . Я уже собирался разбить это мерзкое стекло , и уже подняв с земли камень я внезапно остановился . Я увидел своё сердце . Нет оно не было в форме кассы ....  

Это была коробочка в виде сердца. Ну знаешь, эдакая коробочка из под конфет в виде стилизированного сердца , в которой обычно продают шоколадные конфеты с вишнёвой и коньячной начинкой.  

Ну так вот , в этой самой коробочке у меня лежало все самое ценное , что напоминало мне о тебе . Все мои желания , стремления , всё моё обожание , все моё желание , и наконец вся моя безграничная любовь к тебе . Ты наверное назовёшь меня ненормальным .....  

Да я болен тобой и только тобой , ты мой глоток воздуха после того как я вынырнул из бездны людских страданий , ты мой лучик света -пронзивший бесконечную мглу полярной ночи, длиною в жизнь без тебя . Ты мой идол., ты мой фетиш , который я по кусочкам собрал в своей коробочке . Там всё -кусочек твоей одежды , твой золотистый волос -опавший с твоей прекрасной головы ,там аромат -который донёс до меня ветер осмелившийся дуть в твою сторону . Там мимолётный взгляд , которым ты удостоила меня при первой нашей встрече . О боже , как ты была тогда красива ....  

Зачем тебе надо было подходить к этому человеку ...?  

Зачем он тебя поцеловал ...?  

Почему , о боже ты мой ....?  

Почему ты не способна видеть человеческие сердца ?  

Ты бы сразу поняла , что мы просто созданы друг для друга . А теперь тебе сниться один и тот же сон. О том , что этот негодяй хочет отобрать тебя у меня ....  

Ты знаешь ....Я понял , чего не хватает в моей коробочке , после того как , разбив зеркало , обнаружил у себя в руке острый осколок .  

Вечером я пробрался к тебе . Ты лежала одна-одинёшенька на холодном кафельном столе . Я захотел подойти к тебе , но я не хотел нарушить твоего сна , тем более что была так прекрасна в этом безмятежном состоянии .  

Да я понял чего мне не хватает . Сначала эта мысль меня дико испугала , но потом я понял , что она всецело принадлежит мне . Не мысль , а та недостающая деталь , которая необходима для обретения нами вечной любви ...... Та деталь , которая никогда нас не разлучит .  

Спокойной ночи , моя любимая !  

Спокойной ночи , моё наваждение !  

Спокойной ночи , моя прекрасная незнакомка !  

Позволь мне ещё раз посмотреть своим недостойным взглядом на тебя .  

О мой бог , ты так невыразимо красива в своём подвенечном саване . И тебя совсем не портит это красное пятно в области сердца.......  

bIzET 2000 Y 

Пробежав еще немного, он остановился. Сердце просто вырывалось из груди . Причиной тому была либо быстрая беготня в этом замкнутом пространстве , либо дикий необузданный страх .Он уже так долго бежал по этому лабиринту ,что даже и не помнил когда все это началось. Он прислонился к сырой стене и медленно стал сползать вниз. Холодная земля на которую он сполз на некоторое время вернула к действительности ,и он стал понемногу вспоминать как и каким образом он попал сюда...  

***  

Что может быть хуже телефонного звонка с утра, часов эдак в восемь, учитывая что накануне вы порядочно приняв на грудь и сейчас имеете полное право отоспаться в свое удовольствие. Но увы ,звонок уже прокричал и ему пришлось проснуться. Нащупав рукой ненавистную трубку и ругая почем зря будущего собеседника прохрипел:  

-- Ало? Какого ... – на этом его монолог закончился, так как из трубки донесся до боли знакомый голос.  

-- Махмуд, ты чего опух ... Сколько можно спать. Или ты уже забыл куда мы сегодня идем – прокричал голос в трубке .  

-- Гурбан? Ты? А? – спросил Махмуд, все еще не понимая почему его подняли в такую рань.  

-- Ну и тормоз же ты! Конечно же, это я – смеясь, ответила трубка.  

-- А! Да! Я сейчас! Конечно, понял! А чего раньше не разбудили? Сеймур рядом? Вы где? – вскочив со своего места, прокричал в трубку Махмуд.  

-- Ну да тут мы! Внизу в машине сидим. Полчаса как приехали ,все никак разбудить не можем .Давай ,надевай штаны и вниз .  

Махмуд резко поднявшись с постели, стал лихорадочно вспоминать, что за день сегодня. Тут его взгляд остановился на календаре ,который висел на стене напротив . Твою мать, выругался он про себя – сегодня же 24 апреля ! День рождения Сеймура! И как я мог забыть про это. На сегодня же у нас намечена попойка. А учитывая что остатки вчерашнего возлияния уже начинали домогаться его , то эта попойка стала бы лучшим лекарством .Да правильно сказано "Чем лучше вечером , тем хуже утром"- подумал он про себя . Но не это было главным. Главным было то , что внизу его ждут два самых лучших друга .Да что там лучших – двое единственных друзей . Именно друзей, а не тех людишек, которые постоянно находятся рядом и под видом дружбы стараются всячески поиметь тебя. Гурбан и Сеймур – с ними он прошел огонь и воду и был уверен в них на все сто, тысячу процентов. С ними он разве что медные трубы не прошел, но несмотря на это он все равно был в них полностью уверен.  

Через пять минут он уже был внизу. Из белой «шестерки» к нему на встречу вылетели Сеймур и Гурбан. Еще через минуту он крепко обнял Сеймура и трижды похлопав его по спине сказал:  

-- С днем, так сказать рождения! Чтобы все стояло и деньги были!  

Потом, обняв Гурбана резко спросил:  

-- Ну что, день рождения – день рождением, а когда пить начнем?  

-- А куда торопиться, рано еще пить. У нас весь день впереди – ответил Гурбан ,и при этом подмигнул Сеймуру.  

-- Нет уж! – словив этот неуловимый взгляд, выпалил Махмуд – кому рано, а кому уже пора ...  

-- Ладно, по коням! Поехали! – открыв дверь машины, сказал Гурбан.  

Через секунду тишину утра прорезал визг покрышек, и машина резко тронувшись с места, исчезла за поворотом, оставив после себя клубы пыли и недовольство разбуженных соседей. Но троим сидящим в машине уже было не до этого .Сидящий на заднем сиденье Махмуд , уже вовсю спорил с сидящими впереди Гурбаном и Сеймуром по поводу предполагаемой дозы спиртного на долю каждого выпивохи.  

-- Литр на человека? Вы чего, это же мало?! – возмущался Махмуд.  

-- Да ладно, тебе! – возразил Сеймур – ты сначала свой литр допей, а потом уже добавки проси!  

