Дорогая Света, 

Формулируя мой медицинский диагноз: я глух и парализован; и я также уродлив. 

Четыре года назад я сломал себе шею (С6-С7) и череп. 

С тех пор я не могу улыбаться, я утратил своё чувство юмора, и у меня началась прогрессирующая умственная дегенерация. 

Это не я пишу данный текст – две моих сиделки с университетскими дипломами печатают и думают за меня (спасибо американскому пакету медицинских услуг для неимущих «медикейд"). С тех пор как мои сиделки нашли ваш "профиль» на Интернете, они решили что вы идеально мне подходите, поскольку вы медицинский работник, любите людей, и любите их различия. И вы знаете, я действительно ни на кого не похож. 

У меня нет фотографии на этом сайте, поскольку мой вид может травмировать неподготовленного человека. Всё же, мои сиделки думают, что вы выдержите. 

Так что, я прошу вашего разрешения на посылку моего изображения по вашему адресу на Интернете. 

Конечно, я не говорю вам всей правды для того чтобы выглядеть лучше чем я есть на самом деле. 

И у меня нет больше «медикейд» (я потерял моё медицинское покрытие – из только-что вышедшего документального фильма Майкла Мора вы наверняка знаете насколько жестокой может быть американская реальность по отношению к обыкновенному человеку). Так что, этот текст я печатаю сам (не пальцами рук, а иной частью моего тела, которая всё ещё сильна). 

Надеюсь вскорости услышать от вас (раньше чем придёт моё время). 

Как поживший опытный человек, хочу дать вам один совет – не верьте мужчинам. 

Обнимаю вас со всей силой тонких нитей моей разбитой души. 

Искренне, 

Гога. 

Dear Sveta, 

To formulate my medical diagnosis: I am deaf and paralyzed; and I am also ugly.  

Four years ago I broke my neck (C6-C7) and scull. Since that time I can’t smile, I lost my sense of humor, and developed a severe dementia. It is not me writing this text – two home attendants with university diplomas are typing and thinking for me (thanks for the American medicaid benefits). Since my home attendants found your profile on the Internet, they decided that you are the right match for me, as you are a medical professional, love people, and like differences. And, you see, I am different. 

I don’t have a photo on this site, since it can be harmful for unprepared people to see my image; still, my caretakers think that you will be able to stand it. 

So I am asking for your permission to send my image to the E-mail address of yours. 

Definitely, I am not telling you all the truth in order to look nicer than I am.  

And I don’t have medicaid anymore (I lost those benefits – from Michael Moore’s documentary you probably know how tough can be American reality on an ordinary man). So I am writing this on my own (not by fingers, but with some other part of my body, which is still strong).  

Hope to hear from you soon (sooner than my time will come). 

As an old and experienced man I want to give you one advice – don’t trust men. 

Hug you with all strength of the thin fibers of my broken soul, 

Sincerely, 

Go Ga. 

В степи жили два отшельника – Васумен и Спетамен. Ютились каждый в своей хижине, и разделяло их расстояние в полных три дня пешего ходу. Васумен прежде был известным магом, посвященным в великие таинства Земли, Воды и Небес, про таких говорят – «руки медом моет», – мол, негоже хранителю солнечных тайн мыть руки простой водой. Приходили к Васумену за советом владыки, и воители со всей степи, слов его слушались, а если Васумен не желал разговаривать со знатным гостем, любой его взгляд, жест, вольный или невольный считали знаком свыше, и указанием верного пути. 

Спетамен, напротив жил тихо, никого к себе не подпускал, подолгу постился, и медитировал. Никаких тайн он не ведал, и советов никому не давал. Раз в полгода, только, Васумен нарушал его одиночество. Он приходил к его хижине, и приносил с собой немного кумыса. Отшельники садились друг против друга, и придавались беседам. Беседовали, бывало, от заката до рассвета – Спетамен боялся разучиться говорить от долгого молчания. Он ворочал языком со все большим трудом, и голос у него был хриплый, и трескучий, как умирающий очаг. С каждым годом взгляд Спетамена притуплялся, бледнел, мудрец уже с трудом мог поддержать разговор, и порой пускался в совершенную болтовню. Всякий раз собираясь к нему в очередной раз, Васумен сомневался, увидит ли он своего знакомца живым. «А может… зря я к нему хожу? – думал он, надевая заплечный мешок – может мне и самому остаться здесь, в одиночестве? Нет, Спетамен умнее меня… он-то сам ко мне не ходит. Не нужно ему это». 

И когда шел по степи, и когда спал под открытым небом, он рассуждал так: 

«Неужели я привязался к нему? Я… что… без него не могу? Для того ли я ушел от магов, для того ли удалился в степь, чтобы прерывать свое одиночество бессмысленной болтовней? Нет… нужно вернуться. Есть только я и Господь. Больше никого не надо». 

И все же просыпаясь, он шел не на восток – в сторону дома, – а на закат, – к Спетамену. 

И на этот раз он не повернул назад, и прошел весь путь до конца. 

Но что-то изменилось. Он к удивлению своему, увидев возле жилища Спетамена стреноженного коня. 

Едва откинув полог хижины, Васумен зашатался, убитый дивным ароматом – жарили баранину. Много лет он уже не вдыхал подобных запахов, и был беззащитен перед ними, как беззащитен узник в каменных шахтах перед свежим воздухом. 

Все жилище Спетамена было пропитано этим чудным запахом, вокруг стало чисто и светло, а у дымохода весели освежеванные тушки сусликов. 

Обитатель жилища, сидел на земле, скрестив ноги на степняцкий манер. Весь он разрумянился, подобрел, глаза его блестели довольством и сытостью. «А ведь Спетамен совсем не старый – вдруг подумал Васумен – он просто голодом себя морил…». 

- Это все мерещится мне? – пробормотал маг растерянно. 

- Нет. Все это есть, как ты и я! – улыбнулся Спетамен – я и забыл, что ты должен прийти. 

- Забыл? А откуда все это? Ужель с небес снизошла на тебя такая благодать? 

- Может и с небес… – Спетамен кивнул на блюдо, стоявшее подле очага. На нем дымилась пряно баранина – угощайся! 

- Я не… откуда это все? – снова спросил Васумен. 

- Друг принес. 

- Друг? 

- Да друг. Знаешь, мудрый Васумен, я ведь почти достиг… Просветления… я жил так, чтобы дни не отличались друг от друга… я просыпался по утрам, молился, шел к колодцу за соленой водой. Потом я ел, посещал отхожее место, пристегивал к поясу лук, и шел на охоту – усердному святожителю ведь охота не возбраняется. 

Остаток дня я проводил в молитвах и размышлениях. И постепенно мне стало казаться, что когда я размышляю, я в то же время иду к соленому колодцу, и ем, и опорожняюсь, и охочусь, и сплю и просыпаюсь, и рождаюсь, и умираю. Утро, вечер, день и ночь перестали для меня быть, вся моя жизнь, всякое деяние и недеяние стало единым целым, все прожитые годы умещались в одно мгновение. И самые рождение и смерть тоже были чем-то одним, непрерывным, и я не мог родиться не умерев, и умереть, не родившись. Понимаешь? Не понимаешь, наверное, брат Васумен. Для этого нужно долго молчать. А я, как ты знаешь, долго молчал. Я стал ощущать себя каждой былинкой в степи, каждой каплей воды, каждой крупицей соли, что оседали на дне моего бурдюка… я был всем миром, от начала и до конца, проживал каждый день каждым существом, каждым порывом ветра, камнем, горой, ручьем… а знаешь что стало потом, брат Васумен? 

- Нет… – хрипло ответил маг. 

- Змея. Меня ужалила змея. И тотчас все рухнуло. Я был опять всего лишь я, больной, жалкий, слабый, скорченный на обрывке воловьей шкуры в своей жалкой хижине. Я был не «вчера» или «завтра», а именно «сейчас» в мгновение, когда яд выворачивает мои внутренности. Ты понимаешь меня? 

- Да. Я… я понимаю. 

- И я молил о смерти кого угодно – богов, степных зверей, или свою собственную хижину. «Обвались – просил я ее – рухни на меня, и раздави. Лишь бы этого больше не было». 

Но смерть ко мне не пришла. Человек, проезжал мимо, полюбопытствовал – заглянул в мою хижину, и увидев мои страдания, решил помочь. Он оказался умелым знахарем – поставил меня на ноги, выкормил, выходил, как больного ребенка выхаживает мать. Я спрашивал, как его зовут, а он отвечал только «друг». Вот, я его и стал звать Другом. 

- Он… все это он тебе принес? 

- Да. Он заботливый – говорит, что я очень слаб, и мне нужен отдых. 

Васумен вздрогнул при этих словах. 

- А ты… ты что больше не следуешь умеренности? 

- Умеренности? – Спетамен неопределенно хмыкнул – пожалуй, нет. 

– Что же… а молитвы? 

- Я молюсь. Не так часто как прежде… 

- А Друг? Где он сейчас? 

- Рядом – улыбнулся Спетамен – конь его здесь. Он часто гуляет. Пешком. 

Тут же полог хижины зашевелился, и через порог переступил человек, невысокого роста, пожалуй, невзрачный, с жиденькой русой бороденкой, красивом кафтане, и широких синих шароварах.  

Он встревожено взглянул на Васумена, но увидев благодушие на лице хозяина, успокоился: 

- Друг мой, позволь тебя спросить, кто этот мудрый, и величавый господин? – спросил он. 

Спетамен хотел было ответить, но Васумен его перебил: 

- Я рыба из реки. 

- Не видел я здесь рек – хмыкнул незнакомец, усаживаясь возле очага – я гулял по степи, и прочитал по травам, что у нас гости. 

- А ты кто таков? – спросил Васумен холодно. 

- Я? Друг, о мудрый Рыба-из-реки. 

- Откуда ты?  

- Мой род кочевал неподалеку, а я охотился на зайцев, и заплутал… 

- Далеко же ты ушел от своего рода, Друг. Тут на много недель пути нет пастбищ, и только пять колодцев. 

