Кошка тихонько пробирается на стол, ложится на тоненькую стопку испорченной бумаги в углу и смотрит, как я пишу. Внимательно смотрит. Словно хочет проследить, чтобы я писал хорошо. Как будто она мой учитель литературы, который ничего не говорит, нигде, ни взглядом, ни намёком не поправляет меня, никак не даёт понять – на правильном ли я пути, а просто смотрит. Словно это именно она дала мне домашнее задание, а теперь просто наблюдает за его неукоснительным выполнением. Хладнокровно. Я бы даже сказал равнодушно. Можно подумать, она знает, что на самом деле главная функция любого учителя – давать задание. И следить за его выполнением. Не нужно ничего больше. Если ученик имеет способности, и будет при этом выполнять задание (и за этим как раз должен проследить учитель), то мастерство, рано или поздно, придёт. Никуда оно не денется. И не нужно ничего подсказывать или поправлять. А если ученик не имеет способностей, то довольно скоро ему надоест выполнять задания, и она обнаружит, что оказывается это было не его дело.  

Однако, способному ученику обязательно нужно давать задание, ибо сам он всегда найдёт повод не садиться за стол. Где есть способности, там же и огромная, а при самостоятельных потугах, так чаще всего и непреодолимая, лень.  

Вот почему моя кошка тихонько пробирается на мой стол, как только я сажусь за него, укладывается поуютнее в самом уголке, чтобы не помешать, и смотрит – пишу я, или, вот как сейчас, валяю дурака.  

-Ты знаешь, пап, у нас разная мама,- заговорщически сообщила мне Варька, -Она то одна, то другая. Корнелий тоже не всегда одинаковый, хотя лапы и хвост те же. Да и ты...  

Тут она запнулась.  

-Почему так? Вы все- это вы, но разные. Мама с нами- это наша мама, когда говорит по телефону по работе, это уже не наша мама, хотя, очень похожа, когда с тобой, вроде и не мама вовсе, т.е. не взрослая, а со мной и подружка, и мама.  

Отвечать на вопрос надо было, я знал что сказать, не знал как. Я начал выкручиваться.  

-Вот, ты играешь с куклами, ты для них то подруга, то мама, то продавец в магазине, то еще кто-то. Ты все время меняешься. Так и взрослые, только они играют в свои взрослые игры и в каждой игре свои правила.  

Варька внимательно прослушала мой невразумительный монолог.  

-Что-то у меня уже живот урчит, мама на кухне чем-то вкусным пахнет. Пап, пойдем к ней, поиграем в семью за ужином. 

Пятнадцатое апреля  

Дочь маминой ближайшей подруги вышла замуж. Мама теперь второй день активно боится, что я засижусь в девках. Сегодня предприняла первую попытку устроить моё личное счастье. Заводит пространные беседы про сына своей сотрудницы, который скоро окончит институт с красным дипломом, и ему приходит пора заводить семью. Делаю вид, что не понимаю, куда она клонит, но в тайне ужасаюсь. Не надо мне никакого Миши с красным дипломом! Видела я этого Мишу, от его занудства цветы на подоконнике завянут! Сама найду себе жениха. Зря, что ли все книжные завалены брошюрками типа «Как влюбить в себя любого» или "Устройте свою личную жизнь"? Я же не дурней паровоза, в самом деле! И даже не очень страшная.  

Шестнадцатое апреля.  

Авторы книжек разошлись во мнениях относительно того, имеет ли внешность какое-то значение при налаживании личной жизни. Одна утверждает, что если твои параметры не 90-60-90 при росте не меньше 175, то пока это не будет исправлено о личной жизни стоит забыть, а другая говорит, что это всё ерунда, и если ты в себя веришь, то остальное вторично и вообще, мужик не собака, на кости не бросается. Поскольку у меня нет ну совсем никакого желания сидеть на диете и подрастать на полголовы, соглашусь с автором второй книжки. Кстати, если у собаки есть выбор между костями и мясом, она тоже вряд ли кинется на кости… Джек, подтверди!  

Семнадцатое апреля  

Зато авторы всех попавшихся мне руководств по охмурению с поразительным единодушием утверждают, что неизвестно, за каким углом меня поджидает Мужчина Моей Мечты (далее сокращённо именуемый МММ), поэтому надо в любой момент быть готовой к исторической встрече. Я вообще-то думала, что за углом поджидают злобные грабители с пистолетами, но психологам видней… В общем, извлекла из шкафа самую короткую юбку, какую удалось обнаружить, завтра прямо с утра буду готова ко всему. Конечно, выгуливать собаку по окрестным буеракам было бы удобнее в джинсах, но авторы говорят, что если МММ увидит ненакрашенное лицо и джинсы модели «где наша не пропадала», то в ужасе убежит. А я не хочу, чтоб от меня сбегали в ужасе. У меня под маминым влиянием и так почти комплекс неполноценности.  

Восемнадцатое апреля  

Пока искала туфли на каблуках, натягивала юбку и красила глаза, Джек от нетерпения пританцовывал перед дверью. В итоге сделал лужу прямо на лестничной клетке. Провела упоительные два часа, отмывая площадку с хлоркой. Заведёшь себе какую-нибудь личную жизнь в таком дурдоме, как же!  

Девятнадцатое апреля  

С одной стороны, дело сдвинулось с мёртвой точки: со мной за сегодня три раза пытались познакомиться мужчины. А с другой стороны, можно сколько угодно обвинять меня в политической некорректности, национализме и чём угодно ещё, но я, говоря о женихе, имела в виду всё же не кавказца предпенсионного возраста, размахивающего волосатыми руками с дирижаблевидными пальцами и кричащего вслед: «Дэвушка! Идитэ ко мнэ!», а все трое сегодняшних были, как на подбор, такими.  

Двадцатое апреля  

Попробовала усложнить задачу и перед выходом из дома внушить себе, что являюсь самым красивым существом, когда-либо жившим на этой планете. Минут десять рассказывала себе о собственной неземной красоте, а потом посмотрела в зеркало. В связи в тем, что до утра готовилась к контрольной по экономике, красота была действительно какая-то марсианская: цвет лица бледный с прозеленью, глаза, как у совы, щёки запали… А ещё я ногу подвернула: Джек увидел вдалеке незнакомую собаку и решил, что надо с ней познакомиться, а я-то на каблуках и в юбке не могу передвигаться с такой же скоростью, как он… Мама теперь ходит с победоносным видом (как же, она ведь всегда говорила, что у неё дочь недотёпа) и зудит: а я говорила, не выпендривайся, ходи в джинсах… Как будто не она меня подбила искать жениха.  

Двадцать первое апреля  

В связи с тем, что надо через неделю сдать курсовую работу, а она у меня даже не в зачаточном, а в противозачаточном состоянии, жених временно откладывается. Правда, слегка позаигрывала с соседом по читальному залу: «Молодой человек, вы мне книжку с верхней полки не достанете?… Ой, спасибо, ой, чтоб я без вас делала… А как вас зовут? Володя? Приятно познакомиться, а меня Надя!» А потом пришла Света Васильева и загубила всю малину. Кто ж, ёлы-палы, знал, что она с ним полгода встречается и уже прикидывает, какого фасона белое платье ей подойдёт?! Она, правда, была в хорошем настроении, не стала выцарапывать глаза, но всё равно начинаю проникаться тезисом старых дев «Все мужики либо сволочи, либо уже заняты». Это ужасно.  

Двадцать второе апреля  

Сегодня в метро подошёл ко мне нетрезвый дяденька лет сорока, говорит: «Вашей маме зять не нужен?». Я говорю, да, мол, очень нужен, она меня совсем запозорила: трое детей, а мужа нет! Дяденьку как ветром сдуло. Ну и что, что я про детей наврала? Мог бы проявить благородство!!! Все мужики, далее по тексту.  

Двадцать третье апреля  

Чудом нашла у двоюродной сестры Ани готовый курсовик на нужную тему. Ура! Потом та же Аня познакомила меня со своим однокурсником Жоржем (по паспорту Юриком). Он такой обаятельный, любимчик всех студенток. На прощание пытался поцеловать, но я подставила щёку: а то ишь ты, какой быстрый, порядочные девушки так быстро не поддаются, к тому же анина мама тётя Таня как раз выходила в коридор, имидж особы железобетонных моральных устоев мог серьёзно пострадать. На всякий случай всё-таки взяла у него телефончик. Будет себя хорошо вести — позвоню. Свой номер не сказала из принципа. А то вдруг он будет звонить в три часа ночи и спрашивать, сколько стоят лифчики маленького размера (мне однажды уже так звонили. Трубку взял папа… Не знаю уж, что он им сказал и в каких выражениях, но с тех пор мой телефон после десяти вечера молчит, как Мальчиш-Кибальчиш под пытками).  

Двадцать четвёртое апреля  

По поводу общения в книжках просто ужасающее количество рекомендаций. Во-первых, надо делать комплименты. Причём, не абы какие, а убийственные. То есть, посмотреть на человека, подумать о нём что-то такое, чего ты бы ему ни за что не сказал, и сказать именно это и именно сейчас (имеется в виду что-то хорошее. Сказать надоедливому преподавателю: «Антон Анатольевич, вы меня достали, как арабские террористы мировую общественность!» – это немножко другое, хотя временами очень хочется). Во-вторых, надо, по возможности, говорить только факты, без лишних украшательств и словесных финтифлюшек. Тут, правда, я чего-то не понимаю. С комплиментами это плохо сочетается: я, допустим, рвусь похвалить новую стрижку Тёмы. Я бы как сказала? Я бы сказала: «Ой, Тёма, какой ты весь из себя красивый с этой стрижкой, прямо как Бандерас в молодости!!!». А нельзя. Надо, по книжке, просто сказать: «Ты с этой стрижкой похож на Бандераса в молодости!». А откуда Тёма знает, нравится мне Бандерас или это кровное оскорбление? Ещё там советуют называть нравящихся людей детскими именами. Типа, это создаёт особую интимную атмосферу доверия. Я отогнала смутные ассоциации с Ильфом и Петровым ("Как вас звали в детстве? Кисой? Выше голову, Киса!") и мысли о том, что я сама лично побью по голове любого, кто сейчас, в девятнадцать лет, назовёт меня Дюсей, но всё равно как-то сомневаюсь. Я тут на днях встретила бывшего одноклассника Мишу, долго в красках представляла его лицо, услышь этот двухметровый шкаф обращение «Мишутка». По всему выходит, зрелище презабавное.  

Двадцать пятое апреля  

Позвонила Жоржу. Мило поболтали, он очень обрадовался, услышав комплимент по поводу своих красивых ушей, в ответ как честный человек пригласил меня в субботу в кино. На новый комедийный боевик. К несчастью, терпеть не могу боевики, особенно комедийные, но с Жоржем…  

Двадцать шестое апреля  

На случай, если вариант с Жоржем не сработает, делаю движения ресницами в сторону однокурсника Тёмы, уже где-то упомянутого. У меня есть тема для разговора с ним — у него собака такой же породы, и он выгуливает её недалеко от моего дома, а ещё он на днях сказал, что у меня красивые глаза (я сначала оскорбилась, потому что прозвучало это как «Ну вот, накрасилась и стала на человека похожа», а потом подумала, что действительно стала, и успокоилась). Жорж мне нравится больше, не знаю, почему. Ищу в книге советы, как покорить его на первом свидании.  

Двадцать седьмое апреля  

До субботы шесть дней, а я уже начала вибрировать. Вычитала в книжке, что чувство симпатии укрепляется, если во время свидания пережить вместе что-нибудь экстремальное.  

М-да, нашествие крупного рогатого скота, тропический ливень и песчаная буря в наших широтах не светят, и я, пожалуй, впервые в жизни об этом пожалела. А ещё в книжке написано, что надо читать эротическую литературу для повышения сексуальности. Поскольку дома из более или менее эротической литературы удалось обнаружить только «СПИД-инфо» за позапрошлый год, полезла в интернет. Компьютер то ли встал на стражу моей нравственности, то ли просто решил поиздеваться, но я всё время натыкалась на откровения какого-то придурка, повествующего о своём эротическом влечении к соседскому коту. GreenPeace бы этого не одобрил…  

Из попытки висеть в эротическом чате тоже ничего не вышло. Судя по лексикону, большинству его обитателей было лет четырнадцать, и самая горячая их эротическая фантазия звучала как «Ну, хоть чего-нибудь, хоть разочек». Потом ко мне пристал некий Вадик и сообщил, что хочет пойти со мной в сауну. Послала его в баню и отправилась в чат поклонников Depeche mode. Не надо говорить, что это не эротично. Всё лучше озабоченных восьмиклассников.  

Двадцать восьмое апреля  

Может, у меня с Жоржем ничего и не получится, но если б не назначенная встреча с ним, я бы ещё долго не собралась постричься, так что какая-то польза от этой истории, в любом случае, есть.  

Двадцать девятое апреля  

По поводу одежды для свидания у американских психологов нет единого мнения. Одна, разрекламированная на обложке как всемирно известный специалист по общению, утверждает, что одеваться можно, как угодно, он всё равно взглядом разденет. Другая, не менее всемирно известная, говорит, что лучше всё же надеть юбку и каблуки, чтоб как можно сильнее от него отличаться. Что касается юбки, то моя сине-фиолетовая с красной каёмкой коленка с ней не особо сочетается. А на каблуках я ходить уже научилась, хотя походка была порядком испорчена годами ношения ботинок «в ногу с солдатом Джейн». Можно, конечно, отрыть в шкафу длинную юбку, но у неё есть одна подлая особенность: спереди она состоит в основном из разреза; пока в ней стоишь, всё нормально, но как только пытаешься сесть, разрез даёт о себе знать, и все самые противные дядьки в радиусе ста метров начинают думать, что ты с ними заигрываешь, и их сложно убедить в обратном.  

Тридцатое апреля  

Уже среда. Юбку я нашла, но на ней пятно неизвестного происхождения площадью во всю «мадам Сижу». Положила её стираться, но не факт, что это поможет. И ведь на джинсах, переживших со мной поездку автостопом а Архангельск, прогулку по меловому карьеру в Подольске и массу других переделок, хоть бы пятнышко! Хм... (вялая попытка бурно возмутиться существующим положением вещей).  

Первое мая  

Попыталась тихой сапой выпытать у Ани, чем Жоржик увлекается, чтоб знать, к беседе на какую тему готовиться. А она меня давай позорить: у тебя что, головы нет, сама не сориентируешься?! Это же не темы для экзамена по английскому…  

Голова у меня есть, а вот про английский она вовремя напомнила. Через неделю надо сдать здоровенный перевод, а у меня ещё конь не валялся. Перевела три страницы, а они, как назло, про юношу по имени Джордж. Впрочем, почти все тексты по английскому, которые про юношей, про Жоржей. А если про девушек, то про Джейн. А всё от чего? Всё от дефицита воображения.  

Второе мая  

Вроде как праздник. Сосед Александр Алексеевич по этому случаю был пьян до полного изумления и при встрече спрашивал, что это я замуж не выхожу. Сделала лицо в форме чемодана и сказала, что не знаю, кого из претендентов предпочесть. Он с трудом выговорил что-то непонятное, что после дешифровки оказалось похвалой: «Молодец, девка, не пропадёшь!». Хоть кто-то меня оценил.  

Третье мая  

Час дня. Встреча назначена на пять. Юбка после трёх стирок приняла изначальный вид, но до сих пор не высохла. По всей вероятности, я наплюю на рекомендации американских специалистов по общению и пойду в брюках. Неженственно, зато сухо и комфортно в прямом смысле этих слов. В конце концов, когда он впервые меня увидел, я вообще была в чужом свитере (попала под дождь, и Аня, чтоб я не простудилась, откопала в шкафу свой). Не одежда красит меня, а я одежду. Больше сказать, в общем, и нечего. Пойду собираться.  

Четвёртое мая  

Готовься, дорогой дневник. Буду рассказывать.  

Фильм оказался дурацкий. Мы с Жоржем сбежали с его середины и пошли гулять. Я чуть ли не ежеминутно благодарила судьбу, что надела брюки и туфли на низком каблуке (бродили мы по бульварам, а их на цивильную форму одежды не рассчитывали). В книге было сказано, что когда он говорит о каком-то своём увлечении, надо делать заинтересованные глаза и говорить, как мечтаешь тоже попробовать. Он увлекается прыжками в воду. Я презрела рекомендации многоопытных тётечек, так как боюсь высоты и плаваю, как утюг. Жорж обрадовался, предложил через неделю поехать болеть за него на соревнованиях. Я согласилась: бассейн, много молодых людей с отличными фигурами, адреналин… Чем не идеальный выходной?  

Потом пошёл дождик (что-то перед каждой моей встречей с Жоржиком идёт дождь; романтично, конечно, но хочется уже нормальной человеческой погоды). Мы прятались под крышей книжного магазина, в который и зашли. Выяснилось, что у нас схожие вкусы… Чувствовала себя персонажем какой-то романтической комедии, где сближение происходит именно по такому сценарию, но тут навстречу попалась бывшая одноклассница Даша, меньше которой я в тот момент хотела видеть только счёт за телефон. Жорж как-то напрягся сразу… В общем, они, как выяснилось, буквально месяц назад расстались, никто мне так и не объяснил, по какой причине. Обрадовало только то, что Жорж не пылает желанием к ней возвращаться, поэтому обнял меня за талию и стал всячески демонстрировать Дашке, что она тут нужна, как кенгуру — авоська. Дашка кривовато улыбнулась, пожелала нам счастья и отправилась в неизвестность.  

Сегодня утром она мне уже звонила, пыталась устраивать истерику на тему "Отдай, моё!!!"…  

Продолжение следует  

- Ну ты даешь! – я от удивления даже рот открыла. Мой брат всегда умел выбирать необычные подарки. Но сегодня он вообще превзошел сам себя. – Телескоп на день рождения я меньше всего ожидала. Что я с ним делать-то буду??  

- Да ладно тебе, Ирка, на звезды смотреть будешь! – сказал он и тут же хитро подмигнул – или…..  

Что он имел ввиду под этим «или» я прекрасно понимала. В детстве мы с братом почти каждый вечер таскали у отца его бинокль и подглядывали за соседями. Нет, по началу все было прилично. По началу мы просто разглядывали листочки на деревьях, собачек в сквере и птичек на крыше.  

Кто первый из нас начал подглядывать в соседские окна, никто из нас вспомнить сейчас уже не мог. Я подозревала брата, а он – меня.  

Каждый вечер мы выключали свет, прятались за штору так, чтобы торчал только бинокль и с упоением наблюдали за чужой жизнью. Самыми интересными были окна четыре и пять на шестом этаже.  

Там жила молодая женщина, к которой приходили интересные гости, преимущественно мужчины, причем каждый раз разные. Кем она работала, или в ту пору, скорее подрабатывала, я догадалась намного позже, уже когда выросла.  

Гости ее меня интересовали мало, большими ими интересовался Алик, когда к ней кто-нибудь приходил, он выхватывал у меня бинокль и узурпировал его до тех пор пока она не задергивала окно. Меня же больше всего интересовали наряды Софи. Мы ее так прозвали – Софи, потому что она была чем-то похожа на Софи Марсо. Ну и потом, звать ее все время «эта тетка на шестом этаже» было как-то не очень удобно.  

Каких только нарядов у нее не было: разноцветные халатики, платья разных фасонов, модные джинсы, яркие майки. В ту пору, я такое видела только в зарубежных фильмах и могла только о них мечтать. В тайне я хотела быть на нее похожей. Мне казалось, что у нее очень интересная жизнь, раз у нее столько всяких нарядов. Разве может быть жизнь не интересной, когда у тебя столько джинсов и платьев?  

Когда Софи, подходила к окну, чтобы задернуть шторы, тот, кто в это время за ней наблюдал, кричал: «Шухер» и мы с визгом прятались за подоконник. Конечно, темнота и штора прятали нас достаточно хорошо. Но если продолжать наблюдать за ней, пока она задергивает штору, можно было поймать ее мимолетный взгляд, от которого оставалось ощущение, что тебя поймали за чем-то постыдным и сейчас придут жаловаться твоим родителям.  

За Софи мы наблюдали почти год. А потом она уехала. В один прекрасный вечер грузчики вынесли все ее вещи, мы увидели ее уже в том момент, когда она перед уходом, дергала рамы, проверяя, закрыты ли они или нет.  

Вскоре в ее квартиру въехала семья, похожая на нашу: мама, папа, сын и дочка, но наблюдать за ними было совершенно неинтересно. Они были настолько на нас так похожи, что у девочки даже была точно такая же кукла как у меня. Не удивлюсь, что и звала он ее так же как и я свою – Наташа, тогда было модно было звать кукол Наташами. Во всяком случае у всех моих подруг кукол именно так и звали.  

Потом мы и вовсе выросли, бинокль затерялся где-то на антресолях, а наши забавы мы с тех пор вспоминали со словами: «Вот найдем папин бинокль и обязательно повторим. Интересно же кто живет теперь в той квартире на шестом этаже». Но так ни разу за эти годы и не собрались это сделать.  

- Иди сюда! – брат уже установил телескоп, выключил свет и во всю смотрел на соседний дом.  

- Ну как?  

- Класс! Так все хорошо видно! Кажется, что рукой можно дотянуться. Хочешь посмотреть?  

- Конечно! В конце концов, это же мой подарок – сказала я и прильнула к телескопу. Видно было все и правда замечательно. Намного лучше чем из папиного бинокля. Я осмотрела все окна, но ничего особенно примечательного не нашла.  

- Тебе не кажется, что мы с тобой извращенцы? – выпустив колечко сигаретного дыма спросил Алик. – За соседями с таким энтузиазмом подглядываем…. Как это называется? Вуайеризм? Ты Ирка – вуайеристка!  

- Сам ты! Вауерист… тьфу ты вуайерист чертов! Я что просила мне телескоп что ли покупать? Сам подарил, между прочим!  

- Ну ладно, ладно! – он примирительно поднял руки. – Я же пошутил.  

- Я тоже. – я чмокнула его в щеку. – Спасибо тебе. Будет теперь чем заняться долгими зимними вечерами.  

- Только смотри, особо не увлекайся, а то вдруг вуайеризм не лечится.  

- Раньше надо было думать, а теперь сам подарил, сама и за лечение платить будешь.  

- Ну куда ж я денусь?! Но ты все равно не увлекайся. – он затушил сигарету. – Ну, ладно, Ир, мне пора. Дома жена, дети, ужин опять же. Ты ведь любимого брата даже чаем не напоишь.  

- Мне стыдно! Готова исправиться! Разрешите приступить к приготовлению ужина – я выпрямилась и щелкнула не существующими каблуками.  

- Да ладно, расслабься, я вообще к тебе на минутку забежал, только с днем рождения поздравить. Я и так уже задержался, обещал ведь Ляльке пораньше приехать.  

Брат уехал. Я занялась своими обычными вечерними делами. Соорудила себе ужин из бутербродов и молока, убрала вездесущую пыль и села смотреть телевизор. А телескоп так призывно поблескивал линзами, что я сдалась.  

Пятое окно на шестом этаже светилось. А за ним разгуливал Аполлон. Нет, Антонио Бандерас. Нет, Аполлон и Антонио Бандерас в одном лице. В шортах и с голым торсом. Я даже сначала решила что мне померещилось. Протерла глаза и обе линзы, на всякий случай. Снова посмотрела. Красавчик никуда исчезать не собирался. Он продолжал бесстыже разгуливать по комнате, демонстрируя мне свои мышцы.  

Потом взял в руки штангу. Мне даже пришлось несколько раз глубоко вздохнуть, чтобы дыхание восстановить. Потом читал. Потом долго стоял, уперевшись лбом в окно и разговаривая по телефону. В это время, я как в детстве взвизгнула и спряталась под подоконником, чтобы он меня не заметил. Только несколько раз выглядывала, чтобы посмотреть отошел он от окна или нет.  

А потом он собрался и уехал. Я посмотрела на часы и ахнула. 2 часа ночи. Надо же было так увлечься! Легла спать, пообещав себе завтра убрать новую игрушку подальше, а то ведь так и проведу всю жизнь. Хотя наблюдать за Красавчиком – это получше любых сериалов.  

Утром, проспав как всегда, убрать телескоп не успела. Вечером меня потянуло к телескопу как магнитом. Я попыталась сопротивляться, но через полчаса уже сидела возле окна прильнув глазом к окуляру. В конце концов, после одного раза я извращенкой и вуайеристкой точно не стану. Во всяком случае не должна.  

У Красавчика были гости. Судя по жестикуляции, они смотрели какую-то спортивную игру. . Я пощелкала по каналам, и на одном из них и правда нашла футбол. Было очень весело смотреть, как они скакали и махали руками синхронно с телевизором. Легла спать в 3 часа.  

Наблюдать за Красавчиком было так интересно, что я на 2 недели забыла про все сериалы и ток-шоу. Но однажды устроившись у телескопа поудобнее, я обнаружила на его окнах плотную штору.  

Я обиделась, ведь я уже начала считать его другом и даже перестала прятаться под подоконник, когда он подходил к окну. А он?  

На следующий день на окнах по-прежнему висели шторы. Я несколько раз подходила к телескопу, но картина не менялась. Я обиженно решила убрать телескоп подальше и больше никогда о нем не вспоминать, взглянула на его окна последний раз. А там… там красовался большой лист бумаги и надпись:  

«Привет!»  

Мысль, что Красавчик оказался сумасшедшим и разговаривает с инопланетянами показалась мне дикой. Значит этот привет мне?  

Я поискала дома ручку и бумагу. Нашла маркеры и кусок обоев. Рассудила, что если этот привет, все-таки не мне, а инопланетянам, то он и не заметит ответ. А если мне… не стала загадывать.  

«Привет! Если это мне?»  

«Тебе!»  

В ответ я нарисовала смайлик.  

Через несколько минут в его окне появилась точно такая же рожица. Вот черт, значит что-то осмысленное писать придется мне. Интересно он давно заметил, что я за ним наблюдаю?  

«Извини»  

Решила я на всякий случай извиниться. Повинную голову ведь не секут?  

«Я в детстве тоже …» дальше было не разборчиво  

«ничего не видно»  

«я в детстве тоже подглядывал за соседями»  

«мне неловко».  

Пошла за вторым куском обоев. Хорошо, что после ремонта не выкинула.  

«не стоит»  

«спасибо»  

«ты красивая»  

О как! Он тоже за мной подглядывал? Я судорожно начала вспоминать ходила ли я по дому в неглиже и есть ли мне вообще чего стыдится.  

«Спасибо»  

«Пора спать?»  

Я взглянула на часы. 4 часа утра. Я же завтра не встану.  

«Да, завтра не встану»  

«спокойной ночи»  

Я вывела на последнем куске  

«спокойной ночи»  

Почистила зубы, переоделась. Взглянул последний раз на его окна.  

«До завтра!»  

Он написал до завтра?? До завтра??? Ура! Он написал до завтра!  

«Доброе утро!» Может начинать день с подглядывания за соседом – это хорошая привычка?  

«Доброе утро!» написала я в ответ. Только потому, что «Утро добрым не бывает» у меня не поместилось.  

Мы переписывались целую неделю. Я узнала, что зовут его Сергей. Ему 29 лет. Он дизайнер. А сегодня утром вместо, ставшего привычным «Доброе утро» (подозреваю, что каждое утро он вешал один и тот же лист, во всяком случае я делала именно так) он повесил лист с семью цифрами.  

Мысль, что это счет в швейцарском банке я отмела сразу. Телефон. Вот сейчас и позвоню. Прямо сейчас возьму и позвоню. Звоню.  

- Привет.  

- Привет.  

Откуда она появилась в нашей квартире доподлинно не известно. Просто однажды утром она обнаружилась в кухне. Курила сидя на нашем табурете и стряхивала пепел в любимую мамину чашку.  

Ради объективности стоит заметить, что квартира была не совсем наша. Квартира была коммунальная. Нам принадлежало 2 комнаты, а третья, с тех пор как мы сюда въехали стояла закрытая. Мы – это папа, мама, я и младший брат.  

Мы лелеяли мечту заполучить третью комнату и жить как короли в большой просторной трехкомнатной квартире. Мы с братом даже ругались, кому это комната достанется. Нам обоим казалось, что она намного просторнее той, что мы занимали с ним на пару. У нас была маленькая, тесная 9-ти метровая комната-пенал, куда с трудом влезли две кровати, шкаф и письменный стол.  

Папа с мамой ходили в ЖЭК, писали письма с просьбой предоставить нам эту комнату, но в ответ только «Комната приватизирована Корольковой Л.В.». Кто такая эта Королькова Л.В. выяснить нам так и не удалось. Счета оплачивались ею исправно, вот и все, что было о ней известно.  

Однажды папа даже собрался просто взломать запертую дверь и занять пустующую комнату:  

- Да вообще такая эта Королькова Л.В. – не на шутку разойдясь кричал он. – Может она уже давно на кладбище? А мы тут мучаемся.  

Тогда мама его отговорила, мы не одобряли этого ее поступка, но спорить не решились. Хотя иметь по собственной комнате ужасно хотелось. В тайне я была уверена, что достанется она мне, потому что я старшая, и к тому же девочка.  

Но про все эти планы пришлось забыть, когда на кухне обнаружилась она – Королькова Л.В.  

- А вы значит мои соседи? – томно поинтересовалась она и оглядела нас оценивающим взглядом.  

Мы все засмущались своего утреннего вида: потрепанные пижамы, всклокоченные волосы, помятые физиономии.  

- А простите кто? – поинтересовался папа. Он всегда быстро приходил в себя от удивления.  

- Люсинда Васильевна! Можно просто Люся, а вы, я так понимаю, глава всего этого – она указала на каждого из нас пальцем – семейства.  

- Дда. Григорий.  

Люсинда, хотела бы я знать, как родители умудрились так назвать свою дочь, затушила окурок в мамину чашку и встала:  

- Ну, что соседи! Теперь я буду жить с вами – с этими словами она вышла из кухни.  

Как только она скрылась из виду, мама ткнула отца кулаков в бок:  

- За что? – возмутился он.  

