Перед сном Незнайка так долго смотрел на круглую белую Луну, зависшую в левом верхнем углу открытого окна, что она это почувствовала. Сначала Луна начала подрагивать в светлом облачке своего сияния, словно подчиняясь ритму неведомой музыки, а потом увлеклась и затанцевала. 

Незнайка изумился: 

- Луна, – спросил он, – у тебя сегодня праздник какой-то, что ли? Классно пляшешь. 

- Я не пляшу, а свингую... Готовлюсь к празднику, – ответила Луна, – разве ты о нём не знаешь? 

- Чтоб я о праздниках не знал! – засмеялся Незнайка,- Это ты про Пасху или День Парижской Коммуны? 

- Нет, – закружилась Луна, – это я о джазовом фестивале. Соберутся дети, будут играть на разных музыкальных инструментах... И не просто музыку – особую! Такую ритмичную, такую остроумную, независимо от того, весёлая она или грустная. 

- Как же так, – возмутился Незнайка, – почему мне Гусля ничего не сказал об этом? Я же давно у него учусь, почти что две недели, и тоже играть умею на разных музыкальных инструментах! 

- Ой, врёшь, Незнайка, – укорила его Луна, – не на разных, а на одном, и то – пока недостаточно. Даже синкопу не понимаешь. 

- Всё я понимаю! – обиделся Незнайка, – И откуда тебе знать! Я же днём учусь, а ты приходишь только вечером.  

- Меня просто не видно, Солнышко затмевает, – пояснила Луна, – но я за тобой наблюдаю внимательно. 

- И когда он будет, этот твой праздник? – поинтересовался Незнайка. 

- Двадцать четвёртого апреля, – ответила она, всё ещё покачиваясь, – в музыкальной школе №2. Праздник не только мой, он общий! Времени мало осталось, готовься и ты, Незнайка. 

- А чего, я и так готов. Ты, Луна, сегодня похожа на большую ноту. 

- На какую именно?  

- Ну, я думаю, на половинную... Нет, нет, – вспомнил он, – точно, на целую... 

Тут Луна поплыла вверх, к другому окошку, а Незнайка заснул. 

Утром Незнайка первым делом выяснил отношения с музыкантом Гуслей, своим учителем: 

- Что ж ты, Гусля, – упрекнул он, – молчишь о джазовом фестивале? Мне, небось, тоже хочется в нём поучаствовать. 

- Ты ещё ноты не все выучил. И в длительностях путаешься. А джазовые ритмы особо сложны, там считать вслух трудно, нужно музыкантский опыт иметь чуть побольше твоего, чтобы чувствовать ритмический рисунок. 

- Из-за таких пустяков ты меня на фестиваль не пускаешь? – рассердился Незнайка, – Ну и пожалуйства. Сам научусь, если ты мне помочь не хочешь. 

Обиделся Незнайка и пошёл с гордым видом куда глаза глядят. На самом деле только вид у него и оставался гордым, а в душе плакала такая тоска, что не выдержал Незнайка и поплакал с нею вместе, скрывшись от всех глаз среди резных листьев одуванчика. 

- Чирик! Чи-и-ив-чив? – участливо спросил Воробьишка, слетевший с ветки. 

- Понимаешь, – опустив голову, признался Незнайка, – я на самом деле не знаю, как играть джаз... 

- Чив-чив... Чив-чи-и-ив! – уверенно подсказал Воробей, – Чирик-чи... Рик-чив! 

- Ты так думаешь? – засомневался Незнайка, прислушиваясь к себе,- Неужели так просто? 

Незнайка тренировался изо всех сил, забыв и про обед, и про другие приятные дела. Сначала он научился джаз петь. Потом прилетел Дятел, и среди барабанных точек и тире по берёзе Незнайка услышал столько джазовых ритмов, что даже запомнить все не смог. «Да нужно ли запоминать, – спросил он себя, – не лучше ли их придумывать?» Берёзу слегка раскачивал ветер, и одуванчики ритмично кивали пушистыми головами. «Тоже свингуют...» – понял Незнайка. Он научился петь не хуже Воробьишки, стучать так же ритмично, как Дятел, и понял, что пора бы вернуться домой и посоветоваться с Гуслей, вдруг птичий джаз вовсе не тот, что нужен для фестиваля...  

Но Гусля несказанно обрадовался, похвалил Незнайку и разучил с ним настоящую джазовую пьесу. Так Незнайка стал джазменом. 

И вот – наконец, неожиданно, незаметно, не спросясь, но долгожданно – он!  

Он – новый, наступающий, внедряющийся, влетающий нахально и требовательно в кастрированное вечной гонкой «за» и «от» сознание. И тут же – одновременно – заглядывающий в загнанное, измученное, истерзанное несовпадениями и синяками обид и непонимания подсознание так нежно, так тихо, так вкрадчиво! 

Чему радоваться? Чем занавешивать мутные окна зимнего сплина и белого шума? Чем восхищаться? Отворяющимися дверями, за которыми детская радость ещё не омрачена пониманием «мне – это значит не тебе», а искренне и безапелляционно считает – «весь мир для меня и все чудеса, ложащиеся под ёлку и тихонечко выглядывающие оттуда в ожидании хозяина, тоже для меня, одной-единственной и своей собственной». 

С чем поздравлять? Чего ждать? О чём мечтать? О распахнутых снежных постелях на полях для влюбленных, для тех, которые неистовым градусом своих страстей могут растопить льды Арктики и заставить цвести сады? Сады неземной любви, пусть не здесь, на этой исхоженной вдоль и поперёк планетке, но уж на какой-нибудь Тау Кита обязательно. И пусть этого никогда не будет, и пусть там никто никогда не будет, но пусть этого надо ждать и верить? 

Ждать и верить в то самое, что заставляет поднимать голову от поверхности праздничного стола, закабаленного сосудами и мисками, от стола, уставшего от навалившихся локтей и упавших голов, и задерганного передвижением стульев? 

Ждать и верить в то самое, что нежно и настойчиво поднимает твой подбородок и шепчет – Смотри! Стрелки приближаются к … И вот-вот, сейчас, карета превратится в тыкву, а блестящее платье в замарашкины отрепья, а прекрасный принц, как всегда, проскачет мимо на своём царственно-белом коне! А истина, также как всегда насмешливо, сощурится и раздаст всем сестрам по серпу и молоту, то бишь по кастрюлькам и щёткам! А братья, как всегда, снимут свои тяжкие оковы и начнут искать нечто на дне стеклянного вместилища всей человеческой и нечеловеческой мудрости! 

И всё-таки – Смотри в оба! И заткни фонтан, ибо… слух и осязание гораздо вернее говорят о том, что жизнь не зависит от окружающих её особей! А именно особи зависят от этой самой жизни – вечной и вечно равнодушной к их, особей, нестыковкам и непоняткам, к их спотыканиям и неразумениям, к их вымученным слезам и натужному смеху. 

Так может быть хотя бы в эти пять минут между «до» и «после» удастся совместить реакцию особей с координацией живых человеческих душ и припасть к источнику другого порядка? К источнику взаимо-от-ношений, к источнику привнесения и внесения в эти самые ношения душ своих и близких нечто такого, чего не надо пытаться называть ложным именем, а просто – припасть. Припасть душой, если она всё-таки есть, телом, если оно всё-таки может собой управлять, судьбой, если будет позволено её (судьбу) услышать хотя бы сегодня...  

И так хочется, чтобы эти слова да в уши того, кто в пруду…. 

А может и правда? Протянуть друг другу ручки, ножки, сердца и души? 

И – «то вместе, то поврозь, а то попеременно» – о том, что пусть будет, пусть сверкает и серебрится, пусть плачет не от недостижения, а от невозможности объять полностью мир любви и красоты.  

О том, что лепечет первой речью младенца, о том, что смотрит в мир в удивлении и в восхищенном принятии его разнообразия, и даже о том, что если на все сто процентов ты уверен, что этого всего никогда не будет, пусть именно об этом и вместе, и поврозь, и попеременно, и пусть – вопреки, и пусть – в солнечном, вечно волнующем и вечно созидающем, свете любви! 

С Новым Годом, ребятки! И вместе хором: «Ёлочка, гори!» 

А Доктор Время вдруг сжалится, обратив внимание на наши чуть смешные и нелепые страдания, и подарит нам чудо чудное длиною в пять минут, когда мы наконец-то возвращаемся к себе, в себя, в своё и всехнее безмятежное и вечное будущее! 

Так верю! Так хочу! И так – будет! 

1.Учить язык. 

2.Рифмовать ударения. 

3.Звучать звуком. 

4.Пользовать размер, чувствовать ритм. И в литературе тоже. 

5.Всегда о себе. О других – напишут сами. 

6.Как? – тактика. Зачем? – стратегия. 

7.Ответственность слова.  

8.Вкус – это стиль и такт. 

9.Песня – не стихотворение; стихотворение – песня. 

10.Нет японским твердым формам ни на каком, кроме японского! 

- Ну что я могу предложить? Из оставшихся, наверное, эта лучшая. Вы бы в обед попросили отложить, днем были великолепные, – сказал уличный продавец елок. 