- Степь меня обманула. Я долго скакал, пока не вышел к хижине. При мне был только конь… 

- Один конь? – улыбнулся Васумен – Какой же степняк идет на зайцев в одиночку, да еще с одним конем? 

- Глупый степняк – засмеялся Друг – потому я здесь. 

- Ты вылечил этого отшельника? Зачем? 

- Я поговорил с ним. Сквозь бред, он поведал мне, что не готов еще умирать. Вот я ему и помог. А что, о Рыба-из-реки, я должен был его убить? Так быть может лучше? 

- Друг… – не удержался Спетамен– не сердись на Рыбу-из-реки. Лучше обнимитесь, и простите друг друга. 

- Быть по-твоему – кивнул Васумен – ну что, Друг, обнимемся? 

Лицо Друга слегка вздрогнуло, но он все же пододвинулся к магу и они обнялись. 

- Я… за водой схожу – сказал он торопливо, и тотчас вышел. 

Спетамен тут же набросился на мага с упреками: 

- Ты, видно обидел его! Посмотри на него! Он спас меня от мучений! 

- Он лжет – вздохнул Васумен – каждое его слово пропитано ложью. Здесь никто не кочует, здесь нет пастбищ, пригодных для овец и лошадей. 

- Степь меняется – возразил Спетамен – быть может пустоши отступают, и скоро здесь будут зеленеть луга. 

- Будь он степняком, его одежды пропитались бы запахом сыра и лошадиного пота. 

– И что? 

- Он не пахнет ни сыром ни потом. Он вообще ничем не пахнет. 

- Видно нюх твой с годами ослаб, раз ты не чуешь очевидных вещей. 

- Баранина… она откуда? 

- К седлу у него было привязано полбарана… 

- Он ее ел? 

- Откуда я могу знать? Может и ел. 

- Ты видел, как этот… Друг… ест? 

- Я? Конечно я… – Спетамен осекся – что ты хочешь этим сказать, мудрый Васумен? 

- Смотри на него. Внимательно смотри – сказал только маг. 

Больше в тот день они не разговаривали. 

Наступил вечер, отшельники помолились и улеглись спать в хижине. Друг заснул по-степному – на спине коня, обхватив руками его широкую шею. Спетамен задремал тут же, а Васумен еще долго лежал, вперив глаза в потолок, и обдумывал все услышанное и увиденное. Он ведь не сказал хозяину главного – обняв Друга, он не почувствовал в нем костей. 

Утром Друг засобирался на охоту. Васумен увязался за ним.  

- У тебя четыре ноги, а у меня две – сказал маг Другу – оставь коня здесь, уважь святожителя.  

- Я желаю тебе только добра – кивнул тот и расплылся в приторной улыбке.  

Когда они отошли порядочное на расстояние от жилища Спетамена, Васумен завел такой разговор: 

- А сколько мужей в твоем роду, добрый Друг? 

- Изрядно – не меньше сотни. 

- А отроков? 

- И того больше. 

- А женщин? 

- Да кто же их считает… 

- И все они зовут тебя Другом? – щурясь, спросил маг. 

- Кто хочет – тот и зовет. По-разному, конечно, кличут… – отмахнулся Друг. 

- Как тебя зовут? 

Степняк не ответил. 

Они шли какое-то время в полной тишине. Васумен выжидал нужный момент.  

- Как тебя зовут? 

- Друг. 

- Светом солнечным заклинаю, как тебя зовут? 

Молчание. 

Прошли еще немного, Васумен тихонько, под нос себе стал напевать гимны. Друг, казалось, не слышал. 

- Как тебя зовут? 

- Друг. 

- Землей заклинаю, как тебя зовут? 

Друг споткнулся. Васумен поймал его взгляд – испуганный, ненавидящий. Пора! 

Маг сорвал с себя все три пояса – синий, зеленый и белый, и хлестнул ими Друга по лицу. 

- Как тебя зовут? 

Друг упал на землю, заскулил. Тотчас на него посыпались удары. Васумен хлестал его с каким-то особым упорством, ожесточением, пояса со свистом врезались Другу в лицо, оставляя багряные следы. 

- Как тебя зовут? 

- Друг! 

Еще удары. 

- Как тебя зовут? 

- Друг!!!  

Три страшные плети разрезали кожу, вырывая багряные полоски. 

- Как тебя зовут? – кричал Васумен. 

И тут Друг изменился. Он по-звериному выгнулся, встал на четвереньки, и прошипел свое имя так, как ему следовало звучать:  

- Друхш-ш-ш… 

Васумен отшатнулся, пояса выпали из его руки – вместе с шипением его обдало волной злобы, осязаемой смрадной мерзости. 

Перед магом уже был не степняк в дорогом кафтане, а рыжий змей, огромный рыжий змей, впитавший в себя самую пустошь. 

- Убирайся! – закричал Васумен, но голос его сорвался на визг. 

Змей тут же скрылся в траве, однако в воздухе еще дрожало его смрадное шипение:  

- Друхш-ш-ш. 

Васумен оглянулся. Хижины видно не было. Осмотрелся по сторонам – места вдруг стали ему незнакомы. Сперва он двинулся, как ему казалось, на восход, но вскоре оказался на каком-то пригорке, и вокруг, насколько хватало глаз, простиралась равнина с жухлой, низкой травой, и редким кустарником. Уже начиная понимать, что произошло, маг двинулся на закат, и вскоре оказался на таком же пригорке, и вокруг была все та же пустошь. 

Тогда он сел и погрузился в медитацию. Друхш ползал здесь же, но приблизиться не смел – как и всякое порождение Тьмы он был слаб при свете Солнца. 

Когда же стало темнеть Васумен начертил на земле защитный круг, собрал побольше сухой травы, и мелких веток, сложил в центре круга, и с помощью кремня высек огонь. Костерок получился слабый, света его едва хватало, чтобы освящать защитные знаки в центре круга. Васумен закрыл глаза, и запел священные гимны. 

Друхш стал огромен, словно гора. Он ходил вокруг костра, трепеща жилистыми, мушиными крыльями. Теперь он не был похож на змею, все его тело покрыла густая шерсть, и глаза стали испускать тусклый, неживой свет. 

В темноте слышались его шаги – так словно в землю ухали тяжелой дубиной. Васумен запел громче, и тут же за чертой раздался жалобный женский голос: 

- К костру пусти! Хоть воды напиться дай! 

- Уходи, злой дух. Не место тебе здесь, среди святожителей – спокойно ответил Васумен. 

- Я же вам всем шеи сверну! – прорычал Друхш мужским голосом – пусти! Мне этот круг – тьфу! 

- Уходи. 

- Он сам меня позвал! Я бы не пришел, если бы он не позвал! 

- Это ты его ужалил? 

- Я! – словно несколько человек разом ответил Друхш – но я и сам так одинок! Я – само одиночество! 

- Все ты лжешь! Ты хотел смутить его волю! 

- Дай воды попить – снова из темноты донесся женский голос – я не уйду. 

- Уйдешь… еще как уйдешь… 

Лишь к рассвету Друхш сдался. Васумен теперь без труда нашел дорогу к хижине Спетамена. 

Отшельник, встретил его у порога. У него был вполне здоровый вид. Он сидел на земле, и казалось, предавался медитации, но едва Васумен приблизился, он встрепенулся, и щурясь против солнца, произнес: 

- Выхожу сегодня во двор – а коня-то и нет. И следов копыт на земле нет. Странно, да? 

Васумен сел рядом. Некоторое время отшельники молчали. 

- А ты знаешь, кто твой друг? – спросил Васумен. 

- Нет. А мне правда нужно знать, кто он? – улыбнулся Спетамен. 

- Он ушел. И больше не вернется. 

- Как же не вернется? Вон он стоит! 

Васумен оглянулся – вдали – на взгорке, виднелась тень всадника. Конь стоял неподвижно, и седок так же неподвижно вытянулся, вглядываясь в сторону отшельников. 

- Ты очень обидел его, брат Васумен. Он не приблизится, пока ты не уйдешь. 

- Так он же... – Васумен осекся. 

- Мой друг. Я ведь устал Васумен, очень устал. Я прежде думал, будто что-то понимаю, сидя здесь, посреди степи, но все на самом деле не так… 

- Почему он не ушел? 

- Ты мудрый человек. Ты сам знаешь ответ. 

- Скажи ты. Я хочу услышать это от тебя – сказал маг. 

- Я его не отпустил. 

Васумен вскочил, и размашистым, злым шагом направился на восток. Больше он никогда не приходил к отшельнику Спетамена.  

Доброго и светлого вечера!  

И всё-таки я пишу тебе! Тебе, кто не верит! Тебе, кому я снова и снова шепчу – "и всё-таки это любовь!" 

И все теории, вместе взятые, все умные слова, взятые по отдельности, вся та жизнь, которая осталась там, где осталась, и вся эта жизнь (которая и не жизнь вовсе, а только одно имя, имя на два вдоха, но не сделать их, не сделать!) не погасят яркого ровного света! Не мной зажженного, не мной он и погашен будет! 

Как будто с мороза попала в аудиторию на лекцию «Что такое Солнце?». Думала – будет про Солнце, которое греет, радует, утешает, нежит, дарит свет и надежду! А оказалось – про Солнце, которое всего-навсего сгусток чего-то непонятно почему существующего, чего-то, что время от времени выбрасывает бесцельно куски этого самого существующего. Закидывает им безмолвное равнодушие мира, где нет ни промокших ног после весеннего шатания по городу, ни счастливых глаз, ни ожидания завтра (того самого обещанного завтра!). Зато там есть какие-то научные скучности про солнечные бури, солнечные аномалии и выбросы термоядерной энергии. Ужас! 

- Девушка, что Вы тянете руку? Здесь вопросов не задают и тем более на них не отвечают. Здесь усваивают знания! Кому не нравится – могут выйти в коридор! (А там метет метель из пыли и разорванных писем, как тогда – на той станции. Над Солярисом...)  