-- Нет и не проси, я резко не согласен. День рождения как никак .И тем более ,что впереди целый день – возразил Махмуд .  

-- Ладно, на месте разберемся – согласился Сеймур.  

Машина на крейсерской скорости летела по шоссе. Проехав неопределенно долго ,дружная троица в скором времени пересекла черту города и понеслась по направлению леса ,который чернел на горизонте .Через полчаса Махмуд ,который вдруг резко замолк и мирно посапывал на заднем сиденье проснулся от того что ударившись об ветровое стекло ,отскочил назад .Машина резко затормозив , остановилась.  

-- Гурбан! Ты что сдурел? – сказал он, потирая ушибленное место.  

-- Здесь что-то не так – ответил Гурбан, выходя из машины.  

Сеймур с Махмудом также вылезли из машины. Сейчас они стояли посреди пустыря . Вместо леса ,который чернел на горизонте впереди одиноко маячил дуб и больше ничего .  

-- И куда это мы заехали? – удивленно спросил Махмуд.  

-- А я знаю? – вопросом на вопрос ответил Гурбан.  

-- А кто будет знать! Ты же за рулем сидел! Или ты тоже как и я заснул? – съязвил Махмуд.  

-- Да ладно вам спорить – остановил спорщиков Сеймур – поехали отсюда!  

После этих слов все молча уселись в «шестерку». Гурбан резко взяв с места, развернул машину на 180 градусов и поехал в обратном направлении. Проехав минут пятнадцать они вновь остановились, так как пейзаж по краям ничуть не изменился – одиноко стоящий дуб постоянно находился впереди, хотя они и развернули машину в противоположное ему направление. Гурбан вновь развернул машину и посильнее нажал педаль акселератора. Но это также ничего не изменило – тот же пейзаж ,тот же дуб впереди ... Как будто они все это время кружили на одном и том же месте .Хотя нет... Дуб по мере их движения становился все больше и больше в размерах. Объяснением было то, что они действительно кружили по кругу, как будто они попали в гигантскую воронку, и она постепенно их затягивала. Еще через пятнадцать минут под капотом что – то щелкнуло и машина остановилась как вкопанная .  

-- Ну вот и приехали! Вылезай, давай! – сказал Гурбан и вышел из машины, с силой хлопнув дверцей.  

-- Ни хрена себе! Мы уже битый час кружим на одном и том же месте! – почесав голову, пробурчал Сеймур.  

-- А откуда ты знаешь, что мы целый час кружим? – поинтересовался Махмуд.  

-- Что значит откуда? – удивился Сеймур.  

-- На часы посмотри! Посмотри, тебе понравиться! – урезонил Махмуд.  

Посмотрев на часы Сеймур обнаружил, что стрелки часов вели себя, по крайней мере удивительно, а именно они двигались задом наперед периодически останавливаясь.  

-- Да, дела! Интересно и куда это мы влипли? – тихо про себя сказал Сеймур – вот тебе и день рождения!  

-- Ладно чего стоять! Пошли посмотрим, что там за долбанный дуб стоит впереди – со злостью в голосе сказал Гурбан.  

После этих слов все трое друзей отправились по направлению к дубу. Подойдя к нему поближе они с удивлением заметили , что дуб был просто исполинских размеров – метров двадцать в ширину и метров тридцать в высоту. Но, несмотря на такие размеры, дерево казалось безжизненным – мертвым. Тут их внимание привлек голос...  

-- Доброго времени дня заблудшие души – сказал голос.  

Оцепенение охватило троицу. Голос доносился сверху и поэтому они подняв головы вверх увидели повешенного ,который болтался на одной из верхних веток .  

-- Да-да! Вы не ошиблись – это я с вами говорю – сказал повешенный и пронзительно захохотал. Что с вами, ребятки? Стоите как вкопанные? Никогда висельника не видели – сказал повешенный и снова расхохотался. Или вы меня не слышите ? Хорошо, сейчас я к вам спущусь.  

Сказав это, висельник как заправский акробат подтянулся на ветке, на которой висел и, сделав в воздухе тройное сальто, плавно опустился перед ними на землю. Зрелище, которое предстало перед тройкой, было поистине ужасающим. На висельнике была одета старая матросская тельняшка ,брюки непонятного цвета ,а на голове красовалось сомбреро. По его лицу с озабоченным видом туда – сюда сновали черви и доедали остатки плоти. И самое удивительное было то, что несмотря на такое нелепое и убогое одеяние на груди у него висела золотая перевернутая пентаграмма, инкрустированная бриллиантами.  

-- Разрешите представиться. Герцог Валафар мне имя .Может, слышали о таком? – сказал повешенный и отвесил реверанс.  

Друзья стояли, не двигаясь и не моргая. Никто не в силах был произнести хоть слово. Но постепенно запах разложившегося тела, понемногу начал возвращать ребят к действительности.  

-- А куда это мы попали? – тихо спросил Махмуд.  

Наконец-то хоть кто-то заговорил, а то я думал, что вы глухонемые – выпалил герцог и снова мерзко засмеялся, обнажив свою пасть. Да давненько я тут никого не видел .Вы уж извините что постоянно хохочу. Это я от радости. Я действительно рад вас здесь видеть! Серьезно ! Вы даже не можете себе представить, как долго я здесь раскачиваюсь на своей ветке. Хотя как вы уже наверное заметили ,понятие времени здесь не имеет смысла. Если быть более конкретным, то времени как такого здесь не существует. Нет ни завтра ни вчера , есть только сегодня сейчас .Есть я – герцог Валафар ,этот дуб и ваша тройка. Сказав это, Валафар закатился заливистым смехом. Насмеявшись в свое удовольствие он продолжил – эх ребятки вы мои дорогие , вы даже не представляете какая для вас выпала сегодня честь ... Кстати у вас сигарет не найдется ? Сеймур молча протянул ему пачку сигарет. Подпалив сигарету Валафар уселся у подножия дуба . Глубоко затянувшись он выпустил струю дыма и с оценивающим взглядом посмотрел на нас .Мерси – сказал герцог Сеймуру. Некоторое время он сидел неподвижно, выпуская клубы дыма, которые собирались в причудливые фигуры. Потом он резко вскочил и сказал – называйте это место как хотите – хотите дьявольским местом , а хотите и вовсе адом. В любом случае вы будете не правы. Я называю его фазендой одного дуба ,где многие дали дуба .И опять воздух прорезал его мерзкий смех. Извините за каламбур – сказал герцог. Ладно, перейдем к делу – сказал он, перестав смеяться. Следуйте за мной .И повинуясь ему тройка друзей пошла за ним следом .Пройдя шагов пятнадцать они остановились около низкой дверцы , которая вела внутрь дуба .Над дверцей висела пыльная табличка ,на которой были видны непонятные иероглифы. Заметив наш взгляд на табличке Валафар сказал – здесь написано «Оставь надежду всяк входящий сюда». Но вы не обращайте на эту табличку никакого внимания, это всего лишь слова. Теперь – сказал он – у меня к вам есть несколько вопросов. Вы насколько я понял друзья , но вопрос не в этом , а вопрос мой – насколько вы друзья друг другу ? Хотя не отвечайте, не надо!  