- А что ты на нее так пялился? – возмущенно зашипела мама. – Подумаешь сиськи…  

Грудь у Люсинды была знатная, в свои шестнадцать, я уже кое-что в этом понимала. Самой мне такой размер не светил, впрочем ни одна женщина нашей семьи никогда не отличалась выдающимися размерами этой части тела. Я отчаянно завидовала одноклассницам, потому что за парни за ними бегали, а меня только обзывали: плоскодонкой или еще обиднее доска-два-соска.  

- Да никуда я не пялился! – возмутился папа.  

Мама обиженно засопела, но не стала устраивать скандал, а начала готовить завтрак.  

- Почему ты у нее мою чашку не отобрал? – спросила она у отца, держа ту в руках. – Я что из нее теперь пить должна?  

Это была удивительная чашка, из голубого перламутрового фарфора. Она досталась маме от ее бабушки. Когда-то у чашки была пара, а возможно и целый сервис в придачу, но маме досталась только чашка и блюдце. Блюдце разбилось, когда я была совсем маленькая, и осталась одна чашка, которой мама очень дорожила.  

- И что? Мы теперь с ней всегда будем жить? – мама всплеснула руками и села на стул, который еще недавно занимала Люсинда.  

За пять лет, что мы провели в этой квартире, мы уже привыкли жить одни.  

- Тань, ну откуда я знаю?  

Все это время мы с братом притихшие и ошалевшие сидели в углу на стуле. Раньше мы никогда не жили в коммуналках, и даже когда переехали сюда, это была не совсем коммуналка, так как жили мы здесь одни. Я не могла представить, как это жить с чужим человеком. Пользоваться с ними одной ванной, туалетом, а как же холодильник? Она что будет класть свои продукты в наш холодильник??  

Пока я размышляла над этим, на пороге кухне появилась Люсинда. Она переоделась в домашний халат, если конечно, то что над ней было надето, можно назвать халатом. Шелковое нечто, розового цвета, подпоясанное тонким пояском. Нечто было очень коротким и едва прикрывало Люсиндину задницу.  

Увидев Люсинду в таком виде мама возмущенно охнула, брат тихонько присвистнул, папа открыл рот, а я просто замерла от восхищения. Мне тут же захотелось быть такой же как она: стройной, сексуальной красоткой с большой грудью. От осознания того, что я далека идеала я чуть не взвыла.  

Довольная произведенным эффектом Люсинда приняла максимально сексуальную позу, так что тонкий шелк обтянул грудь и лениво протянула:  

- Значит так соседушки. Будем теперь жить с вами вместе. Я одна, вас четверо, значит вы убираетесь 4 недели, а я одну, а потом снова вы . И чтобы не отлынивали. Сюда! – она ткнула в то место, где стояло папино любимое кресло. – Я поставлю холодильник. Так, что еще? – она задумчиво приложила указательный палец к губам. – Ах, да, надеюсь отныне есть вы будете у себя, а то я одна, а вас много. Не протолкнуться.  

И она ушла в свою комнату, на прощание:  

- Белье в ванной снимите, а то как в сарае ей-богу.  

- Надо отсюда переезжать! – твердо сказала мама. – Я с ней в одной квартире жить не буду.  

- Танюш, ну какой переезд? Куда? Наша квартира только строиться.  

Мы купили квартиру в долгострое. Сейчас только расчищали площадку под строительство. Обещали сдать дом через два года. Так что переезжать нам и правда было некуда.  

- Потерпи пару лет. Будет у нас своя квартира. – папа обнял маму, а сам продолжал смотреть на место, где еще недавно стояла Люсинда.  

- Дети! – строго сказала мама. – идите одевайтесь, после завтрака мы поедем к бабушке.  

Поездка к бабушке означала, что нас – меня, отца и брата пристроят к каким-то сельхоз работам, потом накормят вкусным обедом с пирогами и с братом пойдем гулять. Я к своей подруге – Катьке, которая безвылазно живет в этой деревне, а брат к соседу. Отец с дедом будут играть в карты и пить самогон. А мама с бабушкой устроят совет в Филях и будут думать как извести Люсинду.  

Однажды я подслушала их разговор, когда мама жаловалась на соседку. Маме показалось, что та заигрывает с отцом: то полку прибить, то чайник починить, то кран посмотреть. Маме все это казалось подозрительным. Бабушка приехала к нам в гости на следующий же день. И пока мы были кто в школе, кто на работе бабушка поговорила с вертихвосткой. Вертихвостка – это ее любимое выражение. После этого разговора соседка даже не смотрела в сторону отца.  

Но Люсинда была опаснее любой соседки. Она будет встречаться с отцом на кухне по утрам, возле ванной, вечером, сталкиваться с ним в коридоре… По маме было видно, она сильно встревожена.  

Я натянул джинсы и майку (отсутствие груди позволяло обходиться без) и отправилась умываться. Возле ванной меня увидела Люсинда:  

- Такс – произнесла она строгим голосом. – Нарисуешь к завтрашнему дню график дежурств. И на дверь туалет повесишь. Чтоб никто не отлынивал.  

- Мы к бабушке уезжаем. – пискнула я.  

- Значит, к понедельнику чтоб висел. Приду проверю.  

И отпихнув меня своей грудью она поплыла дальше по коридору.  

* * * * *  

По возвращении от бабушки домой отец не обнаружил на кухне своего любимого кресла. На его месте красовался совершенно новый холодильник. А Люсинда сидела рядом, курила и стряхивала пепел в мамину любимую чашку.  

- А где кресло? – тупо спросил папа.  

- На помойке. Если поторопитесь, то может еще и заберете обратно. Но я бы не стала. Зачем вам это старье?  

Папа не нашел что ответить. В бой вступила мама:  

- А ну отдай чашку! – визгливо закричала она. – Ишь расселась. Не одна здесь такая.  

В такие минуты мама очень походила на бабушку. Та всю жизнь прожила в деревне и работала в колхозе. Голос у нее был громкий и противный, такой же как у мамы, в минуты когда она сильно нервничает.  

- Мам, я пойду, погуляю? – Было еще не поздно и мы с Сашкой вполне бы успели сходить в кино.  

Сашка – это мой парень, только маме он не очень нравится. Точнее совсем не нравится. Сашка из неблагополучной семьи. Так говорит мама  

- Опять с эти ушлепком шляться будешь?  

- Нет, мам, ты что? Я к Людке пойду, уроки делать.  

Людка была моей лучшей подругой. Жила с родителями в отдельной квартире. Папа ее работал в каком-то крупном банке, а мама была домохозяйкой. Дружба с Людкой мамой всячески одобрялась и поощрялась.  

- Если к Людке, то иди, но смотри у меня – она погрозила кулаком.  

- А что это вы девочке личную жизнь портите? – вдруг спросила Люсинда. – Хочет гулять с Сашкой, пусть идет. Вырастет, сама разберется, кто ушлепок, а кто нет.  

- А тебя коза никто не спрашивает! Заведешь своих, тогда и воспитывать будешь! – взвилась мама. Папа к тому времени уже смылся в комнату, а может побежал к помойке за креслом, уверена его никто и не тронул – такая рухлядь никому не нужна. К слову, я это кресло ненавидела. Оно было огромное, с ободранной обивкой и занимало полкухни. Но отец никак не соглашался его выкинуть. Хотя мама и настаивала.  

- Боже! И это говорит мне женщина с лицом свинопаски! – Люсинда встала и изящным движением столкнула мамину чашку на пол. Та вдребизги разбилась.  

- Моя чашка! – закричала мама. – Ах ты! – она замахнулась на Люсинду, но та только посмотрела на нее в упор и прошла мимо. А мама так и осталась с поднятой вверх рукой.  

- Вот сука! – прошептала она, когда дверь в комнату Люсинды хлопнула . – Вот сука! А твой отец трус и бабник. Будет теперь на ее сиськи целыми днями пялится и слюни пускать. – Она всхлипнула. – А я? Кому я буду нужна с двумя детьми??  

Я не стала слушать концерт, тем более, что все номера мне были знакомы и пошла собирать тетради. Тетради нужны был, чтобы поход к Людке выглядел правдоподобным. Хотя гулять с сумкой набитой тетрадями было не очень-то и удобно.  

А программа концерта – всегда была одинакова. Как только на отцовском горизонте возникала какая-нибудь посторонняя женщина, мама впадала в панику и заламывая руки рыдала, что он подлец и бабник. Отец маминых слез боялся и сразу как-то съеживался и начинал ее уговаривать не плакать. От этого она еще больше распалялась, после чего либо ехала жаловаться бабушке, либо шла сразу разбираться с соперницей. А потом они запирались в комнате.  

Первый такой скандал, из тех что я помню, произошел, когда мы жили с папиными родителями, а мама была беременна братом. К дедушке с бабушкой приехала племянница поступать в институт. Племянница была красивая, а мама беременная. На второй день мама заподозрила, что племянница хочет у нее отца отобрать и на себе женить, чтобы получить московскую прописку, и она оттаскала ее за волосы. Пока ее папа не скрутил. Я тогда от испуга залезла под диван и долго отказывалась выходить.  

Сейчас я под диван не пролезаю, но при маминых истериках стараюсь не присутствовать. Папа на ней женился, вот пусть и отдувается.  

- Ты куда? – когда я открывала дверь, за спиной раздался голос Люсинды. – а график дежурств?  

- Да пошла ты со своим графиком! – сказала и тут же пожалела о своей грубости.  

- Какая мать, такая и дочь… – Люсинда пожала плечами и ушла в комнату.  

Да, как она смеет?! Я на мать совершенно не похожа. Я уж точно не свинопаска!  

Когда я вечером вернулась домой, в квартире было тихо. Я проскользнула в свою комнату. Разделась и юркнула в постель.  

- Знаешь что здесь было? – спросил со своей кровати брат.  

- Что? – если честно мне было все равно. Я была под впечатлением от поцелуев. Мне ужасно хотелось написать в своем дневнике так, как пишут в романах: мои губы еще хранили его поцелуи. Но доставать дневник при брате было бы ошибкой. Я и так долго обустраивала свой тайник. Для этого пришлось даже оторвать под своей кроватью несколько досок от паркета.  

- Мама сказала папе, что если он еще хоть раз в сторону этой посмотрит, он его зарежет а ей все волосы выдергает. А потом она выпила и стала ломиться к ней в комнату и орать, что она своего мужа не позволит всяким лахудрам отбирать. А эта вышла и сказала: а ну свинопаска, марш в свою комнату. И мама пошла. И папа пошел. Мама сначала рыдала, а потом стала кричать. Вот так: А-А-А…. Как ты думаешь, папа ее бил? Да? Бил? Я стучал, а они не открыли. – брат в темноте всхлипнул.  

Я вылезла из-под одеяла и села к нему на кровать.  

- Не плачь. Он ее не бил, это просто мама так плачет. Наш папа вообще женщин не бьет…  

- Думаешь?  

- Уверена. Я старше тебя, я лучше знаю.  

Брат перестал всхлипывать и вскоре уснул.  

А я вернулась в свою кровать и еще долго ворочалась. Я слишком хорошо знала, что значат эти мамины крики. И не понимала, как в их возрасте можно этим заниматься. В моем понимании, секс – это для молодых. Как мы с Сашкой, а не для таких старперов, как родители.  

Однажды, я тоже влетела к родителям в комнату, когда она вот так закричала. Я тогда была маленькая и жутко боялась, что мама умрет. И когда она закричала, я решила, что все – умирает. Я вбежала к ним в комнату с криком: мамочка не умирай. Но увидев, что они голые на кровати я растерянно застыла в дверях, пока отец страшным голосом не заорал:  

- а ну пошла отсюда.  

С тех пор они всегда запирают комнату.  

Я была уверена, что когда мы с Сашкой поженимся, то секс наш будет куда более красивым зрелищем, чем родительский. Ему уже сейчас хотелось попробовать, и в кинотеатре он даже расстегнул мне рубашку и схватил за грудь. Но больше я ему не позволила, так как там было много народу и мне стало неловко.  

С другой стороны мне было уже шестнадцать. А в шестнадцать оставаться девственницей как-то стыдно. Особенно когда подруги рассказывают про то сколько раз и с кем у них Было.  

Я решила, что в следующие выходные, когда родители опять поедут к бабушке, я скажу, что нам с Людкой надо готовиться к экзаменам и останусь дома и приглашу Сашку.  

* * * * *  

Я совершенна больная. Насквозь, как говорит моя мама. Поэтому она с детства таскала меня по поликлиникам и больницам. Врачи не сразу находили у меня страшные болезни, а только после того, как им мама объясняла, как тяжело и серьезно я больна. Иногда она устраивала им скандалы и грозила главврачом. И всегда добивалась своего. Поэтому хирург нашел у меня тифоз шестого позвонка, гастроэнтеролог обнаружил страшный гастродуоденит, а невропатолог поставил диагноз – ВСД. Дистония удовлетворила маму полностью и ходить по другим врачам мы перестали.  

Вегетососудистая дистония – болезнь не имеющая однозначного лечения, о чем в один голос маме заявляли все специалисты, на прием к которым она меня водила. Поэтому она лечила меня сама – в детстве я по несколько месяцев проводила в санаториях, летом обязательно ездила на море и никогда не ходила на физкультуру, что безусловно мне было только на руку.  

Вбив себе в голову, что мне вредны любые физические нагрузки, она запретила мне даже думать о мальчиках. Так и сказала:  

- И чтобы я рядом с тобой ни одного ушлепка не видела! – я так и никогда и не смогла понять, почему она называла их ушлепками.  

Когда мне исполнилось шестнадцать, я попыталась ей возразить, сказать, что у всех подруг уже есть мальчики, и что и мне тоже хочется, но в ответ получила подзатыльник:  

- Твои подруги – здоровые кобылы, а у тебя ВСД! – значительно произнесла она. – Тебе напрягаться нельзя.  

А мне хотелось. Хотелось, чтобы мне дарили цветы, посвящали стихи и целовали в темном кинотеатре. От рассказов подруг мне становилось завидно и горько. И я влюблялась то в учителя физики, то в старшеклассника, то в киноактера. Но не найдя физического подтверждения такая влюбленность быстро проходила, а я продолжала томиться от непонятных чувств.  

Когда Сашка проводил меня домой первый раз, я написала в дневнике, что если он меня разлюбит, я непременно умру. А когда он проводил меня домой второй раз, нас увидела мать. Она обозвала его уродом, пообещала сдать его в милицию как развратителя малолетних, а потом еще долго орала на меня дома.  

А после я полночи плакала в своей комнате в подушку. Я боялась, что Сашка ко мне больше и близко не подойдет. Но он подошел. На следующий же день, он встретил меня возле школы:  

- Ну у тебя и мать! Еще хуже чем у меня!  

Что его мать пьет, устраивает скандалы и дерется с отцом, я узнала намного позже. От матери. Она, видимо решила принять превентивные меры и все разузнала о его семье.  

Но вопреки ее ожиданиям, он стал нравиться мне даже больше чем раньше.  

Утро субботы выдалось хмурое. Но у мамы было замечательное настроение. Я решила, что это лучший момент, для того, чтобы поговорить:  

- А у нас в понедельник контрольная по биологии… – как бы невзначай обронила я.  

- Готова?  

- Не очень – ответила я расстроено. – Нам сказали, что учебника будет мало, а книга по которой надо готовиться, в библиотеке оказалась одна.  

- Ну и?  

- Ее Людка первая успела взять! –  

- Вот мерзавка! – вырвалось у мамы. – Она-то куда лезет? Ей медали как своих ушей не видать.  

А мне как раз видать. Благодаря стараниям мамы медаль была уже почти у меня в кармане. И любую угрозу ее получению она воспринимала как личное оскорбление.  

- И она ее тебе не дает?  

- Неа, говорит, что ей тоже заниматься надо…  

- А если ты к ней пойдешь, и вы вместе позанимаетесь?  

- Ну не знаю. – протянула я. – мы же к бабушке собирались. Да сдам я эту биологию как-нибудь.  

- Ты мне это брось! Как-нибудь… Я десять лет старалась, а она своими этими как-нибудь все коту под хвост отправить хочет. Я сейчас ее матери позвоню и договорюсь.  

- Да я и сама могу! – я испугалась, что мама и правда позвонит Людкиной матери и тогда мое вранье про книгу и контрольную тут же вскроется.  

- Хорошо! Сама так сама! Что это я все за тебя делаю?!  

Я еле сдержалась, чтобы не закричать от восторга. Теперь весь день, и даже вся ночь, были в моей распоряжении. Как только родители с братом уехали, я позвонила Сашке.  

- Чем занимаешься? – небрежно спросила его я.  

- Да так… Телевизор смотрю. А ты что к бабке не уехала?  

- Вот еще! – фыркнула я. – Что я там забыла-то? Я дома осталась. Одна. – последнее слово я произнесла с нажимом. – Не хочешь придти в гости? У меня тоже есть телевизор.  

- О! Отлично! Через час буду у тебя!  

Повесив трубку, я рванула в свою комнату. Со своей полки из самого давнего угла извлекла пакет, в котором уже целый месяц хранила совершенно новый комплект белья. Мама покупала мне только хлопковые трусы, невообразимых расцветок и такие же бюстгальтера, больше похожие на обрезанные детские майки. А когда я просила купить мне что-нибудь взрослое, она говорила, что у меня еще нос не до рос. Хотя при чем здесь нос?  

Этот комплект я купила со своих карманных денег. Копила несколько месяцев, и наконец накопила на самый развратный в моем понимании комплект: черный с золотистым кружевом. Бюстгальтер был с поролоновыми вставками, а трусы с тонкой ниточкой сзади. Ниточка тут же больно впилась мне в попу, но я решила, что красота требует жертв, и не стала их менять на что-то более привычное.  

Едва я успела накраситься и надушиться мамиными духами, как в дверь позвонили.  

Из своей комнаты выглянула Люсинда:  

- Надеюсь, ты не собираешься в отсутствии родителей устраивать здесь пьяный дебош?!- поинтересовалась она, осмотрев меня с ног до головы.  

- А вам-то какое дело? Это и наша квартира тоже! – возмутилась я. – Может, ко мне подруга пришла заниматься?  

- Ну-ну, подруга значит! – она еще раз окинула меня взглядом. – Скажи своей подруге, чтобы сидение на унитазе не забыла опускать.  

Я покраснела и не нашлась, что ответить.  

- Здорово подруга, что так долго не открываешь?! Вот принес! – Сашка держал в руках бутылку Мартини. Я раньше никогда не пила ничего крепче шампанского. Да и шампанское мне родители первый раз налили на мое шестнадцатилетние. Попробовать, как они сказали.  

Я отвела его в родительскую комнату. По моему разумению этим надо заниматься на большой кровати. У родителей правда был не кровать, а диван, но я заранее его разложила, и красиво накрыла покрывалом.  

- Доставай бокалы, будет пить! – потребовал Сашка.  

Разлив мартини по бокалам он предложил пить на брудершафт. Мы неловко скрестили руки, выпили и начали целоваться.  

Сначала он целовал меня в губы, потом в шею, по шее спустился к груди. Схватил руками за левую, прошептал:  

- Какие они у тебя маленькие. Но мне нравится.  

Я заерзала. Трусы сильно впивались в попу, и мне нестерпимо хотелось их снять. И еще я не знала, куда деть бокал, который продолжала держать в руках.  

- Саш! – робко сказала я.  

- что?  

- А давай еще выпьем!  

- Ну давай! Боишься? Не бойся! У меня уже были женщины, я знаю, что делать! Тебе будет совершенно не больно.  

Его слова вместо того, чтобы меня успокоить, испугали еще больше. Про то, что в первый раз бывает больно, я читала, но как-то не задумывалась, что больно может быть мне. Второй бокал я выпила залпом.  

- Ну ты даешь! – восхищенно сказал он. – Давай сюда!  

Я протянула ему бокал, он поставил его на столик рядом с диваном.  

- Расслабься! – он опрокинул меня на диван и начал расстегивать кофточку.  

Когда ему осталась всего одна пуговица, в дверь постучали.  

- Кто это? – испугано спросил он. – Родители?  

- Соседка, наверное! – ответила я, не сделав попытки подняться.  

- Что ей надо?  

- Не знаю, может сама уйдет?  

Но Люсинда видимо уходить не собиралась. Снова раздался стук. Застегнув кофту на несколько верхних пуговиц, я открыла дверь.  

На пороге и правда стояла Люсинда.  

- Что надо? – как можно грубее спросила я.  

- Вот! – она схватила меня за руку и что-то вложила в ладонь. – А то подружка-то, наверное, не позаботилась.  

Я разжала ладонь. И покраснела так, как я еще ни разу в жизни не краснела, от шеи до самого лба. От прилившей к лицу крови даже зазвенело в ушах. На ладони лежали презервативы.  

Мне захотелось сказать соседке что-нибудь обидное, но пока я собиралась, она уже захлопнула перед моим носом дверь. Бежать к ней разбираться, мне показалось глупым.  

- Что она хотела? – спросил Сашка, когда я вернулась к дивану.  

- Вот! – я швырнула на диван презервативы. – Одолжила.  

Увидев их, Сашка весь как-то сразу сник. И больше не пытался меня даже поцеловать. Не то, что схватить за грудь или погладить по коленке. Хотя юбку, я как бы нечаянно задрала почти по самые трусы.  

А через полчаса он и вовсе засобирался домой.  

После его ухода я немного поплакала о своей неудавшейся личной жизни, потом решила, что во всем виновата Люсинда и возненавидела ее.  

* * * * *  

- Боже! На кого ты похожа! – воскликнула Люсинда, увидев меня с утра.  

- Не ваше дело, на кого! – буркнула я в ответ и проскользнула в ванну. Выглядела я и правда как-то … не очень.  

Порыдав после ухода Сашки, я так и уснула на родительской кровати, не смыв косметику. Из зеркала ванной на меня смотрела панда-вампир. Глаза были красными и опухшими, а вокруг них черные круги.  

Я умылась. Разделась, чтобы принять душ и снова зарыдала, потому что на мне все еще были те самые специальные стринги, которые по задумке с меня должен был снять Сашка.  

Я рыдала, а в голове проносились сцены самоубийств, одна другой трагичнее. Вот я перерезаю себе вены и медленно опускаюсь в ванну. Меня находят, но уже поздно. И все страшно жалеют, что я умерла. А Сашка жалеет больше всех. И рыдает на моей могиле. А потом до старости носит мне цветы. И страдает. На этом месте я мстительно улыбнулась.  

Или еще лучше. Я вся такая прекрасная, лежу на постели. Умираю. Потому, что наглоталась таблеток. И я уже почти умерла, но тут в комнату врывается Он. И умоляет его не покидать. А я все равно умираю. А он страдает. Очень, ну просто очень сильно страдает.  

А я еще ему письмо прощальное оставлю. Я тут же начала сочинять это письмо, которое непременно начнется со строк «Милый Саша, я тебя ни в чем не виню», потом я задвину что-нибудь про вечную любовь и закончу чем-нибудь вроде «Искренне желаю тебя счастья. Твоя Полина». Пока я продумывала сценарии собственных похорон, в дверь постучали:  

- Чего там застряла? Ты там не утопилась часом? – через дверь крикнула Люсинда. – Ты только вены не режь, а то потом ванну от крови отмывать замучаешься. Твоя мать между прочим отмывать будет.  

Я тут же вспомнила про мать, отца и брата. Мне стало их жалко, и я решила пока отложить свое самоубийство до лучших времен.  

Я вышла из ванной. Люсинда стояла в дверях своей комнаты:  

- Иди сюда!  

- Зачем? – насторожилась я. Надеюсь, она не вздумала читать мне нотации?  

- Иди, узнаешь! – она сделала приглашающий жест.  

Я осторожно вошла и встала на пороге комнаты, готовая в любой момент сбежать, а пока с любопытством осматривала помещение.  

Тут было на что посмотреть. Комната оказалась даже больше чем родительская, метров 40 – не меньше. Рядом с окном стояла огромная двуспальная кровать, а рядом с кроватью – я не поверила своим глазам – туалетный столик с зеркалом, по кромке утыканное лампочками. Я такие только в американских фильмах видела. Столик был весь уставлен баночками, тюбиками, флакончиками, коробочками. Да здесь был целый косметический магазин!  

А у моей матери на все случаи жизни был один крем для лица и один для рук. А из косметики тушь, да тени для глаз. Она даже помадой никогда не пользовалась. Не говоря уже о тональном креме и пудре.  

- Ну чего встала столбом? Проходи! Садись.  

Я села на краешек кресла и затеребила пояс халата, не зная куда еще деть руки.  

- Вчера твой парень был?  

- Мой! – я с вызовом посмотрела на нее.  

- Говнюк твой парень. Кто же приходит к девушке с бутылкой и без презервативов.  

Я снова покраснела. Ее-то какое дело, с презервативами он ко мне пришел или нет? Я уже собралась озвучить свою мысль, но она меня опередила:  

- Не кипятись. Тебе сколько лет-то?  

- Шестнадцать – пискнула я.  

- Шестнадцать? – Она оглядела меня с ног до головы. – А на вид больше четырнадцати не дашь.  

Она подошла ко мне, потрогала волосы:  

- Сухие и концы сеченные. Тебя мать в парикмахерскую водит?  

- Нет.  

Я вообще ни разу не была в парикмахерской. Мама меня всегда сама стригла. Да и стрижкой это нельзя было назвать. Она подравнивала мне кончики и укорачивала челку – вот и вся стрижка.  

- Длинные волосы красят женщину! – безапелляционно заявляла мать, на мои просьбы подстричь покороче.  

- Садись! – Люсинда кивнула на стул перед туалетным столиком.  

- Зачем?  

- Стричься будем!  

- Вы что?!  

- А что? Ходишь как бабка старая с косой. К тому же она тебе совершенно не идет. И челка тебе эта дурацкая не идет. – Она приподняла мою челку вверх. Открыв лоб. – Смотри, без нее намного лучше. Да и цвет не твой. Мышиный какой-то… Ну, что будешь стричься, пока я добрая?!  

- Не буду, вы меня сейчас обкорнаете, а потом скажете, что так и было.  

- А почему это я тебя обкорнать должна?  

- Ну…- я смутилась, напоминать ей о том, как я грубила, мне не хотелось.  

- Вот и ну. По себе-то людей не меряй.  

Она накинула на меня полотенце и принялась расчесывать волосы.  

- Так-с! – она повернула мою голову сначала влево, потом вправо, что-то прикидывая. – Приступим.  

Из ящичка в полке она достала ножницы.  

- Ну что? Не передумала?  

Не успела я ответить, что я и согласиться-то не успела, не то что передумать, как она резво чикнула ножницами и моя коса осталась у нее в руке.  

- А теперь поздно.  

- Что скажет мама?! – испуганно прошептала я, поняв, что назад дороги не будет.  

- Что скажет, что скажет! А что ни скажет, все равно поздно будет!  

- Люсинда, а вы кем работаете? – осмелилась спросить я, поняв, что ничегошеньки о ней не знаю.  

- Что ты мне все выкаешь-то? Я себя старухой чувствую! Давай на ты.  

- Люсинда, а вы… то есть… ты… кем работаете…ешь?  

- А никем. Раньше мастером в салоне работала, а потом замуж вышла …  

Мне захотелось спросить, а где собственно сейчас муж, и почему она вдруг оказалась в коммуналке в одиночестве, но я не рискнула. Мама всегда говорила, что меньше знаешь, крепче спишь.  

Люсинда резво щелкала ножницами и мне начало казаться, что на голове у меня волос совсем не осталось.  

- Как насчет теплого медового оттенка? – спросила она меня. – Можно конечно мелирование сделать, но сейчас так полгорода ходит, что ты будешь как все. Челку мы тебе косую сделаем и проредим, а то ты с этой своей челкой на лошадь похожа.  

- А мама говорит, что мне идет!  

- Мама говорит, много твоя мама понимает!  

… Через два часа она повернула меня к зеркалу. Я зажмурилась.  

- Открывай глаза, не бойся! – она похлопала меня по плечу. – Тебе очень даже хорошо.  

Я открыла глаза. На меня из зеркала смотрела … я. Только какая-то другая я. Я не стала красивее (в тайне я на это надеялась), я стала другой. Как какая-нибудь актриса. Мне даже показалось, что я похожа на Милу Йовович.  

- Ну все, свободна. Только замети тут.  

Убрав волосы с пола, я зашла на кухню. Люсинда курила.  

- Спасибо вам... то есть тебе. – тут же поправилась я.  

- Не за что. График дежурств нарисуй. – она затушила сигарету и вышла из кухни не сказав мне больше не слова.  

А вечером был скандал. Мать орала, что вырастила на свою голову прошмондовку. Что вот сейчас я подстриглась, а потом курить начну и выпивать, а там и до блядства недалеко. И все нету дочери. Обещала, что в таком виде она вообще меня из дома отпускать не будет.  

Утром, увидев меня в школе, Сашка восхищенно присвистнул.  

- Приходи, сегодня к Семенову. – Предложил он. – У него предки в отпуск уехали – оторвемся.  

Я прикинула, удастся ли снова соврать про Людку и необходимость готовиться к контрольной, но на всякий случай сказала, что приду.  

* * * * *  

- C ума сошла! – зашипела Людка. Разговаривать приходилось тихо, потому что историчка жутко не любила, когда на ее уроках болтали. Я сообщила Людке, что собираюсь идти к Семенову на вечеринку и попросила ее пойти со мной.  

- С ума сошла! – Повторила Людка. – Они же придурки.  

Что правда, то правда: Семенов с компанией были не фонтан. К отбросам нашего класса их нельзя было отнести только потому, что они учились хорошо и родители их были достаточно состоятельными. Однако популярности им это не добавляло. С девушками они не встречались, держались все время обособленно и можно даже сказать незаметно. Каким образом в эту компанию попал Сашка, мне было совершенно не понятно. Но пойти ужасно хотелось. Тем более я понимала, что теперь мать меня ни за что не оставит одну дома. До самой старости.  