- Нет-нет! Что вы! Я такая–такая! Тихая и послушная!Внимательная и сосредоточенная! Слушающая и записывающая! Расскажите мне про Солнце! Пожалуйста! Объясните мне про то Солнце, которое поселилось в моей груди! Этот золотистый шар приподнимает меня над землей! И мир, который вокруг, начинает выталкивать меня из себя как мячик из глубины зеленой холодной осенней воды! Жар моего Солнца настолько жгуч и непереносим, что растекается обжигающим морозом по коже, и тонкие иголочки боли быстро-быстро пробегают по всему телу! И перезвон колокольчиков в голове! И – туман! И мое сердце укладывают в картонную коробку на слой ваты, как елочную игрушку до следующего Нового года! И всё становится так безнадежно, так понятно, так просто! Никогда, никогда, никогда... 

Пожалуйста, Ты, Кто наверху! Ты, Кто знает и видит! Я не права! Но, пожалуйста, кто виноват? В чём? Зачем всё так? Чему надо научиться? Что понять? 

Говорят, Время – всесильно. Время – бесстрастно. Доктор Время. Вот оно-то – рассудит, излечит. 

Рассудит ли? Излечит ли? 

И я снова пишу тебе – "и всё-таки это любовь!" 

Январь 2002г. 

Здравствуйте, уважаемая Антонина! 

Спасибо вам за столь развёрнутое письмо. 

Располагая такими подробными исходными данными, я имею все основания надеяться на благополучное разрешение ваших проблем.  

Однако, начнём по порядку.  

Я просканировал анфас и пришёл к заключению, что у вас не «зубы мудрости», а молочные зубы, не вырванные вовремя растяпой-стоматологом. Купите дюжину грецких орехов и грызите. Уверяю – как рукой… 

Аппендикс, удалённый восемь лет назад и зачем-то хранимый вами в морозилке, необходимо предать земле. Иначе он будет продолжать оказывать негативное энергетическое воздействие на прямую кишку и мозжечок. Сделать это лучше всего на тринадцатый лунный день в полночь, соблюдая необходимый ритуал, описанный в моей девяносто седьмой книге «Хороните себя сами» (299 руб. 99 коп. наложенным платежом). 

Вросший ноготь надо обрабатывать раствором мочи беременной синицы пополам с настойкой катышков зайчихи-трёхлетки, три раза в день три месяца подряд. 

Жировые складки в районе талии отлично убираются с помощью рисовой диеты. Один килограмм риса три раза в день рассыпаете по полу и собираете по зёрнышку обратно в пакет. 

С родинками сложнее. Да будет вам известно: рисунок, образуемый родинками на теле человека, несёт в себе код его судьбы. Изменяя этот рисунок, мы можем внести в жизнь неожиданные последствия. В настоящий момент я обрабатываю карту родинок на компьютере и в ближайшее время вышлю возможные варианты вашей дальнейшей судьбы в зависимости от удаления различного количества родинок. Кстати, все родинки убрать нельзя, поскольку при таком раскладе вы можете потерять остатки интеллекта. 

Обручальные кольца неплохо снимаются поздним вечером на глухих тёмных улицах, причём совершенно бесплатно. 

В усы втирайте на ночь голубиное guano. Через пару недель вы просто про них забудете. 

Относительно пианино на четвёртом этаже – приобретите себе скрипку. Когда соседи явятся для выяснения отношений, они-то и извлекут застрявшие беруши. 

Обследовав фото соседской девочки, я пришёл к заключению, что ей надо сменить инструмент. Низкие надбровные дуги, вытянутая вперёд квадратная нижняя челюсть и руки ниже колен навели меня на мысль, что она просто создана для ударных инструментов, барабанов, там-тамов и прочее. 

На этом, сударыня, позвольте откланяться. 

Ваш покорный слуга доктор Валахов. 

30 февраля года. 

Здравствуйте, дорогой доктор Валахов! 

Меня зовут Антониной, мне 53 года. 

Я много слышала о Ваших успешных методах лечения на расстоянии. Моя подруга Сима Ходакова, которая была вся в бородавках, точнее сказать – она вся была бородавкой, – благодаря Вашему лечению по фотографии вышла в пятый раз замуж и получила повышение по работе, ее перевели из гардероба в буфет, чему очень рады все ее бывшие семьи. 

У меня есть все, что Вам нужно для работы. Это: 

- расстояние – 4521,7 км 

- горячее желание улучшить свою внешность и здоровье 

- предмет воздействия – см. перечень ниже. 

Во мне много есть чего лишнего, что можно удалить. Это: 

- оставшиеся зубы «мудрости» – 2 шт. 

- аппендикс – 1 шт. 

- вросший ноготь на левой ноге – 1 шт. в (скобках – мизинец) 

- излишества в районе талии – 2 (зачеркнуто) 8 (зачеркнуто) 11 кг 

- родинки на спине – 128 шт. 

- обручальные кольца на правой руке – 2 (зачеркнуто) 1 шт. 

- волосы на верхней губе – много. 

А также прошу удалить из кв.50 (4-й этаж) дочку моих соседей по подъезду, которую они отдали в музыкальную школу и купили ей пианино. Из-за ее постоянных упражнений на инструменте у меня начинаются головные боли, повышается нервное истощение и мне приходится использовать беруши. Кстати, беруши тоже нужно удалить, так как в последний раз я загнала их так глубоко, что вот уже второй месяц ничего не слышу. Добавьте, пожалуйста, этот пункт в вышеупомянутый перечень. 

Заранее благодарю Вас и желаю всяческих успехов в Вашем благородном труде. 

Ваша Антонина Брыськина 

P.S. Высылаю Вам свои фотографии – 7 штук: 

- вид анфас – 1 шт. 

- вид сзади – 1 шт. 

- вид с боков – 2 шт. 

- в одежде – 1 шт. 

- без одежды – 1 шт. 

- фото соседской девочки – 1 шт. 

А.Б. 

22 февраля сего года. 

Я мертв. И мертв уже достаточно давно, чтобы откинуть все сомнения. 31 декабря от меня ушла женщина. За несколько часов до Нового года. Это не имеет значения – время не властно над мертвыми. В свои 34 я выгляжу на 24, и эти последние 10 лет умещаются в 10 секунд воспоминаний. Возможно, именно тогда я и умер. Она ушла и мне не больно, немного тоскливо, в меру одиноко – чувства мертвеца. Я не зову ее, я знаю, что так было надо. Ведь я не любил ее. Мертвые не могут любить. Привычка, боязнь пустоты, тяга к живому существу – да. Любовь – нет. Она ушла, потому что, видимо, чувствовала, что я мертв. Трудно с мертвецом. Невозможно. В шумной компании, где все, кажется, веселятся, гуляют сердцем, поют душой, я ощущаю и в сердце, и в душе, и в разуме лишь тягучую липкую пустоту. Я растягиваю губы в улыбке, издаю хриплые лающие звуки, имитирующие смех, но я вне веселья, вне этих мечущихся импульсов жизни, я не улавливаю их и не испускаю. Я целую девушек, когда они на это напрашиваются, и они с недоумением отстраняются. Безвкусен поцелуй мертвеца. Я отпускаю их обратно, в водоворот жизненного порыва. И он уносит их, а я остаюсь неподвижен на холодном утесе смерти. Мне все равно. Мне нечего боятся – у мертвецов нет судьбы, нет удачи, нет невезения, рок – это только слово. Я никогда в жизни ничего себе не ломал – ни руки, ни ноги, ни даже малой косточки, зубы у меня рассыпаются без боли, сердце с недостаточностью митрального клапана не щемит и не ноет. Господи, когда же я умер? Хотя, какая мне разница. Я всегда спокоен и равнодушен. Людские заботы и волнения меня не задевают, мне не интересны их метания и надежды. Я знаю, чем все кончится. У меня есть большой дом и я достраиваю его в одиночестве и тишине. Почему я это делаю? Не все ли равно, есть в доме туалет или нет? Все равно. Но я буду его строить и я знаю почему. Потому что я не хочу больше быть мертвым. Может, если у меня будет теплый уютный дом, если найдется такая женщина, которая не испугается мертвеца, может, если у меня будет сын (взамен того, который умер, еще не родившись), если у мертвеца вообще может быть живой ребенок – может, тогда я смогу выбраться из липких сетей смерти, вдохнуть всей грудью терпкий запах жизни, вцепиться в ее густую жесткую шерсть, прижаться к ней всем телом... Я сижу перед компьютером, и пишу это письмо в Никуда, в Сеть. Я ничего не ищу и ничего не жду. Сеть мертва, как и я. Люди, которые сидят на разных концах этой сети, никогда не смогут преодолеть это рукотворное пространство смерти. Они так и останутся крохотными капельками жизненной энергии и, несмотря на все старания, никогда не сольются в одно целое. Ну, а вдруг? Вдруг произойдет сдвиг реальности, разрыв причинно-следственных связей, разлом времени и в этой пучине электронных переключений найдется человек, который поддержит меня в моей попытке (возможно, нелепой) вырваться из густого сиропа смерти, в который я попал, не знаю когда и как. А может, много людей не побоятся выделить мертвецу частичку своей жизненной силы, каплю тепла и душевной энергии и сумма всего этого вернет меня к жизни. Я зарегистрировал сайт мертвого человека, на нем ничего нет и никогда ничего не будет, пусть любой, кто попадет на мой сайт, осознает как пуста и бессмысленна смерть. Но если найдутся такие смельчаки, которые осмелятся нарушить эту неподвижную пустоту, что ж, может, мне и не суждено вернуться к жизни, но ваши капли могут послужить кому-то другому, кто близок к смерти, сам того не зная. Может, именно ваша капелька не даст ему соскользнуть в этот теплый, невидимый сироп, имя которому Смерть...  

Старые фото – это всегда что-то трогательное, даже если на них запечатлена банальнейшая студенческая пьянка, тогда, разумеется, казавшаяся не пьянкой, а апофеозом братства и единения. И чем старше, тем интереснее. Какая-то глубина появляется в плоскости куска фотобумаги от того, что знаешь, что же было потом. Впрочем, банально всё может быть у других, а мой личный флирт с картавым очкариком с первой парты достоин пера Дюма-отца или, на худой конец, Мопассана, но на меньшее я никак не согласна. 