Заложив руки за спину он начал расхаживать перед нами. Сегодня ! – торжественным голосом произнес он – сегодня ребятки вы мои дорогие , вам представилась возможность сыграть с герцогом Валафаром в его любимую игру , которая называется «Лабиринт».Суть игры в следующем .Перед вами дверь – сказав это он открыл дверцу в стволе дуба . Из дверного проема на нас подул холодный зловонный ветер. Внутри из темноты начали, доноситься стоны и приглушенные крики вперемешку с жутким демоническим смехом. Итак – еще раз повторил герцог – перед вами дверь в лабиринт .Ваша задача выйти из другой двери ,которая находиться на противоположной стороне дуба .Правда просто ? Ничего сложного. Но в этой игре есть и кое какие правила , а именно выйти может всего лишь один из вас .Я повторяю всего лишь один ! Всего лишь один, а войдет трое – трое и всего лишь один – тихо бормотал про себя герцог. Потом он замолчал, снял сомбреро и почесал обнажившийся череп.  

И еще, пока я не забыл это вам – сказал он и протянул нам три кинжала – так на всякий случай, там внутри в лабиринте может понадобиться. Мало ли , за дверью полно всякой нечисти .Да и в вас она запросто может вселиться. Так что, если почувствуете что-либо неладное, то тогда можете резать друг друга с чистой совестью. Тем более что выйти может всего лишь один из вас. Или никто , что чаще всего и бывает .Мой вам совет тот кто первый найдет дверь наружу , пусть быстрее выбирается наружу. Победителя ждет вечная жизнь и райское блаженство, а уж души проигравших будут принадлежать мне – по-моему, справедливо. Ну вот вроде и все ,до скорых надеюсь встреч , жду победителя с нетерпением . Сказав это он исчез .  

Спустя мгновение после его исчезновения земля под их ногами пришла в движение и начала покрываться трещинами. Постепенно трещины стали расти в размерах. Из трещин наружу вырывались языки пламени .Пламя все ближе и ближе приближалось ко всем троим .Оправившись от оцепенения друзья поспешно стали влезать в дверь .Последним залез Сеймур ,после него дверь с громким скрипом закрылась за ним .  

-- Ну что будем делать? – спросил Махмуд – надо как-нибудь выбираться из этого дерьма!  

-- Да надо! А как – тихо спросил Сеймур – на поверхность все равно выберется только один, что толку биться искать выход. Лучше уж здесь сдохнуть .  

-- Ты чего это!? Сема? – с недоумением спросил Гурбан – ты, что уже сдался? Не сделав не единого шага, ты сдаешься?  

-- А что остается делать! Из всех вас я самый старший. Я уже свое отжил – идите дальше , а меня оставьте в покое ! – быстро проговорил Сеймур и сел на землю – А я никуда не пойду!.  

-- Ты предлагаешь нам идти дальше и оставить тебя здесь? А как же ты? Мы? Что будет с тобой? Оставить тебя на растерзание этому козлу – этому Валафару и его своре! – неуверенным голосом спросил Махмуд.  

-- Другого выхода у вас нет! Идите! А я буду молиться за вас! – тихо сказал он – пусть это будет вашим подарком на мой день рождения.  

-- Ты сдурел или на самом деле отказываешься идти с нами? – разом спросили Махмуд и Гурбан и попытались поднять Сеймура с земли.  

В этот момент Сеймур резко вырвался из их рук и полоснул кинжалом воздух – Убирайтесь! И оставьте меня в покое! – прокричал он. Уходите ! Умоляю вас, уходите – продолжил он тихим голосом. По его щеке потекла слеза .Увидев это Махмуд и Гурбан отпустили его и стали медленно удаляться .Через десять шагов Гурбан обернулся – Сеймур все так же сидел на холодной земле и бездумно смотрел куда-то в тишину . Комок подкатил к его горлу ,он понял что больше не увидит одного из своих лучших друзей. Но надо было идти вперед – надо было бороться за жизнь. С этими мыслями он ,положив руку на плечо Махмуда и они поплелись по черным коридорам лабиринта ...  

***  

Молодец Сеймур! Молодец Сема, ты все сделал правильно! А теперь вставай, поднимайся! Встань и иди! Ты меня слышишь, человек? Сеймур повинуясь голосу, происхождение которого ему было неизвестно и который как ему показалось, доносился изнутри. Он зарождался где-то в глубине подсознания и продираясь сквозь дебри сознания доходил до его слуховых рецепторов .  

-- Кто ты? – спросил Сеймур у голоса.  

-- Мое имя тебе ничего не скажет – был ему ответ.  

-- Почему ты заставил меня, так поступить с ними? – еще раз спросил Сеймур.  

-- Я тебя ни к чему не принуждал, ты сам сделал свой выбор. Ты сам этого хотел .А я всего лишь дух исполнитель твоих желаний – ответил голос .  

-- Но я этого не хотел, я хотел остаться с ними. Я вовсе не хотел их бросать .Я хочу к ним ! Отпусти я побегу и догоню их! Пока еще не поздно – возразил Сеймур.  

-- Тебе никто не держит смертный! Ты можешь идти, но запомни что, скорее всего ты их не догонишь. Кто знает куда они забрели .Лабиринт то огромный – парировал дух исполнитель .  

-- Но я не могу идти?! Ноги как приваренные к земле! – сказал Сеймур, попытавшись сделать шаг, но так и оставшись на своем месте.  

-- Я тебе еще раз повторяю человек, что я дух исполнитель желаний. Я делаю то, что ты хочешь сделать .Если ты не можешь сдвинуться с места , то означает что ты самом деле не хочешь идти за ними , а хочешь пойти со мной. Идем! И я тебе покажу дорогу наружу! Оставь их! – молвил дух.  

И повинуясь духу исполнителю желаний Сеймур походкой зомби направился в левый коридор лабиринта. Хорошо, очень хорошо человек! Скоро мы будем у двери, и ты будешь снаружи. А там тебя ждет вечная жизнь и райское блаженство .Подумай вечная жизнь .А кому нужны будут твои друзья ? Подумай об этом лет эдак через сто – нашептывал дух исполнитель. Вечная жизнь ,ты только подумай !Ты будешь подобен богу ! Это ли не цель! И будет у тебя сто, тысяча да что там тысяча миллион друзей. Здесь направо. Отлично. Через двадцать шесть шагов налево и еще через столько же направо. Сеймур подобно лунатику шел по направлению, которое подсказывал ему дух желаний. Его шаги гулко отдавались эхом в бесконечных коридорах лабиринта ...  