- Да не подумала я что-то. Ну давайте хоть эту. Новый год ведь без елки встречать не будешь, – ответила Наташа и полезла в сумочку за кошельком. 

- Вот, держите, – протянула она новехонькую и хрустящую, как праздничный снег, купюру продавцу. 

- Спасибо. С наступающим вас. 

- Что? 

- С наступающим, говорю, вас. 

- Ага, и вас также. 

Наташа взяла аккуратно на вытянутую руку, чтобы не сильно кололась, небольшую елку за ствол и, часто поскальзываясь, побрела домой. Она представляла, как дома будет наряжать ее вместе с мужем Димой. Как зайдет с мороза в их уютненькую однокомнатную квартирку и, улыбаясь, скажет: «Darling, принимай елку. Сейчас я только скину шубу, и мы будем наряжать красавицу». И пусть она не была таковой, все равно приятно заниматься новогодними хлопотами вместе с любимым. Наташа представила, как будет вкусно пахнуть дома свежей хвоей, как она будет бояться задеть белой офисной рубашкой смолистые шишки, как будет устанавливать (и при этом все время ворчать) елку Дима. А потом она нежно обнимет его, поцелует, и он перестанет ворчать. 

Наташа подошла к остановке. Она очень боялась долго стоять здесь в такой праздник. Потому что каждый вечер, часто перебирая тонкими шпильками, она стремилась на эту остановку. За долгое время остановка стала частью быта Наташи – ведь стоя на ней, приходилось думать о том, что готовить на ужин.  

«Пятерка» подошла мгновенно. Наташа вскарабкалась по ступенькам; поставила елку рядом с сидением, а сама села на другое. Закрыла глаза. 

И тут начался праздник. 

Тот самый, которого ждет каждый человек. Некоторые называют это ощущением праздника. Неправда. Это и есть праздник. Самый настоящий. 

Наташа закрыла глаза. Медленно посыпался крупными хлопьями снег, стало тихо-тихо. Сквозь сказочные пушистые деревья Наташа увидела свой дом. В окне их уютненькой однокомнатной квартирки приглушенно горел свет. Придуманный мир оживал. И мигал гирляндами. Заставлял чаще биться сердце при включении советской елочной звезды, сохранившейся с детства. На улице мальчишки взрывали петарды.  

Елочные игрушки светились четырехугольными звездами от периодических вспышек счастья разноцветных гирлянд. Димины руки в белой рубашке и сверкающим кольцом на безымянном пальце повесили последнюю игрушку – синий шар с белыми снежинками. И нежно обняли Наташу. Наташа положила голову на надежное Димино плечо. 

Время остановилось, а потом медленно перетекло в ужин. 

До двенадцати нужно успеть стать немного пьяной от вина. Хотя Наташа уже пьяна от Диминой нежности. Но вдруг Танька с Маринкой зайдут, а Наташа трезвая. Маринка еще ничего, но Танька не любит, когда в праздники трезвые мешают ей вести себя по-свински, и хочет, чтобы вся компания вела себя так. Она считает, что свинский поступок можно списать на пьяную голову, поэтому тщательно следит, чтобы все пили поровну. И не дай бог Наташа не допьет вино, оставит на донышке – Танька заклюет. И наделает еще больше свинских поступков. 

Дима ест салаты, хвалит кулинарные способности Наташи. Она заливисто смеется, когда муж мучается, открывая шампанское. А вдруг не успеем? Успеем!  

Бой московских курантов. Сияющие глаза Димы, за несколько минут переодевшегося в костюм Деда Мороза. Подарки. И, конечно же, долгий поцелуй, от которого пьянеешь больше, чем от вина… 

Наташа вытащила из автобуса елку. Тяжело вздохнула. Дошла до подъезда, чертыхаясь, запихала елку в лифт. На своем этаже она позвонила в дверь. Тишина. Позвонила еще раз. Тишина. «Купить, наверное, что-нибудь забыл», – тешила себя мыслью Наташа, роясь в сумке в поисках ключей. Она зашла в квартиру. Дома никого не было. Наташа включила свет в прихожей. И тут она увидела на телефонной тумбочке тетрадный лист. На нем было написано: 

Наташенька, не обижайся, просто мы с друзьями созвонились и решили встретить Новый год вместе. Будет весело. Не скучай. 

Дима. 

Наташа бросила елку в прихожей и, не снимая сапог, прошла в комнату. Не включила свет, потому что побоялась, что при электрическом освещении очевидное станет еще ужаснее. Димины вещи будут бросаться в глаза и как бы говорить: «Ты ничего не сможешь с этим поделать». На самом деле где-то внутри себя Наташа уже давно понимала, что Дима только первые полгода был с ней таким, каким она хотела. Потом все резко переменилось – Дима стал подолгу задерживаться на работе, проводить выходные с друзьями, выпивать. С каждым месяцем все чаще. Все это время Наташа мирилась с этим. Но больше не могла, она устала. 

Внутри у Наташи все опустилось. Она закрыла лицо маленькими ладонями и заплакала. Хотя до этого она плакала в последний раз в третьем классе из-за тройки по математике. Она тогда еще не понимала, что плохие оценки могут ставить не только за объективные знания, но и просто так, за то, что кто-то просто тебя не любит. 

*** 

Новый год Наташа встречала вместе с родителями. Говорила мало, зато много выпила. С утра ее тошнило. Не от вина, конечно, а от обиды. Хотя, может, и от вина. 

Домой она пришла вечером. Все вокруг казалось пустым. Было обидно и хотелось, чтобы все иголки с елки, так и стоявшей в прихожей, впились в Димино лицо. Наташа укрылась пледом и уснула. 

Утром ее разбудил звонок в дверь. Наташа открыла. На пороге стоял Михайлов. Жены всегда с какого-то момента начинают называть своих мужей по фамилии. Наташа вдруг отчетливо осознала, что на пороге стоит не Дима, а именно Михайлов. Глядя на небритого, пахнущего перегаром, мужа, Наташа поняла: теперь так будет всегда. 

Возле дверей продуктового магазина, на рыхлом, сыром снегу сидел черный, ушастый Анубис. Завидев меня, он чуть склонил голову набок, его глаза блеснули отраженным электрическим светом. Умные, большие глаза эти смотрели на меня оценивающе, беспристрастно, как на суде Маат. 

Я зябко поежился, запахнул пальто, прижал авоську к груди, повернулся к Анубису спиной, и торопливым шагом двинулся, навстречу мокрым перьям метели. Липкий снег чавкал под сапогами, я шел навстречу темной, шумной ночи, фонари отбрасывали мою нелепую сутулую тень на дорогу, и машины проезжались по ней, перемалывая вместе со снегом в мокрую серую кашицу. 

Я, наверное, египтянин. Не беда, что никогда не бывал на Севере Африки, и живу на крайней северной земле. Я определенно египтянин. Всю свою жизнь, сам того не замечая строил я себе гробницу – кирпичик к кирпичику, песчинка к песчинке. Красивую, высокую мастабу, не пирамиду какую-нибудь, приличную такую гробницу – не ниже, чем у соседа. 

Когда у меня что-нибудь не получалось, я говорил себе: ну ничего, вот поживу еще немного, и тогда она и начнется – настоящая жизнь! Говорил, и клал еще один кирпичик в мастабу. 

Не получается что-то в школе, дразнят сверстники – ничего! Стисни зубы, не смотри по сторонам, да знай, строй свою мастабу. Потерпи немного – закончишь школу, и тогда…. 

Но и в университете не стало мне легче. Не нашел я себе друзей – то ли жмурился слишком сильно, то ли строительство мастабы уже увлекло меня. Были конечно знакомства, общения… но знакомства эти были похожи на липкие снежные хлопья, что пристают к лицу и одежде, и тут же тают.  

Я просто жил, каждый день совершая одни и те же ритуалы, и не замечал, как жизнь моя превращается в невроз. 

Проснулся-помолился-Ра-поел-отправился-на-учебу-выпил-с-товарищами-пришел-назад-позубрил-поужинал-помолился-Себеку-лег-спать-проснулся-помолился-Ра-поел-отправился-на-учебу-выпил-с-товарищами-пришел-назад-позубрил-поужинал-помолился-Себеку-лег-спать-проснулся-помолился-Ра-поел-отправился-на-учебу-выпил-с-товарищами-пришел-назад-позубрил-поужинал-помолился-Себеку-лег-спать-проснулся… 

Мне было все равно, что происходит вокруг меня, я жил от пробуждения до сна, но и в это время я спал, просто немного иначе. Только когда я брал в руки очередной кирпичик, внутри у меня что-то теплело: значит, на просто так живу, значит, дело делаю. 

Окончил университет, мастаба моя выросла уже прилично. Работал. По-прежнему боялся открыть глаза – а вдруг кто-то в эти глаза рассмеется? Смеялись за спиной, но на это я внимания не обращал. Да и чего беспокоиться, из-за каких-то оболтусов, которые вот так, зазря живут, жизни свои не берегут, исстрачивают всю ее на всякие глупости. А я… а я может вот-вот жить начну, а они… тьфу! 

