ХОРОШО, КОГДА:  

- вам платят не за то, что вы делаете, а за то, что вы любите делать;  

- вы такой друг, что на месте других вы бы с собой дружили;  

- понимание фразы «постельный режим» у вас и у врачей еще разное;  

- больше тех, кого хочется помнить, чем тех, кого хочется забыть.  

- на пути к сердцу мужчины вы проскочили желудок;  

- выдавливая из себя раба, вы не выдавили из себя человека;  

- вы узнали, что у пьяного на языке, но плохо, когда не знаете, что потом с ним трезвым делать.  

ПЛОХО, ЕСЛИ:  

- нет уверенности в завтрашнем дне, но хуже, когда нет уверенности и в сегодняшнем;  

- вы о чем-то узнали последним, но хуже, если бы вы не узнали об этом совсем;  

- утром вы выглядите не так привлекательно, как вечером, но хуже, если утром на вас вообще некому смотреть;  

- вам завидуют, но хуже, если завидовать и правда нечему;  

- вы не понравились с первого взгляда, но хуже, если вы не понравились и со второго;  

- вы изменили себе, но хуже, если вы так и не заслужили прощения;  

- вы падаете духом, но хуже, если вы каждый раз падаете не туда.  

Поздравляю всех с праздником – Днем Писателя! 

Старик проснулся от солнечного луча, который пробивался сквозь плотно занавешенные шторы. Какое-то время Старик пытался от него увернуться, но потом окончательно сдался и открыл глаза. Он, кряхтя, сел на кровати и попытался вспомнить, какие у него есть дела на сегодня. Сначала надо будет проверить трубу в ванной, позавтракать, постоять у окна и обязательно сходить на прогулку. Его жена Эмилия считала, что полезнее свежего воздуха пока ничего не придумали и еще его юная соседка всегда говорит, что «сидеть в квартире в такую погоду – преступление». Она всегда так говорит, и, если ее послушать, за день Старик совершает просто немыслимое количество подобных преступлений. Она очень красивая, эта девушка. Совсем, как его жена в молодости… Старик каждый раз хочет спросить, как ее зовут, но так и не решается.  

Старик встал с кровати, его пиджак опять сполз со стула и лежал на полу. Он, кряхтя, поднял его, смахнул пыль, рассмотрел прореху под рукавом, покачал головой и повесил на стул. Шаркая, Старик заспешил в ванную и, опираясь о стенку, присел под умывальником. В прошлом месяце тут прорвало трубу. Сначала из нее стало капать, и Старик подставил под течь банку. Он несколько дней даже не стоял у окна и не выходил на прогулку, потому что банка постоянно наполнялась, и ее приходилось опорожнять. Позвать Хозяина Старик боялся в несколько раз больше, чем услышать от своей юной соседки об очередном преступлении, которое он совершает. Хозяин еле терпел его и если бы увидел прохудившуюся трубу, он бы выбросил его на улицу или «сдал в богадельню». Старик толком не представлял себе, что такое богадельня, но он не хотел туда – Эмилия никогда бы не позволила, чтобы он оставил их дом. На четвертый день Старик насколько обессилел, сидя над банкой, что еле добрел до кровати и рухнул на нее. Проснулся он от страшного стука в дверь. Хозяин орал так, что у Старика помутилось в голове. Вода уже залилась в коридор, и он чувствовал, как в ней мокнут его тапки. В какой-то момент в дверях мелькнуло обеспокоенное лицо его юной соседки, но Старик даже не успел ей что-то объяснить. Целый день его толкали какие-то люди, Хозяин кричал, не переставая, пока, наконец, Старика не привел в себя непривычный гул тишины, последовавшей за хлопнувшей дверью. Он осторожно заглянул в ванную. Старый кусок трубы был брошен на полу, как и остатки от спасительной банки, зато под умывальником сияла свежая сталь. Старик провел по стыку трубы пальцем и не ощутил привычной влаги. Потом он сел на пол и беззвучно заплакал.  

… Вспомнив об этом, Старик замотал головой и побрел в ванную. Да, труба новая, но мало ли что. Проверив, Старик побрел на кухню. Он хотел, было, осторожно открыть кран и наполнить чайник, но остановился. Он научился – если наклонить чайник под определенным углом, то почти не слышно, как течет вода. Но Старик каждый раз откладывал эту процедуру. Хозяин… «Если я услышу, что ты еще хоть раз открыл кран – я выброшу тебя на улицу!» Когда-то этот двухэтажный дом был его и Эмилии. Когда она умерла, Старик продал одну часть. Потом другую. Хорошо, что Эмилия этого не знает – она бы этого не простила. Как-то осенью пришел какой-то господин и предложил выкупить все. Старик мотал головой и не мог произнести ни слова. Наконец, до человека дошло, и он предложил передать ему права на владение домом с непременным условием, что Старик останется здесь пожизненно, и за ним остается эта комната с кухней. Это было их с Эмилией любимое место в доме, его бы Старик не отдал. Увидев, что Старик перестал мотать головой и заулыбался, человек спешно позвал кого-то. Старику дали деньги и заставили что-то подписать. Старик остался жить здесь, а человек стал Хозяином дома. В чайнике совсем на донышке виднелась вода. Старик решил, что и сегодня можно не открывать кран, и поставил чайник на огонь. Вода мгновенно вскипела и задышала на Старика паром. Он оттянул рукав сорочки и осторожно взял чайник с огня. Старик налил кипяток в стакан, поискал чай, но вспомнил, что чай кончился еще на прошлой неделе. Когда сегодня он пойдет на прогулку, то непременно купит его или попросит свою соседку. «Пить чай в такую погоду – преступление!» Нет, пожалуй, он купит его сам. Старик нашел кусок черствого хлеба и стал медленно жевать. «Ты разведешь тут мышей, старый оборванец!» У меня нет мышей, Хозяин, у меня… Старик оставил кипяток на столе и вернулся в комнату. Допью, когда вернусь с прогулки, решил он. С фотографии на столике смотрела Эмилия. Он виновато ей улыбнулся и побрел к окну.  

Окно было мутным, но сквозь него Старик любил смотреть перед собой. Напротив в доме жила супружеская пара. Они часто устраивались в гостиной, но через какое-то время муж неизменно подходил и зло задергивал шторы. Старик знал его – этот мужчина иногда приходил к его юной соседке. Она же совсем девочка... Старик, видя его на лестнице, несколько раз пытался заговорить с ним и объяснить, что так не поступают, что…что…но так ничего не и смог сказать, только разводил руками. Мужчина шарахался от него и, торопливо кивнув, вбегал по лестнице.  

* * *  

- Я сегодня должна поехать к матери. Ты, конечно, не приедешь.  

- Бог мой, ну сколько можно заводить одну и ту же песню. Она же меня ненавидит.  

- Зато я тебя люблю… Иди ко мне, милый…Подожди! Опять этот Старик в окне! Задерни шторы!  

* * *  

В доме напротив задернули шторы, но Старик продолжал смотреть в одну точку. Постояв у окна меньше, чем обычно, он засобирался на прогулку. Он осмотрел свой пиджак и остался очень доволен, несмотря на увеличившуюся прореху. Он тщательно закатал рукава сорочки, чтобы они не вылезали из пиджака. Эту привычку он завел с тех пор, как умерла Эмилия и он стал стирать сорочки сам. Он опускал их в воду, несколько раз приподнимал, потом добавлял порошок и оставлял сорочки на несколько минут. Затем тщательно отжимал, споласкивал еще раз – нередко в той же воде, и развешивал на кухне. С течением времени они приобрели какой-то одинаковый оттенок, а рукава перестали отстирываться. И тогда он решил заворачивать грязные места и всегда выходить на прогулку в пиджаке. За это время он приобрел еще одну привычку, вызванную теми же причинами: он, насколько мог, втягивал голову в плечи, чтобы не было видно несвежего воротника. Старик вылил из чайника несколько капель себе на ладонь и провел ею по волосам в трех направлениях. Ладонь осталась влажной, Старик оглядел себя, с трудом нагнулся и провел ладонью по ботинкам. Это ему понравилось, и он решил в дальнейшем не игнорировать вид своей обуви. Видела бы его Эмилия…Он тут же отогнал эту мысль, даже взмахнул рукой перед лицом. Если бы она, хотя раз увидела его в таком виде, она бы ушла от него. Старик втянул голову в плечи и вышел за дверь.  

Внизу было тихо. Он стал неуклюже и поспешно спускаться, чтобы быстрее миновать первый этаж, где жил Хозяин. Оказавшись на улице, Старик долго не мог отдышаться. Кто-то шел ему навстречу, он сунул руку в карман, чтобы скрыть прореху, и стал делать вид, что что-то ищет.  

- Вы что-то забыли?  

Старик увидел свою юную соседку. Он уже приготовился к тому, что, по ее словам, совершает очередное преступление, забывая что-то в такую погоду, но девушка только улыбалась и молча смотрела на него.  

- Вы. Что-то. Потеряли?  

Она спросила медленнее и немного громче. Старик неловко мотнул головой и с опозданием втянул голову в плечи. Девушка еще раз улыбнулась, но уже более натянуто, и обошла его. Старик медленно побрел вдоль улицы, мысленно ругая себя за то, что он не смог как следует поддержать разговор и, конечно, оставил нелестное о себе впечатление  

* * *  

"Смешной старик! Беспомощный какой-то… Как он пугается, когда с ним заговоришь… Да… достается ему от Хозяина…Похотливое животное. И он посмел явиться ко мне с дешевым шампанским и своими грязными предложениями: «Я знаю, что к Вам ходит мужчина… Не разыгрывайте из себя невинную девочку!.. Неужели я не могу рассчитывать на Вашу благосклонность?.. Смотрите, я прикрою это логово свиданий в своем доме, если Вы не…» Мерзкий тип. Только и ждет, как бы залезть ко мне в постель и сжить со свету Старика… Но этот тоже хорош – опять забыл закрыть дверь. Не наделал бы беды опять… Может, он еще что-то забыл пога-си-ть, по-ту-ши-ть, за-…Сколько пыли! Боже, как темно! А это кто на фото? Жена, наверно…Так-с… Бог мой, какие пыльные занавески, фу! А… Не может быть…Я и не знала, что отсюда такая…видимость…Только руку протяни…Вы только посмотрите на этого примерного семьянина…Глава семьи, под названием верный муж, помогает своей разодетой супруге застегнуть дорогой кулон… Потом наклоняется и преданно целует ее в шею… Мерзавец! Ненавижу! Не-на-ви-жу!!!"  

* * *  

Так и не купив чая, Старик возвращался с прогулки. Опираясь о стену, он стал подниматься как можно быстрее. Когда Старик был почти на своем этаже, он услышал, как хлопнула его дверь и мимо, плача, пробежала его юная соседка. Старик качнулся и сполз на ступеньку. Что случилось? Неужели он забыл закрыть кран… Почему она плакала? Да нет же! Какой он нечуткий! Сегодня на прогулке девушка хотела с ним поговорить. И потом, наверно, пришла к нему за советом. Бедная девочка влюблена, а тот, из дома напротив, никогда на ней не женится…. Зачем он пошел за чаем! Надо было сразу вернуться, девушка наверняка ждала его и расстроилась, не застав его дома… Старик вспотел, попытался подняться, но снова рухнул на ступеньку и прислонился к стене. Стена оказалась очень холодной, и Старик почувствовал, как его пронзила дрожь. Он попытался встать и вдруг почувствовал сильный запах сигарет и увидел перед собой лакированные ботинки. Хозяин кричал прямо ему в лицо:  

- Мерзкий старикашка! Что ты тут делаешь?!  

Старик закрылся рукой и только замотал головой. От холодной стены застыла спина, и Старик хотел только отстраниться от нее, чтобы не простуд…  

- Немедленно вставай и проваливай в свою конуру, слышишь?! У меня образцовый дом, а ты тут валяешься на ступеньках! Сегодня же позвоню в богадельню и…  

- Что тут происходит?  

Старик заплакал и сквозь слезы увидел приятеля своей юной соседки. Он стоял на ступеньках и никак не мог пройти. Хозяин расплылся в какой-то грязной улыбке и брезгливо показал на Старика:  

- В последний раз он чуть не затопил весь дом, а теперь напился и улегся у моей двери!  

Старик уже ничего не слышал. Его бил озноб, и он безвольно сползал по стене, заваливаясь на бок. Его подхватили чьи-то руки и повели наверх. Потом он, как сквозь сон, увидел испуганное лицо своей соседки, она поддерживала его с другой стороны. Откуда-то сзади слышалась приглушенная ругань Хозяина. Старика довели до двери, ввели в комнату и опустили на кровать. Его затуманенный взгляд поймал несколько разрозненных предметов знакомой обстановки. Юная соседка и ее приятель постояли над ним еще немного и вышли. Старик остался один.  

* * *  

- Что произошло?  

- Толком не понял. Поднимаюсь и вижу какую-то жуткую сцену. Часто он в таком состоянии пугает общественность?  

- Хозяин?  

- Да нет, Старик. Он был пьян.  

- Что за глупости, где ему пить-то… Да и на что… Хозяин выкупил у него этот дом за бесценок… Большое спасибо, что Вы решили, наконец, навестить свою старую знакомую.  

- Все, начинается…  

- Как семья? Кулон с брильянтом не потеряли? Я сейчас выгляну в окно и нажалуюсь Вашей жене.  

- Что за бред, остановись… И хватит меня пилить! Ты всегда знала, что я несвободен! И я не могу, когда захочу, даже перейти эту чертову дорогу, чтобы придти к тебе!  

- Не уходи!... Я больше не буду… Прости…Господи, как же я тебя ждала…  

* * *  

Старик успокоился, но еще долго вздрагивал, потряхивая головой. Он с трудом поднялся, проверил, не потекла ли труба, и тупо направился на кухню. Дрожащими руками он глотнул утренний кипяток и съел маленький кусок хлеба. После этого он почувствовал себя немного лучше, но еще долго вздыхал и охал. Он решил больше никогда не ходить на прогулку, девушке он что-нибудь объяснит. Старик очень не любил спать днем – для него это всегда было признаком нездоровья. Обычно в это время он смотрел в окно, но сейчас почувствовал, что еле сможет доплестись до постели. Он заснул прямо в пиджаке, чего с ним не случалось никогда.  

* * *  

- Ты уже вернулась?!  

- Да, у мамы сегодня опять какие-то посиделки… А ты…что ты делал в соседнем доме? Я видела тебя из окна…  

- Я?  

- Да…ты только что вышел оттуда….  

- А! Ну да…Я пошел туда, чтобы поговорить с этим привидением в окне…  

- Я так и знала. Надеюсь, ты вел себя не так уж грубо?  

- Да нет.. Всего.. так.. самую малость…Он попросил прощения и обещал больше не пялиться в наши окна…  

- Действительно, его не видно… Ну разве можно так, ты, наверно, напугал его до смерти. Милый мой…глупый маленький мальчишка… Давай все-таки задернем шторы…Вот так.  

* * *  

Старик проснулся от того, что ему стало холодно. Он огляделся, замер от удивления, но сразу все вспомнил. От долгого лежания в одной позе у него затекла рука и стала безвольно болтаться, когда он ее поднял. Он с трудом стянул пиджак и бросил на стул. Пиджак на минуту задержался на спинке, потом как будто передумал и соскользнул на пол. Старик наклонился поднять его, но у него сильно закружилась голова. Решив не проверять на этот раз трубу в ванной, он направился к тумбочке и выдвинул верхний ящик. Там лежали лекарства в строгом порядке, но он не знал, какое ему принять. Он не болен, нет, эта слабость просто случайна, ей нельзя поддаваться. Старик присел на стул, но через некоторое время его тело стало непривычно ломить, и он переместился на кровать.  

* * *  

- Дорогой, да он и правда исчез. Уже несколько дней его не было видно. А сейчас опять кто-то стоял в окне… Но силуэт был не его…Там, кажется, стояла женщина…  

- Ты о чем? Ах, да… Да брось ты циклиться на этом… Пусть себе смотрят на наше … счастье.  

- Ты моя прелесть… Мммм…  

- У нас вылет в 20.00?  

- Да… Уедем, отдохнем от всего… И побудем вдвоем… Только вдвоем…Ты соберешься, пока я отлучусь?  

- Конечно, дорогая, иди… Я все сделаю… я все сделаю…  

* * *  

Старик приоткрыл глаза и увидел перед собой чье-то лицо. Он зажмурился, пытаясь вернуться в сон, но потом неожиданно резко открыл глаза. Над ним склонилась его юная соседка с непривычно озабоченным лицом. Он испугался, что она спросит его о прогулках, но она только молча рассматривала его.  

- Я давно вас не видела…. Вы… больны?  

Старик замотал головой и попытался встать. У него сильно болела голова, но он заставил себя не думать об этом. Девушка казалась очень смущенной, была очень бледна и все время отводила взгляд. Старик изо всех сил растянул губы в улыбке и указал ей на стул, но она даже не заметила этого. Он решил, что нужно расспросить ее о делах и выяснить, почему она так плохо выглядит. Старик вдруг вспомнил, что в тот злополучный день даже слышал ее плач. Конечно, как и тогда, она пришла за советом, и он должен ей помочь.  

- Здесь слишком душно, нужно проветрить комнату.  

Девушка подошла к окну и, приподнявшись на цыпочки, несколько минут возилась, пытаясь открыть потрескавшуюся форточку. Наконец, ей это удалось, и девушка стала под поток холодного воздуха. Старик хотел ее предупредить о возможности простудиться, но она постояла у окна, потом резко обернулась, что-то проговорила и почти выбежала из комнаты. Старику стало не по себе: опять он ее чем-то огорчил. Он доплелся до окна, держась за все, что попадалось на пути, и попытался закрыть форточку. Его рука беспомощно повисла в воздухе, дотянуться он не смог. Он постоял у окна, держась за занавес, и заковылял к постели. Обреченно опустившись на кровать, он натянул на себя край одеяла.  

* * *  

- Почему тебя так долго не было?!  

- Ну, маленькая, пойми…Жена и так меня видела в последний раз, когда я выходил от тебя…. Нельзя было мне приходить… и уезжаем мы…в отпуск…  

- Ты знаешь, как я ждала тебя!  

- Я знаю, я все знаю, но послушай... У нас мало времени сейчас…  

- Тебе от меня надо только одно!  

- Это не так…Ты…  

- Так! Я уже не знала, что думать! А ты знаешь, на что я решилась сегодня ради тебя?!  

- На… что?  

- Я больше не могла ждать!… Я пошла к этому Старику, думала, его нет дома… только для того, чтобы посмотреть не тебя из окна, не случилось ли что-нибудь! Я его разбудила, вышло ужасно! Он, конечно, все понял!  

- Какое окно? Прекрати истерику!  

- Пусти! Я смотрела сквозь грязное окно, и ты был таким грязным, и все было таким грязным… Ты как ни в чем ни бывало развалился в кресле, а она… Отпусти меня! Она ласкалась к тебе, как кошка!  

- Я ничего не понимаю!  

- Ты!... ты….  

- Ну все, все… Можно быть такой маленькой и глупенькой?... Каждый раз одна и та же история…Иди ко мне быстрее, у нас мало времени…  

* * *  

Старик очнулся от того, что его била дрожь. Он еле встал, дотащил до окна стул и попытался взобраться на него. Когда он, наконец, решился выпрямиться, то поспешно схватился за занавеску и неуклюже качнулся, уткнувшись лицом в складки пропыленной материи. Занавеска треснула и начала спадать ему на руки. Она ложилась волнами, Старик аккуратно складывал их у себя на руке. Очутившись, наконец, на полу, он безнадежно потупился, и как можно тверже вышел из комнаты. Голова болела и кружилась, он дрожал, сильно болела спина. За собой Старик механически тащил сорвавшуюся занавеску. За ним на полу оставался светлый след, занавеска сметала скопившуюся пыль, окончательно утрачивая такую категорию, как цвет. Старик добрался до кухни, отыскал спички, зажег газ и долго стоял, держа над синим пламенем руки. Занавеска преданно лежала у его ног. Уже несколько дней он старался подавить удушающий кашель и сейчас согнулся, крупно сотрясаясь всем телом и издавая приглушенные толчкообразные звуки. Ему захотелось лечь, но возвращаться в ледяную комнату было ужасно. Он простудился в тот день, когда сидел на лестнице… Холодная стена… Старик заметил чайник и вспомнил, что давно не пил даже глотка чая. Наверно, поэтому он так ослаб. Старик поднял крышку и увидел, что чайник пуст. Он долго стоял в недоумении и пришел к выводу, что ему нужно открыть кран. Это было абсолютно невозможно: Хозяин услышит шум воды, поднимется и найдет его больным. Тогда больницы или богадельни не миновать. Старик посидел немного на стуле. И тут ему пришла в голову замечательная мысль: сейчас он пойдет к девушке-соседке и попросит наполнить ему чайник! Она мило пригласит его в комнату, попросит посидеть немного и сама расскажет ему обо всех своих неприятностях. Он даст ей хороший совет, и они даже смогут выпить чая. И самое главное, что ему не нужно будет открывать кран! Старик быстро, как мог, доплелся до комнаты. Он вдохнул воздух и сильно закашлял. Пиджак лежал на полу и Старик, шаркая по полу, попал ногой в прореху и чуть не упал. Пиджак разорвался, Старик ахнул, поднял его, но все же решил надеть. Он прижмет к себе чайник и ничего не будет видно. Надо будет поделикатнее попросить девушку закрыть форточку, но как это сделать? Она может обидеться на него и опять ничего не рассказать. Старик почувствовал, что страшно устал. Он взял чайник и, прикасаясь к стене, медленно пошел к ее двери. Он отдышался и постучал. Ему никто не ответил, но были слышны какие-то голоса. Старик постучал еще раз, потом еще, но никто не отозвался. Тогда он тихо толкнул дверь – она оказалась незапертой. Постояв немного на пороге, Старик вошел.  

* * *  

- Милый… милый мой… Да... Боже! Да пусти!  

- Что? Это еще что такое?  

- Боже! Какой ужас! Как он мог войти?! Почему ты не запер дверь?! Дай… Дай мне халат!  

- Успокойся. Любезнейший, порядочные люди стучат, прежде чем…  

- Что вам здесь надо?! Как вы посмели войту? Кто вам дал право? Зачем я вообще с вами разговаривала, боже! Убирайтесь! Да уходите же! Нет, я больше не могу… я никого не хочу видеть! Убирайтесь все! И ты тоже! Я жду днями…наконец…и тут…ты уедешь сегодня и я буду опять одна…  

- Перестань… Эмми! Да успокойся ты! У нее опять истерика. Сейчас, сейчас… Дайте сюда чайник. Воды… Да он пустой! Ты что, издеваться сюда явился, или подсматривать, черт возьми! Прочь! До чего ты довел ее, старый грязный оборван…  

* * *  

Старика больно ударила ручка захлопнувшейся двери. Почувствовав под ногами что-то мягкое, он опустился на коврик и закрыл глаза. Очнувшись, он поспешил встать – его могут здесь увидеть, и Хозяин больше не выдержит. Старик доплелся до своей двери. Пустой чайник он опустил на пол и вошел в комнату, почти не чувствуя холода. На стуле сидела Эмилия, его жена Эмилия. Она спросила, купил ли он кофе. Она очень любила кофе, а он вечно забывал покупать его. «Ну конечно, обычная история! Опять забыл! Дождется ли она когда-нибудь от кого-нибудь хоть капли внимания? Сколько можно так жить?!» Старик захотел ей все объяснить, но заглотнул холодный воздух и закашлял. Когда он отдышался, Эмилии нигде не было. Нет, нет, это не бред. Просто он подумал о ней, вот и все. Старик присел на кровать. Она сказала, что у них никогда не будет детей. «Мы можем немедленно разойтись, если хочешь, немедленно! Женись на другой, я тебя не держу!» Эмми… Старик услышал свой голос и испугался. Нет, нет, он сейчас успокоится. Старик встал, но потерял равновесия и упал на кровать. В дверь отчаянно застучали. «Убирайтесь вон! …Дай…Дай мне халат!.....У нас никогда не будет детей!» Эмми… Неожиданно наступила тишина. Никто не стучал. Старик доплелся до прихожей и на всякий случай закрыл дверь за задвижку. «Любезнейший, порядочные люди стучат… Прочь!"…Ничего, ничего… Это пройдет. Он хочет чаю. Он очень хочет чаю. У него никогда не могут завестись мыши, Эмилия бы этого не допустила. Она очень любит кофе. Я сейчас сварю тебе кофе. Я очень люблю тебя. Мне нужна только ты, я не хочу никаких детей. Эмми… Я сейчас поставлю чайник. "Пусти меня! Боже! Что вам здесь нужно?!» Старик схватился за кран. Холодный металл на миг привел его в себя. Нельзя… Хозяин… Кофе для Эмми… я не знал… я бы не пришел… Старик открыл воду. Сейчас… сейчас все будет хорошо… я попрошу прощения…Он схватился за кран и сильно отшатнулся назад… Кран вывернулся, и вода полилась на пол… Эм-м-и…  

* * *  

- Какой ужас…  

- Ну хватит!  