***  

-- Слушай, Махмуд, почему Сема так с нами поступил? – спросил Гурбан.  

-- А кто его знает? Я его впервые видел таким. Кто мог себе представить , ветеран войны. Человек, заглянувший смерти в глаза, ни с того ни с сего отказался бороться за свою жизнь – ответил Махмуд и остановился.  

-- Ты чего это остановился?- спросил Гурбан также остановившись.  

-- А ты хоть имеешь представление, куда надо идти? – закурив сигарету, спросил Махмуд.  

-- Если честно, то не нет – ответил Гурбан.  

-- Ну и я о том же! Надо определиться, куда нам идти – сказал Махмуд – Насколько я помню в лабиринтах надо пользоваться правилом левой руки.  

-- А что это значит? – поинтересовался Гурбан – что за правило такое?  

-- Точно не помню, но по-моему надо постоянно сворачивать налево или что-то в этом роде. Ладно пошли .А то эти звуки и стоны меня совсем задолбали – сказал Махмуд и повернувшись к Гурбану спиной пошел по направлению ближайшего поворота .  

Гурбан стоял как оцепеневший. Он не слышал того, что ему говорит Махмуд, так как его внимание привлекла призрачная фигура. Было в этой фигуре, что-то такое, что сразу привлекло его внимание. Постепенно фигура стала приближаться к нему и о ужас он стал все отчетливее видеть того кто к нему подходил .Да он мог ошибаться , но что она здесь делает .Этой фигурой была его мать .Он не обращая внимание на Махмуда сорвался со своего места и побежал навстречу своей матери .  

-- Ма! А ты что здесь делаешь – подбежав и крепко обняв ее, сказал он.  

-- Я пришла к тебе сынок, чтобы вытащить тебя отсюда – сказала мать Гурбана – сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не водился с ними. Я же тебе говорила что они тебя ничего хорошему не научат .Идем сынок я заберу тебя !  

-- Но что будет с ними? Подожди мама я позову Махмуда, и мы вместе пойдем искать Сеймура! Мы их тоже должны забрать – сказал Гурбан.  

-- Нет сынок! Мы пойдем одни, таково желание герцога. Я могу забрать всего лишь одного , а о них пусть позаботятся их родители – сказала мать с холодом в голосе .  

-- Ну так нельзя, ма! Они же мои друзья и я не могу их бросить! Идем! – с дрожью в голосе сказал Гурбан и, взяв мать за руку потащил ее за собой.  

-- Гурбан, ты где? Быстро иди сюда я кажется, нашел дверь! – они услышали голос Махмуда.  

-- Мы здесь Махмуд! – радостно ответил Гурбан.  

-- Кто это мы? – переспросил Махмуд, появившись из-за поворота.  

-- Моя мама здесь! Она тут! Она рядом! Она пришла забрать нас всех! – прокричал Гурбан.  

-- Твоя мать? Ламия ханум это вы? А вы как сюда попали? Вы что делаете в лабиринте? – спросил удивленно Махмуд, увидевший Гурбана радостно державшего за руку свою мать.  

-- Это Махмуд, совершенно не твое дело! Я пришла за своим сыном и заберу его с собой! А теперь извини нам пора идти! – резко ответила Ламия ханум.  

-- То есть как пора, мама? А как Махмуд? Как Сеймур? – спросил Гурбан у матери.  

-- Я тебе уже говорила! Ты пойдешь один, а они останутся здесь – резко ответила Ламия ханум и с силой рванула руку сына.  

-- Я не пойду, ма! Без них я никуда не пойду! Сеймур, Махмуд! Они! Они же здесь умрут! Махмуд дверь нашел! Дверь наружу! Она здесь! Здесь за поворотом! Сейчас только Сеймура найдем, и все вместе вырвемся отсюда! Все четверо! – говорил Гурбан вырываясь из цепких материнских рук.  

-- Ламия ханум, дверь действительно здесь рядом – сказал Махмуд – вы постойте здесь, а я поищу Сеймура. Он должен быть где-то рядом .И мы все вместе вырвемся !  

Двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать – вдруг услышали они голос Сеймура. И действительно через секунду из-за поворота появился Сеймур. Но что -то было странное в его поведение – проходя рядом с нами он даже не взглянул в нашу сторону .Он смотрел вперед пустым взглядом и двигался так , как будто его движение сняли на пленку и теперь эту запись воспроизводили перед нами в замедленном режиме .  

-- А вот и Сеймур! – радостно воскликнули ребята – Сеймур, мы рады видеть тебя! Мы нашли выход и как раз собирались пойти за тобой!  

Сеймур остановился и, повернувшись к нам. Его губы шевелились, казалось он что-то хотел сказать, но не мог. Вдруг его глаза обрели нормальный – человеческий вид и через мгновение опять стали бездумными. Спустя миг то же самое повторилось и так несколько раз. Было явно видно что он с чем-то борется, что внутри происходит какая-то непонятная нам борьба .Из его глаз тонкими струями потекли слезы – это были слезы безысходности .Тут его тело затряслось и он превозмогая себя поднял руку и указательным пальцем показал за спину Гурбану. Резко обернувшись Махмуд увидел мать Гурбана. Она как бы парила над Гурбаном. Потом она выпустила вперед руки, и он с ужасом увидел длинные стальные когти, которые венчали ее пальцы. Этими когтями она пыталась схватить Гурбана, а он, тем временем ничего не подозревая, смотрел в противоположную сторону. Не медля не секунды он выхватил кинжал и нанес удар Ламие в область сердца .Ламия с диким криком упала на пол и так и осталась лежать на холодном каменном полу лабиринта .  

-- Мама! МАМА! Ты что, твою мать! Ты! Махмуд! – закричал Гурбан и, упав перед трупом матери на колени вытащил из ее груди кинжал. Струя алой крови фонтаном забила из груди.  

-- Это была не твоя мать! Это была ведьма! Она хотела тебя забрать! Ну, ты сам посуди, как твоя мать могла попасть тебя! Ты посмотри на ее руки! На ее когти! – кричал Махмуд.  

Но Гурбан уже его не слышал. Последний раз, взглянув на тело матери, он бросил взгляд на ее руки никаких когтей и в помине не было. Он поднялся с колен и с глазами налитыми кровью и двумя кинжалами в руках пошел по направлению Махмуда. Он видел, что Махмуд ему что-то говорит, но он его уже не слышал. Подойдя поближе он начал наносить беспорядочные удары ,после пятого удара тело Махмуда обмякло .Гурбан остановился и отпустил рукоятки кинжалов .Махмуд с гулким звуком упало на пол .Так он и остался лежать на полу с открытыми глазами .  

