Вещий сон 

Иногда мы видим вещие сны, видим в них близких нам людей, давно покинувших нас. И они нам помогают. 

Хорошо, что это был сон. Запомнить или нет? Запомню… С чего всё начиналось? Что-то неуловимо хорошее, хорошее. Ах, да, наличники. Красивые такие наличники, резные, в детстве всегда хотелось, чтобы отец вырезал нарядные наличники. Сколько раз дети просили отца – сделай, сделай, как у соседей! Ну почему у всех на улице окна в крашеных наличниках, узоров невиданной красоты, а у них нет. Невдомек им было, что отец работал с утра до ночи, некогда красоту мастерить. Зато мебель в доме вся из-под отцовских рук вышла – диван пружинный, диван деревянный, табуреточки всякие, полочки, этажерки. Всё нужное, необходимое, для жизни, не для внешней оконной красивости. Все – таки под конец жизни своей выпилил и повесил наличники отец, дети уже разъехались давно по разным городам, а тут приехали, глянь – окна в одёжке новой – обрамлены рамами с геометрическим узором, покрашены в зелено – голубой, да так причудливо, что на всей улице им равных нет. И тут отец переплюнул всех соседей – ни у кого на наличниках узоров из треугольников и квадратов не было, все виньеточки да цветочки. 

Лучше бы не делал он эту красоту, потому что следом шарахнул отца инсульт, и остались нарядные окна последним воспоминанием о здоровом отце. 

Да, да, наличники. Отец давно на кладбище покоится, а во сне снятся нарядные окна на старом доме. К чему бы это? Сонник взять, да в нём все так неопределенно, надо самим разбираться. Дом старый, значит все устоявшееся, без измен. Новые красивые окна, это, наверно, новый взгляд на старые вещи. Или предупреждение? От отца? Но тогда он сам бы приснился, а во сне только следующее поколение – дети и внуки. 

Что еще во сне привиделось? Гости были. Много гостей. Давно такие массовки, наподобие киношных, не снились. Настоящий кавардак. Если вы не знаете, что такое кавардак, то я под этим подразумеваю дикую мешанину всего несмешивающегося. Это, как в овощной суп налить молока. Отменный суп получается. Не всем нравится, но главное, что не смертельно, если, конечно, на жаре не подержать денька два до запаха элегантной протухлости. Про протухлость, это я так, к слову, текст оживить. А про кавардак по делу. Как назвать то, что люди, в разные года появляющиеся в твоей жизни, одновременно появляются в одном сне? Точно элегантное невообразимое сочетание получается. Не приставайте, правильное определение, неправильное. Нравится мне слово, я его в этой строчке хочу видеть! 

К чему это я? Понимаю, мелю вздор, но чем больше вздора, тем дальше до смысла сна. Боюсь я докопаться до сути, вот и кружу вокруг да около. 

Итак, дом наличниками в огород. Даже не огород, а маленький участочек земли при доме и три картофельные борозды. Я, как должное, окучиваю с кем-то неизвестным картошку, сразу же подкапываю кусты и собираю клубни и во сне же осознаю абсурдность своих действий: по уму окучивают в июле, собирают в сентябре. 

Время разбрасывать камни, время собирать камни? 

Это я сейчас так умно соображаю. А во сне тщательно окучиваю картофель, подкапываю и собираю клубни. С соседнего участка призывно машет рукой словоохотливая соседка, приглашает к разговору. Отвернуться спиной, ведь я во сне, необязательно быть взаимно вежливыми, если она из этого сна, то еще проявится. Не проявилась. Стою спиной к соседке, лицом к дому. Дом. Напоминание об Отце. 

- Отец, что ты хочешь мне сказать? Предупреждаешь, навещаешь? Соскучился? 

Всё забываю, что сон, как немое кино: все двигаются, улыбаются, совершают действия, но не говорят. Один раз в моем сне все персонажи заговорили. Но не хочу такого повторения. Словно тебя волокут в омут, а ты с глупенькой улыбкой еще и ногами отталкиваешься, помогаешь тем, кто усердно тащит тебя в темный водоём, а потом с неимоверным трудом выходишь из сна. Говорят, так выходит астральное тело. Не знаю, никаких астральных тел, выдумки всё. По мне, то, что объяснить не могут, называют всяко – разно. 

Стою лицом к дому. Опять наличники. Манят, манят, Домой зайти надо, а страшно. Зажмурюсь-ка, как во сне. Так, я во сне или уже не сплю? Попробую рассуждать логически. Раз я пытаюсь объяснить свой сон, значит я уже не сплю. А раз я пытаюсь закрыть глаза, как будто во сне, значит, я тоже не сплю. Чепуха какая – то получается. Ведь знаю, что сплю. 

