…Сначала обнаруживаешь, что недостаток у него только один, и её зовут то ли Ира, то ли Маша. Сердце совершает пируэт, хотя, может быть, это вовсе не сердце, а пресловутая крыша (вот заодно и узнала, где она находится). Потом приходишь в себя. Отгоняешь витающее в воздухе «А я люблю жена-атого» — дурацкая песня, в самом деле, и решаешь, что это, с какой стороны ни взгляни, неудачная идея. Убеждаешь себя, что не хочешь одиноких выходных и иметь рядом мужчину, который всё время смотрит на часы, виноград до неприличия зелен, а ты не такая, и твой трамвай уже позвякивает по рельсам за ближайшим поворотом. Потом становишься сама себе строгой дуэньей, блюдёшь себя, чтоб случайно не дать ему повода, упиваешься собственной правильностью и ещё больше концентрируешься на недоступном объекте. А он всё это время осаждает по всем правилам военного искусства. Вдруг то ли пресловутая искра проскакивает, то ли свет как-то особенно удачно падает на его греческий профиль, и мгновенно прозреваешь. Если уж он пошёл налево — значит, тот самый единственный недостаток довольно серьёзен, и ты, в общем-то, и не при чём. И снова отгоняешь ассоциации, теперь со стишком про «стул к розетке подключён».  

Про чувства всю дорогу молчишь. Сама не понимаешь, то ли считаешь, что его ладонь, в темноте сжимающая твою, красноречивее слов, то ли просто боишься, что прекрасный принц в какой-то момент, взгромоздившись на тыкву (бывшую карету), скажет знакомые по чужим историям слова: жена стерва, не любит, не понимает, давно чужая, но уйти от неё никак нельзя.  

Потом, конечно, неизвестно чья однокомнатная квартира (под окнами символически позвякивает трамвай, то ли у кого-то там наверху есть чувство юмора, то ли просто так совпало), вино (красное полусухое) и далее как всегда. И вот лежишь ты на его широкой груди, вдыхаешь головокружительный запах парфюма (интересно, спросить, как называется этот чудесный одеколон в такой ситуации будет очень пошло?) и нет тебе никакого дела до того, что будет потом, потому что хорошо здесь и сейчас. Потом он поднимается с постели, надевает штаны и очки и отправляется на кухню готовить кофе. Поскольку зернового нет, растворимый.  

Интересно, почему многие так не любят растворимый кофе?..  

Иду я как-то вечером по улице, никого не трогаю, вдруг на меня наскакивает тётушка «потустороннего» вида (волосы нечесаные и торчат во все стороны, глаза бешеные, браслеты на руках звяк-звяк) и говорит: «Ой, девушка, какая у вас карма светлая! Вы не колдуете случайно?» Нет, —говорю, — не колдую я, просто к подружке в гости иду. Ну, тётушка мне ещё раз сказала про светлую карму, вручила листовку про снятие порчи и исчезла. Самого процесса исчезновения я не заметила, поэтому не могу сказать, куда же делась тётушка. Не удивлюсь, если окажется, что улетела на метле. Примерное содержание листовочки приведено внизу, чтоб, если кто найдёт у себя признаки порчи, не терялся и знал, что делать.  

Допустим, чувствуете вы себя плохо. Как будто все соки из вас выпили. Окружающие, конечно, будут говорить, что это у вас авитаминоз, усталость и общее переутомление, но вы их не слушайте. На самом-то деле это сглаз (он же порча, он же негативное энергетическое воздействие). От него надо очищаться как можно скорее. Как?  

Для начала пройти тест, чтобы выяснить масштабы заразы. Если вы положительно ответили на вопросы «не замечаете ли вы в вашей квартире появление ниоткуда луж крови на полу?», «Не вянут ли у вас на подоконниках цветы?» и «не испытывает ли кошка в вашей квартире необъяснимого волнения?», то всё очень запущено. Либо это порча, либо у вас дома мыши устраивают корриду, цветы хронически не поливаются и валерьянка хранится в дырявых пузырьках. Предположим, это всё же порча. Что же делать?  

Во-первых, надо зажечь свечу и смотреть на огонь, пока она не догорит (лучше пользоваться церковной свечой — она быстро догорает, и вам не придётся несколько часов таращиться на огонь, что очень вредно для глаз), представляя, что в центре пламени тлеет вся ваша негативная энергия.  

Следующий этап очищения – нужно положить под дверной коврик ножницы. Это напугает злых духов, а также тех, кто, собственно, сделал вам порчу (А если вы положите топор, да не под коврик, а на него, то напугаете вообще всех, включая соседей — прим. авт.).  

После принятых мер по изгнанию отрицательной энергии следует зарядиться положительной. Для этого автор советует прислониться к «своему» дереву (оно определяется по приведённой там же табличке в соответствии с датой рождения) и так стоять десять-пятнадцать минут (Только не пытайтесь проделать это в трескучий мороз, а то прислонитесь к берёзке, да и врежете дуба. И уже не важно будет, ваша это берёзка или соседская — прим. авт.).  

Ещё один способ подзарядки — ночью (!) влезть на дерево и громко (!) крикнуть первому человеку, увиденному внизу: «Изыйди, злыдень!», после чего плюнуть через левое плечо трижды (видимо, как раз на «злыдня»). Что должен делать «злыдень» не уточняется, поэтому непонятно, как узнать, зарядились вы, или нет (Если же вы вскоре увидите на земле целую машину «злыдней» в милицейской форме или белых халатах, значит, порча исходит от соседей, которые их вызвали). Порча, не прошедшая даже после таких мер — вещь серьёзная, требующая лечения по всем правилам, которое непрофессиональный оккультист обеспечить не в состоянии, как бы ни старался. Вас с распростёртыми объятиями ждёт магический центр (название не пишу, чтоб не делать ему рекламы), который это самое лечение и проведёт за умеренную плату. А если у вас после этого останутся деньги, то продаст оберег, чтоб впредь вас никто не сглазил.  

Случилось это страшно подумать как давно.  

Два друга – «Тарапунька и Штепсель», «Большой Брат и Маленький», в общем, друзья не разлей вода Володька и Сашка влюбились в меня оба разом. Или по очереди – теперь уже не помню. Да это и не важно.  

Я – вся такая правильная, истинное дитя Домостроя, только что выпорхнула из родительского гнезда, закончив школу. В институт не прошла по конкурсу, возвращаться домой – стыдно, вот и устроилась работать – мойщицей посуды в санаторий в небольшом зеленом городке на берегу Финского залива. Питание – сами понимаете, отменное, воздух – сосново-бодрящий, соседки – веселые.  

И началась у меня вольная «взрослая» жизнь. С работой в будни, танцами по выходным, днями рождения подружек и праздниками в общежитии, со вниманием мужеского пола.  

Хотя про пол этот я очень сильно сказала – «мужеский». Так, пацанский еще, когда пушок под носом чуть огрубел, но на усы еще не тянет. Когда до урчания в животе скучается по матушкиным щам и пирогам. А с девчонками, которых у них якобы было – аж со счету сбились, на самом деле только пару раз и целовались. И то не взасос. «Орлы»!  

«Орлята» эти были тоже приезжими, жадными до жизни большого города, развлечений, соблазнов. Зарабатывать кой-какую денежку на прокорм научились, а вот тратить ее, растягивая до заветных дней аванса и получки, – нет. Что делать? Как что – подружиться с девчонками! Девчонки – народ припасливый, кой-чему мамами наученные, голодом сидеть не будут. А тем паче если на кухне да в столовой работают.  

Парней мы из запасов наших подкармливали, не жалко! Котлетки, гарнир, салатики, супчик какой-нибудь – такой набор готовой еды у нас всегда имелся. Сами мы, уже порядком избалованные санаторской едой, готовили изредка что-нибудь особенное. Мы ж не ребята, чтобы вымоченные в подсоленном кипятке макароны уже считать съедобными...  

Где я познакомилась с героями моего «романа», или "дилогии"? Скорее всего, встреча произошла на дискотеке. Эти два товарища одеты были так, будто донашивали школьные костюмчики, из которых давно выросли. Джинсов там или других фирменных, от фарцовщиков, шмоток у них не было и в помине – не тот полет у ребяток. В зале они поначалу стеснительно жались по углам, почти как девчонки. И лишь когда начинал действовать стакан портвейна, выпитый наспех перед танцами, они смелели настолько, что решались приглашать дам.  

Выбирали из тех, кто во время медленных мелодий оставался поддерживать колонны, чтобы те не упали. Когда этих дам все же осчастливливали, они мигом забывали о своей роли кариатид и с плохо скрываемой радостью шли в общий круг. И уже оттуда с гордостью – «смотрите, я не хуже других!» – взирали на так и не приглашенных девчонок.  

К которым относилась я? Не стану сочинять, что меня кавалеры наперебой ангажировали на все танцы подряд. Нет, я, имея хорошую фигурку и стройные ножки (особенно в мини-юбочке), была девочкой довольно скромной, в очочках., этакая «вечная гимназисточка», которой запретного вроде и хочется, и страшно. А потому я – с переменным успехом – то стены подпирала, то танцевала в паре с молодым человеком.  

Теперь представьте эту парочку друзей. Володька – небольшого ростика, с впалой грудью, чернявый, темноглазый, каких-то смешанных кровей. Ручки и ножки у него были очень маленькими, хотя и пропорциональными всему прочему сложению. Впрочем, это было не сложение, а скорее «вычитание». Если попробовать найти его экстерьеру аналог в животном мире, то я бы назвала его давно не кормленным грустным пони.  

Володя сочинял рассказики, записывая их в общую тетрадку сбивчивым малопонятным почерком, перечеркивая местами целые абзацы. Тетрадку эту, со смятыми уголками, всю замусоленную, он носил всегда с собой, в кармане штанов, отчего тот смешно оттопыривался. О чем писал? Это была смесь фантастики, мистики и бреда сумасшедшего, как мне казалось. Теперь такое назвали бы, пожалуй, фэнтези. Но в то время сам этот факт, что юноша что-то там такое творит, добавляло его личности некоторой загадочности, выделяло его среди прочих.  

Сашка на фоне товарища – «орангутанг», с шапкой пышных, спирально вьющихся темно-русых волос. Этакий «Квазимодо», чуть сутулый, с длинными, по колено, руками и мрачноватым взглядом сквозь толстенные линзы очков, сваливающихся на нос картошкой. Но, как я узнала позже, он только снаружи был так устрашающе безобразен. В душе Сашка оказался мягким, белым и пушистым... зайчиком.  

Работал он, как оказалось, в пансионате напротив дворником. Флегматик по темпераменту, невозмутимый увалень, Сашка не слишком стеснялся своей непрестижной должности «начальника метлы» и махал ею с отсутствующим видом, витая где-то в космических далях. Кстати, Саша очень любил фантастику, зачитывался ею, бредил межгалактическими путешествиями. Еще он говорил, что в детстве мечтал стать космонавтом, но, увы, с таким зрением он не был годен даже для менее экзотических профессий.  

Ребята, оставшиеся за бортом не принявшего их вуза, как и я, готовились идти на его «абордаж» на будущий год. Мы вместе ездили в Питер на подготовительные курсы и возвращались оттуда поздним вечером, электричкой. Володя, Саша и я – посередине. Мы говорили о занятиях, книгах, любимых авторах, фильмах.  

Помню, ходили мы на только что вышедшую в прокат картину «Москва слезам не верит». Втроем, как всегда. Рассказ о девчонке-"лимите", нашедшей свое счастье в большом, чужом поначалу ей городе, меня прямо-таки окрылил. Я ведь тоже приехала из провинциального далёка покорять Северную столицу. Мне хотелось добиться многого: получить образование, хорошую интересную работу, встретить любимого человека. Из кинозала я вышла с горящими глазами, полная надежд и не исполненных пока мечтаний. На ребят же фильм не произвел такого сильного впечатления. Я даже обиделась на них: фу, какие толстокожие! Ничего не понимают ни в жизни, ни в любви.  

А вот тут я ошибалась.  

Первым «раскололся» в своих пылких чувствах Сашка. Пришел однажды сам на себя непохожий – глаза сумасшедшие, чуть пахнет спиртным и взволнованный, как первоклассник 1 сентября. Сашка сразу же стал оправдываться:  

– Ты не думай, я не пью, я вообще водку не люблю. Это я так, для храбрости выпил...  

А храбрость ему понадобилась, как оказалось, чтобы позвать меня ... Нет, не в кино. Замуж. Вот так сразу.  

Представьте мое удивление – «замуж»! Ни тебе предложения «дружить-встречаться», ни романтических гуляний под луной, ни неловких первых поцелуев...  

А Сашка между тем продолжал:  

– Я всё для тебя сделаю! Всё! Будем сначала учиться, потом работать... Книги вместе читать, в кино ходить. Я уже и маме в Череповец написал о тебе. Она ждет нас...  

Ну и ну! Я, значит, ни сном ни духом, а тут «без меня меня женили»... И мама в далеком Череповце в курсе, одна я в непонятках... Н-да, неожиданный поворот! Но каков Сашка! И жизнь нашу будущую совместную распланировал: учеба, работа, покупка холодильника, импортной «стенки», телевизора, машины... Я даже представила на миг, что и умрем мы в один день, окруженные кучей детей, внуков, а если повезет, то и правнуков...  

Сашка, взволнованный моментом до невозможности, взял мою руку и прижался к ней сначала губами, потом всем лицом. До тех пор мне никогда еще не целовали рук – и я не знала, как реагировать: то ли вырвать ее, то ли погодить. Щека его оказалась мокрой – от переизбытка чувств. Волна жалости, материнской любви захлестнула меня: какой же Сашка еще мальчишка! Неуклюжий, большой медвежонок! Погладила свободной рукой его склоненную голову: какие пушистые и мягкие волосы... Но... Но не любила я его! Да, он был славным, добрым, немного наивным. И я была готова дружить с ним. Как с подружкой, а не парнем. Но как сказать ему об этом, не обидев? Ведь отказ, даже тактичный, остается отказом и ранит в любом случае.  

Говорить не пришлось. Сашка поднял голову, посмотрел на меня долгим влажным взглядом из-за толстых запотевших стекол и всё понял по моему растерянному молчанию. Пошатываясь, словно в приличном подпитии, развернулся и вышел за дверь, по-стариковски ссутулившись...  

Больше я его не видела. Володька сказал потом, что Сашка неожиданно, вдруг, собрался и, не объясняя причин, рванул домой, в Череповец.  

Я чувствовала себя виноватой, что невольно, абсолютно ненамеренно, разрушила мечты хорошего человека. Глупый, ну зачем он так?! Ну встретил не свою «половинку», но ведь на мне свет клином не сошелся! А как же его планы: поступать в университет, узнать, что такое студенческая жизнь...  

Володя тоже был огорчен Сашкиным отъездом. Он всё не мог понять, что же такое с другом случилось, что тот принял решение уехать. Сердечная Сашкина рана осталась тайной для всех, кроме меня. Но и я не стала ее раскрывать.  

Теперь на занятия в город мы ездили вдвоем с Володей. Сашки нам не хватало, будто мы пытались исполнить дуэтом то, что написано для трио. Мы часто вспоминали нашего общего друга, нам хотелось знать, как он живет, чем. Но Сашка не отвечал на Вовкины письма, а я и адреса его не знала.  

Вовка меж тем стал отчего-то больше внимания обращать на свою внешность, прикупать что-то из одежды. Даже брызгался каким-то дешевым одеколоном, благоухая как парфюмерный магазин. Вот только с обувью у него были проблемы. Ему, как малорослому человеку, хотелось быть чуть выше, ну, или казаться таким. А найти что-то подходящее в те времена полупустых магазинов и дефицита было сложно. Вот он и ходил в своих «просящих каши» туфлях.  

У меня были полуботинки, мамины, которые она дала мне, пока я не куплю других. Но, поскольку обувки были мне маловаты и очень жали, я их перестала носить. Они так и стояли в коридоре – темно-бордовые, полуспортивного фасона, на платформе по моде тех лет. Вовка, приходя к нам, всегда на них поглядывал с вожделением. И как-то раз, сильно смущаясь, попросил их... померить. Я удивилась просьбе, но, не подав вида, разрешила. Вовка влез в ботиночки, став сразу выше на пяток сантиметров, и расплылся в радостной улыбке: впору, мол. Он выглядел таким счастливым, что я, не удержавшись, отдала ему мамины туфли. Володька ушел прямо в них, ужасно довольный, неся свои прохудившиеся «чоботы» под мышкой.  