Я открыл дверь подъезда, поднялся на пятый этаж. От нетерпения ключи так и прыгают в руках… вот она – моя мастаба, добротная, высокая, ровная, каменная призма, не то чтобы очень, но и не ниже, чем у соседей. А в авоське у меня последний кирпич. Ну, вот сейчас, положу ее на левый верхний край, заберусь внутрь, лягу в саркофаг и жить начну….  

Подождите… какая же это жизнь? Это же… смерть? А когда же была жизнь?  

Я напряг память, но ничего на ум не приходило. Был какой-то странный день, один день, и множество его копий, будто на ксероксе размножили. Долгий, унылый день... Вечер наступил, а я ничего не мог вспомнить из этого дня… вот разве что – Игорек из четвертого «Б» крепко избил меня, а я вместо того, чтобы ему ответить, побежал жаловаться учительнице…да нет… бред… не было этого… а что было? Да ничего… и меня не было, и мастабы этой проклятой. 

Я с ненавистью швырнул кирпич на пол. Он раскололся надвое, развалился рыхлым снегом. 

Так, стало быть, я никакой не египтянин? А кто? А может… да! Все так просто! Все всегда было очень просто! Я же время терял столько лет! Подумать только! Никакой я не египтянин, я – гиперборей! А как гипербореи НАЧИНАЮТ ЖИТЬ? С утеса вниз, в ледяной океан… 

Утеса нет – сгодится и балкон, внизу темно, уже погасли все фонари, но еще не начало светать, метель такая густая, что кажется, будто это белые буруны разбиваются о прибрежные скалы. Стоит только зажмуриться, шагнуть вперед, и… НАЧАТЬ ЖИТЬ! 

В кабинете стоит большой аквариум.  

В нем живут всего четыре рыбы.  

Четыре черных треугольника с бархатно-зелеными головами, которые украшены длинными запорожскими усами.  

А вчера было пять.  

Сегодня утром зашли покормить, а одна – пятая – лежит на полу. Как маленькая черная тряпочка. Выбросилась ночью.  

От отчаянья? От одиночества?  

Видно и рыбе не всегда хорошо там, где глубже.  

А человеку всегда лучше там, где хорошо?  

* Собачья жизнь * 

Укоряющий взгляд моего пса: 

- Куда же ты?! 

- Туда, где собакам скучно. 

- И я с тобой! Вдвоём – веселее! 

- Что же мы будем делать там? 

- Играть и любить всех, кто встретится! 

Ах, если бы и там жили такие собаки! 

* Человечья жизнь * 

Пинок в бок: 

- Чего расселся? 

- Купи, мужик, собачку! 

- На бутылку не хватает, что ли? 

- А собачка ведь какая ласковая! 

- На кой мне твоя ласковая при такой жизни?! 

И ведь правда, на кой? 

...Стукнула, открываясь, дверь… Стукнуло вздрогнувшее сердце… В душное и бесцветное пространство впустили безжалостное (как рывок бинта при перевязке) солнце и свежий арбузный перехватывающий дыхание воздух… С глаз сняли повязку… Слезы тут же занавесили горячим дождём этот начинающий разворачивать цветные лепестки мир. За секунду до проступающего образа душа водопадом слез, дотерпевших ожиданий, воплотившихся снов, протянувшихся рук рванулась из тела… 

Только дышать, надышаться, наплакаться…  

- Эх, муха-горюха! Что делать-то будем? 

Отчаянно крутя головой – нет, нет, нет! Только побыть в этом безопасном равновесии! Ничего не знать о том, что – до, что – после! Руки – на плечах, лбом – в грудь! Только – он! Только – ты! Только – сейчас!... 

«Я больше не играю со своей душой! Какая есть – кому-нибудь сгодится!». 

Последние герои! Мы!  

«Когда любовь и слезы не дороже хлеба!». Когда? Когда хлеб чужой? И поэтому такой соленый… 

.................................................. 

Три недели спустя. 

Слезы счастья! Глаза, открытые для ночных призрачных рук и губ… Страшно произнести слова, но они звучат так, как будто ручей бежит в сосновом лесу – «самая счастливая на свете!». 

И пусть только 5 минут длится момент истины! Счастье – оно и есть счастье! Просто знать, просто верить, просто дышать! И уйти в царство сонных бабочек, разговоров ни о чем, мирного сосуществования! Интересно – почему мирного? А в остальное время что ли военные действия? Или глухая оборона? 

И снова глазки на мокром месте? Всякий продвинутый народ сказал бы – значит нравится себя загонять, как Буриданова ослика, между двух охапок сена! А вот нисколько и не нравится! Но что же делать?..  

................................................ 

Большой раскидистый дуб. Поживший, повидавший всякого, умудренный, если только деревья умеют смотреть и мудреть от этого… Кора – морщинистая, шершавая, теплая. Бегают бодро солдатики с красными спинками в узорах, прямо как настоящие солдаты, выполняющие приказы о занятии передовых позиций. А наши позиции? Абсолютно противоположны! Один – с одной стороны, другая – соответственно, с противопо-ложной. Прислонившись спиной к теплому боку дерева и задрав голову, пытаемся высмотреть среди еще голых веток кусочки свежепокрашенного и умытого неба. Сидим на прошлогодней высохшей листве и … Радуемся жизни? Радуемся, конечно, радуемся!  

Все в сравнении… И все будет! В смысле – будет хорошо! И все пройдет, как и учит вся история... и диалектика... с эклектикой вместе. А вот бы стать тем исключением, которое подтверждает правило! А потом это исключение и перевести в правило, по которому и будет складываться жизнь! А пока?  

А пока вулкан чувств, которому не дают выплеснуться! Надо бы запасаться жаропрочными скафандрами и резервуарами с холодной водой, а то сметет!  

Какая весна! Солнце какое! Каждый раз кажется, что вот такой весны еще не было в твоей жизни! 

Мой друг, друг мой! Что сделать, чтоб жизнь не была такой серьезной и бесповоротной? Попрыгать на одной ножке и потянуть себя за уши, как учили нас на суперпсихологических курсах? Представляешь, как я делаю это с присущей мне грацией?! И это скорее всего не смешно, а очень даже красиво! Что тоже неплохо! Правда? 

И поэтому – перечитывай мои детские письма, вспоминай мои детские песенки, улыбайся над моими детскими умностями!... 

И – увидимся, увидимся, увидимся!  

.................................................. 

С весной Вас, Ваше Величество! С Вашей весной! 

Был у на с Б-ском районе прокурор М., мужчина крупный и даже, я бы сказал, тучный, страстный рыбак и охотник. Причем рыбачить там или на охоту ходил по-простому, без чиновных наворотов, оденется как все и со всеми и идет. 

Как-то раз пошли мы на птицу и застигла нас моряна, а мы между островов, на Выге дело было, ветрюга, дождь – короче уже ни до чего, лишь бы укрыться где. И погребли мы к одному островку, где изба охотничья была. А уже темнело. Добрались мы с Петром, зуб на зуб не попадает, в избу вломились, а там – народу! Мама не горюй! По нарам по двое-трое разместились, рюкзаки тут кучей, болотники, куртки – не протолкнуться, хохот, байки травят… ну, сами понимаете. Петро мокрое с себя стянул, к печке пристроил поближе, где место нашел, и стал себе присматривать местечко. Глядит, везде по двое, а на одних нарах один мужик, толстый такой, лежит. Петро – к нему, кулаком в бок-то как пихнет и говорит ему: «Ты чё разшарашился на всю ширину, прокурор что ли?!»… 

Изба рухнула от хохота. Как раз прокурор и лежал.  

Дошкольное детство помню урывками. Близнецы Алёша и Антоша в детсадовской группе никогда не садились рядом, потому что ненавидели, когда их разглядывали и искали отличия. Когда мы с дедом ходили в гости к его другу дяде Ване, дядиванина собака, увидев нас, почему-то начинала так мотать головой, что вислые уши били её по щекам. Ещё помню несколько обид на злую соседку, да, пожалуй, и всё. 

В начальной школе оказалось совсем не так интересно, как обещала бабушка. Девочка, которая звонила в колокольчик была какая-то противная, а первая учительница перед открытым уроком подходила ко всем, кто умел хорошо читать, и требовала при родителях делать вид, что им очень сложно складывать буквы, «а то мамам, у которых детки не так хорошо учатся, будет обидно». В средней школе как-то вдруг стало полно предметов, назначение которых понять никак не получалось – ну, зачем нормальному человеку может потребоваться считать потенциальную и кинетическую энергию падающего мяча?! – и учиться стало совершенно невыносимо. А уж в старших классах и вовсе было трудно подавить желание зачёркивать в календаре дни, оставшиеся до выпускного. 

В институте было скучновато, и не хватало общения, потому что в компанию тех, кто в курилках обсуждал, как завалился в МГУ и пришлось поступать «в этот вонючий пед», не брали, а с теми, для кого пед был пределом мечтаний, через полчаса физически чувствовалось отупение. 