Молодец, сынок! Я никогда в тебе не сомневалась! Я знала, что ты не дашь мать в обиду. Остался только Сеймур... От этого голоса волосы на голове у Гурбана стали дыбом. Он обернулся и увидел свою мать ,которая улыбаясь стояла перед ним .Ее одежда была забрызгана кровью , а на кончиках пальцев он увидел длинные стальные когти .Этими когтями она держала Сеймура .  

-- Иди и убей его! – приказала она Сеймуру – пора прекратить весь этот цирк!  

Сеймур, подчинившись ее воле, начал надвигаться на Гурбана. В его руке сверкнул кинжал .Он шел на него и Гурбан видел как из глаз его текут слезы .Видимо борьба внутри не прекратилась и остатки сознания все еще борются с неведомой демонической силой , но он неумолимо шел на него ...  

-- Убей! И ты свободен! Убей – повторяла Ламия.  

-- Сеймур! Сема! Родной! Очнись! Очнись, это я Гурбан! – попытался остановить Гурбан надвигающегося Сеймура.  

Но было уже поздно Сеймур почти вплотную подойдя к Гурбану занес кинжал над его грудью. Глаза его были как никогда холодны и бездушны в них не было ничего человеческого. Даже слезы перестали течь из его глазниц. Гурбан встал перед ним на колени и молился , готовясь принять смерть от руки друга ...  

-- Во имя Аллаха, великого и милосердного! Беги! – вскричал Сеймур и нанес удар прямо себе в грудь.  

Упав на пол перед Гурбаном, Сеймур с хрипом в голосе еще раз произнес – Беги. После этого он замолчал навсегда и его лицо приняло прежний вид .Оно было таким каким Гурбан привык видеть его при жизни .  

-- Глупец! – услышал Гурбан голос матери – ну что сынок, теперь только ты остался. Только ты один .  

Сказав это она стала дико хохотать. И вскоре все коридоры лабиринта наполнились ее хохотом. Потом к этому звуки прибавились другие голоса .Они были похожи на голоса собак. Как будто из темноты коридоров на него с диким лаем бежит целая свора адских псов. Гурбан поднялся и побежал, побежал без оглядки, побежал сам не зная куда. В голове была только одна мысль – вперед ,прочь отсюда ,беги !Так он и бежал где около десяти минут.  

***  

Пробежав еще немного, он остановился. Сердце просто вырывалось из груди. Причиной тому была либо быстрая беготня в этом замкнутом пространстве, либо дикий необузданный страх. Он уже так долго бежал по этому лабиринту ,что даже и не помнил когда все это началось. Он прислонился к сырой стене и медленно стал сползать вниз. Холодная земля, на которую он сполз на некоторое время вернула к действительности, и он стал понемногу вспоминать, как и каким образом он попал сюда...  

Он остановился. Сел на холодный пол. Ему надоело бежать ,надоело прятаться . Рука в которой был кинжал медленно поднялась к запястью левой руки .Через мгновение он почувствовал резкое жжение в области запястья левой руки .Через некоторое время тоже самое жжение он почувствовал на запястье правой руки .Потом медленно но уверенно его стала обволакивать легкая дрема .Тонкие ручейки крови стекали с его рук. Перед глазами его проплывали картины прошлого. Он тихо ,спокойно засыпал .Ему казалось что слышит голоса своих друзей .Они шутили и смеялись .Его губы зашевелились и он произнес – Махмуд налей-ка мне штрафную рюмку .Я скоро буду ....  

************************************************************************  

bIzET 2003 (25.04.2003) 

Зеленоватая дымка висела под потолком. Хорошо висим – подумала дымка, и вытянулась в стройную линию. Ишь ты, какая я прямая – подумала зеленая линия под потолком. А если я поменяю цвет? То, что тогда? Тогда я уже не буду зеленой линией. Я стану полноценной красной линией .И с этими словами зеленая стройная линия поменяла свой цвет на красный .Ну ничего себе ,теперь я красная линия .Я красная линия не для рук и не для ног , я красная линия для висения под потолком – произнесла вслух стройная красная линия и стала тихо похихикивать. Эх! Надоело быть красной стройной линией, буду синим туманом. Сказано – сделано .Теперь под потолком висел грозный синий туман. А собственно чего это мне неймется – подумал грозный синий туман. А мне просто скучно – также быстро как и был задан вопрос , у синего тумана созрел и ответ .Тогда почему это я здесь вешу ? Пора выбираться отсюда из-под потолка. Теперь уже грозный синий туман плавно поменяв цвет на небесно голубой с тихим шелестом стал просачиваться через щель в оконном проеме. Ух! Повеселимся – подумал небесно голубой туман, повиснув за окном, и корча рожи своему отражению в стекле. А что если мне принять какую-нибудь вычурную форму подумал небесно голубой туман. И опять между задуманным и воплощенным в дело не прошло много времени. Небесно голубой туман принял форму бокала до краев наполненного горьким вином .Почему именно горьким , спросите вы ? Да потому что, туману небесно голубого цвета в момент его перевоплощения это показалось наиболее поэтичным. К данному обстоятельству можно также присовокупить , то что из окна этажом ниже доносилась приглушенная музыка . Перед своей последней метаморфозой небесно голубой туман услышал следующие строки:  

как будто горькое вино,  

как будто вычурная поза...  

Так что вы вольны делать выводы сами. Хотя бокалу с горьким вином ,мерно покачивающемуся перед окном четвертого этажа на все эти ваши умозаключения было глубоко наплевать .Туман принял ту форму , которую захотел принять .И остальное его совершенно не волновало. А что если мне разбиться вдребезги? Этаж четвертый – значить до земли метров двенадцать. Учитывая ускорение свободного падения, времени за которое я встречусь лицом с холодной землей не должно быть больше полутора секунд – посчитал в уме бокал с горьким вином. Зато это будут те полторы секунды , за которые многие бы отдали все в их никчемной жизни .Полторы секунды ,которые неумолимо приближали бокал с горьким вином к земле , показались ему целой вечностью. Раздался громкий хлопок и бокал с горьким вином превратился в розовую лужу, которая наполнила все ложбинки на холодной земле. Хлопок раздавшийся при соприкосновении бокала с холодной землей и приведший к очередной метаморфозе героя нашего с вами повествования , распугал окрестных котов .Теперь их испуганные морды выглядывали из мусорных баков , стоявших рядом .Колоссально ! Умопомрачительно! – журчала розовая лужа. Так она и лежала под холодным осенним небом. В небе над розовой лужей с дикой скоростью метались рваные облака. Какая у них поистине паскудная жизнь! – подумала розовая лужа. Они сами себе не предоставлены, ветер гоняет их по своему усмотрению. То ли дело я, лежу и созерцаю их. Даже нет !Я их не созерцаю , я их отражаю. А равно и кусок небо я тоже отражаю. Да что там отражаю ! Я их вмещаю!  