Ждать Вовкиного признания пришлось недолго. Сценарий был прежним, и мне казалось, что я смотрю фильм с одним и тем же сюжетом, где роль романтического «героя-любовника» исполнял уже другой «актер». Почти те же слова, с небольшими вариациями, те же обещания, планы... Только ехать знакомиться к маме Вовка не звал, поскольку жила она где-то очень далеко – то ли в Якутии, то ли в Бурятии.  

Ну вот, и этот туда же, подумала я. Да что же им не дружится просто так, без приглашения замуж?! Я понимала, несмотря на свой «зеленый» еще возраст, что обзаводиться семьей, когда тебе всего 17-18, рановато. Ведь впереди вся жизнь, так много надо успеть, столькому научиться! И к тому же как он мог быть уверен, что встретил именно ту девушку, с которой хочет прожить всю жизнь?  

Я, конечно, не стала задавать Володе этих вопросов, ответ на который был очевиден – он просто был влюблен в меня. Но, к его сожалению, безответно.  

Что мне было делать?! Ну не могла я заставить себя полюбить Вовку в благодарность за его чувство ко мне! Возможно, он был бы согласен, чтобы я просто позволила себя любить. И этого хватило бы ему. На некоторое время. Но безответная любовь когда-нибудь да умирает, не получая отдачи встречным движением души. А я про себя точно знала, что не смогу ему ответить ничем, кроме прежних дружеских отношений...  

Володя умолял меня подумать, может, я смогу его полюбить – пусть даже потом, когда-нибудь. Но врать и обещать несбыточного я не стала. Как ни грустно было мне об этом говорить, «разбивая» влюбленное сердце.  

...Когда мама спустя время спросила, куда я дела ее ботиночки, я ответила, что подарила их Вовке.  

Вспоминаю с улыбкой ту давнюю историю. Теперь я думаю, что мой смешной подарок молодому человеку – туфли – такая малость по сравнению с тем, что готовы были преподнести мне те юноши – весь мир... Сможет ли кто-то теперь так же великодушно положить к моим ногам Вселенную?..  

Мне тепло от этих воспоминаний и чуточку грустно, что такое уже вряд ли повторится...  

То, что он идиот, Семён Кошкин понял случайно. Выходил из автобуса, а кто-то, задев его плечом, спросил с надрывом:  

- Ты что, идиот? Куда прёшься-то? Не видишь разве – люди идут?  

Кошкин задумался и, отсеяв шелуху ничтожных по сути оправданий, понял, что он, собственно, никуда не «прётся». И поэтому, вероятно, не имеет морального права преграждать путь людям. Вот и выходит, что он и есть идиот. Это открытие потрясло Семёна простотой и очевидностью, И как он раньше не догадался?  

Придя домой, Кошкин начал вспоминать: а всегда ли он был таким? «Пёрся» ли куда раньше? Память по-идиотски услужливо предоставляла эпизоды, когда Семён стремился к чему-то, пытался что-то изменить. Но с высоты прожитых лет он тогдашний виделся себе еще большим кретином. Ретроспективно прослеживая биографию, Кошкин задерживался на судьбоносных развилках жизненного пути и размышлял, не здесь ли определилось его нынешнее состояние. Но, по всей видимости, идиотизм преследовал Семёна с момента рождения. Уже постольку, поскольку его угораздило появиться на свет. Вероятно, произошла ошибка и на его месте должен быть другой, с четкими установками и целями. А Кошкин подвернулся под горячую руку и не успел получить инструкций. А то и по пьянке – обычное ведь дело. Правда, некоторые религии проповедуют, что человек приходит в наш мир по собственной воле, выбирая и время, и место, и родителей. Но, если исходить из подобных утверждений, то неоспоримо получается, что Кошкин был идиотом еще до рождения. Это тоже мало настраивало на оптимистический лад. Значит, он шляется по вселенной Бог знает сколько и всё не может набраться хотя бы толики мудрости.  

- А вдруг – страшно представить! – это не первая моя вселенная? – холодел Семён.  

- Вот в чем вопрос!  

Преклоняясь перед гением Шекспира, Кошкин порой всерьез пытался «быть» и успел наломать порядочно дров. Но чаще он затаивался в «небытие» и от тоски и скуки пил до первых глюков. И так, кругами, его жизнь продвигалась незнамо куда.  

Роль идиота, вселенского выродка, пусть и обидная, по привычным меркам, внушала определенностью. А мерки можно и перемерить. Кроят же люди историю кто во что горазд и как кому выгодно. Вчерашние герои оказываются подлецами и душегубами, гении – самовлюбленными эгоистами и, опять же, душегубами, но еще более плодовитыми и изощренными. Амплуа идиота ничуть не зазорнее прочих. Всё зависит от таланта и трудолюбия.  

Жаль только, что осознание собственной роли часто приходит настолько поздно, что достойно играть ее не остается ни сил, ни желания и ни времени. Это называется «просрать жизнь».  

Утвердившись в идиотизме, Семён вздохнул с облегчением. Отпала надобность постоянной самоидентификации, унялась бесконечная рефлексия. Большинство прежних проблем предстало в смехотворной никчемности и мизерности. Зато многие мелочи высветились бриллиантами чистой воды.  

Открывались манящие горизонты, и оставалось найти сцену с идиотской вакансией. Хотя безработный идиот – более естественно, чем идиот, облеченный полномочиями и – Боже упаси! – властью. Но жить-то надо.  

Зато теперь на вопрос «Ты что, идиот?» можно было вовсе не обращать внимания и с приветливой улыбкой «переть» по своим нуждам без сомнений и угрызений совести. Ничего личного – роль такая. Хорошо смеётся тот, кто смеётся…  

Кстати, откуда известно, что последний смеётся хорошо? Если он именно последний, то кто очевидцы? Может, он воет от ужаса одиночества и своего непроходимого идиотизма.  

Каждый ребенок названный  

Валентином, обязательно  

становится одиозным поэтом.  

(Саддам Хусейн)  

Думаете это глупость? Ничего подобного. Мой сосед Валентин, например, обнаружил в себе похожий дар уже тогда, когда, вздыхая и путаясь в пуговицах, первый раз самостоятельно сменил себе подгузник. В тот же день, придя из школы, он написал первую партию чувственных откровений и, переосмыслив жизненное кредо, уже к вечеру посвятил себя в стихотворцы. С трудом достигнув зрелого возраста, Валентин женился, совершил несколько поэтических подвигов и, наконец, доведя старуху-соседку до инсульта декламацией стихов из сборника «Вящий», окончательно утвердился в поэзии.  

Однажды, в субботу вечером, ровно в 19-00, когда Валентин, как обычно, призывая на помощь святых угодников, пытался срифмовать слово «Пыль» со словами «Центральный рынок», в его дверь постучали. Оттолкнув супругу в сторону, поэт сам бросился открывать дверь.  

Вошедший более напоминал прощелыгу, нежели творца, но дикий взгляд и заляпанные краской ботинки давали право надеяться, что это, как минимум, типичный самобытный художник – универсал, награжденный олимпийскими богами даром живописца за самоуверенность в искусстве.  

Это был некий Н.Ю. Заклепкин. Сей мастер кисти и цветных мелков, целых три года рисовал самую вдохновенную свою работу, и вот сегодня, когда последний мазок ознаменовал окончание упорного труда, он решил немедленно показать ее лучшему другу.  

Раскрыв объятья, поэт приветствовал старинного приятеля. Смутившийся Заклепкин еще сильнее прижал к груди свое творение, затянутое в коричневую оберточную бумагу. После торопливого рукопожатия и скомканных любезностей, они прошли в единственную комнату поэта и остановились перед столом. Картину было решено поставить на самое прозаичное место в комнате – на подоконник, между кактусом и пластилиновым Иисусом на подставке: так, было удобней пить и одновременно осмысливать увиденное, не вращая при этом глазами.  

Пока Валентин с Заклепкиным пытались найти оптимальный ракурс и угол наклона картины, жена поэта – Екатерина, работающая поварихой в яслях и одновременно подрабатывающая музой творческой экзальтации, пыталась расставить на столе закуску, два литра водки, килограмм надкусанных котлет и прочую снедь.  

И вот, все готово для встречи с прекрасным!.. Хотя, еще нет. По черепу взволнованного Заклепкина вдруг поползли сомнения. Он мялся, не решаясь оголить перед зрителями свое искусство, и Валентин понимающе предложил перед просмотром очистить мозг от всего суетного, а проще говоря, выпить по сто грамм за художественный вкус и предвкушение. Заклепкин выразил безоговорочное согласие громким мычанием.  

Лишь только сели за стол, как Валентин вдруг вскочил и бросился к подоконнику, чем напугал художника до паралича сердца.  

- Я чувствую это! – воскликнул поэт. Едва сдерживая накал неуемных страстей, он прикоснулся к оберточной бумаге щекой и закрыл глаза.  

- Боже, какой запах – ты чувствуешь?  

Заклепкин понюхал стол, тарелки, сковороду с котлетами.  

- Нет…  

- Это запах магического искусства. Запах…  

- Краской воняет, – определила повариха и ловко разлила водку по баночкам из под детского питания.  

Первую баночку выпили стоя и очень торжественно. Сразу же после этого, Заклепкин словно пьяный фокусник, дрожащими руками, снял с картины обертку. Зрители вытянули шеи и напряглись.  

Да, посмотреть было на что. На листе ватмана в позолоченной раме, детской акварелью, был изображен, нарисованный по квадратикам, голубь. Самый обычный голубь, каких на каждой помойке сидит десяток – и все чего-то жуют.  

Нарисованный голубь, с раздувшимися как у хомяка щеками, тоже что-то держал во рту, но композиция картины не давала понять что именно. Выпученные глаза голубя смотрели в разные стороны: было видно, что портретируемый голубь прошел сквозь все невзгоды судьбы и так и остался калекой на всю жизнь.  

Наступила волнующая пауза. Заклепкин замер в ожидании. Валентин, не отрывая пронизывающего взгляда от картины, закурил. Пыхнув дымком папиросы в голубя, он медленно изрек:  

- Ты гений! Нет, правда, такая глубина и…. Я чувствую прилив вдохновения!  

- Это символ, – скромно отметил художник. – Точка пересечения духовного мира эээ…птицы и моего понимания эстетики.  

Такой ответ мог означать только одно: художник и сам не уверен – кого или чего именно он нарисовал. Но, слава богу, никто ничего не понял.  

- Я, видишь ли, изобразил динамику условно-конкретного образа, – пустился в объяснения Заклепкин. – Его неповторимые индивидуальные черты. И что удивительно, такая убедительная поза и резкость движения характерны для раннего Мане!..  

Заклепкин слегка покраснел, но, решив, что вряд ли кто из присутствующих видел работы раннего Мане, быстро успокоился.  

- А квадратики – это?.. – полюбопытствовал поэт. Заклепкин уже собрался, было, брякнуть что-то про Пикассо, но к счастью, Валентин его опередил.  

- Я думаю, что квадратами ты подчеркнул сущность кубизма, – «догадался» поэт и тут же процитировал сам себя: «Еще пылали надо мною тучи, когда моя душа воспела хаос и смятенье. Страдая от…»  

Резко прервавшись, он закрыл левой рукой мокрые от слез глаза, а правой, исступленно, словно отгоняя от себя мух, замахал на голубя.  

Заклепкин смутился. Он не ожидал, что его смелый эксперимент над животными произведет такой фурор.  

- Рисовать он не умеет, – хмуро констатировала повариха, но ее никто не слушал – оба деятеля искусства сверлили взглядом ватман в надежде придумать что-нибудь умное и красноречивое.  

- Я считаю, что мне удалось в его взгляде выразить психологический мир птицы, погруженной в глубокие размышления о будущем, о будущем своей страны… – тут Заклепкин понял, что говорит полную чепуху, и постарался сменить тему: – Давайте выпьем за поэзию!  

Хозяева моментально оживились и, чтобы не терять времени даром, разлили водку в граненые стаканы. После того как напряжение трезвости исчезло, обсуждать искусство стало легче, а нужные слова подбирались сами, в порядке пригодном для понимания. Когда же все популярные цитаты были пересказаны, а водка почти закончилась, разговор плавно перешел в иное русло.  

- Я тебе так скажу, – вальяжно сказал поэт, – умеешь ты изображать! Мне фактура нравится, особенно на клюве. Такая, такая.… А чего у него там во рту? Похоже на мышиный хвост…  

- У кого? – тупо спросил Заклепкин.  

- У голубя твоего! У кого ж еще? Вон, сам посмотри.  

Поэт был абсолютно прав! Первоначально, источником вдохновения для Заклепкина послужило чучело совы – экспонат краеведческого музея, где художник делал наброски. Чучело, являло собой ядро композиции под названием «На охоте», состоявшей из трех предметов: совы поедающей мышь, стоящей одной лапой на трупе голубя, и, собственно, самих трупов мыши и голубя. Естественно, художник постарался точно отобразить характерные черты всех троих особей, хотя и намеревался нарисовать что-то одно.  

- Ягель… – ляпнул Заклепкин первое, что пришло ему на ум.  

- Ягель… – в раздумье повторил Валентин, подозревая, что от него что-то скрывают.  

-Как олень! – прокомментировала повариха радостно.  

- И глаза такие…. Такое ощущение, что его сейчас стошнит, – продолжал поэт, изучая голубя на предмет окончательного диагноза.  

- Может он в этот момент о поэзии думает, – обиделся Заклепкин.  

- Вот этот вот, думает только о том – где бы еще пожрать, и кому бы нагадить на голову, – тыча пальцем в картину, объявил поэт, начисто перечеркнув идею Заклепкина о его внутреннем понимании эстетики. После этого, он отмел смысл голубиного существования, как таковой, приводя в доказательство примеры из личной жизни.  

- Да, голуби – это самые тупые птицы на планете, – согласился художник с неохотой. – Но мой голубь – особый.  

- Почтовый, что ли?  

- Нет, умный! – возразил Заклепкин сварливо.  

- Как собака? – восхищенно спросил поэт и попробовал воссоздать в своем мозгу по квадратикам какую-нибудь птицу, живо интересующуюся современной поэзией, но его измученная стихами фантазия предложила сделать выбор лишь между страусом и носорогом. Валентин загрустил.  

- Намного умней собаки! – убежденно доказывал Заклепкин. – Разве это не видно по его лицу? Я назову эту картину: «Голубь»…  

- Умный голубь! – подчеркнул поэт.  

- А еще, подпиши: «умеет читать по слогам и писать лапой», – ядовито предложила повариха. – А то ведь по его роже не поймешь – умный он или нет.  

- Не умеет он читать и писать – он о судьбе страны думает! – защищался Заклепкин; он перестал понимать шутки еще две рюмки тому назад, и поэтому со всей серьезностью продолжал:  

- Он думает о мире, о людях…  

- Ну и дурак! – сделала вывод повариха.  

Тут Заклепкин не выдержал, и, взмыв со стула как неуправляемый реактивный снаряд, взорвался сразу же после набора высоты.  

- Да, мой голубь может и дурак! – вскричал он. – Да только я, завтра же, продам его за две сотни. А почему бы нет? Какой-то Малевич, который вообще рисовать не умел, стоит миллионы, а ведь все его персонажи – это кучки дерьма, разбросанные по холсту, а мой голубь хотя бы на голубя похож. Так почему я живую птицу не смогу продать за две сотни?  

- Голубей сейчас везде полно, – справедливо заметила повариха.  

- Только, конечно, не таких умных, как этот, – заступился за друга поэт. Заклепкин шатаясь, подошел к подоконнику, обнял свое творение и, едва не срываясь на фальцет, прошептал: – Прощай!  

- Это так трогательно, – расчувствовался поэт и, встав по стойке «а-ля Маяковский», стал зачитывать небольшой отрывок из только что созданного: «Стая птиц несла меня в свои владенья. Стая голубей и уток. А вожак в ней самый сильный голубь – человеческих рук творенье…»  

На слове «творенье», Валентин патетически взмахнул рукой, чтобы в изящном жесте указать на героя поэмы и, случайно задел ладонью нанизанную на вилку котлету, которую повариха уже приготовилась отправить себе в рот.  