Первую работу без содрогания не вспомнить. Вторая получше, хотя тоже, конечно, не сахар… 

До пенсии четыре тысячи семьсот рабочих дней, если не введут каких-то новых праздников. Всё уже давно посчитано. 

- Так... Что, говоришь, рассказать-то? 

- Случай какой-нибудь интересный. Или романтическую историю. 

- Да, было дело, один раз. Я в детстве в Феодосию ездил частенько. Раза три, что ли?.. Вот…Ну, а там у родственников катера были. И вот как-то с двоюродным братом (у меня там двоюродный брат живёт) вот, с двоюродным братом мы на катере поплыли. Заплыли куда-то далеко в море, и у нас мотор сломался. До берега грести и грести. Всё бы ничего, если бы погода не начала портиться. Стало хорошенько качать. А уж вечереет. И, короче, чё-то нас тут укачало, мы уснули, и проснулись совсем, уже, неизвестно где…  

- Со всех сторон было море? 

- Да. Очнулись мы непонятно где! Причём, на берегу уже. То есть, по-видимому, когда мы уснули, разыгрался шторм. Нашу лодку перевернуло, а нас волнами выбросило на берег. Ну, чё делать-то? Надо как-то выбираться. Стандартная ситуация, на самом деле. Построили плот. Вдвоём-то проще, в этом отношении. Поплыли. Ничего интересного по пути не встретили. 

- Вы вдоль берега поплыли? 

- Нет. Почему? Наоборот, по восходу солнца. То есть, солнце, ясно дело, взошло там где-то, с какой-то стороны. Вот мы и поплыли. Единственно, что было примечательно, это мы осминого большого видели. 

- Супер! Страшно было? 

- Да нет… Плот, только, он нам сломал. 

- Да ладно! 

- Так он здоровый был, метров 50, наверное. 

- Ой, ужас какой! 

- …Вот… Моего брательника он щупальцем ухватил и понес. А у того с собой всегда – ножечек. Он щупальце отрезал, и назад. Держимся за бревно. На другое бревно щупальце повесили. Так до берега догребли. Ну, а потом супец затеяли. 

- Из щупальца? 

- Да. Причем, клёвый суп получился. Я тебе могу, кстати, рецептик подбросить – «Суп из осминога». 

p.s. 

…И, короче, чё-то нас тут укачало, мы уснули, и проснулись совсем, уже, неизвестно где…  

- Со всех сторон было море? 

- Да. 

- Чё, правда? 

- Нет, конечно! Ну…дай мне чё-нибудь рассказать-то! Стал бы я, как дурак, переться неизвестно куда! 

1.  

Один маленький, но очень гордый барашек решил, что негоже ему пастись с какими-то баранами и питаться общей травой.  

И он весело побежал на склон холма, покрытый сочной молодой травкой.  

А в это время высоко в небе пролетал могучий и зоркий орел.  

И увидел он внизу на зеленой лужайке аппетитного барашка,  

и как черная молния обрушился он на свою жертву, чтобы унести в гнездо на растерзание птенцам.  

Нет, эта сказка не о глупых барашках, которые отбиваются от коллектива,  

и даже не о могучих орлах, которые избавляют наше общество от таких вот баранов!  

Эта сказка о любви!  

2.  

Плохо пришлось бы бедному барашку.  

С неумолимостью рока падала на него черная тень гибели.  

И вот уже воззвал он в своей последней молитве к Аллаху.  

И вот уже в сверкающих, словно падающие звезды, слезах его отразились последние мгновения его невинной жизни.......  

И поднял он свою трогательную головку и приготовился к последнему coup de grace......  

Но Храбрая Пастушка с солнечным именем На-Джейран схватила пастуший посох и кинула его раз, и другой, и третий................, и десятый!  

И раз за разом попадала она в крылатого разбойника, и тот повернул, посрамленный, и скрылся за облаком, и, ковыляя, похромал на одном крыле в сторону ближайшего леса..............  

И вновь эта сказка не о храброй и еще более прелестной На-Джейран , (а уста ее – как зерно граната, и глаза ее – словно уголь жгучий, и вздымались подобно цунами ее перси упругие в битве!).  

И даже не о сохранности и тем более воспроизводстве мелкорогатой частной собственности.........  

Эта сказка о любви!  

3.  

Но коварен был мерзкий орел! Затаил он великую злобу и полетел в свое проклятое гнездовье высоко-высоко в Проклятых горах.  

И собрал он там великую армию, и полетели они обратно, чтобы отомстить бесстрашной пастушке!  

И столько их было, что крылья их закрыли землю от солнца на три дня и три ночи. И люди думали, что наступила Тьма Вселенская и в страхе покидали свои жилища и бежали в поисках убежища. И каждый был занят своим страхом и никто не отважился предупредить ничего не подозревающую На-Джейран , которая спала утомленная и истомленная в объятьях прелестного пастушка...  

И снова эта сказка не о мести и злобе.  

И не о страхах человечьих (о них сказание великий Фрейд-акын сложил)...  

И даже не о прелестном пастушке, чьи ласки – как горный мед залечивают все раны.........  

Эта сказка – о любви!  

4.  

И падали вековые дубы под ураганом, поднятым их крыльями.............  

И от крика их рушились горы.....  

И три года потом тучно плодоносили поля, устланные их гуаном............  

И холодно стало прелестной На-Джейран – потому что не было ни солнца, ни луны, ни звезд – а только пернатые полчища, – и не было от них спасения ни на зарю, ни на закат, ни на звезду, ни на полдень.........  

И дрожала она всем своим прекрасным и еще более обнаженным телом.........  

Но глаза ее были полны любви! (а глаза ее ярче огня маяка, а бедра ее – словно горная речка прохладны, а перси ее – где душистей найти изголовье?)  

И поднялся прелестный пастушок во весь свой прелестный рост....  

И расправил он свои прелестные плечи........  

И закричал он «Киш!», «Киш!» своим прелестным грозным голосом...  

И часто-часто замахал он своими прелестными руками, и взлетел высоко -высоко, и Карающей Десницей обрушился на Орлиную Армаду....  

Словно Черная молния носился он неуязвимый (ибо желание На-Джейран прикрывало его как волшебный щит), и разил он врагов и на зарю, и на закат, и на звезду, и на полдень!  

И бился он с орлами три дня и три утра ( ночи он дарил На-Джейран , чьи глаза... ну и так далее) пока не заклевал их всех до одного!  

И тогда он вернулся к своей милой На-Джейран , чьи глаза – как родник исцеляющий, чьи волосы – словно плащ укрывающий, чьи перси – всех персей персистей!) И возлегли они на ложе из перьев, падавших во время Великой Битвы с неба, и любили друг друга долго и счастливо до полного изнеможения...  

Так выпьем же за окрыляющую и всепобеждающую силу любви! 

В тот август фортуна потеряла к нам всякий интерес. Съёмочная аппаратура непрерывно отказывала, и мы, вместо того, чтобы «утюжить профиля», сутками копались в электронных кишках приборов. Зарядившие дожди превратили милый, звонкий ручеёк, даривший нам необыкновенно вкусную живую воду, в мутного, грозно ревущего зверя. В довершении всех неприятностей кончились сухие дрова, и растопка буржуек стала напоминать адские сумерки, почти по Босху. В общем, «тушите свет, сушите вёсла»… 

Но, как бы то ни было, запланированный объём работ мы, наконец, выполнили и страстно желали поскорее убраться с гиблого места. Хорошо бы попасть на базу, сходить в настоящую баньку. Дело упиралось в транспорт, но вертолётчики ждали хорошей погоды, а её в ближайшие три недели по прогнозу не предвиделось. Начальство, в силу производственной необходимости, не могло мириться с нашими затянувшимися каникулами и выслало вездеход. Мы сидели по палаткам и писали нескончаемую пулю. 

В этом месте я позволю себе сделать маленькое отступление от прямой линии повествования. Обычно, спустя несколько дней после установки палаточного лагеря, появляются «домашние» животные и птицы, привлечённые кухонными отбросами. В прилегающих к палаткам кустах начинают тусоваться белки, бурундуки, зайцы и прочая таёжная живность. Однажды я рано утром потихоньку вылез из палатки и увидел, как вокруг столовой прогуливалась стая глухарей. Как курицы, только размерами с хороших индюков. 

Итак, дня через три после нашего прибытия в окрестностях лагеря была замечена пара воронов – семейка, вероятно. Я хорошо рассмотрел их в бинокль: здоровенные, иссиня чёрные птицы с громадными клювами, вызывающие своим видом почти мистический страх. Они с любопытством наблюдали за нашей суетой и скоро начали с удивительным сходством имитировать различные звуки. Репертуар пародистов постоянно рос. Не повезло студенту Павлу Николайчуку. Мы обычно звали его «Паш!». Вороны мастерски овладели этим зовом, и несчастный студент уже не знал, действительно ли он кому-то срочно потребовался, или это опять шутки зловредных птиц. Пришлось переименовать его в «Сергеича». 