- Люд, ну пойдем со мной! Ну, пожалуйста – заныла я. – Мне одной страшно.  

- Да, что мы там делать-то будем? – возмутилась Людка. – Они ж ботаники. Посидим чай, попьем, телевизор посмотрим и по домам разойдемся… Помереть со скуки можно.  

- Ты думаешь, они только так развлекаются?  

- А то! А я в детском саду с Богдановичем дружила. Так все дни рождения так и проходили: чай, телевизор, игра в «поле чудес» и по домам.  

- Ну ты даешь! – прыснула я. – Детский сад. Ты бы еще ясли вспомнила.  

- Я рассказываю что-то веселое? – над ухом раздался голос исторички.  

- Нет, Елена Григорьевна! – я пристыжено опустила глаза.  

- От тебя, Полина, я этого совершенно не ожидала. А еще на золотую медаль идешь… – она отошла от нашей парты.  

- Люд, ну пойдем! – прошептала я одними губами. – Я за тебя сочинение по лит-ре напишу…  

Людка задумалась. Литература не была ее коньком. Хотя с математикой, физикой, химией и биологией тоже были проблемы. Иногда мне казалось, что наша дружба держится только на том, что у меня можно списать. Иначе она бы уже давно пересела от меня. А так мы почти с первого класса вместе. На контрольных я решаю сначала свой вариант, а потом ее. Помогаю с сочинениями и лабораторками…  

- А физику?  

- И физику сделаю.  

- Ладно, только ненадолго. И если там будем скучно, то мы сразу уйдем.  

- Спасибо, я тебя обожаю!  

Людка довольно заулыбалась. Несмотря ни на что, она была очень доброй. Даже когда вот так торговалась.  

Сразу после уроков мы отправились к ней домой. Она достала всю свою косметику и мы принялись приводить себя в порядок, болтая о всякой чуши.  

- А у тебя с Сашкой уже… было? – вдруг спросила подруга.  

- Что было? – я не поняла, о чем она спрашивает.  

- Ну это…  

Я продолжала на нее непонимающие смотреть.  

- Ты с ним переспала или нет?! – потеряла она терпение.  

- Почти.  

- Как это почти?! Тут полумер не бывает. Либо переспала, либо нет. – со знанием дела ответила она.  

- Он ко мне пришел. И мы даже выпили. А потом… – и рассказала ей про Люсинду и бегство своего несостоявшегося любовника.  

- И долго она у вас жить будет? – поинтересовалась Люда.  

- Она не у нас живет. Она у себя живет. У нас же коммуналка.  

- А ну да… Но ты это поосторожнее с ним. И вообще купи презервативы и носи их в сумочке…  

Людка давала мне совет на правах более опытной подруги. Летом, на даче у нее случился роман, закончившийся сексом в сарае. Продолжения у романа не было, потому что парень потерял к ней интерес, и вскоре вообще уехал из поселка.  

Людка сказала, что она сама его бросила – так как тот оказался никудышным любовником. Хотя откуда ей знать кудышный он любовник или никудышный. Сравнивать-то не с чем. Правда она какими-то полунамеками рассказывала о то, что однажды в лагере, когда ей было 14 лет – у нее был роман с вожатым. И он-то и обучил ее всем премудростям секса. Она так и говорила «премудрости секса». Рассказывая о вожатом она напускала столько тумана, что в правдивость этой истории верилось с трудом. Какой вожатый свяжется с 14-тилетней малолеткой? Но Люда смертельно обижается, если я ей не верю, поэтому я всегда делаю вид, что восхищаюсь ее огромным сексуальным опытом.  

Еще она любит порассуждать, чего может делать, а чего ни в коем случае не должна позволять делать с собой порядочная девушка. По ее словам выходит, что оральный секс категорически не допустим. Я, что такое оральный секс, представляла смутно – сведения мои были почерпнуты из любовных романов, которые я таскала у матери, журналов и обрывком разговоров, подслушанных в школьном туалете.  

Обычно мы об Этом разговаривали, когда я оставалась у нее ночевать. В темноте ее голос обретал особенную загадочность, а рассказ о Вожатом обрастал все новыми и новыми подробностями.  

- Никогда не опускайся перед ними на колени – этим советом она обычно завершала свои рассказы.  

Мне нечего было ей противопоставить. Приходилось соглашаться, так как ссылаться на любовные романы мне казалось несерьезным.  

- Ну что? Готова к выходу? – прервала мои размышления Люда.  

- Готова.  

На мне была, одолженные у Людки, короткая джинсовая юбка и майка. Глаза я густо накрасила ее тушью, а губы розовой помадой. Вкупе с новой стрижкой я казалась себе неземной красавицей. Хотя, положа руку на сердце, ничего неземного во мне и не было. Обычная девочка с модной стрижкой.  

Через полчаса мы звонили в квартиру Семенова.  

- О, девчонки пришли! – он расплылся в довольной улыбке.  

Когда он наклонился ко мне, чтобы помочь снять куртку от него пахнула пивом. Так иногда по вечерам пахло от отца, когда он приходил с работы. Маму злит, что отец задерживается после работы, чтобы как он говорит «пропустить с коллегами по кружечке» и она каждый раз устраивает ему скандалы. А потом они запираются в комнате и мирятся.  

- Проходите в комнату!  

В комнате вокруг стола сидели остальные. Сашка подошел ко мне и смачно поцеловал в губы. При всех. Я смутилась. Раньше мы с ним целовались только оставаясь наедине. И было это всего 5 раз, между прочим. Я считала. И каждый раз описывала в своем дневнике на полстраницы. Два раза в кинотеатре, два раз в моей подъезде и один раз у меня дома, но там все закончилось как-то совсем неудачно.  

Люда села на свободный стул. И огляделась:  

- Борь, а чем вы занимаетесь? – поинтересовалась она у Богдановича.  

- Да так, разговариваем… Пиво будешь?  

- Пиво? – Люда закатила глаза, а потом жеманно протянула – Ну, если только темное… Чуть-чуть.  

- А темного нет… – растерялся Боря.  

- Ну тогда, давай любое.  

- А ты пиво будешь? – спросил меня Сашка.  

Я отказалась. Если мать учует от меня запах алкоголя, то точно прибьет.  

- Серег, а есть мартини там, или вино? – спросил он у Семенова.  

- У матери вроде есть. – Семенов открыл шкаф. На полках стояло множество разнообразных бутылок. – Есть Мартини, будешь?  

Я кивнула.  

Через некоторое время Сашка предложил мне выйти в другую комнату поговорить.  

Я была уверена, что он начнет извиняться за то, что произошло в субботу. Но вместо этого, он завел меня в спальню родителей Семенова и повалил на кровать.  

- Ты что? – возмутилась я. – Мы же не одни.  

- Они не войдут. – он меня поцеловал. – Я так по тебе соскучился.  

Его руки шарили по моему телу. Шея, грудь, ноги. Он задрал мне юбку и положил и закинул свою ногу мне на бедро и горячо зашептал в ухо:  

- ..какая ты красивая. Ты мне так нравишься...  

Лежать было неудобно. Поцелую были какие-то влажные, а руки его делали щекотно. И вообще я чувствовала себя скованно. А взрывы хохота за стенкой не добавляли ситуации романтики. В мечтах я представляла себе все совсем не так: свечи, большая кровать, бокал вина, и я вся такая красивая в белом шелковом пеньюаре. И он – в расстегнутой рубашке. И мы сначала целуемся, а потом медленно и красиво опускаемся на кровать. Действительность же обескураживала.  

Он просунул руку мне под майку и замычал. Я лежала глядя в потолок и не зная куда деть руки. Положить их ему на плечо? Погладить по волосам? Или что еще?  

А что я должна чувствовать? Может стоит начать страстно вздыхать? Или вскрикивать?  

Пока я размышляла стоил ли уже начать стонать или еще рано, к он задрал мне майку под самый подбородок и начал целовать грудь. Я захихикала:  

- Ты чего?  

- Щекотно.  

- А, ну тогда ладно.  

Юбка оказалась на талии и он просунул руку мне в колготки.  

В дверь постучали.  

- Полин, ты там? – спросила Люда.  

- Да, а что?  

- Я домой…  

- Подожди. – я попыталась вырваться.  

- Ты куда?  

- Людка уходит.  

- Ну и пусть уходит. – Он еще сильнее навалился на меня сверху, чтобы я не могла вырваться.  

- Пусти!  

- Не пущу!  

- Пусти, кому говорят! – мы начали возиться на кровати.  

- Полин, я ухожу! – повторила Люда через дверь.  

- Подожди! – Я наконец смогла вырваться и судорожно поправляла одежду.  

Сашка почему-то остался сидеть на кровати и еще положил себе колени подушку. При этом смотрел как-то затравленно.  

- Ты идешь? – спросила я его, выходя из комнаты.  

- Я чуть попозже… Ты иди. – голос его был так глух, что мне показалось, он сейчас расплачется. Неужели так расстроился?  

- Ты что сдурела совсем? – налетела на меня в коридоре Люда.  

- Почему?  

- Чем ты там с ним занималась?  

- Мы с ним разговаривали…  

- Знаю я эти разговорчики. Я за тебя отвечать не собираюсь! – она вся дышала гневом. – Мы уходим.  

- Люд, но мы только пришли…  

- Ну, ты можешь остаться, а я все равно уйду.  

- Девчонки вы куда? – в коридор выглянул Боря.  

- Мы домой. У Польки мать строгая, не разрешает долго гулять… Ну, так ты идешь? – она схватила с вешалки свою куртку.  

- Дай, хоть с Сашкой попрощаюсь.  

- Ну иди, прощайся, а я пожалуй пойду…  

Я вопросительно посмотрела на ребят: мол, чем вы ее так разозлили? Они в ответ пожали плечами. Я нацепила куртку и побежала за Людой.  

Под дороге она принялась читать мне лекцию о недопустимости такого поведения. И что приличные девушки так себя не ведут. И какого черта я закрылась в другой комнате, оставив ее наедине с пятью парнями. И вообще я дура.  

Я ей напомнила ее историю с вожатым, на что она заявила:  

- Я – другое дело!  

Мы поссорились. Мы и раньше ссорились, но на этот раз она кричала как-то особенно громко. Раньше бы я стерпела, а сейчас не стала. Обозвав ее истеричкой, я развернулась и пошла домой. Она еще что-то в след кричала, но я не стала оборачиваться.  

Квартиру я отпирала тихонько. Чтобы мама не слышала как я вхожу и не дай бог не увидела меня в этой юбке. Сняв возле двери я на цыпочках отправилась в сторону своей комнаты.  

- Что крадешься? – из ванной вышла Люсинда.  

- Тссс – я прижала палец к губам.  

- Мать в твоей комнате.  

- Черт! –вы ругалась я. И встала не зная, что делать.  

Зайти в комнату в таком виде – накрашенная и в юбке – сродни самоубийству. Хоть я и мечтала еще вчера об этом, но мечты мечтами, а в реальности воплощать это мне совершенно не улыбалось. А куда еще деться в квартире – я не знала.  

- Давай ко мне! – скомандовала Люсинда.  

Я не стала спорить, а быстро шмыгнула в ее комнату и встала посередине, не зная, что делать дальше.  

- На свидании была? – поинтересовалась Люся, закрывая дверь.  

- На вечеринке...  

- Это была какая-то особая вечеринка?  

- Почему?  

- В зеркало посмотри.  

Я подошла к зеркалу. Губы опухли, помада размазалась. И в таком виде я шла по улице? Ужас.  

- Пригласил на вечеринку, а сам затащил в комнату и давай целовать? – Люсинда смотрела насмешливо.  

- Пригласил, затащил! – я гордо подняла голову.  

- А маманя значит заругает, если узнает?  

Я тут же сникла. Заругает – это мягко сказано. Если она вчера такой сканал из-за отрезанной косы устроила, то что будет когда она меня увидит в таком виде страшно подумать.  

- Убьет…  

- Садись в кресло. И что это она у тебя такая строгая?  

- Она говорит, что надо учиться, а не блядовать. А то ничего не добьюсь и буду как ее сестра….  

Люся достала какие-то баночки, ватные диски  

- Закрой глаза.  

Я закрыла.  

- А что с ее сестрой?  

- А ее сестру из института с первого курса выперли, она стала жить с каким-то парнем, потом парень ее бросил, а она родила. А сейчас живет с каким-то мужиком, а тот ее бьет. Мама говорит, что она такая потому, что с парнями начала встречаться рано и институт бросила.  

- Мама говорит, мама говорит! У самой-то мозги есть? – Люсинда чем-то вытирала мне глаза, а затем губы. – Может, она счастлива, твоя тетя? А?  

Я обиженно поджала губы. Вообще-то я никогда не задумывалась над этим. Мама сказала, что жить с мужиком, да еще не расписавшись с ним, да еще на птичьих правах в его квартире – плохо. Я и думала, что плохо. Я видела тетку только один раз, когда она приезжала к бабушке. Но та ее быстро выставила, сказав, что не знает никакой Маши, и знать не хочет. И нечего ее по деревне приблудным ребенком по деревне позорить. Правда, выглядела Маша при этом не как несчастная попрошайка, а как вполне успешная женщина. Она даже на своей машине приехала. Но мама все равно твердила, что та живет неправильно и кончит плохо.  

Я рассказала все это Люсинде. Она вдруг перестала вытирать мне глаза.  

- Полина, напомни мне какой сейчас год?  

- 1997.  

- А мне по твоему рассказу показалось, что 1897 год. Приблудный ребенок, живет не расписанная… И ты такая же будешь? Закончишь институт, выйдешь замуж, родишь ребенка и будешь осуждать всех кто живет по-другому? Шаг вправо, шаг влево – расстрел?  

Примерно так я себе и представляла свою будущую жизнь (ну может только без шаг в право, шаг влево – расстрел). Институт, замужество, дети. Так жили мои родители, так жили родители моих друзей, а по-другому было неправильно. И какая разница какой на дворе год?  

- А вот представь…- продолжила Люся. – Ты влюбилась… как твоего парня зовут?  

- Саша.  

- Влюбилась в Сашу. Вы с ним дружите, потом оказываетесь в постели. У вас все хорошо, и может, вы даже когда-нибудь поженитесь. Это же нормально: заниматься сексом с тем, кого любишь и с тем за кого собираешься замуж?  

- Нормально. – согласилась я, не понимая к чему она клонит.  

- Расскажешь об этом матери?  

- Ни за что!  

- Почему?  

- Она меня прибьет.  

- Но это же нормально: заниматься сексом с тем кого любишь. Может все-таки стоит матери рассказать?  

Я с ужасом представила себе что будет, если я приду к маме и скажу ей: мама, у меня есть парень, и я с ним сплю. Она сначала побледнеет от ужаса, а потом покраснеет от бешенства. Потом заверещит что-нибудь вроде: я вырастила шлюху! А потом огреет тем, что у нее под рукой окажется. И хорошо если из дома не выгонит…  

- Ни за что!  

Лучше пусть она до старости меня девственницей считает.  

- И что будешь жить в страхе, что она тебя когда-нибудь застукает или случайно узнает?  

- Так и буду.  

Как по-другому я себе не представляла жизнь. Мне слабо верилось в то, что родители могут выгнать из дома (на самом деле они у меня никакие не звери), но вот жизнь испортить могут. В основном мама, конечно. Папа у нас – подкаблучник. Когда он дома, его не видно и не слышно. Слышно только маму. Она в нашей семье заправляет всем: начиная с моей дистонии и заканчивая спортивной карьерой брата.  

Брата она определила на теннис. Хотя тот с раннего детства мечтал заниматься каратэ. Мать сказала, что каратэ – это опасно, да и денег принесет мало. А вот теннис – самое то. Брат смирился и уже третий год три раза в неделю ходил на корт. Даже добился каких-то успехов. Правда, удовольствия это ему приносило мало. И каждый раз он искал предлог, чтобы не пойти. Но мама обычно пресекала его попытки на корню, приговаривая: потом мне благодарен будешь. Когда это «потом» настанет – она никогда не уточняет.  

- Жизнь – это минное поле! – философски добавила я. Мне эта мысль показалась красивой и своевременной.  

Люсинда ничего на это не ответила, только вздохнула.  

- Посиди здесь, пойду посмотрю, где твоя мать…  

Через несколько минут она вернулась, сообщив, что мать на кухне, и у меня есть шанс проскочить в свою комнату не замеченной.  

- Спасибо – поблагодарила я ее. – А почему ты мне помогаешь?  

Она пожала плечами и как-то странно на меня посмотрела.  

Когда я уже почти закрыла , она вдруг:  

- Твоя тетка не захотела жить на минном поле…  

Что это должно значить?  

* * * * *  

С Людой я помирилась уже на следующий день. Она извинилась и сказала, что у нее был ПМС. Она всегда так, сначала сорвется и нахамит, а потом говорит, что у нее ПМС и извиняется. Я не стала заострять на этом внимания и простила. Все равно у меня подруга одна.  

Была когда-то еще одна подруга, но мы потерялись, когда я переехала с родителями в эту квартиру. Сначала мы часто перезванивались и встречались. Потом стали перезваниваться все реже и реже. Потом только поздравляли друг друга с днем рождения. А потом даже это перестали делать. Я по ней скучаю, но у нее, наверное, уже есть другие подруги. Иногда мне даже хочется позвонить, но я себя останавливаю. Захочет, сама позвонит. Правильно?  

Мама перестала на меня злиться и даже сказала, что короткая стрижка мне идет, и зря она не разрешала мне раньше стричься. Ошалев от ее признания, я решила воспользоваться случаем и попросила разрешения краситься, на что она мне показала фигу, и сказала:  

- Увижу накрашенной, выдеру как сидорову козу.  

Но я не расстроилась. Почти каждый день, когда я приходила домой после школы, а Люсинда была дома, она звала меня к себе и учила краситься. И одеваться. Мама моя, женщина простая, рассуждающая – не мерзнет и ладно. Мне же хотелось кофточек безумных расцветок, коротких юбок и рваных джинс. Всего того, что в изобилии было у моих одноклассниц.  

Единственный раз в году, когда я могла купить себе что-нибудь эдакое – это собственный день рождения. Бабушка с дедушкой, папины родители, каждый год дарили мне на день рождения деньги.  

- Купишь себе что-нибудь, – говорили они. – А то мы уже старые, черт вас, молодежь, разберет, что вам надо… – любила приговаривать бабушка, выдавая мне купюры.  

Сначала мама у меня деньги отбирала, поясняя, что она лучше знает, что мне надо, но лет с 14 я стала распоряжаться ими самостоятельно (был страшный скандал, но на мою сторону неожиданно встал папа). Сумма была небольшая, поэтому я всегда долго выбирала, чтобы такое себе купить, чтобы быть модной, но не как все.  

Мать моих покупок никогда не одобряла, всегда раскритиковывала впух и прах, но от радости я готова была простить ей все, даже вечное недовольство.  

Увидев, однажды мой гардероб, Люсинда – она сама настояла – хмыкнув, сказала:  

- Ну, ничего так, для шестнадцати лет. Но надеюсь всю жизнь ты так одеваться не собираешься?  

Я отрицательно замотала головой. Лично мне хотелось быть похожей только на нее. С каждым днем она восхищала меня все больше и больше. Я стала копировать ее манеру говорить, жесты, и даже стала тайком покуривать, за что правда получила от Люси по шее и тут же это занятие бросила. Тем более, что сигареты оказались страшно противные на вкус.  

Сама она одевалась модно. Все ее вещи были дорогими, и явно не с рынка, где мы одевались всей семьей.  

- В магазине тот же рынок, только дороже – говорила мама. И за любыми покупками, будь то одежда, обувь или продукты мы ездили только на рынок. В магазины я заходила только поглазеть вместе с Людкой, и то редко.  

- Люся, – осмелилась я однажды спросить, когда она учила меня накладывать на глаза тени, чтобы не выглядеть вульгарной проституткой – а почему ты здесь живешь, а не с мужем?  

Про вульгарную проститутку это она сама сказала, я проституток только в кино видела – «Красотка» и «Интердевочка». И какая из них вульгарная определить не могла. Но Люсе я верила безоговорочно, выглядеть как проститутка не хотела, и поэтому старательно училась размазывать тени по векам. Растушевывать, если говорить правильно.  

- Так получилось… – и она ненадолго замолчала, глядя куда-то в пространство поверх моей головы, а словно отмерла и продолжила: – мне было 19 лет, когда я замуж вышла…  

Люся родилась и выросла в Москве. В семье со строгими правилами. Мама контролировала длину юбок, не разрешала носить брюки. Самолично подстригала дочке челку и до 17 лет не разрешала краситься. Отношения с мальчиками строго пресекались, а подруг мама отбирала Люсе сама. Оценивала родителей, успеваемость потенциальной подруги и не прошедших отбор тут же отсекала.  

Люсю такая жизнь устраивала, потому что другой она и не представляла. Мама была непререкаемым авторитетом в семье и даже папа, какой-то начальник на крупном заводе, дома был тише воды, ниже травы.  

Относительная свобода настала, когда Люся не поступила в институт. Дома был скандал. Мама глотала валерьянку и грозилась прямо на месте умереть от инфаркта.  

Неожиданно за дочь заступился отец:  

- Что ты верещишь, как будто конец света настал? Не поступила в этом году, поступит в следующем.  

Не ожидав от мужа такого вероломства, мать замолчала. Встал вопрос, куда девать дочь до следующих вступительных экзаменов. Школьный друг отца директорствовал в одном из парикмахерских училищ:  

- Моя дочь – пэтэушница? – снова запричитала мать.  

Но и здесь отец ее оборвал, не дав разгореться новому скандалу:  

- Не на завод же ей работать идти?  

Мать не нашлась, что ответить и первого сентября Люся отправилась в училище. Неожиданно ей понравилось. И летом следующего года она отказалась забирать документы. В семье снова разразился скандал и мать опять начала хвататься за сердце.  

Как ни странно отец и в этот раз встал на защиту Люси, и той удалось отстоять свое право, учится там, где она желает.  

В училище у нее завязался роман, который она тщательно скрывала от матери, решив, что одного скандала в семье более чем достаточно. А скандала было не избежать, ибо мальчик совершенно не укладывался в мамино понятие о «приличных поклонниках». Валя учился в том же ПТУ, подавал большие надежды, но с маминой точки зрения был обычным пэтэушником.  

После того, как Люсинда не оправдала надежды родительницы на хорошее образование, та решила реабилитироваться в глазах общественности, а точнее своих подруг и родственниц, дети которых учились в престижных ВУЗах. А какое еще может быть мерило успешности женщины? Правильно, удачный брак. И дом наводнили хорошие мальчики из хороших семей. Сыновья друзей, племянники коллег… Среди них выделялся один: сын папиного подчиненного. Студент МГУ, красивый, талантливый, многообещающий. Мама сделала ставку на него. Дело осложнялось тем, что и сам кандидат был не прочь связать с Люсей свою жизнь. Чтобы не злить мать, она принимала его ухаживания. А с Валей встречалась тайком и от случая к случаю. Разрывалась, но ничего не могла с собой поделать – и Валю любила, и мать разозлить боялась.  

Предложение от правильного поклонника не заставило себя ждать. Мать настаивала на замужестве: хорошая семья, перспективный молодой человек, отец его сразу к себе возьмет, продвигать будет. Люся сопротивлялась, но потом под напором матери сдалась, чувствуя себя Татьяной Лариной и повторяла про себя слова «а я другому отдана и буду век ему верна».  

Свадьба была шикарная, играли в «Хрустальном» был тогда на Кутузовском такой ресторан. Приглашенных 150 человек, родственники, друзья, коллеги отца по работе и прочие «нужные» люди. А потом как-то закрутилось. Люся жила, как все живут. Ни хорошо, ни плохо. Нормально. Муж был хороший: не пил, не бил, на руках носил, карьеру строил. Жили с ее родителями – квартира большая, Люся единственная дочь, места всем хватало.  

Вроде бы и жили хорошо, но Люся все время испытывала какое-то недовольство. Только на работе она чувствовала себя вполне счастливой, тем более что дела шли хорошо, она оказалась талантливым, как бы сейчас сказали, стилистом и быстро обросла клиентурой.  

Мать же, ее профессия совершенно не устраивала, и она стала настаивать на немедленном рождении внуков. С истерикой и сердечными приступами. По ее разумению, Люся должна была родить подряд двух малышей и уйти в декрет, забыв о позорной профессии. Она стала подсовывать ей и ее мужу, книги по сексуальному воспитанию, а как-то, совсем отчаявшись, даже подарила Камасутру, мол ни черта не умеете, посмотрите хоть, что умные люди советуют…  

Но дети все не рождались, и мать по этому поводу стала все чаще впадать в истерику. Наверное, Люся смирилась бы со своей судьбой, рано или поздно родила бы матери долгожданных внуков и жизнь бы ее потекла, как планировала мать, но однажды совершенно случайно Люся встретила на улице Валентина.  

К тому времени и отец Люси, и муж занялись бизнесом, статью за тунеядство отменили, поэтому отговариваться от матери необходимостью «работать, а то посадят» стало невозможно. И уступив ее давлению, Люся уволилась из салона.  

Целыми днями она проводила, бродя по магазинам или просиживая дома, не знаю чем себя занять, все чаще впадая в хандру и уныние, и даже стала прикладываться к бутылке. А Валентин наоборот был полон энергии. Он только что продал свою сеть салонов красоты и собирался уезжать заграницу, справедливо считая, что там сможет добиться большего успеха, чем здесь в России.  

Забытые было чувства, вспыхнули вновь. И Люся решилась: она ушла из дома. Комната, которая осталась от бабушки в наследство оказалась очень кстати. Разразился скандал, мать обещала дочь проклясть, муж лишил денежного содержания, а все знакомые считали, что Люсинда просто сошла с ума…  

- У меня нет мужа, мать меня ненавидит – я не оправдала ее надежд, у меня почти нет денег, а я чувствую себя счастливой. – Закончила она свой рассказ.  

Ее жизнь мне показалась настоящим романом, поэтому я только восхищенно выдохнула:  

- А как же Валя? – рассчитывая услышать, что тот предложил ей руку и сердце.  

- Валя уехал в Америку…  

- А ты? – возмутилась я.  

- А я здесь! Все, на сегодня хватит, я устала, иди к себе…  

* * * * *  

Рассказ Люсинды долго не давал мне покоя. Я не переставая сравнивала ее жизнь со своей. Ее мать мне казалась родной сестрой моей матери – авторитарная, деспотичная, не терпящая возражений. Всю жизнь до этого момента, я считала, что живу нормально и по-другому не бывает. Матери существуют для того, что решать, что для их детей лучше. Моя до сих пор любит приговаривать:  

- Я вас родила, поэтому лучше знаю.  

И долгое время ее слова не вызывали у меня сомнения. Конечно, родила, конечно, лучше знает.  

И вдруг Люсинда и ее рассказ, который пошатнул мою уверенность в маминой правоте.  

После нашего разговора я полночи ворочалась без сна, пытаясь представить себя на ее месте. Вот я поступаю в институт, который выберет мама, выхожу замуж потому, что мама так сказала, рожаю детей потому, что мама хочет внуков.  

Я вдруг вспомнила, как несколько лет назад, мама не дала мне записаться в театральную студию в школе.  

- Нечего всякими глупостями заниматься. – Сказала она. – Все равно ничего не добьешься, только время зря потратишь.  

А мне до зубного скрежета хотелось играть на сцене. И я плакала ночью в подушку от зависти к Людке, которой ее мама и слова не сказала, когда изъявила такое желание. Потом я смирилась, и даже решила, что мама права, и что лучше закончить школу с медалью, чем тратить время на ерунду.  

Мама. Моей жизнью всегда управляла мама, как и жизнью брата (он ненавидит теннис, но каждый раз послушно едет с ней на корт, потому что она решила, что из него получится хороший теннисист), и даже жизнью отца.  

Люсинда больше не рассказывала о своей жизни. Стала реже звать к себе, мне стало казаться, что она меня избегает. Если же мы оказывались вместе на кухне, она задавала мне дежурные вопросы, а я давала ей дежурные ответы. Мою мать она по-прежнему старалась всячески довести: выдыхала сигаретный дым ей в лицо, заходила в кухню в коротком халатике или требовала немедленно убрать постиранное белье из ванной. Казалось, что обиды нанесенные ей собственной мамой, она так и не смогла забыть. И хамила на кухне она не моей матери, а своей.  

С Сашкой мы больше не общались. Он ко мне не подходил, а выяснять с ним отношения (какие собственно отношения?) мне было неловко.  

Школу я закончила как и предполагалось, с медалью. На следующий день после вручения медали и выпускного вечера разразился первый большой скандал, хотя он больше походил на локальную войну:  

- Ну, теперь, можно и документы подавать. Завтра же и поедем. – Мама радостно вертела в своих руках мой аттестат.  

Я осторожно вынула его из ее рук.  

- Куда поедем? – я прекрасно знала куда. Она говорила об этом последние полгода, как о решенном деле.  

- В стоматологический техникум поступать.  

- Я не хочу.  

- Как не хочешь? – на лице у мамы появилось выражение крайнего удивления.  

- Вот так. Не хочу. Я хочу в институт поступить.  

- Хочет она – Возмутилась мама, обращаясь к отцу. – Значит так, завтра поедем подавать документы в техникум. Хорошая профессия, денежная. И нечего мне тут…  

- Я не поеду! – я старалась говорить, не повышая голос.  

- А кто тебя кормить будет, кто тебя одевать будет, пока ты там в своих институтах прохлаждаться будешь?  

- Я работать пойду.  

- Работать она пойдет! – передразнила она меня. – Кем? Уборщицей? Самостоятельная выискалась.  

Я не знала, кем и куда я пойду работать, но твердо знала, что если сейчас уступлю, вся моя жизнь пойдет наперекосяк. Люсинда, и сама, наверное, не догадывалась, как изменила мою жизнь.  