Начинаю снова по порядку. Картошка собрана, поворачиваюсь к наличникам, все это во сне. Мне становится страшно, потому что вижу наличники и знаю, что отец сделал их перед смертью? Нет. Не это Мне становится страшно, потому что кто-то невидимый толкает меня зайти в дом. Это во сне. И я зажмуриваю глаза и оказываюсь внутри дома. Да, это сон. Наяву мне пришлось бы разогнуться, пошевелиться, одним зажмуриванием глаз не переместишься. 

Дом полон гостей. Дом был с дверями или без дверей? Это я сейчас рассуждаю, не во сне. Во сне меня не волновали такие мелочи, чтобы попасть куда-то, представляешь и оказываешься в нужном месте. А в этом сне дом был полон гостей. Итак, открываю дверь, попадаю в сени. Тем, кто не знает, объясняю, сени – холодная, не отапливаемая прихожая перед входом непосредственно в избу. В прихожей стоит сундучок, его тоже отец смастерил. 

Опять отец! 

На сундучке сидит парень молодой, курит. Прохожу мимо, не обращая на него внимания, мне надо угостить гостей, это приказ в моей голове. Гостей много, но странные какие-то гости, неизвестные. Почти все с маленькими детьми, хотя я точно знаю, что эти дети давно выросли. Из соседней комнаты выглядывает мама, говорит, чтобы скорей накрывала на стол, гости заждались. Я соглашаюсь, да накормить гостей первое дело, негоже так с ними. И выхожу в кухню. Но оказываюсь в сенях и снова прохожу мимо молодого парня, сундучок, на котором он сидит, привлекает мое внимание. Вспоминаю, что отец мастерил его с особенной любовью, не торопливо и не медленно, а вкладывая всю душу. Парень поднимает голову, равнодушно скользит взглядом по двери, в проем которой видно веселую толпу гостей. 

Стоп! Это же мой сын. Но он давно бросил курить. 

Совсем некстати (или кстати?) вспоминаю, как отца парализовало, а я приехала с грудным ребенком в гости к родителям. Родительский дом был без всяких удобства, и пеленки стирать приходилось на улице. Ставила коляску с ребенком у дивана, где лежал неходячий отец, и уходила в дальний конец огорода, через хозяйственные постройки, к водопроводной колонке: постирать, прополоскать и развесить распашонки, пеленки на ветру. Замученная бессонными ночами, (у сына резались зубки, и он постоянно плакал), после стирки нежилась у колонки на дневном теплом солнышке, не торопясь вернуться домой. Вдруг услышала непонятный хрип и плач сына, рысью рванула в дом, боясь увидеть страшную картину – сын упал или с отцом что случилось. 

На крыльце неуклюже сползал по перилам парализованный отец. Он крепко прижимал действующей рукой шестимесячного внука, и, волоча правую ногу, осторожно нащупывал левой ногой ступеньки. Парализованный встал! 

В ворота дома оглушительно стучали, вбежала соседка с криком,  

-Что у вас творится, малыш криком заходится, не слышите что ли?- И остановилась, как вкопанная, увидев деда с внуком. 

Получается, что внук своим плачем сделал то, что не могли сделать лекарства. Дед, решив отнести его матери, встал. 

- Отец, ты опять пришел ко мне во сне. Зачем? Надо спасать сына? Это ты хочешь сказать? Он сидит во сне на твоем сундучке, как под твоим покровительством … 

Утреннее пробуждение не принесло ясности. Смутная тревога после насыщенного яркого и сумбурно – тревожного сна не покидала весь день. Сын учился в другом городе, связаться с ним сложно. Это сейчас нажал кнопочки на сотовом телефоне, и на тебе – говори, сколько хочешь, а тогда их и не продавали. 

Телеграмму на срочные переговоры все-таки отправила, осталось ждать до вечера. 

Снова и снова прокручивала в голове сон и пыталась найти ассоциации: 

наличник – опасность 

неизвестные гости – незваные гости. 

умершие мать и отец- предупреждение об опасности 

сын на сундучке деда – дед берет его под защиту? 

Вечером позвонила подруга, пригласила в гости. Отказалась, сославшись на занятость, чем несказанно ее обидела. Не станешь же ей объяснять, что, повинуясь сну, заказала междугородный разговор. В назначенное время звонка не последовало, но чуть позже бесстрастный голос оператора сообщил, что абонент не явился. Что делать?  