Так вот, сидим мы в кают-компании, каковой у нас являлась шатровая палатка-столовая, топим печку, играем в преферанс и вдруг слышим металлические удары. Так могла звучать только кувалда, которой забивают выскочивший из трака гусеницы вездехода «палец». Мы бросились под дождь и почти километр бежали в предполагаемом направлении. Дождь усиливался, а звуки смолкли. Пошумели, пустили пару ракет – безрезультатно. Вернулись в лагерь и снова услышали звуки, но уже с другой стороны. Ну, конечно, это вороны решили немного нас поразвлечь. Начальник отряда Ратников с криком «Всё, гады, конец вам!» побежал за карабином, а мы возвратились к картам.  

Ратников вернулся через час, злой и насквозь промокший. Развешивая над печкой одежду, он рассказал, что вороны научились каркать «Твою мать!» и только что всласть над ним поиздевались, затеяв игру в прятки. Только он с карабином на изготовку бежит на «Твою мать!» в одну сторону, как тут же эта «Мать» раздаётся сзади. Так и не удалось ему приблизиться на расстояние прицельного выстрела. 

Все расползлись по своим палаткам. Я тоже забрался в спальник и скоро задремал. Приснился мне рыжий вездеходчик Лёха. Он макал сырые подосиновики в соль и отправлял в рот со словами «Ну и сони! Так вы апокалипсис к чертям проспите…» Я проснулся и наяву увидел Лёху. «Горазды же вы спать, господа, – заявил он, – или решили здесь на зимовку остаться?» 

Выяснилось, что вездеход действительно застрял в болоте в трёх километрах от нас. И вороны успели слетать туда и пополнить свой артистический арсенал новыми звуками. Так что первый раз мы действительно слышали, как Алексей с напарником пытались «обуть» вездеход. А уже потом прикольные птицы устроили комедию. Они и ему успели исполнить пару номеров – и «Паш!», и «Твою мать!», приведя в полное недоумение. 

На следующий день погода, как нередко случается в день отъезда, наладилась. Загрузив с верхом вездеход, мы присели выкурить «на дорожку» по прощальной папиросе. И – на тебе! – с неба раздалось лягушачье кваканье, а затем, вперемежку, почти весь репертуар наших артистов. Имитаторы дали заключительный концерт. 

Потом они некоторое время провожали вездеход, залетая вперёд и усаживаясь на нижние ветки. Расстались мы на краю болота – дальше парочка не полетела. Видать, кончилась их территория. 

1. Не спешите публиковать свежесрубленное произведение. Ему необходимо отлежаться, дня три-четыре, а лучше пару недель. Так, чтобы забыть про него. Этого срока обычно достаточно для непредвзятого восприятия. Иногда после такой проверки временем произведение подвергается значительной переработке А бывает, что и отправляется в корзину – со мной подобный казус случается нередко. 

2. Размещая произведение, не рассчитывайте на дифирамбы. Главная награда сетевому автору – прочтение. Кстати, критика, даже нелицеприятная, чаще свидетельствует о сильном эмоциональном воздействии, чем о низком качестве. Если негативные отзывы ранят вас не на шутку, то лучше не обнародоваться вовсе, а то и до язвы желудка не далеко. В Рунете немало литературных сайтов, где можно отключить опцию «Комментарии», оградив, таким образом, свои творения, как от критических стрел, так и от дружеского общения с коллегами по цеху. Arifis к этим сайтам, к счастью, не относится. 

3. Для того чтобы комфортно существовать на Arifis, совсем не обязательно быть автором. Читатель – почётная и востребованная специализация. А умный, глубокий комментарий порой значимее самого «шедевра». 

4. Arifis – не площадка для единоборств. Единственно допустимая форма противостояния – поэтическая дуэль. Если вас просто распирает от страстного желания сказать кому-то гадость, попытайтесь облечь её в поэтическую форму. В результате вы или успокоитесь и придёте в себя, или создадите мощное по энергетическому воздействию произведение и даже попадёте в ЗФ. 

5. Не стоит путать личность автора с его ЛирГероем. У него этих ЛирГероев много, и далеко не все они положительные. Ищите между строк себя, а не грязные носки сочинителя. 

6. Не забывайте, что для многих коллектив Arifis – единственный, поскольку в реальной жизни они волей обстоятельств лишены полноценного интеллектуального общения. Затевая скандал, задумайтесь об этом. 

7. И последнее – для вас, энергетические вампиры: 

На Arifis скрыто работает группа экстрасенсов. Берегитесь! 

Был у нас мужик в деревне. Сгорел потом насмерть. Запил в соседней деревне у какой-то тетки и сгорел вместе с ней. Говорят, один живот схоронили. Ванькой его поп окрестил, а наши звали Лыта. Не скажу почему, сам не знаю. Мужик был как мужик, с прибабахом маленько… Да, заикался вот еще. Мы с батей тогда по свету мыкались, дома не было, а у него – хоромина, жил бобылем. Ну и взял он нас на постой. В деревне-то все охотники, так уж повелось, но много и непутевых. Лыта таким вот был. Беда просто, а не охотник… Зато как он про свои подвиги рассказывал – надорвешься, веселый человек был. Я так не умею. Как могу, так и рассказываю. 

Прожили мы у Лыты с полгода где-то. Всякое бывало. И дрались они с батей, и обнимались, и стреляли друг в друга. Лыта, как напьется, все выгоняет нас. Мы сначала возмущались, связывали его даже, потом ничего, привыкли. Само собой, с кем поведешься, с тем на охоту и ходишь. Вот мы с ним и бегали, птичек брали. Бывало, и покрупнее что-нибудь попадалось, но об этом промолчу, а то получится, как с той бабой. Стоят, значит, мужики в заготконтору и баба с ними, метлы привезла. Смотрит – у мужиков шкура. «Ребята, говорит, а что это вы за шкуру притащили?» Они ей – «Лося завалили, шкуру сдаем». «Лося? Вот ведь, а наши-то, дураки, закапывают…» А ребята егерями оказались. «Бабуся, говорят, ты, вроде, в Дуге живешь?» «В Дуге». «Вот и поехали, покажешь нам, кто закапывает и где». Кум божился – штук двадцать ружей хапнули, а Леху Тополя чуть не посадили. Кум, конечно, свистун известный, в Дуге и домов-то столько нет, а Тополя я с детства знаю, его каждый год за что-нибудь сажают. Весь синий уже от наколок… Но я про Лыту. 

Раз по зиме приехали к нам вояки. Я не любил их, – леса не знают, а гребут все подряд, народу – тьма, на УАЗах, с карабинами. Лося попробуй из ружья возьми. А с карабина, да если с оптикой еще – я за двести метров в пятак попаду. Били животину – страшное дело. В девяностых им жрать нечего было, так они в лес подались целыми ротами. А что егерь? Что им егерь… Их тридцать здоровых мужиков, дадут по кумполу – ищи, свищи. Я с ними не ходил, неинтересно мне было на это хапужество смотреть, а Лыта – с удовольствием. Места он все знал в округе, по лесу шастал, так все воякам и выкладывал где лось или кабан крутится. Мясо потом приносил, конечно, давали ему. В тот раз он тоже с ними пошел. Встал в номер, ждет. Ждал, ждал, собаки лают, где-то стреляют… И тут приперло его. Что делать? В номере и курить нельзя, а тут – такое дело. Зверь не пойдет, как человека почует, а прозевать – у вояк разговор короткий: загремишь под фанфары, как гусь в ощип. Стоял, стоял, ногами сучил – природа-мать все одно свое взяла. Присел, значит, под кустом, а ружье из рук не выпускает. И конечно, в этот самый момент, вопреки всякой логике и по всемирно известному закону подлости, выходит на Ваньку огромадный лосище. Дальше все было как по писаному. С двух пуль Лыта положил лося, а сам голой задницей сел прямо в продукт своего метаболизма. Прибежавшие в номер соседи увидели над поверженным быком Лыту без штанов. Он матерился и тер себя снегом. Потом, вечером, за бутылкой белой да под свежую печенку, охотники расписывали это видение так, что красный, как рак, Лыта несколько раз выскакивал на улицу, а гогот стоял на всю деревню. 

Теперь расскажу, как Лыта застрелился. Ружье у него было – «шило» называется, курковка одноствольная. Казенник разбитый совсем, патроны в нем часто раздувало. Эжектор патрон вытягивал немного, но все равно приходилось гильзу прутом через ствол выбивать. Со временем у Ваньки все гильзы раздуло настолько, что ни в одно ружье они уже не влезали. Конечно, поговорка «нельзя впихнуть невпихуемое» была Лыте неизвестна, поэтому заряженные патроны он, как и подобает простому русскому балбесу, забивал в свое «шило» молотком. Сам теперь удивляюсь, но никто не видел тогда в этом ужасе ничего особенного. 