Повинуясь направлению удара, котлета, словно теннисный мяч понеслась точно в лицо художника, неся на своих подгорелых боках смерть и разрушения.  

Спасаясь от надругательства, Заклепкин извернулся как змея и выставил перед лицом свое изобразительное искусство. Раздался смачный шлепок, и голова самого умного голубя превратилась в излюбленный персонаж Малевича. Повисев немного, котлета отклеилась и медленно сползла к основанию рамы, оставив после себя грязный маслянистый след.  

Вообще-то, голуби любят побаловать себя говяжьими котлетами, но целую порцию еще никому не удавалось проглотить за раз, даже самому продвинутому из них. И видимо, только поэтому у акварельного голубя взгляд сначала обалдел, потом окосел, проследил за упавшей на пол котлетой и медленно потух. Его голова, еще недавно бесстрашно глядевшая в будущее и будущее своей страны, расплылась и стала опускаться к лапам.  

Вот теперь, творчество Заклепкина можно было с уверенностью назвать смелым экспериментом. Но сам автор так не думал. Перевернув к себе изображение, он задрожал всем телом, и заклекотал на голубином языке. От этой сцены у Валентина чуть не произошло раздвоение личности. Держась руками за сердце, он, не сходя с места, прогарцевал перед художником танец Буденного, всеми мышцами лица выражая раскаяние и, неуместное в данный момент, искреннее соболезнование. Но было тщетно – Заклепкина контузило. И сколько бы не плясал перед ним поэт – деформированный мозг художника упорно ни на что не реагировал.  

Устав скакать, Валентин закончил свое выступление бодрой фразой:  

- Но ведь жизнь продолжается?! Ведь, правда?  

Нет, не правда. Заклепкин уже мысленно рыл себе аккуратную могилку на городском кладбище и готовился к таинству погребения.  

Первой, пришла в себя повариха и, оценив место предполагаемой схватки, постаралась в кратчайшие сроки развести противников по углам, или по домам, – как получится.  

- Пойдем, я тебя провожу, – сказала она и положила руку Заклепкину на плечо. Раздавленный любитель голубей молча подчинился.  

Лишь в подъезде, Заклепкин опомнился и, сделав зверскую физиономию, процедил стоящей в дверях поварихе:  

- Передай этому стихоплету, этому ничтожеству…  

Вдруг, за спиной у поварихи раздался надрывный вопль опороченного поэта:  

- Он меня никогда не простит!  

После чего показался сам Валентин и, оттолкнув супругу в сторону, он жалостливо всхлипнул в лицо Заклепкина и, как взбесившийся павиан, бросился на шею другу. Заклепкин в ужасе отшатнулся и, не удержавшись на ступеньке, кубарем покатился по лестнице. Уже перед финишем, он почувствовал резкую боль в правой руке и отвратительный хруст, после чего потерял сознание.  

Очнулся художник уже на носилках, когда врачи скорой помощи, почему-то ногами вперед, выносили его из подъезда. На его сломанную правую руку была наложена импровизированная шина, наспех сооруженная (по совету Валентина) из нижней части рамы и клочка ватмана с изображением растопыренных голубиных лап. Левой рукой художник крепко сжимал оставшуюся часть произведения.  

Осмотрев свое исковерканное тело и обе части волшебного портрета, Заклепкин впал в депрессию. Он решил немедленно бросить такое опасное занятие как рисование и стать паломником – педагогом, или жениться, все-таки, как обещал, и во что бы то ни стало отравить Валентина стиральным порошком. Улыбнувшись последней мысли, Заклепкин стал медленно успокаиваться, как вдруг, сзади, он услышал:  

– Прощай мой друг. Сражен котлетой наповал, ты умер не напрасно…  

- Быстрее! – прохрипел Заклепкин, но было уже поздно...  

Сраженный наповал взмахом поэтической руки, один из врачей потерял равновесие, и вот уже клубок из тел и носилок, подпрыгивая на ступенях, промчался по лестничному пролету и, вылетев за дверь подъезда, раскололся на четыре неровные части.  

«Прощай мой друг! Сломал себе ты кости не напрасно. Ведь больше ты не сможешь рисовать. И это хорошо, я даже бы сказал – прекрасно!»  

2005г.  

Там будет город.  

Там, за поворотом.  

Поворотом дороги, судьбы, неба.  

Не сегодня, не завтра, и даже не на следующей неделе, но – обязательно будет.  

А в городе том сад. И в том саду, конечно же, конечно – животные невиданной красы.  

С четырьмя лапами, с хвостом трубой, в нежных меховых шубках.  

Белоснежные фарфоровые статуэтки с изумрудными глазами.  

Плюшевые рыжики с квадратными мордами, похожие на маленьких медвежат и насупленно глядящие из-под бровей.  

Глянцево-черные пантерки – изящные, маленькие, но от этого не менее опасные.  

Кошки, кошечки, котики, кисоньки, котейки, котярочки.  

Это они – украшенные шрамами, полученными в боях за прекрасных дам, седоватые коты-разбойники с нахальными желтыми глазами, обходящие территорию сада с грозным видом вольнонаемных секьюрити.  

Это они – наряженные в белые носочки и в белоснежные нагруднички дамы кошачьего роду-племени, прищуривающие в томном кокетстве голубые, зелёные, золотистые глазки.  

Это они – стайки, группки, парочки забавных непоседливых котят, которые отваживаются задирать нос и нападать в игривой агрессии и на надменных секьюрити, и на напыщенных дам. Этот детский сад резвится в святой уверенности, что им можно всё, и мир, естественно!, устроен только ради них – отважных и радостных покорителей кошачьей вселенной.  

И разговоры-разговорчики, беседы-беседушки: ругательные с пронзительно-утробными воплями выяснения отношений; интимные мурлыкания на карнизах дворцовых переходов (да-да, в саду есть светлый и просторный кошачий дворец, похожий на большой пряничный домик); требовательные мявканья по поводу наступления времени завтраков, обедов, ужинов и приятных в своей неожиданности перекусов с выдачей колбасных мышек и взбитых сливок, уложенных в формочки в виде птичек и собачек.  

Царство кошек. Кошачий город. Кэтбург. Киттэнвиллидж.  

Затейливые решётчатые ворота, чьи вензеля изображают хвостатых-полосатых во всех видах и ракурсах. Хочется подойти поближе и пробежать пальцами по замысловатым узорам. Вдруг это принесёт удачу?...  

Солнце клонится к западу, розовое сияние прикасается тёплой ладошкой к лицам. Разве не так, разве эти мордочки – не лица простоты и бесхитросности? Детская распахнутость глаз и умиленность во взорах больших двуногих существ со стороны выглядят довольно забавно. Но это со стороны! А по сторонам никого нет, кроме нас.  

Ты и я – мы. Мы и кошки. Кошки и мы.  

Зайдём туда? Будем как они? Будем как дети?  

А помнишь ту картинку, где два хвостатых пушистых существа спят, обнявшись лапками?  

Наивность сюжета похожа на этот волшебный вечер, который зовёт войти в ожидающую ночь, чтобы… Чтобы что? Чтобы всё-таки увидеть небо в алмазах и заслушаться соловьиными трелями? Чтобы обрести истинных себя? Чтобы, крепко держась за руки, уйти по дорожкам сказочного сада от тех, чьи души высушены и приколоты булавками к деловым костюмам? Как же жаль их, ежедневно бредущих по дорогам других, пыльных, каменных, жарких и смрадных городов! Городов страны с жестяным скрипучим названием «Наша Жизнь»…  

А он есть, конечно есть – этот город. И этот сад. Именно этот, именно такой, каким я вижу его сейчас. Правда, в другой стране. Под другим солнцем, под другим небом.  

Я иду к нему – давно и долго.  

Я верю, что и ты идёшь туда.  

Наверное, другой дорогой, но и она из тех, что приводят в тот самый вечный Рим. В вечный Рим праздника, сказки, радости и верной, чистой, нежной и бескорыстной любви.  

Я верю.  

Я жду.  

Я знаю.  

Я – иду.  

Первое четкое осознание себя в мире у меня связано, конечно, с родителями. А еще с Ташкентом. И детской железной дорогой.  

Мне, наверное, года два или три. Я у мамы на руках. Они очень мягкие, уютные, мне удобно на них сидеть. Всё и всех видно. Я, шустрая, озорная, с глазками-смородинками и почему-то светловолосая, верчу головой и сама кручусь точно юла – вокруг всё так красиво, интересно, ново.  

А картинки меняются как в калейдоскопе.  

Вот мы ждем своей очереди – среди прочих желающих пообедать в открытой чайхане, уличной кафешке, как бы теперь это назвали.  

Кто бывал в Средней Азии, вряд ли сможет забыть эти чайханы. Дразнящие, волнующие обоняние и вызывающие обильное слюноотделение запахи разносятся далеко окрест! Еще бы! У блюд, приготовленных на улице, на открытом огне, особенные ароматы. Они перемешиваются с запахами лета, зноя, цветов, брызжущей в нос пузырьками газировки с сиропом...  

Что ни блюдо, то сказка! Золотистый плов с солнцем, нашинкованным в виде кусочков желтой и оранжевой моркови. Прозрачная наваристая шурпа. Лагман из тянутого теста, горкой наложенный в кесу. Румяная самса, испеченная в тандыре. Сочнейшие манты, в которых лука столько же, сколько и мяса. Шашлык...  

О, шашлык – это просто песня! Ароматы дымка, маринада, лука, взбрызнутого капелькой уксуса, я до сих пор люблю даже больше, чем сами пряные кусочки мяса. И пусть они порой бывали чуть жестковаты или жилисты. Ерунда! Все равно – вкуснотища невообразимая!  

Что именно отведали мы в тот запомнившийся мне день – теперь уже стерлось из памяти. Наверняка это было вкусно! Как и фруктовая мороженка в картонном стаканчике, которую мы с мамой съели деревянной палочкой. Эта розовато-лиловая, прохладная, с легкой кислинкой масса мне очень понравилась. А вот попросить добавки я еще не умела.  

Следующая картинка калейдоскопа – катание в поезде детской железной дороги. Она, кстати, и по сей день расположена в парке на Комсомольском озере. Я и позже не раз «путешествовала» в этом «экспрессе», и меня всегда поражала серьезность юных «железнодорожников». Проводник, кондуктор, контролер, помощник машиниста – они не играли, нет! На их лицах читалась такая ответственность, озабоченность, чтобы детки не высовывали руки и головы в окна. Они по нескольку раз проверяли билеты, хотя входящих или выходящих не было – все ехали от начальной до конечной по кольцевой дороге.  

Ребятня, принявшая условия игры, была тоже серьезна, старательно не баловалась, изжульканные уже порядком билеты показывались исправно.  

Помните, когда раскачаешь качели-лодки очень сильно и – как с горки, – задержав дыхание, вниз, помните, как замирает сердце?! Вот и катание на катере по озеру – тот же восторг, та же острота ощущений! Я, на коленях папы, визжу от радости и оттого, что брызги прогретой жарким солнцем воды летят в мордашку. Страха нет, ведь я еще не знаю, чего следует бояться. Да и какой страх, когда рядом мой большой и сильный папа!  

Еще было колесо обозрения, которое, мне, крохе, показалось, вознесло нас прямо к небу. С высоты было видно и озеро с лодками, и железную дорогу, и разноцветные карусели, и деревья, подстриженные в виде животных. Эти зеленые фигурки как живые двигались вслед за нами.  

Что было дальше? Наверное, я, переполненная впечатлениями, уставшая, увидевшая и узнавшая за этот день так много нового и чудесного, просто уснула на папином плече.  

Конечно, были, и не раз еще, поездки в этот замечательный парк! Но эта, самая первая, сохранилась в памяти навсегда. С тех пор я помню себя. Своих родителей. Я впервые тогда узнала, как прекрасен этот мир. И пусть давно уже нет в нем моих дорогих родителей, память о них жива всегда, как и воспоминания о том чудесном дне из детства...  

Ташкент, родители, железная дорога...  

Комната. Обычная комната: потолок, четыре стены и пол. В ней нет ничего особенного, но она является частью дома, расположенного в странном месте. В месте, до которого мгновенно может дотронуться мое воспоминание и в два счета дотянуться телефонный провод, хотя поезду до него 38 часов езды.  

Комната была просторной, светлой и служила нам с женой спальней. Кроме этого, она выполняла функцию убежища, скрывающего нас от постоянного контроля родителей; так как жили мы все под одной крышей. Из широкого массивного окна открывался вид на криволапый яблоневый сад, редеющий с каждым годом все больше и больше от наступающих на пятки стройных и твердолобых многоэтажек. Как хорошо было сидеть в этой комнате, во время снежной зимы, когда за прозрачной границей стекол, медленно вырастали пустынно-белые холмы, когда ветер терял свою призрачность, и можно было разглядеть все его беспрерывно меняющиеся изгибы. А летом, спрятавшись от зноя в наглухо закрытой комнате, под прохладной тенью кондиционера, смотреть всё в то же окно, где ветер снова материален, но уже не от слепяще-белого снега, а от сухой, режущей глаза, пыли. Или приятно было, лежа в теплой, мягкой кровати, слушать звонкое дребезжание жестяной крыши, на фоне тысячеголосого бормотания ливня, просыпаясь и снова проваливаясь в бесконечно длинный сон.  

Теперь в этой комнате укрываются от южного зноя родители. А мы далеко и одни. Незнакомый город, незнакомые люди. Чужая комната...  

Я как-то ехал с мамой в трамвае, и было мне лет пять. Сидя на ее коленях, я играл с солдатиком. То в руке его вертел, то ставил на прохладный стальной подоконник. Это была плосковатая оловянная фигура пехотинца, застывшего по стойке «смирно». Я развернул его к окну  

и мы вместе стали смотреть на утекающие за трамвай дома, деревья, люди, машины, снова дома и снова деревья, люди... Куда это все девается, стекает?  

Водитель объявил нашу остановку. Я поднялся. Мама взяла меня за руку и повела к выходу. Я пробирался сквозь заросли перешептывающихся ног. Их было много. Они пестрели брюками, юбками, джинсами.  

Выходили на остановке «Кооперативный рынок». Трамвай поворачивал налево, нам надо было – направо. Только ступив на оживленный тротуар, я вдруг неожиданно почувствовал, что чего-то не хватает. Где же он? Я же держал его в кулаке. Или нет? Осознание потери приходило медленно и робко. Я оставил его. На подоконнике. Он уехал без меня. Вернее, я вышел без него.  

Глупо, но мне порой кажется, что он и сейчас катается по кольцевой трамвайной ветке, и смотрит, с грустью в глазах, на мелькающий, чуждый ему, мир.  

Чтобы научиться правильно понимать структуру такого рода поэзии, необходимо кое-что прояснить сразу в самом человеческом существе и его восприятии относительно всей поэзии в целом, его субъективное и объективное понимание, осознание творческого потенциала человека и его скрытые тайники.  

Первое, на что стоит обратить внимание читателя, это на самого себя и его субъективное ассоциативное понимание сущности явлений, и применение таковых к самому себе. Необходимо раскрыть некоторую систематику его организма и сознания.  

Чтобы быть предельно кратким (для общего познавательного ранга это нам подойдет) определимся с началом возникновения существования смысловой нагрузки читателя. Рассмотрим краткую схему организации процесса самосознания.  

Три точки восприятия явлений :  

1. умственный центр (ментальный) как орган;  

2. чувствительный (астральный);  

3. физический (материальный);  

Мировая поэзия изначально была предопределена как чувственная сфера восприятия окружающего мира и выражение неким родом ассоциаций на кажущуюся действительность. Так оно сложилось тысячелетиями. И так мы привыкли ее понимать. Казалось бы.  

С другой стороны, существует жанр символической поэзии со своими представителями, также расставившим некоторые приоритеты во времени человека в истории. Но об этом чуть позже.  

Сейчас мы представляем себе органически чувственную сторону вопроса. И здесь все как бы уже стоит на своих местах. Людям, свойственным тяготить к поэзии, определенно понятны основные законы такого жанра. Он тонок, ассоциативен,  

и доступен большинству существам с некоторой степенью напряженности нервных волокон и наклонности к стройности и красоте рифм, симметрии звука и информации, возбуждающей уже когда-то раннее колебание энергии человека в сторону охватывающей любви ко всему окружающему или степенью сомнений и отрицательных эмоций. Возможен и смешанный вариант этих колебаний.  