Пронзительное шипение прервало цепь размышлений розовой лужи. Розовая лужа с омерзением содрогнулась, увидев что какой-то мужик проходя мимо, бросил окурок от сигареты прямо в нее. Теперь этот промокшая трубочка из бумаги и табака , как заправский флагман плавала на поверхности розовой лужи. Сука! – вскипела лужа и превратись в серый дым. Сука ? – переспросил мужик оглянувшись .Точно сука ! Какая же она все-таки сука! Это надо же родного мужа домой не пускать! Ну и что я немного выпивши! Так ведь праздник ....  

Серый дым метнулся было к мужику чтобы отомстить, но услышав его тираду, решил его не трогать. Так тебе и надо , нечего добропорядочные лужи бычками засорять. Будешь теперь праздник на половичке у двери справлять – проворчал серый дым. Ладно, хрен с ним сейчас поймаем первый попутный ветерок и полетим в центр города. Там просочимся в какой-нибудь ночной клуб и поколбасимся до утра. С этими словами серый дым подстроился под попутную струйку легкого ветерка и понесся в сторону центра. Пролетая мимо неоновой рекламы с интригующим названием «Сансара», серый дым не поблагодарив попутный ветер, лихо с него соскочил и повис перед неоном. Изнутри клуба доносилась тантрическая музыка. Вот тут мы свой якорь и сбросим – воскликнул серый дым. Надо сменить окрас .Серый дым превратился в кислотно-фиолетовое марево и вихрем влетел в манящую полутьму ночного клуба «Сансара».Внутри клуба царил полный хаос .Молодые существа человеческого рода мерно раскачивались в такт монотонной музыки .Чуть поодаль за столиками существа того же рода тихо о чем то беседовали , в углу стоял кальян. Молодые люди по очереди прикладывались к змеевидной трубке, которая произрастала из чрева пузатого сосуда. В этом действии кислотно-фиолетовое марево углядело легкий налет гомосексуализма. Резюмируя все вышеописанное кислотно-фиолетовое марево пришло к выводу, что клуб полностью соответствует своему названию. Хотя оно толком и не знало что такое «Сансара». Один молодой человек, сорвавшись со своего места побежал. Кислотно-фиолетовое марево решило проследовать за ним .Добежав до туалета молодой человек открыл дверь и поскользнувшись на зеленой лужице перед дверью упал на грязный метлах .Пролежав с минуту он повернулся на спину и уставился на кислотно-фиолетовое марево висевшее перед входом. Потом он приложил указательный палец к губам и подмигнув кислотно-фиолетовому мареву прошептал – Крещендо. Крещендо! Ну крещендо, так крещендо – ответило кислотно-фиолетовое марево и удалилось из «Сансары».  

Выбравшись из ночного клуба кислотно-фиолетовое марево увидело перед собой старинное здание кирхи. Тут же приняв форму светящегося креста, оно полетело в сторону кирхи. Внутрь светящийся крест попал через резное окно в верхней части кирхи. Тишина и благоденствие наполнили все внутреннее пространство кирхи. Повисев под острым куполом светящийся крест , начал плавно опускаться к алтарю. Вокруг алтаря горели свечи. Вот тут и поселюсь, подумал светящийся крест. Опускаясь все ниже и ниже , светящийся крест все больше и больше стал проникаться любовью к богу .По мере приближения к алтарю светящийся крест , все более отчетливее видел что происходит внизу. На алтаре лежала обнаженная девушка , а рядом с алтарем внутри нарисованной на полу пентаграммы сидел какой-то безумец в рясе .Он постоянно что-то бормотал про себя. Наконец светящийся крест опустился к алтарю и завис над девушкой .А она чертовски красива, отметил про себя светящийся крест .  

Vade Retras! Vade Retras Satana! Vade Retras Satana! – бормотал безумец в рясе. Спаси меня отец наш. Я грешен ! Я убил эту рабыню твою! Она приворожила меня своими чарами! Я возжелал ее! Похоть помутила мне сознание! Укажи мне путь! Дай мне знамение! И тут его глаза поднялись к алтарю. Светящийся крест висел над обнаженным телом .Спасибо тебе господи !Спасибо ,я все понял !Это твое знамение ! Теперь я свободен... С этими словами он вышел из пентаграммы и сбросил с себя рясу. Потом судорожными движениями руки стал расстегивать ширинку на своих брюках. Светящийся крест не стал дальше наблюдать за вакханалией этого обезумевшего некрофила. Светящегося креста больше не существовало ,он рассыпался в воздухе и превратился в мириады разноцветных точек .  

Мириады разноцветных точек выползли из кирхи и вознеслись к небу. Теперь они точно знали, что им делать. Они с бешеной скоростью мчались к рваным клочкам облаков, чтобы разделить их паскудную жизнь. Мириады разноцветных точек хотели слиться с этой безликой толпой облаков и отдаться в холодные лапы ветра .Чтобы унестись в далекие дали , чтобы не видеть и не участвовать в этой бездумной и никчемной жизни .Тем более что в этой самой жизни как выяснилось нет места им .  

Что и говорить такая вот жуткая судьба была им уготована – сказал пожилой человек сидящий в кресле качалке и выпустил густую струю дыма из своей старой трубки. Дым клубами поднялся к потолку зеленого цвета. Под потолком комнаты висела зеленоватая дымка ...  

*********************************************************************  

bIzET – Baku Azerbaijan 2003 Y (30.12.03)  

Агата Кристи "Гетеросексуалист" 

Поэт Стебельков, как известно, не выносил табачного дыма. Бывало, прогуливается с собакой и, если увидит курящего, то обязательно сигаретку у него выхватит, растопчет, ещё и лекцию прочтёт. Иногда Стебелькову и по сусалам перепадало, да и Бутику, отважно бросавшемуся на защиту хозяина, доставалось. Но чаще взволнованное красноязычие поэта действовало на курильщиков убедительно. Тем более что он обязательно или леденцов взамен даст, или семечек щедро отсыплет.  

Как-то Стебельков стоял утром, по обыкновению, в очереди к пивному ларьку и почитывал «Литературную газету» двухнедельной давности, а его верный пёс обследовал собачьи почтовые ящики. И тут поэт почувствовал дивный аромат, несомненно, табачный, но доселе ему не известный. Он обернулся и обнаружил приятного вида мужчину лет пятидесяти с обветренным лицом, шкиперской бородкой и трубкой в крепких желтоватых зубах.  