- Он же все видел! Слышал… Нет, не могу…  

- Да перестань ты, наконец! Выживший из ума старик и вдобавок пьяный. Ваш Хозяин прав: ему здесь не место.  

- Боже! Зачем я пошла к нему сегодня…  

- Куда пошла?  

- Я же тебе говорила... Его окно прямо…  

- Что?! Так это тот самый манекен, который целыми днями пялился в наши окна? Как я раньше не догадался! Это ты? Ты заставляла его шпионить за нами? Мерзкая истеричная девчонка!  

- Что ты..?  

- Это по твоей вине бедный старик простаивал у окна целые сутки? А сейчас что? Явился с докладом? Все, ты мне осточертела. Это конец!  

- Ах так! Сейчас…сейчас я сама приведу его…он нам расскажет, почему ты так засуетился…. Послушаем! Пошли!  

- Ты сошла с ума, куда ты мена тащишь? Эмми, посмотри…  

- Да беги же скорее! Толкай дверь!  

- Заперто, не могу…  

- Умоляю, сделай что-нибудь, сейчас все зальет!  

- Помоги! Еще!... Сколько воды!... Распахни дверь, пусть вытечет на лестницу. А где Старик? Эй? Я закрою кран…Не… не иди сюда…  

- Он..?  

- Да…. не смотри…  

- Какой ужас…  

- Старик?  

- Нет.. То есть да.. То есть… Хозяин все время твердил, что он затопит дом… Старику повезло: на этот раз он был его убил. А…знаешь… я бы тоже не смогла больше смотреть ему глаза… После…всего… Так лучше… Для всех…  

- Прекрати… Давай посмотрим, откуда так дует. Как холодно! А это кто? Жена? Немного старомодна, но чем-то похожа на тебя, посмотри только!.. «Эмили…» Тоже Эмилия!  

- Боже мой!  

- А это наблюдательный пункт, стало быть? Советую отойти от окна, оттуда ведь тоже все видно.  

* * *  

Он опять пошел к ней. Не знаю, кто ей этот Старик… Может, отец. Стоял и смотрел часами в наши окна. А это вот она… я узнаю ее длинные светлые волоса…снова мелькнула… Разговаривает с кем-то в глубине комнаты… Может, со Стариком… А может… Ничего, я увезу его сегодня отсюда. А когда мы вернемся, мы переедем…Обязательно… Надеюсь, к 20.00 он не опоздает…"  

* * *  

- Когда ты придешь снова?  

- Скоро…Очень скоро…  

- Я буду ждать. Ты вернешься, и все будет по-прежнему. Как хорошо, что мы живы, правда? Умереть в такую погоду – преступление… 

Сила человека в возможности проявить слабость, не имеющий таковой слаб вдвойне. 

Вечернее море было страшным. Эта мысль немного не понравилась ему, но отвлечься от нее было невозможно. Казалось, что сейчас, когда еще не совсем темно, но вечер клонится к ночи, это огромное и живое пространство проявит себя и покажет всю свою силу. Он представил себе, что будет, если этот блестящий колышущийся горизонт расположить вертикально – и зажмурился. Он очень любил море и очень боялся его. Этот страх придавал остроты ощущениям, и его неизменно тянуло к этой беспредельной стихии. Но он знал: если она когда-нибудь по-настоящему рассвирепеет – не спасется никто.  

Он побрел вдоль пляжа, как в тумане. Идти в туфлях было очень неудобно, тем более что они давно промокли. На песке отпечатывались его следы, на которые тут же набегала волна. Он оглянулся на это и подумал, что не сделал в свой жизни ничего путного. Его след так же мгновенно затянет, как этот отпечаток ботинка. Остановившись, он разулся. По берегу были рассыпаны разрозненные тела, которые не обращали на него никакого внимания. Не видеть, никого не видеть. Только он и море – единственное, что его пока не разочаровало. Он хотел побыть с морем наедине. Он не мог понять, что за удовольствие валяться тут на полотенце бок о бок с какими-то людьми, слышать бессвязные разговоры и отмахиваться от песка, летящего на тебя из-под чьих-то грязных шлепанцев.  

Уткнувшись в самый конец пляжа, он, наконец, остановился. «Купаться строго запрещено! Опасно для жизни!». Ржавая жестяная табличка навязчиво грохотала от ветра. Купаться – опасно для жизни… Жить – вот что смертельно опасно для жизни. Он бросил на табличку презрительный взгляд. Он ни для того пришел сюда, чтобы наткнуться на еще один человеческий запрет. Сплошные запреты. Прочь, все прочь. Только он и эта манящая стихия. Сегодня она его поймет, как никогда. Она просто обязана принять его и успокоить.  

…Видимо, здесь когда-то была пристань, но сейчас из воды высились только ее одинокие деревянные опоры разной высоты. Говорили, что прошлым летом тут затонул прогулочный катер, налетев на какие-то цепи. Деревянные опоры были не очень далеко от берега, и он решил обследовать их. Он разделся, громко выдохнул и вошел по колено в воду. Воздух и море были какими-то фиолетовыми. Холодно. Теперь можно осознать, где он находится и что происходит. Он зачерпнул рукой воду и плеснул в лицо, потом по-детски похлопал рукой по поверхности воды. Он боязливо крикнул, потом громче. Неожиданно придя в столь забытое хорошее настроение, он оттолкнулся от дна и поплыл. Вода попадала ему в глаза, мочила волосы, но он улыбался. Только сейчас он заметил на руке часы, и ему пришлось вернуться. Неловко и косолапо добежав до своей одежды, он бросил на нее часы и уже медленнее пошел обратно. В какой-то момент что-то зацепило его взгляд в море. Но он не успел осознать, что именно, и бросился в воду. Плывя, он опустил голову и зажмурился. Когда-то в детстве, мальчишкой, он прыгнул в море с волнореза и открыл глаза. Мутная грязно-зеленая отталкивающая бездна настолько его испугала, что он еще много лет не мог заставить себя забыть тот кошмар.  

Он поплыл, видя перед собой только одну цель – деревянные тумбы развалившейся пристани. Это были единственные минуты за несколько месяцев, когда он почти ни о чем не думал. Он видел свои руки, исчезающие и появляющиеся из воды через равные промежутки времени, слышал свое дыхание и улыбался. Он начал немного уставать, когда был уже в нескольких метрах от цели. Ухватившись, наконец, за липкий уродливый обрубок, казавшийся таким привлекательным с берега, он по-дружески похлопал его по поверхности. «Ничего, старик, внешность, – это не главное», – сказал он ему. С удивлением, услышав свой собственный смех, он вдруг почувствовал, что сейчас необъяснимо счастлив.  

Он начал плавать от одной деревянной тумбы к другой. Подплыв к одной, он больно ударился ногой обо что-то тяжелое и железное. Он опустил руку в воду и погладил ушибленное место. Нога нащупала какую-то опору и осторожно встала на нее. Цепь. Так вот она, губительница. Он попытался рассмотреть, куда и откуда она идет, но не сумел, и решил, что она, наверно, просто идет от одной опоры к другой. Что ж, можно прогуляться. Пока не отпуская деревянную тумбу, он осторожно начал шарить ногой под водой. Да, цепь определенно шла к другой стойке. Он попытался отпустить руки и пройтись по цепи, как эквилибрист, но рухнул в воду и лихорадочно поплыл вперед. Следующая тумба была почти черной от долгого пребывания в воде, и он решил вскарабкаться на нее, заранее проверив на прочность. Он поводил ногой и не нащупал цепь – значит, сюда она не доходила. Брезгливо очистив поверхность столба от темной слизи, он оперся на руки и подтянулся. Руки соскользнули, и он с пугающей скоростью соскользнул в воду, уйдя куда-то далеко вниз. Ноги неприятно обволакивало что-то невидимое. Эта вода давно не знала человека, поэтому стала такой прилипчивой и бесформенно мягкой. Он попытался взобраться снова, но почувствовал свои ноги в какой-то сети. Он дернулся и выругался. Черный обрубок невозмутимо торчал перед глазами. Держась за него одной рукой, он лихорадочно срывал с себя какие-то скользкие нити. Леска. Эти бездельники рыбаки бросили тут свои порванные сети. Волны подбрасывали его в разные стороны и мешали. Когда он вытащил одну ногу, то облегченно выдохнул. Вторая нога прочно погрузилась в какой-то лабиринт, но он решил передохнуть, прежде чем заняться ею.  

Он попытался рассмеяться. Какое ребячество. Он прислонился щекой к деревянной тумбе. На какое-то время он успокоился. Долгое время он бессмысленно качался на волнах, время от времени дергая ногой. Он сильнее оперся о свою опору и решил собраться с мыслями. Вдруг что-то противно стукнулось об его ногу. Потом снова. Он застыл, пытаясь определить, что это было. Когда по его ноге снова скользнуло что-то холодное, он вскрикнул. Рыбы. Он опустил руку в воду и начал изо всех сил разрезать эту упругую стихию. На несколько минут это омерзительное битье о ноги прекратилось.  

…Он болтался посреди водной движущейся массы, все больше раздражаясь от набегающих волн. Они приподнимали его, что неизбежно сопровождалось резкой болью от вонзающейся в ногу лески. Надо выбираться. Во что бы то ни стало. Надо нырнуть и в воде попытаться освободиться от лески. Открыть глаза в воде он не мог – ужас детского впечатления и так с каждой минутой становился все отчетливее. Неожиданно волна подбросила его и больно стукнула головой о деревянный столб. Такая несправедливость ошеломила его. Он ударил деревянный обрубок ладонью и плюнул на него. Вода тут же смыла позор со своего подопечного и в отместку залилась ему в уши. Конечно. Это он был тут чужой. Все остальные тут свои. Ветер усиливался.  

Некоторое время он шарил рукой по ноге, пытаясь нащупать конец проклятой лески. Он попытался сделать это двумя руками, но только наглотался воды. Как только он выберется отсюда, он никогда и ни за что больше сюда не вернется. Будь она проклята, эта гнилая пристань. И это проклятое море. От воды его уже тошнило. Он отплевывался, но она была везде, повсюду, она не давала ему покоя. Он скрипнул зубами и нервно ушел под воду. Он дергал прочную леску до тех пор, пока не почувствовал, что задыхается. Отдышавшись, он с болью и остервенением начал тянуть ногу на себя, отводить в сторону – все равно, лишь бы не успеть, до конца осознать происшедшее. Он устал. Нужен кто-то еще. Обязательно. Неожиданно его осенило: он развернулся в воде и напряженно стал всматриваться в пляж. О людях он, как всегда, вспомнил в последнюю очередь. Но там уже давно никого не было, да никто все равно и не услышал бы – он слишком далеко забрел. Люди мстили ему за равнодушие и самоустраненность. Но за что же мстило ему море? Нет. Он не утонет. Он не хочет! Утопленники долго еще глотают воду и все видят и осознают – он уверен в этом. Потом они раздуваются, как шар – нет, ни за что! Надо высвободиться. Или хотя бы продержаться. До рассвета. Сколько еще? Зачем он отстегнул часы? Зачем потом вернулся сюда? Чья-то невидимая сила вернула его на берег, а он ею пренебрег. Никаких вторых попыток – как он мог это забыть.  

…Стало совсем темно. Он был уверен, что уже далеко за полночь. Но он ошибался, было не позднее 10-ти. Волны стали качать его все сильнее. Он с каждой минутой чувствовал, как холод проникает во все уголки его тела и уже не дает ему внятно говорить. Это было сейчас совершенно лишнее, но сам факт, что он не может нормально произносить слова, очень его обеспокоил. Когда завтра на пляж придут люди, он не сможет даже закричать. Надо будет сильно замахать руками. Он показал себе, как. Сильнее. Они поймут. В горе они понимают моментально, в радости – презрительно наблюдают. Сволочи.  

…Силы по капле покидали его и утекали в бездну. Сколько прошло часов? Вода укачивала все настойчивее. Ему вдруг захотелось выпустить эту воду, как в ванной. Наверняка, у моря тоже есть свой клапан, и если его дернуть, вся эта вода стечет в большую воронку и исчезнет. А, может, эта леска и ведет к той самой затычке? Сейчас он дернет, что есть силы, и выпустит море. Взвыв, он дернул ногу. Вода вытечет, непременно. Но тут он представил, какая страшная эта картина – открывшееся морское дно. Наверняка, там многометровый слой отвратительного ила, истлевающие рыбы, странные пугающие предметы и тот самый катер, который тут затонул. Море обмелеет, и он соскользнет по тумбе прямо на его обломки или захлебнется в слое ила. От ужаса он сжался и перестал дергаться. Нет, лучше так. Лучше море. Он не хочет этого дна.  

…Он прижался к деревянной стойке всем телом, сильно обхватив ее, как дорогую игрушку, и почувствовал, как холод пронзил его. Его била дикая дрожь. Хорошо, что уплыли рыбы. Он заставил себя думать о пустяках, но таковых вокруг не оказалось. Тут все имело свою силу, способную убить его. Он уже чисто по привычке попытался высвободиться. Он замерзнет здесь. Или захлебнется. Только не это. Когда очередная волна накрыла его с головой, он открыл глаза с уже оформившимся решением. В лицо дул ветер. От каждого прикосновения воды хотелось умереть. Но только не от нее! Пусть на берегу ему тут же отсекут голову, но только не это. Он поднес к губам руку и зажал ее зубами. Когда он с силой сомкнул их, то почувствовал минутное облегчение. Боль заставила его кровь бежать быстрее. На миг его бросило в жар. Так хорошо. Он решил. Так делают почти все животные. Попав в капкан, от ненависти к человеку и своей судьбе они кромсают себя. Он решил. Он перекусит свою ногу. Он отшвырнет ее от себя. Будет много крови, но он согреется. Он уже ясно знал, что нужно делать. Он готов на все. Будет ужасная боль, и сделать это с одной попытки не получится, но он выберется отсюда и отомстит морю. Пока не знает, как, но отомстит. Непременно. Он будет кричать, но никто не услышит. Это хорошо. Теперь нужно выбрать позу. Он отстранился от деревянной тумбы и стал медленно просовывать ногу в пространстве между руками и своей единственной опорой. Колено было ему не нужно. Зачем вообще оно человеку, такое большое и неуклюжее? Он попытался вытащить ногу и приспособить ее к казни, но тут же соскользнул в воду. С остервенелым упорством он повторял это много раз, но каждый раз оказывался с головой в воде. Внезапно он осознал, что делает, и с ужасом понял, что теряет разум.  

…Он покорно качался на волнах, отдавая свое тело воде. Что она хочет от него? Он подумал, что море непременно дольно быть женского рода. Не среднего. Он займется этим, когда выберется отсюда. Какое же это бесполое «оно»? Нет. Это женщина. Впервые за столько времени он вспомнил о ней без горечи. Она была такая же, как это море: красивая, пугающая и ласковая невпопад. Сейчас она далеко, по ту сторону этого моря. И ему до нее уже не доплыть. Он всмотрелся куда-то за горизонт, и его посетила шальная мысль, а не попробовать ли? Сколько суток надо плыть? Опасно для жизни… Он вспомнил ржавую табличку на берегу. Так вот в чем дело. Женщины-убийцы. Она убила его душу, вода убьет его самого. Они сговорились. Они заодно. Он посмотрел на коварно улыбающееся и усыпляющее бдительность море. Оно бесстыдно обволакивает его, эти ласки были невыносимы. И тут он внезапно почувствовал, как мелко затрясся. Он ненавидел сейчас свои слезы, потому что они были из той же стихии и уходили в нее. Они текли по щекам, и море брало их у него. Когда он успокоился, ему показалось, что у него пропал вес.  

…Он качался пустой и бессмысленный, как эти гнилые столбы. Он пуст. Он исчерпал себя. Он открыл во всю ширь рот и выбрал случайный звук. Он тянул его так долго, как только мог. Потом еще один. Никто его не слышал. Никого нет. Он почувствовал приближение рвоты и мучился еще несколько минут, прежде чем из него вытекла какая-то жидкость. Море возьмет все, даже этот отработанный шлак. Оно выжмет его до последней капли. Когда волна сильно ударила его в живот, он снова вытолкнул из себя весь свой ужас. Он шарил в темноте по холодной глади и брезгливо отгонял от себя остатки рвоты. Он пугающе оседал в водяной мрак. Он почувствовал, что теряет сознание и не в силах пошевелиться. Ему надо немного отдохнуть. Он отпустил тумбу, лег на спину и закрыл глаза. Он качался, как буек, прикованный цепью. Где-то из глубины сознания всплыло слово «конец», как в кинофильмах, но он отрицательно покачал головой. Вода залилась в уши. Он молчал.  

Сначала ему показалось, что это опять какая-то рыба. Он очнулся. По ногам пробегала колющая дрожь. Она делалась все сильнее и жестче. Он, что есть силы, ухватился за черную деревянную опору и вонзил в нее пальцы. Он уже ничего не слышал. Через некоторое время он захотел пошевелить ногами и не смог. Они отказали.  

…Ноги висели, как две деревяшки. Их шевелило течением, и они полностью подчинялись уже ему. Вода забрала все. Она добралась и до его тела. Если она отнимет руки – он останется ни с чем. Они не должны замерзнуть. Он начал аккуратно выпускать из себя весь оставшийся теплый воздух на пальцы. Он бережно дул на них. Руки то и дело соскальзывали, но пытался удержать их зубами за кожу. Ноги-деревяшки очень мешали ему. Они болтались во все стороны. Когда руки стали медленно и предательски сползать по столбу, он закричал. Он умолял их держаться, он остервенело кричал и ругал их, но они все сползали и сползали.  

…Последнее, что он видел, – это себя мальчишкой, прыгнувшим в мутную воду и открывшим глаза.  

Было лето, вокруг шумели степи.  

Сквозь полог шатра сочился ночной воздух, сдобренный пряным луговым духом. Словно зверек, Модэ свернулся калачиком, на войлочном лежаке. Снаружи доносился бешенный треск степных сверчков, да еще ветер шумел высокой травой, здесь же в густом пыльном сумраке было тихо.  

Модэ вспоминалось, как несколько дней назад его, связанного, униженного привезли в курень юеджей, и бросили в этот шатер, наедине с позором, как опутали кожаные ремни его тощие лодыжки, как страшный русоволосый богатырь, поигрывая дубинкой, подошел к нему и….  

В ноге еще тлела боль, а в глотке тупым безразличием застряла тошнота. Время от времени на Модэ накатывала нега, приходили странные грезы: вот Модэ утопает в темном, солоноватом, словно кумыс омуте, его шерстяные одежды пропитываются насквозь, и увлекают его на дно. А вот он стоит на вершине кургана, воткнув в землю громадный меч. По долу струится вода, касаясь земли, она превращается в белогривый поток, и мчится вниз, срывая черную кровяную коросту.  

- Ты почему не стрелял? – слышит Модэ собственный голос, и следом раздается сырой, сытый звук – хряп!  

- Сучий выродок! Почему не стрелял?  

- Хряп! – это меч дробит позвонки.  

Последние несколько дней он не ел, хоть и знал, что его не могут отравить – юэджии задушат его, или сломают хребет. Просто он не желал ни есть, ни дышать. Впрочем, дышать приходилось, и Модэ снова и снова впускал в свое отбитое нутро воздух, с тем, чтобы спустя мгновение с хрипом выпустить его наружу.  

В своих мечтах он снова и снова убивал отца – каждый раз придумывая для него новую казнь. Одна из них нравилась Модэ больше остальных: на охоте он выпускает в сторону отца стрелу, и все, повинуясь его приказу, стреляют туда же.  

Ох, были бы у него силы….  

Владыка Туман никогда его не любил – ставил ему в пример младшего брата – Архона. Лучших своих жеребцов он отдавал не Модэ, а Архону, ему, младшему своему сыну он доверял больше всего….  

Когда, в нарушение всякого порядка, Владыка Туман отдал юэджиям в плен своего старшего сына, стало ясно, что он хочет погубить его. Он убрал Модэ самым надежным способом – передал узды его смерти в руки врагам.  

Теперь оставалось только ждать, когда хунны снова погрызутся с юэджиями, и тогда….  

Тогда… нет…. теперь… что-то уже случилось.  

Со двора доносились голоса. Кто-то приближался, наматывая на кулак удавку. Шел, мягко ступая по траве. Огромный, страшный русоволосый палач, тот, кто искалечил Модэ…. Перемирие закончилось. Пришло время убивать пленников.  

«Пришло время жить!» – промелькнуло в голове Модэ. Он еще не успел осознать, распробовать эту мысль, когда полог шатра откинулся, и, переступив порог, Смерть вошла в юрту.  

- Твой отец напал на наши кочевья! – порычала она голосом юэджийского батыра.  

Модэ, казалось, его не слышал – он так и лежал, уткнувшись лицом в ладони.  

- Повернись… – велел палач – повернись, и посмотри на меня….  

Модэ повернулся – слишком быстро, чтобы юэджи успел что-либо понять. Ни удар, не проклятья не остановили его. На несколько страшных мгновений Модэ потерялся в переплетении рук и ног, но вот, конопляная удавка обвила шею палача, пониже кадыка, выдавливая воздух сквозь стиснутые зубы.  

И когда юэджи уже был трупом, уже обмяк бесполезной рыхлой грудой, Модэ не отпускал удавки, вдавливая конопляный жгут в ставшую вдруг такой податливой плоть.  

На поясе юэджия висел чекан. Теперь он принадлежал Модэ.  

Юноша крался в темноте, среди островерхих шатров. С полуночи продул горный ветер. Вокруг раздавался чужеродный говор, но Модэ не слышал – кровь тяжело ухала в его висках, под черепом искрами метались мысли….  

Рядом раздался лошадиный храп. Пахло костровой гарью и коноплей. Модэ осторожно выглянул из-за юрты. Всполохи костра освещали бородатые лица юэджей. Чуть в стороне топтались стреноженные кони.  

Модэ почти полз по земле. Холод стискивал его грудь,сердце билось о ребра воспаленным кровяным комком .  

- Кхе-хе! – закашлялся один из юджей, ощерив маслянистое лицо.  

Модэ, задыхаясь, припал к земле. До лошадей оставалось совсем немного, нор у него не было уже сил. Кровавый бред снова стоял перед глазами, изувеченное тело наливалось болью….  

«Нет, отец… тебе меня не убить. Я – царь…».  

Острым кайлом, Модэ разрезал бечеву у коня на ногах. Потом было забытье – он как-то вскарабкался на коня и поехал…. Теперь он держал свою смерть за узды, и степь проносилась под ним темной травяной шкурой….  

Белогривая пена взрывает кровяную корку…..  

Что это? Стрелы? Почему они так громко свистят? Как пастушьи дудки….  

А когда все было позади, а на востоке багровела солнечная свита, на самом краю степи обожженными ребрами поднялась березовая роща. Здесь Модэ остановил коня, и грузно рухнул на траву и забылся самым крепким сном, на который только способен будущий отцеубийца.  

И снова грезилось ему: будто на веточку сели две птички – одна с багровыми перышками, а другая с серебристыми, похожими на березовые листочки.  

- Чивык! Чивык! Фьють! А что это за мальчик? – спросила одна, багровая.  

- Фьють! Чивык! Чивык! Это Моодэ. Он едет убивать отца, и родных!  

- Лучше бы он умер! Чивык!  

- Умер! Умер! Чивык!  

И серебряная птичка превратилась в стрелу, и вонзилась в грудь багровой, которая стала Туманом…. А потом все исчезло – багровая мечта, серый простор, сизые клыки гор вдали.  

Модэ засыпал, по-детски положив ладони под голову. Было лето, вокруг шумели степи.  