Второй курс. Или это – начало третьего? Подруга Шура, с которой можно было просто молчать, а можно – говорить обо всём на свете, хмурится в объектив. Она считает, что у неё кривые зубы и слишком круглое лицо, поэтому старается не улыбаться. Я до сих пор не знаю, почему в один прекрасный день она перестала со мной общаться и боюсь, что сама не заметила, что где-то её обидела… 

Первый курс. Обаятельный Лёша, в которого были немножко влюблены все девушки, девочки и женщины, включая замужних и некоторых преподавательниц, подливает мне коньяк и смеётся. Он только что узнал, что скоро будет отцом, и светится от счастья. Он ещё не знает, что отцом-вдовцом-одиночкой, а я, к сожалению, уже знаю… 

После окончания школы. Моя первая работа. Та газета благополучно загнулась. Фотограф сейчас устраивает свои персональные выставки. Злобная тётка-редактор, приходившая на работу часам к двенадцати и тут же сваливавшая обедать ещё часа на два, куда-то делась, и ни слуху о ней, ни духу, хотя это странно для маленького городка. Другая редактор, отстоявшая меня, хотя принимать на работу без образования и опыта не хотели, сейчас выпускает свою собственную газету. 

Выпускной вечер. Вундеркинд, от которого ждали, как минимум, Нобелевской премии к двадцати пяти, дважды завалил вступительные на химфак и сейчас работает лаборантом на самой занюханной кафедре местного пединститута. Троечник, которому все учителя пророчили в лучшем случае техникум, пишет диссертацию. Девочка-дюймовочка первой из нашего выпуска обзавелась мужем и дочкой, хотя её при покупке спиртного до сих пор спрашивают, есть ли ей хотя бы шестнадцать. 

Одиннадцатый класс. Первые в жизни посиделки в ресторане. Чей же это был день рождения?.. Все пьют пиво, а я, правильная домашняя девочка, газировку… Симпатичного блондина через два года убили в пьяной драке. У теперь уже не его девушки (впрочем, они разругались чуть ли не на том же дне рождения) ребёнок скоро пойдёт в школу. Ещё у двух подружек, тогда изо всех сил независимых и заявлявших, что мещанское счастье – это для глупых куриц, сейчас по долгожданному и непросто доставшемуся младенцу. Нарочито некрасивая девочка в красной футболке, упивавшаяся своей некрасивостью и отшивавшая всё-таки заинтересовавшихся ею кавалеров очень жёстко, сменила очки-велосипеды на контактные линзы, научилась носить юбки и ныне в третий раз новобрачная. Молодой человек в очках сейчас работает в той газете, о нелюбви к которой тогда сообщал, брызгая слюной. 

Десятый класс. Первое сентября, традиционное фото на пороге школы. Дима, до недавнего времени выглядевший этаким плюшевым увальнем, за лето неожиданно вымахал в совершенно взрослого дядьку, которого я издалека приняла за чьего-то папу (вообще-то давно пора носить очки, я уже года два как с последней парты не вижу написанного на доске, но я в них похожа на сорокалетнюю бухгалтершу), и половина девочек смотрит не в объектив, а на него. Группа, в которой он играет на гитаре всё чаще выступает по ночным клубам, и Дима регулярно просыпает первые уроки. Через пару месяцев их песня станет популярной на радио, и в результате первого гастрольного тура Димка будет вынужден заканчивать школу экстерном. Мне вообще нравится совершенно другая музыка, но диск с первым (и, кажется, единственным – я не следила) хранится на полке где-то между книжками, там же, где и другая музыка шестнадцати лет. 

Лето после девятого класса. Лагерь. Объект моей недолгой (пол-смены и ещё пара месяцев по возвращении), но вполне роковой страсти – вожатый соседнего отряда – обзавёлся внушительными залысинами, пивным брюшком и какими-то дурацкими политическими взглядами (хотя, по-моему, это не политические взгляды, а простое брюзжание: «Все козлы»). Девочка из моей палаты, в четырнадцать лет обладавшая бюстом а-ля Памелла Андерсон и перед родительским днём спешно ныкавшая презервативы и сигареты под матрас (под мой, чтоб уж точно не нашли), к двадцати годам успела родить троих, а потом резко ударилась в религию, стала носить юбки в пол и осуждать современные распущенные нравы. Девочка, которой мы чуть не устроили «тёмную», так она нас достала слушаньем группы «Руки Вверх», сейчас поёт в набирающей обороты рок-группе. Девочка, за смену успевшая влюбиться поочерёдно в лагерного радиста Пашу, мальчика из старшего отряда, физкультурника Диму, физкультурника Славу и ещё в кого-то, сменила ориентацию и ходит на митинги за разрешение однополых браков. 

Начало девятого класса. Моя первая молодёжная редакция. Больше пьём чай (и иногда портвейн из-под стола), чем пишем, но и пишем отчаянно много. Руководительница на днях в очередной раз не прошла творческий конкурс на сценарный факультет ВГИКа, поэтому сегодня портвейн почти не прячется и только при появлении фотографа, которому зачем-то понадобилось нас сфотографировать, все прикинулись «хорошими детишками», но бутылка предательски звякнула в сумке. Фотограф, впрочем, к портвейну имеет слабость, поэтому обходится без скандала. 

Восьмой класс. Фотограф был то ли пьян, то ли глух – половина фамилий написана неправильно, к нашему классу добавлены два мальчика из параллельного (самых противных, разумеется), а лица у всех больные и усталые. Не люблю эту фотографию, куда больше мне нравится другая, сделанная парой дней позже. Я там с ребятами с курсов английского, улыбаюсь (я считаю, что прямо-таки фатально некрасивой, но когда улыбаюсь, на щеках появляются ямочки, которые, как я где-то прочитала, очень нравятся мужчинам, поэтому на всех фотографиях тех лет скалюсь) и строю глазки Паше, а Серёжа глядит на это с явной ревностью. Этот Серёжа мне никогда не нравился, но повышал самооценку, и я всё время очень переживала, что он переключится на Олю. 

Шестой класс. Классная руководительница душится очень терпкими духами и пудрится рисовой пудрой. Я стою рядом с ней, и от смеси запахов кружится голова. 

Пятый класс. Делать классную фотографию почему-то решили неожиданно и без предупреждения, у меня после урока ИЗО на свитере пятно краски, а посадили, как назло, в первый ряд, да ещё рядом с самой красивой девочкой класса Ирой, по сравнению с которой я смотрюсь просто каким-то двоечником из старого мультика. 

Третий класс. Мою роль мачехи в спектакле про Белоснежку в последний момент почему-то отдали Кате, а я теперь играю какую-то служанку. На фото стараюсь делать вид, что у меня хорошее настроение, но с Катей до конца года не общалась. 

Первый класс. Весь детский сад я мечтала пойти в школу, но почему-то праздника первого сентября не получилось. День пасмурный, и на красивый белый фартук пришлось надеть ужасный серый плащ, мой букет гладиолусов с дачи как-то потерялся на фоне принесённых стоящей рядом девочкой чайных роз, а первый звонок даю не я, а какая-то противная девочка с косичкой в мизинец толщиной, хотя несёт её на плече одноклассник моего брата Мишка, который часто приходит к нам домой и всегда с удовольствием со мной возится, потому что своей сестры у него нет. 

А до этого, кажется, ничего не было. Все дошкольные фотографии в другом альбоме.  

- Пойду я, пожалуй, а то дедушка мой один сегодня целый день, я с утра как ушла к вам, так и пропала… Причем, пропала совсем бесплатно… 

Лилия Ивановна смеется, надевая пальто. Ей уже за 70, библиотекарь с 40-летним стажем, мила и непосредственна как девчонка. Рыжеватые кудряшки, чуть навыкате живые ореховые глаза, в интеллигентнейшей речи до сих пор пробиваются одесские интонации. Я смотрю на нее с восхищением. Дедушкой она называет своего мужа. 

- Он ведь у меня уже три года из дома не выходит, – продолжая одеваться, рассказывает Лилия Ивановна, – как ногу потерял, так теперь дома и сидит. 

- Ой, Лилия Ивановна, какой ужас, а почему?.. 

- Так протеза нет. Да, девочки, протеза, – а я говорю о протезе, на котором можно ходить, а не держать под диваном, – у нас до сих пор нет. Он ведь у меня геологом был, поездил уж – слава Богу, мало не покажется… А условия жизни геолога – сами понимаете… Вот, видно, и заработал себе болячку. Сначала внимания не обращал, не придавал значения, подлечится – и вперед, а тут уж так что-то разладилось, что пришлось в больницу обращаться. Облитерирующий атеросклероз. А врачи что – резать, говорят, надо. И чем выше, тем надежнее. Иначе будем, говорят, вашему дедушке ногу потом как колбасу резать, – она наглядно показывает жестами, как резали бы, – по чуть-чуть да раз за разом. 

Я содрогаюсь. – Лилия Ивановна, ну а с протезом-то что, неужели нет протезов? 

- Протезы есть, и не один. Только, я ведь говорю, ходить на таких протезах нельзя. Не знаю уж, куда и обращаться еще. Закажем протез, заплатим, домой привезем, а он сделан не очень хорошо, то одно не так в нем, то другое, ходить – нельзя. Везу обратно в это предприятие, – ну, вы знаете, за мостом сразу, – да толку нет, не могут подогнать, сколько раз уж возила. Руки, что ли, у них не умеют? Или опыта нет? Не знаю… 

- У них не опыта, а совести нет, – говорю я. – Деньги с вас брать руки у них умеют!.. В суд надо на них подавать. 

Лилия Ивановна машет рукой. – Ах, Ирочка, ну что Вы!.. 

Детство и юность Лилия Ивановна провела в Одессе. Помнит до сих пор почти весь репертуар Оперного театра, не пропускала ни одного представления. А любовь к опере началась, когда приехала к ним Белла Руденко, еще только выпускница… 

Лилия Ивановна мечтательно закатывает глаза и счастливо вздыхает. – Какие были это времена, Ириночка, какой это был город, какие люди!.. 

- Лилия Ивановна, – я возвращаю ее на Север, мне не дает покоя мысль о ее муже, три года не покидающем квартиру, – а если импортный заказать?.. 