Такова чувствительная сторона поэзии в целом.  

Великих людей не так много, как может показаться, в этом деле. Кумирами служили даже те, кто простой откровенностью, как-будто бы скрытую в людях, направлял рифму точно в цель, в точку восприятия второго органа. И результат не заставлял долго ждать. Порой было и так, что поэт шел на поводу общих внешних явлений человечества и умело играл на струнках масс энергией накалившейся атмосферы. Так создавались мировые анналы поэтического творчества. Такого рода поэзию мы рассматривать дальше не будем.  

Здесь, в первую очередь, нам необходимо разобраться с самим собой, с нашими впечатлениями, реакциями и взглядами. Как мы познаем тонкость информационного потока и как получаем заряд энергии от данного явления.  

Человек получает, например, удовольствие от словосочетания “любви исполнена”  

и получает определенный толчок внутри себя. Вот его механизм:  

1-2-3 (согласно принятому перечню).  

Рассмотрим подробнее. Человек читает, и мозг улавливает сигнал, посылает его в чувственный центр (здесь он особенно концентрируется) и, после, происходит едва уловимое (хотя, и не всегда) физическое облегчение.  

Акцент сводится на чувство, и оно проявляет себя возбудительным процессом.  

Поэтому, в данном случае, можно раскрыть схему более детально:  

1е.у.- 2акц.-3е.у.  

где е.у. – едва уловимый, мимолетный контакт для самосознания;  

акц. – основной акцент и главный процесс;  

Так вершилась поэзия широкого масштаба и так оно остается и теперь. Идеальная формула для лирики и массовых противостояний. Здесь главенствующую роль играет детское познание “нравится – не нравится”.  

Более глубокая и сущностная лирика произрастает, если индивидуальность автора достигает сверхтонкости “нежности рифмы и смысла” и дает новую формулу:  

1е.у.- 2акц.-3е.у.-0  

где ноль вызывает некую духовную основу и кладет начало тонкой вибрации человеческого сознания, настраивая его как бы на свежую частоту восприятия.  

Это называется одухотворенностью поступающих ассоциаций в организме.  

Какая связь с ассоциациями тут имеется в виду.  

Человеческое сознание настроено таким образом, что воспринимает новые впечатления, образы и мысли, координируясь со старым, уже накопленным багажом и вступает во взаимосвязь, выдавая некоторого рода гибриды (в положительном смысле этого слова). В этом сложность почти всего его существа.  

Эти комбинации не всегда адекватно располагаются в его понимании вещей и он либо ясно понимает прочитанное, либо не понимает вообще ничего, или улавливает какую-то часть, соотносясь на, возможно, раннее пережившее, нечто похожее или подобное в своей жизни событие или явление.  

В случае полного непонимания, информация не классифицируется и отбрасывается в глубокие банки памяти, наскоро стирающиеся временем. И винить его здесь невозможно. У него нет такого опыта распознавания вещей. Он как бы в несколько сонном состоянии для этой формы ассоциаций и их процессов.  

Если дикарю из джунглей поставить органную музыку Баха, она будет для него какофонией звуков или даже вызовет отрицательные эмоции. И тупик.  

В случае частичного понимания (“некоторого улавливания”) смысловой нагрузки и глубоких ассоциаций, человек интересуется, но это не попадает в его осознание и он забывает эти ассоциации и одухотворенность очень скоро.  

Единственный способ закрепить эффект заключается в слепой чеканке рифм и сочетаний строк, заучивании наизусть, что почти всегда является механической  

бессмыслицей.  

Идеальное сочетание лингвистики и смысла – редкое умение. Таких поэтов единицы. Ищите их. Их творения хотя и чисты по форме и ясны почти всем, неся раскрытие второго центра, как правило, не излечивают пробелы восприятия, а закрашивают их цветной палитрой внешней красоты и дают духовность на краткий срок, после чего, закрыв текст, человек переключается через некоторое время на что-то другое, забывая свет стиха, и, возвращается к нему, только перечитывая гармонию звуков вновь. Но, тем не менее.  

Теперь другой пример:  

Сочетание “маятник кипел томленьем”. Формула познавания несколько иная:  

1акц.-2е.у.-3е.у.  

Образ маятника не вызывает в человеке яркого чувства, оно оседает в первом центре, “кипел” – порождает двоякое ощущение – механического процесса и легкого чувства страсти, но восприятие маятника четко и меняет ассоциации.  

“Томленьем” – заканчивая строку, выводит сознание на новый уровень осознания указанного явления. Концентрация происходит в ментальном центре и вызывает совершенно другие размышления и сравнения. Но строка также полупонятна без дополнительного стимула или образа-подсказки.  

Такова состоятельность символической поэзии.  

В целом, в мировой поэзии от древнейших остатков цивилизаций до современного модерна, формула может изгибаться и противопоставляться сообразно авторскому индивидуализму и его истинной натуры. Но теперь, мы имеем некий ключ к ларчику творческого излияния, если таковое вообще присутствует. Возможность лжепоэзии чрезвычайно велика и распространена по страницам книг. Само по себе подлинное творчество не должно быть актом порыва “дикой музы” (подобно пьяному оракулу) как некий жанр верлибр, но что касается лирики, то не допустить такого мы не имеем права, и оно почетно займет свое место в практической литературе человека. Но для вникающего читателя внешняя дверь уже слегка приоткрыта.  

Чтобы раскрыть формулу подлинного эзотерического творчества, требуется дополнительный материал для объяснений.  

Новый виток эволюции мышления принадлежит следующей формуле в ее идеальном варианте (в данном случае, поэтического содержания информации):  

1акц.(синий)-2полуакц.(красный)-3полуакц.(зеленый)(или е.у.) = 0(черный)  

Смысл цветной гаммы будет объяснена ниже.  

Здесь и начинает происходить акт внеассоциативного глубинного понимания текста. Для любого человека остается неясным само понятие внеассоциативного.  

Как можно выкорчевать из сознания и памяти многолетние ощущения и каналы, по которым происходит течение мысли, и, самое главное, зачем заниматься таковым изуверством над собственным разумом?  

Вопрос вполне оправдан и справедлив. Поэтому ответ приходит также очевидный и несколько успокаивающий второй центр, посылая ток в первый. Сразу поясним, что заниматься врачеванием, подобно хирургу, вычищая каналы наверняка, совершенно нет необходимости. К тому же, это сразу же повредит человеческому сознанию без понимания происходящего и должного знания процесса. Поэтому этим мы позволим заниматься самой поэзии как управляющему рычагу нашей натуры, так крепко запертой от нас самих, и кою мы должны будем раскрывать по мере нашей настойчивости и желанию понимать. Течение русла, при должном внимании, выведет нас в полноводную реку мышления и адекватного чувствования нашего существования.  

Вышеприведенные формулы, конечно, используются в качестве основы понимания, а не слепого метода подставления под стихотворение и дальнейшей интерпретации. Это было бы наивно и легкомысленно. Акценты надо расставлять по мере восприятия, как можно более чистого и четкого, и только потом рассматривать произведение как поэтическое или ложное явление.  

Для достижения внеассоциативного состояния сознания рекомендуется несколько упражнений, соединяющих в себе все три центра восприятия. Рассмотрим их по порядку.  

Перед прочтением любого вида поэзии, можно прибегнуть к следующему способу:  

1. Сядьте прямо и выпрямите спину, слегка потянувшись назад. Это позволит освободить спинные мышцы и направит поток энергии более свободно течь по вашему пространству. Можно потянуть руки и кисти в любом направлении. Теперь опустите и полностью расслабьте плечи и шею. Это важно для адекватной реакции любого рода. Потом наклонитесь телом вперед, прижав голову к ногам, насколько это позволяет вам ваша физическая подготовка. Усердствовать не стоит, насколько можете, настолько и сделайте. Выпрямитесь и откиньтесь на спинку стула, кресла, стенку или чего-либо еще. Заметьте, что во время этих действий, вы полностью отключились от окружающего мира и направили все внимание на себя самого и выполнение этих упражнений. Но суть не только в этом, хотя всю свою энергию вы уже переключили от внешних условий. Внимание теперь готово к принятию любого рода информации и вы, к тому же, еще и расслаблены. Это физическое упражнение выводит ассоциации на задний план, на переднем остается только производимые действия и их исполнение.  

2. Ваше сознание еще не готово полностью, готово ваше тело, что уже немаловажно. Оно настроено на прием энергетического потока. Если вы занимаетесь йогой или схожими упражнениями, первый пункт можно пропустить, так как вы должны, в таком случае, уже уметь готовить ваше тело к такому рода состоянию сознания. Если нет, лучше все делать правильно. Это как предмедитационная подготовка, но направлена несколько иначе.  

Сидите в полной тишине. Единственные возможные допущение звуковых вибраций – пение птиц (но не карканье ворон), шум ветра и слабый рокот воды. Никакой музыки сейчас вам не нужно. Она пока будет только сбивать ваше внимание на тонкое ощущение удовольствия и эстетства.  

Вам необходимо ощутить полный контроль собственного пространства, оно только вокруг вас и ничего больше вокруг нет и не может быть. Вы – единственное сияние голубого огонька в полнейшей черноте. Удерживайте это состояние как можно дольше. Сначала оно не дастся вам легко. В ваше поле будут лезть назойливые мысли и привычные каждодневные образы. Практикуйте эту методику, после чего, начните уничтожение “паразитов” самой этой чернотой. Как будто бы они мотыльки, глупо летящие на свет свечи. Поддерживайте голубое пламя вашего чистого сознания. На это вам потребуется время, не спешите, иначе ничего не достигните. Если состояние удерживается в течение приблизительно 1 минуты (вы даже можете считать про себя, если это вас не отвлечет), значит уже кое-что получилось. Будьте честны к самому себе.  

3. Теперь постепенно, в течение следующей минуты, ощущайте ваш пульс и  

дыхание. Сосредоточьтесь на нем. Постарайтесь отключить все внешние проявления и реакции на летящие мысли, словно они принадлежат не вам, а посылаются откуда-то извне, чтобы атаковать ваше состояние. Отпустите себя, на свободный полет, на недоступность мотыльков как ваших раздражителей. Они безобидны и мелочны, как и само их посылающее болезненное творение. Теперь они разбиваются о невидимый купол стекла над свечой, вашим чистым кристаллом самого себя. Теперь уже настоящего состояния вашего сознания. Пульс тихий, дыхание свободно и самостоятельно. Держите этот момент в течение минуты.  

Теперь резко откройте глаза! Перед вами должен быть тот самый текст, которому вы посвятили свое внимание. Читайте его так, словно это первое, что вы читаете в своей жизни, с искренним удивлением и интересом!  

Вся эта композиция не будет работать полностью, если внутри вас не будет дополнительной системы эзотерического воспитания мышления.  

Погрузимся непосредственно в примеры без академической теории для практического понимания вопроса.  

“ ЛАСКОВЫЙ ОКЕАН “  

Богатство крошится убранством, ковер и пыль, хрусталь и дуб,  

Покои каются картинами без рам, огнем без свечей, окнами без стен.  

Жертва писания стерта, воды поют о волне, скучающий обманщик пьян.  

Листья укутают разум, дождь смоет угольные пятна, туман накормит глаза.  

Полный кувшин в руках из рубашки, боги сомкнулись, никто не пройдет,  

Усыпальница пуста, качается штора из серебра, все ждут звукового сигнала,  

дно океана зовет послушать ...  

Вот одно из стихотворений подобного толка. Посмотрим, что мы можем здесь прояснить. Пойдем по словосочетаниям и раскроем их насколько, насколько может наше настоящее понимание явлений. Но каждую фразу я не буду раскрывать достаточно широко, укажу только начальные умозаключения. Остальное останется вам на философско-эстетский и практико-познавательный десерт.  

“Богатство крошится убранством” – интерпретировать довольно легко. Крошиться богатство убранством может в случае его ненастоящей ценности и легкой доступности. Оно раскалывается на те части, из которых состоит, то есть тем самым убранством, сыпется крошками и превращается в щебень.  

“ковер и пыль, хрусталь и дуб” – добавочные образы картины, противоположности материалов с точки зрения вложенного смысла. Ковер превращается в пыль, тонкое стекло оборачивается прочной субстанцией, из которого, также, возможно, построен и дом со всем его содержимым.  

“Покои каются картинами без рам” – изображает некую жалость такого вида оголенных картин, хозяин не особенно, видимо, заботился об их сохранности. Изображение на самих полотнах не сильно интересовали его глубиной, а скорее, просто нравились внешне и подходили под интерьер.  

“огнем без свечей, окнами без стен” – благодаря фразе до этой (эта как добавочный образ) теряются сами очертания дома, он становится похож на одинокий призрак, бесцельный и брошенный.  

“Жертва писания стерта” – забыт герой мифологический, и жизнь преподносит нам свою пресную сторону. Нет памяти – нет течения реки.  

“воды поют о волне” – материнская тоска, органическое страдание, воспевание потерянного потомства.  

“скучающий обманщик пьян” – обман самого себя своими же заблуждениями. Пьянство подобно истерической лжи, якобы, для самоуспокоения.  

“Листья укутают разум, дождь смоет угольные пятна, туман накормит глаза” – свежесть восприятия, смывка черного величия, созерцание тонкого мира.  

“Полный кувшин в руках из рубашки” – новая попытка постигать, широта возможностей безгранична, судьба в твоих руках.  

“боги сомкнулись, никто не пройдет” – доступное знание природы, ранее свободно предоставляемое, больше не делится между всеми смертными существами.  

“Усыпальница пуста” – сознание готово к восприятию, чистая совесть, желание не омрачить стремление грязью.  

“качается штора из серебра” – серебро как символ огня, первой искры в душе, пока затаившейся. Штора прикрывает духовную наготу.  

“все ждут звукового сигнала, дно океана зовет послушать ...” – вечное ожидание, но не пассивное, а активность воли как акта творческой энергии, звук божества внутри себя. Дно как скрытое основание мирового достижения, воды знаний, тихие и безмолвные.  

Теперь попытайтесь скрепить полученное вместе и интерпретировать с названием стихотворения. Данное явление, подобно ручью, журча, вливающемуся в ваше видение вещей.  

Новые образы, или, даже, раннее встречавшиеся образы, начнут двигать ассоциативный механизм мышления и, со временем и тренировкой, произведут интересные результаты. Не для всех они будут одинаковы и в этом их прелесть. Хотя, их подводный, эзотерический ил будет вести разных людей к одному источнику.  

Вернемся к формуле и разберем ее цветовую гамму. Какие упоры должны делаться на материале. Цвет ментального распознавания явлений синий. Он одновременно глубок и мягок, прост и созерцателен. В эзотерической поэзии он является основным, главным. Красный цвет для чувственного восприятия. Он составляет кровь мистического ощущения, естественно, с пропорциями остальных цветов, и никак сам по себе. Иначе он оказывает губительное, саморазрушающее свойство всей органики. Зеленый – это функции физических, тактильных прикосновений, нежных и свободно движущихся материй природы.  

Черный ноль суммирует совокупность общего состояния, переводя его в ранг непознанного, но уже осознаваемого нового возрождения, эволюции духа и инволюции материального бытия человека и окружающей роковой реальности.  

Акценты расставляются в зависимости от достигнутых результатов. На первых порах они не в состоянии подниматься выше условных и ощущение полной ясности скажет только о неспособности человека перейти на новый виток сознания. Пытайтесь совмещать ваше подсознание и сознание бодрствования в одно целое, ежедневно и повсеместно. Заставьте ассоциации работать на вас. Обычно происходит наоборот, подумайте об этом. Познавайте собственное мышление, следите за каждым его поворотом в разных жизненных ситуациях. Однажды вы заметите коренной сдвиг. Он проявит себя как некий глубокий страх восприятия и повышенной нервозности. Ваша прямая обязанность – сломать его, но рвать не с корнем, а пропалывать, подобно любимому растению, вводя подсознательность в сферу созерцания и нежному уходу за собственным мышлением. Раскрытие любимых комплексов и их выявление станет для вас не ужасающей терапией психики, а углубленным познанием причин, их породивших и стимулом к разумному восприятию бытия, которое сейчас кажется антинормальным и суеверным, болезненным и возвеличивающим человека.  