Этот день начался еще с ночи. Опять это ненавистное осознание действительности… Почему-то утром даже привычные ощущения всегда кажутся острее, негативнее и главное – безысходнее, чем обычно. Каждый раз кажется, что снова надо начинать жизнь сначала – но после очередного раза на эти «начинания» сил остается все меньше… А «начинать жизнь сначала» нередко означает для Морис лишь одно: зализывание вновь открывшихся ран и ретуширование вчерашних ошибок. Особенно сложно, если это ошибки связаны еще с кем-то, которых потом приходится, как минимум, избегать. Причем еще вчера Морис все кажется логичным или, по крайней мере, надежно защищенным словами «А в чем, собственно дело? Я могу делать все, что захочу …». Но с первыми проблесками утра и разума все это начинает выглядеть как дешевый бред, который не убеждает даже ее саму. Морис подошла к зеркалу и с опаской посмотрела на себя. Зеркало привычно спросило: «И что, это именно то, что тебе было нужно?» Как она ненавидела этот всегдашний утренний вопрос, ненавидела больше всех остальных. Лучше бы ее спросили: «И что – ты предпочла бы сегодня вообще не проснуться?» На это у нее как раз всегда был ответ… Морис, да что с тобой, как ты могла вчера… Господи, дайте мне маркер, которым можно будет жирно перечеркнуть вчерашнюю ночь? Эприл… Пусть продолжает встречаться с этим чурбаном Роджером. Морис, ну зачем все это было надо? Не хватало заиметь в любовницах служанку! Боже, и что она могла ей наплести вчера ночью – наверняка, Эприл все помнит. А что касается садовника, все уже решено – она его уволит к концу недели, в пятницу. Она уберет его отсюда, но, конечно, не ради Эприл. Даже вчера Эприл умудрилась с ним переспать, почти сразу после ее ухода…Морис еще не спала, когда услышала внизу лай Джоша и вскрик садовника – значит, утром он опять был в ее комнате… Что ж, для отношений с Эприл… какие еще могут быть отношения, боже мой... Для дальнейшего поведения с Эприл – да, именно так, «поведения с Эприл» – это, конечно, все упрощает, но Роджер сам по себе… Этот его всегдашний мерзкий оскал, понимающее открывание ворот среди ночи и выполнение «личных поручений»… И, кстати, давно надо сменить код на сейфе… Роджер перестал ей нравится еще с того дня, когда украл ее бутылку… потом правда, вернул ее а место, но оставил в гостиной – а она никогда не спускает туда выпивку… Ну, это дело прошлое, хотя с ним давно надо разобраться, тем более – сейчас… В пятницу он получит расчет, пусть пока останутся Эприл и она … Морис, конечно, подыщет бедной девочке очередного любовника-садовника, если они ей так нужны, но какое-то время они будут вдвоем… Морис показала головой на собственные мысли… Зачем Эприл вчера, именно вчера, снова впустила его?… Значит, для нее эта ночь была не более, чем забавным приключением – надеюсь, она хоть додумалась не рассказывать обо всем своему любовнику? Черт побери! А тогда что значат все эти сегодняшние ожидающие взгляды?... Да, Эприл, в сущности, имеет на них право, если только она не восприняла это как очередной каприз отчаявшейся хозяйки… Она зашла к ней утром, как заходила обычно … Пришла уставшая после бессонной ночи, и какая-то другая… Эприл хотела что-то сказать, но Морис взглядом остановила ее – как она ненавидит любые утренние разговоры, и особенно эти, после ночи в первый раз. Не сегодня, пока им не о чем говорить… Когда придет время, Морис скажет все сама… Эприл все возится у стола и не уходит… Что она хочет показать этим? Ну да, да, они занимались вчера любовью, но Морис сейчас не намерена это обсуждать! А эта покорность, надеюсь, не завуалированная жалость, а лишь растерянность служанки, которая уже знает, какая она бывает, когда…. когда ей хорошо? Морис на миг отвела глаза, хотя Эприл даже не смотрела на нее сейчас. И что она нарядилась? Неужели думает, что Морис еще хоть раз приблизит ее к себе так, как прошлой ночью? Морис сжала губы, боясь признаться самой себе, что уже сейчас видит, как наяву, день, когда снова постучится к Эприл. И день этот придет очень скоро. Но до этого надо уволить Роджера… Непременно уволить – если он застанет их, это будет конец Морис. Господи, как же надоело начинать жизнь сначала… И как же ее начинать, если есть столько свидетелей из жизни прежней…  

Этот день начался еще с ночи. Утром Эприл, наконец, выпроводила Роджера, и попыталась осознать, что же произошло. Молодой садовник через день, как по часам, заходил к ней и непременно под утро, и Эприл не сказала бы, что была ему не рада… Только вот Джош, их собака… Сначала Джош ночевал во дворе, но Эприл стало жаль его, скулившего долгими зимними вечерами, и она попросила у Морис разрешения брать его на ночь к себе. Джош ненавидел Роджера и во время их любовных утех (о которых, конечно же, даже не подозревала хозяйка) молча сидел у постели и ждал. Главное, чтобы Морис ничего не слышала. Особенно сегодня… Морис…Эприл сжалась, удивляясь собственным эмоциям, и легла на постель, вспоминая прошлую ночь. Уже было часа два, когда приехала хозяйка. Эприл давно привыкла к ее поздним возвращениям, но сегодня Морис не поднялась к себе, а постучалась к ней. Джош сначала бросился с лаем к двери, думая, что это Роджер, но потом завилял хвостом и отошел, пропуская ночную гостью. Морис села на постель и попросила Эприл принести мартини из ее бара со второго этажа. Более часа они пили мартини и разговаривали – наверно, впервые за этот год, что Эприл работает в этом доме. Эприл была так напряжена, что прослушала добрую половину из того, что ей тихо рассказывала Морис. Она даже боялась пошевелиться, потому что всегда испытывала благоговейный ужас перед этой женщиной. Не потому, что она ее боялась, а потому что подспудно восхищалась ею, что бы ей не плел про нее Роджер, и что бы не знала о ней сама Эприл. Морис говорила, не переставая, но Эприл лишь вслушивалась в столь непривычные интонации ее голоса, но если бы ее спросили, о чем был монолог Морис, Эприл не смогла бы вспомнить ничего конкретного. Джоша тоже укачал голос хозяйки, и он уютно устроился на ее туфлях, небрежно снятых у кровати. Наконец, Морис поднялась, но качнулась – и чуть не наступила на Джоша. Эприл мгновенно бросилась к ней, схватила ее за талию и удержала. Джош даже не отреагировал, просто тихо отполз, и они засмеялись. Они с Морис так и остались стоять, обнявшись, и через минуту Эприл почувствовала вкус незнакомых губ. Сначала они просто целовались в какой-то нелепой позе – Морис стояла одной ногой на туфлях, Эприл ее излишне крепко держала за талию. Эприл сама не поняла, как они оказались на ее постели – к своему удивлению, она даже вспомнила, что, кажется, сама, первая, увлекла туда Морис… У нее никогда не было опыта столь близкого общения с женщиной, и физиологически ее всегда устраивало общение с Роджером и ему подобными в других домах, где она служила. Телом Эприл была сейчас настолько скована, что, по сути, ничего, кроме щемящего желания где-то внизу живота, не почувствовала, но почти инстинктивно сделала все, что от нее ждала Морис. Когда Морис ушла, уже почти под утро, попросив не будить ее до 12-ти, Эприл осталась сама с собой. Она прислушивалась к шагам Морис наверху и мучительно хотела к ней, туда, наверх. Зачем – она и сама не понимала. Непознанные эмоции и мысли вдруг стали выстраиваться у нее в какой-то четкий ряд, но в этот момент в дверь настойчиво заколотили. Она резко села на кровати и быстро повернула подушку, пропахшую Морис, обратной стороной. Только не сегодня! Но Роджер колотил, не переставая, и она впустила его, боясь, что на его стуки Морис может спуститься. Джош зарычал, и Эприл резко шикнула не него. Роджер увидел на столе пустую бутылку мартини, застыл в недоумении – но ничего не сказал. Через несколько минут они уже предавались любви, как обычно. С ним Эприл могла не комплексовать и дала волю своим сдерживаемым последние часы эмоциям. Она зажимала рот ему и кусала свои губы, потому что именно сегодня Морис не должна была ничего услышать … Позже, лежа рядом с потным Роджером, Эприл вдруг поймала себя на непривычном чувстве измены – но решила отложить осознание этого чувства на потом. Она не успела додумать свои мысли, потому что когда Роджер спустил ноги с постели, Джош бросился на него и схватил за лодыжку. Роджер взвыл и начал оттаскивать собаку, что есть силы. Но Джош, казалось, вцепился в него мертвой хваткой, и когда его, наконец, оттащили, на ноге Роджера зияла кровоточащая рана. Роджер ругался и плевал в направлении Джоша, рычащего, но уже надежно забившегося под кровать. Наконец, он ушел, Эприл хотела, было, разобраться с Джошом, но передумала – у нее появились новые мысли, с которыми она захотела остаться наедине. Она не знала, к чему именно приведут ее они, но знала, одно: к Морис с сегодняшнего дня она больше не сможет относиться просто, как к хозяйке… Она закрыла глаза и вспомнила ее губы. Воровато, как будто за ней кто-то наблюдал, она развернула подушку и уткнулась в нее лицом. Она, наверно, все сделала не так, как надо, и Морис почувствовала это. Как было глупо так скованно себя вести, ведь она давно знала, что Морис намного опытнее ее в этих вопросах. Конечно, она больше никогда к ней не придет… Но сегодняшняя ночь… Несмотря на то, что Роджер только что ушел, и Эприл было с ним хорошо, как никогда, она снова почувствовала дикое желание. Вдыхая запах Морис, она почувствовала, как ее рука скользит куда-то вниз. Впервые в пиковую секунду она выдохнула имя женщины, и когда все закончилось, ей стало ужасно стыдно. Она прятала лицо даже от себя самой, но, как назло, в этот момент из-под кровати выполз Джош. Она была уверена, что Джош все понял, и стала наскоро переодеваться и готовить Морис завтрак. Собравшись с мыслями впервые за последние часы, Эприл вдруг решила, что надо забыть все, как можно скорее, и вернуться к своей прежней, пусть скучноватой, но такой понятной жизни. А если не получится, просто попросить у Морис расчет – ведь она сама больше не захочет ее постоянно видеть. Кто она для нее? Служанка, которая скрасила еще один бессмысленный день ее существование… Но как могла она, Эприл, представлять Морис и…? Краска стыда снова накрыла ее. Нет, эти чувства не для нее. Они очень сильные, непреодолимо влекущие – но Эприл не желает в них погрязнуть. Роджер тоже давно хотел уйти от Морис, они уедут вместе. Да, непременно вместе. Роджер спасет ее от Морис. Точнее, от собственных же чувств, и все станет, как прежде. Эприл понесла поднос на второй этаж с единственным созревшим решением – сегодня будет последний день, который она проводит в доме Морис.  

Этот день начался еще с ночи. Морис опять приехала ни свет ни заря, но сегодня накричала на него, что никогда не бывало раньше. Роджер уже давно работал у нее еще и сторожем, открывающим ворота посреди ночи. Только он знал, с кем она и какие глупости она болтает, возвращаясь с очередной пьяной вечеринке. И как бродит ночами по саду с бутылкой мартини в руках. Иногда она привозила кого-то на ночь… На этой мысли Роджер оскалился. Она даже приезжает с мужчинами и оставляет их на ночь. Роджер многое бы отдал, чтобы одним глазом посмотреть, чем они там занимаются. Неужели сексом? Ведь как-то Роджер видел ее в окне совершенно обнаженной, когда она вернулась с каким-то типом… Хотя по тому, что последнее время она почти никогда не возвращается с одним и тем же человеком, он понял, что у нее далеко не все ладно… По его личному, роджеровскому мнению, у Морис вообще давние и очень глубокие проблемы. Что-то у нее то ли с головой, то ли еще… с чем-то. Роджер рассмеялся на свой неприличный жест и пошел умываться. Вернувшись от Эприл, он наскоро успел выпить кофе и занялся раной. Проклятая псина! Роджер задрав штанину, и громко вскрикнул, плеснув на рану виски из бутылки, которую он как-то подобрал в саду после ночных бдений Морис. Мерзкое животное – разрушило все его планы! Прихрамывая, Роджер пошел в сад. В окне дома мелькнула Эприл. Он похотливо улыбнулся – еще одна причина, которая до сих пор держит его здесь. Она бывает очень жаркой по утрам, когда он, спешно выпрыгнув из своей постели, спешит к ней, даже не натянув брюк. Как ни искал, сегодня утром он нигде не нашел брошенной бутылки – и это было объяснимо: злополучный мартини он утром видел на столе у Эприл. Надо же было настолько опуститься, чтобы явиться пьяной к прислуге и всю ночь рассказывать ей про свою жизнь. Хорошо хоть, что на утреннюю страсть Эприл это никак не повлияло, а даже наоборот. Если бы он так хорошо не знал Эприл, то подумал бы, что эта дамочка, погрязшая в своих проблемах, ее соблазнила. Но этого просто не могло быть – у Эприл есть он, и с ним ей хорошо, его в этих делах не проведешь. Преисполнившись уверенностью и придя в хорошее расположение духа, несмотря на боль в ноге, он стал методично сгребать опавшие листья. Ничего, ничего… Он хотел сделать это на днях, но этот проклятый Джош прокусил ему ногу! А с несгибающейся ногой далеко не убежишь. Зато на следующей неделе он, наконец, осуществит все, к чему так долго готовился. Морис, придя в себя после вчерашнего и готовясь к сегодняшнему, в 9 вечера всегда уезжает из дома. Возвращается она не раньше двух часов ночи, ничего не соображая, и потом до утра бродит по саду с бутылкой, тихо разговаривая сама с собой. Два раза в неделю она куда-то ездит днем, надев строгий костюм, и возвратившись, что-то делает у себя в комнате до вечера. Эти дни он называет «дни просветления», но уже давно определил их последовательность и частоту. Это бывает по вторникам и четвергам, значит, если он сделает это в воскресение, то пропажу она обнаружит максимум дня через два. Если обнаружит… Как-то, месяцев пять назад, она в первый раз позвала его к себе в спальню. Идя вслед за ней, разбуженный среди ночи, он сонно и почти автоматически решал для себя, стоит ли ему связываться с такой взбалмошной дамочкой, как Морис, в обмен на роскошную и страстную Эприл? Но все оказалось более чем прозаично – у хозяйки кончилась выпивка. Она пила только виски и мартини, но когда именно и почему предпочитала то или другое, он понять не мог. Морис стала копаться при нем в сейфе, пока не достала оттуда купюру, предложив «сдачи оставить себе». Он поехал и привез ей виски – и с тех пор стал делать это почти регулярно. Сдача с купюры была более чем значительной, и он решил это использовать. Он как-то пробрался к ней в комнату, опорожнив последнюю бутылку в надежде на очередное «ночное поручение» и чаевые, но оказалось, что Морис прекрасно запоминала количество оставшегося у нее алкоголя, и, обнаружив пропажу, устроила тогда жуткий скандал. Он даже незаметно выбрался из дома и купил на свои деньги такую же бутылку, поставив ее в шкаф в гостиной. Морис нашла ее, успокоилась, но потом еще долго подозрительно поглядывала на него. И он решил переждать. Все последующие месяцы он раз в неделю отправлялся среди ночи за «мартини» или «виски», пока Морис окончательно не стала ему доверять. Как-то он застал ее в таком состоянии, что она даже не смогла встать и открыть сейф сама – только невнятно произнесла ему код. Он взял деньги, демонстративно показав ей, какую купюру берет, и принес все, что она просила. С тех пор он получил ночной доступ к ее деньгам, но усиленно делал вид, что они его не интересуют. Так прошли долгие недели, Морис окончательно утратила бдительность, и он, наконец, решился. В субботу, когда у Морис начнется очередной «этап», он прикупит лишние бутылки, чтобы она не хватилась его и не полезла в сейф, возьмет все деньги и сбежит. Морис очнется не раньше утра вторника, а к тому времени он будет уже очень далеко. Он хотел, было, забрать с собой и Эприл, да хлопотно с ней будет возиться, к тому же лишние траты … Она, конечно, славная, но он без труда найдет себе такую же Эприл где-нибудь еще… Последнее время он только и делал, что мечтал об этой куче денег. У Морис не было драгоценностей, она их терпеть не могла, но сейф у нее всегда был забит пачками купюр… Он планировал сделать это на этой неделе, но эта мерзкая псина… С гримасой боли он потрогал свою ногу… Ну ничего, он подождет еще несколько дней, не беда. Тем более что Эприл умело скрасит его ожидание…  

Этот день начался еще с ночи. Я уже спал, когда постучали в дверь. Я ринулся к двери, но это оказалась хозяйка Морис. Я всегда любил Морис, хотя от нее всегда чем-то резко пахло. Я фыркал, но всегда давал себя погладить. Эприл и Морис о чем-то долго беседовали, я долго чесал себя за ухом, но устал и задремал. Как эти люди любят попусту болтать, просто уму непостижимо. Они даже не грызут косточки, не играют с тапком, а просто сидят, выпускают отвратительный дым и пьют плохо пахнущую жидкость. Я как-то стащил пачку эти белых дымящихся трубочек поиграть – так они рассыпались, бумага порвалась, и я чуть не задохнулся. А пью я только тогда, когда набегаюсь за мышью в саду, и меня начинает мучить жажда. А эти люди – вообще непонятно. Морис ест только зелень и всегда хочет пить. Она постоянно что-то пьет, наверно, у нее урчит в животе от этой зелени. Они с Эприл говорили, я даже заснул на туфлях хозяйки, пока она чуть не наступила на меня. Я даже не рассердился – это же был не Р-р-роджер – но Эприл бросилась ее от меня защищать. Смешная, это же Морис! Как я могу укусить ее, вот Р-р-роджера… Вечно приходит утром, а потом я не могу спать на постели Эприл – от нее так и воняет им. И он еще так рычит на постели… Я могу рычать лучше, но Эприл меня всегда сгоняет с кровати, когда он приходит. А Морис нет, она другая… Правда, от нее всегда резко пахнет, но она добрая. Она даже пытается кормить меня своей зеленью на обед, я, конечно, беру ее одними зубами, как культурная и воспитанная собака, но потом незаметно выплевываю… Лучше пусть меня кормит Эприл – у нее всегда найдется кусок мяса. Так вот, Морис встала, Эприл подбежала к ней, а потом… я даже не понял, что было потом… Они сначала стояли очень близко – Эприл и Морис, и я на всякой случай спрятался под стол. Потом они упали на кровать, но я был только рад – пусть лучше она будет пахнуть Морис, чем Р-р-роджером… Они что-то делали на кровати, но совсем не рычали, как он, а как-то по-другому… Я смотрел на них и ждал. Потом Морис ушла, а Эприл села на кровать и закрыла руками лицо. Я подумал, что она «льет воду» – не люблю, когда люди «льют воду» с щек, и осторожно подошел к ней, хотя жутко хотел спать – за окном было почти светло. Но Эприл убрала руки от лица и улыбнулась. Когда уходит Р-р-роджер, она весело бросается трепать меня за шкирку – мне это нравится, но она никогда так не улыбается… Эприл встала и подошла к окну. Я решил, что все в порядке, даже если она так улыбается, и тут же забрался на ее постель. Подушка сильно пахла, и я устроился у ног. Я почти засыпал, когда пришел этот мерзкий садовник. Он загромоздил собой всю комнату, скинул свои гадкие сапоги и опять стал размахивать руками. Когда они с Эприл повалились на кровать, согнав меня, я просто взбесился. Мало того, что я не спал всю ночь, так еще явился этот! Я лег у постели, окончательно решив отомстить. Когда он спустил с кровати свои вонючие ноги, я вцепился в них зубами. Когда он выбежал, я спрятался под кровать, ожидая наказания, и еще долго сплевывал его кровь. Эприл иногда шлепала меня тапком, я терпеть не мог эти унижения, но сегодня за свою месть готов был их снести … Но Эприл, свесившись с кровати, только подмигнула мне и откинулась на подушку. Так прошло какое-то времени, и я уже думал, что все миновало. Но тут она начала ворочаться, и этот жесткий матрац впился мне в голову. Потом еще раз… Эприл позвала Морис – и все стихло… Что она там делала, я понятия не имел. Я вылез из-под кровати и уставился на нее, но Эприл быстро поднялась и прошла мимо меня, даже не потрепав за шкирку. Просто в комнате очень сильно пахло тем, после чего она весело трепала меня за шкирку, но сегодня я ничего не понял. Она начала готовить зелень для Морис, почему-то переоделась и брызнула на себя чем-то резким из сумочки… Пока она поднималась по лестнице наверх, я думал о том, что поспать сегодня мне уже не удастся.  

Когда-то очень-очень давно коровы и быки жили порознь. И даже не знали ничего друг о друге. Коровы тогда починали от ослов – ослы всегда были отличными любовниками, – и коровы, пожалуй, первыми открыли у них эти свойства. Ну а быки в те давние времена спаривались с овцами. Просто передать невозможно как они любили этих чудесных, маленьких и ужасно сексапильных овечек. А овечки любили быков. Да и как, скажите, было их не любить? Ведь быки – такие большие, мускулистые, и любиться с ними – сплошное удовольствие. К тому же овечки ещё и боялись немного своих быков, – самую малость боялись, но этот страх увеличивал их удовольствие почти до умопомрачения. Ну и конечно от этой любви у овечек рождались дети. Кстати, потомки этих детей и теперь ещё сохранились на юге Гренландии. Местные жители называют их овцебыками.  

У коров же рождались, естественно, ослы. Интересно, что сразу после рождения они уходили от матерей, чтобы расти среди других ослов. Но потом, когда ослы вырастали, и начинали, вырастая, испытывать жгучую сексуальную потребность, – они по ночам подкрадывались к мирно дремлющему стаду коров, и, не глядя, не разбирая ничего и никого, в диком исступлении бросались и овладевали ближайшей тёлкой. Ну и конечно частенько случалось так, что молодой осёл делил свою первую любовь с собственной матерью, а то и бабкой – ведь кто ж их там разберёт коров этих, да ещё и в такой темнотище.  

Одним словом, как это и должно было произойти при постоянном кровосмешении ослиная порода постепенно вырождалась, и в конце концов, стала той, какую мы знаем теперь. А вот если бы вы хоть раз увидели бы прежнего осла... Да-а-а... Правда, одно свойство сохранилось у них до сих пор: ослы по-прежнему отличные любовники.  

Однако вы наверное поняли, что раз новорожденные ослы уходили от своих матерей тот час же после рождения, то это значит, что они и не пили коровьего молока. Но куда же оно тогда девалось, раз его некому было пить? Не нужно беспокоиться. Всё конечно же разрешилось самым удовлетворительным образом: ведь давно известно, что природа не терпит нигде даже самой маленькой пустоты; и раз у таких чудесных животных, как коровы, по чистой случайности да ослиному недомыслию оказался избыток молока, значит непременно должен был явиться кто-то, кто бы это молоко у коров отсасывал. И очевидно только для этой цели появился особый вид крошечных смешных обезьянок, которые во множестве путешествовали всегда со стадами коров и очень любили коровье молоко. Да, собственно, ничем больше они и не питались.  

Ну а коровам приходилось позволять обезьянкам отсасывать молоко из вымени, чтобы оно не застоялось и не прокисло, отчего коровы могли бы тяжело заболеть, а то и вовсе исчезнуть с лица земли, как, например, печальной памяти – динозавры, у которых на их беду, – никто не мог отсосать молоко – очень уж они были большие.  

Так что с этими обезьянками у коров образовался стойкий природный симбиоз, который мог бы существовать к общему удовольствию ещё долгие тысячелетия, однако... в это время началась война , и обезьянки тотчас куда-то исчезли. Теперь конечно трудно установить – что же именно произошло тогда? Может быть маленькие и, по сути, совершенно беззащитные обезьянки просто испугались?.. Возможно, что они уже не могли поспевать за быстрыми перемещениями войск?.. Ну или там, молоко у воюющих коров стало вдруг невкусным?.. Однако, факт остаётся фактом – обезьянок не стало.  

Заменители, правда, нашлись довольно быстро: коров стали выдаивать козодои, которые, когда-то, очень давно начали свою поистине легендарную деятельность с обыкновенных коз, отчего и получили такое своё название. Но постепенно кругозор у них расширялся, а вместе с ним росли и аппетиты: козодои стали доить лошадей, антилоп, верблюдиц, кстати, выдаивали они и овечек, за что быки жестоко возненавидели козодоев: быкам казалось, что тут есть повод для ревности. Представляете? Хотя конечно, – если во всём на свете искать себе повод для ревности... Ну представьте себе, – что такого особенного могло у овечек получиться с козодоями?.. Представили?..  