Однажды осенью охотились мы с Ванькой на зайцев. Эта традиционная охота всегда начиналась с угона трактора. Утром Лыта пришел домой и сказал, что Горыныч спит и проснется только через неделю. Трактор, значит, был в полном нашем распоряжении. Тракторист Горыныч, а по паспорту Коля Горюнов, пил страшно, и плевать ему было и на трактор, и на скотину, и на бога с чертом. Я обряжал корову и двух баранов во время отсутствия хозяина в этом мире, потому считал себя в полном праве брать старый «Белорус» в любое время. Колька право это осторожно оспаривал по трезвости, но за скотину был молчаливо благодарен, несмотря на убыток в колхозной солярке. Без помех взяв трактор, в тот день поехали мы с Лытой на торфяник, где во множестве водились зайцы. Если бы Владимир Семеныч знал о существовании такого способа охоты, то, без сомнения, написал бы вместо своей «Охоты с вертолета» другую песню: «Охота на зайцев с трактора». Представьте себе бескрайнее поле и летящий по нему на страшной скорости трактор с двумя мужественными пилотами на борту. Один из них, штурман-водитель, ловко лавирует меж ухабов и колдобин, другой – стрелок-радист, пытается попасть в разбегающихся из-под колес зайцев и палит беспрерывно в белый свет, как в копеечку. Иногда эта бешеная гонка приносила плоды в виде пары зайцев, но, чаще всего, удовольствие от самого процесса и было нашей единственной наградой. В тот день никакого удовольствия мы не получили, так как произошло то, что и должно было когда-нибудь произойти. Едва мы выехали на стартовую позицию, Лыта вставил в ружье патрон и со словами «с-сарынь на кичку!» ахнул по нему молотком. Раздался страшный взрыв, от которого я выпал из кабины. Контуженный на всю башку, я поднялся с земли и залез в трактор. Ванька неподвижно сидел на своем месте, глаза были закрыты, а из уха сочилась кровь. Сказать, что я испугался – ничего не сказать. Меня просто накрыло. Я пришел в себя, только когда целый и невредимый Лыта дал мне хорошую затрещину. Мы завели трактор и молча поехали домой. Всю дорогу Ванька многозначительно показывал мне аккуратную дырочку в ухе своей шапки и улыбался… 

Вечером того же дня к нам приехал участковый Семенов. Увидев Лыту, он прихрюкнул носом и спросил: 

– Ты, что ль, Петров, застрелился? 

Лыта потупился: 

– Я, товарищ лейтенант… 

Семенов изъял «шило» и шапку в качестве вещественных доказательств, составил протокол и оштрафовал Ваньку на 20 рублей за незаконное хранение оружия. Факт же угона колхозного трактора остался недоказанным. 

В последний раз я видел Лыту летом 199…-го. Он стоял с кривым лицом и жаловался мне на зубную боль. Я зачем-то дал ему жвачку и пошел на автобус. 

А вот еще случай был. Рыбы в тот год шло – мешками таскали, как есть. Это сейчас мелиорация. Понакопали канав, повырубали рощи, вся гадость в речку с полей идет. А толку? Зайди в июле в овес. Заходил? По колено в грязь проваливаешься… Так и гниет все на корню. Эх, я бы этих мелиораторов… Ну ладно. Пошел я раз заколы проверять. Весна, только что снег сошел, вода в речке холодная – страсть. Почему про воду говорю – потом узнаешь. Идти по лесу надо было, километра три. А весна ведь, всякая курица повылазила – так под ногами и крутится. Куда же в лес, да без ружья? Повесил я, значит, тулку на плечо, с другой стороны – рюкзачище для рыбы, и пошел. До закол быстро дошагал, зайца одного видел, но заяц весной облезлый какой-то, дохлый совсем, у нас зайца в это время только городские бьют, им все равно в кого пулять, лишь бы шевелилось. Так вот, пришел к заколам, развернул сапоги (речка-то разлилась, до русла метров пятьдесят выше колена) и лезу, значит, через кусты да смотрю, как бы в бобровую канаву не провалиться. Вышел к заколам. Мы с батей их три штуки каждой весной делали, эти самые дальние были. Дело нехитрое. Укладывается поперек русла два-три бревна, закрепляется по берегам, потом кольями речка перегораживается. Только пару окон для верши и для бочки в кольях оставить надо. А потом – вершу по течению ставишь, а бочку – против. Дырки между кольями еловыми ветками конопатятся. И все, вся рыба наша. 

Вот. Прислонил я двустволку к рогатке, на которой бревна висели, залез на мосток и давай веточки вокруг верши вытаскивать. Поза у меня такая образовалась неудобная: сижу на корточках, руки внизу, задница над водой нависает, а вода под ней – так и хлещет. Посмотришь так вот на близкий поток и кажется, что несешься вперед со страшной скоростью, аж дух захватывает. Ну и захватило. Глаза поднимаю – прямо на меня косяк уток прет. Все в одну секунду случилось. Как сидел, хватаю ружье и по уткам дуплетом. Что? А ничего. Стою по горло в ледяной воде, а ружье над головой держу. Отдача-то хоть и несильная, а сковырнуть меня с этой жердочки и этого с лихвой хватило. Это я потом матюгаться начал, на берегу уже, когда одежду выжал и на себя натягивать стал. Не месяц май-то на дворе. Подхватился и домой побежал, про рыбу забыл, а уток тех всю дорогу поминал. Сейчас вот думаю: попал хоть? 

Вхожу в избу, мокрый весь, взмыленный. Батя сидит у печки, картошку чистит. Посмотрел на меня внимательно так, и говорит: 

– Что, слона в лесу встретил? 

Я не соображаю ничего, удивляюсь: 

– Какого слона? 

А он смеется: 

– Я бы тоже, – говорит, – еслив слона бы на Матурихе встретил, тоже бы с ног до головы обделался… 

Авторы журналу нужны, без автора в журнале абсурд и коррупция. 

Читатели журналу нужны не меньше, а больше. Читайте, и вам будет счастье! 

Прочитал правила – помог себе и журналу. 

Обложка – половина журнала. 

Пользователю гораздо легче изучить интерфейс, чем интерфейсу – пользователя. 

Отзыв из одного слова – моветон (не аксиома). 

Не увлекайтесь форматированием, лучшее – враг хорошего. 

Не выделяйте ударения заглавными буквами, читатель сам разберется, что к чему. 

Не тыкайте незнакомому человеку, сначала познакомьтесь, а потом уж по ситуации. 

Анекдот в тему: 

Слышь, перчилло, прикинь, еще год назад я обращался к тебе: «Петр Иванович, примите, пожалуйста, факс»… 

В комментах не переходите на личности, личности этого не любят, модераторы – очень не любят. 

В авторе все должно быть прекрасно – аська, е-мейл, персональный сайт… Не стесняйтесь дать побольше информации на своей страничке. 

Вот бы их сюда. Чтоб за крохотную зарплату целый день перекладывать бумажки из одной коробочки в другую и обзванивать нерадивых читателей, не вернувших вовремя книги в лоно библиотечной семьи, таких как пенсионер Семёнов, полгода читающий сборник детективов или студентка Андреева, четыре месяца держащая монографию по культуре средних веков. «Их» – значит «читателей», людей, которых Юля ненавидит ежедневно с десяти до девятнадцати, обед с тринадцати до четырнадцати, выходной воскресенье, последняя среда месяца – санитарный день. Именно в этой ненависти она видит свой профессиональный долг младшего библиотекаря. Как же иначе, если именно по их вине приходится вместо настоящей работы копаться в бумажках. Хотя какая такая настоящая работа может быть у барышни с высшим филологически-трепологическим образованием, которая ничего, кроме чтения книг, не умеет? Детишек в школе учить? Передачу на радио делать про правильное произношение?  

Вошла заведующая библиотекой Елена Ивановна.  

-Добрый день, Елена Ивановна.  

-Здравствуйте, Юлечка. Вы меня послушались, вместо джинсов юбку надели и правильно сделали: совсем другой вид получился.  

Разумеется, другой. Если в джинсах и футболке Юля смотрится как запасной игрок сборной по волейболу, то в традиционно девичьем наряде из-за высокого роста и крупных черт лица она похожа на оглоблю, украшенную бантиками.  

Час дня, время обеда: бутербродов с варёно-копчёной колбасой и растворимого кофе. Юля уже привыкла питаться этим набором продуктов, хотя врач в поликлинике предупреждала, что не за горами гастрит. В конце концов, что такое «не за горами"? Что такое "гастрит», если подумать? Непонятно. А стояние у плиты и приготовление нормального обеда – это два часа вполне реального и ощутимого времени. А разогревание принесённой в баночке каши и котлеты – это граница обабления, за которой заканчивается полнокровная жизнь, и остаются только разговоры про то, что муж алкаш, сын дебил, а доченька утю-тю, какая лапочка – или, при отсутствии мужа и детей, жалобы подругам на это обстоятельство. Бр-р, лучше уж гастрит, честное слово.  

После обеда, как обычно, пришёл Алексей. Опять взял какую-то энциклопедию и делал вид, что делает выписки, а сам сидел и смотрел на Юлю.  

-Этот твой тебе предложение ещё не сделал? – спросила напарница Галина Григорьевна, как только он ушёл.  