- Ну что Вы, – повторяет она, и улыбка ее делается немного смущенной и какой-то растерянной, – импортные ведь очень-очень дорого стоят… Мы с дедушкой столько не заработали… 

После ее ухода я еще некоторое время остервенело смотрю на заснувший монитор. Не заработали. Не заработали. Не заработали. Два честных человека. Вся жизнь. Более 40 лет стажа у каждого. 90 лет на двоих. 

Не заработали. 

13.02.2008 г. 

Стандартная комната стандартной квартиры выглядит огромной из-за своей пустоты. Из мебели в ней только стул, заваленный горой одежды, ещё несколько куч вещей на полу, и не сразу отличимый от них матрас, на котором спит Он. Он лежит на животе и до шеи укрыт одеялом. 

Мобильник, лежащий на таком расстоянии от матраса, что до него можно дотянуться, не вставая, издаёт громкий и пронзительный писк. Он прихлопывает телефон рукой (писк замолкает), перекатывается с матраса на пол, опираясь на стул, встаёт и, подволакивая ногу, неуклюже, но быстро направляется к окну. Свет, вырвавшийся из-за отдёрнутой занавески, освещает Его. Становится видно, что это подтянутый мужчина лет тридцати пяти, чью внешность, помимо хромоты, несколько портят многочисленные шрамы. 

Он, одетый в белый летний костюм, опираясь на тросточку, выходит из подъезда и садится в такси. 

Выходит из машины у подъезда старого «сталинского» дома. Входит в настежь открытую по случаю жары дверь подъезда и обращается к выходящей навстречу ему старушке: 

—Подскажите, пожалуйста, двадцатая квартира в этом подъезде? 

Получив в ответ невнятное, но явно утвердительное бормотание, учтиво раскланивается, как дореволюционный офицер из старого кино и, игнорируя последующие возгласы: «А вы кто? А к кому? Если к Ерёминым, то их дома нет!», поднимается, и удары трости о ступеньки отдаются гулким эхом. 

На обшарпанной двери нет номера, но квартира левее девятнадцатая, а правее — двадцать первая, так что ошибка исключена. 

Он нажимает звонок. Дверь открывает мальчик лет двенадцати и с недоумением на него смотрит и, наконец, говорит: 

—Если Вы к Ерёминым, то им два звонка. Только их дома нет, если хотите, оставьте записку, я передам… 

—Димка, не узнаёшь? 

Димка смотрит с возрастающим недоумением. 

Он оставляет трость у стены и делает несколько шагов назад, насколько позволяет лестничная клетка: 

—Смотри! Я хромаю, потому что неудачно прыгнул с парашютом. 

Удивлённые глаза Димки занимают уже половину лица. 

Он расстёгивает несколько пуговиц на рубашке и показывает шрам: 

—А вот здесь у меня след от пули. Я отправился в Чечню добровольцем и пропал без вести. 

—Папа?! – потрясённо шепчет Димка и делает шаг в сторону, пропуская Его в квартиру. 

—Но ведь у меня никогда не было папы! Я же тебя придумал!.. 

—Ну, вот он я. Поговорим с тобой, как мужчина с мужчиной. 

Пришедший в себя, хотя по-прежнему удивлённый, Димка ведёт себя на коммунальной кухне, как гостеприимный хозяин: 

—Тебе чай или кофе? Или, может, водки, там у матери припрятана бутылочка, чтоб с сантехником расплачиваться. На бутерброды ничего, кроме сыра нет, уж извини, зато свежий… А вообще уже обедать пора, суп будешь? 

—Да ты не хлопочи, я не голодный, – вяло протестует Он, – и вообще у меня времени мало. 

—Так что, – с недетской иронией спрашивает севший рядом с Ним Димка, – как мужчина с мужчиной — это про пчёлок и бабочек?! 

—У тебя, что ли, уже переходный возраст? – поморщился Он – про пчёлок с бабочками ты сам больше меня знаешь. Вчера вон в интернет-кафе два часа торчал. И совсем не на сайте цветоводов! 

Димка покраснел и вскинулся: 

—Откуда ты знаешь?! 

—Да ты не нервничай, я никому не расскажу. Я не для того пришёл. Скажи, ты зачем меня всего побитого придумал? 

—Ну, – замялся Димка, – хочется верить, что папа не просто обрюхатил маму и сбежал, а пропал без вести на войне … 

—Хорошо, хоть не погиб! 

—Мама говорила, что погиб, но я верил, что ты найдёшься… 

—Спасибо, сынок! Только давай ты придумаешь, что нога у меня зажила, а то знаешь, как перед дождём болит! Пёс с ними, со шрамами! Мне пора... 

Он протянул было Димке руку, но вдруг передумал и неловко чмокнул его в макушку. 

Димка неподвижно сидит, уставившись удивлённо в окно на отъезжающее такси. На столе стоят две чашки с недопитым чаем. Вдруг он вскакивает, бежит в комнату, достаёт из шкафа свидетельство о рождении и всё так же удивлённо уставляется на прочерк в графе «отец». 

Тётя Алла была с самого моего детства некой заменой Бабаю, антипримером. Доходило до абсурда: «Подтяни колготки, а то будешь, как тётя Алла!», «Ешь кашу, а то будешь, как тётя Алла» – это бабушка старалась... 

Почему плохо «быть, как тётя Алла» я поняла годам к шести, когда она стала часто нам названивать (жили мы далеко друг от друга, поэтому приезжать – не приезжала; возможно, «сблизи» её биография выглядела отнюдь не такой фантасмагоричной). Она была очень занудной, и если трубку брала я, могла полчаса расспрашивать обо всём на свете, но заинтересованности не чувствовалось, как будто для отчётности: «Общаюсь с родственниками!». Если трубку брала мама, на следующие два часа она выпадала из жизни. Ей тоже надо было отчитаться себе, что она «общается с родственниками». 

Ещё тётя Алла была неутомимой прожектёркой, при этом какой-то непутёвой. То в конце 80-х, как только перестали сажать за то, что теперь называется бизнесом, загорелась открыть на дому частную парикмахерскую и прогорела, потому что единственная в маленьком городке парикмахерская, может, и стричь могла только одном фасоном – «под каре», но была привычна многим поколениям, а частный мастер с ценами выше в два раза и без каких-либо гарантий оказался не нужен, тем более, деньги в тот период водились не у всех... Потом засобиралась замуж за иностранца (о её отечественном «муже» чуть позже). Несколько раз сходив в местный ДК, где десяток брюхатых мужчин из США ("США" произносится с придыханием), словно на невольничьем рынке, выбирали из толпы разряженных в блестящие лосины молоденьких девочек и одетых в «приличные» костюмы дам постарше, в зарубежном замужестве тётя Алла разочаровалась. С «челночеством» по каким-то причинам тоже не сложилось. Доходило до того, что тётка, которой было уже под пятьдесят, предлагала сначала своему сыну, а потом, когда он отказался, мне подать на конкурс молодых литераторов, широко рекламируемый по телевидению, её стихи(стихи. кстати, были не самые плохие) под своим именем (авторы были нужны моложе двадцати пяти)...  

На что она жила, кстати, остаётся загадкой. Ни на одной работе она долго не задерживалась. То ей становилось лень «каждый день рано вставать за копейки», то она увольнялась, чтоб начать очередную свою авантюру... В разнообразные МММы и «Властилины» тётя Алла вгрохала такую сумму, какой у нашей «приличной» семьи никогда и не было...  

Бытовая жизнь тоже была крайне неустроена. Расписываться с отцом своего ребёнка тётя Алла не стала, чтоб получать от государства пособие как мать-одиночка. Пособие оказалось совсем не таким, на какое она рассчитывала, а её «муж» периодически заявлял, что он может документально подтвердить, что ей ничего не должен, показывал паспорт, где не было отметки ни о жене, ни о детях, и либо сваливал куда-то (но всегда возвращался, как проголодается – готовила тётка неплохо, когда было, из чего), либо просто уходил к себе в комнату пьянствовать в одиночку. Тётиаллина мысль летала высоко, и до быта она снисходила редко... Когда мои родители приехали на поминки по её матери, в доме не было ни одной чашки – пили из обрезанных флаконов из-под разных средств бытовой химии. Тётке было «всё как-то некогда новые купить, а старые все побились»... 

Несколько лет назад тётка взялась за ум. Закодировала «мужа» от пьянства (что ей помешало за столько лет – её сын старше меня – его выгнать, не знаю), взялась лечить свой застарелый диабет, устроилась на работу – нашла компромисс с собой, выбрала надомную, и ей стало некогда звонить. Пару лет назад пропала совсем. Сначала мы радовались прекращению этих изматывающих звонков (тётка была энергетическим вампиром, после разговора с ней мама всегда отползала от телефона на полусогнутых). Потом, когда она не позвонила на Новый год, немного забеспокоились – «Какой бы ни был, всё родня». Мама время от времени звонила, но не настойчиво, трубку никто не брал... Сегодня наконец дозвонилась, и новый жилец квартиры сказал, что тётя Алла умерла. Мы не знаем и, возможно, никогда не узнаем, что случилось: из всех координат у нового жильца есть только номер мобильника тётиаллиного сына, и тот двухлетней давности... 

Мысли по этому поводу только две. Во-первых, всё могло сложиться иначе. Во-вторых, бабушкины слова достигли цели. Я боюсь, что буду, как тётя Алла... 

EveryДика: ну и что ты хотел в привате спросить? 

Merkader: Ты же с квартала Левченко, правильно? 

Е: а что? 

М: Я с городка Станкостроителей! Соседи. Ты знаешь Иру Шмелеву рыжую такую из восьмой школы? 

Е: нет я в 7ую хожу 

М: У меня в седьмой тоже одна знакомая учится. Таня зовут, с длинными волосами, я забыл фамилию... 

Е: лобач 

М: Что? 

Е: можит Лобач фамилия? 

М: Ну да, точно, Таня Лобач! Ты с ней в одном классе учишься? А мы с ней дружим давно уже. Вот это совпадение! Ты когда в чате сказала, что ходишь на Фонтан на дискотеку, я сразу понял что это за Фонтан, это возле парка Победы. 

Е: ты про это хотел меня спросить в првате ? 