Да козодоям не это и нужно было. Они и без того разошлись не на шутку: тибетские – доили ячих, южноамериканские – лам, (не тибетских конечно,.. простите за дурацкий каламбур – тогда ведь в Тибете никаких лам ещё и в помине не было) а австралийские так даже умудрялись забираться в сумки к кенгуру и выдаивать вкусное кенгуровое молоко. Вот только до коров козодои ну никак не могли добраться, как не пытались. И если бы не война, – кто знает, попробовали б они когда-нибудь сладкого, на божественный нектар похожего, коровьего молока... Однако “история не знает сослагательного наклонения”, ( совершенно непонятная поговорка. И на поговорку-то не очень похожа) и война таки случилась. Случилась война, обезьянки все перепугались и исчезли... А козодоям война была нипочём – ведь они умели летать.  

Здесь конечно можно было бы заподозрить, что именно козодои и спровоцировали всю эту знаменитую войну одной из своих дьявольских интриг. Но для таких ответственных утверждений необходимо иметь достаточные доказательства. А что имеем мы? Некоторые, весьма разрозненные факты, причём косвенные. Косвенные! Вот ведь в чём вся загвоздка. Эти самые факты ещё могли бы лечь в основу отдельного, серьёзного исследования на эту тему, но сейчас мы с уверенностью можем утверждать только одно: война действительно началась!  

Война началась, как этого и ожидали, – из-за пастбищ. Первые стычки небольших бычьих разъездов с коровьими авангардами, конечно не сразу привели к развёрнутым и непосредственно военным действиям: травы им пока хватило и отряды мирно разошлись восвояси. Но всем стало ясно, что широкомасштабных военных действий не избежать. И тогда коровы первыми решились на удар:  

Выбрав время, когда у овечек наступила пора течки, и, обезумевшие от страсти быки ни о чём, кроме совокупления не могли и помыслить, они неожиданным и дерзким марш-броском вторглись на альпийские луга – в самую главную бычью житницу. И почти полностью их объели. Когда же, явно ослабевшие от любовных трудов быки попытались отбить угодья назад, коровы, не принимая боя, преспокойно ушли в пойму Дуная, на своё богатое разнотравье, оставив быкам лишь оголённую, чёрную землю, сплошь покрытую издевательски свежими коровьими лепёшками.  

Да и вообще в начале войны коровы явно брали верх над быками, которые воевали слишком уж однообразно: выстраивались “свиньёй”, и, ужасно грозные с виду, атаковали поле битвы. Но ведь “свинья” она свинья и есть, а это значит, что вся трава доставалась только первым рядам клина, зато задние, не получая пищи, и на собственных желудках чувствуя всю степень несправедливости со стороны своих военачальников, довольно быстро теряли боеспособность и обращались иногда даже в бегство, рассеиваясь по окрестным лесам, где могли добыть себе лишь скудный и невкусный подножный корм. Коровы же спокойно расступались, пропуская этот поредевший и не могущий нанести пастбищу большого урона клин; после чего начинали планомерно охватывать поле боя с флангов, беря его “в клещи”, постепенно сжимая его со всех сторон таким образом, что наступающие цепи не оставляли быкам никаких шансов. И никакой травы.  

Быки конечно почувствовали, что могут легко проиграть войну, и попробовали изменить тактику: они стали окружать свои пастбища непроходимыми преградами. Однако тут к делу подключились ослы, которые, естественно, были на стороне коров. Эти мощные, красивые животные, используя свои острые и широкие как лопаты копыта, в мановение ока прорывали для коров подкопы, а уж когда те оказывались по ту сторону, воздвигнутых быками преград, – они уничтожали всё. Тут можно вспомнить, что и у быков тоже были союзники – их маленькие славные овечки. Но разве могли они хоть что-нибудь противопоставить ослам? Конечно же эти крошки, эти милые и ужасно сексапильные создания, быстро слабели под мощным натиском красавцев-ослов, и... отдавались им, стыдливо потупляя при этом свои овечьи прекрасные глазки.  

Такое вероломство со стороны таких, всегда преданных, овечек окончательно деморализовало бычьи войска, и они, в панике начали почти без боя сдавать пастбище за пастбищем. Казалось – это конец, и быки как вид должны в самое ближайшее время бесследно исчезнуть с лица земли. Ведь уже то тут, то там вспыхивали бунты, и от общего войска откалывались довольно большие отряды, надеясь спастись в глухих лесах (если рядом были глухие леса). Там они постепенно теряли бычий облик, превращаясь в презренных лесных бродяг и разбойников – зубров. Если же поблизости оказывались не обычные глухие леса, а, например, ещё более глухие джунгли, то быки деградировали ещё быстрее и становились буйволами, оканчивая свои не очень-то славные дни, утонув по самые глаза в жидкую, зловонную грязь. Погрузившись в эту грязь навеки. И не только телом, но уже всеми своими помыслами и самой душой (если конечно может у буйвола быть какая-нибудь душа). На-ве-ки... И только очень-очень редко, фантастической и немыслимой грёзой всплывало в памяти из самых глубин этой топи – воспоминание,.. нет, только лишь тень воспоминания,.. что-то отрывочное и несвязное: вкус эдельвейса с альпийских пастбищ... или пленительные, до боли пленительные кудри вероломной овечки... И тогда буйволы плакали. Хотя и этого нельзя утверждать с полной уверенностью: ведь когда буйвол лежит в своём болоте, не поверхности от него можно наблюдать одни только глаза. А значит, если с них и стекали какие-нибудь слёзы, то ведь они должны были тут же смешиваться с остальной грязью, и стало быть, зафиксировать такой плач с должной научной добросовестностью – невозможно...  

Вот ведь как могло окончить свои дни некогда могущественное бычье племя. А коровы конечно торжествовали, и в опьянении от, казалось бы, такой близкой и неизбежной победы, уже стали делить между собой сферы влияния в будущем, послевоенном мире, как тут, совершенно неожиданно быки нашли и применили новое и небывало сокрушительное по своей силе оружие. Оказалось, что мычание быков, отличаясь от коровьего некоторыми частотными характеристиками, при определённой интенсивности звукового потока, который, как выяснилось в эксперименте, может быть с успехом генерирован примерно ста двадцатью быками, замычавшими одновременно, резонирует с частотой сердечных сокращений козодоя, и вызывает тем самым разрыв его миокарда. Ну и, соответственно, смерть. Однако нужно всё время помнить, что для достижения решающего эффекта необходимо абсолютно синхронное мычание и именно ста двадцати взрослых, то есть достигших трёхлетнего возраста, быков.  

Когда всё это было установлено, командование спешно приступило к формированию особых “акустических” рот, но успех от применения этих рот превзошёл даже самые смелые ожидания. Итак, первый акустический удар был нанесён быками в восточных Карпатах, немного южнее современного Львова. Две роты по сто двадцать отборных быков-трёхлеток в каждой нанесли всего два залпа, и, уничтожив всех козодоев на площади примерно пятнадцати квадратных километров. После чего быки отступили, оставив хорошо замаскированные наблюдательные посты, которые и предоставили исчерпывающий отчёт обо всём, что произошло впоследствии.  

А начинались события вполне обычно, и в первый вечер коровы скорее удивились, когда в привычный час они почему-то не дождались положенного прилёта козодоев. И хотя переполненные вымя беспокоили их, ничего особенно ужасного от такого, явно ведь временного , неудобства наши парнокопытные не испытали: “Завтра птицы явятся как обычно и отдоят двойную порцию, вот и всё” – размышляли они довольно лениво, лениво же и никуда не торопясь, перетирая своими мощными челюстями сочную травяную жвачку. Но назавтра козодоев не было опять, и многие коровы всю ночь не спали, мыча от боли, да ещё и не давали при этом уснуть остальным – более терпеливым. На третий день молоко начало прокисать, и у некоторых, особенно обильно евших в эти дни коров, из вымени стал подтекать гной. Через пять дней практически ни одна корова уже не могла подняться на ноги, многие потеряли сознание, многие бредили, так как у большинства начался перитонит, и над лагерем повис невыносимый смрад от разлагающихся молочных желёз. На двенадцатый день всё было кончено. Лагерь представлял собой ужасное зрелище, и если бы я не боялся прослыть излишне чувствительным, то употребил бы гораздо более сильные выражения, – например, – душераздирающее. И было от чего прийти в ужас: тут и там валялись мёртвые коровьи тела с раздувшимися до невероятных размеров животами; у многих их животы лопнули, вывалив из себя наружу груды гниющих внутренностей; невероятные триллиарды мух покрывали туши сплошным, тошнотно шевелящимся ковром, но ещё большие их тучи висели в воздухе, непрерывно гудя и порой буквально закрывая собой солнце.  

Конечно наблюдатели поспешили скорее убраться со своих постов, не в силах терпеть немыслимую вонь и вполне обоснованно опасаясь заразы, которую вездесущие мухи могли занести им с разлагающихся коров. Но, несмотря на спешку, доклад их оказался весьма подробным и содержал в себе даже такую, на первый взгляд несущественную, информацию, как масть коров, павших первыми и угол наклона рогов по отношению к черепу у особенно долго сопротивлявшихся смерти животных (каковые данные, как выяснилось позднее, плотно коррелировали между собой). Но даже если отбросить всю эту поразительную для боевых условий скрупулёзность и перегруженность чисто научными данными, всё равно голый и практический смысл доклада был ясен с первых же страниц: мощная, отлично обученная и дисциплинированная дивизия врага, десять тысяч отборных коров уничтожены полностью и без малейших, со стороны нанёсших столь сокрушительный удар быков, потерь.  

Разумеется, после такого успеха, воодушевлённые быки начали применять свои “акустические удары” повсеместно и всякий раз с одинаково-ошеломляющим результатом. Чаша весов неумолимо стала клониться на их сторону. И коровам срочно нужно было искать какой-то действенный способ борьбы с этим супероружием. Или немедленно капитулировать... Или быть истреблёнными до последней глупой бурёнки...  

Способ был найден! С самого начала коровам было ясно, что главное – полностью исключить возможность сосредоточения в одном месте этих самых бычков-трёхлеток… Но как? И тогда было решено подпустить к бычкам овечек! Да-да, ведь овечки теперь были в полной власти своих новых, совершенно восхитительных возлюбленных – ослов, и готовы были ради них на любую пакость. Оставалось разработать правильный план.  

Согласно этому плану в расположении готовой к бою акустической роты откуда ни возьмись появлялись двадцать-двадцать пять самых маленьких, самых очаровательных и самых сексапильных овечек… И всё… Потому что в ту же самую минуту совершенно обезумевшие быки, вовсю напрягая свои «копья», набрасывались на этих кудрявых бестий, и немедленно… совокуплялись,.. и совокуплялись,.. и, опять же, совокуплялись с этими гнусными, коварными, но уж очень сладостными предательницами. А воздержание их было столь долго, что проходила ночь, потом проходил день, потом снова проходила ночь,.. и ещё,.. и ещё одна,.. и две,.. и три,.. а вопли и стоны любовных схваток не утихали над лагерем. А когда, наконец, быки обессилевали, и, шатаясь покидали своих «подруг», то даже слабого блеяния не могли выдавить из себя воины, призванные мощным совместным мычанием разить неприятеля насмерть.  

Вот так и продолжалась эта война. То одна сторона брала верх, то, изобретая новые, всё более коварные и изощрённые орудия битвы, – другая. То почему-то вдруг утихали на время боевые действия, чтобы вспыхнуть с ещё большим ожесточением и непримиримостью. И проходили века, и даже из веков постепенно складывались уже тысячелетия, а смертоносная война эта продолжалась, продолжалась и продолжалась. Она словно бы приобрела черты некоего постоянства и такой обязательной принадлежности, без которой планета просто не сможет уже существовать. Давно умерли те, кто помнил, как ему рассказывали, про то, что в древних и, увы, утраченных книгах было написано, будто некогда существовали таинственные легенды, повествующие якобы о таких странных временах, когда никакой войны ещё не было.  

Поэтому то, что случилось вдруг, без сомнения потрясло до самого основания весь уклад тогдашней жизни, и могучее эхо события, – из тех, что раз и навсегда изменяют лик планеты, – докатилось до самых отдалённых её уголков, производя смятение и подлинный переворот в головах и сердцах. Что же произошло? А как раз то, чего естественно ожидали меньше всего: вернулись, откуда ни возьмись, те самые обезьянки, – помните?.. Ну, которые ещё так любили коровье молоко, и исчезли сразу, едва началась война. Нет никаких достоверных сведений о том, где они пропадали всю эту пропасть времени, чем питались и что делали. Но одно можно было утверждать со всей определённостью: долгое отсутствие явно пошло им на пользу. Дело в том, что обезьянки значительно увеличились в размерах, с их тел выпала большая часть шерсти, и, чтобы не замерзнуть они вынуждены были наматывать на себя всё, что попадалось под руку, но, судя по всему, чувствовали себя при этом великолепно. Эти бывшие обезьянки научились довольно бойко разговаривать, и можно было слышать, как они, тараторя между собой, называют себя – «люди». Но зато в самом главном они совершенно не изменились: им по-прежнему очень нравилось коровье молоко. Правда теперь они уже не хотели снова ходить следом за стадами, ожидая, когда же милостивые коровы позволят им полакомиться свежим молочком. Я уже говорил, что они сделались жутко ленивыми? Да-да, и ещё жадными сверх всякой меры, а потому принялись отлавливать коров и даже запирать их в специальных загонах, чтобы молоко всегда было у них под рукой. Однако молока им теперь требовалось не в пример много, а потому всё больше коров оказывались в загонах, отдавая своё молоко по первому же требованию бывших обезьянок. И надо сказать, что эти обезьянки или, с позволения сказать «люди», сделались теперь существами грубыми, неразборчивыми, да и попросту подслеповатыми, а потому в загонах скоро оказалось и довольно много быков, которых люди совершенно не умели отличать от, имеющих конечно же кардинально иное строение, коров. И бездарная эта ловля продолжалась, надо сказать, довольно долго. До тех пор, пока они не поймали и не заперли всех коров и всех быков, которые жили на Земле.  

А очень скоро выяснилось, что эти самые «люди», кроме коровьего молока, очень любят ещё и бычье мясо, и чтобы есть его – убивают быков (ну и коров, разумеется. Про подслеповатость помните?)  

Вот это и прекратило полностью и навсегда войну между быками и коровами. Потому что какая уж тут война, когда у тебя с врагом вдруг появляется общая беда, и общая неволя, и общая смерть. И война закончилась. А потом… ну, нельзя же жить всё время с кем-то под одной крышей и не заняться, в конце концов, с ним любовью … И появились телята… И началась новая эпоха…  

В отношениях между быками и коровами…  

До отхода поезда оставалось более двух часов. Незнакомые лица полностью раскрепощали. Они есть и в родном городе, но на всех них стоит клеймо. А в чужих городах хочется делать глупости. Вокзал слишком похож на мусорную свалку века .Кажется, что если распаковать все эти чемоданы, можно составить летопись эпохи. Везде мухи. В чужих городах они как-то по-особенному омерзительны. У кого-то капает мороженое – одна из самых неэстетичных картин человеческого существования. И еще одна – когда еда не умещается во рту. Но настроение хорошее. Странная афиша: «Поэтический вечер». Дешевые билеты – жесткие кресла и минимум человеческого присутствия. У поэта проблемы с деньгами и со вкусом. В зале 9 человек. Аккуратная старушка, молодая неопрятная пара, двое бездельников с вокзала, подросток с отвратительным мороженым, господин с потными ладонями, дама, явно имеющая отношение к искусству, и я. Нас девять.  

А поэт один. Нас могло быть и больше, а он все равно бы остался один. Первое стихотворение называлось «Весенний ужас». Я записываю. Весь ужас в том, что пришла весна и можно не стыдиться своих желаний. Но вся проблема в том, что желаний никаких нет. Второе стихотворение называлось «Рельсы». Рельсы, оказывается, никому не нужны. Поезда – тоже. А жизнь – тем более. Подросток доел мороженое и ушел. Третье стихотворение понять было особенно трудно. Там шла речь об обмороке во сне, но все закончилось благополучно, если не считать, что заскрипел стул под господином с потными ладонями. Он все время вытирал их платком. Четвертое стихотворение называлось «Физиологические деревья». Молодая пара оживилась и захлопала, но когда речь пошла о том, что в ближайшее время деревья вытеснят весь живой мир и утвердят свое господство, молодая пара обиделась. Нас осталось пятеро. Название следующего стихотворения сразу не понравилось аккуратной старушке, сидевшей за несколько кресел от меня, – «Подаяние». Его зачем-то дали девочке, которая просто стояла и плакала из-за своих собственных проблем. Старушка протиснулась мимо меня. Помада на верхней губе застряла маленьким комом, но в целом она выглядела просто отлично. Ее зонтик четко отсчитывал шаги. Идя к выходу, она шуршала, как завернутый подарок. Название следующего стихотворения выглядело интригующе: «Не ходите по краю стола». Поэт вытер лоб рукавом. Дело было в том, что слепо следовать намеченной цели не так безопасно. Двое бездельников согласились и сделали вид, что выходят покурить. Ко мне подсела дама, явно имеющая отношение к искусству. Она спросила, не очень ли будет неудобно, если она отлучится на минуту. И еще, заглянув в листок, спросила, почему я записываю названия. Названия ей очень понравились, и она почему-то решила, что я психолог. Я остался один. Потом поэт рассказал о бабочке, которая не сумела как следует прожить свой единственный день, но совершенно в этом не раскаивалась. Он спустился в зал и сел ко мне спиной. Потом повернулся и сказал, что я хуже всех тех, кто уже ушел. Что он терпеть не может лицемеров, мнимых сочувствующих и вообще таких типов, как я. В коридоре у выхода стало обидно. Но я вернулся и увидел, как поэт подбирает с пола окурки. В поезде было жарко. Что-то постоянно мелькало за окном. Это были деревья. Может, они и в самом деле физиологические, но от таких пустяков окончательно портится настроение и не хочется улыбаться.  

У первого же аттракциона «Счастливое детство» раздавали лотерейные билеты. Он сам не понял, как оказался на этом праздничном действе под названием «Жизнь» и хотел, было, пройти мимо, но ему насильно вложили в руки свернутую разрисованную бумажку. Все билеты были выигрышными, но достаться могло, что угодно. Он занял очередь и приготовился ждать. Какая-то девушка впереди него выиграла теннисный мяч, который был, как яблоко, и из него противно выползал искусственный червяк. Она отошла и сделала вид, что уронила его. Он протянул свой билет. Ему достался пустой тюбик из-под зубной пасты. Это была большая редкость, потому что обычно тюбик надо было измучить вдоль и поперек, чтобы выдавить из него последний грамм пасты, но он потом превращался во что-то невразумительное. А этот был цельный и очень красивый. Но пустой и даже с приятным запахом пасты, которая в нем была или могла быть. Он взял тюбик, осторожно положил его в карман и подобрал мяч-яблоко.  

Заметив в толпе девушку, он поспешил за ней, но тут его поймал за пуговицы какой-то коротышка:  

- Хотите испытать ярость? Плата умеренная! Хотите испытать ярость?  

Противный коротышка постоянно подпрыгивал и толкал в бок четверых человек. Они были очень разные. Он осмотрел всех и выбрал самого невзрачного, чтобы быстрее забыть этот идиотский аттракцион. Невзрачный подошел к нему вплотную и протянул за деньгами ладонь, остальные скрылись.  

- Спасибо, что выбрали меня… Мне так нужна работа.  

- И что дальш…- он не успел договорить, как согнулся в три погибели. Невзрачный, что есть силы, ударил его в живот и тут же скрылся. Отдышавшись, он ворвался в палатку, но там никого не было, только на полу лежали какие-то тюки. Он пнул их ногами, но тут же взвыл от боли. Тогда он начал крушить палатку, она нелепо рухнула на него, и он еле выбрался из-под вонючего старого брезента. Наконец, отдышавшись, он вышел и оглянулся вокруг. Впереди цинично замаячил довольный коротышка, который дружелюбно подмигнул ему и побежал куда-то вглубь толпы. Он бросился за ним, но тут увидел девушку, уронившую мяч-яблоко.  

Только сейчас он заметил, какие у нее волосы – светлые и длинные, какое у нее красивое лицо и стройная фигура. Она была точно такой же, как та женщина, из его снов. Но эта, реальная, сейчас выглядела совершенно растерянной среди аттракционов на празднике «Жизнь», и постоянно, почти автоматически, запахивала полы своего плаща. Он усиленно пробирался к ней, расталкивая людей, но внезапно споткнулся о стопку книг и удержался, лишь схватившись за чью-то руку.  

- «Книга Жизни», – чинно произнес какой-то человек с засаленной и прокуренной бородой.  

Он осмотрел стопку и увидел, что она состоит только из одной книги во множестве экземпляров.  

- В детстве я думал, что если прочту все 10 томов энциклопедии в отцовском кабинете, то мне не надо будет больше ничего читать, – зачем-то объяснил он. – А оказалось, есть еще и какая-то «Книга Жизни»…  

- Вы не поняли! – брови человека взлетели вверх. – Вы должны ее написать!  

- Прямо здесь и сейчас?  

- А Вы думаете, что кто-то оказывается на празднике «Жизнь» два раза? – усмехнулся бородач-интеллигент и протянул ему перо. – Конечно, сейчас!  

Он открыл книгу и увидел, что она вся исписана. Кто-то накатал две страницы, а кто-то просто поставил крестик вместо подписи. Он мучительно повертел в руках перо, потом склонился над книгой и старательно вывел: «Живу. Я.». Человек с бородой посмотрел на запись, потом поднял на него глаза, но на этот раз в них ничего нельзя было прочесть. Он неловко пошарил в карманах, зачем-то осторожно положил на книгу купюру и пошел прочь, не оглядываясь. «Жизнь» не продается!» – запоздало крикнул человек с бородой, но он уже шел дальше, лишь осторожно теребя в кармане тюбик и мяч-яблоко.  

Неожиданно его окружили какие-то люди в строгих костюмах и галстуках. Один подошел к нему и услужливо смахнул с его куртки воображаемую пыль. Другой подбежал с чашкой кофе, а третий начал подсовывать какие-то бумаги на подпись. Хозяин аттракциона оттянул занавес, и он увидел внутри роскошно оборудованный кабинет с телефонами и собственной секретаршей.  

- Это ваше прошлое будущее. Вы получили бы это, если бы в свое время послушались совета…  

Он осторожно заглянул внутрь. Вокруг все суетились, а секретарша лишь понимающе-призывно улыбалась. Он подошел к столу и увидел на нем фотографию. С нее беззаботно улыбался мальчик лет пяти, удивительно на него похожий. Сын? Наверняка, но фотографии возможной жены он не нашел, хотя прекрасно знал, кто мог ею оказаться в тот период его жизни. Он вздрогнул, потому что телефоны стали пронзительно и одновременно звонить. Секретарша подняла все трубки по очереди, ответив, что «его нет», и протянула ему лишь одну, заговорщически произнеся: «Это он…». На том конце провода кто-то быстро, но почтительно заговорил по-английски. Он испуганно положил трубку и посмотрел на секретаршу.  

- Ничего, я все исправлю, – суетливо успокоила она его и протянула что-то в конверте. – Это Ваш билет, правда, в Вене будет пересадка. Отель забронирован. До 15-го я отменила все встречи, вы вернетесь 14-го вечером. Вам вызвать сейчас машину?  

Он испуганно помотал головой и вскрыл конверт. Взяв паспорт, он долго смотрел на свою фотографию. Паспорт был весь заклеймен визами. «Всегда мечтал лишь об одном – путешествовать по миру», – неожиданно пронеслось у него в голове, но он тут же положил конверт с паспортом на стол и вышел. А это прошлое будущее, оказывается, не такое уж привлекательное… Ничего интересного… Ну, разве что Вена, даже с пересадкой… И сын… Хотя последние два часа он хочет только дочь… Такую же красивую, как девушка, потерявшая мяч-яблоко. Ее – свою жену – их дочь, и больше никого… А что касается прошлого будущего… Нет, не хочу! Может, и не зря он тогда отказался?.. Впервые за все время на празднике «Жизнь» он с удовольствием расплатился за то, что его лишили многолетних угрызений совести и доводящих до исступления сомнений. Интересно, есть ли тут еще аттракционы из серии «Прошлые соблазны?» Пара соблазнов, которым он так и не дал возможности осуществиться, периодически напоминали о себе (правда, чем дальше, тем реже) в варианте «А что было бы потом, если бы..?» Он многого бы не пожалел, чтобы увидеть их продолжение и особенно – их финал. А то, что был бы финал, – он не сомневался ни на минуту даже тогда, когда так отчаянно с ними боролся.  