Полночи убеждаю себя, что ничего страшного в этом нет, что завтра закажу повторные переговоры и постараюсь разыскать знакомых, кто бы смог заглянуть к сыну. 

Утро не принесло успокоения. Еще весь день полной неизвестности, пока что-то прояснится. А пока известно одно – абонент на переговоры не явился… 

- Ах, отец, отец, что же ты хотел мне сказать?  

Абонент появился. Ближе к ночи раздался стук в дверь. На пороге стоял сын. Тощий до изможденности с лихорадочным и безумным блеском в глазах. 

- Мама, я подсел на наркотики, качали меня героином, еле вырвался из компании. Три дня автостопом добирался. Умираю от ломки. Спаси меня.  

Всем, кому посчастливилось 

не разминуться с любовью,  

посвящается. 

За окном валил снег. «Зимы ему мало! – непонятно на кого сердилась женщина. – Ведь март уже, а весной и не пахнет…»  

Женщина родилась в марте. В эту пору в ее родных краях бывало солнечно и тепло, цвели абрикосы и миндаль. Она всегда любила это время.  

Но на Урале в марте миндаль не цвел. Он в этих краях вообще не водился.  

Женщина гладила. Водила утюгом по льняным, в полоску, салфеткам и вспоминала, что у ее матери их всегда была наготовлена целая куча – наглаженных, подрубленных аккуратно, вручную или на машинке. Странно, думала женщина, ведь гости у них бывали не так уж и часто, а домочадцы прекрасно обходились и без таких «излишеств», как салфетки. Но мама была хорошей хозяйкой, и неожиданный приход гостей не мог застать ее врасплох. 

«Я совсем не похожа на маму, – женщина подумала об этом с некоторым огорчением. – И хозяйка из меня так себе. И терпения у меня нет. Мама с отцом всю жизнь прожила, хотя всякое было. А я…»  

Она задумалась и не замечала, что полотно утюга в который раз разглаживает уже несуществующие складки. 

Женщина, будто очнувшись от воспоминаний, вернулась к реальности. «Боже мой, салфетки… Я ведь сто лет их не гладила. С чего бы это? Неужели мне снова хочется семьи? Размеренности дней. Тихих уютных вечеров. У телевизора. А потом… 

Не знаю, не знаю... Начиналось всё так невинно. Его ник показался таким странным, даже абсурдным. На фото строгое и очень умное лицо.  

Да, с чего всё началось тогда? С его «Камня преткновения», которое перевернуло всё во мне. Сначала мне показалось, что он поставил с ног на голову все мои представления об отношениях мужчины и женщины, кто из них «правее» и «главнее». Читала, перечитывала и понимала, насколько он прав, этот Пеший Всадник. Какой умный дядька, – подумала я, – как тонко и глубоко он видит. И сказать не боится, а ведь наверняка для многих это чуть ли не ересь.  

Уважаю!» 

Женщина с улыбкой вспомнила, как написала этому Пешему Всаднику комментарий. Такой глупый, наивный, бестолковый. Просто ей очень хотелось выразить свой восторг и пиетет. Причем вполне искренне.  

Нет, она совершенно не старалась произвести на него впечатления, разве что делала это подсознательно. 

Самое удивительное, что ее комментарий привел его в замешательство. Оказывается, он не ожидал этого от нее, автора глупостей под названием… Ну да не важно, каким… 

Ей захотелось почитать его еще. Каждая вещь открывала что-то новое в нем. Тут он – задорный бесшабашный парнишка, выросший у кладбища. Здесь – нарисовал картину праздника, того, советского, изнутри. А рассказ о сыне ее просто потряс. А «Запоздалая любовь»… Сколько чувств, эмоций, молодой энергии! И боль, которую она почувствовала как свою. 

Потом – письма, первое из которых было неожиданным. Но привыкла к ним быстро. Стала ждать их. Спешила по утрам к компу, и всегда ее ждало письмо, одно не похожее на другое. 

Звонки. Первый, когда она шла через парк, зимой. Рука затекла, пальцы замерзли, но говорить было интересно. Это была уже почти осязаемая частица его, незримого собеседника. 

Порыв – «приезжай ты или приеду я…» Она чувствовала, что еще не готова к этому, что всё развивается слишком стремительно, как лавина, тайфун, не давая осмыслить, понять.  

Успокоились оба, не желая гнать лошадей. В надежде сберечь свой покой. Или комфорт… 

Потом – сообщения на сотовый, предложенные ею как вариант общения, когда нет другой связи. Увлеклись. Игра (игра?) захватила обоих. Она смотрела на себя со стороны: ну точно девчонка, с азартом нажимает на кнопочки, набирая текст очередной смс-ки... 