М: Хотел спросить сколько тебе лет? 

Е: а что? 

М: Просто ты очень по-взрослому рассуждаешь и красиво говоришь, мне нравится. И английский знаешь. Тебе уже 16 есть, да? 

М: Чего молчишь? 

Е: почти 

М: Что почти? :) 

Е: будет 16 скоро.а тебе сколько лет? 

М: А сколько ты мне дашь? 

Е: незнаю я же ище не знаю ничево про тебя.а как ты узнал, что я английский знаю? 

М: Твой ник мне понравился сразу. Every Дика, «Всегда дикая!» в переводе с английского, как девиз. :) 

Е: спасибо. а что твой ник обозночает? 

М: О, это легенда! В древности был всемогущий бог, который послал героя наказать своего врага. Этого героя и звали Меркадер. 

Е: ты знаешь историю? 

М: Немножко. А ты какой предмет в школе больше всего любишь? Математику? 

Е: не! вобще сечас алгебру учим там уровнения ненавижу эти ! ! ! :(((((((я рисовать люблю и еще перирисовывать ,вофотошопе тоже умею 

М: Не может быть!!! Послушай, я тоже рисую с детства, в выставках участвую, и даже продал несколько своих картин. Хочешь я тебе свои картины покажу? 

Е: давай 

М: Где встретимся? 

Е: не не надо так мне скинь сылкой 

М: У меня нет в компьютере! И вообще, живопись в компьютере это НЕ живопись!!! :))) Ты близко от парка Победы живешь? 

Е: на углу 

М: Ну вот! А мне только трассу перебежать и я в парке буду, через пять минут. Принесу папку с моими рисунками, ты меня по папке и узнаешь. Сядем там на лавочке, я тебе покажу картины 

Е: позно давай завтра уже 

М: Завтра я не могу вечером, а утром ты в школе. Мне сейчас уходить как раз пора, я одет уже, пройду специально через парк, скажи, что выскочишь к подруге на минутку, я на углу парка передам тебе папку, а ты уже сама дома и посмотришь, а завтра отдашь. ПЯТЬ МИНУТ МАКСИМУМ, и вы дома, девушка! :))) 

М: Чего молчишь? 

Е: сек подожди 

Е: на мне куркта синяя будет. а на тебе? 

М: А я с папкой рисунков буду. :)  

Е: я выхажу 

М: До встречи! 

Е: :) 

Вы оказались как всегда правы. Нет разума у политиков, даже если тень интеллекта присутствует на их лицах. Разум и ум отнюдь не одно и то же. Национализм самая выигрышная карта в ситуации экономического упадка. Денег у народа нет, знаний нет а вот национальность приобретена с рождением. Должен же человек чем-нибудь гордится. Можно гордиться руками, если они умеют что-то хорошо делать. Можно гордиться мозгами, если они умеют хорошо думать, везде это проклятое если., А вот национальностью можно гордиться без всяких если, просто за то что она у тебя есть. 

Нац. карта по всей видимости последняя надежда политика, чувствующего неустойчивость своего положения. Но даже в последней надежде отдавать в аренду центральную улицу столицы на целый день профашистской организации, при чём закрыв её даже для граждан, просто идущих на работу, это, уже слишком. 

Когда другим жителям столицы очевидцы событий рассказывают об этом они не верят, им проще заподозрить во лжи рассказчика, чем поверить в такое поведение выбранного ими президента. Свадебные кортежи по прежнему стремятся к памятнику славы, поставленному в честь защитников от фашистского нашествия, но они вынуждены огибать центральную улицу, потому что по ней маршируют те кто убивал этих защитников. 

Чем это закончится?  

Выигрышна карта смерти по нац. признаку, как не разыграть её, если под это можно получить хорошие деньги. Признаем голодомор геноцидом. Жуткие фотографии вымирающих сёл, все претензии к России, слёзные послания к Европе, а то что половина выставленных фотографий сделано в Поволжье… Мёртвые уже не возмутятся, живые поверят, они хотят гордиться хоть чем-нибудь, пусть национальностю, они хотят знать кто виноват в том, что представители великой нации бедствуют. Главное вовремя разыграть карту. 

Чем это закончится? 

Я помню время когда били морду тем, кто не знал как по-украински будет форточка. 

Сейчас запрещают вывешивать объявления в школах на русском языке, это при том, что повальное большинство детей на переменах и дома разговаривают по русски.А при поступлении в некоторые вузы ребёнок должен дать подписку, что в стенах института он будет говорить только на украинском, имеется ввиду не на русском. На английском можно на русском нельзя.  

Чем это закончится? 

Если честно, я не хочу слышать Ваш ответ, я хочу надеяться на разум, но….  

Милый, так странно опять писать тебе. Нет, я не говорю, что я забыла тебя, то есть совсем забыла… Мне кажется, если я вдруг соберусь умирать и смерть подойдёт так близко, что я почувствую, как вливается желанный покой в моё всегда кипящее сознание, я не буду вспоминать свои платья, как утверждают многие, я вспомню тебя. 

Знаешь, когда пришло твоё письмо, я всё не могла решиться его распечатать. Ты давно перестал быть для меня обитателем реальной жизни. Нет, я не забыла тебя, я помню твой запах, твою манеру чуть наклонять голову, я помню твои губы. Но сегодня я не смогла нарисовать твой профиль. Помнишь мою привычку? Когда я читала твои письма, я всегда рисовала тебя, а потом дарила тебе эти исчерченные листы и ты пытался угадать какая завитушка соответствует какой строчке твоего письма… 

Я ничего не нарисовала, ни один силуэт не выплыл из под моего карандаша, пока я читала твоё письмо. Тебя нет во мне, осталась одна дымка. Да, я попрежнему люблю тебя, если можно назвать любовью то порой невыносимое чувство, которое упрямо живёт в моём теле. Только в полусне я улыбаюсь, мне кажется что я опять касаюсь тебя и ты никогда не уходил от меня в то морозное утро и не было километров писем и ещё более длинных пауз.. А наяву, привычным стало ощущение непреходящей тоски. Нет радости в моей любви.  

Не пиши мне больше, я не переживу возвращения. Эта метаморфоза уже не для меня, лучше я просто вспомню тебя, когда буду умирать. 

- Самое главное – это громкость! – заявила Черепаха С Тротилом. 

- Не обязательно, – скромно заметил Маленький Пук. 

Только Курочка Рямбо промолчала. Не любила она разговоров. 

* 

- Самое главное – это Форма! – радовался Дед. 

- Самое главное – это Содержание! – радовалась Бабка. 

Только Мышка молчала. Она-то знала, что самое главное – это хвост. 

* 

- Самое главное – это Зритель! – думал Зритель. 

- Самое главное – это Артист! – думал Артист. 

Только Суфлёр молчал. Он-то знал, что самое главное – вовремя уйти. 

* 

- Самое главное – это Станиславский, – сказал Театр. 

- Самое главное – это Вешалка, – сказал Станиславский. 

- Это вешалка, а не работа... – сказал Гардеробщик, утирая пот. 

Возле продуктового магазина, Антон замедлил шаг. На сыром снегу сидел черный ушастый Анубис. Поводок тонкой черной пуповиной соединял его с дверью. Анубис тоже заметил Антона, чуть склонил голову набок, и его большие глаза сверкнули отраженным электрическим светом. Глядели эти глаза пристально, оценивающе, как на суде Маат. 

Антон повернулся к Анубису спиной, прижал авоську к груди, и неуверенно двинулся навстречу мокрым перьям метели. Пристальный взгляд собачьих глаз морозил спину, сапоги, чавкая, месили снег, неоновый свет припечатал нелепую сутулую тень Антона к дороге, и машины перемалывали ее в серую кашицу. 

Подошел к двери подъезда. От волнения чуть не выронил ключ. Щелкнул замком. Подъезд. Пыльная темнота. Из разбитых окон метет. Первый пролет… 

«Это ничего… все хорошо… это еще не жизнь» – думал Антон. 

Второй пролет. 

«Некоторые просто не понимают, что не родились». 

Третий пролет. 

«Скоро все это закончится. Только жизнь может длиться вечно. А это – не жизнь, а какой-то невроз. Меня просто нет». 

Четвертый пролет. 

«Скоро я начну жить. Гусеница – это еще не рожденная бабочка. Я – еще не рожденный человек». 

Пятый пролет. 

«Снова ключи прыгают в руках. Кто это притаился в темноте? Надвигается, кровожадно ухмыляясь, сжимая в руке короткую серую полоску металла?». 

Антон стряхнул наваждение. Все обман, морок. Он стоит один на лестничном пролете, возле открытой двери. 

В квартире сумрачно и пусто. Сквозь желтый папирус обоев просвечивают кирпичи. Ну разве может здесь человек Жить?  

На столике лежит купленный утром научно-популярный журнал «Анх». На открытой странице статья одиозного психолога Кузнецова. Антон машинально выхватил несколько строк: 

«…особенно в последнее время в моей практике участились случаи, когда люди воспринимают окружающую действительность в совершенно фантастическом, мифическом свете: мне попадались люди, мнящие себя жителями древней Эллады, причем именно тех ее регионов, где люди по культурным и религиозным соображениям не носили одежду, а также «обитатели» Древних Месопотамии, и Египта. Сложнее всего мне было наладить контакт с людьми, которым представлялось, будто они живут в ведической Индии, да-да Индии, причем именно времен Махабхараты, и Рамаяны. Пациенты запрещали мне приближаться к ним ближе чем на три шага, из-за того, что я, по их убеждениям являюсь «чандалом», то есть принадлежу к касте неприкасаемых. Я склонен объяснять это явление тем…». Антон перевернул страницу. Сразу после статьи Кузнецова следовало разоблачение оной статьи профессором Дат-анх-Нутом: «Все это – грязная хеттская провокация. Так называемые, гипотезы Кузнецова не только немыслимы и антинаучны, но и общественно опасны…». 

Антон закрыл журнал. Все эти ученые споры давно уже перестали его волновать. Он покупал этот дурацкий журнал по старой памяти, затем лишь, чтобы пробежавшись по странице взглядом, тут же закрыть его, и никогда уже не открывать. 