Эзотерическая поэзия подобна терапии, терапии чувств и лечения мышления. Очистить кристалл сознания до его самораскрытия – цель этой поэзии как стиля воспитания мысли с чистого листа. Но, до самого процесса, необходимо провести длительную профилактику и выяснить, насколько ваша воля готова к такой работе. Готовы ли вы не укрыться?!  

До новых встреч!  

Старый, уже готовый сорваться в пугающую неизвестность, лист медленно, как бы с неохотой, подчинялся слабым порывам холодного осеннего ветра. Былой цвет и гордая осанка давно оставили его, и он, сморщенный, уже совсем без сил, доживал последние дни. Вслед за спрятавшимся за горами солнцем померкло м оранжевое зарево заката, всё вокруг окутала густая темнота. Что будет, когда он оторвётся от ветки, на которой висел всю свою короткую, о как быстро пролетели годы, жизнь? Сил думать об этом уже не было, остались лишь воспоминания, о том, как маленькой почкой впервые он ощутил мягкое прикосновение теплого весеннего солнца, как в жилах текла молодая сила, и как он рос, всё выше и выше, заглядывая всё дальше за линию горизонта. Как шептались они, движимые неведомой им силой, со своими братьями, такими же зелёными и полными жизни листьями. Говорят лист, прежде чем оторваться от ветки, видит всю свою жизнь, и страх перед бездной отступает, становится легко и свободно, а когда ничего уже не держит, он сам отрывается от ветки и медленно летит к основанию дерева. Неужели он увидит дерево? Мало кто из листьев его видел, остальным оставалось только верить и... ждать.  

И вот момент настал, едва забрезжил рассвет, в теле появилась былая легкость, мир наполнился неизвестными доселе звуками, яркими красками. В самом центре этого нового мира стояло оно. Темный ствол терялся в темноте, где-то у самой земли, а ветвящиеся ветви обнимало бездонное темно-синее небо.  

Теперь он будет знать, теперь он будет помнить, и, быть может, молодой почкой, частичка его вновь увидит рассвет, чтобы рассказать другим о том, что видел сам...  

– Ты не умеешь любить. И вряд ли научишься!  

Галка сказала это категорично, будто диагноз поставила: болезнь неизлечима! И нечего тратиться на лекарства. Бессмысленно!  

Я с удивлением посмотрела на свою одноклассницу – невзрачную, пухленькую, небольшого росточка, в очочках, портивших и так не слишком выразительное лицо.  

Бесцветные Галкины глаза выдержали мой вопросительно-недоверчивый взгляд.  

– Извини, но мне так кажется, – сказала она, будто оправдываясь, но всё же с твердостью, оставаясь при своем.  

...Наша с Галкой дружба всем казалась немного странной. Я – что называется, отличница, комсомолка, активистка. Она – незаметная серая мышка, учившаяся очень средненько, державшаяся наособицу. Жила она в каком-то своем, выдуманном ею мире, со своими событиями, героями, даже необычным языком – этаким «курлю-тюрлюнистым». На этом непонятном «наречии» она обычно тихонько мурлыкала песенки на переменах или после уроков, елозя мокрой тряпкой по выкрашенным в коричневое половицам. Да еще в поле, когда мы осенью собирали хлопок.  

Солнце палило тогда нещадно, совсем по-летнему. Мешок, привязанный к поясу, тяжелея, натруждал спину. Руки, чуть не по локоть исцарапанные сухими хлопковыми коробочками, были к тому же все в цыпках. Все время хотелось пить, а до фляги с тепловатой невкусной водой в центре поля, рядом с тележкой и весами, было как до самого солнца. И до обеда – из привозной надоевшей макаронно-томатной похлебки и нехитрой снеди из дома – столько же!  

Галку эти неудобства, кажется, абсолютно не трогали. Она напевала свои серенады, неспешно наполняя кунжутовый мешок грязноватым, в сухой лиственной пыли, хлопком. И даже не пыталась, подобно нам, выполнять норму. Шла себе самой последней по рядкам, чуть возвышаясь над ними, волоча мешок, и витала где-то не здесь. Может, в средневековой Англии, с благородными рыцарями и прекрасными дамами. Или в Испании, где роковые красавицы с алым цветком в смолянистых волосах восторженно хлопали бесстрашным тореадорам, усмиряющим разъяренных быков... А может, и вовсе в других, неземных, космических далях она блуждала...  

Галка по природе своей не была замкнутой, нет, скорее, молчаливо-задумчивой. Она больше слушала, нежели болтала, как обычно ее ровесницы, обсуждавшие свои девичьи секреты: первые влюбленности, признания, первые поцелуи... Не припомню, чтобы она хоть раз рассказала о чем-то таком интимном – даже мне, самой близкой ей в классе.  

Галка трепетно оберегала свой мир от вторжения любопытствующих к ее необычности, «не от мира сего», но в общем равнодушных к ней самой. Девочка из бедной даже по тем, по-советски уравнивающим меркам, семьи, не блещущая острым умом или привлекательной внешностью, не искавшая общения, всегда с потрепанной книжкой из библиотеки, не слишком интересовала своих одноклассниц. Мальчишки же, в младших классах дразнившие и обижавшие Галку, став старше, и вовсе перестали ее замечать. Она была так же привычна в классе, как парта или доска, но кто же разговаривает с неодушевленными предметами? Наглядные пособия, и те пользовались большим вниманием.  

Галку такое к ней отношение, казалось, совсем не тяготило. Она была всегда ровной, спокойной, терпеливой и – отстраненной. На переменах не щебетала беззаботно с подружками, которых у нее, кроме меня, и не было, по сути. Разве что очередной зачитанный до невозможности библиотечный томик был ей по-настоящему верен и интересен. Она сидела за первой партой, близоруко уткнувшись в книжку, ничего не видя и не слыша вокруг, взбираясь вслед за путешественниками по горным тропам за эдельвейсом или спускаясь в морские глубины в поисках затонувших кораблей, а то и переживая романтические страдания юных дев от безответной любви к кавалерам...  

Я тоже читала, конечно, и очень много. Но книжный, вымышленный, мир не затмевал мне реального. Учеба, спорт, увлечения – да мало ли из чего она состояла, ежедневная жизнь! Не думаю, что Галкина была сплошь виртуальной: до персональных компьютеров в каждом доме в те времена было еще далеко. Но ее реальная жизнь не была публичной, если можно так выразиться по-современному.  

Я-то знала, что Галка – вовсе не серый, безликий, как всем виделось, человечек. Она, много читавшая, видела окружающее – и жизнь, и людей, и события – глубже, была гораздо мудрее нас, обыкновенных подростков. Она не была говорливой, но слушать умела как никто другой. С ней чужая тайна умирала. На нее можно было положиться. В Галке – при внешней рыхлости и некоторой аморфности – чувствовалась мощная внутренняя сила, дремлющая до поры жизненная энергия. Я, со всеми своими пятерками-общественными нагрузками-занятиями спортом-активностью, ощущала себя рядом с ней первоклашкой, взиравшей на мир сквозь романтически-розовые очки.  

Нам с Галкой было по пути после школы до дома. Мы часто и шли вместе, болтая обо всем на свете. Со мной Галка менялась – была открытой, общительной, самой обычной девчонкой. Такое бывало, когда меня не сопровождал, неся мой портфель, какой-нибудь мальчишка из нашего или параллельного класса. В таких случаях она исчезала как-то незаметно и очень тактично.  

Надо сказать, что в те давние времена мне казалось, что сегодня я влюблена в этого мальчика, и он удостаивался чести быть портфеленосцем. А через несколько дней другой уже размахивал двумя портфелями. Но никто из них не мог рассчитывать на мое долгое или всегдашнее к ним расположение. Наверное, я была ветреной: «Сердце красавиц склонно к измене и к перемене...» Или принимала за влюбленность нечто другое – симпатию, ответный интерес, любопытство...  

Боже, я умудрялась созревать и взрослеть физически, оставаясь таким еще ребенком!  

Галка, конечно, была наперсницей моих тайн и переживаний. Хоть и наблюдала за ними больше со стороны или выслушивая мои излияния. Она никак не могла понять моей «легкомысленности». «Как ты можешь так?! Он ведь, наверное, страдает!» – ругала меня Галка, жалея мальчика, которому уже не приходится утруждать себя ноской сразу двух портфелей. Я смеялась в ответ весело, забыв о недавнем воздыхателе. Какие страдания! О чем это Галка? Впереди целая жизнь – и поклонников будет, и влюбленностей, и одного, но на всю жизнь, чувства...  

Понимаю теперь, спустя многие годы, что Галка, жившая в какой-то степени моей жизнью, моими увлечениями, примеряла их на себя. И, поскольку была человеком цельным, очень преданным, не могла так расточительно разбрасываться вниманием противоположного пола. Думаю, полюби она в ту пору, как в омут с головой, и вернее ее не было бы!  

«Ты не умеешь любить. И вряд ли научишься!»  

Галка, Галка, не раз я вспоминала эти твои слова! Жизнь развела нас еще в старших классах, а дальше – и вовсе потеряли друг дружку из вида. Своя, собственная реальность, расстояния, минувшие годы разнесли наши орбиты, которые вряд ли когда сойдутся вновь. Но те, давние наши отношения, детская дружба, образ Галкин живы во мне.  

Как сложилась Галкина жизнь – не знаю. Слышала только, приехав как-то в очередной отпуск, что у нее муж и двое ребятишек. По любви ли вышла замуж? От любви ли родились детки? Нашла ли она сама свою любовь – ту единственную и настоящую? Смогла ли сама любить, как мечталось, как в книжках ее писалось? Или было как у многих – возраст приспел, жених вроде не хуже других, хоть и не лучше. Надо быть не одной. Так принято.  

Я и сама не раз спрашивала себя, и продолжаю это делать и сегодня, когда новое чувство неожиданно, с головой, накрывает меня: любовь ли это? Способно ли я любить так безоглядно и самозабвенно, как сделала бы это, может, моя Галка? Когда прорастаешь любимым человеком. Знаешь, о чем он думает. Что болит в его душе. Как ему спалось без меня... Что снилось...  

Хочется верить, что умею. Научилась. Потому что сердце – через боль, страдания и от любви, и от потерь, и от тщетных нередко метаний, кучи неисправленных ошибок – ценит теперь то, что есть. Что даровано свыше. Не мечтая о сумасшедшей страсти. Радуясь порой самой малости. Щедро отдающей взамен. Потому что я научилась любить саму жизнь – и когда день залит солнцем, и когда пасмурно, и в толпе, и в одиночестве, и в день зарплаты, и в пору безденежья, и когда душа плачет, и когда – поет...  

– Услышь меня, Галка! Я научилась! Умею!  

Приближался Новый год. Витрины магазинов празднично заискрились тысячами лампочек. В торговых залах, офисах, просто на улицах повырастали елочки. Украшенные шарами, мишурой, они весело подмигивали огоньками, словно напоминая: час загадывания заветного желания уже близок!  

Наступающий год по восточному календарю ожидался «свинским». А посему фигурками этого полезного животного – в виде свинячьего красавца c сальным пузцом, его пышнотелой хавроньи и их жизнерадостного потомства – завалили прилавки.  

...Алина, глядя на счастливое свинячье семейство в витрине киоска, загадала: если Виталик предложит провести новогоднюю ночь вместе, значит, у нее есть шанс. В примету «с кем встретишь год, с тем его и проведешь» она не очень-то верила. Но поделать с собой ничего не могла: неисправимой мечтательницей Алина была с «младых ногтей».  

Тогда её мечты были вполне в духе «счастливого советского детства» – попасть в Артек и съездить в Москву, чтобы увидеть Ленина. Ни та, ни другая, правда, так и не сбылись. В главный пионерский лагерь страны посылали чад важных местных чиновников, а ее отец, школьный учитель, к таковым, понятное дело, не относился. В столице она потом, уже в юности, побывала, конечно, но к тому времени трепетного желания лицезреть историческую мумию уже не испытывала.  

Взрослой же Алине, помимо прочих, вполне материальных, желаний, как и всякой нормальной «среднестатистической» женщине, хотелось главного – стабильности. В работе, в семье, в быту, в общем, обычной, без катаклизмов, счастливой жизни хотелось. А это для нее, несмотря на имевшийся неудачный опыт, по-прежнему казалось немыслимым в одиночку, без любимого человека рядом. В идеале, конечно, мечталось, чтобы этот человек был мужем. Законным. Тогда, следовательно, будет у нее статус замужней женщины, а не разведенки, любовницы или просто подруги...  

В общем, пунктик у Алины был такой – хотелось замуж.  

Свои отношения с Виталиком, мужчиной в самом расцвете всяческих сил, обладателем небольшого роста, такой же квартирки и зарплаты, определить одним словом она затруднялась.  

Да, у них были близкие отношения. Но виделись они с Виталиком настолько редко, что от одной встречи до другой Алина забывала, как тот выглядит. А ведь она наивно полагала, что если мужчина и женщина нравятся друг другу, то им – это же так естественно! – хочется видеться чаще. В театр ходить, в кино, на природу выбираться. Благо у Виталика была машина – пусть и «выкидыш» отечественного автопрома, но все же...  

Еще романтичная Алина всегда считала, что мужчину хлебом не корми, но дай возможность дарить своей даме сердца цветы, радовать ее приятными сюрпризами и милыми презентами по поводу и без.  

Но, увы, увы... Встречались они нечасто. «Культурные мероприятия» ограничивались диванным просмотром кинофильмов. Неизменным, дорогим и щедрым подарком Виталика ей, так понимала Алина, был он сам. А любовь женщин к цветам он считал капризом – не стоящим внимания и тем более траты на него «кровно заработанных».  

Алина, поначалу старавшаяся принимать эти отношения легко, по обоюдной негласной договоренности – «никаких обязательств!», незаметно для себя привязалась к Виталику. Ничего удивительного, это случалось почти всегда, даже если Алина и давала себе слово не прикипать к мужчине. Из-за редкости встреч она скучала по нему, но ее попытки предложить увидеться «вне графика» закончились неудачей. И, несмотря ни на что, о непонятная, не поддающаяся логике, парадоксальная женская душа! – Алина однажды поняла, что ее угораздило-таки влюбиться в Виталика.  

Что делать с этой нежданно нагрянувшей любовью – Алина не ведала. Женщина симпатичная, неглупая, у которой в прошлом был длительный, но не очень удачный брак, в настоящем – интересная работа, двое совсем взрослых детей и неопределенность личной жизни в будущем, – она растерялась. Ее муж был первым и единственным мужчиной, и брак с ним не сделал ее опытной в общении с другими особями мужеского полу. Она была слишком наивной и доверчивой для своих достаточно зрелых уже лет. Да еще и эта неуверенность в себе! Ей казалось, что ее, уже не такую молодую, с грузом ее прошлого, нельзя полюбить так, как любят девушек чистых, невинных...  

Алинина подруга Ирина, бывшая в курсе ее отношений с Виталиком, учила: «Как себя поставишь сразу с мужчиной, так он и будет к тебе относиться. Хочешь стать женой – и держи себя соответственно. А согласна на роль любовницы – ею и будешь. И эту роль на роль законной супруги уже не сменишь, будет поздно»...  

К наставлениям подруги Алина относилась с долей иронии. Ведь если Ирина такой знаток теории «науки как выйти замуж и быть там счастливой», отчего же тогда так неудачны были оба ее брака? И почему она все еще одинока и несчастна по сей день? Или верна пословица: "Делай, что говорит поп, но не делай того, что он делает"?  

Алина, жаждавшая пленить сердце мужчины, совершенно не владела хитростями обольщения и не умела флиртовать. Ей казалось, что достаточно быть естественной, открытой, нежной и ласковой, и всё образуется само собой.  

Да, она ощущала себя с Виталиком желанной, знала, что очень ему нравится. Но даже влюбленная, интуитивно чувствовала, что Виталик-то в нее не влюблен, ну разве что самую малость. Не только потому, что слов признания не было произнесено – иногда достаточно взгляда, прикосновения, чтобы понять – «да» или «нет», настоящее чувство связывает двоих или так, телесное влечение.  