- Вы последний за пивом? – спросил незнакомец.  

- Я... Разрешите представиться? – Фёдор Стебельков, литератор...  

- Самодуров Роман Иванович, капитан дальнего плавания... 

Фёдор чуть не вскрикнул от удивления и восторга – это ли не удача: встретить в очереди к пивному ларьку настоящего морского капитана!  

- Какими судьбами в нашем городе? Если, конечно, не секрет...  

- Никаких секретов – приглашён на свадьбу племянницы, – ответил капитан, затянулся и выпустил целое облако замечательно вкусного дыма.  

- Простите, а что за табак вы курите? Никогда такого не нюхал!  

- Да обыкновенный табачок, в Калькутте обычно беру. Иногда, правда, случается заходить на Яву, вот где, действительно, табак изумительный. Но там я года два уже не был.  

Калькутта, Ява, опьяняющая атмосфера заграничного табака, романтическая внешность морского волка настолько потрясли воображение поэта, что он даже пива расхотел. Муза не замедлила явиться, ухватила его за ухо и начала страстно нашёптывать что-то про шторма и туманы.  

- А где вы были в последнем плавании?  

- Неделю, как вернулся из Антарктики – у зимовщиков пересменка. По дороге заходили в Сидней. На обратном пути ребята много интересного рассказали. Вот случай у них был – забрёл белый медведь...  

Но Стебельков уже был переполнен впечатлениями и не мог дальше слушать.  

- Простите, ради Бога, совсем забыл – мне срочно надо бежать по одному важному делу, – извинился он перед собеседником, покинул очередь и скорым шагом направился к скверу.  

- Бутик, Бу-ути-ик! Экая собака бестолковая – когда надо и не дозовёшься.  

А Бутик в это время вовсю крутил роман с пуделихой хозяйки пивного ларька Катькой. Дело продвигалось успешно, поэтому докричаться до ухажёра не было никакой возможности. Поэт дошёл до скамейки, присел и обшарил карманы. За подкладкой пиджака обнаружился огрызок красного карандаша. Фёдор зубами зачистил грифель и на полях газеты начал набрасывать строчки, которые безостановочно нашёптывала муза: 

               Ты скажи скорее мне, моряк,  

               Весь обветренный муссоном и пассатом,  

               Из какой страны привёз табак  

               С этаким чудесным ароматом?  

В эту минуту автору, никогда не курившему, вдруг страстно захотелось затянуться из капитанской трубочки. Даже голова закружилась...  

               Тебе чайки пели над кормой  

               Про свои удачи и печали,  

               И корабль краснотрубый твой  

               Дикие шторма вовсю качали...  

Из-за куста показалась счастливая морда Бутика. Улыбаясь, он подошёл к хозяину и развалился в ногах. Стебельков рассеянно почесал ему за ухом, свернул ещё раз газету и продолжил:  

               И громадный, важный павиан,  

               Пасынок окраины Калькутты,  

               С пальмы уронил тебе банан –  

               Оказался по душе ему ты...  

- Милок, бутылочки пустой нет? – вдруг оторвала его от работы старушка с двумя авоськами.  

- Иди, иди, бабуля, – нет у меня никаких бутылок. Я вообще разливное пью, – раздражённо буркнул сочинитель. «Вот ведь дура!» – подумал он и опять погрузился в творчество:  

                И на Яве в гавани глухой  

                Нищенкам бутылки из-под рома  

                Раздавал ты щедрою рукой,  

                Самодуров свет Иваныч Рома...  

Бутик, видя, что хозяин находится в невменяемом состоянии, потихоньку улизнул в надежде продолжить удачное свидание. Капитан, размахивая пивной кружкой, что-то увлечённо рассказывал окружившим его завсегдатаям пивного ларька. Поливальные машины прогудели мимо, прошелестев маленькими весёлыми радугами.  

А поэт всё строчил и строчил, с трудом сжимая тающий на глазах карандашик.  

***  

Я – никто.  

Для того, чтобы это осознать, попробуйте представить, что в мире нет часов: ни на вашей руке, ни на стене, ни в компьютере. Такая простая вешь, эти часы, но если они вдруг все одновременно исчезнут, наступит Конец Света. Такой же, как у меня сейчас.  

И мы с вами сравняемся.  

Из тех состоявляющих, которыми заполнены две недели моей жизни, я могу сделать следующие заключения: я – мужчина около тридцати с хвостиком, у меня есть вредная привычка курить и мне кажется, что я прочитал много книг, так как все, что я смог найти в радиусе своего нахождения из текстового материала, от Лотреамона до Библии, мне показалось знакомым. Словно я это где-то уже читал. Самое обидное, что меня никто не ищет, а держать меня в больнице нет смысла, так как я, в принципе, здоров. Кроме лишь того, что не помню, кто Я.  

Я нахожусь в постоянном состоянии де-жа-вю, и уже к этому привык.  

Зеленый, зеленый, зеленый. Такой это удивительный цвет – зеленый – а я его как будто только увидел. Перед моим лицом ветка, на ней, у ее окончания, распустились молодые листья, они еще клейкие и между ними словно паутина. Они только что родились? Либо они просто новые волосы на теле дерева? Если они только что родились, то они ничего не помнят и им предстоит все самим исследовать, а если они лишь волосы.Что ж. Тогда они тоже ничего не помнят. От общего к частному или от частного к общему?  

Мое положение не завидно.  

Каждую ночь я сажусь возле окна, смотрю на туман над деревьями и пытаюсь вспомнить свое самое дальнее воспоминание. Ночью мне многое снится, только я не знаю – это сны или прошлая жизнь. Не могу отличить. Позавчера на мне пробовали депривационную ванну. Это когда тебя помещают в теплый соленый раствор в полной темноте, и мозг, отключенный от внешних раздражителей, начинает искать информацию изнутри. Я видел там много интересного. После пятичасовой процедуры я несколько часов наговаривал на диктофон увиденное и, может, я наконец стану известным как Пелевин. Но там не было ничего такого, что относилось бы к какой-нибудь обычной жизни Степана или Виктора. Пусто. Понимаете?  

Кому ЭТО было нужно? Я заснул или, наоборот, проснулся?  

Врач говорит, что мне нужен стресс, чтобы все вспомнить. Вчера я его спросил: «Может меня ДО вообще не существовало? Может я только две недели назад родился – просто сразу взрослым?» Доктор подозрительно на меня взглянул, но с интересом, и ответил: «Если бы так, у тебя бы не было никаких рефлекторных воспоминаний и, уж тем более, привычки курить». Я с ним согласен. Но мне эта идея нравится. Например, читаю Библию, а в ней не написано, что Адам сначала был зародышем, а потом подростком. Он сразу появился мужчиной, как и я. Но наверняка они многого не договаривают. В Библии.  