Нет. Было еще кое-что. Антон открыл последнюю страницу. Там крупным шрифтом было написано: 

«Помогая в строительстве Города, вы приближаете момент своего Рождения!».  

А ниже: 

«Строительство нового Города, за рекой, позволит вам реализовать весь ваш творческий потенциал. Каждая мастаба, каждая пирамида, каждый грот ускорят рост и развитие нашего Города». 

Антон приезжал в Город за рекой каждый год – привозил новые кирпичи и известь. Там у него были самые теплые знакомства. В перерывах, когда все отдыхали, можно было выкурить сигарету-другую, перекинуться парой словечек с соседом, присев на завалинку.  

«Что случилось?» – спрашивал Антон. 

«Да все как раньше…» – отвечал сосед, русый, усатый дядька, приличных уже лет. 

«Работаешь?».  

«Ну… работаю». 

«А жена как?». 

«У-у-у! – смеялся сосед, чиркая большим пальцем по горлу – Житья нет. Ты знаешь, когда Город будет готов, я ее сюда не позову! К хеттам ее, старую!». 

«А краской, какой будешь красить?». 

«Да как все». 

«Это как?». 

«Ну, красной…». 

«А я – синей – улыбался Антон – моя ведь ближе всех к реке». 

«Это ты погоди еще… следующей весной понаедут… реки своей не увидишь…». 

Когда за рекой появился Город, никто не знал. Он просто был всегда, словно зеркальное отражение старого города. Кто-то боялся его, кого-то безудержно тянуло к нему. Побывав в Городе в первый раз, Антон уверился, что там и только там можно Жить. 

Впрочем, тех кто начал Жить, Антон не видел ни разу. Он проходил мимо готовых построек, но все они были закупорены. Там же иногда он натыкался на бестолковых людей, с пустыми лицами. Люди эти незряче сновали по узеньким переулкам, и выли. От Антона они шарахались, как от чумного. 

Странные это были люди, ох странные… 

В дверь позвонили. Антон метнулся в коридор, припал к глазку. К нему давно уже никто не приходил. Если уж на то пошло к нему никогда никто не приходил. Он даже забыл как звучит звонок, и теперь это нудное дребезжание ужалило его. 

На лестничной площадке стоял Анубис – теперь при нем было человеческое тело, облаченное в пальто, и только голова, черная ушастая голова, жутковато торчала над плечами. 

Антон щелкнул замком, отворил дверь, впуская Анубиса в убогое свое жилище. 

- Я за тобой от самого продуктового шел – протявкал тот, сбрасывая пальто – ох и холодно у вас тут… 

- Может чаю? – засуетился Антон. 

- Не откажусь! – простужено просипел Анубис – я к тебе, собственно по делу. 

- Чашечка чаю никакому делу не помешает! – Антон смахнул с клеенки крошки, расставил чашки, зажег газ. 

- Сегодня лед из реки ушел – сказал Анубис буднично – можно плыть. 

- Как это плыть? – удивился Антон. 

- Ты Жить начинаешь. Время твое пришло. 

- Так… не достроенно еще… 

- А здесь у тебя что? – Анубис показал когтистым пальцем на авоську. 

- Кирпич. Сегодня купил. Но там еще много надо.  

- Сотрудники помогли, сосед твой тоже принес, не пожадничал – сказал Анубис – вот только один кирпич и осталось положить. 

- Это все как-то... 

- Неожиданно? – тявкнул Анубис – оно всегда так… Жить начать – это тебе не в парке прогуляться, Жизнь она всегда внезапно начинается… 

- Я не знаю… у меня еще столько дел… 

Анубис запрокинул голову и загоготал. 

- Помилуй! да я тебя давно знаю… ты с девяти лет ее строишь, так? 

- Ну… да… 

- Ты еще в школе понял… когда эти недоумки тебя задевали… ты же понял что это не жизнь? Тогда ты нашел свой первый кирпич, переправился на мой берег… правильно? 

- Ну, я еще пацаном был… 

- Ты червяком был! – ощерился Анубис – а в университете? Кто с тобой дружил? Да никто! Тебя не замечали… а если и замечали, то посмеивались. И на работе… помнишь сотрудников? Они ведь тоже строят… строят в Городе… не все, правда…  

Антон знал это, но ему почему-то не нравилось об этом думать. Сотрудники – румяные, веселые, женатые – строили что-то в Городе, неказистое, выщербленное… 

- Ты все ждал, все думал, когда же она начнется – Жизнь, за каким поворотом. Теперь-то что – трусишь? – сверкнул глазами Анубис. 

- А тебе почем знать? – не выдержал Антон. 

- Ты сейчас задал глупый вопрос. 

- Прости… так ты говоришь… сейчас? 

- Сейчас! 

- А чай? 

- А пес с ним! – отмахнулся Анубис – пойдем… 

И они пошли. Антон хотел было закрыть за собой дверь, но вдруг понял, что в халупу свою он никогда больше не вернется. 

От волнения сердце прыгало у него в груди, когда они сели в автобус, и помчались сквозь предрассветный сумрак – больше в салоне не было никого, только старая кондукторша-ракшаска с толстой облезлой сумкой. Она подобралась, было к Антону, щеря клыки, но Анубис рявкнул на нее, и она забилась в дальний угол, и сидела там, выпучив огромные кошачьи глаза. 

Приехали, когда вдали уже зарделся рассвет. 

У пристани их ждала папирусная лодка, изогнутая, словно полумесяц. Они взошли на нее, Анубис взял в руки весло, стылая река исполнилась первобытной африканской тьмы, и они заскользили к другому берегу, туда, где уже горели факелы. 

Людей возле мастабы собралось немного – сотрудники, да усатый сосед-доброхот. Все стояли с каменными лицами, на улыбки Антона не откликались. Кто-то даже – вот срамота-то! – прослезился... 

Анубис возвышался теперь над мастабой ониксовой тенью. Антон ощутил какую-то постыдную робость, но все же сделал шаг вперед, и положил последний кирпичик. 

- Все мы любили и уважали тебя… – сказал начальник отдела, не отрывая взгляд от своих черных лакированных туфель. 

- Ты был хорошим товарищем – добавил сосед – бережливым, аккуратным… 

- Да вы что? Сдурели совсем? – хохотнул Антон – да я же сейчас Жить начну! 

Никто не ответил. 

«Как это нелепо – подумал Антон, подходя к гробнице – вот этого я и боялся – что меня будут жалеть. Нет, прав был Кузнецов – дураки они все, мнят из себя египтян, а потом плачут. А я, вот, сейчас зайду в мастабу, лягу в саркофаг, и…». 

MUTABOR! 

Я, кажется, был счастлив под этим крутым карнизом. 

Я, кажется, так смело умел тебя рисовать. 

И думалось, так просто враз вышвырнуть все эскизы. 

И верилось, ты рядом – и нечего больше ждать. 

Писал синее море – на море ни разу не был. 

В мечтах, кардинально хотелось сильнее стать. 

Сейчас до нутра больно влюбляться в твоё небо. 

И рифму хватать за нос и чувства в неё пихать. 

записки идиота, в виде записки. в виде идиота – я. 

в случае чего, а чего может быть случай, это не я. 

Люблю вспоминать моменты из своего детства. Конечно, я не слишком-то и выросла с тех пор, но обстоятельства жизни очень даже изменились, поэтому я разрешаю себе смело пользоваться этим сладким словом: «Детство».  

Конечно, стало только лучше: семья оторвалась от страшной нищеты; мама устроилась на работу, приносящую ей только радость; где-то в Горном Алтае остался отец, протиравший в прежние времена лысиной диванные подушки и перемазывающий грязными руками обои. Выросла умница и красавица старшая сестра, первая, из всей семьи, закончившая ВУЗ. Всё пришло в столь желанное всеми и ожидаемое равновесие. Видимо, просто из-за моего возраста, мне трудно оценить все положительные изменения.  

Да, мне трудно. Мне чересчур дорого всё, что было. Мне дорого то время, когда я ещё училась играть на скрипке, общалась только с самыми замечательными людьми, гордилась, что ношу вещи после старшей сестры и гордо называла маму художницей. А мама постоянно оправдывала это звание, и больше всего я любила мыть крышечки от её красок. 

Помню, одно время, мама решила начать нас закалять, причём, не самым банальным способом: она приучала нас с сестрой ходить босиком по снегу. Всё это, правда, длилось не больше одной зимы (мама никогда не отличалась постоянством). 

Теперь стоп. Детство прошло. Осталось только вяжущее ощущение уже свершившегося чуда. Правда, осталась мама, но сейчас её не заставить что-то нарисовать. Она преподаватель дизайна в институте. Сестра всегда была взрослой, поэтому-то с ней и не произошло каких-то заметных метаморфоз.  

Втроём мы сидим на кухне, как не сидели уже долгое время.  

Нет, это не дань прошлым счастливым дням. Это просто стечение обстоятельств: у мамы отменили занятия, и, сидя, она с интересом слушает сестру. Алёна – она сама увлечена своим рассказом и, как всегда в такие минуты, с усердием жестикулирует. Я раскладываю по полкам холодильника только что купленные продукты. 

Тут я вижу ЕЁ. ОНА кажется безумной, но только на первый взгляд. Она идёт прямо по снегу босыми ногами, а на лице ЕЁ только безмятежная улыбка. ОНА прекрасна настолько, что становится непонятно, что же подтолкнуло ЕЁ на этот поступок.  

Мама и сестра, обнаружив мой взгляд, тут же прилипают к окну. Они ничего не знают о НЕЙ, но они начинают выдвигать предположения и даже критиковать ЕЁ. 

А я? Чем лучше я? Своим решением родить ребёнка я поступаю гораздо более опрометчиво. Что скажут они, когда узнают, что я уже месяц хожу босиком по обжигающему снегу? Они ведь ничего обо мне не знают. 

Ты кричал и сердился. 

Ты бросил в меня кепкой и промахнулся. 

Кепка громко упала на пол и пробила дыру. 

Из дыры немедленно высунулась лысая голова соседа снизу и чавкнула кепку. 