До этого момента на открытые демарши я не решалась. Тем более, что наши с мамой цели – получение медали – совпадали. Но ни в какой техникум я поступать не хотела. Я хотела поступать на геологический факультет университета. Тайком от матери я ездила на день открытых дверей, узнавала какие придется сдавать экзамены и готовилась к поступлению. В своих силах я была уверена, тем более, что для поступления, как золотой медалистке, мне надо было сдать всего один экзамен.  

- И куда ты собралась?  

- На геологический факультет.  

- Не бывать этому!  

Мать разразилась гневной тирадой, суть которой сводилась к тому, что вся моя жизнь пойдет под откос, я буду ходить в походы и экспедиции, всю жизнь проживу в палатках и однажды сдохну от цинги. Денег мне моя работа не принесет ни копейки, выйду замуж я за такого же нищего, который будет пить водку и горланить похабные песни под гитару.  

Мне было все равно. Я знала, что если сейчас уступлю, то потом буду всю жизнь жалеть.  

Скандал продолжался до самой поздней ночи, пока отец не увел в конец обессилившую мать спать. Я осталась на кухне, я была так возбуждена первым выигранным боем, что все равно не уснула бы.  

Через некоторое время на кухне появилась Люсинда.  

- Идем ко мне!  

Я послушно пошла за ней. В ее комнате был накрыт стол: виноград, шоколад, сыр и два тонких высоких бокала.  

- Будем отмечать! – она подмигнула мне и извлекла из шкафа бутылку шампанского. – Поздравляю с первой победой.  

- Да, золотая медаль… – начала говорить я.  

- Медаль – это, конечно, здорово, но я совсем о другой победе.  

- Ты слышала как мы ругались?  

- Ну! Я думаю это слышали все с первого по девятый этаж. У вас очень громкие голоса.  

- Мне страшно. – Призналась я. – Я первый раз…  

- Все когда-нибудь бывает первый раз – мы чокнулись бокалами. – Главное, чтобы не последний.  

Мы ели шоколад и запивали его шампанским. С родителями мне никогда не было так легко и просто. Я все время чувствовала себя перед ними виноватой. Особенно перед мамой.  

- А я уезжаю… – Вдруг сказала Люся.  

- Когда?  

- Через неделю.  

- Надолго?  

- Наверное, навсегда.  

- А куда?  

- Пока в Бельгию.  

- К Валентину?  

- Да.  

Я замерла. На моих глазах у сказки появился хороший конец.  

- Ты выйдешь за него замуж?  

- Ну, я так далеко не заглядываю – Засмеялась Люся. – Давай, допивай шампанское, завтра у тебя тяжелый день.  

Мы пожелали друг другу спокойной ночи, и когда я уже шла к своей комнате она меня окликнула:  

- Оставь аттестат у меня. На всякий случай.  

Утром я проснулась от шума. Мама носилась по нашей маленькой комнате как торнадо, то и дело, швыряя разные вещи.  

- Где он? – увидев, что я проснулась поинтересовалась мать.  

- Кто он?  

- Аттестат.  

- Зачем он тебе?  

- Дурочку-то из себя не строй. И вообще ехать пора.  

- Пора! – согласилась я. – В институт.  

Мама уже было набрала в легкие воздуха, чтобы закричать, но на соседней кровати заворочался брат, и она не рискнула его будить.  

- Где он? – повторила она свой вопрос.  

- Мам, мне казалось, что мы вчера все решили. Не начинай сначала.  

Я жутко боялась нового скандала. Когда мать начинает орать или хвататься за валерьянку, я чувствую себя неблагодарной сволочью и готова сделать все что она хочет. Лишь бы она не переживала.  

Но быть зубным техником я не хочу. Не хочу!  

- Мы еще ничего не решили.  

- Мам, хватит!  

- Давай сюда аттестат!  

- Не отдам.  

Какое счастье, что Люсинда забрала его у меня вчера. Мать вдруг часто задышала и выскочила из комнаты.  

Я осторожно вышла из комнаты вслед за ней. И услышала, как она начала выговаривать отцу:  

- Не благодарная, не благодарная. Вырастили на свою голову…  

- Танюша, но она уже взрослая, пусть сама решит, ну, не хочет она быть стоматологом, хочет быть геологом – ее право. – За меня неожиданно вступился отец.  

- Да что это за профессия такая? Геолог! За копейки работать будет, сейчас время-то какое. Одни зубные, да банкиры деньги зарабатывают. Она же нищая будет.  

- Может, когда она институт закончит, все изменится?  

- Как же изменится… Держи карман шире. Будет только хуже.  

Я бегом вернулась в свою комнату. Натянула джинсы и рубашку и постучалась в комнату Люсе. Она открыла быстро, как будто ждала.  

- Не передумала? – спросила она, отдавая мне аттестат.  

- Неа – я отрицательно замотала головой.  

- Ну, ни пуха, ни пера.  

- К черту!  

Надев кроссовки, я осторожно открыла дверь и бросилась вниз по лестнице, пока мама не заметила и не попыталась меня вернуть.  

Возле кабинета приемной комиссии толпились абитуриенты. Большинство с родителями. Я растерялась, не зная, что делать дальше и куда идти.  

- Одна приехала? – ко мне подошел парень. Мне он показался жутко взрослым.  

- Одна…  

- Вставай, за мной будешь. На какой факультет поступаешь?  

- На геологический … – пискнула я и покраснела. Со мной не так часто заговаривают незнакомые мальчики, если не считать Сашки, то этот первый.  

- О, коллега! Я тоже на геологический! Тебя как зовут-то?  

- Поля… Полина.  

- Ну, приятно познакомиться, Полина. А я – Иван.  

Подошла наша очередь. Он увидел, как я достаю свой аттестат из сумки, и присвистнул:  

- Медалистка?!  

- Ага!  

- Ну, молодчина. Значит, один экзамен сдавать будешь.  

Он вошел в кабинет первым, а вслед за ним я. Пока я сдавала документы, что-то подписывала, Иван исчез. Я испугалась, что больше его не увижу, но, выйдя в коридор, обнаружила его возле кабинета.  

- Ну, что теперь мы официальные абитуриенты? Ты на метро?  

- Да!  

- Тогда я тоже. – Он подхватил меня под руку и повел к выходу.  

Мне не верилось в то, что происходит. Взрослый парень ведет меня под ручку, шутит, стараясь меня рассмешить. Меня!  

- Ну, что, Полина! – сказал он, доведя меня до метро. – Будем прощаться, я здесь недалеко живу. Увидимся на экзамене?  

- Конечно. – Теперь даже тысяча мам не заставит меня пойти учиться в стоматологический техникум.  

Домой я ехала как в тумане, вспоминая, как Ваня на меня смотрел, что говорил, как держал за руку. Неужели все это происходило со мной. Я попыталась рассуждать трезво и говорила себе, что это ничего не значит. Просто ему было скучно, так как все остальные были с родителями, поэтому он и подошел ко мне. Но сердце все равно замирало от мысли, что через неделю я снова его увижу.  

- Ну, что подала документы? – встретила меня в дверях мать. – Рада?  

- Подала! – я не могла согнать с лица довольную улыбку. – Рада.  

- Ну-ну…  

Я испугалась, что мама снова устроит скандал, но она только с осуждением посмотрела на меня и ушла в кухню. Неужели смирилась?  

Поздно вечером, когда мои уже спали, я проскользнула в комнату к Люсинде, чтобы рассказать ей о Ване, поговорить о нем, мне было больше не с кем. Но она была занята.  

На кровати лежала куча одежда, а Люся стояла рядом с озабоченным видом:  

- Вот, не знаю, что с собой брать, что оставлять… – сказала она, увидев меня. – И вещи все любимые, а с другой стороны, там же все по-другому одеваются. Проще. Что я там буду как попугай ходить?  

Я присела рядом с одеждой на кровать и стала перебирать все эти кофточки, юбочки, платья, брюки. Все было модное и дорогое. Мне так хотелось иметь хоть что-нибудь из этого, чтобы Ваня увидел меня на экзамене и обалдел. Ваня…  

- Нравится? – раздался над ухом голос Люси. Я так погрузилась в мысли о новом знакомом, что не заметила, как она замолчала.  

В руках я держала платье. Ничего особенного, но оно было нежно голубого цвета, красивым вырезом на груди и юбкой клеш. Она взяла платье из моих рук.  

- А мне мало, представляешь? Когда увидела его в Париже, то прямо влюбилась. И сразу купила. Думала, похудею. Специально для этого платья. Но не смогла. А выбросить рука не поднимается. Так и вожу его с собой с места на место. – Она приложила платье к себе и подошла к зеркалу. – Красота! – Она повернулась ко мне. – Померяй.  

- Оно же дорогое! – испугалась я. – Вдруг испорчу.  

- Кому говорю, меряй!  

Я не стала сопротивляться, скинула халат, стыдливо повернувшись к ней спиной, и надела через голову платье. Люся застегнула мне на спине молнию и завязала сзади пояс.  

- Повернись! – скомандовала она.  

Я повернулась. Она окинула меня оценивающим взглядом сверху до низу.  

- Как будто на тебя шили! Красавица!  

Я робко подошла к зеркалу. Платье и, правда, село как литое. Вот бы Ваня увидел меня в таком платье…  

- Забирай! – прервала мои мысли Люся.  

Я недоуменно посмотрела на нее.  

- Забирай! Не тащить же мне его с собой за границу. Тем более, что на меня оно все равно не лезет.  

- Спасибо! – выдохнула я, еще не до конца веря в услышанное. На экзамен я точно пойду в этом платье.  

- Слушай, ты часом не влюбилась?  

- Не.. нет! – помотала я головой, и почувствовала, как запылали щеки.  

- Кто он?  

- Да его только один раз видела. Сегодня . Мы документы вместе подавали. И он сам ко мне подошел. А потом он меня подождал. И до метро проводил. И вообще он такой … красивый. – Выпалила я на одном дыхании.  

- Подожди, не части. Как его зовут-то хоть?  

- Ваня! И он взрослый! – поделилась я.  

- Сколько ему лет-то?  

- Двадцать! – по дороге к метро он мне рассказал, что решил поступать уже после армии. Его папа был геологом и он решил идти по стопам отца. Тем более, что с детства с ним в экспедиции ходил.  

- Тоже мне взрослый! – хмыкнула Люся. – Ой, времени-то сколько?  

Было уже 2 часа ночи.  

- Давай к себе. Тебе вставать рано.  

- Зачем? В школу-то не надо уже.  

- А к экзамену готовиться? Тебе ж тебе поступить надо, а то вдруг ты своего Ваню больше никогда не увидишь?  

От одной только мысли об этом у меня защемило сердце. А ведь я даже фамилии его не знаю. Вдруг больше не увижу?  

Люся расстегнула мне молнию, я сняла платье и накинула халат. Взяв платье как драгоценность, на вытянутых руках понесла к себе в комнату.  

Даже не верится, что у меня есть теперь такая красота: настоящее платье из Парижа. Не подделка какая-нибудь с рынка «made in France». А такое, что даже Людка от зависти умрет.  

До экзамена я Люсю толком больше не видела. Днем она ездила по делам, а вечером приезжала уставшая, мы перебрасывались парой незначащих фраз, и она уходила спать. Я же целыми днями готовилась к экзаменам и думала о Ване.  

На консультации перед экзаменом я его не видела, может, он не приходил, а может, я его просто не заметила, хотя все два часа консультации вертела головой, высматривая его. Но народу было столько, что возможно я его просто просмотрела. А сам он не подошел.  

После консультации я задержалась возле входа в корпус, надеясь, что просто его не заметила. Но все уже вышли, а его не было. Стоять дольше было бессмысленно, и я поплелась к метро.  

До экзамена остался один день, и я решила, как следует выспаться. Мама оставила меня в покое и больше не предпринимала попыток отговорить от поступления. Дома было тихо, брат отправили к бабушке в деревню, и комната была в моем распоряжении.  

Перед экзаменом я нервничала. И чем ближе подходила к университету, тем сильнее нервничала. Но войдя в аудиторию успокоилась.  

- Полина, привет! – передо мной сел Ваня.  

Я хотела спросить, почему его не было на консультации, но тут преподаватели попросили тишины, и начали раздавать варианты экзаменов.  

- Ни пуха, ни пера! – прошептала я ему в затылок.  

- К черту! – ответил он, не оборачиваясь. – А ты здорово выглядишь!  

- Спасибо.  

Мысленно я еще раз поблагодарила Люсю за платье. Я была уверена, что комплимент мне достался только благодаря ему.  

Из аудитории мы вышли вместе. Он снова проводил меня до метро, и мы договорились встретиться послезавтра, возле стендов с результатами экзаменов.  

- Боишься? – спросил он.  

- Конечно, вдруг не сдам. Тогда мама упечет меня в стоматологический техникум, и я всю жизнь проведу в кабинете зубного…  

- Ужас! Тогда буду держать за тебя кулаки.  

- Спасибо! А я за тебя.  

- Ну, что увидимся послезавтра? – спросил он, когда мы дошли до метро.  

- Конечно.  

Я влетела в квартиру. Мне хотелось с кем-нибудь обсудить, как Ваня на меня смотрел, что говорил и как держал руки. Я постучала в комнату к Люсе. Но ее не оказалось дома.  

Утром, я снова постучала к ней в комнату, надеясь, что она еще никуда не успела уйти. Но она снова не открыла.  

- Что долбишься? Уехала твоя подружка. И даже не попрощалась с тобой.  

- Как уехала? Когда уехала? – не поверила я своим ушам.  

- Как приехала, так и уехала. – Отрезала мама.  

Я не верила, что Люся уехала не попрощавшись, не оставив ни письма, ни записки. Как будто и не было ее никогда здесь. Как неизвестно откуда появилась, так неизвестно куда исчезла. И мне было ужасно обидно, что она не попрощалась.  

* * * * *  

Я поступила в университет. И Ваня тоже. После экзаменов мы все лето встречались почти каждый день. Я впервые отказалась ехать к бабушке в деревню, а мама не стала настаивать. Маму с ним я знакомить не спешила. И сделала это только на третьем курсе.  

- Мама, познакомься. Это мой муж – Иван. – Поставила я ее перед фактом.  

Утром мы расписались в ЗАГСе. Свадьбы не было, только мы и двое наших однокурсников, в качестве свидетелей.  

Мама кричала, хваталась за сердце, требовала немедленно развестись, обещала меня проклясть если я не передумаю. Ваня был воплощением ее материнских кошмаров: он отрастил бороду, пил водку, и пел песни под гитару. Но вопреки ее предсказаниям я была счастлива.  

О Люсинде я с тех пор больше ничего не слышала. Обида, что она уехала не попрощавшись – почти прошла. И я вспоминала ее с благодарностью, если бы не она – моя судьба сложилась бы совсем по-другому. А голубое платье до сих пор висит в моем шкафу. Я уже не влезаю в него, но выбросить или подарить кому-нибудь у меня не поднимается рука.  

А спустя много лет, разбирая мамины документы, я обнаружила в них адресованное мне письмо:  

«Уезжаю, не прощаясь. Ты спишь, и мне не хочется будить тебя перед экзаменом.  

Надеюсь, что мы еще когда-нибудь увидимся, но если нет, я хочу пожелать тебе удачи на экзаменах, для тебя это шанс вырваться из-под маминого влияния.  

Ты напомнила мне меня , но мне потребовалось много времени, чтобы понять, что я имею право на собственное, а не на мамино счастье.  

Люсинда».  

Лиза приехала к Кате домой, отметить очередной общий успех. Завтра будет презентация, подарки от коллег, восторженные комментарии в прессе и злобные нападки критики. А пока можно посидеть вдвоем на кухне, неспешно попивая Бейлис и сплетничая. Сегодня их потянуло на воспоминания, благо, что за двадцать лет дружбы было, что вспомнить.  

- Ага, а помнишь обдедевшего Костика? – Смеясь Лиза отхлебнула Бейлис. Они уже полчаса вспоминали своих первых мальчиков, что-то сегодня их потянуло на совсем уж древние истории.  

- Конечно, помню. – Катя в ответ тоже засмеялась.  

Обдедевший Костик (надо же было такое придумать), Вадик-инопланетянин, Антон, потерявший память – герои девичьих сказок, которые подруги рассказывали друг другу в юности.  

Главными героинями сказок были они сами, Лиза и Катя, а в роли их любимых мужчин выступали знакомые мальчики: Одноклассники, одногруппники по детскому саду, соседи по дачам и дворовые приятели.  

Сказки они начали рассказывать лет в тринадцать, когда оставались ночевать друг у друга дома. Кто первый это предложил, ни одна из подруг уже не помнила, но обе великодушно признавали, что сделала это другая.  

Обдедевший Костик – этот термин придумала Лиза, имея ввиду, что тот вернулся из армии возмужавшим и заматеревшим – один из героев этих сказок, учился в параллельном классе и очень нравился Кате. В сказке выходило, что, вернувшись из армии Костя и случайно встретив на улице Катю, поразился ее неземной красоте и немедленно понял, как сильно ошибался, не обращая на нее внимания в школе. Катя правда к тому времени была уже замужем, но муж уже давно был в коме, и возвращаться оттуда не собирался. Катя, как благородная долго мучалась, потому что любила Костю и не могла бросить беспомощного мужа. Но потом тот совершил благородный поступок и умер. А Катя с Костей поженились. И жили долго и счастливо А первую дочь, назвали в честь так вовремя умершего мужа – Колей.  

Вадик, с которым Лиза ходила в один кружок по лепке из глины, в которого она была немного влюблена во втором классе, в одной из сказок лихо превратился в инопланетянина, но ради любви к Лизе, отрекся от Родины и остался на Земле. Дети у них были  

Сказки эти имели незамысловатые сюжеты, с непременным хеппи ендом, к которому и Лиза, и Катя шли тернистым путем, теряя и обретая возлюбленных, из числа общих знакомых, переживая невероятные приключения и теряя память.  

- А помнишь, Лешу и «Выбор Императора»? – Разливая по рюмках Бейлис, спросила Лиза. – Как я тогда загнула-то?  

Катя помнила. С самого детства подруги по очереди проводили время на своих дачах. То Лиза ездила к Кате, то Катя к Лизе, почти все время с первого по одиннадцать класс они были неразлучны, не считая коротких месяцев, когда родители возили их на юг.  

На даче у Лизы Катя познакомилась с соседским мальчишкой. Мальчик, как мальчик – товарищ по играм. Они и росли так, встречаясь летом, радуясь встречам, но испытывая друг к другу исключительно дружеские чувства.  

Случилось все на летних каникулах, перед выпускным классом. Последнее беззаботное лето, которое девочки по традиции проводили друг у друга на дачах, обернулось самой страстной Катиной любовью.  

Тогда, она посмотрела на Лешу другими глазами, или он так изменился, что обратил на себя ее внимание, или просто время пришло страстно влюбиться. Высокий – почти два метра, – красивый брюнет, с широкими плечами и мощными руками. Может, он и не был таким уж огромным, но хрупкой, почти болезненно худой Кате он таким показался, и увидев его на платформе (он вышел встречать девочек) она сразу поняла, что все – влюбилась.  

А Леша только улыбался, своей задорной мальчишеской улыбкой, и предлагал бесконечные развлечения.  

То лето было самый счастливым в Катиной жизни, нет, безусловно, потом тоже было много счастливых летних месяцев, но это лето было настолько счастливым, насколько может быть счастливым лето рядом с любимым мальчиком в шестнадцать лет.  

Она тогда впервые попробовала портвейн «Три топора» (сейчас о нем вспоминалось с содроганием). Они покупали в палатке возле станции две бутылки, и огородами пробирались на большую поляну за деревней, где кто-то предусмотрительный оборудовал стол с двумя скамейками.  

Там они пели под гитару (самой романтичными песнями, от которых у Кати до сих пор замирает сердце, казались «Беспечный ангел», «Крылья» и почему-то «Ёхан Палыч»), играли в бутылочку, опустевшей тарой и танцевали под старенький магнитафон, хрипевший из последних сил.  

Все лето Кате вдруг начинало казаться, что Леша тоже в нее влюблен и вот-вот расскажет ей о своих чувствах, то она переживала, что Леша совсем не выделяет ее среди других своих дачных подружек, которых в то лето оказалось вокруг него особенно много.  

Лето закончилось внезапно. Лиза, видя мучения подруги, придумывала всевозможные способы их облегчить. Она даже пригласила Лешу к себе на день рождения, чего раньше никогда не делала. Но их отношения так и не сдвинулись с мертвой точки.  

Тогда и появилась эта сказка «Леша и Выбор Императора». В этой сказке, дальняя богатая родственница оставила Кате в наследство придорожный мотель на трассе Москва-Варшава (Лиза, тогда не знала, есть ли такая трасса). Она сделала из этого мотеля лучшую гостиницу, которую назвала «Выбор Императора», а точнее «Kaisers Wahl» , Леша хорошо говорил по-немецки, и мечтал когда-нибудь открыть немецкий ресторан с таким названием.  

И вот однажды, в темную ненастную ночь в гостиницу постучали. По стечению обстоятельств Катя оказалась в гостинице совершенно одна и сама открыла дверь. На пороге стоял он – Леша, такой же красивый и мужественный, как и прежде. Был он на байке, в кожаной куртке и бандане (В шестнадцать лет, байкеры для подруг были символом мужественности). И он ее не узнал. Потому что за несколько лет она стала просто неземной красавицей и совсем перестала походить на угловатую девицу, которой была в юности.  

Она угостила его ужином, напоила вином, приготовила лучшую комнату с императорской кроватью. А когда провожала его до номера, он внезапно притянул ее к себе и страстно поцеловал. Она не стала сопротивляться и осталась в его номере до утра. Эта была замечательная ночь, но с рассветом он растаял как призрак. И даже не спросил ее имени.  

Потом в сказке был трагический пассаж (на этом месте Лиза и Катя обычно пускали слезу) с беременностью. И вот спустя 4 года они снова встретились. Она тогда уже продала гостиницу и перебралась в Москву поближе к лучшей подруге Лизе (в этом месте, они начинали рыдать и клясться друг другу в вечной дружбе). При встрече он снова не узнал Катю (потому что попал в аварию, и ему отшибло память). Но она ему понравилась, и он подошел к ней познакомиться.  

И, вот, когда они снова оказались в одной постели, он вспомнил хозяйку гостиницы. Она обрадовалась, разрыдалась, припала к его груди, призналась, что ко всему прочему у него есть еще и дочка.  

Тогда он ей признался, что влюбился в хозяйку гостиницы, поехал за цветами для нее, но попал в аварию и потерял память (ах, эта чудесная амнезия, сколько мыльных опер она спасла). Но вот сейчас (после бурного оргазма) он совершенно отчетливо ее вспомнил. В конце они, конечно, поженились и жили долго и счастливо.  

- Нда! – Задумчиво протянула Лиза. – Хороший был парень, да весь вышел.  

- И не говори! – Грустно согласилась Катя.  

Если бы не случайная встреча несколько лет назад, она до сих пор бы вспоминала Лешу с болью в сердце. Но та встреча словно вылечила ее.  

Все началось как в сказке. Они случайно встретились в гостинице в Уфе. Правда, гостиница называлась совсем не «Выбор императора», а как-то очень прозаически, то ли «Азимут», то ли «Чайка», а может вообще «Центральная». Столкнулись в фойе, у стойки администрации.  

- О, Лешка! Привет! – Катя обрадовалась встрече.  

- Привет! Ты что здесь делаешь? – Удивленно спросил он.  

- Да, так. В командировку приехала, на пару дней.  

- А. Я тоже в командировку…  

Повисло неловкое молчание. Катя смотрела на него во все глаза и не верила им. Леша совсем не изменился, такой же мальчишеский взгляд, такая же задорная, только чуть смущенная улыбка, широкие плечи, руки… Она хорошо помнила его руки. Ее захлестнула волна воспоминаний, и поддавшись порыву она выпалила:  

- Что делать собираешься? Я как раз ужинать иду, не хочешь присоединиться?  

Леша потоптался в нерешительности, а потом согласился.  

За обедом они делились новостями, благо за прошедшие годы их накопилось много и им было о чем поговорить, тем более, что это была их первая встреча за это время. Года через два-три после того лета Леша вдруг неожиданно пропал из жизни подруг, и они ничего о не знали.  

Оказалось, что тором курсе института он женился и жена потребовала, чтобы он перестал общаться со своими подругами детства. Он жену очень любил, и ссориться с ней не решился: так из его жизни сначала исчезли Катя с Лизой, потом однокурсницы, они с женой даже квартиру поменяли. Жили они хорошо: Леша работает у тестя, тот какой-то крупный предприниматель, жена родила дочку, они недавно съездили на Мальдивы. В общем, все хорошо, подытожил он. Но выглядел при этом не то, чтобы несчастным, а каким-то равнодушным.  

Разве так говорят люди, которые по настоящему счастливы? Изумилась про себя Катя, но вслух произносить не стала.  

После ужина он вызвался проводить ее до номера.  

Как в сказке – мелькнула в голове Кати мысль и пропала, за ужином она выпила слишком много, и плохо соображала.  

Возле двери номера, Леша вдруг неожиданно прижал ее к стене и жарко зашептал в ухо:  

- Катька, я по тебе так скучал, ты не представляешь. Ты же мне всегда нравилась…  

- Ты женат! – Возмутилась Катя.  

- Да, жена… Мы с ней и не спим уже давно, так партнерские отношения, дочка вот… А тебя я всегда любил, это же судьба, Кать… а жена меня вообще никогда не понимала…  

А ей вдруг стало противно. Противно. Жена никогда не понимала… не спим давно.  

- Боже, как пошло! – прошептала она.  

- Что?  

- Уйди. Не трогай меня.  

- Ну, Кать – вдруг заканючил он.  

- Уйди. – Она высвободилась из его объятий, и проскользнув в номер, быстро захлопнула дверь, пока он не последовал о ней.  

- Кать, а может…? – Из задумчивости ее вывел лизин голос.  

- Что?  

- Ну… – и Лиза кивнул на стопку книг, лежащих на краю стола.  

- Да ну, фигня получится…  

- Ну, мы добавим пару романтичных штрихов, трагических случайностей, обязательный хеппи енд. Ну, ты меня понимаешь – жили они долго и счастливо и умерли в один день. Конфетка получится. А назовем «Выбор…  

- … императора» – Закончила за нее Катя.  

Они чокнулись рюмками.  

- Ну, за успех что ли! – Не уверенно предложила Катя.  

- Нет, просто за нас, а «Выбор императора» и так будет бестселлером. – Уверенно заявила Лиза.  

Подруги улыбнулись друг другу. Ни одна не сомневалась в успехе нового романа известной писательницы Елизаветы Катиной. Под этим псевдонимом они уже пять лет писали любовные романы про Костиков, Вадиков и Антонов.  

Иона проглотил кита… Вернее, так: Ионеску проглотил… Что он мог проглотить? Булавку? Да, пусть будет булавку.  

Плачет девочка. Вбегает мать. «Что случилось?» «Булаааавка…» Проглочена булавка! Доктора! Девочка лежит на софе, бабушка пытается влить раствор марганцовки, бледная мать ждет у подьезда… Машина скорой помощи едет сквозь метель. И вот развязка. Противная булавка отыскивается в углу, алая капелька крови (уколола палец, больно) давно подсохла, девочка ставится в угол, но тут же возвращается обратно. Помилование, слезы, смех, чаепитие с доктором.  

Так кто кого проглотил? Я, помню, маленький, чуть не проглотил – не кита, но почти – пластмассового дельфинчика. До сих пор банные плавающие игрушки со стершимися глазами вызывают ощущения почти что библейские. С дельфинчиком в горле, распластавшийся по кафельной стенке, я стоял перед выбором: глотать или толкать обратно. Страшно было и то и другое, мыльные слезы текли из глаз, но спасение пришло само собой. Меня словно продули, вернее, я почувствовал, как чья-то крошечная сила, какой-то маленький иона прокладывает путь наружу. Ветер надул паруса, воздух со свистом вырвался на свободу, дельфинчик лягушкой брякнулся о зеркало. И вот он сейчас лежит в моей руке.  

Когда люди состарятся и умрут, землю заполнят киты. Их широкие просторные спины будут ворочаться в океане, а вся ерунда вроде пишущих машинок, бессмертных книг и чернильниц займет свое место в затопленных музеях. Желудки китов очистятся от мусора, они будут похожи на королевские ложи больших театров – но без кресел, зрителей, а в одном лишь бархате. Вряд ли найдется другой Иона (или Ионеску), чтобы прозвенел третий звонок и раздвинулся занавес – зрителей все равно нет.  

Океан подступает к балкону. Девочка перегибается через перила и смотрит на кроткие волны. Она спасена не чудом, но чудо свершается вне зависимости и причин. Девочка достает из кармана дельфинчика, кладет на открытую ладонь и опускает его на воду.  

У тебя есть задатки волшебницы: как только ты прикасаешься к моим волосам, у меня исчезают мысли. Я думал о слогане, теперь чувствую себя воздушным шаром, в котором пусто. Но «пусто» не значит «ничего», а значит, что я готов наполняться тобой. И я делаю это. Меня наполняет запах твоей кожи, который я отделяю от запаха парфюма. Значит, ты все ближе. Целуешь меня в щеку, затем проводишь по ней рукой, стирая помаду. По телу пробегают мурашки. Я хватаю тебя за руку и целую ее.  

Ты не спеша освобождаешь свою руку и садишься на плетеный стул. Сидишь напротив нога на ногу, берешь меню. Я стараюсь тянуться всем телом через стол, чтобы снова прикоснуться к тебе, но ты нарочно откидываешься назад и поднимаешь меню выше, закрывая им лицо: ты стесняешься, когда я наблюдаю, как шевелятся твои губы при чтении.  