Его письмо, все в сомнениях, не напрасно ли они затеяли всё это, ее не то чтобы обидело. Задело. И это когда она поняла, что, кроме первоначального дружелюбного любопытства, у нее появилось что-то еще к нему. Увлеклась ли и она им? Теперь женщина уже не могла ответить «нет». А он – «не увлекайся мной…» Оказывается, ее собеседник был просто мужчиной, который – по привычке – вовлекал в свои «сети» симпатичную ему женщину… Неужели так? Но почему, почему ей так не понравилось это письмо? Разве и она «флиртовала» с ним, решая убедиться в своих женских чарах?..  

Ах если бы всё было так просто!  

Она даже пожурила его как мальчишку. Он вел себя и впрямь как мальчишка. Влюбленный. С обидами. Театральными репликами.  

Одумался. Стал сдержаннее. Но именно его непредсказуемой романтичности, порывистости в поведении стало не хватать. Хотя «прелести» было много. Как мило он ее называет – «прелесть»… 

…Женщина гладила салфетки и мечтала. То ли о прошлом, то ли о будущем. Так хотелось стать наконец счастливой – рядом с любимым человеком… 

«…Твое письмо подействовало на меня неожиданным образом, словно накрыло теплой, нежной волной и понесло в страну детских, юношеских, теперь уже несбыточных, мечтаний.  

Прочитал днем, а ощущение все еще гнездится в сознание, окончательно не улетает. Сплошная добрая эмоция. 

Я начинаю тебя «бояться», неровен час, влюблюсь, а это уже страдания… 

Чуть-чуть я уже влюбился.  

Буду считать это поверхностной эйфорией, зыбью, легким бризом на поверхности моей глубинной, неповоротливой психики… 

Так что меня так растормошило? 

Твоя тонкая лесть, умеешь, возможно, непреднамеренно.  

Твоя мужская способность рассуждать.  

Своевременно соглашаться, это – от восточной женщины! 

Желание быть счастливой, с этаким легким налетом нежности и ностальжи. 

И стиль, умение излагать... 

И все это, в совокупности, и называется женским умом».  

«…Сегодня я стряпала пироги. Давно не делала этого. Хотя раньше, когда всё было относительно ладно, ни одного выходного не проходило без выпечки. Мне нравилось это делать. Запах печеного – это запах семьи. Запах уюта. Очага. 

Неужели для меня так важна семья? Формальные атрибуты счастья…» 

«…Я исподволь пытаюсь увлечь тебя, но от этого трудно отказаться, общаясь с женщиной. Тем более которая мне по нраву, как говорится, в пазл. Это получается на автомате, само собой. 

Не надо мной увлекаться, постарайся, это только будет отвлекать тебя от выбора реальных претендентов. Всегда будешь сравнивать. Зря мы всё это затеяли…» 

«…Мне больно. Я устала быть одна. Мои плечи хрупки. Я не могу быть все время «железной леди», я самая обыкновенная женщина. И мне хотелось плакать – после твоих слов: «Не надо мной увлекаться…» 

…У меня уже был опыт поездки к человеку, которым я увлеклась. Было пять дней счастья. Так мне казалось. Потом – опустошение и боль. И это не забылось. А потому я вряд ли решусь снова на такой «эксперимент». То, что последует после встречи, не стоит этих дней взаимного упоения, мгновений счастья.  

Мне нужно больше. Мне нужно всё.  

Спасибо тебе – за то, что встретился. За твое чувство ко мне. За то, что сумел разглядеть и понять такую же одинокую душу.  

Ты глубоко симпатичен мне, может, даже больше.  

Прости, если чем-то обидела. Я точно не хотела этого.  

Я не прощаюсь с тобой. И не ставлю точку. Лишь многоточие…» 

«Мне тоже, в принципе, нужно всё.  

Устал я, очень устал. Эмоциональность нужно свою обуздывать. 

Всё кажется – там, за поворотом, оно, счастье... 

Но… Тормоза сносились, разгоняться нельзя, впереди стена… 

Давай не будем ставить точку…» 

«…Нас разделяют расстояния и прошлое, и, возможно, настоящее, есть такой момент, как «понравишься – не понравишься». Одно дело общение на расстоянии, другое – глаза в глаза»… 

«Настоящее нас не разделяет. По крайней мере, меня. Я больше чем уверен, что мне ты понравишься – глаза в глаза. 