«Выпьем за соблазн…», – как-то во время дружеской вечеринки сказала она, пряча от него глаза и стараясь не оставаться с ним в комнате наедине. Он и сейчас помнит ее такой – влюбленной и какой-то неловкой, старательно обходящей его минимум на метр и отводящей взгляд. Единственное, что у них было, – это ежедневные разговоры по телефону ровно в 23.30, усиленно гримирующие эмоции, и несколько долгих нежных поцелуев, так ни во что и не перешедших. Почему? Ведь как-то она даже пришла к нему домой и была ко всему готова. Просто именно с ней он почему-то постоянно был настороже, ему все казалось подвохом, он даже отключал телефон! Ее чувство он никак не мог, или не хотел, интерпретировать адекватно – он почему-то был абсолютно уверен, что она не может быть в него влюблена, ну просто не может, это какая-то игра! Он сначала даже принципиально не покупал ей цветы, не дарил подарков и не ухаживал за ней. Хотя иногда, не дождавшись привычных позывных в 23.30, сам звонил ей по ночам, неся всякую околесицу. Чувствуя, что она стала отдаляться, он внезапно бросился вдогонку, но было уже поздно – она все решила за них обоих. Его, сбегающего и сдержанного, она любила. Догоняющего, открытого и с оголенными чувствами – не приняла…  

Думая об этом, он пошел дальше, но вдруг натолкнулся на какую-то развеселую компанию у соседней палатки.  

- Привет, старик! – Все радостно бросились его обнимать.  

- Вы кто? – Он сначала не понял.  

- Не узнаешь? Твои друзья… Ты растерял нас, но мы сами тебя нашли!  

Один из них подошел к нему и искренне улыбнулся:  

- Все совсем не так, как ты думаешь. Я о тебе помню, до сих пор. Зря мы порвали все связи друг с другом, ведь я понимал тебя, как никто. Как и ты меня. Хотя… мы славно провели время.  

Он всмотрелся в его лицо, и ему показалось, что он узнает знакомые черты.  

- Да, жаль … – он так давно ждал этого разговора. – Мы провели бок о бок столько лучших лет нашей жизни. Лет, не дней! Вслушайся в это. И сейчас мы оба виноваты – кто-то меньше, кто-то больше…. И я даже знаю, кто окончательно настроил нас друг против друга. Но уже ничего не изменишь, я все равно тебе больше не позвоню.  

Другой человек из компании тут же взял его под руку и отвел в сторону.  

- Слушай, да брось! Мы же, остальные, еще есть. Помнишь, ведь мы были целой нерушимой командой? Мы дышали одним воздухом, мы жили друг другом! Побудь с нами сейчас, столько лет не собирались все вместе….  

Внезапно какая-то острая тоска и ностальгия захлестнули его с головой. Как же он по ним соскучился! Соскучился по тому ненормальному времени, когда у всех у них еще светились лица, и была только одна забота – беситься и жить в свое удовольствие. Он смотрел на них – и видел других, из своего прошлого. Казалось, за минуту он вспомнил всю свою бесшабашную молодость. С ними – или с такими же, как они. Парни стояли и весело переговаривались друг с другом, как в старые добрые времена, подмигивали ему, рассказывали какие-то истории, которые тоже казались ему знакомы, и ему так захотелось снова к ним, хоть ненадолго. Он почувствовал, что роднее их у него в эту минуту никого нет. Тут он заметил, что кто-то трясет его за рукав.  

- Давай, скидываемся! Сейчас что-нибудь сообразим.  

- Он опять проскочит на халяву? – спросил он, абстрактно указав на одного из компании. Человек тут же его поддержал:  

- Естественно! В первый раз, что ли...  

Он от души рассмеялся и, автоматически вытащив из кармана деньги, не глядя, их отдал. Пара монет упала, и он нагнулся, чтобы их поднять. Когда он выпрямился, никого не было. У палатки с постным лицом стоял прежний хозяин, но на все расспросы только молчал или непонимающе разводил руками.  

Он побрел дальше – и вдруг увидел своих родителей. Они весело помахали ему, и остались стоять, переговариваясь друг с другом. На отце он не зациклился, но мама… У него абсолютно та же улыбка, что у нее: грустная, все понимающая и такая характерная – только для них двоих, больше ни для кого. Он побежал, изо всех сил крича: «Постой!» Неужели она все еще здесь, на этом празднике «Жизни», а он все это время ходит и не замечает ничего? Или маму сюда отпустили с другого праздника… просто посмотреть на него…на время? Но она как будто и не замечает его сейчас… Может, так надо? Может, нас нельзя смешивать? «Мама!» – это слово уже несколько лет он кричал во сне и наяву – но не слышал ответа, и знал, что уже никогда его не услышит. Он подумал, что если найдет ее сейчас, то скажет самое главное, сделает что-то такое… Он не знал, что конкретно, но готов был перевернуть ради нее весь этот набор аттракционов с ног на голову. Мама… Она не видела его на этом выдуманном празднике «Жизни» уже несколько лет… Стоит ли вообще показываться ей? «Я так поста… – он поправил себя – повзрослел. … Надо ли тебе видеть меня таким?» – сказал он вслух, вспомнив о своей седине и непонятно когда появившихся морщинах. Но особенно о взгляде. Им он мог обмануть всех, но не ее. Она все поймет. А если вдруг спросит о чем-то главном: «Счастлив ли ты? Все ли получилось так, как ты хотел?.. Что непоправимого ты успел натворить за время, пока не было меня?» Что он ответит ей на это? Способен ли он все объяснить так, чтобы ей не стало опять больно? Он мог бы отвлечь ее каким-нибудь аттракционом на празднике «Жизнь», над которыми они всегда потешались, но уверен ли он, что она действительно сейчас здесь? Он безнадежно улыбнулся – снова в точности ее улыбкой. Мама… Он снова ринулся за ней, расталкивая всех, но она исчезла. Кажется, мелькнул отец, но это была другая, совсем другая и уже давно неинтересная ему история. Он искал ее и знал, что если встретится сейчас с ней лицом к лицу, то ничего, кроме банального «прости за все... за тот последний день, когда ничего не смог сделать…» – сказать будет не в состоянии. Но он так хотел выкрикнуть что-то другое…не банальное… но не успел, он опять ничего не успел. И не успеет уже никогда… Ему показалось, что мама и отец скрылись за одной из палаток, на которой было написано «Исповедь». Он осмотрел палатку со всех сторон, но никого не нашел. Зато обнаружил что-то другое…  

Все дело было в том, что с одной стороны будки для исповеди садился человек, а с другой, где должен был сидеть пастор, мог сесть, кто угодно. «Подслушивающие» платили в два раза больше, но это их, казалось, совсем не смущало. Какие-то отвратительные мальчишки, зажимая друг другу рты, слушали взрослую уставшую женщину, долго что-то говорившую за занавеской. Он согнал мальчишек и сказал женщине, что аттракцион закрыт. Она покраснела и быстро засобиралась, почему-то обратив весь свой немой гнев на него. Тут к нему подбежал хозяин:  

- Ты что творишь?!  

Он хотел без слов ударить его в лоснящуюся морду, но тут увидел, как к палатке подошла девушка, потерявшая мяч-яблоко. Он сунул хозяину несколько купюр и, прижав палец к губам, сел на сторону пастора. Хозяин мерзко оскалился и отошел. Он чувствовал себя отвратительно, но решил, что пусть лучше девушку без мяча-яблока выслушает он, чем кто-либо другой. Она начала говорить, тихо и проникновенно. Через минуту он весь вспотел, но продолжал слушать. Она говорила обо всем, о самом сокровенном. Иногда в такие моменты он даже порывался встать и обнаружить свое присутствие, но это было бы еще хуже, чем подслушивать исподтишка. Наконец, она замолчала и ушла. Он отрешенно сидел еще несколько минут, пока хозяин палатки его не согнал.  

- Где тут выход? – с усилием выдохнул он из себя.  

- Где еще? В конце «Жизни», – хозяин неопределенно показал рукой и почти вытолкал его. – Только если сейчас уйдешь, обратно по тому же билету не пустят. Билеты рассчитаны строго на одного. Твой уже прокомпостирован, так что терпи, пока можешь.  

Он шел и ничего вокруг не видел. Была еще зима, но день выдался удивительно теплым и пронзительно напомнил о чем-то из прошлого.  

- Ты думал обо мне?  

Девушка в смешном шарфе и нелепой одежде топталась на талом снегу и тепло смотрела ему в глаза.  

- Нет… – Он остановился и с готовностью стал рассказывать. – Почему-то я всегда вспоминаю в такие дни время, когда мы были вместе. Помнишь, в тот, наш последний день посреди зимы вдруг начало все таять и засияло солнце? Я стоял и думал: как глупо расставаться в такой день. Неужели нельзя было расстаться днем раньше или позже? Я даже хотел вернуться, но побоялся, что ты все не так поймешь. Я просто хотел вернуться до очередного холодного дня, когда рвать все намного легче. Но я ушел, и конкретно тебя я с тех пор не вспоминаю. Я вспоминаю только себя – таким, каким был тогда с тобой. О чем думал тогда, что чувствовал, тот снег, который хрустел под моими ногами, и теплую-теплую комнату. Теплую уже не от нас, а саму по себе.  

Девушка не обиделась и только спрятала нос в воротник.  

- Не пытайся сейчас казаться хуже, чем ты есть. Тебе твои собственные чувства не были никогда важнее чувств других людей, просто с одной существенной поправкой… Их чувства значили для тебя что-то до тех пор, пока относились лично к тебе! Потом ты так же отметал их эмоции, уже неведомые и ненужные, как и самих людей. Они переставали тебя любить – и ты тоже переставал любить их, почти сразу, потому что гордость не позволяла тебе бежать за кем-то следом. Но это лишь в случае, когда тебе нужны были лишь чувства к себе, а не сами эти люди... Хотя, даже не любя, ты всегда переживал эти разрывы страшно, просто до самоуничтожения, чем расплачивался сполна… И меня ты, наверно, тоже никогда не любил, – спокойно улыбнулась девушка. – Даже в ту лучшую для нас зиму. Ты любил мое чувство к тебе – и все. Просто так получилось: ты был тогда потерян, одинок – и это обожание принял… Хотя даже в самые пиковые минуты тебялюбия ты был не подарок! Тебе казалось, что тебе простительно все, раз тебя боготворят… Но в тот раз просто нашла коса на камень. Ты встретил девушку, которая тоже любила лишь твое отношение, а не тебя. И поэтому скоро и благополучно к тебе охладела, когда начались все эти твои…  

Она не договорила, видимо, боясь сказанным невпопад все сейчас испортить. Но, даже несмотря на это, он был безумно благодарен ей за все, что она сказала, и ему жутко захотелось ее обнять. Но она взглядом остановила его и по-дружески похлопала по плечу рукой в несуразной варежке. Та, о ком он сейчас говорил, никогда не носила варежек, но и это его не смутило.  

- Надеюсь, сейчас у тебя все хорошо, – поспешно произнесла она, заметив его взгляд на своих укутанных руках.  

- Да… Я, кажется, нашел ту, которую искал… За воспоминания тоже надо платить? – он вдруг заметил хозяина палатки, решительно приближающегося к нему.  

- За воспоминания платят, порой, дороже всего. Но у нас – плата умеренная, – грустно рассмеялась девушка и скрылась в палатке.  

Он заплатил, развернулся, чтобы идти дальше, и чуть не столкнулся с девушкой, потерявшей мяч-яблоко.  

- Я Вас ищу весь… – он хотел сказать «день», но здесь то было неуместно. – Всю… «Жизнь».  

Посмотрев в ее широко распахнутые глаза, он подумал, что, наверно, сейчас не соврал. Хотя пожалел, что из привычного чувства самосохранения опять произнес это в кавычках.  

- Что происходит? – девушка посмотрела на него, у нее в глазах блеснули огоньки, но почему-то тут же погасли. – Только не говорите, какая я красивая и что Вы хотите… лишь то, что хотят от меня все! – не резко, а скорее обреченно произнесла она.  

- Я… хочу вернуть Вам мяч-яблоко. – Он даже растерялся: никогда не думал, что собственная красота способна так закомплексовать. Девушка серьезно посмотрела на свою потерю, но не взяла. От неловкости он тут же спрятал мяч-яблоко в карман.  

- У меня есть еще тюбик, хотите? Он красивый, из детства… Хотя я бы не сказал, что в моем детстве было что-то такое же яркое, как этот тюбик…- Он на миг замялся, но тут же выдохнул: – А если честно, я хочу, чтобы Вы всегда были со мной.  

- Я не могу… – ее взгляд потеплел. – Как бы этого не хотела… Вы же это знаете, как никто, – она спокойно, без укора, посмотрела на него, и он понял, что она все поняла еще там, на «Исповеди», и все говорила только ему.  

- Все можно изменить! Главное, хотите ли Вы это сами? – он начал нести типичный любовный бред и от собственного пафоса ему вдруг стало не по себе. О какой любви он говорит, ведь они знакомы один день. Но девушка слушала его очень серьезно, ничему не удивлялась и понимала его, понимала! Он упивался этим пониманием и вдруг услышал собственные слова:  

- Ты хочешь этого? Только скажи – и мы сделаем для этого все. Мы больше никогда не расстанемся. Мы будем жить вместе. У нас родится дочь… Она будет так похожа на тебя...  

- Хочу… я этого очень хочу! Ты даже не знаешь, насколько… Я заметила тебя еще у «Книге Жизни». Я даже подошла и уговорила мужчину-бородача показать мне твою запись… Я тоже ждала тебя.. Всю жизнь ждала… Знаешь, что такое мечта? Мечта для меня – это ты…  

Он задохнулся и сделал к ней шаг. Она посмотрела ему в глаза, и он понял, что она не лжет. Он неотрывно смотрел на нее, пытаясь унять дрожь в пальцах. Он взял ее руку в свою – и почувствовал дикую волну желания, которое сейчас показалось ему совсем неуместным. Он побоялся, что она все поймет и оттолкнет его – «И ты такой же, как все!» Но она поняла – и ответила ему тем же. Он обнял ее и услышал сдавленный вздох: «Да…да…все так… я тоже» – почти бессознательно шептала она. Он наклонился к ее губам своими, она жадно впилась в них, но через минуту с усилием отстранилась:  

- Не своди меня с ума… Быть вместе… Это невозможно…  

Ему показалось, что прошла вечность, хотя они стояли так, наверно, всего несколько минут. Когда она тряхнула головой, пряча слезы, и повернулась, чтобы уйти, он решительно схватил ее за руку. В ту же минуту к нему откуда-то подбежал коротышка из первого аттракциона.  

- Она со мной, ты что, не понял ничего? Ты оказался самым серьезным ее увлечением, я все ждал, когда это пройдет. Но история затянулась… Она все равно от меня никуда не уйдет, так что смирись и не тревожь нас больше.  

Глаза коротышки сверкали, и он крепко держал его за воротник у горла. Он мог пнуть его ногой, выплюнуть на него всю свою ярость, вывернуться и ударить его, но он ничего не сделал, потому что она плакала, но стояла к нему спиной. Раскаявшейся, виноватой, любящей, так его желающей – но спиной. Коротышка отпустил его и подозвал невзрачного. Он инстинктивно прижал руки к животу, но тот только говорил. Говорил то, что он сам не решался сказать себе все эти долгие годы. Говорил обо всем. Он почувствовал, как его подбородок стал предательски подергиваться, и он сделал жест, чтобы все уходили. Все – коротышка, невзрачный, она… Не сразу, но они ушли – особенно пыталась задержаться она. Она искала самые смешные предлоги, чтобы остаться: что-то роняла, топталась на месте, бросала на него взгляды затравленного зверька. Улучшив момент, она четко произнесла одними губами: «Я буду любить тебя всегда… Помни это». Коротышка остановился, повернулся к ней, и она покорно побрела следом.  

Он полез в карман за сигаретами, и из него вывалился мятый искореженный тюбик. Он не смог сохранить даже его, хотя постоянно бережно сжимал в ладони. Он посмотрел на тюбик и провел пальцами по его углам – они оказались на редкость острыми. Он спокойно задрал рукав сорочки и пару раз остервенело провел краем тюбика по вене. На запястье остались красные уродливые дорожки. Он хотел провести еще сильнее, больнее, но впереди вдруг замаячили какие-то ворота с надписью «Выход». Через них грязные пьяные санитары периодически выносили каких-то людей на носилках. Они выносили их насильно, те пытались отбросить закрывающее лицо одеяло и отчаянно, хоть и беззвучно сопротивлялись. Только двое мужчин лет 35-ти и одна молоденькая студентка вышли по собственной воле. «Самоубийц сейчас хоронят так же, как всех. Хотя раньше…», – зачем-то подумал он вслед этой троице.  

Он просидел на земле еще какое-то время и вдруг очнулся с окровавленным тюбиком в руках и своим изуродованным, но уже не кровоточащим запястьем. Он выругался и спрятал руку глубоко в рукав. Заставив себя не смотреть на манящую надпись «Выход» и не замечать взглядов, которые бросали на него санитары, он с усилием встал и бесцельно побрел куда-то в глубь аттракционов. Санитары тут же потеряли к нему интерес, надпись на воротах погасла. «Значит, сейчас и правда не время…» – подумал он и обреченно вернулся в праздник под названием «Жизнь».  

Хотите испытать ярость? Плата умеренная.  

В седовласой древности, в пыльных каменных утробах пещер, человек грел свои кости в дыхании костров, и не знал ни богов, ни закона, а один лишь хаос, и хищные свои желания, и думал даже о том, что он человек. В звериные эти века он слушался лишь веления голода, да дикой страсти к продолжению и приумножению рода. И душа у него была животная, и перед смертью он был бессилен, как и всякое животное.  

Но вот блеснула в небесах молния, и человек поднялся с земли. Зажегся в его голове разум. Человек боялся грозы, и думал, что это какое-то небесное чудище гневается на него, грохочет, и изрыгает молнии.  

И он начал молиться этому небесному зверю, чтобы оно не тронуло его детей, и его самого. Так он стал язычником.  

Минули столетия со дня пробуждения человека. Люди стали собираться в большие стаи, вместе охотиться, и молиться небесным созданиям. Постепенно стало понятно, что люди непохожи друг на друга – одни сильнее, другие сообразительнее, третьи были грубы и заносчивы, четвертые храбры, пятые добры и щедры. Смутились люди, задумались: ужель, они такие разные уживутся друг с другом, ужель есть сила, связующая их в одну стаю?  

Долго думали, и, наконец додумавшись до легкого воспаления мозговой коры, люди побросали это дурацкое занятие, и отправились на охоту. Лишь некоторые остались на прежнем месте, усевшись в кружок, возле костра. Их в шутку называли «мудрецами», и другими обидными словами, а ко времени, когда изобрели серные бани и дарический стиль, придумали очень оскорбительное ругательство: «философ».  

А между тем мудрецы думали: Все мы стараемся поступать хорошо, и не поступать дурно… а что такое «хорошо»? Это, наверное, когда соплеменникам нет от тебя никакого вреда, а одна только польза, и уважают они тебя, как брата, а никак соседа, и ты не отбираешь у ближнего ни любви, ни хлеба, и мысли твои чисты… а что такое «дурно»? Наверное «дурно» мы поступаем, когда крадем, оскорбляем, убиваем…. Так почему мы люди? Неужто, есть какой-то высший закон, который делает нас людьми? Страх перед небесным зверем, или огнем делает человека человеком? Или что-то еще?  

И стали они искать эти законы, и облачать их в слова. В поиске этом выросло немало бород, и сгорбилось немало спин. Много патетических и пафосных слов прозвучало впустую, и лишь немногие из них навеки впечатывались в гранитные скрижали человеческой морали.  

Время шло. И вот однажды, человек, – не самый великий из мудрецов – оглянувшись назад, увидел того, прежнего человека, который прятался в каменном брюхе горы от грохочущего небесного зверя, которому он и имя-то еще не придумал, однако уже беспредельно боялся его. И были в его голове, и в сердце одни лишь хищные страсти и желания, и не знал он ни морали, ни богов. И увидев этого неразумного зверя, новый человек удивился: неужели я таким был? И я мог так жить? Но чем я стал теперь? Да я провел мост меж философией и жизнью, и теперь я живу в философии, и философия растворена в моей жизни. Я стою на вершине собственного могущества, но стоит мне шагнуть вправо, или влево, и этот зверь подберет мои кости раздробленные о камни, и будет глодать их, со скотским наслаждением…. Если я оступлюсь… если забуду….  

И тут человеку стало страшно. Что если кто-то уже оступился? И вправду… земля дрожит… под копытами ли гуннский аргамаков? Или это железные траки перемалывают землю в прах? Ох, где же ты небесный гром, которого так боятся зверолюди! Где ты?  

Эмиль знал, что его приглашают исключительно ради Тины. Тина никогда не повторялась и каждый раз была в центре внимания. Сначала он пытался с этим как-то бороться, потом устал. Эльза суетилась вокруг стола и болтала без умолку. Эти субботние посиделки под названием «гостиная мадам Эльзы» уже сидели у Эмиля в печенках, но не придти он не мог, потому что для Тины это было единственное общество, которое она еще могла себе позволить. За столом собралась та же компания: Герман, художник-студент, которого все называли Гоген, молодая племянница Эльзы, толстый лысый господин, кажется, бухгалтер, каждый раз с новой спутницей, он с Тиной и сама хозяйка дома. На другом конце стола сегодня сидел какой-то новый человек, но Эмилю всматриваться не хотелось. Очередной любовник Эльзы, кто это еще может быть… Как всегда, сначала заговорили о политике. Каждый выпалил очередную чушь, потом встала Тина. Еще до начала ужина она успела опрокинуть бокала три вина, но пока нормально держалась на ногах.  

- Единственная партия, заслуживающая внимания, – моя. Мы все – уроды, и достойны только ненависти. – Тина обвела всех уничтожающим взглядом. – И моя партия так и называется: «Партия презрения». Голосуем за победу на выборах!  

На Эмиля брызнуло вино из ее бокала, Эльза одобрительно засмеялась, призывая гостей сосредоточить все внимание на Тине.  

- Рыба! Попробуйте рыбу! – заворковала она, обведя стол выверенным жеманным жестом.  

- Фу, рыба! Ненавижу рыбу, – Тина оперлась на Эмиля и потянулась к блюду вилкой. – Эмми бывает такой же скользкий после страсти. Скользкий и неуловимый. Как этот рыбий глаз.  

Наконец, все расхохотались и стали греметь тарелками. Эмиль помог Тине сесть рядом и постарался посмотреть всем в глаза одновременно. Герман дружелюбно подмигнул ему, остальные ели.  

Герман был единственным человеком, которого Эмиль считал своим другом, но тот, похоже, об этом и не догадывался. Эмиль был потрясен, как-то увидев собственными глазами, как в спальне Герман повалил Эльзу на пол и начал выворачивать ей руки. Это был просто невиданный поступок, особенно со стороны Германа, – но Эмиль ни на минуту не усомнился в его правильности. Значит, поделом было этой старой шлюхе. Поговаривали, что Эльза обозлилась на Германа еще с тех пор, как всеми силами пыталась затащить его в постель. Герман не поддался, и она стала распускать сплетни, что Герман спит с Гогеном. На это Герман упорно не реагировал, хотя Эльза показывала Тине свои руки в жутких синяках и говорила, что после того, как все расходятся, Герман остается и мучает ее. Потом последовало обвинение в краже. Какое-то чертово ожерелье пропало из ее комода после очередной вечеринки, и она заявила, что видела, как последним из ее спальни, куда все сваливают свои пальто, выходил Герман. После этого Герман месяц не появлялся на их дурацких сборищах, пока Эмиль их не помирил.  

Гоген, как всегда, заговорил о живописи, нервно теребя вилку и бросая быстрые взгляды на Германа, явно боясь сказать что-то не то. Когда-то Гоген был оборванцем в неизменной желтой футболке, запачканной то ли красками, то ли кетчупом. Потом у него неведомым образом появилась маленькая мастерская и один, но приличный костюм. Вряд ли ожерелье – его рук дело: он никогда не заходит в спальню к Эльзе. Может, эта мегера не так уж и не права в отношении его и Германа, подумал Эмиль, хотя Герман точно не стал бы содержать его, даже если они… От мыслей его оторвала Тина, которая бросила в толстого лысого господина пучок зелени. Она уже основательно шаталась, и приходилось ее держать. Когда он снова посадил ее на место, его взгляд наткнулся на человека, сидящего напротив. Он смотрел на Эмиля, не мигая, но Эмиля поразило другое… Ему показалось, что он сидит напротив зеркала. Человек был удивительно на него похож. Эмиль подозвал Эльзу:  

- Слушай, кто это? Твоя новая жертва?  