У Алины, баловавшейся, как многие сентиментальные девушки в юности, стихосложением, появилась потребность «пришедшее нежданно» как-то выразить. Помучившись изрядно над не желающими складываться в рифму словами, сочинила несколько душещипательных строф и отправила их любимому. На свое «Люблю. Ревную. Потерять боюсь...» получила четкий, не оставляющий сомнений, ответ. Причем тоже в стихах. Что, мол, хоть и хороша ты, дорогая, но женщина по имени Свобода все ж милей.  

Приглашения на встречу тесным дуэтом Нового года от Виталика так и не последовало.  

Это был конец, финита, как говорится, ля комедия.  

Алина попереживала, конечно, даже поревела пару раз, жалея себя, такую разнесчастную, когда смотрела какие-то слезливые фильмы про «любофф». Но постепенно успокоилась и, когда вернулась способность мыслить здраво, попыталась разобраться, почему так случилось. Может, такой исход был неизбежен, думала Алина, а она чего-то не понимала, не видела? Или не хотела видеть, как всякая влюбленная женщина?  

Теперь, когда прозрение наступило, Алина начала припоминать мелочи, на которые раньше не обратила внимания или не придала им особого смысла. Например, как Виталик иногда рассказывал ей шутя, как «старому другу», про своих бывший пассий, особенно последнюю. Она, подыгрывая ему, смеялась вместе с ним над его «лавстори», но на самом деле ей эти разговоры были не слишком приятны. Но, скажи она ему об этом, это выглядело бы как ревность. А поскольку они – люди свободные, обязательств на себя не брали, в верности не клялись, то и ревновать вроде как не должны. Тем более к прошлому.  

Но насколько это было прошлым? Это был тот еще вопрос.  

Алина чутьем, присущим женщине, ощущала почти постоянно незримое присутствие третьего человека. Виделись они редко, значит логично предположить, что другая женщина скрашивала одиночество Виталика, когда ее не было с ним рядом.  

Алине припомнились и вполне зримые следы пребывания этой другой женщины в квартире ее друга. Носки, явно не мужские, забытые в кресле. Косметика в ванной, фен. Виталик на ее полушутливый вопрос – не балуется ли он, часом, подкрашиванием ресниц и припудриванием носика – не очень убедительно ответил, что все это забыла его дочь, гостившая у него. Алина не поверила, что можно так запросто забыть женские штучки, которыми пользуешься каждый день. Но объяснением довольствовалась. Что ей оставалось? Закатить сцену ревности?  

Новый год, приближения которого Алина последние несколько лет, после развода с мужем, ждала с некоторым страхом, когда одиночество в праздник ощущалось особенно остро, несмотря на расставание с Виталиком, прошел на удивление хорошо. Компания подобралась почти случайная, но веселая и шумная. Стол ломился от угощения и напитков. Дружно проводив Старый год, со смехом и в надежде на чудо, начали писать крохотные записочки с заветными желаниями на новый год. Потом, пока будут бить куранты, эти бумажки полагалось сжечь, а пепел выпить вместе с шампанским. Рискуя обжечься, все справились и благополучно, не подавившись пеплом, выпили свои желания. Алина загадала... Впрочем, загадала и загадала.  

Зимние каникулы потянулись чередой дней с блаженным ничегонеделаньем, удовольствием от любимых фильмов и записей. Даже обычные каждодневные заботы – накормить, прибраться – делались словно сами собой и не отнимали много времени. В один из таких дней от Виталика пришла смс-ка с приглашением в гости, он, мол, дома и Алина может прийти в любое время, когда захочет. Алина не стала уточнять – что именно она должна захотеть и с этим «хотением» пойти в гости. Секса? Скромного ужина на кухне? Внимания, которое мужчина решил уделить ей?  

Она не ответила на послание. То ли пришло, наконец, озарение, что этот мужчина не может дать ей того, чего ей хочется – настоящей семьи, то ли вспомнила она, хоть и запоздало, о гордости, но оставаться и дальше для Виталика очередной женщиной для развлечений не захотела. Не захотела быть той, которой пренебрегают, вспоминая раз в месяц-полтора.  

Он сделал свой выбор – свобода и никаких обязательств и серьезных отношений. Она – свой.  

И еще – Алина поняла: ее желание выйти за Виталика замуж было таким сильным и явным, что иначе эта история и не могла закончиться. Противодействие уравновесило действие. Закон физики. Или жизни.  

Алина выздоравливала.  

Звонок подруги детства Соньки, приехавшей на пару дней к родным, был неожиданным. Софья давно жила в не только в другом городе, но и, как убедилась Алина, в другом измерении. Не виделись они с подругой лет сто и обе были безумно рады встрече. Софья, журналист по образованию, исколесила полмира, много чего повидала и рассказывать об этом могла бы часами. Но подругам куда приятней было, перебивая друг друга, с улыбкой вспоминать смешные моменты из их общего детства и юности: «А помнишь, как в садике мы с тобой игрушечную мышь воспитательнице на стул подбросили и она от страха на стол запрыгнула?.. Вот визгу-то было! А в школе?.. Что мы творили в школе, бедные наши учителя! И как нас не исключили?..»  

Погрустили о Янеке, погибшем муже подруги, тоже журналисте. Они познакомились еще в университете, дружили, но потом жизнь разбросала их. Несколько лет спустя встретились на какой-то конференции в Берлине. У них случился бурный роман, после которого, по законам жанра, они должны были бы расстаться уже навсегда. Но они, напротив, решили пожениться. И это при том, что быть вместе физически могли не больше недели в месяц – в семье журналистов-международников это дело обычное. Редкие встречи, звонки из разных концов света и необыкновенная близость связывали их. Так было до того злополучного дня, когда террористы подорвали автобус с журналистами, в котором был и Янек.  

Софья расспросила подругу, как у нее на личном фронте. Алина, вздохнув, рассказала про Виталика. Как редко встречались, как влюбилась, как надеялась выйти за него замуж. Сонька даже возмутилась:  

– Алинка, да посмотри ты на себя. Симпатичная, молодая, умная. Что тебя на этом Виталике заклинило? Тем более, похоже, ты у него не одна была. Тебе это надо?!  

Алина попыталась вяло протестовать, но Сонька продолжала:  

– Дорогая моя, далось тебе это замужество! Была ты уже замужем, и что? Штамп в паспорте, он что, гарантирует счастье? Радуйся тому, что есть. У тебя такие замечательные пацаны! Вот дети – это счастье. Я знаю это не только потому, что у меня их не может быть. Работа есть любимая – это вообще классно. Друзья не забывают. Ну а секс для здоровья нужен – так заведи себе нормального, здорового мужика и не заморачивайся ради бога с этим замужеством!  

И потом, почему ты решила, что твоему Виталику была нужна семья? Он ведь разведен, ты говоришь. И в браке был долго. Представляю, как он рад, наконец, свободе. Он надышаться ею не может. Он, можно сказать, только жить начал, на свет другими глазами смотреть. А ты, глупая, размечталась снова на его шею то же ярмо надеть, от которого он только избавился. Ну нет, если он умный мужик, то не даст этого сделать даже самой красивой и мудрой из нас.  

Семья, дорогая, нужна была тебе. Потому что это ты устала от одиночества, от проблем. Потому что замужней тебе психологически комфортнее. А ему было хорошо и так. Что может быть лучше – любовь по выходным, без будней суеты...  

И вообще, Алина, причина вся в том, что вы пошли на эти отношения с разными ожиданиями и надеждами. И вам казалось, что другой должен их понимать. Вы не сошлись в алгоритме достижения своих целей, да и цели ваши были разными.  

Хочешь добрый совет на будущее? Знаешь, Алин, чем бы ты взяла этого Виталика? Только не смейся. Скажи, а ты пыталась ему внушить, что он – гений? Зря улыбаешься, дорогая! От этих слов он бы попал в зависимость от тебя, как наркоман. Мужику внушить это – перво-наперво, если хочешь его завлечь и накрепко привязать. И не важно – в чем он гений! Всегда найдется сфера, в которой мужчине хотелось бы ощущать себя на голову выше других. Уверяю тебя, для постели он и другую нашел бы, а вот слушать о своей гениальности...  

Для них это так же важно, как нам, женщинам, признание, что любят нас не только за красоту, но и за нашу прекрасную душу. Ведь знаем, что врут, а все равно что бальзам на сердце!..  

Спрашиваешь, кто из женщин станет утверждать всерьез о гениальности своего мужчины? Отвечу: только умная и даже мудрая женщина. А ты разве у нас не такая?! – хитро улыбнулась Софья. – Вот и мотай на ус.  

Алина уже совсем оправилась от той истории с Виталиком, когда через пару месяцев, в один из пятничных вечеров, он вновь напомнил о себе. Текст его смс-ки был романтично-трогателен: «Скучаю, хочу видеть, мне нужно не столько твое тело, сколько твоя прекрасная душа...»  

Время лечит, подумала Алина. Еще совсем недавно ее сердце ёкнуло бы от такого признания. Теперь же, когда всё перегорело, прошло, ей было недостаточно только слов – и не только его, Виталика, слов. Ей нужно было всё или ничего.  

Конечно, Алина могла бы сказать Виталику, что каждый мужчина выбирает свою женщину, свою дорогу. Что кого-то, но не ее, устраивают редкие встречи, отношения, свободные от обязательств. Но Алина была уверена, что в жизни такого в чистом виде не бывает. Обязательства есть всегда, если только люди не убоги душевно и подобны роботам. И пусть эти обязательства не материального порядка. Есть ведь и моральные. Если ты близок с другим человеком, тебе не может быть все равно, что творится у него в душе. Уж она-то знала, что женщина редко отдается мужчине только телом, она отдается вся – душой, мыслями, надеждами.  

Алина вновь не ответила. Зачем? Пути их с Виталиком разошлись окончательно, и не было смысла что-то объяснять и тем более доказывать ему.  

...В новогоднюю ночь Алина загадала желание... Какое? Так ли это важно?! Главное, она теперь точно знала, что оно обязательно сбудется...  

Поутих неописуемый ажиотаж вокруг сочинского выигрыша. Говорят, борьба была трудной. Но отчего-то с самого начала казалось мне, что наши победят всех. Приятно было смотреть, как наш президент блистал и очаровывал всех и по-английски, и по-французски, а г-н Иванов в параллельном режиме тихим голосом по-русски объяснял, где и как мы расставим свои ракетные комплексы. А что делать? Всё правильно.  

Не менее радостно было узнать, сколько средств пойдет на подготовку Сочи к олимпиаде, и как-то не возникает у меня сомнений в том, откуда качаться будут денежки. В первый раз, что ли? А что делать, назвался гражданином – открывай карман шире.  

Весомо и убедительно прозвучали слова Президента о том, что мы должны сделать всё, чтобы обеспечить достойные условия для отдыха российских граждан. Ну, для тех, кто привык на горных курортах отдыхать. Мимоходом подумалось, что, видимо, достойные условия для жизни всех остальных российских граждан уже созданы. Просто не все об этом знают, я, например. Не знают об этом мои друзья, мои знакомые, чьи дети ни разу еще на море не были. Наверно, не хотят. Да и в самом деле, с какой радости покидать такие уютные бараки на наших северных болотах и тащиться на какое-то море. Как говорит кот в известном мультике: нас и здесь неплохо кормют. Конечно, неплохо: пластмассовые помидоры, ароматные мясопродукты, печенья всякого – завались, хорошо подкрашенные фрукты… И, главное, всё по доступной цене, купил ребенку персик и отдыхай неделю дома, деньги экономь.  

А какие противные дядьки ехали в поезде Мурманск-С.Петербург! Они совсем не радовались выигрышу Сочи! Они сплевывали и равнодушно матерились, а женщины, ихние и другие, даже язвили! А моя фраза о престиже государства вызвала такую неадекватную реакцию, что пришлось уйти. Почему-то вспомнили они в неприятных выражениях пенсионные реформы и ЖКХ, какие-то детские дома, дороги вместе с транспортом, брошенные или спившиеся целиком деревни, зарплаты, на которые вместе со всеми северными надбавками только до Питера доедешь или одно пальто на всю семью купишь, растущее число наших миллионеров…  

Короче, совершенно несознательные у нас люди, ничего про престиж страны не понимают! Вот дурачье, правда?  

11.07.2007  

С лесистого склона горы в долину плавно скатывается старое кладбище. Надгробия испещрены надписями, состоящими из волн и завитушек, кажется, что когда-то море подходило так близко, что прибой оставил отпечатки на сером камне, а выброшенные на берег водоросли превратились в лишайники и мох. Каменный водоём, покрытий плотным ковром опавшей листвы, каменные норы, с остатками давно погасших очагов. Тропа заросла и иногда надо идти согнувшись, чуть ли не проползая под очередной веткой преграждающей проход. Лес заставляет склонить голову перед памятью ушедших в небытиё поколений. Начинают чаще мелькать просветы среди деревьев. И вдруг, вырвавшись из тесноты лесной тропки, ты оказываешься над… Мир в дали, проросший из голубой дымки, спит в ковше из малахитовых гор. Ветер обжигает лицо решительными порывами, ковыль стелется серебристым туманом, а впереди возвышается рукотворная стена, обрывающаяся над пропастью. И тебе некуда идти кроме как к монументальным воротам, придавленным дугой полуразрушенной арки.  

Уже перед воротами ранее пыльная пересыпанная жёлтым камнем дорога обнажается. Ноги неуверенно ступают на гладкую серую поверхность, рассеченную двумя округлыми желобами. Тяжелые створки нехотя приоткрываются, ветер помогает им сопротивляться, но человек упрям. Преодолев сопротивление стихии и древности, попадаем в покинутый людьми город. Следы древних повозок как змеи скользят по улице, зажатой между глухими заборами. Редкие закрытие наглухо ворота, арка, площадь и совершенно неожиданное, стоящее особняком каменное сооружение – мавзолей дочери хана притягивает утомлённых жарой под свои своды.За мавзолеем обрыв, нет не просто обрыв а конец одного мира и начало другого. Толи каньон, толи ущелье, расчерченное языками осыпей и змейками троп вызывает ощущение полёта и тревожные мысли о границе миров. И правда, чуть правее начинается территория иного мира. Пещерный город. Ступаешь по каменистой почве, не подозревая, что идёшь по крышам заброшенных человеческих жилищ. Неожиданно появляющиеся тёсаные ступени заставляют с замиранием сердца спускаться под землю. Тонкие стены отделяют просторные залы от многометрового обрыва, небо смотрит в неровные отверстия в стенах, колонны, давно покосившиеся ещё поддерживают слоящийся каменными пластами потолок, камеры для хранения зерна так чисты, что кажется сейчас послышатся тяжёлые шаги старого караима, несущего мешок из сурового полотна, и он покосится на тебя тёмным глазом. Хочется отступить назад, пропуская тень.  

В скромном кабинетике, пахнущем хлоркой и предыдущим пациентом, обставленном покосившимися шкафами, больше походившими на кабинки деревенских клозетов, восседал молодой участковый врач-психиатр, и вел обычный прием пациентов. Напротив, скрестив на груди хрупкие ручонки, сидела старушка и взывала о помощи:  

― Сынок, а сынок, выпиши мне направление в больницу.  

― А что такое? Вас что-то беспокоит? – с неподдельным участием,  

поинтересовался участковый врач.  

― Да, ничего. Дома кушать нечего. Вся пенсия на коммунальные  

услуги уходит. Тяжко, сынок.  

― Так что же я вам в направлении напишу? – растерялся доктор.  

― Ну, напиши... – на бабушкином лбу задвигались складки, она  

помучилась с минуту и совершенно спокойны тоном произнесла:  

― Напиши, что у меня депрессия и суицидальные мысли. Ничего,  

возьмут, не впервой.  

«Сынок» долго сомневался, но присущее начинающим врачам  

сострадание взяло верх.  

Через пару часов, довольная старушка уже неслась в карете "скорой  

помощи".  