А на меню смотреть неинтересно. Поэтому мой взгляд скользит на край стола, где виднеется твоя нога. Ты чуть качаешь ей. Ногой! Голой ногой! Во мне простреливает рекламная идея огромного уличного щита для одного гламурного туристического агентства. Я долго не мог придумать ее там, в нашем родном городе, до отпуска, до поездки сюда, на юг Франции. А здесь придумал в то мгновение, когда посмотрел на твою ногу. Я записываю ее на салфетке, затем несусь в интернет-кафе, где по «электронке» отправляю такой текст:  

«Пляжный песок. Крупно – чуть загорелая женская нога по щиколотку. Ее пальцы еще не отделились от песка, но пятка уже его не касается. Она готова сделать шаг. На лодыжке золотой браслет, на нем кулон в виде сердец. В них инкрустированы драгоценные камни. На заднем фоне: море, садится солнце, пальма. Внизу слоган: Туристическое агентство «Компас путешественника». Там, где не ступала нога обычного петербуржца».  

Я не могу жить без рекламы, она часть меня, как и любого современного человека, но с той лишь разницей, что, в отличие от других, я ее создаю. И получаю за это хорошие деньги.  

Возвращаюсь к тебе. Ты сидишь и пьешь кофе, теребишь обручальное кольцо. Ты привыкла к моим выходкам, когда меня похищают идеи, но не привыкла к кольцу. Ты рада мне, рада моей новой идее, ты вообще жизнелюбивый человек. Мне с тобой интересно и молчать, и говорить.  

Опрокидываю в себя чашку кофе, и мы идем купаться. А на пляже народу уже набежало, что негде присесть. Но мы ведь приехали сюда не ради того, чтобы полежать. Мы здесь, чтобы купаться. А давай разбежимся и сиганем с пирса в воду? Конечно, возьмемся за руки и вниз. Тебе не будет страшно, я буду держать тебя за руку. А пузырьки, они тоже соленые? Я так люблю тебя.  

Но на самом-то деле ты сидишь рядом со мной в холодном автобусе. Я все придумал. Мы даже незнакомы. Ты выходишь на своей остановке. И мы вряд ли увидимся вновь в миллионном городе. Нет, мне не грустно, я счастлив, что впервые в жизни влюбился с первого взгляда. Мне на несколько минут стало не так одиноко и даже теплее. Быть может, и тебе стало теплее, потому что ты улыбалась, когда выходила в мороз. 

Тем, кто ни разу не попадал внутрь кита, будет сложно меня понять. Свой рассказ я адресую все-таки группе людей, которые там бывали. Перво-наперво, ни в коем случае не надо устраивать истерики. Следует понять, что это еще не конец света, хотя темень там, конечно, основательная. Дышать лучше сразу начинать ртом, потому что обитающие там ароматы способны в два счета помутить любой рассудок. Это не в коем случае не упрек в адрес кита, скорее, претензия к устройству пищеварительной системы в целом. Ибо нам не дано, в конце концов, оказаться в желудке барана или, скажем, щегла, но как мне представляется, там отнюдь не лучше. Итак, мы внутри кита. Я говорю «мы» неспроста, так как в 4х случаях из пяти там действительно оказывается кто-нибудь еще, какой-нибудь растерявшийся и, возможно, потерявший самообладание человек, который, несомненно, на ура воспримет ваше появление. Если это юная и заплаканная девушка -–можете смело записывать ее в дамы сердца, если это привлекательная леди средних лет – что ж, попытайтесь ее охмурить. Стоит только спеть что-то вроде «жил отважный капитан», в меру расточительно попользоваться оказавшимися у вас спичками – и она уже будет крепко держать вас за локоть. Если же вашим спутником, не дай бог, конечно, окажется лысеющий владелец рыбной лавочки, попытайтесь, по крайней мере, относиться к нему по-человечески. Его благодарность не будет иметь границ.  

И все-таки, если вы встретите в ките женщину, советую не слишком увлекаться флиртом и милой болтовней, так как чрево кита – это вам не скамеечка на Елисейских полях, здесь сыро и легко можно простудиться. Хотя любители острых отношений, не спорю, найдут в этом особую прелесть.  

И, пожалуйста, не вырезайте в ките свои инициалы! Это же глупо.  

Я завидовал ей во всем. Еще когда я увидел ее в первый раз, она просто поразила меня своей волнующей походкой, и я подумал, что если бы я был женщиной, то мне просто непременно нужна была бы такая походка – иначе зачем все это? Легкое чувство зависти охватило меня при виде переливчатого струения платья у ее бедер, а уж то, как она перемещалась с пяточки на носочек – и вовсе наводило непонятную тоску.  

Когда я узнал ее поближе, я стал завидовать ее остроумию и прозорливости; тому, как она точно называла вещи своими именами, как смело и искренне выговаривала непонятные для меня слова. Я завидовал даже теплу, исходящему от ее плеч и шеи, которое я ощущал во время нередких поездок в одном лифте. И, возможно, завидуя ей в том, что она вот-вот впорхнет в свою квартиру и останется – ах! – наедине с самой собой, я все чаще и чаще желал лифту застрять – и тут же раскаивался в своем черном желании, когда она вновь исчезала за красивой дверью.  

Тоскуя вечерами, я говорил себе, что зависть, возможно, не самое плохое в мире чувство; скажем, жадность или жестокость я находил гораздо более омерзительными, но все равно мне становилось мучительно стыдно, когда во время наших бесед она внезапно умолкала и внимательно вглядывалась в меня, должно быть, чувствуя мои дурные мысли.  

Понемногу я дошел до того, что завидовал ей, даже не будучи с ней рядом; более того, именно в такие часы чувство зависти становилось особенно невыносимым. Я знал, что вот так завидовать и желать все эти вещи, все ее прекрасные достоинства, эту походку, этот лукавый и умный взгляд, это струение платья, это тепло, поднимающееся от плеч, глупо и вовсе даже не по праву; она, в конце концов, женщина, а я мужчина и не должен претендовать на все это, но!.. Ничего не мог с собой поделать.  

И когда она однажды зашла ко мне на чашку чая ( а я в последнее время, завидуя ее вкусу, стал пить только самый лучший чай), моя зависть окончательно подавила чувство такта, и я путано и туманно покаялся-таки ей во всем, завидуя при этом, как она тихо и пристально умеет смотреть...  

А знаете, что я скажу? Не такое уж и плохое чувство, эта самая зависть.  

Ты прямо так и сказала мне: «Пока. Я не вернусь». И без того тусклое освещение прихожей стало еще тусклее. Ты подошла к зеркалу и, не меняя строгого выражения лица, стала прихорашиваться. Я опустил голову – взгляд как-то само собой сфокусировался на отвисших коленках трико, а затем – на дырявых тапочках. Какой жалкий! Я отвел глаза в сторону. И только тогда понял суть происходящего – около стены стояла твоя дорожная сумка. Вместительная, черная с желтыми надписями. Я поднял на тебя вмиг остекленевшие глаза. Ты не раздумывала, ты уже все решила, поэтому просто взяла сумку обеими руками, раза два цокнула каблуками и захлопнула за собой массивную дверь. Несколько секунд я стоял в оцепенении. А потом быстро сбросил тапочки, надел, не зашнуровывая, ботинки, накинул куртку. И побежал за тобой. В тех самых жалких трико с отвисшими коленками! Догнав, я попытался выхватить твою сумку, чтобы помочь донести до автобуса (ничего глупее не придумаешь), но ты грубо оттолкнула меня. Я должен был понять, что ничего уже не изменишь, что нужно отпустить тебя к другому. И забыть. Навсегда. Но как-то не получалось. Я все равно нелепо бежал за тобой, пытался выхватить сумку, поскальзывался и падал в темную осеннюю холодную грязь.  

Нормальный мужик в моем случае взял бы водки. Но ты называла меня тряпкой. Ты как всегда права, любимая. Потому что если бы я выпил в тот день водки, сошел бы с ума сразу. А так…  

Я закрыл входную дверь, прислонился к ней спиной и медленно сполз вниз. Со вздохом закрыл глаза. Вокруг чернеющая пустота. И больше ничего. Все произошло так быстро, как быстро тогда стучало мое сердце.  

Она ушла.  

Ушла.  

Ушла.  

Я открыл глаза и долго смотрел бессмысленным взглядом на стену, около которой еще совсем недавно стояла твоя сумка. Я почему-то начал вспоминать, что на ней было написано, но так и не вспомнил.  

Потом я незаметно для себя очутился в комнате. Лег на диван. Лежа на спине думал о тебе. Вспоминал самые счастливые моменты нашей жизни, и мечтал о том, чтобы жизнь с Ним у тебя была лучше.  

В последующие вечера, также лежа на спине, я просил у шершавого потолка ответа на вопрос: чем же Он лучше меня? Ответ возник в голове тут же. А ничем Он не лучше. Просто тебе стала больше не нужна моя нежность.  

В один из таких вечеров я превратился в маленького человечка. И полетел к тебе.  

Сначала я жил на твоей голове. В коротких волосах. Дышал ими. Чуть было не впал в зависимость. Потом шептал тебе о своей любви на ухо. Но ты ничего не слышала. У тебя была семья. Появились дети, которых Он называл спиногрызами. А ты нянчила их, может быть, даже жила ими. Я тоже качал кроватку (сначала мальчика, потом девочки), когда ты усталая засыпала. Я рассказывал им сказки. И обещал прилетать каждую ночь на маленькой звездочке. Еще мальчику я обещал подарить собаку как у Электроника, девочке – радугу. А когда засыпали и дети, я залезал тебе в ухо чтобы попасть в твои сны. Но ты меня, конечно же, не видела. В твоих снах часто, когда ты бежала по подсолнечному полю, подсолнухи тянулись не к солнцу, а к тебе. А я такой же маленький, каким улетел к тебе в тот вечер, прятался всегда именно в тот подсолнух, который ты срывала. Я не хотел досаждать тебе. Потому что любил тебя всю свою жизнь.  

Ты отколупывала одну семечку, быстро-быстро жевала ее, бережно раскрыв пальцами молодую кожуру, и прижимала нагретый цветок к груди. Мне только этого и надо было. Я незаметно перебирался на твою одежду, взбирался на короткоостриженную голову. Ты бросала подсолнух и бежала дальше. Я сидел на твоих волосах и глотал огромными порциями теплый ветер счастья.  

А Он приходил с работы, говорил банальные вещи, ужинал, ложился спать, а утром опять уходил на работу. Такой смешной Он и нелепый. Но самое ужасное – это то, что у вас все было хорошо. Вы были довольны друг другом.  

Последнее время я жил у тебя на ресницах. Качался. Раздвигал, словно перья. Дул в твои глаза. Ты щурилась, как щурилась, когда заигрывала со мной. Я заливисто смеялся. В один момент, я даже подумал, что ты услышала мой смех. Но нет. Это ты прислушивалась, что же там натворил твой проказник сын…  

Однажды ты часто заморгала. Наверно, в глаз попала соринка. Или ты все-таки почувствовала меня и решила сбросить. Ну я, конечно же, и сорвался. И полетел вниз, раскинув руки…  

Врачи говорят, что я здесь надолго. А Маленький принц (сосед по палате) вчера сказал, что мне еще повезло, я же жив. Ведь люди, падая с ресниц, часто разбиваются насмерть.  

Вот интересно: можно ли мерить жизнь кошками? Ведь вроде бы нет.  

Одна кошка живёт у тебя два года, и в один прекрасный весенний вечер сигает в открытое окно, – ты живёшь на первом этаже, – чтобы никогда больше не вернуться. Ты почти сразу же заводишь себе другую, надеясь, что она будет точь-в-точь как первая: чёрная, с неодинаковыми белыми носочками на лапах и задумчивым выражением искристых кошачьих глаз. Но вторая кошка ведёт себя настолько невыносимо: повсюду безостановочно гадит и нещадно дерёт обои, что как ты не настраивался всё терпеть, в конце концов наступает день, когда ты уносишь её к себе на работу, утешаясь мыслью, что ведь там она всё равно будет у тебя на виду. Однако, из твоего, психотерапевтического отделения сёстры постепенно выживают её к физиотерапевтам, где нет палат с больными и вроде бы побольше «ничейного» пространства, но скоро она оказывается уже в административном корпусе, и уже оттуда её с позором изгоняют, – за те же гадости, – уже окончательно на улицу. Где ты и встречаешь её однажды, чтобы увидеть в последний раз – грязную, с разодранным ухом, однако, непохоже, чтобы несчастливую.  

Потом довольно долго кошки у тебя нет вовсе. Ты переезжаешь, да и предыдущие опыты забыть не так-то просто. Но однажды жена с дочерью приносят домой крохотную рыжую плюгавинку. Спасает то, что она ни в чём не похожа на первую: та была привязчива, капризна и демонстративна; эта – боязлива, диковата, зато на диво умна и благовоспитанна. С ней ты живёшь долгие (для кошки) тринадцать лет, до самой её смерти, которая приводит тебя в неуютное состояние первой семейной утраты. Новое для тебя состояние, и от новизны неожиданно острое.  

Потом наверное, – да что там наверное, – обязательно, – у тебя будут и ещё кошки; просто мне не хочется сейчас со всей надоедливой скрупулёзностью предвосхищать своими описаниями всю твою дальнейшую жизнь. Но в силу того, что описано уже, ответь-ка мне, дружочек: можно ли мерить жизнь человека его кошками?...  

Ты молчишь?... Ты качаешь в сомнении головой?... Ты говоришь наконец, что... нельзя?... Больно много ты понимаешь. В кошках...  

Аристотель, профессор Плейшнер, мать Тереза, Элвис, – знали ли они, что в следующей жизни станут самыми обычными разнорабочими, домохозяйкой и токарем 5-го разряда? Знал ли Билл Гейтс, что еще на прошлой неделе, привокзальный бомж «Вася – Косорез» уверовал в родство душ, после того, как увидел во сне блок-схему украденного им накануне карманного компьютера? Конечно, все знали! Потому, что если вы умны, богаты и знамениты, то любой желающий с отсутствующими характеристиками сможет назначить себя вашим духовным наследником. Но, такие случаи перевоплощений редки. На практике, самый популярный предок – это типовой дворянин с гербом, титулом, и регалиями. Возможно помещик. Европеец. Но не румын! Вредные привычки – обязательно. Высшее образование? Аж, два! Здоровье, как у быка, деньги, машина.… Какая машина? Нет, машин еще тогда не было. Девки его любили – это главное.  

- Фигня! А я был в прошлой жизни…, – Славик скорчил важную гримасу, – императором Китая, Чу…, нет, Шу! Ли Шу. А знаете – почему?  

Нет, не знаем, и знать не хотим. Уши слушателей немедленно сложились конвертом, перекрыв на время доклада все доступные информационные каналы.  

-…Эта династия двести лет страной правила! – в заключение, добавил Славик.  

- Так тебе в Китае пенсия полагается, – поддел Славика коллега по работе, – за заслуги перед родиной.  

Грузчики, включая потомка славного рода императоров, как по команде разразились громким гарканьем. Складская подсобка содрогнулась.  

- Да идите вы!.. – беззлобно бросил Славик. – Давай, наливай из новой партии. Помянем родственника, что ли.  

Разлили. Ну и запах! Технический, что ли? Ты что – разбавить?.. Продукт испортишь! В желудке само разбавится.  

- Давай, Слав, за твоего дедушку, – прозвучал чей-то тост.  

- Да идите вы! – откликнулся Славик любимой фразой, и, громко выдохнув весь воздух из легких, быстро проглотил неизвестную жидкость. Нужно было выдохнуть еще раз, но горло вдруг отказалось подчиняться. Он выпучил глаза, но это не помогло. Славик схватил себя за адамово яблоко, пытаясь руками помочь горлу протолкнуть воздух в любом направлении, и через мгновенье, с креном в 90 градусов, свалился под стол.  

- Китайцем быть не круто, – подал голос один из грузчиков. Однако его шутку никто не оценил.  

Оцепеневшие собутыльники удерживали стаканы в дрожащих руках и, оценивая подвиг Славика, живо представили себя очередными экспонатами в музее медицинских ошибок, где в витрине за стеклами, их чучела держали бы собственные печени, демонстрируя немыслимый цвет и размеры иностранным делегациям и представителям конкурирующих музеев. Выпить захотелось еще больше…  

И, тут, как всегда это бывает в мелодрамах, зазвучала трогательная музыка. Слабый луч света пробился сквозь набитый коробками стеллаж и, поиграв отблесками на сальных волосах Славика, поднялся по стене и остановился в центре грязного потолка.  

«……все..………!» – очнувшись, подумал Славик и попытался осмотреться. На его удивление привычная картина жизни была перевернутой вверх ногами и очень расплывчатой, а еще, перед самыми глазами маячило что-то похожее на хвост или хобот. Почесывая задними лапками свое туловище, Славик стал размышлять о произошедших с ним переменах.  

«Значит так: я сижу на потолке, у меня на носу хвост, у меня куча лап и крыльев, и я…. Я не человек. И еще голодный, как собака! Выходит кто я? Маленький комарик и во лбу моем горит маленький…. Фонарик? Бред! Хватит демагогии – пора подумать о хлебе насущном!»  

Славик сложил шасси, спикировал, и на бреющем полете облетел свое тело. Нет, похоже, тут полакомиться нечем. Хотя поза покойника смешная…. А, вот! Это что за десерт на глиняных ногах, со второй группой крови, резус отрицательный?! Николай Петрович! Бригадир и полевая кухня в одном флаконе, из славной династии потомственных грузчиков, – причем, каждый предыдущий грузчик зачинал последующего, с мыслью о сыне – грузчике! Такая вот глубокая жизненная колея.  

Славик облетел бригадира дважды и, зайдя с тыла, осторожно приземлился на толстую ляжку Петровича, облаченную в легкую спецовку.  

- Спасибо, Господи, за этот обед и все такое…, неважно! – торжественно пропищал Славик и быстро вонзил нос – хоботок в толстую ногу бригадира, который в этот момент предавался любимому занятию – пьяной философии.  

- Вот чем, по-вашему, человек отличается от животного? – вопрошал бригадир у коллег, показывая пальцем на труп Славика. Благородное собрание молчало, предполагая, что ответ, в любом случае, будет неправильным.  

- Неотложку вызвать? – раздалось несмелое предположение. Увы, ответ был неверным.  

- Сам очухается, – таков был правильный ответ.  

В это время Славик наслаждался вкусом бригадирских внутренностей. В отличие от грузчиков, смысл человеческой сущности Славику был ясен и понятен:  

«Очень вкусная кровь! Немного терпкая. Ага, есть четкое послевкусие, отдает чем-то.… Да, это настойка боярышника за 7 руб. 20 коп., урожай весны этого года. Прекрасный выбор!»  

- Человека и животного отличает отношение к пище, – пустился Петрович в философско-бакалейные дали. – К культуре пищеварения. Животные, вообще, бессмысленно поедают свою еду. Просто жрут ее – и все! А мы…  

- Сейчас бы чего пожрать! – прозвучал чей-то комментарий из дальнего угла подсобки.  

«Нет, я совсем не считаю это бессмысленным времяпрепровождением, – размышлял Славик, продолжая посасывать свой коктейль. Это не просто мой гражданский долг, это очень важное и достойное занятие для каждого нормального…»  

-А-а, падла!!! – вдруг взвизгнул бригадир и с размаха ударил ладонью в область укуса.  

Растолстевший и опьяневший от крови, Славик смог только приподнять голову и громко икнуть: распростертая ладонь бетонной плитой неслась на него, опережая скорость звука.  

«Чего это он? Обиделся?» – успел подумать Славик и тут же лопнул, как воздушный шарик, оставив на спецовке Петровича лишь грязное кровавое пятнышко.  

«….. вы все…….!» – первое, что пришло в голову Славика, как только он открыл глаза. Славик посмотрел вокруг: все как обычно: кругом одни курчавые овечьи задницы с короткими хвостами. Нет, что-то в этом было не совсем обычное… Но, что? Славик попытался сосредоточиться, и ровно через пять минут до него дошло, что он что-то жует, причем уже довольно продолжительное время. Трава?.. Или силос?! Или.… Тьфу, ты, гадость! Воняет-то как!  

Славик с отвращением выплюнул зеленую массу на землю и попытался вытереть морду передней ногой. Все равно, что локтем ухо чесать. «Когда я был комаром у меня это намного проще получалось», – сокрушался Славик, пытаясь достать копытом себе до подбородка. И тут его озарило.  

«Копыта! У меня есть копыта на волосатых лапах! И значит, кто я? – попытался определить Славик. – Вон, те мужики – это узбеки. Плов собираются варить. Вон те, это овцы. Это собака: от нее псиной несет за три километра. А я?.. Наверное, я баран, или…»  

Славик заглянул себе под брюхо.  

«Не, ну я знал! Конечно я баран!.. Хоть и генетически измененный, но вполне здоровый, с хорошей потенцией, и желанием плодить таких же баранов, как и я. Спасибо тебе, Господи!» – обрадовался Славик и громко заблеял. Несколько косматых голов нехотя повернулись к нему, и среди прочих любопытных, парочка голов оказалась в узбекских тюбетейках.  

«О-па! Узбеки! Ко мне идут, – Славик сопоставил рецепт плова, узбеков, свои физические и вкусовые данные, и похолодел от догадки.  

– Ну, какие же мы бараны все-таки тупые! Чего я голос подал? Сожрут ведь узбеки и не спросят, как звали. Эх, куда бы спрятаться? Хоть на дерево лезь! А как назло: кругом одни задницы – и не одного дерева!»  

«Бери этого!» – услышал Славик, встрепенулся, но через секунду, стреноженный, уже лежал на боку и орал благим матом: «…Я же невкусный, парни! Одни мослы! Да что вы, гады, делаете! Не могли консервы себе купить? Сволочи!..»  

«.…э…ээ…..» – решил Славик, тупо созерцая грязную булькающую лужу, в которой он стоял. Вообще-то, это был небольшой пруд, вырытый на краю села, но для Славика это место было всего лишь коротким водопоем во время длительного перелета в жаркие страны.  

– Кря! Кря! – с удовольствием закрякал Славик, отведав местной жижи. Он мысленно поблагодарил местных жителей за создание удачного ландшафтного проекта, обернулся на село…  

- Кря…, крестьяне, чтоб вас!.. – только и успел крякнуть Славик, как сразу же, почти одновременно прогремел залп из несколько десятков ружейных стволов, детского арбалета, и в довершение артобстрела, кто-то, не очень умный, метнул в него камень. Когда дым рассеялся, участники расстрела сгрудились на поле битвы.  

- С первого раза! – самодовольно сказал кто-то из охотников, рассматривая остатки добычи, и все остальные герои немедленно закрякали: – А я дуплетом стрелял! – Видели, как у него башка отлетела? – Да там все отлетело! – Да, одни перья – а где мясо-то? Где утка-то?.. Вот, черт, пятый раз!..  

«……., псиной воняет!» – поморщился Славик, вильнул хвостом пару раз, и зачем-то залаял на пустую белую стену.  

«Вот черт! Это же от меня воняет! – наконец догадался он, продолжая бессмысленно гавкать. – Я же псина! И я лаю! А зачем я лаю?..»  

-Э-э, заткнись, а! – громогласно раздалось над ухом. – Мы на прием к врачу пришли, да! А ты здесь балаган устраиваешь, перед уважаемым человеком.  

- На что жалуетесь? – уныло осведомился врач, с нескрываемым раздражением рассматривая Славика.  

- Слушай, друг, ты сам не видишь, да? На него мы жалуемся! На кого ж еще? – грубо ответил небритый мужчина с красными, от хронического недосыпания, глазами.  

- Значит, громко лает, – быстро догадался врач. – Долго? И днем и ночью? Две недели? И во сне? И когда питается? А когда не лает? Не было такого? А может его «усыпить», к чертовой матери?  

- Только чтобы навсегда! – немедленно согласился мужчина. – Выручай, друг!  

Славик поднял вверх морду, грустно оценил хозяина и его друга, но лаять не перестал.  

«Ты же, сволочь, Гиппократу клялся, что зверушек будешь лечить: черепашек, там, попугайчиков всяких!» – облаял он доброго доктора.  

- Попугаев мы не лечим! – неожиданно вырвалось у врача.  

- И не надо! – с готовностью поддержал его небритый мужчина.  

- Ну что, друг человека, будешь молчать или нет? Последний раз спрашиваю, – предупредил доктор Славика, наполняя шприц «снотворным».  

«А как я тебе лаять-то перестану? Думаешь, это так просто – взял и замолчал? – недоумевал Славик. – Я и сам не знаю, как остановиться».  

- Я так и знал! Не понимаешь русских слов? А это понимаешь? – с этими словами хозяин вырвал у врача шприц и недвусмысленно нацелил его на Славика.  

«Ладно, ладно! Уже молчу!», – прогавкал Славик.  

- Ну, как хочешь!..  

«………..И почему меня это не удивляет?» – почти не расстроился Славик. Он проплыл еще два метра и спрятался под полусгнившей корягой, чтобы спокойно осмыслить свое положение.  

«Ну, теперь-то я кто? Может лось или кабан? А-а, без разницы! В этом мире спокойно никем не дадут пожить. Тем более в этой реке…. А! Так значит я рыба! А какая рыба? Просто тупая, глупая рыба, без имени и фамилии. Кстати, я самец, или кто? Неважно! Главное, чтобы не промысловый. Хотя, все равно сожрут! Найдется гурман и на рыбу-карандаш».  

Неожиданно, рядом со Славиком проплыла большая рыба с длинными усами и остановилась неподалеку. Она медленно развернулась, и уставилась на Славика большими мутными глазами.  

«Чего засмотрелся, усатый! Первый раз рыбу увидел? Хм, а интересно: рыбы умеют мысли читать, а то разговаривать в воде совсем невозможно. Вот как в таких условиях размножаться? Например; приспичило мне стать отцом, или матерью – неважно – и вижу я подходящую рыбу…. А вдруг она дура дурой? Хотелось бы пообщаться перед тем, как…. Чего, ты, сказал, олень подводный?!! Какая я тебе Леночка?!».  

Мерзкая усатая рыба, как показалось Славику, прищурилась и даже скривилась в ироничной ухмылке, после чего, выпустив из пасти несколько воздушных пузырей, поплыла дальше.  

«Сам с собой размножайся, жаба усатая!» – бросил вдогонку Славик, и совсем осмелев, выглянул из-под коряги и внимательно осмотрелся вокруг. Прямо над ним, раскачиваясь, висел крючок с нанизанным дождевым червяком. Приманка как бы приглашала: «слопай меня, Славик, и наконец-то кончатся мои мучения», но, Славик был опытной рыбой и поэтому, подавив желание, поплыл в сторону, – подальше от соблазна.  

«В принципе, рыбой быть неплохо, – размышлял Славик, дрейфуя по течению, – Вот только заглотнуть бы чего, холодно, и не видно ни черта. Что там впереди делается? О! Хлебные корки. Это подкормка, и если осторожно подойти к этому вопросу… М-м, вкусно! Никогда не думал, что хлеб…. Стой! Куда?! Попался! Развели, как щуку на ржавый гвоздь…»  

- Смотрите, какой окунь! – изумился рыбак, показывая Славика друзьям. – Такое ощущение, что он меня матом кроет.  

«Ты чего, дядя! Я говорю: я желания могу исполнять! Вот у тебя жена-старуха есть? А корыто? Слышишь? Нет? А ты мысли читать умеешь? Нет? Ну, тогда…  

«……..Ну и кто я на этот раз? Опять баран?» Едва Славик взглянул на свой мех, как от страха отскочил назад и врезался спиной в стальные прутья клетки.  

«Господи, спаси! – прошептал Славик. – Я тигр. То ли малазийский, то ли…»  

Славик просунул лапу сквозь прутья и повернул к себе табличку. «Бенгальский», – прочитал он. «Так, значит, мне 5 лет, зовут Илья… Бред! Какой идиот мог так тигра обозвать? Неважно. Главное, я в зоопарке – а это значит, что на обед у меня будет телятина!»  

Славик облизнулся.  

- Это ничего не значит! – крикнул проходящий мимо служащий зоопарка кому-то вдалеке.  

«Мясистый парень», – отметил про себя Славик и, хмыкнув, визуально проверил заточку когтей на правой лапе. С виду когти выглядели идеально острыми, как бритвенный набор 5 в 1.  

- Не буду я его кормить! – упирался служащий. – Вы же сказали, что меня к кроликам поставят.  

«Эх, сожрать бы тебя за такие слова!» – подумал Славик, равнодушно наблюдая за служащим.  

- Он не кусается, – донеслось издали. – Он ручной тигр. С ним даже дети играть не боятся.  

«Ну, я вам сейчас покажу ручную черепашку!» – Славик прищурился и, тихонько откашлявшись в сторону, тонко мяукнул: «Мяу – мяу».  

- Ага! Вот видишь! – послышалось уже где-то совсем рядом. – Не бойся, открывай клетку.  

Славик еще раз мяукнул, и замок несколько раз щелкнул, открывая узкий проход в соседнее помещение, где его ждала большая миска и вежливый официант.  

- Кис, кис, – позвал служащий и подтолкнул вперед оцинкованное корыто, в котором, вместо телятины, перекатывался, словно яблочко по блюдечку, один большой кочан капусты.  

«Ну, я считаю, приговор обжалованию не подлежит, – подытожил Славик. – Суд удаляется на обеденный перерыв»…  

Следующая сцена напомнила обезумевшему директору зоопарка сказку «Красная шапочка».  

- Охрана! – вопил директор снаружи, пытаясь, сквозь прутья решетки, до смерти затыкать Славика шваброй. Чуть позже, на помощь прибежали еще двое: первый с вилами, а второй.… Вот у второго был АКМ. Щелкнул затвор.  

«Зато поел по-человечески!» – ухмыльнулся Славик, и сплюнул на пол пуговицу от джинсов.  

- Что ждете! – забился в истерике директор – Стреляйте!  

- В кого? – невозмутимо спросило подкрепление.  

- В него! – взревел директор, указывая на Славика пальцем.  

Мяукать в такой момент было уже бессмысленно.  

«……Вот это……!» Славик совсем скис, увидев свои ноги: «Куриные лапы с огромными когтями! А руки-то, тогда, какие? Нет, это чьи-то крылья. А где мои руки-то, я вас спрашиваю? Или это и есть, как бы… и руки – крылья и ноги – тормоза. Ладно! И кто я с таким дефектом?»  