Эльза посмотрела по направлению его кивка, сделав круглые глаза:  

- Где?  

Между ними вклинилась Тина.  

- Ах ты, мерзавец. Соблазняешь мою лучшую подругу! Я же видела, как ты лез ей под юбку! Все, танцы! Танцы и разврат!  

Эльза тут же забыла об Эмиле и бросилась ставить музыку. Бедняжка Тина. Что-то быстро она стала переходить к финалу своего спектакля. Стареет. Тина вышла на середину комнаты и начала танцевать. Это у нее получалось великолепно. В танце она не делала ни одного неверного движения, и каждый раз, когда Тина танцевала для них после ужина, Эмилю казалось, что она только притворяется, что пьяна. Наконец, все захлопали, Тина неловко качнулась, но выпрямилась, скрестила на груди руки и затянула:  

- Было восемь печалей у нас.. Было восемь надежд на разврат… Я любила тебя восемь раз… Хотя ты одному был бы рад…  

Откуда она брала эти ужасные песни, Эмиль не имел понятия, но каждый раз они становились шлягером до следующей субботы. Тина пила, не переставая, и уже еле стояла на ногах. Эмиль понял, что скоро все кончится, и они поедут домой. Толстый лысый господин сразу бросил свою излишне чопорную даму и уселся на ковер. Тина шатнулась и села на его широкие колени. Из-за стола вышел Гоген, но Тина схватила его за руку и выкрикнула:  

- Крепись, малыш! Тебя ждет смерть на заплеванной лестнице!  

Эмиль встал и подошел к Тине. Эльза попыталась остановить его, но он посмотрел на нее страшными глазами, и она, дернув плечом, отступила.  

- Пойдем домой, – Эмиль подхватил Тину и стащил ее с колен лысого господина.  

- Эмми… Жизнь – это мрак… А мы созданы для света… – плакала она ему в плечо.  

Он отвел ее в спальню и велел не ложиться, пока он не вытащит из этого вороха их пальто. Тина кивнула, присела на кровать – и мертво опрокинулась на подушку. Опять не успел. Придется ждать час, пока она проспится. В спальне было темно, он на ощупь стал пробираться к выходу, но запутался в чем-то и чуть не упал. Он поднял с пола плащ Тины и со злости хотел искромсать его на куски, но обернулся на нее, и его захватила какая-то сладкая волна безысходности. Он подошел и накрыл Тину плащом.  

После спальни в гостиной было нестерпимо светло и душно. Перед ним возникло размалеванное лицо Эльзы. После выпитого вина у нее почему-то всегда текла тушь, а помада оставалась только по краям губ.  

- Как она? – спросила Эльза, и ему захотелось затушить об нее сигарету.  

К ним подошел Герман, и Эльза, фыркнув на обоих, тут же ретировалась.  

Герман проводил ее взглядом и улыбнулся:  

- Наша мегера опять к тебе пристает? Знаешь, еще когда она была содержательницей борделя, то нередко…  

Эмиль впервые за вечер рассмеялся. Он испытывал к Герману невыразимую теплоту. Герман всегда восхищал его. Всем. Эмилю хотелось по-человечески сблизиться с ним, даже просто иметь право похлопать его по плечу, но Герман всегда и всех держал на почтительном расстоянии. Кроме, пожалуй, Гогена, – мрачно подумал про себя Эмиль, но тут же одернул себя за такой, даже мысленный, тон по отношению к нему. Эмилю так хотелось посидеть с ним в баре, рассказать о себе, объяснить, что он – единственное, что есть у Тины, что он не может ее бросить, и она совсем не такая, когда они наедине… что ему все равно, что у них там было с Гогеном… Эмиль инстинктивно поискал его глазами. Гоген тоже бросил на него быстрый взгляд и закурил.  

«Когда она явилась ко мне и стала сбивчиво рассказывать о каких-то неистраченных эмоциях, я сначала ничего не понял. Только спустя несколько минут я, наконец, осознал, что это признание в любви. Я постарался ее успокоить, начал нести какую-то чушь, но вдруг увидел, что она раздевается. Она осталась в одном белье и призывно легла на постель, на которой я разложил свою новые эскизы. Я собрал их и, отойдя к мольберту, начал перебирать кисти. Я не ел вторые сутки, и мне совершенно не было дело до вышедшей из ума озабоченной дамочки. Потом я увидел, как она подпрыгнула на постели, как пантера, подошла и прошипела мне в лицо: «Ах так, щенок… Тогда я покупаю тебя». Я повернулся и увидел какое-то ожерелье, которое она бросила на мое убогое кресло. Ожерелье было старинное, с огромными камнями и наверняка стоило громадные деньги. «Оно твое! Несколько ночей со мной – и ты обеспечен». Увидев мою реакцию, она с видом победительницы, смеясь, повалилась на постель. Мне не оставалось ничего другого, как последовать за ней… Когда мы еще лежали, щелкнул ключ в замке и на пороге появился Герман. Мне показалось, что он не очень удивился, застав нас в постели. Но когда он увидел ожерелье, его глаза застыли и похолодели. С тех пор она еще несколько раз заходила ко мне, пока я не отработал деньги. После нее всегда приходил Герман и мстил».  

Эмиль перевел взгляд с Гогена, о чем-то отрешенно думавшем за столом. И снова наткнулся на человека-зеркало.  

- Герман, ты не знаешь, кто это?  

- Где?  

- Да тот тип, на том конце стола…  

Внезапно на них сильно пахнуло духами с примесью алкогольных паров. Это могла бы только Эльза.  

- Может, разбудить Тину к кофе?  

- Тебе было мало? Отойди, пока я…  

Эмиль выдохнул на нее дым, она резко отшатнулась и пошла к столу зажечь канделябры. Это было еще одной церемонией «гостиной у Эльзы» – выключать свет «для интима», как она говорила, и зажигать свечи. Толстый лысый господин засуетился и придвинулся к своей даме в надежде хоть немного лишить ее чопорности, совсем не соответствующей обстановке. Эмиль выбрал самое дальнее кресло и без сил опустился в него. До него доносился мерзкий смех Эльзы, отрывистые голоса Германа и Гогена, громкое дыхание толстого господина…  

- Я набрала его номер. Я набирала его снова и снова. Но были только гудки… Длинные протяжные нескончаемые гудки…  

Эмиль подскочил и чуть не сбил молодую племянницу Эльзы, которая устроилась на подлокотнике его кресла и качалась в такт словам. Почему она всегда жертвовала своим молодым окружением ради их больного общества, он не мог понять.  

- Гудки были бесконечны. Они били в ухо…Равномерно… Убивая… Наслушавшись гудков, я подставила телефонную трубку к глазам – они стали биться в мои веки. Потом приложила их к губам – они резали их вдоль и поперек. Те губы, которые он когда-то целовал. Я разжала губы и заглотнула несколько гудков… Они утонули где-то во мне… Потом приложила трубку к сердцу – и оно стало биться им в такт. И мне казалось, что если я уберу трубку, сердце остановится…  

Девушка затихла. Эмиль даже не знал, как ее зовут: все ее звали просто «племянница». В прошлый раз была та же история: она опять наглоталась гудков и качалась на подлокотнике его кресла. Эмиль осторожно встал и громко позвал:  

- Гоген!  

Тот о чем-то возбужденно говорил с Германом, который, казалось, даже не желал его слушать. Тряхнув своими кудрями, Гоген бросил на Эмиля ненавидящий взгляд, но подошел. Эмилю показалось, что Герман победно улыбнулся.  

- Что Вам? – Гоген всегда говорил всем «Вы».  

- Потанцуй с девушкой, – Эмиль подвел к нему племянницу. – По-моему, вам обоим будет, о чем поговорить.  

Гоген стиснул зубы и нервно притянул девушку за талию. Вообще, он очень воспитан, этот Гоген, подумал Эмиль. Я бы на его месте послал меня к черту с этой племянницей. Эмиль подошел к Герману, стоящему у двери в спальню.  

- Пойду ее разбужу... Пора… – Эмиль устало улыбнулся и вошел.  

Тина спала. Он сел радом с ней на кровать и погладил ее по плечу. Она шевельнулась, но не проснулась. Эмиль пусто посмотрел на ночное небо и не нашел там звезд. Его глаза уже стали привыкать к темноте, и он в сотый раз стал осматривать спальню Эльзы. Прямо рядом с кроватью стоял этот злосчастный комод, в котором лежало пропавшее ожерелье – видимо, жутко дорогое, иначе Эльза бы так не переполошилась. Несмотря на все свои недостатки, она была очень щедра, вечно всех кормила и давала деньги. Ожерелье взял явно кто-то из их компании – тут Эльза была права. Но кто?.. Эмиль провел пальцами по ящикам комода. Пальцы нащупали старинные железные ручки и поверхность дерева. Интересно, где оно лежало?.. Здесь? Эмиль похолодел, но какое-то детское любопытство взяло вверх, и он решился посмотреть. Не отрывая взгляда от полоски света под дверью, он осторожно выдвинул ящик и просунул в него руку. Он нащупал какие-то кружева, белье – в общем, все атрибуты «содержательницы борделя», как называл ее Герман. Точно, наверное, здесь и лежало. Эмиль глупо хихикнул – и дверь внезапно открылась. Он лихорадочно толкнул ящик комода. Тот тяжело и со скрипом вошел обратно. Человек, вошедший в комнату, наверняка все видел и слышал. Эмиль покрылся испариной.  

- Я просто хотел попрощаться, – Эмиль впервые слышал голос Германа таким глухим.  

- Герман!  

Человек остановился в дверях, но не обернулся.  

- Это не я… Слышишь, это не я! Я просто по-дурацки открыл этот ящик, я не брал его!  

От его крика проснулась Тина. Она села на кровати, минуту посидела, смотря перед собой, потом со стоном упала на подушку.  

- Эмиль, я знаю… Знаю… Мне пора.  

Дверь открылась и закрылась. Эмиль зарычал и бросился на кровать с кулаками. Он бил по матрасу и сползал на пол… Что он сейчас подумает… Что подумает! Тина заворочалась и стала спросонья натягивать плащ на голову.  

Герман шел по ночной улице, смутно улыбаясь. "Бедняга Эмиль… Когда же он повзрослеет… и когда же, наконец, поймет, что я не могу дружить с ним, потому что только дружить я с мужчинами не умею… А эта стерва Тина… Вбила ему в голову, что у нее психозы, неврозы и неуправляемая тяга к алкоголю, а сама бегает по мужикам и ворует у лучшей подруги… Когда я увидел ее с Гогеном в постели, то чуть не рассмеялся… Но когда я понял, что она взяла ожерелье Эльзы, чтобы купить его ночи… Если бы Гоген сказал, что просто хочет стать таким, как все, я бы его отпустил… Даже к ней… Но я не прощу ему того, что он дал себя купить…"  

Эмилю показалось, что прошла вечность, хотя на самом деле прошло не больше минуты, как дверь открылась, и кто-то вошел снова. Герман, слава богу!  

- Герман! Как хорошо, что ты вернулся! Дай мне сказать… Я не брал это ожерелье! Но это сейчас не важно, важно то, что я всегда хотел…  

Эмиль согнулся от удара в живот и повалился на пол. Он поднял глаза и увидел чьи-то ботинки.  

- Я презираю вас. Я презираю вас за ваше отношение к жене. Я презираю вас за все то мерзкое, что сейчас вижу перед собой…  

«Человек-зеркало» приподнял его за подбородок и ударил в лицо. Когда Эмиль пришел в себя, в комнате никого не было. Тина спала. Он подошел к двери и с усилием открыл ее. Когда он вышел, Тина резко выпрямилась на кровати. Какая удача! Мысли ее понеслись стремительно и четко выстроились в цепочку. В кармане своего плаща она нашла перчатки и надела их. Потом открыла ящик комода, который только что задвинул Эмиль, и просунула руку как можно дальше. Эта дурочка Эльза даже не потрудилась перепрятать свои сокровища, потому что, как она объясняла ей с умным видом, «дважды в одном месте искать не будут». Тина сгребла все, что нашла под бельем. На этот раз Эльза точно вызовет полицию, но на ручке шкафа останутся только одни отпечатки – того, кто выдвигал ящик несколько минут назад… Зато Гоген теперь ее! Только ее! Она выставит этого сноба Германа из его дома навсегда". Тина беззвучно расхохоталась и стала распихивать все по глубоким карманам плаща. Сейчас она выйдет отсюда, даст пару коротких номеров от все еще пьяной дамочки и уведет Эмиля домой. Она надела плащ нарочито небрежно. Карманы предательски оттопырились, но она засунула в них руки, решив ни при каких обстоятельствах их не вынимать, и пошла к двери.  

Эмиль, согнувшись, вышел из спальни, вытирая ладонью лицо. Он был уверен, что это кровь, но когда посмотрел на свои пальцы, то ничего не смог разглядеть. В гостиной было почти темно – тускло горел только один канделябр на том конце стола. Эмиль заметил, что Гоген и племянница стояли посреди комнаты и сосредоточенно слушали друг друга, а Эльза меланхолично курила у окна. «Человека-зеркала» он не видел. Германа тоже. Толстый лысый господин уже почти вскарабкался на свою даму, окончательно лишившуюся своей чопорности. Эмиль подошел к столу и дрожащей рукой зажег основной канделябр, чтобы рассмотреть комнату и присутствующих. Толстый лысый господин сверкнул на него глазами и с силой задул его. Эмиль зажег его снова, но даже не успел отойти от стола, как все снова погрузилось во мрак. Эмиль взял канделябр, окликнул толстого лысого господина и с размаху ударил его по голове. Эльза истошно закричала. Полиция приехала почти сразу. Когда Эмиль в наручниках последний раз повернулся к Тине, из ее карманов доставали какой-то браслет.  

Можно ли применять к нашим чувствам какие-то точные науки или, например, математические термины? Все говорят, что нельзя, но мне кажется, что порой это срабатывает.  

Например, «действие равно противодействию». Если человек влюблен, молод и – как следствия всего вышесказанного – непомерно настойчив, то действие равно противодействию, то есть чем больше вас отталкивает объект вашего обожания, тем больше вы тянетесь и стремитесь к нему.  

Или «минус на минус дает плюс». Я бы не сказала, что, например, антипатия и антипатия дают в результате идиллию взаимоотношений, но, в конце концов, любое (даже минусовое) отношение, если оно взаимно, это гораздо лучше, чем безответная симпатия-плюс. А все эти заумные математические уравнения с тремя неизвестными… Как все «просто» в этом смысле в любви, ведь это уравнение с тремя известными неизвестными – не что иное, как любовный треугольник.  

Думаю, мало найдется людей, которые хотя бы раз в жизни не оказывались той или иной стороной этого треугольника. Бывало, что мы, как вальяжная гордая гипотенуза, принимали знаки внимания двух противоборствующих катетов; или же, наоборот, выяснялось, что у нашего объекта любви есть еще какой-то катет. Многие одинокие люди порой согласны даже «снять угол в любовном треугольнике», желая урвать хотя бы часть ласки и тепла. Но во всех случаях, долго пребывать в этой геометрической фигуре очень сложно, а порой и невозможно.  

Более легкий, на первый взгляд, вариант уравнения, когда вы, заранее зная о наличии гипотенузы и ее (его) катета, становитесь третьим (третьей). Казалось бы, Вы изначально знаете, на что идете, и бунтовать спустя время по поводу уже существующего до вас предшественника (предшественницы) глупо. Но даже в этом случае вас хватает ненадолго, особенно, если Вы влюбились. И все увещевания, что «убрать» второго (вторую) невозможно хотя бы потому, что это, например, семья, не действуют. Поэтому в большинстве случаев, остается только искать выход. А лучший выход из любовного треугольника – это идти на все четыре стороны.  

Может показаться, что легче всего в любовном треугольнике «гипотенузе» – лежит себе между «катетами» в двойной любви и ласке. Но это обманчиво. Если честно, мужчин-«гипотенуз» встречается во много раз больше, чем женщин – но не потому, естественно, что женщинам оказывается меньше внимания и вокруг них крутится меньше претендентов на место «катета». А потому, что мужчине-«гипотенузе» гораздо проще существовать в любовном треугольнике, тем более, если один (одна) из «катетов» – это уже просто привычка или законная жена, с которой все равно не разведешься. Конечно, есть и много случаев, когда мужчины беспощадно рушат этот замкнутый круг, но надолго ли?  

Намного сложнее женщинам – в силу своей эмоциональности и моногамности. Принимать ухаживания огромного количества кавалеров и флиртовать – это нормально, но если женщина дала кому-то весомый статус «катета» – для нее это уже серьезно. Предвижу споры или несогласия по поводу данного абзаца – но это лишь мое субъективное мнение.  

Конечно, и от смен ориентаций, и прочих (ставших почти нормой) атрибутов любовно-интимных отношений уже никто в обморок не падает, хотя мне всегда было интересно, что же нарисовано на флаге сексуальной революции? Но все сказанное логично отразилось и на составляющих нашего старого знакомого – любовного треугольника.  

Ситуации «он-она-он» или «она-он-она» еще, на счастье, преобладают (иначе программа президента по повышению рождаемости провалилась бы изначально), но зато появились новые составляющие любовных треугольников, например: «он любит ее, она любит ее». Один молодой парень чуть не наложил на себя руки, узнав, что его девушка ушла… к девушке. Он все повторял, что если бы она ушла к другому мужчине, он перенес бы это во много раз легче. Не знаю, как потом сложилась его личная жизнь, но на момент нашего с ним знакомства он ненавидел всех женщин планеты. Печально будет, если и он когда-нибудь окажется в другом треугольнике, где уже будут одни только мужчины.  

И даже после всех этих (на самом деле, нешуточных) страстей кому-то даже в рамках любовного треугольника становится тесно. Знаю еще одну реальную историю с любовным… квадратом: «она – ее муж – ее любовник – ее любовница». Самым «тупым углом» в этом любовной фигуре высшего пилотажа был муж, ибо он ни о чем так и не узнал. Ее любовница и ее любовник о существовании друг друга знали – потому что, когда она была с ним, ей звонила та, когда она была с той, ей звонил он. Не запутались еще? Вот-вот. К счастью, любовник и любовница так и не встретились друг с другом, но заочно устраивали сцены ревности, причем любовник приходил в неописуемую ярость или впадал в плаксиво-умоляющее отчаяние от наличия соперницы. Соперница же более снисходительно и даже лояльно относилась к сопернику, не считая, как она говорила, его особым уж конкурентом – по крайней мере, в аспекте чувств к себе.  

Да нет, она просто по-своему любила всех... троих. Этот черный от всеобщей безысходности квадрат «Малевича» должна была разрешить именно она, но никак не находила в себе сил – хотя приводить ее в себя после очередного нервного срыва приходилось нам, ее друзьям. В результате, после 3-4 месячного существования квадрат превратился в треугольник – любовница ушла. После этого «гипотенуза» сразу же дала от ворот поворот любовнику – и совершенно разбитая вернулась «в семью, в коллектив, в работу», клятвенно и вроде навсегда отказавшись от своего права на «лево».  

Видите, что с людьми делает любвеобильность? И именно любвеобильность в прямом смысле этого слова, а не сексуальная разнузданность. Потому что почти все известные мне случаи с любовными треугольниками и даже квадратами были замешаны именно на кратковременной влюбленности или большой любви, но никак не на сексе. Поэтому в любовном треугольнике обычно нет ни победителей, ни явно проигравших (даже если это «катет», от которого ушли к другому «катету»). Потому что вообще в любви не бывает проигравших – бывают только пострадавшие. А пострадавшие в любовных треугольниках, на мой, взгляд, все. Даже «гипотенузы». Вы скажете: ничего себе «гипотенуза»!  

Он легко нашел здание вокзала и вошел. Было гладко и пусто, но кое-где на мраморном полу зияли мусорные язвочки. Он вышел на перрон и огляделся. На рельсах лежала заржавевшая тишина. Он вернулся в здание вокзала и поискал глазами привычные ряды сидений. На одном и том же месте, но на расстоянии в 5-6 рядов друг от друга, сидело три человека. Первой ему попалась на глаза женщина, укачивающая ребенка. Следом сидел инвалид, чистящий яблоко. Самой последней оказалась хорошо одетая девочка лет восьми. Он сел к ним спиной, но левее, чтобы нарушить этот несокрушимый ряд. Неожиданно раздался громкий голос, исходящий откуда-то сверху.  

- Прибытие поезда задерживается на 6 минут…  

Он подивился такой точности и удовлетворенно улыбнулся, пытаясь, однако, рассмотреть, откуда исходил голос. 6 минут. Это было ничтожно мало, но достаточно, чтобы отдаться своим мыслям. Он так любил эти острые пред-событийные ожидания. Это предвкушение, которое всегда будоражило его больше, чем все, происходящее потом. Он на минуту закрыл глаза, опять почувствовав этот сладкий озноб. Он испытывал от ожидания почти сексуальное удовольствие. Он устроился удобнее и даже дружелюбно оглянулся на остальных присутствующих. Те даже не ответили на его взгляд. Это его совершенно не задело, и он принялся разглядывать помещение. Затем перевел взгляд себе на руки и принялся их изучать. Когда ждать оставалось минуты 2, он вздрогнул от неестественно громкого голоса:  

- Прибытие поезда задерживается на 6 минут…  

Он устремил взгляд туда, откуда исходил голос, но ничего не понял. Его соседи спокойно занимались своими делами. Он попытался вернуть себе хотя бы невозмутимость, убедив себя, что старое объявление просто повторили по ошибке. Но когда прошло несколько минут, он невольно напрягся.  

- Прибытие поезда задерживается на 6 минут…  

Он хлопнул ладонью по подлокотнику и встал. Женщина на миг перестала укачивать ребенка и бросила на него подозрительный взгляд. Он всмотрелся в сверток, который она держала, и ему показалось, что ребенок слишком мал и странно спокоен. Впрочем, он в этом ничего не понимает.  

- Простите, Вы…  

Женщина сделала страшные глаза и быстро приставила палец к губам, показывая на ребенка. Он принес свои немые извинения и сел на свое место. Медленно и невозмутимо вползала жара. Когда снова раздался голос, он вскочил и чуть не налетел на человека в форменной фуражке. Тот улыбнулся и протянул руку.  

- Я Кондуктор. Поезд, к сожалению, задерживается, приносим свои извинения.  

Он с опозданием подал руку и почувствовал себя значительно увереннее.  

- Надолго?  

Взгляд Кондуктора застыл, но скоро снова обрел осмысленность.  

- На 6 минут. Мы объявили. Здесь ведь слышно?  

Кондуктор говорил очень громко, но женщина со спящим ребенком даже не отреагировала. Из-за инвалида выглянула девочка. Кондуктор прошелся по рядам и вышел в противоположную дверь.  

Возвращаться в свое сидение не хотелось. Он вышел на перрон, чтобы хоть здесь не слышать объявление через каждые 6 минут, но здесь голос звучал еще громче. Когда он вернулся в здание вокзала, Кондуктор радостно бросился к нему:  

- А мы беспокоились, что Вы ушли!  

Он неопределенно пожал плечами и только сейчас заметил, что на груди у каждого из присутствующих были прикреплены значки со странными аббревиатурами. На Кондукторе он увидел буквы ПЖ. Заметив его взгляд, Кондуктор откашлялся, готовясь, видимо, к долгой речи.  

- Это мое изобретение. Каждому выдается соответствующий значок…  

Он замолчал, пережидая, пока закончится очередное объявление о 6-минутном опоздании поезда, и продолжил:  

- …чтобы каждому было отведено полагающееся ему место в жизни.  

- В жизни?  

Кондуктор проигнорировал его вопрос, взял за рукав и подвел к женщине с ребенком.  

- УН. Эта категория Уезжающие Навсегда. Все их сторонятся, потому что Уезжающие Навсегда, даже незнакомые, заражают грустью, от которой существует только одно лекарство – самому перейти в их категорию.  

Женщина попыталась заговорить, но Кондуктор шарахнулся от нее и прижал руки к ушам. Она покорно опустила глаза, но не обиделась.  

Инвалид медленно ел яблоко, смачно пережевывая его. Кондуктор приветственно поднял руку и сильно хлопнул по плечу.  

- ВП – самая уважаемая категория. Большие умницы!  

Кондуктор закашлялся и успокоился только к следующему объявлению об опоздании поезда.  