Пронзительная телефонная трель пробежала по всем нервным окончаниям электрошоком. Миха машинально взглянул на часы. Без десяти девять. Чего им не спится? Жаворонки, блин. Поубивал бы. Голос друга Володьки в трубке сообщил, что хватит спать и великие дела уже ждут. Миха пробормотал в трубку, что дела подождут ещё, выдернул телефонный шнур из розетки и поплёлся умываться. Спать дальше всё равно не получится, от резких звуков он с детства подскакивает. Чёрт, голова чугунная, стукнешь – зазвенит. Не надо было работать до рассвета; лучше бы встал пораньше и с утра всё доделал. От холодной воды свело зубы. Коммунальщиков стоило бы прилюдно расстрелять в ближайшем сквере. Ещё только середина мая, на улице собачий холод, а горячую воду уже отключили. Изверги. Перед тем, как залезть под ледяной душ, Миха для поднятия боевого духа замурлыкал услышанную вчера по радио привязчивую мелодию. Интересно, абсолютный слух, обнаруженный у него в раннем детстве, сохранился или за годы неиспользования ушёл в глубокое подполье? Помнится, советовали даже в музыкальное училище поступать, но он не захотел. Положил маме на стол диплом музыкальной школы по классу фортепьяно и попросил больше к нему с этим не приставать никогда и ни за что. Хотя не помогло, каждый раз, когда кто-то из родственников видит по телевизору молодого певца, начинается: «А вот если бы…». Тьфу! Ныне о семи годах, потраченных на музыку, напоминает только правильная постановка пальцев на клавиатуре — теперь компьютерной.  

Второй урок начинается в девять, а Ника вошла в школу без десяти. Новый охранник привязался: проспала, да? где пропуск? и вообще сейчас классному руководителю пожалуюсь.  

–Я учитель, – сообщила она, чувствуя одновременно досаду, что так несолидно выглядит и желание рассмеяться.  

Охранник неожиданно вежливо извинился и спросил, не будет ли у неё (как, кстати, вас зовут? – Вероника Александровна? Очень приятно, а меня Антон) времени как-нибудь выпить с ним чашечку кофе. Ника пообещала подумать. Ну и что, что Коля? Во-первых, когда он врёт по телефону, что задерживается на работе и поэтому встретиться никак не может (а он задерживается на работе и никак не может встретиться пять дней в неделю, если ему верить), на заднем плане слышен женский голос, так что глупо себя в чём-то ограничивать, если хочется. А во-вторых, квалифицировать чашечку кофе как измену может только человек не слишком умный, но с железобетонными принципами типа «первым делом, первым делом самолёты». Она таких людей слегка презирает и, ясное дело, к ним не прислушивается.  

Увидев в конце коридора завуча Елену Михайловну, Ника внутренне сжалась, хотя давно было пора избавиться от ученических инстинктов: эта неприступная матрона теперь превратилась из классного руководителя в коллегу. С трудом подавив желание проскользнуть мимо по стеночке, делая вид, что её здесь на самом деле нет, Ника напустила на лицо деловое выражение и быстрым шагом направилась в кабинет. Сейчас будет письменный опрос у восьмиклассников, надо придумать, кого где посадить. Технология списывания в этом классе, судя по всему, шлифовалась годами. Детям забили головы рассказами про жёсткий отбор и сложную программу, поэтому никто, кроме двух-трёх человек, не верил, что сам что-то может, все надеялись на соседа. Отличницу Таню надо посадить как можно дальше от Егорова. И от новенького, чью фамилию Ника никак не могла запомнить, тоже. Он пришёл из другой школы, на уроках первое время вообще не понимал, о чём идёт речь, к середине четверти стал постепенно вникать, но знать на четвёрку, которую получал, сидя рядом с Таней, просто не мог, потому что ни на один дополнительный вопрос не отвечал… Может, Таню посадить у окна, а Егорова поближе к двери?  

Ну вот, теперь можно жить. Миха допил чай и потянулся к зазвонившему мобильнику. Определитель номера был отключён ради экономии во времена финансового краха, а подключить обратно никак руки не доходили, но он знал почти наверняка: это Катя. Во-первых, чувствовал, а во-вторых, — кто ж ещё в такую рань, если Володьку он уже послал?  

–Мишенька, здравствуй, как ты там? – всё это с интонацией, позаимствованной у добрых деревенских тётушек из советского кино. Когда она начинала так вот щебетать, Миха внутренне содрогался: опять общалась с этой Аней. И ведь не скажешь ей начистоту: мол, Аня твоя – дура набитая, начиталась дешёвых книжечек про «Как влюбить в себя любого» и думает, что великий психолог, а ты её слушаешь. Катя сразу начнёт возмущаться, что он male chauvinist pig, а её подруга вся из себя замечательная. Многократно проверено. Миха с максимально нейтральной интонацией ответил, что он там хорошо, недавно проснулся и пьёт чай. С печеньем. Хочешь — приезжай, вместе попьём. Он знал, что Катя в ответ прощебечет о неотложных делах, предложит в субботу сходить в ночной клуб и попрощается дежурным: «Ну, пока, милый». Как будто он, двухметровый, небритый (пятый день отращивает бороду), в вытертых до белизны джинсах и рубашке в клеточку и вообще по природе клинически не гламурный, похож на «милого». Вообще иногда казалось, что студентка престижного вуза, считающая журнал «Космополитен» чем-то вроде библии, могла начать с ним встречаться исключительно из желания эпатировать своих распальцованных друзей. Но этот журнал писал, что любым мужским желаниям надо угождать, и Катя это так рьяно исполняла, что он перестал искать глубинные причины свалившегося на него физиологического благоденствия, ради которого можно было потерпеть и «милого», и знакомых с пижонскими именами вроде Мартина или Алишера, и даже Аню (бр-р-р). В конце концов, замуж Катя не рвалась: надо сначала доучиться и сделать карьеру, а на однажды всё же озвученное (в нетрезвом состоянии, для очистки совести) предложение ответила, что дурной характер у неё и свой есть, так что никакие обязательства ему не грозили, а молодой здоровый организм своего настойчиво требовал.  

Ника дала восьмиклассникам задание и открыла ежедневник. Он распух от записей, прямо не учительница, а бизнес-леди. Сегодня день рождения двоюродной сестры Оли, надо ей позвонить; по дороге домой надо зайти в ДЭЗ, поругаться с сантехником, после профилактического визита которого из исправного до недавних пор крана закапала ржавая вода; не забыть оплатить телефон, чтоб не отключили в самый неподходящий момент (хотя бывают ли подходящие моменты для отключения телефона?); купить стратегический запас риса — в субботу, возможно, нагрянет в гости мама, надо его сварить, чтоб она не возмущалась, что дочь питается чёрте как. Вечером ради приличия позвонить Коле, предложить какой-нибудь культурный досуг. Если и сегодня «Извини, никак не смогу», то она считает себя человеком, свободным от всяких обязательств. Зачем он нужен, если не помнит, что сегодня у них годовщина знакомства? Она же себя не на помойке нашла. Не то, чтобы именно эта годовщина была ей так уж важна, Ника не испытывала особенного трепета перед всякими датами и юбилеями, но это же показатель отношения. А если допустить к себе неуважительное отношение, то получится, как у большинства коллег: бесконечные жалобы, что муж козёл, сын дебил, а младшенькая — у-тю-тю, какая лапочка. От такой перспективы передёрнуло.  

Полдесятого. Телефон надо всё-таки включить. Могут позвонить заказчики. Миха, правда, обещал, что сам с ними свяжется около одиннадцати, но они беспокойные. По правде сказать, достали уже ежедневными звонками. Ну, ничего, ночью Миха закончил перевод, осталась самая приятная часть работы: получить деньги. На это можно будет без проблем жить месяца два, за это время надо найти новый заказ или заняться репетиторством, если совсем уж прижмёт. Он имел по этой части некоторый опыт. Все три раза ему попадались бестолковые одиннадцатиклассницы, которые в упор не понимали язык, но навязчиво строили глазки и демонстрировали коленки. Может, это они на нём отрабатывали приёмы охмурения приёмной комиссии? Хотя истории о том, что кто-то поступает с помощью женского обаяния, Миха относил к разряду фольклора: сколько сидел в приёмных комиссиях, председательствовали либо тётки-сухари, либо пожилые дядьки, у которых внуки чуть ли не абитуриентского возраста. Была у него, правда, однокурсница, с искренним удивлением на пятом курсе узнавшая, что Отелло был пожилой мавр, а не красавец-мужчина, но там был совсем другой случай. Папа-дипломат решил, что лингвистический факультет вполне сойдёт за современный аналог института благородных девиц, а у этих вертихвосток папы дипломатами не были.  

Третий урок у одиннадцатого класса, с которым уже всю программу прошли. Если руководительница хора не попросит их на репетицию последнего звонка, Ника побеседует с ними о планах на будущее. А если попросит, она разрешит без разговоров, только чтобы не общаться с этой женщиной дольше полутора минут. Она раздражает своей уверенностью, что все ей чем-то обязаны и какой-то бестолковой и бессмысленной, как у подгулявшего свадебного тамады, энергичностью. Типичный массовик-затейник, по недоразумению числящийся педагогом и даже зам директора по культурной работе. Из тех, кто идёт учиться в пединститут, потому что мечтает о преданно устремлённых на них десятках глаз и восторженном почитании. После этого урока можно по-тихому слинять домой. Восьмой класс пошлют копать пришкольный участок, у девятого сегодня пробный экзамен… Почему-то именно сегодня хотелось домой так, как не хотелось, наверное, с детства. Главное, зачем? Непонятно…  

Миха извлёк из шкафа вешалку с костюмом. Катя утверждала, что он в костюме очень солидно смотрится, а именно этого Миха сейчас и добивался. Заказчикам почему-то приятнее видеть Михаила Алексеевича в костюме, чем Миху в джинсах и свитере, как будто качество перевода от этого меняется. Работает-то он, как правило, вообще в спортивных штанах и футболке с рыжим котом пузом вверх и надписью «Я не делаю зарядку». Впрочем, раз в несколько месяцев ему нетрудно и даже забавно поиграть в серьёзного дядю. Вот ходить так ежедневно было бы сложнее, хотя при желании ничего невозможного. В кармане пиджака что-то зашуршало. Лист из блокнота, на нём незнакомым почерком номер телефона. Тоже, разумеется, незнакомый. Кто он такой, этот Александр Андреевич? Судя по номеру телефона, живёт где-то совсем рядом. Нынешнего заказчика зовут Илья Иванович, так что это точно не его координаты. Перед этим Миха надевал пиджак на празднование Нового года с Катиной компанией, так что надо спросить у неё. Кстати, появившееся было от праздного образа жизни брюшко втянулось, и выглядит он не хуже, чем в те времена, когда занимался баскетболом. И шрам на лице, появившийся, между прочим, благодаря этому самому баскетболу, скоро скроется под щетиной. Сколько бы ни говорили, что шрамы украшают мужчину, Михе этот росчерк к юго-западу от правого уха мешал: вид становился совершенно бандитский, и чтобы произвести на заказчика благоприятное впечатление приходилось следить за тем, каким боком к нему поворачиваешься, а это напрягает.  

Ника на прощание улыбнулась Антону — приятно ощутить себя ещё и девушкой, а не только училкой — и направилась к метро. Из-за того, что сегодня она шла рано, и никого, кроме неё на тропинке не было, путь не казался таким рутинным, как обычно. Много ли надо человеку для счастья? Всего-то симпатичный Антон улыбнулся, на клумбе распустились жёлтые цветочки, а дома ждёт интересная книга, а кажется, что свернёшь горы и мгновенно изменишь жизнь к лучшему. Вот, прямо сейчас она наберёт из ближайшего телефонного автомата Колин номер и скажет всё, что о нём думает. Сию же секунду, пока не передумала и не решила, что крылатая фраза «Мы в ответе за тех, кого приручили» относится именно к этому случаю — предыдущие попытки расставить точки над «ё» заканчивались именно этим; если это называется добротой, так в гробу она видела такую доброту. «Абонент не отвечает или временно недоступен, попробуйте перезвонить позднее ». Ника не расстроилась. Она и так была почти уверена, что ничем её затея не кончится. В конце концов, отношения испортились больше полугода назад и если перенести их выяснение на пару дней, ничего не изменится.  

Миха крутился перед зеркалом, как заправская барышня, решая сложный вопрос, какой галстук больше подойдёт — тёмно-синий или бордовый? Бордовый очень даже гармонирует с красными после двух часов сна глазами, но зачем ему такая гармония? Можно ещё позаимствовать дедов широченный галстук в горошек, но это уже выпендрёж, а сейчас надо добиться совсем другого эффекта. Чёрт, а зря он посмеивался над Катей — создание образа и в самом деле весьма увлекательное занятие… Правда, если раз в месяц, если вот так каждый день — это же свихнуться можно. Ладно, хватит уже всякой ерунды. Пора звонить Илье Ивановичу и ехать. Раз гудок, два, три… Заказчик, как заправский Юлий Цезарь, всегда делает не меньше пяти дел одновременно и не сразу может оторваться, чтоб взять трубку, поэтому надо ждать как можно дольше. После девятого гудка трубку взяла секретарша: «Илья Иванович просил передать, чтобы вы подъезжали к часу». Если не торопиться, то как раз пора выходить. Миха поправил волосы — это было скорее данью привычке, чем необходимостью, он всего три дня назад постригся — и, прежде чем захлопнуть за собой дверь сказал в пустоту: «Я ушёл!». Он каждый день так говорил, с первого класса — сначала бабушке или маме, смотря, кто был дома, а потом, когда бабушка умерла, а мама переехала к новому мужу, и  

Миха стал жить один, — не задумываясь, на автомате. Спроси кто-нибудь, зачем — не знал бы, что ответить, но никто не спрашивал. Миха был уверен, что это и есть свобода и самостоятельность. Многие знакомые страдали от невозможности жить отдельно от родителей и необходимости отчитываться в каждом шаге, так что он очень даже счастливый человек. Стоило бы повесить на себя табличку с соответствующей надписью, чтоб никто не лез с советами, как улучшить жизнь, найти «нормальную работу» и «хорошую девушку, а не эту сушёную воблу с претензиями».  

Ника спустилась в метро, удивляясь непривычной свободе на эскалаторе. Когда тебя не толкают, не вжимают в чудовищных тёток с авоськами наперевес и не шипят в спину, как-то гораздо спокойнее воспринимаешь необходимость спускаться под землю, без всяких ассоциаций с произведениями писателя Короленко и мыслей, что этот огромный город со всеми домами и жителями свалится на тебя. Как говорил однокурсник Миша, «Ну вот, теперь можно жить». От воспоминания о Мише слегка закружилась голова. Первая любовь, как-никак (Ну да, наверное, первая; ведь не считать же за таковую соседа по парте с хрестоматийно-анекдотической фамилией Сидоров, тоже, кстати, Мишу; вот, как их, оказывается, много). Нереально красивый, от улыбки которого тогда, на первом курсе, начинали дрожать коленки, а если он за чем-нибудь к ней обращался, в висках стучало так, что приходилось переспрашивать. Кажется, первые два курса Ника только тем и занималась, что обменивалась с ним заинтересованными взглядами, а в перерывах, как бы между прочим, ходила на лекции, семинары и коллоквиумы. Подойти и сказать: «Давай встретимся» ни у кого смелости не хватило, а на третьем курсе его подцепила какая-то расфуфыренная девица, а Ника то ли от обиды, то ли в отместку, согласилась пойти в кино с давно ходившим за ней хвостом Колей. Интересно, где Миша сейчас и как у него сложилось с этой фифой? Второй вопрос волновал чуть ли не больше первого. Может, у него в личной жизни такое же болото, тогда… Что «тогда» Ника не знала, поэтому мысль так и осталась незаконченной. Чёрт бы побрал все разговоры о вечной любви и, в частности, рассказы пожилых писательниц в ключе «А счастье было так возможно».  

Миха ненавидел турникеты лютой ненавистью, и они отвечали ему тем же: норовили зажевать проездной или не принять его, или принять, но потом передумать и всё же захлопнуться. Наверное, то есть, даже, скорее всего, это случалось не с ним одним, просто он обращал на это внимание, а другие не обращали. Зато если удавалось перейти пристанционный Рубикон без происшествий, Миха сразу ощущал себя очень везучим, так что были в этой маленькой мании свои плюсы. «На поезд в сторону центра посадки нет, просьба пассажирам отойти от края платформы». Миха послушно (он вообще был очень законопослушен в мелочах, даже дорогу на красный свет не переходил) сделал шаг назад и чуть не сбил с ног какую-то девушку. Повернулся к ней, чтобы извиниться, и зацепился взглядом, как рукавом за гвоздь. У неё было такое выражение лица, что на секунду захотелось отвести в уголок и спросить, что случилось и чем помочь. Это при том, что он вообще-то особенной сентиментальностью не отличался и в людях в первую очередь ценил ненапряжность. Миха извинился перед девушкой и, разумеется, ни о чём расспрашивать не стал. Что он, какой-то романтический герой — утешитель несчастных и обиженных, что ли?  