Славик осмотрелся: «Так! Я в гнезде. Гнездо на скале. Скала в горах. Кто я? А кроме барана, варианты есть?.. Да, есть. Определенно, я хищная птица: орел, или корбут, то есть коршун, или этот…, ну, всех не перечислишь. Дальше – лучше. Я в красной книге, на этой высоте меня ни один гад не достанет, и я… полетел!»  

Славик с большим трудом; запинаясь об ветки и чертыхаясь, вылез из гнезда и расправил крылья: «Ну, друзья – перелетные птицы, кого не съем, того закусаю, заклюю, то есть! Э-эх!.. Вот черт, кажется, я высоты боюсь!»  

Постояв с минуту на краю скалы, Славик вдруг осознал, что его сейчас стошнит. Он покачнулся и, потеряв равновесие, камнем рухнул вниз. То ли от страха, то ли инстинктивно, Славик расправил крылья, вышел из крутого пике и налетевший воздушный поток подхватил его, словно неуклюжее летающее бревно.  

Налетав по круговой траектории два часа и не упав на землю, Славик полностью успокоился. Наступило время взглянуть на мир и на себя с птичьего полета.  

«Если люди, считают нас, орлов, умными, значит сами они глупее нас?.. Мудро! Не зря в сказках, мы орлы, как один, мудрые, и еще злые, как собаки: чуть что – сразу кусаемся. А как же – надо защищать свое мировоззрение, образ жизни, да территорию, наконец. Ведь если, какой другой сукин сын из красной книги решит, что мы – орлы… или коршуны недостаточно агрессивны и хитры – все рухнет. Сразу рухнут устои общества. Тут же, я вам обещаю, слопают всех перелетных уток, потом, вон ту отару овец вместе с пастухом, разорят все помойки в округе. Наступит апокалипсис! А потом.… Эй! Смотри-ка! Это что за «орел» залетел на мою территорию? Ведь всех же предупреждал, что вон от того хребта до той полосы – все мое. Все! Поэтому никаких компромиссов – лечу на перехват. Первый – второму: курс – полста восемь, высота – пять тысяч, расстояние – семьсот метров, объект увеличивается в размерах. И это.… И это… Боинг!..  

«…..Господи, сделай меня человеком! Пожалуйста….» Славик вздрогнул, открыл глаза и снова зажмурился от яркого света. Его куда-то несли на руках. Кругом стояли странные люди, все кланялись и странно улыбались.  

«Ваше высочество! У Вас родился сын! Примите наши поздравления!» – послышалось сзади.  

«Опять узбеки! – решил Славик и горестно вздохнул. – Господи, что ж так не везет?! С другой стороны, если я не баран…»  

- Ваше высочество! Готовы ли вы объявить правительству имя наследника?  

- Да, министр Линь! Я назову его, Чу…, нет, Шу! Ли Шу.  

высОкий дом  

Высокий желтый дом, с резко бесконечно-уходящей перспективой. Левый нижний угол занят задранной головой, старательно высматривающей: балкон растянутый на фасаде, содержащий завтракающих персонажей. Кофейный разговор. На крыше силуэт человека в трех секундах от победного полета с неоспоримым финалом. (Muse -Hoodoo). Силуэт теряет стандартные очертания на асфальте, когда на крыше стоит новый герой. Небольшое предприятие по производству черных пятен и нестандартных силуэтов.  

У сломанных стульев сломаны ножки. Затрудненное дыхание стульев объясняется постоянно-присутствующим давлением, сопровождающимся силовым воздействием на спинку и область сидения. Стулья будут смиренно молчать покрытые лаком, гладкие и покорные. В стулья будут вбивать гвозди способствующие улучшению комфорта. Для избранных вкусов будут изобретать новые формы, удобные и не занимающие много места. В некоторых экспериментах полностью разрушая тектонику стула. Нет больше золотого стула и сидеть на нем не кому.  

Человек – это звучит Гордон!  

Все выше реять знамени инакосимыслия и свободовыкуси!  

Реформаторы обгайдарились, политики – один Жирик чего, бизнесмены – кто успел, население – как банный лист. Зароков не давали, а глазком дожидаются.  

Крутят и крутят, что и похоронить, по-хорошему, не наплачешься. Надо бы отдать должное, а просят взаймы, Сбербанк или другого жулья, каждый норовит. Как телек объявит, что не ожидается, беги снимай, переводи и засовывай в твердых знаках.  

Зелень малиной колосится.  

Кто за что боролся, горячится, привыкая, а, привыкнув, остывает.  

Губу каждому по плечу раскатать!  

А сколько наших «бабок» в Швейцарии?! Если кто не бывал, в «Непутевых» обзаметят – мало не будешь!  

Мы еще поедем в Антланию, в Чунгу-Чангу полетим.  

Тур халтур франс муру не пори…  

И всем по там-таму. Там зашибись, там закодируйся.  

Расколодишься – на руке малок, как на заборе галок.  

Вистовать – не целовать.  

Женись – не женись, а где девать? Дом построил – взорвали, дерево посадил – оно засохло, ребенка от армии откосил – а он в бандюги слинял.  

А здорово было в пионерах Павлику Морозову честь отдавать!  

Отряды продвигаются, но по кругу. Военные действия необходимы… прекратить… кому это надо. У них крыши под цинком, а матерей отматерять – не наподмажешься.  

Друзья пьяные, жены вялые, подруги денег думают.  

А книга лучее. Сортир-читальня – примета времени и народа. Кому со Стругацкими приспичит, того никакие расфуфыры не облажают.  

Держат то за горло, то за лохов.  

Депутаты поди пропадом не дадут. Койкоместо в Думе кусается.  

Сезон не за горой, а киллера, кому больше, не наглядятся.  

Чернал – он и в Африке отмоют за процент и комар с носом.  

Сидят в тени – тяни, не тяни. Но веселые. А куда без водки?  

Комики аншлаги достали, тралят страну, как Хрущев целину. Смех смехом, но от греха, где ни попадя…  

Поэтому впредь, а то они и впрямь. Хуже лучше вряд ли, тем более что и не спросят.  

Старая лапша скисла, а на свежую глаза бы не глядели…  

А так жить можно, хотя… но… 

СОН. …Представь себе, что ты стоишь посреди огромного зала окутанного туманом, состоящего сплошь из древних, тусклых зеркал в тяжёлых рамах. Очень тихо, влажно, ощущение, что абсолютно нет звука. В зеркалах, вершины которых исчезают во мраке, отражается лишь твой силуэт, напоминая блуждающие среди тумана тени. Вдруг, сквозь туман ты начинаешь видеть, что комната не пуста – с потолка, на замысловатой основе свисают крючья – ржавые, какой-то невообразимой формы. Они как будто медленно и беззвучно тащат вверх за собой три кокона, в одном из которых ты с удивлением обнаруживаешь и себя, висящим вниз головой. И тут же начинаешь всё видеть вниз головой, пол меняется местами с потолком, а вместо свисающих коконов предстают твоим глазам три фантастических, уродливых цветка с синеющими отростками. Охватывает приступ ледяного, сосущего страха, и ты начинаешь дёргаться, вырываться из душащих объятий этой паутины, в которую ты завёрнут с ног до головы. Но она сама начинает рассыпаться, сползать гниющими ошмётками. Освободившись из плена паутины, между зеркалами различаешь скрытую дверь которая, как будто под твоим взором, начинает медленно раскрываться. Клубами выкатывается из неё тухло-жёлтый туман. Шагаешь туда, и в безмолвие врывается звук: крики, вопли, стоны… смутно догадываешься, что ты стоишь в коридоре какой-то лаборатории, кругом происходит жестокая резня, какие-то люди, пробегая, появляются и исчезают с гулким топотом… А ты стоишь в тумане и слышишь чьё-то тихое непрерывное бормотание – это ты разговариваешь с другим, находящимся в этом тумане существом. Вдруг резко этот туман заволакивает всё вокруг так, что не видно собственного носа. Ты смотришь вперёд, напрягая изо всех сил глаза, силясь увидеть хоть какое-нибудь движение в плотном тумане и постепенно начинаешь различать какое-то странное переплетение то ли нитей, то ли волос во круг себя… Снова ты внутри кокона висишь вниз головой в том же зале среди зеркал... Снова ухо не различает ни единого звука… автор: Палитррра (olga golubeva) 

Она  

Наш поезд, повизгивая тормозными буксами, медленно приближается к перрону. За окном слякотно от падающего сырого снега. Наконец состав останавливается, дергается и замирает. Как бы нехотя, лениво, открываются двери, выпуская проводников. За их спинами, моментально озябнув от прохладного морозного уличного воздуха, толпимся мы, редкие сходящие на этой станции.  

Прислушиваюсь к себе.  

Сердце колотится как после стометровки, которую хотелось пробежать лучше девчонок-одноклассниц. Волнуюсь жутко. Руки, несмотря на теплое нутро вагона, лягушачье-холодные. Коленки противно дрожат. Перекладываю дорожную сумку из одной руки в другую. А может, не выходить?.. Дурочка, о чем ты? Ты ведь хочешь увидеть его, узнать, прикоснуться. Ведь за это время вы стали близки настолько, что физическая близость уже не сможет изменить кардинально близости душевной, духовной. Ну, давай, выходи и улыбнись ему. Он ведь тоже наверняка волнуется не меньше твоего.  

На платформе, возвышаясь над редкими утренними пассажирами и встречающими и юркими в любое время суток, вездесущими носильщиками стоит он. Я сразу его узнаю. Интеллигентное лицо, умные глаза с темными полукружьями и нетерпеливый взгляд. В руках, судя по очертаниям, завернутый в бумагу букет. Кого он ожидает увидеть? Судьбу? Женщину своей мечты? А вдруг я для него лишь очередное увлечение?  

Как пристально и явно волнуясь он провожает взглядом двери каждого вагона. Вот это очень странно. И почему он смотрит не в ту сторону и направляется к другому вагону? Перепутал… Забыл… Неужели?.. Глупости, не может быть… И все же нужно проверить, посмотреть на его реакцию. А что если спрятаться вон за тот плакат. Выйти из вагона и встать за ним.  

Наконец, набравшись храбрости, выхожу, рекламный щит как раз напротив.  

Не заметил, удалось.  

Поезд тронулся, постепенно набирая ход. Платформа опустела.  

Зря я это затеяла, тут холодно выжидать. Вечно эти мои подозрительность и авантюрность.  

Он совсем сник, понуро направился ко входу на вокзал. На ходу вертит головой по сторонам в поисках урны – цветы в руках теперь ни к чему…  

Ничего, ничего, в следующий раз ответственней будет.  

Жалко его…  

О, как резво зашагал, будто решение принял. Пора догонять, а то перспектива остаться одной в чужом городе не из приятных.  

Он  

Бодрый, несмотря на ранний час, голос вокзального диктора объявил о прибытии поезда. Я вышел на почти безлюдный перрон, если не считать нескольких встречающих да носильщиков, появившихся под грохот своих тележек. От падающего сырого снега слякотно и зябко.  

Состав медленно продвигается вдоль платформы, тормозит и, наконец, останавливается. Двери в вагонах открываются, выпуская проводников. За ними, ежась от холода, суетливо толкаясь, появляются редкие пассажиры.  

Так, вон, по-моему, тот вагон мой. Хотя… Тот номер или нет? Чертова забывчивость! Записал на бумажке и благополучно потерял ее. Ладно, выйдет на перрон, увижу, узнаю.  

Прислушиваюсь к себе.  

Со вчерашнего вечера не отпускало неприятное липкое чувства, от одного только воспоминания становилось тревожно, пакостно на душе, как будто что-то украл и вот-вот все узнают. Зачем я пошел с ней?  

Как бы всё вернуть?.. Уже не вернешь.  

Черт, выпивка всегда играет со мной злую шутку, словно черт начинает мной руководить. По-трезвому даже мысли об этом не было.  

Была, была…. Не обманывай себя…  

Но я же понимал, что послезавтра приезжает она…  

Потому и обхаживал эту молодку? Игра, говоришь? А когда это начинается не с игры? Знал, что ретивое в тебе играет, говорил ведь себе, не распаляйся…  

Но я никак не думал, что вот так, вдруг, она согласится, в шутку же начиналось… А потом уже нужно было соответствовать… Все думал – пока пофлиртую, а там – она приедет… И все само собой пройдет.  

Ага, после такого напора, такого самца… Барашек невинный… Даже полнокровного удовлетворения не получил, все скомкал. Разрядился, называется… Пить меньше нужно… Сколько раз говорил, пей, но контролируй себя…  

Да ладно тебе, все умны задним числом. А как мне сейчас быть? Она… вот-вот появится… Смущенная, будет улыбаться, радостной, искренней встречи ожидать…  

Нет. Ну надо же так влипнуть, как ей в глаза смотреть?.. Прочтет же, поймет, что что-то во мне не так… Провалиться бы сквозь землю, в угол забиться… Столько времени потратить… Сколько было надежд, радости от встречи ждал… И всё псу под хвост. Ну…, зашевелись… Нет, молчит…  

Так не пойдет. Всё в свое время встанет на свое место. Ее нельзя тебе разочаровывать – нож в спину. Соберись, где твоя ирония, придурок?  

Отрывочных мыслей в голове – как звуков во время настройки симфонического оркестра. Мелодии возникают, пропадают, начинаются с середины музыкальных фраз. Все инструменты – вразнобой и одновременно, разом. Полная какофония.  

Но вот одна фраза звучит громче всех – это труба. К ней постепенно присоединяются другие инструменты. Звучание все стройней, слаженней. Мелодия становится узнаваемой, грозной. Проводники вскакивают на подножки вагонов, двери закрываются, поезд отъезжает, и перрон остается безлюден... Падающий снег, влажный холодный ветер и темнота еще не проснувшегося утра.  

«Не приехала...» – звучит визгливо кларнет.  

Нервно озираюсь по сторонам.... Нет, показалось, бомж…  

«Не приехала... не приехала... не при е х…»  

Направляюсь медленно ко входу в здание вокзала.  

Не приехала. Что-то не то, но почему?.. А может, так и лучше? Отрезать?..  

И этот чертов букет в руках… Куда бы выбросить?  

Пытаюсь открыть большую тяжелую дверь...  

«Молодой человек! Вы кого-то потеряли?»  

Что еще там?..  

Резко оборачиваюсь....  

«Дзынь» – в голове что-то резко переключилось...  

Она?..  

Она!  

Она  

...Догоняю. Тихонько трогаю за плечо: «Молодой человек! Вы кого-то потеряли?»  

Он резко оборачивается. На лице смешалось всё – смятение, удивление, радость…  

Привстав на носочки, касаюсь его мокрой щеки неловким поцелуем. Он, огорошенный, все еще не веря в реальность происходящего, смотрит на меня. Я – на него. Какое благородное лицо. Губы красивой формы. Большие сильные руки. И глаза, глаза… Как пристально, пытливо и долго, пробивая брешь в слабеющей от взгляда обороне, смотрит…  

Хорош, не ожидала.  

…Отчего-то не могу избавиться от ощущения, что всё это уже происходило со мной. Вокзал, темный перрон, мужчина, встречающий меня… И волнение то же, и дрожь в коленях. А надежд сколько было тогда… Казалось, что он – уж точно моя судьба. Еще бы, наша переписка, разговоры по телефону, когда он возбуждался от одного моего голоса, распалили нас – дальше некуда. Надо было увидеться – чтобы соединиться навсегда или расстаться.  

Какая я была дура! Я видела лишь то, что мне хотелось видеть. «Ах какой умный, интеллигентный, биофизик к тому же»… Ну, последнее для меня вообще было равнозначно владению в совершенстве китайской грамотой.  

Да, не дурак, конечно. Умел себя подать, увлечь умными рассуждениями. Я же слушала его с раскрытым ртом, любознательная из журнала «Хочу всё знать!»...  

Теперь, задним умом, понимаю, что было в нем больше холодной  

расчетливости, точного психологического расчета. Уж что-что, а слабости женской натуры были ему хорошо известны. Да и не сложно это было со мной просчитать – никакой хитрости, вся как на ладони, раскрывай и читай… Даже скрыть не могла, как хотелось мне замуж. Семьи, покоя, тихих уютных вечеров… Наивная, мечтала, что ему так же одиноко и так же хочется семьи…  

И ведь как играл! Заботливый, нежный, любую прихоть, любое желание мое предугадывал, баловал. Сексом занимались до изнеможения. Ужины вместе готовили. Идиллия…  

Дни до отъезда пролетели как один…  

А потом… Словно душ ледяной – холодный, жесткий ответ на мое восторженное письмо после возвращения. И куда что девалось – мягкость, ласковость, велеречивость… Всё вмиг испарилось…  

Даже теперь, через столько лет, – холодные мурашки, как вспомню тот «калькулятор с писькой», как его назвала потом моя подруга…  

Вот и сюда ехать решилась после долгих сомнений… Повторения той давней истории не хотелось даже в приближенном виде.  

Он  

Мысли, как вспышки молний.  

Ну, улыбайся, поздно самобичеванием заниматься, легче, радостней, она тебе рада, и ты ей рад. Вот так…  

Ты действительно рад. Забудь. Всё после. Посмотри прямо в глаза.  

Так… хорошо.  

Всё твоё… как твое замешательство, смущение воспримется, кретин. Возьми покрепче в руки ее голову, целуй, не стесняйся, как следует, ты же искренен, отстранись, долго в глаза…, а теперь дальше без меня… Да, цветы, цветы подари – они у тебя все еще в руке…  

Милая, знала бы сколько я передумал, ожидая тебя. Неужели ты все-таки приехала?  

Вот и свершилось…  

Ты лучше, чем я мог нафантазировать.  

– Давай сумку, а этот букет тебе. Как и заказывала, хризантемы.  

Ты просто прелесть, дай еще раз посмотрю на тебя. Нет, с тобой сравнивать нельзя никого.  

– Как ты молодо выглядишь!  

– …Ты преувеличиваешь, далеко я не молод. Буду на людях разыгрывать роль твоего папы, ага?  

Она  

– Ну, здравствуй, милый! Вот я и приехала…  

Вручил, наконец, цветы. Улыбаюсь: еще чуть-чуть, и они бы достались урне.  

– Неужели ты все-таки приехала?..  

Покатал по предутреннему городу, показал церкви, еще какие-то достопримечательности... Потом привез домой. Выпили чаю. И тот же взгляд – пытливый, смущающий...  

Поехали на рынок, накупили всего – мяса, фруктов, орехов…  

Он помнил все, что мне нравится. Было приятно.  

Потом еще заглянули в магазин – люблю мартини. И – вперед, в деревню.  

Дорога с милыми названиями деревень, просторы...  

Маленький домик у дороги встретил нас дымящейся трубой. Соседка, которую он попросил протопить печь к нашему приезду, сдала пост. На столе яблоки из его сада. В комнате коряги, висящие на стенах и потолке. Оригинально. Стол, креслице, диванчик. И – кровать, на которую взгляд бросила незаметный, слегка смутившись ее размерами...  

Посидели за столом, попробовав все его настойки и ликер. Всё необыкновенно вкусное.  

Разговор. Взгляды глаза в глаза все смелее...  

Он  

«- Неужели ты все-таки приехала…»  

Да уж, ничего глупее не нашел сказать. А ведь сколько раз прокручивал в голове, представлял, как увижу ее, как обниму, поцелую, чтобы почувствовать, что она – не мираж. И так опростоволоситься…  

Но какая высокая, стройная и совсем молодая! Не ожидал! И как смущается, краснеет как девчонка. Взяла в руки цветы, развернула, спрятала в них свои глаза – с милым разрезом, немного лукавые, озорные, со смешинкой.  

Покатал по городу, пытаясь успокоиться. Показывал ей местные достопримечательности, такие провинциальные и обшарпанные… Но ей, как ни странно, город понравился. Она сидела мышкой на переднем сиденье, а я привыкал к тому, что она – рядом. К ее голосу с грудными нотками привыкал, к аромату ее духов, сиянью ее темных глаз…  

Перекусили дома и – в путь. Для меня – сто раз езженая дорога, а ей всё в новинку. Названия деревень она нашла звучными и красивыми. Надо же, а я никогда этого не замечал. Названия как названия. Просторы показались ей широкими: «Как много воздуха! Мне нравится!» А мне леса, деревьев всегда недоставало…  

В доме, как вошли, всё осмотрел – так ли, всё ли в порядке. Попытался увидеть обстановку ее глазами. Комфорта, конечно, нет, но уютно вроде и даже оригинально – особенно коряги тут и там.  

Она оценила и коряги, и собственной конструкции светильник на кухне, и другие мелочи.  

Тут я в первый раз поцеловал ее по-настоящему. Тот мокрый от снега поцелуй на вокзале – не в счет. Какие мягкие губы, нежные. И медом пахнут… А вся она такая теплая, родная, желанная…  

Они  

Он проснулся. Потихоньку выполз из-под одеяла, поглядел внимательно на нее, заботливо подоткнул одеяло и пошел было на кухню. Но, обернувшись, еще раз окинул ее взглядом, заметил выпроставшиеся из-под одеяла ноги и вернулся.  

Осторожно присел на край широкой кровати.  

Ему нравилось смотреть на нее всегда, особенно на спящую.  

Она, всю ночь лежавшая у него то на руке, то на груди, то прижимавшаяся своим теплым телом сзади, а то и вовсе где-то под мышкой, к утру заснула в одной позе – калачиком и отвернувшись к стене.  

Почему-то эта поза, обычная для маленьких детей, вызвала в нем такую волну острой жалости, что он с трудом сдержался, чтобы не сграбастать ее в свои сильные объятья и никогда уже не отпускать.  

Ему показалось, что в этот момент она отдалилась от него, ушла в какую-то свою, бывшую жизнь, где его еще не было. И он заревновал ее к этому прошлому, не хотел туда отпускать даже во сне.  

Поколдовав над одеялом, склонился над ней очень осторожно. Хотел провести рукой по ее нежному, чуть бледному во сне лицу, но побоялся разбудить. Он только пригладил волосы, вдохнув их аромат, и нерешительно отошел.  

В борьбе между желанием вернуться к спящей женщине, тепло которой только что ощущал, и желанием быть заботливым нежным любовником – победило последнее.  

Решительно направился на кухню.  

Стараясь не шуметь, поставил греться чайник. Порывшись в холодильнике, выбрал в нем необходимое и стал приготавливать бутерброды, аккуратно расставляя их на подносе. На нем же появились яблоки, конфеты и еще всякая вкуснятина.  

Отошел, посмотрел со стороны на свое творчество.  

Кажется, всё выглядело пристойно. Немного еще раз что-то подправив и переставив, внимательно прислушиваясь к звукам в комнате, на цыпочках, вошел туда.  

Поставив поднос на стоящий рядом с кроватью стол, взглянул на ее лицо.  

Ему показалось, что веки у спящей подозрительно дрожат и сомкнуты неплотно.  

Нагнулся еще ближе...  

Ее руки неожиданно обвили его шею, и она ловко привлекла его к себе: «Ага, попался!»  

«Нет, это ты попалась», – сжав в своих больших ладонях ее голову, заглушил нежным поцелуем ее игривое возмущение ...  

Шутливое сопротивление, удары кулачков по спине… Поцелуи с глаз, губ перешли на шею, за ухо. Опустились на грудь, покрыли темно-розовые соски... Он всё нежнее и ниже покрывал ее поцелуями, продолжая поглаживать волосы, ласкать плечи, грудь... Слышалось ее прерывистое, с легкими стонами, дыхание. Изредка по ее телу пробегала дрожь, как будто холодные брызги закипали, касаясь ее разгоряченного тела…  

Они любили друг друга так страстно, словно это было в последний раз. Острое желание раствориться в другом, вобрав в себя до последней клеточки любимое существо, делало эту страсть ненасытной. Она изматывала их, лишала сил. Но она же дарила их снова. Им казалось, что мир вокруг неожиданным образом перестал существовать, исчез, испарился. Они ощущали себя спасшимися после кораблекрушения в жизненном океане, обретя свой остров. Остров надежды…  

«Я люблю тебя!..» – выдохнули они одновременно и рассмеялись…  

…Он, Она, Они… Местоимения… Могут быть как главными, так и второстепенными членами предложения, в зависимости от роли, которую они играют сами или отводимой им другими… (Словарь С.И. Ожегова, стр. 237)  

«...Певица продолжала петь, несмотря на возмущенные протесты зрителей. После того как публикой овладело отчаяние, исполнительница народного фольклора взяла самую высокую ноту, способную убить все живое в радиусе ста метров. Немного опоздав, в бой вступили двадцать балалаек, при поддержке двух баянов и литавров. Грязным желтым снегом посыпалась с потолка штукатурка, кружась, словно осенняя листва. Комары и мухи падали строго вертикально, добавляя общей картине дыхание смерти…».  

(А. Пушкинкс. «Вечерние зори».)  

… «Как могут от звука гармони упасть все люстры?.. – размышлял студент, вспоминая статью во вчерашней газете. – И причём здесь комары?»  

Он поднял глаза и сделал шаг вперёд. Равнодушная старушка преградила ему путь и протянула руку навстречу. Взяв у студента входной билет, она разорвала его пополам и, буркнув что-то про второй ряд, отдала обрывки назад. Он сделал ещё один шаг и оказался в фойе небольшого драматического театра, бывшего театра оперетты и комедии.  

Театр был старый и убогий. Его дряхлые стены уже давно не слышали ни шума оваций, ни восторженных выкриков «бра-во, бра-во» и, наверняка, могли обрушиться от громкого пения случайно залетевших ворон. Актеры, преданно служившие театру, разочаровались в искусстве и, кляня Мельпомену с ее маленькой зарплатой, подобно цирковым клоунам, разбежались по миру. Наивные восторженные музы, обычно витающие над головами местных драматургов, в ужасе покидали это помещение, едва заглянув внутрь. Следом за ними, бросив бесценные рукописи на произвол судьбы, вылетали и сами драматурги.  

А ведь когда-то на его сцене каждый вечер убивали по одному Ленскому, и благородные идальго за честь молоденькой статистки ломали макеты мельниц, каждый вечер старые дворецкие неустанно повторяли, что кушать, непременно, подано, а в это время хор взволнованных девиц в кожаных тужурках терзал сердца зрителей песней о платонической любви к кому-нибудь… неважно к кому. «Лизонька, расскажи еще раз тот анекдот.… Ха-ха-х… Боже, сердце!..» – картинно взмахнув руками, «умирал» от склероза заслуженный артист, падая прямо в Лизины руки. И ведь верили! А некоторые даже плакали!  

Но, сегодня!… Сегодня вечером в нём выступает какая-то заезжая оперная дива со своим ансамблем, а это для города целое событие. Может даже будет аншлаг.… Ну, хотя бы полпартера – человек, эдак, сорок.  

- Программку будете брать? – сухо осведомилась гардеробщица, принимая куртку студента. – Десять рублей. Я говорю, пять… Ты, что – глухой, что ли?! И взяв деньги, уже кричала следующему:  

– Биноклей нет. Не задерживаем!… У меня не восемь рук.  

А вот и третий звонок. Зрителей толпящихся в буфете просят пройти на свои места. Нехотя, они расходятся. Показав, как пройти на балкон двум молодоженам, билетёрша закрывает вишнёвую портьеру. Концерт начинается!  

Шум, суета, и приглушенный шепот. Публика нетерпеливо ёрзает на креслах. Из оркестровой ямы – топот ног и скрежет стульев об пол. Звякнула струна. Кто-то крепко выругался. Смущённое хихиканье. Звук открываемой банки пива. Еще одна. «Алеша! Не трогай тётину юбку!» Вот кто-то хлопнул в ладоши. Ага! Еще несколько. Шевельнулся старинный занавес (хорошо – не упал). Аплодируют все! Все сорок человек. Занавес открывается, освобождая маленькую сцену. В центре стоит блестящая, как новогодняя ёлка, певица – уже немолодая круглолицая женщина, и на её маске из грима нарисована отвратительная улыбка.  

«Кажется, пломба отваливается…» – не переставая улыбаться, думает она. Из оркестровой ямы раздаётся страшное балалаечное бренчание. Певица с силой набирает воздух в лёгкие, и…  

«Он меня укусил!» – «Алеша! Я тебя убью!..»  

Не знаю, есть ли смысл пересказывать статью, прочитанную ранее студентом, но концерт проходил не менее успешно. С небольшой разницей – комаров не было. Было всё; и штукатурка, и возгласы «Прекратите это хулиганство!», и жалкие попытки побега.… Но, была поздняя осень, и комаров всё-таки не было. Зато, где-то на пятой песне, под гармонистом сломался табурет, и он уронил ещё двоих. Никто не засмеялся. Было уже не до смеха – все нервозно поглядывали друг на друга, пытаясь поймать на себе чей-нибудь сочувствующий взгляд…  

И лишь один студент, стараясь выглядеть как можно интеллигентней, внимательно следил за движениями губ певицы, пытаясь отгадать хотя бы название произведения по некоторым фразам. Но вот беда! Её чувственные губы, прокуренным и сильнейшим грудным голосом, извергали нечто наподобие: «We will, we will rock you!» и т. д., и т.п.  

Студент снова перечитал коротенькую программку, где указывалось, что народная артистка (название республики было кем-то зачеркнуто), лауреат премии имени (зачеркнуто), г-жа З. Г. Голубева должна была исполнять (контральто) отрывки из известных произведений Россини и др. (зачеркнуто). На другом листе была представлена полная биография артистки с фотографией двадцатилетней давности и пожеланиями некоей Агрипины Дуб: петь дальше, громче, сильнее, здоровья, дальше... зачеркнуто.  

…Ну, и напоследок, соло первой балалайки В. Иванова. Он виртуозно играет, привстав левой ногой на стул, и его лицо, высунувшееся из оркестровой ямы, внимательно рассматривает зрительные ряды. Дирижер едва успевает за ним.  