Юля всегда раздражалась, когда Галина Григорьевна проявляла такую животрепещущую заинтересованность в её отношениях со странноватым молодым человеком в очках. Лучше бы за своей личной жизнью следила – глядишь, и водила бы по выходным в зоопарк своих детей, а не племянников. Кстати, Юля только сейчас поняла, что напарница не так уж и стара: ей ведь всего-то тридцать два-тридцать три. То есть лет через восемь и её, Юлю, ждёт то же самое... Бежать! Бежать отсюда, пока можно! Собраться с силами и придумать себе настоящую работу, чтобы жить, а не сидеть за столом и тосковать от звонка до звонка, чувствуя, что глупеешь.  

Пришли три смешные восьмиклассницы, стали выпытывать, где можно найти биографию Орландо Блума (скажите, кто это такой?). Юля принесла им подшивку каких-то глянцевых журналов (даже не посмотрела, каких именно, просто выбрала самые яркие: в таких, как правило, больше всего сплетен). Через полчаса восьмиклассницы вернули подшивку, вежливо поблагодарили и грустно ушли. Не иначе, Орландо (красивое имя, кстати) оказался давно и безнадёжно женат.  

В четыре часа почтальонша принесла завтрашние газеты. Галина Григорьевна стала их вносить в каталоги и раскладывать по местам, а почтальонша в это время делилась последними новостями, услышанными за день: Алексей Петрович с женой разводится, плакала его работа в городской администрации – там не любят разведённых. У Наталии Ивановны внучек уже говорит «мама», «папа» и «баба». У Людмилы Сергеевны дочь скоро замуж выходит, причём (понижая голос) «по залёту», пошли с женихом заявление подавать, а самой пузо мешает над столом наклониться подпись поставить, позор-то какой, а ты, Юлька, когда ж замуж-то пойдёшь, вроде пора уже?..  

Стало тоскливо. Помешались все на её семейном положении, что ли?! Поговорить им больше не о чем?  

В пять пришла продавщица Таня из магазина на первом этаже, попросила подобрать ей что-нибудь интересное почитать. Юля предложила О'Генри. Таня немного обиделась:  

-Вы думаете, я совсем глупая, даже О'Генри не читала?  

Неудобно получилось.  

-А Павича вы читали?  

Таня взяла Павича и ушла, вежливо попрощавшись. Юля всегда восхищалась этой женщиной, которая, несмотря на свою нервную работу, никогда не повышала голоса, всегда разговаривала очень вежливо и не жаловалась на жизнь, хотя жила с парализованной мамой и двумя трудными детьми.  

Вечером народу совсем не было, Галина Григорьевна предложила попить чаю. После чаепития она достала из пакета вязание и стала шёпотом считать петли, а Юля не знала, куда себя деть. Тоже вязать научиться, что ли. От нечего делать стала разгадывать кроссворд в купленной утром ради телепрограммы газете. Без пятнадцати семь закрылись, так как народу всё равно не было, а Елена Ивановна ушла после обеда.  

На выходе из подъезда, как обычно, поджидал Алексей. Но сегодня он, вместо того, чтобы просто идти по пятам до подъезда заговорил:  

-Добрый вечер.  

-Добрый вечер.  

-Юля, а что вы делаете в субботу? К нам артисты приезжают, может быть, сходим?  

-Может быть, я пока не знаю.  

-А может быть, просто прогуляемся -- смотрите, какая погода хорошая.  

-Давайте.  

Чудной Алексей был совершенно безобиден, Юля успела понять это за полгода его ежедневных визитов в библиотеку и поджиданий на выходе.  

Минут десять шли молча, а потом Юля заговорила:  

-Лёша, а чем вы занимаетесь?  

-В смысле?  

-Ну, вы днём не заняты, в библиотеку ходите каждый день...  

-Я студент, на историческом учусь.  

Исторический факультет находился в одном здании с Юлиным родным филфаком. Полчаса поговорили о преподавателях и общих знакомых, которых обнаружилось неприлично много. Долго смеялись над вечной первокурсницей, которая поступала вместе с Юлей, но не смогла сдать один экзамен в первой сессии и была отчислена, потом восстановилась и снова не смогла его сдать... Алексей, поступивший на два года позже Юли уже заканчивал институт, а она только в прошлом семестре перевелась-таки на второй курс.  

Потом долго говорили о книгах и обнаружили в своих вкусах много общего.  

На прощание он пообещал позвонить, а назавтра не пришёл в библиотеку в обычное время. Юлино настроение было испорчено на весь день. До пенсии оставалось тридцать лет.  

Жили-были Гусяница и Швырчок.  

Гусяница выросла и стала другой, теперь она баба-в-очках. А Швырчка придавило печкой и он никем не стал. 

Вот так. 

Иногда события, происходящие с нами в реальном времени и в реальном месте, оказываются совершено невероятными при попытке рассказать о них. Вот и сейчас, обещаю – будет правда, и только правда! Хотя есть некоторые соображения, которые все же заставляют меня изменить имена и названия. Честно говоря, я вообще долго не решалась описать сию историю, просто элементарно боялась.  

Итак, место действия столица одной юго-восточной страны, скажем, город N. Я работала там по контракту в университете, иностранным профессором математики. Иностранцам в подобных странах волей-неволей в свободное от работы время приходится «кучковаться», так как их представления о приятном времяпровождении чаще всего немного отличаются от местных. Так вот и я неожиданно для себя на англоязычном литературном клубе познакомилась с другим иностранным профессором, преподавателем английского языка, назовем его Майкл. Еще он занимался написанием стихов, вполне серьезно. Кстати, и стихи у него тоже вполне серьезные и интересные, но это не имеет отношения к делу. Говорят, все поэты в мире немножко ненормальные, вот и в Майкле я сразу уловила что-то странное. То, что это был, шотландец, родившийся в Техасе, конечно, не странно. Как и большинство шотландцев, он сиял рыжеволосой головой, к тому же, казался худющим, как нож, даже взгляд его ярко-голубых глаз был острым. Ну, и прочие, в общем-то, вполне себе обычные поэтические странности: резковатые и непредсказуемые движения, слегка лихорадочный взгляд, немного небрежная одежда Стихи меня на самом деле заинтересовали, я решила попробовать заняться их переводом, а это решение неизбежно повлекло за собой еще нескольких встреч и всю сию историю.  

В следующий раз мы встретились у него дома, когда мне надо было выяснить непонятные места в текстах. И ощущение какой-то странности и потерянности во всем происходящем только усилилось. Нельзя же, в самом деле, считать обычным дом, в котором из всего съедобного, наличествует только кофе, без молока и без сахара. Мне кажется, что когда холодильник выставлен в магазине для продажи, он и то выглядит не таким пустым, какой был у Майкла. Его квартира-студия (для справки: студией называется небольшая квартира, состоящая из одной комнаты и совмещенной с ней кухней) вообще представляла собой забавное зрелище. Ну, кухонные шкафы, само собой, занимали некоторое место в уголке. Но в них не было ни крошки, даже муравьям, наверное, нечем было бы поживиться. По-моему, разных вилок- тарелок в шкафах тоже не наблюдалось. Самым заметным предметом кухонной утвари была громадная кофеварка с давно остывшим кофе, и к ней еще пара-тройка больших глиняных чашек. Чайных ложечек не было, да и зачем они, если сахара все равно нет и его не надо размешивать. Зато посреди комнаты стоял письменный стол, на нем красовался лаптоп и валялись разные бумаги и бумажки. Почему-то, стол был со всех сторон опутан проводами – то есть, к нему с разных сторон подходили несколько проводов, и я все время боялась об них споткнуться и своротить все, и стол, и компьютер, и бумаги. А сверху еще залить холодным кофе без молока и сахара, потому что я такой кофе пить не могу, и мусолила чашку только из вежливости. К столу присоседились два стула, а в довольно странном месте, под окном, стоял очень скромных размеров диванчик. Других предметов в поле зрения вроде бы не наблюдалось. Но беседа наша была весьма плодотворной, я прояснила для себя множество непонятных слов в его стихах, и мы договорились о следующей встрече. Это было тем более неизбежно, что, уходя, я случайно вместе со своими листами прихватила парочку чужих бумаг. Можете себе представить, какой беспорядок царил на столе, если это обнаружилось только через пару дней.  

С сотовым телефоном у него постоянно что-то случалось, и его номер почти никогда нормально не работал. В основном для связи мы пользовались электронной почтой. Когда на очередное послание мне ответил не Майкл, а какая-то неведомая дама, конечно, я немного удивилась. Она представилась его помощницей и заявила, что он сильно болен. Так сильно, что даже не пользуется компьютером. Впрочем, какая разница, она мне предложила услуги посредника, и мы успешно договорились об очередной встрече. Немного огорчало, что за это время он переместился из той замечательной квартиры, которую я уже описала, в другую, гораздо более удаленную и мне еще не знакомую.  

Вторая встреча удивила меня уже больше. Мне удалось, ура-ура, накануне намеченного разговора, вечером дозвониться до Майкла по телефону. И он попросил меня приехать совсем уж в неожиданное место, в маленький ресторан «фаст-фуд» недалеко от нашего дома. Честно говоря, терпеть не могу подобные заведения, но чего не сделаешь ради дела.  