- ВП – Всегда Провожающий. Они рады всем, кто уезжает, потому что им на всех наплевать. Они всегда здесь и провожают все поезда. Они терпеть не могут этих прощальных слез, потому что о горе они знают намного больше всех нас. Они мудры, несгибаемы и стойки. Учитесь!  

Кондуктор потоптался и заставил себя отойти от инвалида, не обращавшего на них никакого внимания.  

Девочка прилежно выпятила грудь со значком.  

- МЖ. Самая почитаемая категория. Жены Машинистов.  

Он безмолвно осмотрел ее и наклонился к Кондуктору.  

- Жены?!  

- Да.  

- Но ведь она еще маленькая…  

Кондуктор серьезно посмотрел на него и укоризненно покачал головой.  

- А Вы? – спросил он Кондуктора, пытаясь переменить тему.  

Кондуктор любовно погладил свой значок.  

- Я здесь хозяин. Полноправный хозяин. Потому что я – ВП, Всегда Приезжающий.  

- Откуда?  

Кондуктор обвел вокруг себя рукой.  

- Отовсюду. Отовсюду…  

Ему надоело. Он кивнул и хотел, было, пройти мимо.  

- А кто Вы?  

Взгляд Кондуктора мгновенно утратил мягкость. Какое-то безумие.  

- Никто. Я просто встречаю поезд.  

Кондуктор ахнул и бросился к сидевшим.  

- ВВ! ВВ!  

- Что это за..?  

Его последнее слово утонуло в объявлении об опоздании поезда. Он начал терять терпение.  

Девочка встала и прошла мимо него, снисходительно улыбнувшись:  

- Всегда Встречающий.  

Инвалид противно выплюнул непрожеванную кожуру от яблока. Девочка пошла обратно и дерзко посмотрела на него. Тут он впервые подумал, что Кондуктор прав – так могут смотреть только взрослые женщины, которые знают о мужчинах все. Кондуктор военным шагом подошел к нему и раскрыл ладонь.  

- Берите значок. Таких значков всегда не хватает. Этот на сегодня последний.  

- Да не нужно мне! Сумасшедший дом...  

Кондуктор преградил ему путь и ловко зацепил значок. Он резко развернулся и ударился коленом о сидение.  

- Прибытие поезда задерживается на 6 минут…  

Он выбежал на перрон и нервно всмотрелся вдаль. И только тут он заметил, что где-то вдалеке шпалы упираются в какую-то стену. Он спрыгнул на рельсы, присел и приложил руку к железу. Оно не дрогнуло. Ржавые шпалы были мертвы.  

- Прибытие поезда задерживается на 6 минут…  

Он встал и наткнулся на взгляд.  

- Посторонним руками не трогать!  

Глаза Кондуктора стали такими же холодными и ржавыми, как рельсы.  

На перрон вышла девочка и, спокойно посмотрев вдаль, ушла в здание вокзала. Кондуктор вздохнул, но тут же деланно нахмурился.  

- Кого Вы встречаете?  

Он, подтянувшись на руках, вскарабкался на платформу, зачем-то заправил сорочку в брюки и по привычке оставил руки на поясе.  

- Это поза агрессии. Она всегда у ВВ…. Так кого Вы ждете?  

- Прибытие поезда задерживается на 6 минут.  

Он подошел к Кондуктору и посмотрел на него.  

- Что тут происходит?  

Кондуктор недоуменно обернулся, как бы призывая в свидетели еще кого-то.  

- Вот Жена Машиниста. Она уже 5 лет ждет своего мужа, и поэтому я перевел ее из разряда Всегда Встречающих.  

- А не лучше было бы наоборот?  

Кондуктор замолчал, пропуская объявление об опоздании поезда на 6 минут.  

- Нет! Вот она знает, кого конкретно ждет. И ждет уже 5 лет.  

- А женщина с ребенком?  

- С ребенком?  

Кондуктор посмотрел на него осуждающе и стыдно.  

- Какой ребенок? Это же кукла. Она тоже ждет его. Ребенка своего. Которого никогда у нее не будет. Уже 20 лет. И поэтому она Уезжающая Навсегда. Всякому ожиданию рано или поздно приходит конец.  

- Ждет 20 ребенка? Здесь?!  

- Отдайте значок!  

Он инстинктивно дернулся, когда Кондуктор потянулся к нему. Протянутая рука Кондуктора застыла на миг и опустилась.  

- А инвалид?  

- Тсс…  

Кондуктор замер в благоговейном почтении перед объявлением об опоздании поезда и продолжил.  

- А инвалид ждет, что все вернется назад. Всего лишь на 10 лет назад, когда он был таким же, как все. Все конкретно. Он с легкостью провожает всех из своей жизни, потому что такой она ему теперь не нужна. А кого ждете Вы?  

Кондуктор подошел и отряхнул с его рубашки пылинки собственного недоверия.  

- Девушку… свою.  

Он сам не понял, зачем это сказал.  

- Единственную конкретную девушку, которую Вы любите, или кого-то, кто сможет прогнать уже удручающее Вас одиночество, придать Вашей жизни временный смысл и удовлетворить Вашу…  

Кондуктор замялся.  

- Ваши застарелые желания? Она заполнит Вас, спасет от самого себя на время – и исчезнет, когда Вы пресытитесь и обретете давно забытую внутреннюю гармонию и самоуверенность. Исчезнет спокойно и навсегда, сохранив о Вас только самые лучшие воспоминания и лестные отзывы и именно тогда, когда этого захотите Вы.  

- Пошел вон!  

- Прибытие поезда задерживается на 6 минут…  

Он вернулся в здание вокзала. Жена Машиниста посмотрела на него совершенно безучастно. Женщина с ребенком прижала к себе сверток и сама стала для него, как сверток. Инвалид порылся в сумке и достал холодную мерзкую курицу.  

Он вышел на улицу.  

- Прибытие поезда задерживается на 6 минут…  

Он поднял руку на придвигающийся к нему огонек такси. Огонек подмигнул ему и исчез. Он развернулся и столкнулся с Кондуктором.  

- Пройдет 6 минут после Вашей с ней встречи – и Вы уже заскучаете. И снова станете чего-то ждать. Даже порой искусственно, потому что не ждать Вы уже не можете. Сначала от нее же. А потом, когда она иссякнет и уже не сможет Вас наполнять, – от кого-то еще. Но тоже всего 6 минут – не больше.  

Кондуктор сжал его плечо и неожиданно улыбнулся.  

- Не далее, как через 6 минут после ее приезда Вы оставите ее и вернетесь сюда. Пресыщенный, но пока довольный. Сначала вернетесь мысленно. Потом сам. Потому что по настоящему Вы живете только эти 6 минут, когда чего-то ждете. Все остальное время – это так, заполнение и ублажение себя. Пожалуй, я переведу Вас в разряд НЦ.  

- Кого?  

Он подошел вплотную и сжал кулак.  

- Неугомонных Циников. Всегда неудовлетворенны и агрессивны на жизнь, потому что она дает им только возможность чего-то от себя ждать. Все остальное им дается с огромным трудом и их самые главные желания никогда не исполняются. А они все ждут и воюют с жизнью в надежде, что хоть раз ее победят. Они никогда не бывают довольны чем-то до конца, и раз за разом впадают в отчаянное или депрессивное ожидание другого, пока это ожидание не превращается в их суть. Они нервны, потому что их мысли и чувства всегда опережают текущую под их ногами жизнь. От настоящего они бегут, будущее – никак не догонят. Как поезд, который ушел 6 минут назад.  

Он разжал кулак, обошел Кондуктора и сел на свое место. Потом встал и пошел к буфету. Там никого не было. Он перешел за стойку и взял первое попавшееся. Когда он подошел к женщине с ребенком, она не удивилась. Он протянул ее свертку какую-то черствую шоколадку. Женщина стала похлопывать сверток и просить его поблагодарить. Сверток не шелохнулся. Он подошел к Жене Машиниста, но в последний момент не решился сесть рядом. Она все поняла – и не удивилась. Ему стало стыдно за все, что он думал о ней последние 6 минут. Вдобавок ко всему, еще и любитель малолеток, – с удивлением констатировал он сам про себя. Заполнение и ублажение себя. Инвалид с зависшей на губе холодной кожицей от курицы долго смотрел на поставленную рядом бутылку пыльного портвейна, а потом гордо задвинул ее под скамью. Он громко выдохнул и сосредоточился.  

- Прибытие поезда задерживается на 6 минут…  

- Довольно!..  

Все молчали. Только девочка устало встала.  

- А поезд уже ушел.  

- Как ушел? Когда? И из него никто не вышел?!  

- 6 минут назад… Нет, никто...  

Он выбежал на перрон, но все было, как прежде.  

- Прибытие поезда задерживается на 6 минут…  

Инвалид доел курицу и мерзко расхохотался, вытирая жирные пальцы о скамейку.  

Он вышел и пошел пешком. Он шел среди ночи, шарахаясь от ее незнакомых обликов. Ночь страшна. Он заставлял себя идти и не оглядываться. Его взгляд вдруг зацепил значок у себя на груди. Он развернул его к свету. ВО. Временно Отсутствующий.  

- Прибытие поезда задерживается… 

- Лучший выход из любовного треугольника – это идти на все четыре стороны.  

- Наконец он начал подавать первые признаки половой жизни.  

- Если мужчина пришел в помаде – может, это всего лишь поцелуй судьбы?  

- Он никогда не был одинок, потому что всегда жил с грехом пополам.  

- Жаль тех мужчин, которые разгоряченных женщин видели только в сауне.  

- Он все принимал на Веру, пока Вера не потеряла терпения.  

- Голой мужчины только правду не любят.  

- В классической борьбе и в борьбе полов та же суть- кто кого уложит на лопатки.  

- Он рассказал друзьям, как был на гражданке, хотя имени гражданки не назвал.  

- Как же все изменится, если в описании «мужчине сорок с небольшим...» поставить запятую.  

- Иногда на пути к сердцу мужчины можно столкнуться с какой-нибудь язвой.  

- Он оказался пустым местом и его место, тут же стало вакантным.  

- Иногда взаимоотношения становятся не только нездоровыми, но и уже неоперабельными.  

- В любовном треугольнике он был тупым углом.  

- Мужчина всегда приглашает женщину на ужин с надеждой продержать ее до завтрака.  

- По своей натуре мужчин больше интересует вопрос «Что делать?», а женщин – "Кто виноват?"  

- Для мужчин наличие женщины в жизни и ее постоянное присутствие – это почему-то разные вещи.  

- Не нужен мне путь к Вашему сердцу – лучше покажите мне дорогу к Вашему разуму.  

- У этой пары не было ничего общего: он был мужчиной, она – женщиной.  

- Самой эрогенной у него оказалась точка зрения.  

- А что имеет в виду мужчина, говоря женщине "Я в вас ошибался"?  

- Женская интуиция позволяет предугадать то, чего еще не случилось, но мешает видеть то, что уже произошло.  

- От нее можно было ждать, чего угодно. А угодно от нее было только одно.  

- Если обозвать женщину «полной дурой», она больше обидится на прилагательное.  

- Железные леди коррозии не поддаются.  

- Природа наградила ее внешностью в надежде, что поумнеет она сама.  

- Женщина может часами говорить о том, что у нее просто нет слов.  

- Самая большая неучтивость – наносить дамам только визиты вежливости.  

- Только женщина может быть абсолютно уверена в своих сомнениях.  

- Женщины инстинктивно сопротивляются, даже когда ими овладевают мысли.  

- Утонченные женщины, как и тонкая материя, очень часто мнутся.  

- Она была как закрытая книга, но уже с чьими-то закладками.  

- Женщина может не говорить о том, что она любит, но всегда оповестит, если она любима.  

- Даже падать духом она предпочитала на мягкое.  

- Любящие женщины готовы на все, разлюбившие – на все остальное.  

- Счет «сколько было мужчин» исчисляется лишь количеством затраченных на них эмоций.  

- У женщин с идеальной фигурой даже любовные треугольники – равнобедренные.  

- Твердокаменность женщины – это, порой, всего лишь реакция на мягкотелость мужчины.  

- Большинство женщин, которые не верят мужчинам вообще, всегда верят им в частности.  

Прядаю в поисках расслабленных я, ловец человеческих душ. Вонзаюсь в сердца кривым взглядом, глазом, одичавшим от долгого сумрака, постоянно начеку, сканирую пространство в двух взаимно перпендикулярных плоскостях, вверх-вниз, вправо-влево. Вижу перья и червоточины, радость и ужас, цветы и камни. Цветы на камнях вижу я. В этих руках невозможно удержать кисть, эти пальцы не знали музыки, земля – радость им. Не нужно глядеть в душу, чтобы увидеть судьбу, здесь – не нужно. Судьба синими стрелами на не чувствующих холода руках говорит сама. Двенадцать лет строгого режима, как один день и как бесконечный сон, нужно только проснуться. И был его первый рейс, первый настолько, что щемило в яйцах, и он стоял под красно-желтым кленом посреди заваленного павшей листвой осеннего парка и ждал кого-то, и думал, как завтра сядет на корабль и сойдет с него только весной. Последний раз глаза его пробегут по длинным загорелым ногам, последний раз вдохнет он аромат ее волос, последний раз услышит он ее голос. Не важно, кто она и откуда, и куда, важно, что в последний раз. А потом… Потом шесть месяцев от погрузки до разгрузки, морская болезнь, когда выворачивает наизнанку уже вывернутого наизнанку, гнилая капуста и червивый лук, пьянство, беспробудное, дикое, чтобы только отвлечься, неописуемый морской мат и капитализм на траверзе, за кормой, по носу, не в руках, грязь, жара, драки в салоне, бром в чае и компот с привкусом соли, и вода, вода… Там научится он пить стаканами спирт, бить ногой в пах, лечить марганцовкой триппер, жрать дерьмо и спать по два часа в сутки. Там пропитается он вонью южных портов и ароматом горюче-смазочных материалов. Там будет он мечтать о земле, о женщинах, о доме. Он сядет на корабль восторженным юношей и сойдет на берег угрюмым мужчиной с тусклым взглядом и тугим кошельком. И каждый день будет лучше, чем предыдущий и хуже, чем следующий. Весь мир упадет к его ногам, а он, обогнувший Землю и ни черта не увидевший, пнет этот мир юхтевым ботинком под самый копчик и пошлет этот мир на три веселые буквы… 

пьеса  

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА  

Д о к т о р Б и ш о п, радиоведущий.  

Б а б а д ж а н я н, современный поэт.  

С т е п а н М е р з л я к о в, несовременный поэт.  

Действие происходит в наши дни где-то в радиоэфире.  

Д о к т о р Б и ш о п. Добрый вечер, господа радиолюбители. Сегодня тех из вас, кому повезло настроиться на нашу волну, а сделать это совсем не просто, так как мы ее постоянно меняем, так вот... вас приветствует радиостанция «Поймай волну».  

С т е п а н М е р з л я к о в (нараспев). Да, конечно же, конечно, здравствуйте, дорогие друзья! Ну, раз уж мы тут собрались, я вам для разгону зачитаю одно свое стихотворение. Надо сказать, что оно родилось не так уж давно. Не так уж давно. И...  

Д о к т о р Б и ш о п (отключая микрофон Мерзлякова). Сегодняшний вечер испорчу вам я, маг и волшебник Доктор Бишоп, злой мастер радиоразъемов и паяльных схем. А делать я это буду в формате своей программы «Операционная». В своем формате. Его устанавливаю я. Начинаем.  

Играет мрачная музыка. Доски чердака, где находится студия, поскрипывают от резких порывов ветра снаружи.  

Д о к т о р Б и ш о п. Сегодня, в этот ненастный промозглый день мы вытащили... на свет божий, то есть, вытащили из теплых домов, сюда, в нашу студию детского творчества двух персонажей от искусства. Итак, сегодня нам будут прочищать мозги господин Бабаджанян и господин Степан Захарович Тепляков.  

Б а б а д ж а н я н. Добрый вечер. Ха-ха... Ударим свежей кровью искусства по гнилым венам пролетариата!  

С т е п а н М е р з л я к о в. Ну хэ-э-э, что ж, товарищ Бишоп, х-э-э, или, если хотите, Доктор. В этот сумеречный час, как говорится, унылая пора, очей, так сказать, очарованье, я хотел бы напомнить нашим землякам, что касается моей фамилии...  

Д о к т о р Б и ш о п (глядя в свои бумаги). Д-да, Степан Захарович, простите, наши редакторы все перепутали, я хотел бы поправить, у нас в гостях Степан Мерзляков. Тот самый. Настоящий поэтический бронтозавр.  

Б а б а д ж а н я н. Пользуясь неловкой паузой, повисшей в воздухе словно, ха-ха, оренбургский пуховый платок, я хотел сказать нашим радиолюбителям и тем, кто вынужден, скрипя зубами, слушать бредни Доктора Бишопа, что, поскольку речь зашла о современной культуре, то я вообще-то не понимаю, что тут делают такие мафусаилы, как вот этот Степан Заходерович… э-э-э… Сусляков, по идее давно канувшие в лету вместе с серпасто-молоткастыми ребятами из худсоветов, набивавшими нам свои идеологические оскомины и не имеющие отношения к поэзии вооб...  

Д о к т о р Б и ш о п. Итак, я еще раз прошу Степана Захаровича меня извинить...  

С т е п а н М е р з л я к о в (нараспев). Что же, что же, товарищ Бишоп, это, так сказать, бумага стерпит. Простим товарищу Бабаджаняну его молодой горячий темперамент. Ведь поэзия, она не создается одним или двумя поколениями, это ратный труд, достойный сталеваров, мы, поэты, куем его, и советская эпоха в этом смысле является не только олицетворением того, что... э-э… хм... ведь на самом-то деле... мы за конструктивные подходы в деле стихотворчества. Вот. А по поводу моей фамилии... Ну, сейчас я обращаюсь к слушателям старшего поколения... Действительно, кто помнит, в 1958 году я печатался в журнале «Степные огни» под фамилией Тепляков. Вообще-то, сразу после выдвижения Хрущева я был Оттепляков … (Продолжает рассказывать.)  

Д о к т о р Б и ш о п (на фоне медленного и скрипучего голоса Мерзлякова). После довольно тухлого представления нашего первого гостя (надеюсь, он вам про себя напоет много интересного), мы в лице меня, Доктора Бишопа, тех, кто к нам, по воле рока так случилось, иль это нрав у нас таков, хе-хе, присоединился и программы «Операционная», обращаемся теперь к представителю новой поэтической э-э... струи, культовому персонажу городских и сельских подвалов нашей области, концептуалисту-авангардисту господину Бабаджаняну.  

Б а б а д ж а н я н (одет в грязный свитер).. Ну, Док, нет нужды снова приветствовать людей, которые слушают наш эфир, поэтому я прямо перейду к делу. Свой боевой путь я, кто не знает, начинал простым нонконформистом в средней школе в Люблино, там, где закопченные стены полуразвалившихся заводов таращат в небо свои ржавые арматуры, а в общежитиях давно обосновались Адвентисты Седьмого Дня.  

Пауза. Ведущий паяет микросхему с сигаретой во рту. Мерзляков сидит и потягивает чай.  

Чего там, давай, без прикрас, мама. Меня неоднократно топили в сортире местные школьные отморозки, я пользовался довольно сомнительной славой токсикомана, а мои длинные сальные волосы были ответом грязному миру – вот так я жил тогда. Но еле видную искру, которую зажгло во мне искусство, я, смею надеяться, не задул перегаром обыденности и шаг за шагом, стих за стихом продвигался к своей мечте – доказать всем, что меня так просто не запинаешь.  

Д о к т о р Б и ш о п. И это здорово, действительно, здорово. (Сбивчиво, глядя в бумаги.) Сегодня я, как ни странно, готовился к своей передаче… не то, чтобы как обычно, разгонялся с помощью амфетаминов… впервые, в общем-то, взял в руки твое творчество и хочу тебе сказать, Бабаджанян, что являюсь давним твоим поклонником. Особенно мне понравилось вот (Показывает пальцем Бабаджаняну место на его рукописи.), тут неразборчиво, и вот. И я хотел бы, чтобы ты их нам продекламировал. Да... А пока наш поэт готовится, у нас есть звоночек. И мы, куда деваться, его выслушаем. Алло, здравствуйте, кто дал вам наш номер?  

Г о л о с. Алло, привет собратьям по перу и стакану!  

Д о к т о р Б и ш о п. Отлично сказано! (Разливает.)  

Г о л о с. Я звоню с радиорубки тонущего крейсера «Лионелла Пырьева». Я пытался отправить сигнал SOS, и вот крутил тут всякие ручки, пока не наткнулся на какую-то гнусь. Оказалось, что это вы.  

Д о к т о р Б и ш о п. Очень вдохновляет, давай дальше.  

Под потолком светится абажур. Окно приоткрыто.  

Г о л о с. Так дальше, дальше, я попробую в тему... Типа, задать свой вопрос в стихотворной форме. Так.  

Вот хотел бы я узнать,  

Вот хотел бы я понять,  

Ведь непросто их писать,  

Ведь стихи-то ведь писать,  

Э-мэ...  

Д о к т о р Б и ш о п. Да вы матерый поэт. Просто прожженный концептуальщик.  

Г о л о с. Вы полагаете? А я иногда думаю, что моим стихам недостает жизненной правды.  

С т е п а н М е р з л я к о в (нараспев). Я вот тут слушал, как это вы интересно рассуждаете. Ну, думаю, не буду лезть, пускай, значит, молодежь говорит. Слово, так сказать, комсомолу...  

Б а б а д ж а н я н (берет листы, закуривает папиросу). Товарищ с тонущего эсминца, приготовьтесь, я сейчас буду читать свои стихи. Поэзия глубокого подполья моей души.  

Унылое уныние по кругу,  

Как будто притяжение друг к другу.  

Стоическое-грустное во взгляде;  

А сердце прыгает в груди, как на параде...  

Нашествие бровей сердитых  

Сергеев, Александров и Антипов  

Нас только укрепит моральным духом,  

Хотя и зля обеспокоенное ухо...  

С т е п а н М е р з л я к о в. ...по поводу жизненной правды. С правдой ведь как? Она у каждого своя. А правда должна одна быть. Вот у нас, у молодых поэтов, тогда еще, в шестидесятых, ведь у нас она одна на всех была. А иначе, что было бы? Один туда тянет, один сюда, прямо лебедь, щука и рак, ей-богу. А без правды и свободы нет...  

Д о к т о р Б и ш о п (откашливается). Тут я откашливаюсь и хочу внести некий порядок в наш поэтический раздрай. Тонущий господин, вы закончили свои излияния?  

Г о л о с. Ах, господа! Поэзия, она бесконечна и глубока, словно океан... и к ней не применима семантика быта...  

Д о к т о р Б и ш о п. Итак...  

Г о л о с (говорит быстрее). Ну, пожалуй, чтобы не искушать вас своим творчеством слишком долго (Слышно, как бежит вода.), я спрошу просто. Поэзия – как живой организм. Как по-вашему, какие процессы будут в нем бурлить через месяц, завтра, а то и через час? Ведь все может драматически измениться... (Булькание, короткие гудки.)  

Д о к т о р Б и ш о п. Все меняется прямо на глазах, или, скорее, на ушах. (Выпивает.) Итак, будущее современной поэзии. Выход из тупика. А есть ли он, этот самый тупик? Вопросы остаются вскрытыми и кровоточащими...  

С т е п а н М е р з л я к о в (еще распевнее). А я утверждаю, друзья, что будущее опять-таки за старой школой.  

Б а б а д ж а н я н (грызет ногти. Длинные волосы патлами нависают над ленноновскими очками.) Ты мне про школу не напоминай.  

С т е п а н М е р з л я к о в. Ну, это в фигуральном смысле. Наш брат поэт, так сказать, старой закваски...  

Б а б а д ж а н я н. Вашего брата уже пора в утиль сдавать, мама.  

С т е п а н М е р з л я к о в. А что взамен? Я вас спрашиваю. Подражание бездарности Запада, эмигранты-перерожденцы, верлибры всякие? Вольнодумия, а где сюжет, где ритм, где общественная полезность, где смысловой накал? Где, в конце концов, правда? Где свобода?  

Б а б а д ж а н я н. Я тебе покажу правду. Вот ты, падре, что можешь по существу-то предложить? Да у тебя уже плесень из ушей топорщится. Не-е, такое (Показывает на рукопись Мерзлякова.) в трезвом уме не читают. Проехали, отец. Вали в провинцию, там таких любят. А молодых – давят. Такие же старые резонеры, как ты.  

Д о к т о р Б и ш о п (весело). Ну что, господа, пройдемся по язве синей волной во имя радости бытия?!  