И вот, леденящий душу вскрик и долгий выдох. Это наконец-то закончилось последнее известное произведение, согласно программке таящейся в нагрудном кармане одного студента. Музыка стихла чуть раньше, но этого никто не заметил – публика жаждала мести, и…  

А почему, вы думаете, они просто не ушли после первого куплета? Да кто их знает, этих любителей искусства! То им билеты еле всучишь, то уходить не хотят. Хорошо хоть, что за провальные концерты деньги не возвращают, а то разъяренные интеллигенты снесли бы кассу к чёртовой бабушке вместе с кассиршей тётей Машей, которая, и без того, всех раздражает.  

А ещё, пальто! Верхняя одежда, которую они по неосмотрительности сдали в гардероб. И хоть гардеробщица и обещала, что уйдёт ненадолго, но это вряд ли. Хорошо, если появится вообще. Вот и сиди в неудобном кресле битый час и плачь. Проклинай судьбу несчастный зритель. И никто тебе не поможет. Концерт будет продолжаться, даже если обрушится потолок и накроет половину оркестра или всех сразу. И тогда встанет из-под обломков единственный выживший оркестрант и, подняв с пола сломанную балалайку….  

Кажется, я увлёкся.  

…И отмщения! Но, видимо, З. Г. Голубева родилась под той же звездой, что и пророк И., которому везло всю жизнь, и после жизни, говорят, тоже очень.  

Публика, бывает, милосердна к народным артисткам, особенно, когда те перестают петь. В наступившей тишине зрители почувствовали истинную эйфорию счастья, которое бывает лишь, когда кем-то сброшенный с крыши кирпич убивает наповал соседа зануду и его злобную болонку, а рикошетом, его двоюродную сестру из Крематорска-на-Погосте.  

Аплодировали стоя, но без желания, не сводя глаз с выхода. Ровно через десять секунд «овации» резко прекратились. Еще Голубева не успела сделать первый поклон, еще не выскочил пулей на сцену дирижер оркестра (он никогда не успевал на аплодисменты), за ним прима-балалайка с инструментом, жена первой балалайки Вера Аскольдовна, как, сминая всё на своём пути, несчастные любители искусства исчезли за тяжелыми портьерами фойе. Когда вся славная четвёрка выстроилась на сцене и приготовилась фальшиво улыбаться, перед ними стоял лишь один молодой человек с тремя красными гладиолусами в левой руке, правой же он показывал какие-то знаки очень похожие на язык глухонемых. Не понимая, что происходит, в состоянии полной прострации, артисты поклонились студенту. Как очень культурный юноша, студент знаками показал, что он благодарен, бис, браво и, можно взять автограф у певицы?  

Коротко, о прекрасном. Если у вас дома есть самобытные костюмы, набор новых балалаек и лицензия Музкомхоза, вы можете сколотить сводный ансамбль народных инструментов и стать артистом – пилигримом с темным прошлым и неясным будущим. После этого, вы сможете бороздить непроходимые дороги нашей родины и открыть для себя такие города и веси, такую глушь, такое болото…, где обязательно найдется подходящее строение, в котором можно самовыражаться в самых разнообразных ипостасях.  

И даже если сам Аполлон – покровитель народных песен и танцев вприсядку, одурманенный техно музыкой, не приведёт на ваш концерт хотя бы десяток преданных искусству слушателей.… То есть, никто не придет! А это нереально! То!.. Пусть громче грянет музыка! И пусть все инструменты оркестра взорвут провинциальную тишину допотопных городов, обрушив на их жителей яростный шквал народных мелодий! И неистовый (когда трезвый) дирижер Эдуард Тигель, совершенно неуправляемыми руками заставит оркестрантов играть слаженно, добиваясь максимальной громкости звучания. А потом, как всегда, опоздав на три такта, вступит певица Голубева и, разрывая воздух в клочки, запоёт самым неестественным образом.  

Да, это все, конечно, могло быть прекрасно, если бы не одно «но».  

Изначально предполагалось, что репертуар, который Тигель подписал, а кто-то утвердил, будет только развлекательным и, соответственно, финансово-выгодным.  

Увы. Весёлящие звуки, которые оркестранты мучительно рожали, ещё в утробе балалаек и двух баянов подвергались резкой мутации и, вылетев наружу, медленно оседали в ушах слушателей похоронным маршем.  

Кто знает, может баянисты не любили музыку, а балалаечники в детстве хотели стать известными гитаристами и тоска по несбывшемуся съедала их изнутри? Или гонорары мизерные? Учились на тройки?.. Ещё хуже?!  

Ну, хватит. Мы совсем забыли про студента! А он, между прочим, пытается что-то сказать.  

…Не прекращая «болтать» пальцами, студент быстро объяснил, что он учится в музыкальном училище по классу фортепиано, и мечтает повторить подвиг Бетховена – стать великим композитором и написать нечто великое и трогательное. А еще…  

– Ты что… глухой?!! – взвизгнул в ужасе Тигель. Вздрогнув, уронил свой инструмент первая балалайка. Закрыв лицо руками, жена балалайки бросилась за кулисы. Из оркестровой ямы показались удивлённые головы, суетливо смотрящие в разные стороны. Артистка Голубева тяжело выдохнула из легких скопившийся воздух, мельком посмотрела на гладиолусы, и собралась уходить.  

«… А еще, я написал музыкальную пьесу », – показал руками студент, и вынул из глубин пиджака измятые перепачканные ноты.  

- Ты посмотри, на что этот сопляк намекает!! – вдруг вскипел Тигель. – «Мы, говорит, даже не все ноты знаем! Мы…»  

-Ты сам попробуй! – перебил балалайка и, схватив с пола инструмент, показал его будущему композитору.  

«Нет, – мотнул головой студент. – Я не хочу учиться играть на балалайке. Я…»  

- А вот что я сейчас сыграл? – выкрикнул балалайка и ударил рукой по всем трём струнам. – Ну что? Что? А!!! Не знаешь!  

- Он песню написал, – первой догадалась Голубева. Осмотрев студента с ног до головы, она поморщилась. Студент ей не понравился. Тощий. Глаза какие-то бесцветные. На голове что-то непонятное. Нет, где-то в глубине подкорки она еще надеялась, что однажды явится молодой, талантливый.… Пусть некрасивый, пусть с кривыми ногами, но со слухом и с материалом, а не со справкой из поликлиники, и уж конечно не глухой, как тетерев.  

– Цветочки пусть Ивановой подарит, – обратилась она к Тигелю, – а ты пока позвони Вениаминычу, попроси заплатить. Я в гримерку. Надоели вы мне все.  

- Моей жене, – прошипел балалайка, – обглоданный букетик?!! Так? Мы вам не арлекины какие-нибудь!  

- Да к черту твой букет, Иванов! Вон, смотри, как тебе все завидуют.  

Тигель с силой ткнул костлявым пальцем в направлении оркестровой ямы. Испуганные головы музыкантов мгновенно скрылись из вида, создав при этом страшный треск, как будто кто-то раздавил несколько стульев наложенных друг на друга. Расстроенный студент прокричал что-то пальцами вслед уходящей Голубевой. Но, увы, безрезультатно. Она ушла. За ней гуськом потянулись несколько человек с балалайками в руках. Замыкали цепочку баяны. Все с интересом рассматривали студента и гадко хихикали. Студент сник и опустил руки.  

Теперь вряд ли получится поговорить об искусстве и о творческом пути, и о карьере, неблагодарной публике, завистниках, глупых детях завистников, и о многом, многом другом. Что ж, надо уходить, так и не познав в себе гения. А если случится чудо? Ну, нет! На чудеса денег не хватает. Тогда может, эти двое помогут? Вроде не злые…  

- Ну что? Что? Что ты всё руками машешь? Слышал, что она сказала? Не будет она твою оперу слушать, – нудно сообщил дирижер. «Иди, говорит, домой».  

«Но, это не опера. Это, скорее, лирическая драма».  

- Опера? Как «Жизнь за царя» Глинки? А там есть партия балалаек? – блеснул эрудицией обладатель аналогичного инструмента.  

Тигель медленно повернулся и окатил балалайку ледяным взглядом, заставив того содрогнуться. После чего, он мягко спросил студента – есть ли там партия для двадцати бестолковых, как их владельцы, балалаек? Иванова перекосило как заразного, но он сдержался.  

«Я не знал что у вас русские – народные инструменты… – попытался объяснить студент, задействуя мимику лица. – В программке написано…»  

- Значит, всё-таки есть? – выкрикнул балалайка.  

«Нет! Нет!» – Пальцы студента забились, изображая какие-то музыкальные инструменты.  

- Пианино? – первым догадался балалайка.  

«Нет, пианино – это как-то примитивно».  

- Баян? – хором переспросили оба.  

Студент обвёл безнадежным взглядом зал и с замиранием сердца протянул ноты вперёд.  

Первое, что увидели дирижер с балалайкой, взяв бесценный документ в руки, это жирная надпись: «Страстный мотылек». Чуть ниже, неуверенным и нервным карандашом был заявлен автор: Атлантов. С. Г., МузПТУИк, второй курс, фортепьяно.  

«Это необычное произведение…» – предупредил студент и вытянул вверх указательный палец.  

– Хорошо, хорошо. Мы сами разберёмся, – быстро пробормотали на сцене, и углубились в чтение. Студент перестал дышать и на какое-то время обратился в восковую фигурку мадам Тюссо. Но, не успело авторское сердце остановиться от нервного напряжения: экспертиза приостановилась и последовала первая непредвзятая рецензия.  

- Что это?!! – строго спросил Тигель студента. – Это панк-рок? А это чего? Гобой?! У нас нет гобоев! И контрабасов! У нас ничего нет!  

- Это бред какой-то! – испуганно зашептал балалайка. – Даже если тут листы не перепутаны. Такое даже панки играть не будут!  

«Панки?» – удивился студент.  

– Никто не будет!! – заверил его балалайка. – Как тебя вообще в музыкальное приняли? Ну ладно – глухой. Но ты ещё и…  

- А мне нравится, – вдруг тихо проговорил Тигель, не отрываясь от партитуры. – Вот с этого момента. Ну, да! Прямо просится под Некрасова «Кому на Руси…». И вообще…  

- Вы шутите, Эдуард Абрамович?! – подавился балалайка, переходя на официальный тон. Его глаза сузились до щёлок. Встав в боевую стойку, он вдруг стал похож на обрусевшего Брюса Ли в русском национальном костюме.  

– Что значит – кому на Руси?… А кто за рояль, по-вашему, сядет? – кривляясь, спросил он. – Может несравненный Андрюша Тишкин? Он в детстве себе все пальцы об мамино пианино сломал. «Вот поэтому, говорит, он так хреново теперь играет».  

«Что он сказал? Что?» – умоляюще глядя на балалайку, морзировал студент.  

- Он сказал, что тебе на Руси жить хорошо! Потому что ты своей… не услышишь!  

- Да, рояль не помешает… – в задумчивости бормотал Тигель, не обращая внимания на неистовство взбешенного балалаечника. – Хотя!.. Надо попробовать своими силами, нашими непобедимыми и смертоносными… ба-ла-лайками.  

Услышав последнюю фразу, балалайка окаменел.  

«Сволочь! Завтра же, как деньги получу…»  

«Зачем переделывать? – занервничали пальцы студента, – ну не подходит, так я в другое место отнесу.… Да и наверно не получится с вашими…»  

- Да не переживай ты так. Мы тебя прославим! Правда, Иванов? – повеселел вдруг Тигель, и глубоко, всей грудью, вдохнул терпкий воздух сцены. Ему вдруг пригрезился запах лаврушки – запах славы, запах который вкушают истинные гении, полулюди – полубоги, облачённые в белые туники с золотой пряжкой на груди. Между ними носится, как заяц, Пегас, не зная кому отдать предпочтение, и больно бьёт всех крыльями по головам. Вдохновение никем не овладевает. Все нервничают и пишут друг на друга фельетоны в еженедельники…  

«А как же рояль?! – вопрошали пальцы, подражая движениям пианиста, – там же специально написано…»  

- Сам играть хочешь?!! – изумился Тигель, и на всякий случай спросил: – А ты умеешь играть-то?..  

Для большей весомости своих слов он тоже изобразил пианиста, но более опытного и одержимого.  

- Пусть на моём инструменте играет, – равнодушно изрёк балалайка. – Я возвращаюсь на большую эстраду.  

Горько сожалея о порванном контракте с рестораном «Валенки-валенки» ради мнимого искусства, сейчас, он был готов стоять хоть на коленях перед бывшим боссом, лишь бы снова очутиться в задымлённом сигаретами зале и, задыхаясь от собственного смертоносного перегара, исполнять очередную заказанную ахинею.  

Почти торжественно он протянул студенту свой инструмент, на котором зелёной краской было написано «ИНВ.113». Тот замахал руками, но подарок принял и в ответ показал гладиолусы. Балалайка по-звериному оскалился, и букет исчез за спиной студента.  

После официального прощания, балалайка удалился, пообещав за деньгами придти завтра. Тигель и студент остались одни.  

- Сейчас мы пойдём в буфет, знакомиться с коллективом, – заторопился Тигель, – расскажешь, то есть я расскажу о своем творчестве.  

«Я наверно домой пойду, – отрёкся от славы студент и показал, что партитуру забирает с собой, – мне просто хотелось ваше мнение услышать»  

- Я говорю, в буфет!!! – прокричал ему на ухо Тигель и замахал рукой куда-то в сторону. – Там! Там все!  

Сопротивление было бессмысленным, и студент молча покорился судьбе в лице дирижера Тигеля с его неуёмной страстью ко всему грандиозному.  

Буфет как буфет – ничего особенного. Восемь изрезанных вилками столиков, четыре зеленые колонны по периметру, ободранный местами линолеум, бурый от пятен потолок с лепниной, люстра «прости господи». Сердце сжимается, когда входишь сюда, и на глаза наворачиваются слёзы от резкого запаха прогорклого масла и чего-то пережаренного. Рыже-блондинко-брюнетковая буфетчица Нина тоже плачет вместе с вами, и каждый раз недоливает вам пива в нестандартный стаканчик. Несчастные тараканы, собрав последние остатки неотравленной еды, ещё лет десять назад эмигрировали в другие столовые, и до сих пор не решаются возвратиться на родину. Тощих мышей разобрали по своим домам юные защитники животных. Их родители с удивлением отмечали, что при такой вымирающей фауне буфетчица Нина, питаясь той же пищей, становится шире дверного проёма и, не дай бог, заденет колонну.  

Мрачная картина, скажете вы. Не совсем! Насчет тараканов я соврал – их отравил завхоз.  

Итак, делайте заказы дамы и господа! Как это – ничего не нравится?! Ладно, тогда давайте посмотрим, как другие отдыхают после концерта.  

…После концерта пойти в буфет согласились лишь самые смелые: Короедов, Кормежкин и Пыжов – балалаечники, Тишкин, и Ежов – баянисты. Остальная часть прославившегося ансамбля решила не рисковать и поужинать в гостиничном ресторане. Когда Тигель протолкнул в дверь буфета упирающегося студента, отважный квинтет приступил к третьему графину и сейчас дружно закусывал сельдем в горчичной заливке. Все горячо обсуждали сегодняшнее выступление и отвратительную игру отсутствующих коллег. Буфетчица Нина, лицо которой напоминало некую жидкую субстанцию, не отрываясь, следила за музыкантами из-за прилавка и как будто чего-то ждала. По ее подсчетам, клиенты уже десять минут назад должны были столпиться у запертого туалета, но почему-то этого пока не происходило.  

Вошедший Тигель определил состояние музыкантов как «еще теплые», и поэтому, не теряя времени, громко объявил:  

- Значит так!.. С завтрашнего дня мы бросаем заниматься самодеятельностью, и приступаем к серьёзной работе!  

Наступила тишина, и все, включая буфетчицу, с ужасом уставились на Тигеля.  

- Я хочу представить… – продолжал тот, – нашего нового композитора… Атлантова Сэ Гэ…  

Тигель повернулся к студенту и, показав пальцем себе на рот, громко и членораздельно спросил:  

- Как тебя зовут-то, а?..  

Студент выразительно прошевелил губами свое имя. Тигель заметно погрустнел.  

– Самуил?.. – с надеждой спросил он. Студент закачал головой.  

– Саша? Нет?.. Са… Са… Святослав?.. А!!! Сергей!  

Студент радостно затряс подбородком, и Тигель облегченно и тяжело вздохнул.  

- Его зовут Сергей! – воодушевленно продолжил дирижер, не замечая, что не все преисполнены его энтузиазмом. Музыканты молча смотрели на студента и пытались здраво соображать. Студент покраснел и спрятал за спину подарочную балалайку.  

- Вот его первая большая работа. Называется… Страшный, то есть страстный…  

И снова тишина, потом протяжное зевание Нины, и тихо: «Абрамыч-то совсем уж того…»  

- Будет называться…э-э… м-м-м-м-м…, ну, что-то в этом роде.  

- В этом роде – что-то? – запинаясь об собственный язык, переспросил виртуоз маминого пианино Тишкин.  

- Да!.. Так и будет называться, – уточнил Тигель и, максимально сдвинув брови, громко объявил:  

- Завтра первая репетиция! Довести до сведенья каждого. В любом случае, нам на этой сцене еще два дня «гастролировать», так что здание – наше, со всеми вытекающими…. Кто понял?.. То есть, кто против?! Я так и знал.  

На следующее утро, к удивлению Тигеля, на прославленной сцене собрался весь без исключения коллектив. Безумно счастливый дирижер был готов на радостях обнять каждого, и каждому сказать что-нибудь лестное, и приятн…  

- Где наши деньги?! – угрожающе оборвали его эйфорию балалаечники.  

- Да – вступили в бой баяны. – Где?  

- А вы читали местную прессу? – потрясая мятой газетой, перекричала всех Вера Аскольдовна. – Там такое про нас…. Я даже вслух не могу процитировать! Безобразие!  

- Деньги будут! – успокоил всех Тигель. – Я вчера позвонил кое-кому, и мне обещали!..  

«Урааааааааааа!» – закричали лица собравшихся музыкантов.  

- Но, при одном условии…  

Условие было простое, но трудновыполнимое: деньги нужно заработать!!! Здесь могла бы помочь смена репертуара на более понятный и близкий народным массам, например: блатная и общетюремная тематика, хулиганско – замогильно – любовная лирика и т.д. Или грандиозная постановка классического произведения, адаптированного под местные условия проживания. Или… и то и другое, в равных частях.  

- Как нельзя кстати, – продолжал Тигель, – я встретил на своем творческом пути знаменитого автора… э-э… Сергея Атлантова. Кстати, где он? Ну, неважно.  

Далее, после нудного рассказа о том, как произошла встреча, о бессонной ночи, проведенной в работе над произведением, Тигель, уже на правах соавтора, предложил присутствующим ознакомиться с партитурой, особо подчеркнув, что любая критика будет вычтена из предполагаемых гонораров.  

- А вот и наша знаменитость, – приветствовал Тигель опоздавшего композитора.  

«Я здесь. Здравствуйте», – показал пальцами студент.  

Передать выражение лиц еще неосведомленных музыкантов можно было одним словом – паралич. Уже знакомые с композитором члены коллектива лишь горько переглядывались и тяжело вздыхали.  

- Итак! – взревел Тигель, перебивая возможные неприятные вопросы. – Помимо всего прочего мы имеем, как минимум, трех главных действующих лиц: купчиху Зуеву, купца Буева, и молодую гувернантку Зуевой, Гуеву. Понятно, что роль молодой гувернантки может взять на себя наша несравненная Зинаида Геннадьевна. Но вот кто возьмет на себя смелость сыграть оставшиеся роли? Добровольцы есть? Нет! Значит так!.. По тембру голосов, и по фактуре на роли мошенников купцов здесь подходят супруги Ивановы. Возражения?!  

- А почему мы? – раздался истошный вопль.  

- Нет возражений! – резюмировал Тигель. – Итак, все по местам! Коротко поясняю фабулу произведения. Действие происходит в доме купчихи Зуевой. Купчиха приходит к себе домой и видит, как ее муж, купец Буев, прелюбодействует с гувернанткой Гуевой. Это, так сказать, завязка интриги…  

- Здесь написано: «…и читают газету»! – возмутилась купчиха Зуева – Иванова.  

- Они ее уже прочитали! – парировал Тигель. – И теперь смело прелюбодействуют прямо на сцене... то есть в гостиной.  

Над оркестровой ямой стали приподниматься любопытные головы, ища глазами предполагаемое ложе любви. Главная героиня и непосредственная участница будущих событий лишь хмыкнула и окатила композитора пронзительным взглядом.  

Прельщенный таким вниманием, Атлантов смутился. Он еще не знал, что на его партитуре, чуть выше перечеркнутого страстного мотылька, рука Тигеля вывела следующее: ««Страстный купец». Автор оригинального либретто: Тигель. Э. А.»  

«Речь идет о чистой и неразделенной любви юноши – пастушка к трем нимфам…» – попробовал объяснить студент на пальцах свое виденье пьесы.  

- Вот! – сказал Тигель, по-дружески положив руку на плечо студенту. – Композитор подчеркивает, что без этого, дальнейшее действие не имеет смысла.  

- А мне что делать в это время? – вдруг подал голос непонятливый Иванов.  

- Ничего! Я сама все сделаю, – томно прохрипела Голубева и подмигнула оркестровой яме. Раздавшийся после этого гогот и треск стульев чуть не обрушил потолок театра.  

- Речь идет о больших деньгах! Серьезнее, пожалуйста! – оборвал смех Тигель. – Значит, далее…  

Далее, для услаждения народных пристрастий, по ходу пьесы предполагалось: признания в любви, воровство, неверность, финка за спиной, купца Буева сажают в тюрягу за «ни за что», долгая разлука.  

- А почему меня? – запротестовал Иванов.  

- А кого же еще? – удивился Тигель. – Ты же воровал! Ладно, на суде будешь оправдываться! Далее… Голубева, тьфу ты, гувернантка будет тебя ждать… якобы. А ты в это время исполняешь вот эту арию… Сережа, передай ноты Буеву, то есть Иванову.  

От вида обложки, на которой красовался новый автор оригинального либретто, Атлантов на миг прозрел. В его простодушную светлую душу закралось справедливое подозрение.  

«Вы что – как-то мой текст исказили?» – решился спросить студент. В ответ прозвучала отговорка, смысл которой дирижер мягко завуалировал ласковым выражением лица.  

- Послушай, мальчик, опытного дядю. Твой вариант ну никуда не годится. Идея – чушь! Диалоги – бред! Зрители уснут уже на первой минуте, и будут громко храпеть, даже если твой дебил – пастушок вдруг превратится в обкурившуюся макаку и вместо того чтобы гнусавым голосом петь о любви к природе, начнет вышибать из своих подружек мозги. А если те будут звать на помощь, их забросают далеко не цветами. Ты меня понял? Ну что ты делаешь?! Отдай ноты!  

Но упрямый композитор продолжал трясти над головой партитуру, делая вид, что рвет ее на части.  

- Ладно! – наконец не выдержал Тигель. – Хочешь роль? Маленькую, но очень ответственную?  

«Аполлона?» – оскорбленный композитор изобразил античную скульптурку.  

- Голого мужика? – попытался определить Тигель. – Нет? Сталина? У нас нет Сталина. Будешь играть городового со свистком. Зачем тебе текст? Нет, там говорить не надо – главное, свистеть громче!..  

- А мы? – осведомились в оркестровой яме.  

- Ах, да! – вдруг вспомнил Тигель. – Внимание! Злыми сокамерниками Буева, по ходу действия будут Тишкин и Ежов. Остальные музыканты общей массовкой играют других заключенных; участвуют в потасовках с «политическими», дерутся на балалайках. В других сценах, они же играют за жандармов и, одновременно, за купеческий люд с Марьиной Рощи. Всем понятно?  

Понятно было всем, кроме автора замысловатой музыки. Но, как говорили древние композиторы: «Незнание нот лишь прибавляет уверенности».  

- А долго он сидеть будет? – заливаясь слезами, обреченно спросила купчиха Иванова.  

- Кто будет сидеть?! Иванов? – изумился Тигель, едва сдерживая предынфарктное состояние. – Вера Аскольдовна! Текст читайте внимательно! Десять лет строгача ему дали! Все, хватит! Начинаем репетицию! Приготовились? С первой цифры, пожалуйста!  

Ииииииии, раз!..  

День прошел. И вот, долгожданный вечер премьеры. Легкий мандраж. Анонсы, изобилующие привлекательными фразами, как: «Скандально известная постановка!» и «Успех в Париже!», расклеивали на столбах всем коллективом, так что в зале ожидалось нечто напоминающее Вавилонское столпотворение.  

- Кого увижу в буфете – убью! – не переставал шипеть Тигель на музыкантов. Композитор лишь делал «страшное лицо» и грозил кулаком.  

- Само собой! – отмахивались оркестранты, пытаясь на слух настроить свои инструменты. После того, как Пыжов сломал гриф своей балалайки, а у Кормежкина лопнула пятая струна, они угомонились.  

«А где рояль?» – дергал Тигеля за рукав студент всякий раз, когда они оказывались на пустой сцене.  

- Ах ты, черт! – всякий раз сокрушался дирижер. – Забыл!  

Где-то за час до начала спектакля его вдруг озарило.  

- Забыл тебе сказать, что рояль мы заменили… Тишкин на своей гармони... Вот увидишь – любого пианиста за пояс заткнет!  

А вот и первые зрители, проникли в фойе. Они чинно прохаживаются перед огромным зеркалом и рассматривают стены украшенные фотографиями малоизвестных артистов. В буфете, как всегда, свободных уже мест нет. Публика громко аплодирует буфетчице Нине, которая, не смотря на тяжелейшую степень опьянения, еще стоит на ногах, и как-то умудряется работать. Водка льется рекой, но, как в сказке, в стакан почти не попадает.  

За кулисами – последние приготовления. Старые декорации найденные во дворе театра в спешном порядке расставляются по периметру сцены. Суть и форма здесь не важна, главное – заполнить свободное пространство.  

Звучит третий звонок, и Тигель осторожно заглядывает в зрительный зал.  

- Матерь божья!!! – с надрывом выдыхает он.  

- Что там? Что? – шумят сзади столпившиеся оркестранты.  

- Ничего! Полный зал! – шепотом орет на них Тигель. – Все по местам! Где Голубева? Почему никто не переоделся в костюмы?  

- Какие костюмы?!! Вот же на нас!  

Музыканты действительно неотразимы. Из всего хлама найденного ими в костюмерной, артисты выбрали самые оригинальные наряды. «Плюшевые» туалеты из разных эпох частично украшенные рыцарской амуницией, должны были вызвать у зрителей уж если не уважение, то уж во всяком случае, живой интерес. Успех и признание публики гарантировала лично тетя Вера – старейшая уборщица театра.  

- Зверинец! Где вы их нашли? Это же из «Гамлета»! Вы кого играть собрались?! Гамлеты с балалайками! Всех убью, всех! Потом – себя! Аааа, к черту вас! По местам!  

Музыканты, как безумные, бегут к своим стульям, рассаживаясь в три ряда. «Прямо как стая ворон на поле», – скорбно отмечает Тигель и делает отмашку. Старый занавес со скрипом расходится в стороны, и зрительный зал просто взрывается от смеха.  

«Господи, спаси!» – мысленно вопит Тигель, и негнущимися ногами выдвигается в центр сцены. Слышны аплодисменты. Дирижер степенно кланяется публике и проходит к своему оркестру.  

- Клоуны доморощенные! Видеть вас не смогу!! – шипит он им, и поднимает руки. – Приготовились?!  

Звучит увертюра. На сцену «выплывает» гувернантка и, прижимая руки к огромной груди, набирает в легкие воздух, оглядывается на оркестр и…  

- Твою мать!! – не сдерживается она.  

За эту фразу благодарная публика дарит ей дикий гогот и бурные овации. Но не прошло и трех секунд как, стискивая зубы, Тигель делает угрожающий рывок вперед, и сцену заполняет страшное балалаечное безумие. Стараясь перекричать эту какофонию, Голубева напрягает все силы. Стены театра начинают мелко вибрировать, и тяжелая волна ревом взлетающего бомбардировщика накрывает с головой всех зрителей.  

- Сволочи, я же на девятом месяце! – доносится из зрительного зала.  

Неожиданно музыка стихает и, практически в полной тишине, Голубева ревет:  

– Где милый мой? Где ты? Устаааааааааааала ждать я!  

- Я здееесь! – слышится из-за кулис и на сцене, эдаким бодрячком, появляется рыжеволосый купец Буев. Он подходит к возлюбленной и, взяв ее за руку, поворачивается к публике. Потом, словно вспомнив что-то важное, он резко крутит головой в направлении оркестра и в растерянности опускает руки.  

- А чего случилось-то? – ошарашено спрашивает он у Голубевой.  

- Ничего! Пой, давай! – кричит на него какая-то старушка с первого ряда, и Иванов, опомнившись, снова входит в купеческий образ.  

- Я здееесь, – повторяется он, после чего сильным тенором сообщает любовнице, что жаждал встречи, ночь темна, и у него масса нерастраченной энергии.  

- Прелюбодейство – совсем не греееех! – вторит ему пылкая гувернантка, и оркестр за ее спиной всей своей инструментальной мощью соглашается с ней.  

- А вдруууг твоя хозяйка вернется раааано? – пугается Буев и нервно оглядывается на своих коллег – музыкантов.  

- Нееет! – успокаивает его гувернантка. – Она на плооощади торгует пирожками! Скореее! Возьми меееня!!! – и шепотом добавляет: – Испортишь мне прическу – тебе не жить!  

- Выпить бы, – облизывается Иванов и громко поет: – Навеееки нас соединит вон та постееель!  

Любовники следуют к французскому диванчику эпохи Людовика – XV, и осторожно присаживаются. Музыка сама собой стихает, и влекомые любопытством музыканты осторожно привстают со своих мест, чтобы ни пропустить ни одной подробности.  

- На место! – шипит на них Тигель, и музыкальное сопровождение быстро возобновляется. Любвеобильный купец в это время растерянно смотрит по сторонам, ища укрытия.  

- Я все равно люблю-ууу ее – мою женууу! – заранее предупреждает Буев зрительный зал, лихорадочно расчесывая себе грудь.  