А вот сейчас я уже не знаю, хочу ли я вспомнить или нет.  

Дерево щебечет птицами, словно они – его голос. А ветка упрямо продолжает делиться. Прямо у меня перед носом. Оно простирает мне свои руки и щебечет. Ну – скажи мне. Ну давай. Я попробую понять. Очень сильно сосредоточусь и пойму то, что ты мне говоришь.  

Я просто шел по улице. Небольшой областной город. Шел и ничего не помнил. Это мое первое воспоминание. Каждую ночь я пытаюсь пройти ЗА эту улицу. Например, я представляю, что иду вдоль хрущевок с кустами в том состоянии между сном и бодрствованием, пока ты еще можешь что-то контролировать. Потом я пытаюсь перейти на другую сторону улицы и резко повернуть обратно. Это мой собственный метод, пока, к сожалению, не принесший результатов. Я захожу очень далеко – там и река, и люди, и магазины, но потом мне кажется, что я это все придумываю. Я плаваю по своим мечам, а не в реальности.  

Интересно, если бы я сейчас был «нормальным», занимала бы меня жизнь этих двух листьев настолько? Я на них могу смотреть часами не отрываясь. Мне кажется, я постигаю какую-то тайну вселенной. Они растут и из сердцевины уже показались первые почки. Вчера до них добрался муравей и облизал их как сладкие леденцы. Сегодня муравьев уже несколько. Завтра родятся новые листья, вылезут черепашкой из чрева дерева и скажут мне: «Привет».  

А вдруг они все – листья, муравьи, кошки – все помнят, что было ДО и ПОСЛЕ, а просто я –нет?  

Мне чувствовалось, то есть подсказывала интуиция, что только я сам могу ответить на эти вопросы. Никто в целом свете не смог бы мне помочь. Вчера сидел в парке и читал несколько книг сразу. Мне понравился шведский философ, Эммануил Сведенборг, который написал, что бог – это большой человек, в котором небо (дух) и земля (плоть) едины, а мы его укороченные масштабированные копии, у которых не едино ничего. Мы даже хуже листьев и муравьев, потому что те наверняка знают, что являются одним целым с деревом или муравейником. А вот я, например? Я – один во всей холодной вселенной. И от этого меня тошнит и расчленяет на атомы.  

Ко мне подходит мальчик и смотрит. Смотрит и молчит. Я его спрашиваю: «Кто ты?» Он мне отчечает: «Бегемот, а ты?» Я, ничуть не удивляясь, говорю: «А я – пропеллер». Он садится рядом, словно я произнес правилный явочный пароль, и мы с ним вместе смотрим на дерево. Молчим. Мне вдруг необъяснимо уютно.  

Ведь кто-то сделал со мной Это? Кому-то было нужно, чтобы я превратился в белый лист бумаги? Значит, я не одинок.  

Меня снесло ураганом. Меня пронесло со скоростью света по всем предыдущим плато, где можно было хоть что-то членознакомое встретить и остановило в состоянии X. Состояние Х было движением в эфире. У меня перепуталось все: время, пространство, глаза, верх и низ. Никакого ЧТО там не было – лишь абстрактные картинки, которые отдаленно напоминали предметы из реальности, которая осталась далеко и уже не факт, что существовала. Мутнота от желания выплыть на поверхность и невозможности сделать это, какой-то кисель вокруг из пятен, звуков, света. Потом выявилась комната-зал-пространство, в которой я пытался сфокусировать себя, а на меня смотрели множественные зеленые глаза. Просто наблюдали, пока я судорожно старался обрести хоть какую-то устойчивость и ориентацию. Жуткота – это наименьшее из описаний, которое можно было бы применить в тот момент. Где-то в еще работающей и пытающейся себя починить части мозга промелькнули догадки-объяснения, что: «вот она, потеря разума», а также: «наверное, я смотрю дурацкий фильм». После этой гениальной вспышки логики последнюю функционирующую часть мозга снесло тоже, и я остался висеть в чем-то напоминающем невесомость. Сознание больше не пыталось проанализировать что и как, оно лишь потеряло контроль и отключилось.  

Вслед за этим меня оставило в покое дальнейшее деление и расщепление на абсурд и несоединимые-неподдающиеся истолкованию реальности и я увидел маленького Себя. Вернее существо, именуемое-именованное мною и прожившее 35 лет на земле, имевшее русые волосы и носившее в тот момент черную кожаную куртку и бежевые вельветовые брюки, у него были кроссовки Nike и несколько мобильных телефонов в кармане. Я увидел себя, вернее уже ЕГО, как единое целое, как концепцию, идею и продолжение, с полностью заключенной в нем жизнью, прошлым и настоящим, на которые было потрачено 35 лет линейного времени. Он на мгновение застыл, как робот, как оболочка, и мне предоставилась возможность понять единство и относительность, а также спектакль жизни, который можно прокрутить за секунду и разочароваться. Он не был грязным или противным, наоборот, какие-то отрицательные ощущения отсутствовали, но явно было лишь то, что он – ОН – это скорлупа, средство передвижения, а также получения и отдачи энергии во время еды, секса, сна, скитаний, метаний, творчества, самоопределений. Как можно по-другому определить скорлупу, кроме как «скорлупа»? Ну, или, Тойота Корола?  

Скорлупа (она же – мои бывшие естество и бытие) была где-то далеко – то ли внизу, то ли просто на экране некоего монитора, что в принципе тоже далеко, а близко было иное ощущение себя-вне-скорлупы, вне личности, вне границ. Новое Я не поддавалось никакому самоопределению, но оно БЫЛО. Существовало иное Я. Вряд ли это было даже «Я», скорее всего некий разумный – то есть, продолжающий мыслить – опыт, протяженность, суть, чье существование мы своими оболочками поддерживаем, частью чего являемся, откуда отпочковались и куда прикрепимся после потери «себя» в рациональном смысле.  

Что еще.  

Какие-то картинки, меня хлестали по щекам, чтобы я пришел в себя, я видел горы и туман за окном, врачей надо мной. Врачи были зеленые и их была стайка. Потом на меня надели намордник с наркозом и я опять вырубился.  

Очнулся обставленный капельницами, меня колотило. Я должен был пить воду, чтобы вывести наркоз, но после глотка меня выворачивало. Впервые в жизни я проснулся инопланетянином, хотя у меня, наконец, были Имя, Семья, Работа и Жизнь. До какого-то момента скорлупа и Я были едины. Жилось легко.  

- Я Пропеллер.  

- А я Бегемот. Не забудь про меня Там, ладно?