В первый момент я с трудом узнала Майкла. Теперь он выглядел не просто худым, но больным на сто процентов. Кто его знает, почему. Хотя, от такой еды, какая лежала перед ним в тарелке, по-моему, запросто можно заболеть. На стул рядом с ним опиралась крепкая основательная палка. То, что я от него услышала, было еще более неожиданным. Для начала Майкл сообщил, что в ближайшую пятницу, то есть через два дня, он улетает в Америку. Но в билете написано, что он вылетает только через десять дней и об этом никому не надо говорить. Говорить о его отлетах и перелетах мне все равно было некому, поэтому тут он мог быть абсолютно спокоен. Дальше разговор становился все интереснее и интереснее. Он попросил меня сохранить одну маленькую дискету, и тут же ее выдал, вместе со странными инструкциями. Я должна была ждать в ночь на субботу его звонка из аэропорта. Как только это произойдет, тут же позвонить в Америку его родителям, телефон был написан на дискете, и сказать всего лишь одно слово: «в безопасности». А дискету немедленно выбросить. Если же звонка не случится, следовало с этой дискетой идти, ни много, ни мало, прямиком в Интерпол. Кстати, кто бы мне еще сказал, есть ли в этом городе Интерпол, и как до него доехать. Не могу же я сесть в такси и нежным голоском выдать: «В Интерпол, пожалуйста». 

Наверное, все эти сомнения были написаны у меня на физиономии, потому что последовали некие объяснения. Вот что рассказал мне Майкл, сидя за столом маленького ресторанчика «фаст-фуд» в столице этой исламской страны и поглощая китайскую лапшу. Он совершенно случайно, копаясь в университетских бумагах, обнаружил несколько месяцев назад, еще в сентябре, что некая очень высокопоставленная леди присвоила очень-очень крупную сумму денег. Деньги были государственные, и счет шел на миллионы долларов. Леди, назовем ее Надия, тоже узнала о его открытии и не случайно стала принимать меры. Для начала она попыталась его отравить (я привожу его рассказ, не забывайте!). Это ей удалось, но не совсем успешно, до конца он не отравился. Тогда она сумела уложить его в больницу, чтобы там продолжить отравление и убиение. Благо, состояние здоровья уже давало для этого основания. Но он устроил скандал местным врачам и через три дня сбежал из больницы. Однако, за эти три дня, пока его лечили по предписаниям Надии, сия хитроумная леди сменила ему местожительства и перетащила все вещи как раз на ту новую квартиру, куда я чуть-чуть не попала. Удрав из больницы, добравшись до нового дома и только расслабившись, он обнаружил, что находится под домашним арестом. Но и это действо продолжалось не более трех дней. Два надежных товарища (из местных жителей), его верных студента, вчера вечером выкрали Майкла из-под стражи. Теперь он будет ночевать каждый раз в разных местах, и обедать в разных ресторанах, и носить с собой все свои бумаги до самого отъезда. Как вы помните, это должно состояться через два дня, но об этом никому не надо было говорить. И еще он мне показал издали папку с бумагами. Если он позвонит мне из аэропорта после регистрации, значит, он уже в безопасности вместе со своими бумагами и ждет посадки на самолет. А если не позвонит, Надия празднует победу и пляшет на его трупе.  

Во время этого рассказа я всячески старалась не выражать никаких эмоций, чтобы дать ему спокойно прикончить лапшу. Уж что-что, а поесть в таких случаях не помешает, даже такую малосъедобную пищу. Наконец, он доел и договорил, и надо было что-то делать. Как я уже сказала, Майкл считал, что ему нельзя долго находиться в одном месте. Мне тоже, почему-то, вдруг захотелось перебраться куда-нибудь подальше, подальше от этого ресторанчика. И даже, каюсь, но я была не прочь очутиться подальше от самого Майкла. Но, нехорошо бросать больного человека в такой неясной ситуации. Раз уж на нас обоих напала охота к перемене мест, решено было ехать покупать ему сумку для багажа. Передвигался Майкл теперь только с помощью палочки, так что особенно разгуляться, и уехать дальше восточного базара было сложно. Туда мы и отправились, поймав такси. Денег у Майкла, учитывая такие тяжелые обстоятельства и беспрерывное бегство, не было, так что расплатилась я сама.  

На центральном базаре кипела торговая жизнь, ведь была уже самая середина дня. В маленьких восточных лавочках запросто забываешь обо всем. Что значит какая-то мафия и прочие мелкие неприятности, когда ты сидишь в кресле с чашечкой чая, и перед тобой расстилают разные необыкновенные вещи, например, персидские ковры. Даже если они совершенно не нужны, все равно начинаешь чувствовать себя немножко уверенней. А ковры раскладывали потому, что именно в лавку с коврами мы забрели пока блуждали по базару, стараясь не задерживаться на одном месте. Но в одной из бесчисленных ковровых лавочек мы увидели очень забавную картинку и застряли надолго. Вся середина небольшой комнатки была завалена коврами, У одной стены на неком подобии скамьи, естественно, покрытой ковром, сидел здоровенный белобрысый парень. Глядя на него, так и хотелось сказать: настоящий янки. Сидел он развалившись, и коленки его были где-то на уровне груди. Другим способом он на этой скамье все равно бы не поместился, скамья была маленькая, не рассчитанная на тех, кого с детства очень хорошо кормят. Два щуплых бородатых человека разворачивали и раскидывали все новые и новые ковры, и каждый раз при этом выкрикивали цифры. Это была, видимо, стоимость ковра, только не очень понятно в каких единицах. Впрочем, белобрысый на цифры никакого внимания не обращал. Иногда он небрежным жестом указывал куда-то в угол, и бородатые отправляли туда очередной ковер – там их уже скопилась порядочная кучка. Ему-то весь процесс, очевидно, нравился, чего не скажешь о продавцах. Ведь он нарушал святое правило восточной лавки и даже не торговался! А вдоль противоположной стены ходила взад и вперед, прижав к уху сотовый телефон, жена белобрысого. И ей вообще все было по барабану, кроме телефона, разумеется. А еще, эта компания одновременно умудрялась пить чай. Нам тоже предложили по чашке чая, и я немного расслабилась.  

А когда прямо напротив нашей лавочки припарковалась машина и из нее вылезла моя хорошая знакомая, жена директора Информационного центра ООН в этой стране, то я внутренне просто возликовала. Конечно, пришлось покинуть лавочку, чтобы броситься на шею Бриджит. Но зато Они, должно быть, очень вовремя увидели, как я с ней обнимаюсь и болтаю, и поняли, что голыми руками меня не возьмешь (знать бы еще, кто эти «они»). Расхрабрившись, я даже решилась «засветиться» и вызвать нашего личного шофера, звали его Асим, уж очень меня это блуждание по базарам стало утомлять, хотелось домой, да и на одном чае долго не проживешь.  

Но тут Майкл исполнил завершающий аккорд. Они вместе с Асимом прямо на капоте машины занялись изготовлением письма, надо полагать для местного прокурора. Майкл громким голосом диктовал английские слова, Асим немедленно записывал это уже на местном языке (справа налево, брр…) на клочке бумаги, а я боязливо ежилась и непрерывно оглядывалась по сторонам в поисках непрошенных слушателей. Забавную, наверное, троицу мы представляли.  

Майкла мы забросили прямо на место очередного ночлега. И, надо заметить, это была последняя моя очная встреча с ним. Но по дороге домой я услышала от Асима очень неприятную вещь – его мнение обо всей этой истории. А было это мнение более чем серьезным. Асиму мы привыкли доверять, он был нашим другом и учителем, путеводной звездой в непредсказуемой и малопонятной внутренней жизни этой страны. Поэтому, оказавшись, наконец, дома возле своего лаптопа, я немедленно приступила к заметанию следов. Первым делом собрала вместе все файлы с той самой дискеты, сделала единый архив и засунула его в пару потайных мест в Интернете. Еще один архив отправили сама себе с одного электронного почтового адреса на другой. Кстати, где-то там, в сети все эти копии до сих пор и болтаются. А саму дискету изломала на мелкие кусочки. Так и чесались руки сжечь эти обломки, но не хотелось привлекать внимание соседей. А после этого села поудобнее, и стала думать, как жить дальше. А прожить в этой стране мне надо было еще неделю. Понятное дело, что я дожила, иначе вы бы не читали этих строк, но дни это были пренеприятные. Дух я перевела только сидя в зале ожидания международной зоны местного аэропорта.  

Да, кстати, Майкл позвонил мне в указанную полночь из аэропорта, из того самого зала, где через неделю с чувством невероятного облегчения сидела я сама. И я выполнила свое обещание и позвонила его родителям и передала им его «в безопасности». Единственное, чем я попыталась подстраховаться – на все их настойчивые вопросы я несла какую-то околесицу, так и не выдав своего имени.  

А стихи все-таки были переведены, и даже уже опубликованы и в Интернете, и на бумаге. Не все конечно, пока только небольшая часть.