«На поезд в сторону центра посадки нет, просьба пассажирам отойти от края платформы» – сообщила металлическая женщина. Или она всё-таки не металлическая, а живая? В детстве этот вопрос очень интересовал Нику, а потом уступил место другим, более насущным. А, кстати, мальчик, который сначала толкнул, а потом вежливо извинился очень даже ничего. То есть, в самый раз, чтоб в первый раз в жизни попробовать с кем-то познакомиться самой. В крайнем случае, до следующего поезда три минуты или около того... Интересно, есть ли у него чувство юмора? Ника преодолела несколько шагов, отделявших её от молодого человека, прозванного про себя Шкафом, и спросила:  

—Как вы думаете, женщина, которая говорит, что нет посадки, живая?  

Шкаф, не задумываясь, ответил, что живая, если, конечно, ещё не умерла от тоски на такой скучной работе, а что?  

—Я в детстве мечтала работать на её месте, а мама убеждала, что она автомат.  

Ерунда. Глупость. Зачем это говорить? Большая глупость только в том, что действительно мечтала. Сразу после мечты о том, чтоб быть продавщицей мороженого.  

Шкаф в ответ признался, что мечтал в детстве водить поезда, и предложил Нике прямо завтра бросить работу и отправиться осуществлять мечту — хотите, телефонами обменяемся для координации? Ника подумала, что шутка затянулась, но с другой стороны, телефон симпатичного мальчика ещё никому не мешал. Тем более, если симпатичный мальчик умеет шутить.  

Если бы население Москвы уменьшилось вдвое или половина нынешних пассажиров пересела на машины, Миха бы первые несколько дней только и делал, что катался на метро, но когда там столько народу, это кошмар. Миха слегка подался назад, чтобы ослабить давление чьего-то затылка на свою шею, а то уже начал задыхаться, а стокилограммовый обладатель затылка на деликатные попытки его отодвинуть не реагировал. Ещё восемь остановок…  

Из метро Миха вылетел пулей: во-первых, время уже поджимало, а во-вторых, медленным шагом он ходил только когда «выгуливал» Катю, а всё остальное время носился, как подстреленный, сколько бы ему ни говорили, что с такими габаритами это несолидно. Дурацкая привычка, он и сам знал. Вход в офисный центр, где он до ухода на вольные хлеба отработал год, был давно отработан до мелочей. На первой ступеньке Миха привычно посмотрел на пятиэтажный дом слева и вспомнил, что, по слухам, именно в нём сейчас живёт соседка по парте Вероника, после школы обрубившая длинное имя до Ники, закончившая, как и он, иняз, и, говорят, работающая в их бывшей школе — зайти, что ли? — поздоровался с вахтёром и произнёс волшебное заклинание, местный аналог "Сезам, откройся":  

—К Илье Ивановичу. Сидоров Михаил.  

***  

- Хочешь я спрыгну вниз? Мне не страшно, хочешь?  

Двое сидят на крыше и курят. В их жизни все по-среднему. Они этого не понимают и противятся происходящему своим пассионарным нутром. Обе похожие, коротко-стриженные, мальчуково-озорные. Они уже поклялись друг другу в вечной любви двести четыре раза, обожают группу Placebo и ведут наплевательский образ жизни. В их системе ценностей последние пока еще не сложились и они наслаждались путешествием по беспечности, слегка трогая пальцем ноги воды внутреннего совместного сосуществования.  

- Ты бы мечтала родиться нечеловеком?  

- Не знаю, – закат облизывает город сверху, светится ярко-кровавым и теплым. Мир совершенно иной, чем внизу. Уютный и колыбельный, такой, к которому хочешь прижаться и ощутить мягкость погружения. Все близко, до неба очень близко, здесь нет двойственностей.  

- Мне вообще никогда не хотелось никем и ничем быть. Я даже не знаю, чего хочу. Просто просыпаюсь каждый день.  

Она опускается на спину, глаза отражают небо:  

- Я бы могла вот так лежать и смотреть вверх двадцать лет. Даже тридцать.  

- А что родители?  

- Им все равно. Они считают, что я должна сама решать.  

Стайки стрижей звонко проносятся, гоняя облака. Минуты скользят мимо, как серебристые рыбки. Одна лежит на спине, а вторая свесившись с крыши наблюдает, как ее слюна зависает, отрываясь вниз, а потом пропадает в колодце домов, куда не проникает свет. Они молчат. Им все равно. И всему все равно, есть они или нет. Их это и раздражает, и радует. Они почти счастливы. Прогуляли три пары в институте. Почти не сдали сессию. Лето отупляет.  

...Я медленно протекаю. Меня тянет вслед за слюной. Мне смешно и необычно. Я не хочу изменить мир. Я не политик, чтобы сделать что-то нужное. Я ограничена четырьмя стенами и компьютером. У меня есть только мозг. И все, что я могу для людей – это простить их и проснуться. Понять: это – мир, где ты свободен. В нем у тебя нет врагов, все единоверцы, все свет, ты легок как ангел, а свет – есть любовь. Летать это любовь. Нет ни-че-го разделенного. Зла нет. Есть лишь туман БЕЗ света...  

- Ты боишься смерти? – вдруг спрашиваю я. – Ты никогда не думала, что над нами все время будут ставить эксперименты, если мы спустимся?  

- Боюсь, а ты?  

- А я, кажется, нет, – больше и больше сползаю за край. Край и рай очень похожие слова. А что если рая не может быть, если ты не дойдешь до края?  

...Все часы сегодня остановились, либо показывали разное время. На одних было 9 утра, на других 11, а на моем мобильном телефоне – 8.30. Я не знала который час, и меня это изначально напугало, а потом расслабило. Жизнь тебя вырывает из заученной системы координат, где «вечное» время беспрекословно измеряется по Гринвичскому меридиану. А кто сказал, что это действительно так? Время: день-ночь. А еще сегодня-завтра. Сегодняшнее не существует, завтрашнее разлетится как стекло. Мы вступили в эпоху-без-времени, когда теория относительности, наконец, будет принята как суть всего, а все непреложные истины разрушатся. Это будет время современности, где люди отринут мир банальный и устремятся вглубь. Мне надоело читать книжки, смотреть картины и фильмы про то, что я и так знаю. Меня привлекают растения, птицы и животные, которые не потеряли свое время, а также люди, вышедшие за границы восприятия. Нигде в мире так не уютно, как в своих мечтах. Лишь спешу в них вернуться...  

Она, наконец, отвлекается от созерцания синевы и видит, что я уже наполовину тела свисаю за крышей. Ее лицо сначала перекосило гримасой удивления, а потом страха:  

- Ты что делаешь? С ума сошла? – она уцепилась за край моих джинсов. Ткань натянулась. – Бля! Лезь обратно! Слышишь? Ты меня слышишь????  

Из-за-края раздается смех.  

...Нужно преодолеть страх. Первые люди возникли везде одновременно. Около двух миллионов лет назад. Они были разные: кто-то родился на Кавказе, а затем ушел в Иран и Индию, кто-то в Арктике, которую покинули после изменения полюсов, южнее жили прародители пеласгов и шумер, в Тихом океане отцы тех, кто построил исполинов Пасхи. Первые люди жили в гармонии с ангелами, первыми адамами. Потом что-то случилось и их уничтожило. Но память мифов хранит информацию об изначальном человеке, ангелах, которые смешались с людьми, и Боге, разрушевшим их мир в ярости. Память о существах, которые не боялись летать, так как не ведали страха...  

Я отпускаю руки.  

Делаю усилие, чтобы разжать их. Я знаю, что если не буду боятся, то не умру и он меня спасет. Если мне сейчас удастся преодолеть себя, мне больше ничего не сложно, потому что я, уже будучи взрослой, прошла через точку. Пальцы скользят и задевают ногтями шершавость стены. Как будто издалека слышен крик подруги. Трещат джинсы и отрывается ломоть ткани. Я знаю, что сейчас из окон выглянули люди, реагируя на копошение и голоса. Время стало длинным, как резина, и я могу рассмотреть каждую деталь штукатурки, каждый миг своей дурацкой жизни. Кто-то зашторил окна, кто-то набирает номер скорой помощи. Мама сегодня придет раньше с работы, чтобы приготовить отчиму плов. Она перед ним прогибается и заискивает. Он ее бьет, а она винит во всем меня. Я ухожу из дома, чтобы не возвращаться обратно. Я люблю рассматривать здания и разгадывать их историю. Я могу весь день бродить по городу, слушая рассказы портиков, балконов, капителей и потрескавшихся камней. Но каждую ночь понимаю, что холодно, метро закрывается и хочу есть. Я смеюсь, так как если впущу в себя страх, он позволит мне умереть. Когда я была меньше, лет шести, я пыталась встретить своего отца. Спрашивала бабушку, родственников. Они мне ничего связного не сказали: не думаю, что он был достоин того, чтобы я его нашла. Словно волосы волнятся всед за мной. Я – рыба, а мои волосы это течение. Никогда бы не подумала, что мы помним память о волосах. Мне просто хотелось, чтобы кто-то меня ждал. Говорил: «Я скучаю» или: «Что ты хочешь на день рождения?». И чтобы эти слова не были отговоркой. Все равно кто – это может быть щенок, рыбка или человек. Главное, чтобы они были Навсегда. Вдруг ощущаю себя полной и одновременно пустой. Песочными часами. С каждой следующей секундой все меньше и меньше пыли внутри. Мои потрохи сгорают и превращаются в море, тихое и искрящееся. Меня никогда не замечали. Словно я пустое место. Словно я навсегда пустое место. Мы встретились в институте. Я туда поступила только для того, чтобы еще пять лет продолжать читать книжки. Я люблю ее – она красивая, и она сказала, что я красивая. Никто никогда мне этого не говорил. Я смеюсь и мне кажется, так кричат чайки над морем, киты и насекомые. Я вдруг вижу, что действительно красивая. Совсем не такая, как в жизни. В моих руках жжет и щекотно. Я теряю свой вес, свое тело. Свет проникает сквозь меня и я его ощущаю – как тонкие нити связывают каждую клеточку тела.  

...Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом...  

Асфальт больно ударяет в ладони.  

...В конце концов, все в моей жизни должно совпасть: Кипр, Дедал, Армения, этруски, иезиды, книга Еноха, Афганистан, черный камень Каабы и сотворение человека...  

Я медленно наблюдаю. Ко мне подбегает она и другие люди. Приезжает белая шумная машина. Надо мной нагибаются белые ангелы в шапочках, на их лицах раздражение. Меня засовывают внутрь. Теряю сознание.  

---  

- Двойной перелом бедра и сотрясение мозга, – белый халат рассматривает снимок. Надо мной кто-то сопит и глотает слезы. Мама. Лицо ее распухло и она меня, наконец, любит. Доктор наклоняется так близко, что я могу разглядеть волоски на усах и прокуренное дыхание. «Вы легко отделались, девушка». Улыбаюсь. В комнату испуганно заглядывает она, ее трясет. Клянется, что больше никогда и ни за что не потащится со мной на крышу. Говорит, что ее родители тоже здесь. Полный комплект.  

Новая жизнь. Вита нова. Что ж.  

На тумбочке напротив иконка, маленький полиграфический образ архангела Михаила. Свет тихо переливается на ее поверхности, словно говорящей. Я подмигиваю ему. А он – мне.  

Я знаю, что преступила порог дозволенного, и он это знает тоже.  

Предпоследний день творения. Книга ангелов. Потом что-то еще будет.  

Живи каждым часом.  

Прости меня. Лествица.  

- Алё, Ирк, привет! Ты спишь? Ты что, обалдела, всего четыре часа ночи... Не спишь!? Совсем обалдела, четыре утра... А-а, уже не спишь… а вообще спала… Ага, я разбудила… Так я специально, у тебя же день рождения! Да, чтобы ты обрадовалась… Ты обрадовалась? Ир, ты чего молчишь? Обрадовалась или нет? Может быть, я не вовремя? Ирка, а ты во сколько родилась? Не знаешь?! Слушай, а кто знает? О, я сейчас маме твоей позвоню, спрошу, она, наверно, спит тоже, так ей приятно будет… Ир, ты чего орешь?.. А кто там рядом с тобой…говорит что-то… Муж? В смысле – Мишка? Здорово, я говорю, здорово, что мы его разбудили, пусть тоже порадуется…Чего он говорит?! Слушай, и что это мужики такие нервные пошли, главное – спят ведь по ночам как сурки, а могли бы… Я ведь не просто говорю, я проверила, троим сейчас звонила – спят, гады! Да нет, Ирк, ты меня не так поняла, мне-то ничего не надо, я просто так звонила им… Что? Ты думаешь… Ой, ну тебя, не смеши! А потом, любой мужик после этого все равно спит, сама знаешь, вон у тебя под боком…Нет, Ир, не хочу, оно приедет, поест-попьет-все дела, и будет ведь здесь до утра потом лежать, уже без толку, на фига мне это…Мой диван – моя крепость, ты же меня знаешь. Причем, крепость такая, что иногда обидно за некоторых, крутятся-крутятся, а на штурм не идут, рыцари, блин…Знаешь, что мне мой Сеня сказал? Что у него на поэтессу шуры-муры не поднимаются, что он как стихи мои почитает, то у него эти самые шуры-муры опускаются… Ир, ты не знаешь, что он имел в виду? Алё, Ирка, алё!.. Ты слышишь меня? Ты где? А-а, Хрюндель проснулся, хвостом стучит…Это он тоже тебя с днем рожденья поздравляет! Вот видишь, Ир, только собака – человек, и любит тебя совершенно бескорыстно, и носки по углам не раскидывает. Ладно, ты спи, я ведь тебя тоже люблю, да и времени – половина пятого…И Мишка пусть тебя любит, и Хрюндель, и пусть тебя по ночам только для того будят, чтобы поздравить и поцеловать. Хотя бы раз в год, это тоже немало… Алё?.. Вы там что, целуетесь?.. Упс-с…  

05.07.2007 

малина с куста в твоём саду, и мята, и крапива, и полынь  

малиной пахнет, пахнет так, что есть жалко, смотреть бы и смотреть, дышать бы этой сладостью и улыбаться  

а ещё пахнет костром и снова полынью, растертой в ладонях  

и такой вечер, такой вечер  

падающее красное солнце сквозь пыль от бредущего стада  

сидеть на крыльце и чистить картошку, а в летней кухне закипает чайник и значит надо бежать быстрее и кидать в кипяток листья малины и смородины, и мяты  

и такая тишина, которая не тишина, потому что всякие звуки  

и можно ходить по саду в сарафане с открытыми плечами, отгоняя настырных комаров, и рвать с грядки укроп, и по пути прихватывать зеленые ягоды крыжовника, надкусывать их плотную, блестящую, прохладную кожицу и пить свежий сладко-кислый сок  

трогать кору деревьев и оборачиваться на баньку, из трубы которой тянется дымок – горький и терпкий  

и умалчивать о своих тайных мыслях, и улыбаться, проходя за спиной, и возвращаться, и снова улыбаться, то ли от смущения, то ли от застенчивости, совершенно как инфантильный подросток-переросток  

садиться рядом и смотреть на руки, наклоняться и касаться щекой этих рук  

а рядом и вокруг кузнечики, одуревшие от середины лета  

и близкое мычание коровы в соседском дворе, и звон бидонов, и банка с парным молоком, принесённая соседкой  

и собака, приоткрывающая один глаз и ворчащая на приближение к её хозяину  

и вечерняя прохлада, и наползающая темнота, и полудрема, и лень встать, и нет необходимости говорить, и нет необходимости бежать, решать, успевать, догонять, соответствовать, опережать, выбиваться из сил и из самой жизни  

и, наверное, это и называется – гармония  

и тихо самой себе – как же я люблю его  

этот сад, этот мир, этого придуманного человека  

«как много одиночества в любви»?