С т е п а н М е р з л я к о в (посмеиваясь). И именно абстрагируясь, дорогой Доктор и с вашего позволения, уважаемый товарищ Бабаян, от пресловутой семантики быта, я сейчас прочитаю некоторые свои вещи. А молодежь, она ведь на то и молодежь. Кровь-то еще ого-го, булькает. Понимают мало, разумеют еще меньше. А мы, старая гвардия, на переднем, так сказать крае. Воспитывать будем, куда деваться. (Прочищает горло.)  

Весенние поля,  

Рождается земля,  

Лугов чуть талый снег,  

Ручьев журчащий бег...  

(читает дальше)  

Д о к т о р Б и ш о п. Эй, радиолюбитель! Если ты думаешь, что наша программа настолько культурна, как ты думаешь... (Зависает.)  

Б а б а д ж а н я н. Будем считать, что добрый Доктор предоставил слово мне. На мой взгляд, поэтическое пространство сегодня не может вместить всех. Кого-то реально придется вытолкать с поля боя, а то самим им еще долго кувыркаться, наивно полагая себя последними воинами художественной эпопеи...  

С т е п а н М е р з л я к о в.  

...Над полями туман,  

Над долами туман,  

Он похож на обман...  

Б а б а д ж а н я н. ...под названием «Современная поэзия». И они, являясь злостными закостеневшими борцами с неформатом, то есть, такими подонками, как я и мне подобные кореша-однополчане, в конце концов сломают вставные зубы о жесткое тело нового рассвета... (Декламирует.)  

Непонимающе-согбенный хохот –  

По мозгу галлюциногенов топот.  

«Вы ищете осуществления иллюзий?  

Пусть корчит вас в коллизиях контузий!»  

Так-то вот, друзья-антифашисты.  

С т е п а н М е р з л я к о в.  

...По луже растревоженной  

Расходятся круги,  

А в почве унавоженной  

Так вязнут сапоги...  

Ну, для вас, дорогие друзья, я мог бы читать еще. Вот приближается День Победы, а к этому у меня приурочен мой традиционный военный цикл, который вы все знаете и любите, но не сегодня, не сегодня.  

Д о к т о р Б и ш о п. Да, вот такая плодотворная дискуссия у нас сегодня вышла с нашими гекатонхейрами современной поэзии. А тем, кто еще не заснул и не перерезал себе глотку тупым ножиком безысходности, я говорю «Aufwiedersehen»! Ищите нас в пучинах радиоэфира завтра с программой Толи Мясницкого «Разделочная». Речь пойдет о современной живописи.  

...Но тогда пришли родственники и говорят: “Всё.” Я спрашиваю, почти машинально даже: “Что всё?” Но они только усмехнулись, а потом вдруг все вместе стали смотреть на меня так укоризненно, что мне, в конце концов, пришлось прямо у них на глазах вылезать из постели, и, раздражаясь всё больше, – а чего они уставились и смотрят во все глаза – я же голый, – плестись в ванную, и там бессмысленно и бесконечно долго глядеть невидящим взглядом в ослепительно-белую раковину, ожидая пока вода не сделается хоть мало-мальски тёплой и можно будет начать бриться.  

И, разумеется, я порезался. В нескольких местах. Как представишь себе всё это кодло, – как оно стоит и ждёт меня в комнате, а рядом – разобранная и, по правде говоря, давно уже не менянная постель, – тоже стоит... или лежит, – интересно – а как правильно? И даже не присядет никто, – так и стоят столбами, чтобы показать мне, как они все заняты, и что надо “поторапливаться”, и что “нечего нам здесь рассиживаться”; да, собственно, ведь и сесть-то некуда – не на постель же. В кресле собака спит, – так она и не соизволила проснуться. Да и здоровая уж больно собака-то – страшновато сгонять её с кресла. К тому же воняет.  

“- Ты собаку вообще моешь когда-нибудь?...”  

Это мне, но я делаю вид, что у меня течёт вода и ничего не слышно. А что, собственно, я могу ответить? Что она не даёт себя мыть?.. И что совершенно неизвестно кто в этом доме хозяин?..  

Чёрт! Опять порезался. Видите ли, им противно убрать со стула мои носки и два стакана с пивом (в одном плавает окурок, – ну уронил я его туда, поэтому и второй стакан пришлось брать). Стоят. Оглядывают всё вокруг скептически. И делают вид, что это их нисколько не касается. Что они тут посторонние. И просто стоят. Ждут пока я добреюсь. Не на улице же стоять. Вот они и стоят в моей комнате. “Сколько на улице градусов?..” – хочу я у них спросить, но слова застревают у меня в глотке, когда я вдруг осознаю, что, собственно, понятия не имею какое сейчас там время года!.. От этого озарения я режусь ещё раз особенно глубоко, и, бессмысленно глядя на падающие в раковину розовые капли моей крови, смешавшейся с пеной и тёплой водой, пытаюсь-таки вычислить что за пора стоит на дворе хотя бы по тому, во что они одеты сейчас. Но, в конце концов, они ведь могли снять свои плащи или даже шубы в прихожей, а уж потом вваливаться всем кагалом ко мне в комнату... Могли или не могли?.. Чёрт их знает, – от них теперь всего можно ожидать. Только послушать, как демонстративно они молчат и не торопят меня, терпеливо ожидая пока я добреюсь. Или что я там делаю в ванной, запершись на шпингалет. Может я, например, мастурбирую? От человека у которого такая комната как раз этого и дождёшься. И пока я затуманившимся взором слежу за тяжёлыми, дымящимися каплями спермы, шмякающимися в унитаз, они – с достоинством молчат, проявляя просто чудеса терпения.  

От этого их терпения меня аж бесит – настолько оно высокомерно, и настолько им, в сущности, на меня наплевать – они просто выёживаются друг перед другом: у кого дольше хватит терпения, – вроде игры в молчанку. Ну, кстати, они ведь и молчат. И даже не смотрят на меня, когда я выхожу, весь в вате – залеплял порезы, – и продолжают стоять тут же, явно не собираясь никуда выходить. Ну и что?! Я так и должен теперь прямо при них одеваться?! Штаны натягивать?!. Носки?!. Стоят... И вот я, весь красный от бешенства (а они наверное думают, что от стыда) специально-долго нюхаю носки, словно прикидывая – достаточно ли они воняют, чтобы их надеть; несколько раз как идиот выворачиваю трусы, пытаясь отыскать “правильную” сторону (правильная это та, где жёлтое пятно на мотне не просто жёлтое, а грязно-жёлтое). Потом – штаны. Рубаху. Ботинки – они валяются тут же в комнате и на их подошве виднеется высохшая, забившаяся в протектор грязь. Значит на улице грязь – на мгновение радуюсь я такой, вроде бы явной, конкретности. Но тут же мою радость остужает резонное соображение, что грязь на улице была когда я туда выходил в последний раз. В этих ботинках. А может и в предпоследний. Так что...  

Но вот я уже завязал шнурки, и, подняв голову, выжидательно смотрю на родственников. Однако у них отменная реакция, – и они не дают мне даже секундного торжества, когда я мог бы сказать, что тоже ждал их. Они мгновенно и как-то все разом поворачиваются, и мы вместе идём к выходу. Вслед мне буркает что-то с кресла собака, но я уже не обращаю на неё внимания, потому что именно в этот момент в ослепительной вспышке ужаса, вдруг осознаю, что никогда раньше не видел этих людей...  

И не знаю, – просто представить даже себе не могу, – куда это мы теперь с ними идём...  

Павлов сидел на шконках в камере следственного изолятора, мысленно проклиная себя, Сеньку и его злополучную книгу. Минуло два месяца после конфузного ограбления банка, но казалось – с того времени прошла целая вечность. Что было, так ясно на воле, на шести квадратных метрах неволи, разделенных на троих, казалось противоестественным, запутанным и необъяснимым. 

Сегодня все шесть метров были в его распоряжении. Сокамерников увели, а новичков пока не подсадили. 

Во второй половине дня железная дверь камеры с грохотом открылась. Он вздрогнул. 

- Принимай гостя, Гангстер! – съязвил избыточно развеселый вертухай. 

Павлов с изумлением посмотрел на новобранца. Перед ним стоял, без бабочки и телохранителей, заметно похудевший, с отмороженным выражением лица, банкир, детище которого он так бездарно пытался ограбить. Банкир стоял, как зависший компьютер, поскольку не знал, как себя вести в столь незавидном месте. Боязливым взглядом ощупывал замкнутое пространство, избегая пристальных глаз Павлова. По всему было видно, что, несмотря на животный страх пережитый на банкете, Павлова он не узнал. Трудно было узнать в этом человеке с жестким, недоверчивым взглядом, с чёрным от мрачных мыслей лицом, прежнего учителя литературы. Банкир, видно, был в совершенно удручённых чувствах и не был расположен к общению. Но с другой стороны, он понимал – уклонение от общения в камере было бы не только неучтивым, но и небезопасным. Это противоречило правилам тюремного этикета.  

- Гангстер, – неожиданно для себя представился Павлов. 

Банкир нервно дернулся и пролепетал: – Альфред. 

- Ты что, на рауте? Я у тебя кликуху спрашиваю! – вызверился Павлов. 

- Фара-а-он, – промямлил банкир. 

По интонации сказанного Павлов сделал вывод, что, перепуганный насмерть Фараон, уже имеет отрицательный опыт камерной жизни. 

- За что сидим? – осведомился Павлов. – Убийство, грабеж? 

- Не-не-не, – отчаянно замахал руками Фараон. 

- Что ты мне мозги паришь! – наседал учитель. 

- Так, мошенничество, – оправдывался банкир. – Небольшая пира-ра-ми-мидка, запинаясь, продолжил он. 

- Сам придумал или кто надоумил? – вспомнив собственный опыт, продолжал Павлов. 

- Понимаешь, братан, я не хотел, – заискивая и фальцетя, унижался Фараон. 

- Я тоже не хотел, а троих зарезал, – не понимая для чего, зло солгал Павлов. 

Фараон обмяк и, напоминая жалкую карикатуру на самого себя в недалёком прошлом, начал суетливо и сбивчиво рассказывать, как он, кристально честный, скромный экономист, разоренного другими экономистами госпредприятия, прочитал книгу Семёна Дроздова «Русская пирамида». И пошло, поехало. 

- К чему это привело, братан, ты сам видишь. Попался бы мне этот негодяй! 

II 

Пожелание Фараона оказалось пророческим. Сенька действительно попался спустя месяц после посадки Фараона, в СИЗО. 

- Встречайте, бандюки, Живого Классика, – зычным, весёлым голосом сообщил вертухай. 

Фараон захохотал, катаясь на шконках, а Гангстер не мог скрыть своего презрения к предателю – бывшему другу далёкого детства. 

- Ой, какие люди! – насмешливо, недобрым голосом произнёс он. 

- И без охраны! – вытирая слёзы нехорошего смеха, паясничал Фараон. 

- Не скажи. Охраны у него более чем достаточно, мрачно заключил Гангстер. 

- Зря смеётесь, хозяин, – неуверенно проворчал Живой Классик. 

- Ты у меня ещё попляшешь босиком на раскалённой сковородке, – обозлился хозяин и оскалил бешенные от ярости белки. 

Павлов, которого Фараон боялся, как огня, удивлённо посмотрел на происшедшую в нём перемену. Всё, видимо, объяснялось словом «хозяин». 

- Гангстер, на выход! – крикнул вертухай, открывая засов. 

- Следователь пожелал побеседовать тет-а-тет, – кивнул Фараон Классику в сторону уходящего Павлова. – А мы, пока его нет, с тобой по-свойски поботаем. Расскажи-ка мне, что за человек Гангстер. Я, ведь, сразу понял, что вы знакомцы. 

- Так вы же, хозяин, сами его хорошо знаете, не уж-то забыли. Это он забодал Вас, споткнувшись о кабель, и поднял скандал на банкете по поводу презентации. 

Фараон, вновь переживая свои не самые лучшие воспоминания, стал белее алебастра. 

- А пока Вы были в бегах, после обвала пирамиды, он, дурак, решил грабануть ваш 

пустой банк, на чём и попался. Интеллигент, одним словом. 

- Е-е-е, не скажи. Такие интеллигенты страшнее киллеров. Они аристократы в натуре, – с глубоким уважением в голосе, сказал Фараон. Это не ты – продажный плебей. 

Сенька молча проглотил обиду. 

На следующий день, в отсутствие Классика, по случаю проведения очной ставки, Фараон униженно просил у Гангстера прощения за испорченную помидором сорочку: 

- Падлой буду, – лебезил он, – это никогда не повторится. Знал бы тебя раньше, как сейчас, мы бы с тобой покорешились до гроба. – А сорочек я тебе куплю целую дюжину, только бы выбраться на волю. 

- Ты что, меня узнал?  

- Нет. Классик мне напомнил. 

- Это он к тебе в доверие втирается. Проглядел я его в детстве. Мой грех. – А чего это он называет тебя хозяином? 

- А я и есть хозяин. Он мой работник – бугор коммерческого творчества, с гордостью, выпячивая останки живота, ответил Фараон. 

- А почему бугор?  

- Начну издалека, – продолжал Фараон, доволен тем, что Павлов его слушает. – Ты думаешь поп-литературу называют массовой, потому что её читают массы? Не-е-е, потому что один роман пишет масса народа – литературные рабы.  

- Что это ещё за литературные рабы? – удивился Павлов.  

- Я по коммерческому расчёту нанимаю грамотных, иногда даже талантливых, не обременённых совестью, людей. Вот, например, Антона Павловича я, ни за что бы, ни взял. 

- Как это, по коммерческому расчёту? – не понимая смысла сказанного, спросил Павлов. 

- Беру людей, согласных писать на потребу рынка, – объяснил Фараон. – Видишь ли, коммерческая литература не рассчитана на удовлетворение глубинных запросов интеллектуала. Она просто и безыскусно удовлетворяет низменное любопытство обывателя. – А как убивают? Как грабят, насилуют и предают? А не попробовать ли мне самому? – У некоторых людей предрасположенность к преступлениям вообще может не проявиться до самой смерти. Задача рыночной литературы помочь им пробудить в себе эти наклонности, с детства прививать, воспитывать, лелеять и развивать в них пороки. Для самореализации. Пусть, если им так хочется, грабят, убивают, насилуют. Рост преступности вызывает неистребимый интерес к самым страшным мерзостям в желтой литературе. А спрос на неё – неиссякаемый источник колоссальных прибылей. Я даже вывел формулу зависимости роста преступности и увеличения прибыли от продажи детективов и гламурной прозы. Правда, тюрем при этом придётся строить значительно больше. Но это уже не наша забота.  

- И что дальше? – продолжал расспрашивать недоумевающий Павлов. 

- Я создаю, под крышей какого-нибудь ЗАО «Парнас», писательский коллектив с разделением творческого труда. Одни литературные рабы пишут только краткие планы сюжетов. Другие, в отделах убийств, грабежей, сексуальных маньяков и упырей, по ним сочиняют отдельные главы. Каждый – свою главу. Бугор стилизует отдельные главы и объединяет их в одну книгу. Через три недели роман готов, – удовлетворенно потирая руки, заключил Фараон. 

- Что-то я не встречал романов, написанных массой авторов, – сказал Павлов. 

- И не удивительно, – хихикнул апологет коммерческого творчества. – Книга публикуется под фамилией или псевдонимом раскрученного автора: обывателю подавай известность. Таким раскрученным бугром был Живой Классик. Я его заметил после выхода на рынок написанного им романа «Русская пирамида». Потратил на него кучу бабок. Нанял критиков, телевидение, журналистов, из тех, которые за хорошие баксы мать родную продадут и любого дурака раскрутят. Расходы большие. Народа кормится из моих рук масса. Но я не в накладе. А как же: кто девушку ужинает, тот и танцует. Все книги мои, кроме подарочных экземпляров, которые остаются живым классикам для родных и близких. Очень прибыльный бизнес, – с восторгом воскликнул Фараон. 

- Ты что это, серьёзно? – с недоверием спросил Павлов. 

- Серьёзнее некуда. Лет через пятнадцать о классике вообще забудут. Утонет в современных поп-литературных фекалиях. Обыватель, воспитанный рынком, окончательно оскотинится, и будет хлебать только нашу уголовную баланду. Никакие пушкины, толстые, чеховы не остановят этот потоп. И Ноя не будет, – цинично продолжал он. – Мой читатель обожает литературу человеческих пороков, адаптированную под его низменные потребности. Он любит разрушение, которое ему понятнее, чем созидание, – захлёбываясь, философствовал Фараон, но, взглянув на Павлова, на сжатые в струну губы, на лезвия сумасшедших глаз, осекся на полуслове. Побелел. Побежал к двери и начал бешено стучать ногами и кулаками в грохочущее железо. 

- Караул! Убивают! – заорал Фараон истошным голосом. 

Но караул не очень чуткий к пожеланиям и просьбам, чем-то опечаленных клиентов, не торопился. Павлов почувствовал страшное опустошение в душе и жуткую телесную усталость: 

- Ты чего орёшь? Дави на клопа. Не бойся. Я тебя сегодня убивать не буду, хоть и понимаешь ты литературу, как последний подонок. 

Фараон посмотрел на клопа – кнопку вызова охраны, перевел взгляд на Павлова и, с опаской, присел на шконки. 

III 

Отношения между сокамерниками стали обостряться по ходу расследования содеянных преступлений. Каждый – проходил, как ответчик, по своему уголовному делу: Павлов за попытку ограбления банка; Фараон – за строительство пирамиды; Живой Классик – по иску общественной организации за преступления против культуры. Кроме того, каждый был фигурантом в делах других, как свидетель. Павлов и Фараон свидетельствовали против Живого Классика, как жертвы его романов, по сюжетам которых они совершили преступления. Живой Классик прикидывался жертвой «Олимпа», созданного банкиром, и активно сотрудничал со следствием, уличая его в связях с криминалом.  

Правила надзора за подследственными запрещали содержание в одной камере подозреваемых по одному и тому же делу или разным, но связанным между собой, делам. Но молодой, прогрессивный следователь убедил начальника СИЗО нарушить правила: для получения улик с помощью прослушки. Эксперимент не обманул надежды начальника. Разборки между обвиняемыми, как правило, начинались с утра и кончались только к отбою. Благодаря противозаконному новшеству, следствие без особого труда получило обильный материал, свидетельствующий не в пользу подследственных.  

- Ваша вечность, объясните, что такое культура? – задирал Классика Павлов. 

- А, по-твоему, что это такое? – отвечал ему тот вопросом на вопрос. 

- Культура это всё то, что делается во благо общества, что делает человека лучше. А ты, гад, что с нами сделал? Фараона обучил строить пирамиды, меня – грабежу. А скольких дураков, таких как мы, ты ещё погубишь своей жёлтой прозой. 

- Что я тебе заказывал? – не выдерживая, ввязывался в полемику Фараон. – Я тебе заказывал зверские детективы, книги-учебники для воспитания профессиональных преступников. – А что ты с рабами намарал? Ты же, сука, своим дилетантским бредом не только погубил меня и Гангстера. Ты же всю русскую мафию погубишь! Останутся одни кавказцы, они на русском мало читают. Говорил тебе: учись у Запада? Вот, где настоящее качество и растление! 

- Пропади пропадом ваша мафия! – возмущался Павлов. – Она молодёжь губит. 

После непродолжительной паузы накал страстей вспыхивал с новой силой. 

- Слушай, Гангстер, как я раньше не догадался, он же из ментов, – сокрушался Фараон. – Его же специально забросили к нам на погибель братве. Завтра же дам команду на воле скупить все его книги и сжечь. 

- Правильно, Фараон, тут мы с тобой совпадаем. Надо разобраться с ним не только по Закону, но и по понятиям и лишить его вечности, как преступника против культуры. Спустим его с Парнаса да на парашу.  

Жаркие дискуссии о культуре в замкнутом пространстве камеры длились почти год, пока не закончилось следствие.  

IV 

Суд по делу Фараона носил нелогичный, скандальный и странный, для демократического правосудия, характер. Давление, как на служителей слепой Фемиды, так и на участников процесса, было беспрецедентным. Власть имущие, лоббировавшие, разумеется, не бесплатно, интересы Фараона в благополучные для него времена, включили все тайные пружины для его оправдания. СМИ, кормившиеся из его рук, не уступали властям в настойчивости. Появились статьи, взывающие к совести и справедливости. Пресса утверждала: подсудимый, вообще, никуда не убегал – мотался по всей стране и её окрестностям в поисках кредитов для выплаты долгов вкладчикам. 

Вкладчики – рядовые строители финансовой пирамиды, потерявшие последнее, в начале процесса пикетировали у зданиея суда с призывами «Банкирам тюрьмы – вкладчикам вклады!» Но после заявления Фараона в прессе: «Выпустите на волю – отдам все долги!» – вектор обиды вкладчиков развернулся совершенно в другую сторону. Здание суда начали осаждать тучные толпы с лозунгами: «Свободу узнику совести – Альфреду Уроди!» Введенная в заблуждение общественность страны, она, кстати, всегда находится в заблуждении, направила протестное письмо в Правительство, в защиту Фараона – бескорыстного мецената отечественной культуры, подписанное учёными, гигантами творческой интеллигенции и авторитетами деликатного бизнеса. Прокатилась череда убийств и покушений на убийство людей способных пролить свидетельский свет на чёрную тень Фараона. Правосудие, не бескорыстно, сдалось и вынесло Фараону оправдательный приговор. На волне этих событий он, сразу же после суда, был избран в депутаты Госдумы от строителей других пирамид для защиты их священных прав. 

V 

Осудить Павлова справедливому суду было сущим пустяком. Как директора сельской школы за компьютеры, дарённые Федеральной целевой программой, с пиратским программным обеспечением. И так бы и произошло, если бы не дружная команда свидетелей-ликвидаторов банка Фараона. Они утверждали, что ограбление Павловым банка совсем не ограбление, а самая остроумная шутка, в которой они с удовольствием участвовали. У них на всю жизнь останутся от неё самые яркие и счастливые воспоминания. И на пол они попадали от безудержного хохота, вызванного кавказским акцентом Павлова. Они справедливо свидетельствовали: даже шутя, учитель трогательно заботился о них, поднимая с пола обезумевшую от смеха маму с ребёнком, и любезно предложил стул председателю ликвидационной комиссии. Вначале судья, сдерживая утробный смех, строжился, как того требует правосудие. Но далее процесс покатился весело и непринуждённо, в атмосфере нерасторжимого братства служителей правосудия, свидетелей и восторженной публики. С полуночи предприимчивые пенсионеры занимали очередь у здания суда для желающих попасть на заседание-зрелище, которому «Аншлаг» и в подмётки не годился. Выстояв до утра, они продавали свою очередь по баснословно низким ценам, всего от тридцати до ста долларов за одно место. Поэтому жена Павлова и три его сына так и не смогли попасть в зал суда. Чему Павлов был несказанно рад. 

Но и за шутки тоже дают сроки. Судья и присяжные заседатели тоже пошутили – присудили Павлову один год условного заключения без поражения в праве преподавательской работы в старших классах. 

VI 

За Живого Классика некому было заступиться, потому, как он таковым быть перестал. О нём забыли. О нём замолчали. Даже жёлтая часть СМИ, которая раскручивала в своё время Классика по своему образу и подобию. Сам факт суда над Семёном Дроздовым для них стал неинтересным и остался для широкой публики незамеченным. Пока он был под следствием, его бывшие поклонники о нём тоже забыли, уткнувшись носами в книги других, ещё пока живых классиков. 

Правда, два прирученых критика и функционер миникультуры по инерции и глупости, не разобравшись в ситуации, стали свидетельствовать в пользу Дроздова. Но, уличённые в лжесвидетельстве, из свидетелей были переквалифицированы в подсудимых и осуждены вместе с ним. За преступления перед культурой и растление, и без того порочного, людского рода, Дроздова осудили на пять лет лишения свободы, с бессрочным запретом заниматься писательской деятельностью. Мало дали, намного меньше, чем того заслуживал Семён. 

ПОСЛЕСЛОВИЕ 

В местах лишения свободы Дроздов, не блатной, а «мужик», работал в одной бригаде с одним классиком и двумя, имеющими на всё свой особый взгляд критиками. Бугром у них был работник миникультуры.  

Г-М-М… 

Не знаю как ты, мой снисходительный читатель, а я категорически не согласен с автором. И, вообще, я не идентифицирую себя с ним. Так я ему и поверил. Мало ли чего можно наплести «О том, чего не было?». Ты напиши о том, что было! Да так, чтобы я поверил.