О, как ты крут, милый, когда сердишься, но это была очень хорошая кепка. Этот лысый снизу давно на нее глаз положил. Теперь она упала ему прямо в рот. Я заглянула вниз. Из дыры сочилось вожделение. 

- Вы больше ничего не получите! – отчетливо произнесла я в дыру. – И вообще, довольно нахально с Вашей стороны хватать головой чужие кепки! 

Дыра увеличилась и вздохнула. Пришлось топнуть на нее меховой тапочкой. Впрочем, это было неосмотрительно, меховые тапочки лысый снизу тоже любил. Я с укором посмотрела на тебя, но тебя не было. Милый, милый… Ты думаешь, я не знаю где ты? Я ведь слышу шорох на антресолях, ты решил уйти там? Но ты забыл, что на антресолях у нас растет новогодняя елка. Давно-давно, когда еще в нашей жизни был Новый Год, 13-го января после ужина ты закинул ее туда, и с тех пор она разрослась и заполнила собой все пространство. Я слышу, как ты хрупаешь по битым елочным игрушкам и шуршишь мишурой. Ты пробираешься к выходу. Ты еще не знаешь, что там нет выхода. Для тех, кто сердится и кричит, никогда не бывает выхода. Они попадают на антресоли и хрустят там, как старые елочные игрушки. 

Я взяла веник и смела в дыру холодильник, он мне больше не понадобится. 

На термометре за окном пробило 12.  

13.01.2008 

Мы проснулись, проглотили завтрак, забились в деревянный кузов «газели». На лавке уместилось только четверо, остальные кто как: на корточках, на лопатах, на жестяных ведрах. 

«Газель» выползла на дорогу, тарахтя дряхлыми внутренностями, и понеслась во весь упор по извилистой дороге. Крытый брезентом купол тут же наполнился пылью, и бензиновым смрадом, стало невозможно дышать. Кто-то, матерясь, натянул на лицо футболку, кто-то сел на бортик, лицом к выходу, туда, где в клубах пыли извивалась серая лента дороги. 

Спустя какое-то время грузовичок дрыгнулся и замер. Приехали. 

Вылезли, чертыхаясь, выгрузили лопаты, и нехитрый археологический инвентарь. Горная терраса уходила вниз, к самой реке. По краю ее, редкой белой расческой, рос полувысохший березняк. Мертвые деревья, поваленные ветром, раскинулись на земле, словно обожженные солнцем скелеты. 

Шли вереницей, сквозь густую траву. Над террасой поднимался горький травяной дух, вдалеке река монотонно шумела в своей каменной артерии, в воздухе дрожал июльский жар, и работать ох, как не хотелось. 

Дошли до кургана. Неопытный взгляд вряд ли различил бы его в траве. Так, – еще одна кочка. Только приглядевшись, можно увидеть, что никакая это не кочка, а каменная насыпь – просевшая от времени, разбитая травой, облепленная лишайником, и словно шерстью, обросшая бурым мхом. 

Мы остановились. Специалист – невысокий, светловолосый мужчина немногим старше тридцати, отрядив трех человек, стал размечать квадрат.  

Курили только папиросы – сигареты давно кончились. Специалист замерял что-то, рассчитывал, время от времени делал какие-то указания, я наблюдал за ним без особого интереса – все это я уже видел много раз. 

Разговаривали как всегда не о деле. Археологи почему-то никогда не говорят о деле. Так о всяких разных посторонних мелочах. Когда я встревал с дилетантскими своими расспросами, преподаватели очень сердились, особенно Специалист. Он-то и дело понукал меня, за мое неуклюжее любопытство, мол, не работаешь совсем, зато языком молоть – первый мастер. 

Когда первая суета улеглась, Специалист смерил нас специалистским своим взором, и так провозгласил: 

- Работаете аккордом.  

Это значило – ежели сделаем всю черную работу до обеда, – остаток дня свободен. 

Сам Специалист, была бы его воля, ни днем ни ночью не вылезал бы из курганов. У него была своя бригада «могильщиков» – три-четыре человека, с которыми он работал на вскрытых могилах. Свита Специалиста всегда трудилась после обеда, им отводилась самая интересная работа. Попасть в «могильщики» было нелегко, а мне с моим трудовым усердием, и вовсе невозможно. 

Наша задача заключалась в другом: сперва нужно порубить траву, снять на полштыка дерн, которым поросла насыпь, расчистить камни, разровнять пространство вокруг кургана, подождать, пока Специалист сфотографирует насыпь, потом разбросать ее по камушку, пока не покажется темное пятно, означающее, что внизу могила, опять все разровнять, и передать квадрат в руки «могильщиков». 

В этот раз все не заладилось с самого начала: едва я взошел на курган, как в голове у меня все закружилось, я отшатнулся, ища руками опору, быстро сел на траву, и земля раскачивалась подо мной словно палуба корабля в качку. 

Парень по прозвищу Пила почувствовал то же самое. 

- Знать, там мерзость какая-то похоронена – заметил он. 

Такое уже случалось. Попадались нам на курганы, источавшие скрытую, жуткую силу. Говорили о них, конечно всегда не всерьез, но нет-нет а передергивали плечами.  

От этого же кургана пахло какой-то тысячелетней злобой. Не то что вскрывать, – подходить к нему не хотелось. Но аккорд – есть аккорд. Специалиста злить ни к чему. 

Вы знали, что на курганах часто растет крыжовник? А среди камней живет великое множество живности – улитки, жуки, пауки, ящерицы. После обеда, когда курган хорошенько прогревается, разбирать его одно удовольствие. Не поверите, но такой курган будоражит аппетит, перебитый скудной походной едой: земля пахнет теплой выпечкой, камни, шершавые снизу, очень похожи на свежие сдобы, так и хочется укусить… 

На поганых курганах все по-другому: каждый камень оттягивает руки, земля не земля вовсе, а холодная, рыхлая грязь. От поганого кургана нельзя оторвать взгляд, он приковывает к себе, впитывает, опустошает…. 

Делать нечего. Мы взялись за лопаты, и приступили к нелегкому своему труду. 

Неприятности начались тут же: едва мы начали раздерновывать квадрат, из-под камней, гудя, поднялся шмелиный рой. Один шмель даже ужалил Пилу.  

Пришлось прерваться. Рассерженный рой какое-то время метался над курганом, но потом, подхваченный ветром, умчался прочь. 

Следом прямо из насыпи полезли жирные зеленые гусеницы, великое множество гусениц. Невесть откуда прилетела ворона, уселась на обросшую огненно-рыжим лишайником скалу, и молча уставилась на нас. Потом облетев над курганом несколько кругов, она опять заняла свой пост. Потом сделала еще несколько кругов, уселась, и хрипло, задушено каркнула. 

Снова и снова она совершала свои налеты, и глядя на ее выщипанный темно-серый силуэт, я чувствовал странную тяжесть в душе. 

Две сотни шагов отделяли нас от дороги. Мимо пролетали автомобили с радостными, солнечными туристами. А я стоял одной ногой на кургане и отковыривал с камней рыжий лишай. 

Сколько мы здесь? Две недели? Три? А сколько человек может прожить в таком месте?  

И словно из толщи земли приходит ответ: жить недолго, спать – целую вечность. 

Я поймал взгляд Музыканта. Он был бледен, мы все были бледны. Он посмотрел на меня, перевел взгляд на дорогу, которая уходила за поворот реки, за изгиб террасы, и тихо произнес: 

- Я вот сейчас подумал… почувствовал… глупо конечно… будто нас уже много раз откапывали…. 

Больше ничего не сказал – просто уткнулся взглядом в разрыхленную землю. 

Вскоре наш труд был отмщен. В курганной насыпи обнаружился каменный ящик. Специалист сказал, что возможно это захоронение по обрядам зороастризма. Будто в древние временна время в этих долинах жили кочевники, исповедовавшие зороастризм, и просто зарывать тело в землю для них было грешно. 

Рядом с курганом обнаружилась дахма, на которой, присыпанная камнями, покоилась груда конских костей. 

«Но примешь ты смерть от коня своего…» – подумалось мне.  

Тошно стало до невозможности. Мы расстелили верхнюю одежду на траве, сели. Кто-то пытался анекдоты травить, но все шутки уходили впустую. Рядом с нами ревела черная воронка, в которую уходили все наши мысли, все потуги.  

Меня услали к реке, за водой. Терраса круто обрывалась у самого берега, и приходилось очень осторожно ковылять по выветренным, ломким каменным зубьям. Я скользил по траве вниз, цепляясь за колючие кусты. 

Вдруг… сквозь мерный шум реки продралось хриплое лошадиное ржание… и тут же все стихло. 

По спине моей почему-то пробежали мурашки. Уж больно жутко звучал этот звук при свете дня. Словно разом обнажился какой-то срам, вроде гниющей язвы… 

Ржание повторилось, и так же резко оборвалось. 

Я прибавил ходу, спотыкаясь через шаг, позабыв про всякую осторожность. Снова услышав этот страшный звук, я сорвался на бег, трухлявые камни крошились под моими ногами, я почти кубарем скатился на берег, но… увидел лишь что-то темное, неживое. Течение тащило его по камням, только на секунду из-под воды бесстыже задралась нога, жилистая, тонкая, как ветка. Я стоял и смотрел вслед этому огромному темному пятну. Бутылки я выронил, запнувшись о камень, теперь они болтались на кусте, словно погремушки. Пришлось за ними вернуться.  

А потом… я не мог подойти близко к воде. Какая-то холодная стена отталкивала меня, я сидел на валуне и ждал, когда вода… очистится. Или очищусь я… 

Иногда мне снится сон. Я стою на берегу, тут же собрались все археологи. Река пенится, бурлит, а по ней против течения, черной стрелкой разрезая буруны, движется лошадиная голова – облезлая, костлявая, с пустыми провалами на месте глаз. Временами из воды проступает голый позвоночник, с присохшими к нему пучками гривы.  

- Откуда она? – спрашиваю я Музыканта. 

Музыкант – или же это был кто-то другой? – улыбается грустно и говорит: 

- Из дахмы, откуда еще… 

- А почему она против течения плывет? 

- Все поплывем…