- Ты чего, Иванов! Забыл, как это делается? – цедит сквозь зубы гувернантка и с надрывом стонет: – О, мииилый Буев!  

- Меня Верка убьет! – шепчет милый Буев.  

- Давай, обнимай меня, а то я тебя убью! – шепчет гувернантка.  

- Давай! Чего ты ждешь? – раздаются крики из зала. – Мы за это деньги платили!  

- Да пропадииии все пропадом! – в сердцах объявляет Буев на весь зал, и с какой-то необычайной злостью начинает снимать с гувернантки белый школьный фартучек.  

- Иванов, ты с ума сошел? – кричит гувернантка. – Потише! Ты мне платье порвешь!  

И тут, откуда-то из глубин сцены, раздается визгливое: «Я не позволю!»  

Зал гудит как улей, но Тигель взмахивает руками, и оркестр всей силой звучания подавляет зрительский восторг.  

- Вера, это ты? – с облегчением поет Буев, пытаясь вырваться из цепких гувернантских объятий. – Вера, здрааааавствуй!  

- Как не вовремя! – с досадой замечает гувернантка, глядя на хозяйку с нескрываемым раздражением.  

Тему «накала страстей», оркестр обыгрывает литаврами и скрежетом пары балалаек.  

- Я не паааазволю! – ворвавшись в «гостиную» поёт, внезапно пришедшая с работы, купчиха Зуева. Ее глаза горят, а кулаки чешутся.  

- Вася! – кричит она купцу Буеву. Ее состояние близко к истерике.  

- Он – Коля! – развернувшись к купчихе, громко шепчет Тигель. Музыка немедленно прекращается и дирижер, быстро повернувшись к своим подопечным, грозным взглядом заставляет музыкантов продолжить игру.  

- Коооля! – еще громче кричит купчиха, заламывая руки. – В моей гостиииной! Как вы посмееели?  

Здесь, между главными героями происходит диалог, подтверждающий пословицу о том, что кормить волков, в общем-то, бессмысленно. Аморальный муж купчихи, Буев, забыв о супружеском обете, совершенно не поддается ни уговорам, ни здравому смыслу. Ко всему прочему, оказывается, что купец нечист на руку: играет на бирже, ворует пирожки с капустой, и живет не по средствам. Все это он нагло выкладывает обеим женщинам, стоя на краю сцены и глядя почему-то не на них, а в зрительный зал. Купчиха зовет на помощь, призывая в свидетели святых угодников.  

- Паааалиция! Пааалиция! Хватайте жууулика! – в унисон поют купчиха и гувернантка.  

В ответ – тишина. Женщины повторяют свой призыв, взглядом разрезая спину дирижера на мелкие части.  

- Вон он стоит! За вами! – подсказывает им шепотом Буев. Купчиха с гувернанткой оборачиваются.  

И действительно, позади себя они обнаруживают юное дарование, Атлантова Сэ Гэ, голое тело которого украшают короткая накидка и лавровый венец. Оказалось, что античный герой уже давно томится в засаде и пытается знаками привлечь внимание потерпевших. Наконец, он догадывается, – зачем ему дали свисток, дует в него и с достоинством выходит на передний план.  

- Он обокрааал меня! – звонко стучит купчиха на мужа, но городовой смотрит совсем в другую сторону, и поэтому на ее слова никак не реагирует.  

- Назад посмотри! – подсказывают ему зрители, но, похоже, служитель закона их тоже не видит и не слышит.  

Тогда Буеву приходится насильно разворачивать лицо героя в нужном направлении, и купчиха быстро повторяет свою жалобу. Городовой Атлантов кивает головой и дает знаками понять, что понимает суть просьбы, и если никто не возражает, он заберет Буева в тюрьму на допрос.  

- Почему так тихо? Чего он сказал? Пусть повторит! – слышатся выкрики из зала.  

- Ну-ка, дунь в свой свисток еще раз! – приказывает опытная гувернантка Атлантову. Раздавшаяся трель свистка перекрывает баянный стон и немного успокаивает зрителей.  

- Любооовь моя! – тут же взвывает Буев, требует от гувернантки слова «что будет ждать», носить высококалорийные передачи и писать письма.  

Гувернантка соглашается. Звучат слова о вечной любви до гроба, поездках в Сибирь, на каторгу вслед за любимым. Оркестр плавно переходит к теме «прощания».  

- Прооощай навеки! – берет самую высокую ноту купец Буев. Его голос дрожит, резонируя с декорациями. Девица Гуева и купчиха подпевают ему и, держась за руки, терзаются мыслями.  

- Возьмииии его себе! – предлагает Зуева гувернантке. – Его я ненавииижу!  

- А как же вы?.. А дети – десять штук?.. – недоумевает прислуга.  

- Черт с ними! – в сердцах бросает отчаявшаяся купчиха.  

Столь драматический эпизод мог бы даже вызвать ручейки слез на лицах зрителей, если бы не античный композитор, который время от времени дул в свой свисток и что-то показывал пальцами.  

- Чего ему надо? – отчаянно шепчет гувернантка Тигелю.  

- Чего ты хочешь-то, сынок? Скажи уж! – не выдерживают сердобольные пенсионерки во втором ряду. – Да что ж ты так убиваешься-то!  

«Сынок», тем временем, увлеченно объясняет непонятливым зрителям, что именно он написал столь гениальную музыку, а к этому отвратительному либретто не имеет никакого отношения.  

- Забирай его, и уматывайте со сцены! – в бешенстве шепчет Тигель Буеву. Коррумпированному купцу приходится брать ситуацию в свои руки.  

- Сейчааааас, меня упрячут за решетку! – поясняет он публике и пытается затащить представителя правопорядка за декорации. Атлантов сопротивляется как бык, и тогда находчивый Тигель подключает к «зачистке» спецгруппу жандармов.  

Жандармы, вооруженные балалайками, встают со своих мест и, бренча доспехами 16 века, плотно окружают «коллегу». Предчувствуя недоброе, Атлантов сам хватает купца за руку и ведет его за кулисы. Статус-кво восстанавливается.  

- Мать старуууушка будет его ждать, – обнявшись, поют жандармы.  

- Да, будет ждаааать! – доносится голос Буева из-за кулис.  

Свет гаснет.  

Воспользовавшись темнотой, жандармы с жутким грохотом пробираются на свои места. Звучит странная нечеловеческая интерлюдия, отдаленно напоминающая творчество Кати Огонек. Самая догадливая публика узнает мелодию и благодарит музыкантов редкими аплодисментами.  

Смена декораций ограничивается заталкиванием на сцену письменного стола, вокруг которого рассаживаются: подсудимый Буев, следователь (балалаечник Пыжов, преобразившийся из отца Гамлета в брандмейстера) и мальчик на побегушках (балалаечник Короедов, одетый скромнее: гусарские лосины и белая атласная рубашка). Свет включается.  

- Ты у меня сортиры будешь чииистить! – обещает следователь Буеву.  

- Не буууду! – противится купец.  

- …Бу-ду! – по слогам повторяет мальчик на побегушках, делая вид, что записывает показания.  

- Да, буду чистить!.. – уже соглашается Буев, воспринимая слова мальчика как подсказку. И тут же, он тихо обещает мальчику, что почистит и его рожу, но позже.  

Вообще, этот диалог, по замыслу Тигеля, дает понять зрителю, что допрос в самом разгаре. И зритель это понимает. Но не более того!  

- Отвечаааай шельмец! Где кольцо? – продолжает настаивать следователь. – Где акции купчихины?  

Где пирожки, где акции, и где обручальное кольцо гражданки Зуевой, следователь и мальчик так и не узнают. Купец, заливаясь соловьем, божится, что не виновен, целует распятие, – в общем, не колется.  

- Вот, мерзааавец! – делает вывод следователь. – В кандалы его! В острог!  

Все трое встают и, отвернувшись друг от друга, поют:  

- Какооое разочарованье! Кругом обмааан! Кругом обман!..  

Не прекращая петь о превратностях судьбы, Буев, сложив руки за спиной, направляется к правой части сцены, где на уже знакомом диванчике, как на нарах, расположились злые сокамерники. Купец располагается в центре мизансцены, гордо отвернув подбородок от криминальной шелупони, разодетой к тому же, как на бал-маскарад.  

- К нам пополненье прибыло! Ужо повеселимся мы! – в голос радуются сокамерники, под собственный аккомпанемент.  

- Вы бы еще в костюмы зайчиков нарядились! – ехидно шепчет им новичок.  

- Это все уборщица… стерва! – глухо отвечает Тишкин и до предела растягивает меха своей гармони.  

- Даавно мы дома небыли… – взвывают старожилы темниц и острогов.  

- Как будто в скааазке побыли, – подтягивает Буев.  

И все вместе: – За тридевять земель!  

Вдоволь напечалившись, сокамерники приглашают Буева вступить в их шайку. Буев вежливо отказывается. Тогда, рецидивисты предлагают ему совершить групповой побег, и купец, как дурак, соглашается. Начинаются суетливые приготовления.  

В то время как на противоположной стороне сцены следователь и мальчик изводятся нехорошими мыслями, зеки полны решимости и громко заявляют о своих намерениях.  

- Я приишью охраааанника! И гдееееееее моя заточка? – с ошеломляющей наглостью обращается к зрителям Тишкин. Его голос звучит на редкость зловеще.  

На столь щекотливый вопрос незамедлительно реагирует простодушная интеллигенция.  

- Вон, за спиной прячет! – кричат с балкона, и треть партера уверенно показывает на растерявшегося Ежова.  

- На! Обыщи! – грубо заявляет Ежов в зрительный зал, выставляя напоказ свой королевский наряд.  

- Да что ж это!.. – в сердцах бросает Тигель. – Кто-нибудь в этом зале будет придерживаться текста?!!  

Зрители и артисты успокаиваются, и действие идет ровнее. Нечаянно сломав две декорации, заключенные все же совершают побег, на глазах у следователя и мальчика на побегушках; причем мальчик еще и пособлял преступникам, помогая вытаскивать со сцены письменный стол.  

Одновременно, действие переносится в жуткие переулки Марьиной Рощи, в одном из которых купчиха Зуева с гувернанткой промышляют пирожками методом «торговли с лотка». Пока зрители недоумевают, почему богатая купчиха и, фактически, воспитательница детей, занимаются столь необычным для них бизнесом, оркестр пытается изобразить метель и жуткий холод. Получается даже лучше – смерч и ураганы. Купчиха и гувернантка, облаченные в кошачьи горжетки, жмутся друг к дружке, согревая себя громким пением.  

- Тосклииииво на душе без милого! – перекрикивает «метель» гувернантка, протягивая пирожок вымышленному покупателю.  

- Забууудь его! Он не достоин! Твоееей… – убеждает ее купчиха, пересчитывая вымышленную выручку. – …Любви!!!  

А вот и настоящие покупатели! На сцене появляются три незаурядно одетых личности. Оркестр исполняет подъездно-хулиганскую мелодию, намекая публике, что скоро будет поножовщина, кто-нибудь сильно пострадает и, вполне возможно, главную героиню все-таки зарежут. А пока…  

- Где ты, мииилый? – взывает гувернантка к потолку с прожекторами.  

- Я здеееесь! – блеет сзади купец.  

Влюбленный и туго соображающий после долгой разлуки, Буев бросается навстречу своей судьбе.  

- Стой, Буев! Век воли не видаааать! Это засада! – взволнованно поют Тишкин и Ежов. – Забууудь ее!! Забууудь!  

Угрожая купцу баянами, сокамерники требуют к себе уважения. В процессе деликатного разговора, Буев, без объяснения причин, переходит к оскорблениям. Завязывается схватка. Купец, влекомый амурной страстью, убивает своей балалайкой обоих дружков. Публика вздрагивает. Подняв над головой орудие убийства, вмиг одичавший Буев, подражая бурому медведю, ревет на зрителей.  

- Вызовите «скорую»! Моей маме плохо! – звучит детский голос из зала.  

Буев перестает реветь и сконфуженно перебегает поближе к даме своего сердца.  

- Я так ждала тебя! – упиваясь силой своего голоса, гаркает на Буева гувернантка.  

- Вооооот как? – мямлит купец. Свои сомнения он изливает в заунывно-лирической форме. Гувернантка плачет навзрыд и… признается!  

Да – гуляла на сторону! Да – усатые гвардейцы! Трое…. Ну, может, четверо. Какая разница?! Но, любила-то одного тебя, милый Буев! И ведь ждала! Как могла, так и ждала! И письмо пробовала написать, и вообще…  

- Ой, ты деееевичья доля моя! – поддерживая руками грудь, голосит гувернантка.  

- Нееесчастная! – рыдают навзрыд Буев с купчихой.  

Ситуация патовая. Буев в растерянности: вроде бы и надо кого-то зарезать, но… жалко обоих. А себя-то как жалко – не передать словами! Хор балалаечников с надрывом изображает волчий вой, вызывая у зрителей ощущение наступившего конца света.  

- Ты выыйдешь за меня? – потерянно делает предложение Буев, защищаясь от хора ладонью.  

- Я рада бы! Но!..  

Но, оказывается, купца ждет еще одна новость: благочестивая гувернантка уже успела выйти замуж за помещика Дуева – барыгу и супостата.  

- Он моего ребеночка пообещал усыновииить! – объясняет гувернантка свой поступок и, как бы вскользь, намекает на непорочное зачатие от молодого человека по имени Альфред.  

Буев, проглотив комок в горле, застывает с вытянутой рукой. Слышны возгласы: «Перезвони позже…»  

- Неверная! – восклицает купец и ощупывает свои карманы в поисках ножа. – Нож! – громко шепчет он убитым сокамерникам.  

- У тебя! Ищи! – отмахиваются трупы дружков.  

Окинув взглядом зрительный зал, купец нерешительно поднимает над головой балалайку. Увы, насладиться своей чрезмерной брутальностью он не успевает.  

- Жандаааармы! – вопит купчиха и, сорвавшись с места, начинает метаться по сцене, словно застигнутый врасплох на кухне таракан. Своей репликой купчиха опережает действие на целых 10 минут. Оркестр начинает играть с удвоенной скоростью, пытаясь угнаться за текстом.  

- Рано же! – отчаянно шепчет Буев купчихе. – Я не успею арию допеть!  

- Я роль забыла! Прости, Вася! – страстно рыдает Иванова и пытается схватить Буева за руки.  

- Теоретически, я – Коля! – напоминает ей купец.  

- Жандармы, на выход! – задыхаясь, сипит Тигель и в бессилии опускает руки. Балалаечники срываются с места, круша казенную мебель как стадо коров, и рассредоточиваются по всей сцене. Музыкальная пауза длится недолго – на смену балалаечникам, толкая перед собой свои инструменты, быстро ползут «ожившие» сокамерники Буева. Вскоре, тишину разрезают душераздирающие звуки сразу двух баянов.  

- Бей быстрей! – цедит неверная гувернантка купцу и быстро подставляет голову под удар.  

- Как хотите! – пожав плечами, равнодушно изрекает Буев и, забывшись, со всей силы опускает балалайку на голову бывшей возлюбленной. На, тебе!..  

Как и ожидалось, инструмент сломался сразу в двух местах. Гувернантка не успела даже пискнуть. Мгновенно потеряв сознание, она рухнула на подмостки. Характерные звуки сломанной об голову балалайки и упавшего на пол тела заставляют замереть всю труппу. Такого молниеносного «апофеозо» никто не ожидал. Зрительный зал в недоумении и ждет объяснений.  

Увы, главный злодей в ступоре и молчит как партизан. Ко всему прочему, его начинает тошнить.  

- Пой! Заметят ведь! – наперебой шепчут жандармы и обступают место преступления плотным кружком. Наивно полагая, что вот сейчас кто-нибудь объяснит к чему такая жестокость, зрители начинают несмело аплодировать. Изнутри порочного круга доносится звук громкой пощечины, потом второй, и сразу – негромкое пение:  

– Я потерял любимую навееееки…  

В этот момент, совсем некстати, на сцене снова появляется любимчик Аполлона и юное дарование Атлантов Сэ Гэ. Не переставая дудеть в свой свисток, радостный юноша вприпрыжку приближается к группе жандармов и, что-то разглядев промеж доспехов, от ужаса падает на пол. Резко вскочив, Атлантов бросается к краю сцены и пытается красноречивыми жестами «рассказать» об увиденном, и чем больше смеется над ним публика, тем яростнее его движения.  

- Идиот, она живая! – пытаются остановить его жандармы, но композитор безутешен и, к тому же, неуловим.  

И вновь быстрый на расправу купец Буев спасает представление. Не переставая исполнять свою финальную арию, он незаметно толкает в спину дикого композитора, и тот исчезает в глубине оркестровой ямы. Атлантов затихает сразу после приземления на спинку стула животом.  

Публика восторженно рукоплещет смелым артистам решившим оживить, таким образом, ход спектакля. Купец вынужден повысить тембр до недосягаемых высот. Он пробует объяснить зрителям, что расстроен произошедшим, раскаивается, и больше так не будет. Через пять минут от Буевского бельканто в зале становится совсем уж тошно. Наконец, когда озон в воздухе почти закончился, а Буев полностью выдохся, зрители поняли, что, возможно, скоро их опустят по домам.  

И вот он – финал! Но… сначала, общий сбор всех персонажей на сцене, перекличка, хор. Артисты выстраиваются в ряд у рампы и почти сразу начинают нестройное пение, помпезно завершая третий акт. Пара жандармов, удерживая тело Голубевой подмышки, подтаскивают солистку поближе к зрителям. Поверженный гений МузПТУ, влача непослушные ноги, забирается на сцену и осторожно пристраивается к хору сбоку. Публика не торопится убегать и вальяжно аплодирует. Недопев свои партии, возбужденные жандармы и купцы – мошенники уже радостно поздравляют сами себя с успехом и торопливо невпопад кланяются. Верными присяге и искусству остаются лишь брошенные Тигелем на произвол судьбы сокамерники Буева, упрямо продолжая музицировать вплоть до последней ноты. Публика медленно встает со своих мест.  

«Боже, какой успех! Первый раз!» – всхлипывают артисты и жмут друг другу горячие ладони. Такой миг! Редкие секунды счастья – кто еще их оценит? Еще мгновенье, и несчастные любители искусства.… Нет, просто уходят! И даже не бегут! Останьтесь, черт бы вас побрал! Да повернитесь же! Ну, ничем вас не проймешь!  

Два шага вперед – поклон – шаг назад. Лишь Тигель стоит, как вкопанный, не в силах пошевелиться. «Наяда!» – шепчет он, любуясь безвольно повисшей на крепких жандармских руках своей лучшей солисткой, лауреатом премии имени (зачеркнуто) З. Г. Голубевой.  

И… никого! SIC TRANSIT GLORIA MUNDI. «Наконец-то!» – вздыхают стены и облезлые колонны. «Пора и спать ложиться», – ворчит паркет – зануда. Свет гаснет, и в абсолютной темноте только маленькая сцена, еще не остывшая от пылких артистических эмоций, бурлит и содрогается подобно кастрюльке с кипятком, мешая уснуть уставшему за день старому театру.  

Женщина рыдала, сидя в ванне, наполовину наполненной исходящей паром водой. Плечи ее вздрагивали. Сквозь судорожные всхлипывания вырывалось невнятное, точно горячечное: «За что? Ну за что мне такое? Ненавижу... Не хочу... Ничего не хочу...»  

Машинально, не глядя, налив геля на мочалку, начала тереть себя, с яростью, до красных полос на совсем светлом, с нежной кожей, теле, с городским загаром, коснувшимся лишь шеи и рук. Она не замечала боли – так старалась смыть, содрать с себя вместе с кожей видимую только ей грязь, скверну...  

«Я грязная, падшая женщина. Как мне жить теперь?» – спрашивала она непонятно кого и остервенело терла пенящейся губкой свои небольшие грудки, потом чуть выделяющийся животик и ниже, ниже – везде, где прикасались его руки, куда проникал он похотливо, по извечному праву силы.  

И была она в своей девственной почти наготе, исполосованной нещадно грубой мочалкой, в этих безудержных рыданиях, туши, размазанной по лицу с покрасневшими, в слезах, глазами жалкой и беззащитной. Как падший ангел...  

Ополоснувшись и едва обтерев распаренное тело полотенцем, закуталась в махровый халат и, забыв надеть тапочки со смешными собачьими ушами, двинулась в спальню. Не включая света, не раздеваясь, легла, подтянула к подбородку покрывало. Она все еще всхлипывала, вытирая ладонями слезы с горячих щек. Потом, будто вспомнив что-то, решительно взяла с тумбочки рядом мобильник и стала нажимать на кнопки. «Все вы одинаковы! Всем вам надо только одного – тела, тела, тела...» – и она удалила очередное мужское имя в телефонном списке. «Вы все просто пользователи. Ну конечно, вы – пользователи. Вам нет дела до души. До наших переживаний. Как же я вас ненавижу! Всех! Всех!» – и Алексей последовал вслед за Сашиком в небытие.  

Некоторые имена женщине, похоже, не были так ненавистны, и она плакала, удаляя их, сильнее обычного. Но остановиться и как-то дифференцировать свой выбор была уже не в состоянии – и список в итоге уменьшился человек на пять.  

Когда с чисткой рядов мужского пола было покончено, она успокоилась. Слезы высохли, хотя щеки все еще пылали, и вместо рыданий раздавались только громкие прерывистые вздохи. Она попробовала закрыть глаза, но снова и снова видела его, мужчину, который привез ее домой несколько часов назад.  

Она встретила этого мужчину в кафе, куда пошла с подругой в воскресный вечер. У подруги был день рождения. Дата не круглая, да еще и проблемы семейные, с мужем поссорились, и она решила отметить ее скромно. Посидеть тихонько, за бокалом-другим вина, поговорить о своем, о бабьем. Они и правда заказали себе вина, салатов, любимых ими маслин – обе старательно худели. Вспоминали молодость, как познакомились лет двадцать назад, как бегали когда-то вместе на танцы. Здесь, в кафе, тоже звучала музыка, и несколько пар топтались в переливчатом мелькании светомузыки.  

Женщина давно заметила на себе пристальный взгляд мужчины в белом пуловере, который красиво оттенял его загорелую шею и лицо. Его можно было бы назвать даже интересным, если бы не боксерский, сломанный когда-то нос. Впрочем, недостаток этот не слишком портил общей картины.  

Когда зазвучала очередная медленная композиция, обладатель белого пуловера и крутых мускулистых плеч под ним пригласил женщину на танец. Она подспудно ждала этого. Среди всех мужчин в зале она сразу выделила именно этого, он показался ей симпатичным. Он взял ее за талию сильной рукой, привыкшей подчинять. Расстояние, их разделявшее, было неприлично мало, и она чувствовала всем телом его накачанную, спортивную стать и очень приятный, волнующий аромат. «Это ведь только танец», – успокаивала она себя. Ей было приятно в его почти объятьях. Выпитое вино, близость мужчины, сильного, обаятельного, кружили ей голову, будоражили. Она пожалела, что мелодия так быстро закончилась.  

Мужчина поблагодарил ее вежливо, отвел обратно к столику. Щеки женщины пылали от возбуждения, она даже смутилась своей столь бурной реакции на просто танец. Подруга, кажется, ничего не заметила. Они выпили еще по бокалу. Незнакомец вновь пригласил женщину. Она согласилась, волнуясь. Теперь он уже держал ее напряженную спину привычно, совсем по-хозяйски, чувствуя силу своего мужского магнетизма, осознавая, что нравится партнерше. Он представился. Она – тоже. Они говорили – так, в общем, ни о чем. Она сбивалась, говорила невпопад, когда ощущала его желание, которого партнер по танцу и не пытался скрыть. Ее бросило в жар. Она хотела отодвинуться от него, но отталкивать прилюдно стало неловко. Он понял ее, ухмыльнулся и ослабил дозволенное танцем объятие.  

Сразу после этого танца женщина засобиралась домой, оставаться здесь ей уже не хотелось. Уговаривать подругу не пришлось. Той только что позвонил на мобильный ее опомнившийся муж, который молил о прощении и звал скорее возвращаться домой, где ее ждал, по словам благоверного, романтический ужин. Сердце женское не камень, растаяло быстро, и подруги решили отправиться домой.  

Новый знакомый женщины, попрощавшийся со своими спутниками за столиком, неожиданно предложил дамам подвезти их, неважно, по пути ли ему с ними. Счастливая подруга так торопилась к своему вновь обретенному супругу, что быстро согласилась за обеих. По дороге они болтали о том о сем, но паузы, неловкие, натянутые, повисали все чаще. Наконец доехали до дома подруги, и она бодро выскочила из машины, весело попрощавшись. Женщина жила несколькими остановками дальше. Теперь повисшее молчание становилось просто угнетающим, и женщина, пересилив себя, попыталась как-то поддержать беседу. Получалось не очень.  

К счастью, до ее дома доехали быстро и мучения ее с моно-диалогами закончились. Мужчина попросил у нее телефон. Она зачем-то дала его, выскочила из машины и поднялась к себе. Быстро разделась, смыла макияж и нырнула в постель. Ей было жарко. Лишь холод атласной простыни немного остудил ее пыл, и женщина уснула. Ей снился танец, тот мужчина, объятия которого становились все настойчивее, он уже раздевал ее, и у нее не было сил сопротивляться...  

На следующий день он позвонил. Спросил, когда сможет снова увидеть ее, настаивал на встрече. Вчерашнее смятение улеглось. Женщина подумала, что не следует впредь пить больше двух бокалов вина на голодный желудок. Иначе начинает мерещиться всякая ерунда – «типа сексуальных маньяков симпатичной наружности» – смогла она пошутить про себя. И она согласилась на свидание легко, в общем, без опасений.  

Он встретил ее на машине после работы, был вежлив и более разговорчив. Предложил заехать к нему, якобы переодеться, а потом – куда пожелает женщина. Ладно, подумала она, – в конце концов, что он ей сделает. Она ему явно симпатична, да и он ей понравился.  

Квартира, в которую они вошли, была красивой, с интересным интерьером и дизайном, но со следами долгой неухоженности. Женской руки там не ощущалось, она сразу это отметила. Он стал на ходу прибирать разбросанные кругом вещи, полотенца. Спросил, что она выпьет. Она очень поспешно сказала, что чай. «А как насчет капельки коньяка, совсем по чуточке», – и заглянул ей в глаза. «Ну разве самую малость», – согласилась она. Мужчина быстро достал бокалы, бутылку, помыл фруктов, не забыл поставить на плиту чайник. Он включил музыку, угадав каким-то чутьем, что она любит. Звучала та самая мелодия, которая так нравилась ей когда-то, в пору ее влюбленности.  

Коньяк красиво отсвечивал на дне бокала. Она грела его донышко рукой, уплывая в своих воспоминаниях.  

«За встречу?» – полуутвердительно спросил он.  

«За встречу», – не стала спорить она.  

Они поговорили немного. Оказалось, что у них ровесники их сыновья. Он, как и она, формально еще не разведен, но уже давно живет один. «Не сложилось», – коротко пояснил он.  

Она еще чуточку пригубила из бокала. Стало тепло и слегка закружилась голова. Он заварил чай, пододвинул ей сладости. Сел напротив, глядя пристально, и она тонула в этом взгляде. Взял ее за руку, потянул – «потанцуем?». Обнял ее в танце, губы сразу нашли ее, теплые, мягкие, пахнущие коньяком и лимоном. Ей не были неприятны его поцелуи, хотя она и понимала, что так – нельзя. Мелодия закончилась, и она под этим предлогом поспешила вернуться к столу. Еще посидели.  

Но мужчине явно не сиделось. Он снова увлек ее на середину гостиной, танцуя, прижимая к себе все сильнее. Губы уже не искали ее губ, они властно завладели ими. А руки... Руки обнимали ее, лаская, не давая опомниться, умело и напористо. Хотя и не грубо. Она пыталась сопротивляться. Этот мужчина нравился ей, и она не хотела вот так, сразу, – не оставляя ей выбора, почти обманом, силой...  

Но у мужчины были другие планы, и они требовали немедленного воплощения. Ее сопротивление лишь возбуждало его еще больше, а мягкое тело, губы, ее аромат сводили с ума...  

..........................................................................................................  

Когда они – потом – слушали музыку, сидя рядом на маленьком диванчике, он – обнаженный, весело, как ни в чем ни бывало, подпевающий, а она – в смущении сразу одевшаяся, женщина не знала, как вести себя дальше. Ей было бесконечно стыдно случившегося. Ее щеки пылали, она готова была провалиться сквозь все пять этажей дома и землю под ним, разрыдаться, наконец. Но это было так похоже на виденные не раз подобные сцены в фильмах, когда девушка плачет, жалея себя.  

Боже, но ведь она не была глупой, наивной девочкой. Ей было давно уже не двадцать, и замужем она была много лет, и мужчин повидала всяких. Как же она могло не видеть явного, лезшего в глаза, кричащего – этот мужчина хотел от нее лишь одного – секса. Причем сразу, без долгих ухаживаний, вождений в рестораны, кино, дарения цветов... Неужели и ей надо было только это?!  

Нет, конечно, нет! Ей, взрослой годами, но все еще наивной в суждениях и знании, точнее, полном незнании мужчин, хотелось верить, что она встретит еще настоящего, который сумеет разглядеть в ней не только привлекательные формы, особое обаяние зрелой женщины, но и заглянет в ее душу, истомившуюся по теплу, плечу, опоре. Она, познакомившись с этим представителем племени сильных, дорисовала его портрет, приукрасив его – по своему обыкновению. Придумала ему черты, которых у него и не было вовсе.  

...Он отвез ее домой, молчаливую, едва сказавшую несколько слов. Напоследок посоветовал не грузиться. Она вышла молча, выпрямившись, как струна. Когда машина отъехала, она, будто вмиг состарившись, ссутулилась и побрела к подъезду по лужам, не глядя по ноги и уже не сдерживая слез...  

...Ангел, падший, опустил свои усталые крылья, не в силах больше их нести...