Укоренились мы, укоренённость наша, вот что нас разъединяет…» 

«…Мы с тобой избегаем разговоров о любви. Наверное, это правильно. Так ли уж важно, как называется связавшее нас чувство?! Главное, что оно есть, что мы прикипели друг к другу, нашли свои «половинки», что само по себе невероятная удача. Я и так чувствую, что, как ты ласково называешь меня, сколько говоришь и пишешь милых словечек, – это для тебя не очень привычно, и ты в какой-то мере «ломаешь» себя…» 

«…Стал перебирать в памяти всех женщин, встречавшихся на моем пути.  

Долго перебирал, рассматривал уже со своих теперешних высот и пришел  

к не очень оригинальному для тебя выводу – ты ЛУЧШАЯ из них. 

Мне очень хочется сказать, что я от тебя в восхищении. Ты стала любимой для меня женщиной. Не встречались мне такие. Не чувствовал ни в ком всей гармонии, которую в тебе я вижу. 

Скажи, а о чем ты мечтаешь? Как видишь наше будущее?» 

«…Ты задал в последнем письме такие серьезные вопросы, что я чуточку растерялась. Как рассказать вот так сразу, о чем думаешь, какие сомнения гложут, чего ждешь, о чем мечтаешь…  

Я мечтаю о своем доме. Нашем доме, понимаешь. Чтобы я могла сама расставить там всё так, как мне хочется. Не обещаю, что в нем будет всегда идеальный порядок, – разве уют и тепло дома важнее отсутствия пыли и стопок отглаженного белья?! 

Я мечтаю о вкусных запахах на кухне. Например, пирогов, или когда жарится мясо с большим количеством лука. М-м, как я люблю этот запах! Отчего-то он ассоциируется у меня с настоящим домом, семьей, благополучием.  

Еще о том, чтобы ты сидел на кухне с трубкой, а я рядышком или у тебя на коленях, и мы слушали наш любимый блюз…  

У нас мало пока еще общих воспоминаний, но они так симпатичны мне… 

А еще хочу пойти с тобой на рыбалку. И поймать там какого-нибудь чебачка или сорожку… Или за грибами. Обожаю бродить по лесу, когда под ногами мягко пружинит трава, птицы поют и воздух можно пить – такой он чистый и особенно вкусный. 

Я мечтаю увидеть с тобой твой родной город. Места, где ты родился, рос, которые помнят тебя, твоего отца. 

Еще я мечтаю показать тебе свои родные места. И ты поймешь, откуда родом этот милый разрез глаз. И почему я так люблю тепло.  

Я хочу увидеть с тобой другие города или даже страны. Почему бы и нет?! Мы бы открывали друг друга для себя и – вместе – мир вокруг нас.  

Хочу засыпать в твоих объятиях и просыпаться у тебя на плече, ощущать твое дыхание.  

Я хочу быть рядом с тобой. И физически. И в мыслях. И в сердце. Хочу красиво стариться рядом с тобой, становясь какими-то черточками похожей на тебя. 

Наверное, я всё пишу не так, не о том. Какие-то глупости, наивные мечты… 

Но одно я знаю точно – я хочу этого!» 

…Женщина гладила салфетки, а в душе ее цвели абрикосы и миндаль, решительно игнорируя снежный март за окном… 

Чудо 

Ну, конечно, опять сзади загадочный красный автомобиль и, похоже, что преследует ее целенаправленно и настойчиво. Женщина неуютно поежилась. Мало того, что дорога пустынная, так еще и пальто у нее ярко – красное, специально в дорогу одела, немнущееся и легкое. Зато мишень отличная, одна посреди весенней слякотно – серой равнины. И автомобиль под цвет пальто, усмехнулась она про себя. Гармонирует. 

Как хорошо она спланировала сегодняшний день с прошлого вечера – первым делом испечь с утра два пирога, яблочный и картофельный: дети придут из школы, обрадуются, давно просили. Потом навестить подругу, собирались вместе сходить на рынок, затем посидеть с книгой. А к приходу мужа с работы и полному семейному сбору – приготовить праздничный ужин, просто так, для души. Яркие весенние дни, с утра залитые солнечным светом, поднимали ей настроение и вдохновляли на кулинарные чудеса. А что вышло? Идет одна по пустынной дороге, за двести километров от своего дома, в сопровождении ярко – красного автомобиля, который уже полчаса ее преследует. Можно, конечно, думать, что не преследует, но где видано, чтобы автомобиль передвигался со скоростью пешехода? 

Приметы запомнить? Споткнуться и нечаянно взглянуть на номер? Нет, будет выглядеть явным намеком на то, что она безумно боится, а это как раз и не хотелось показывать. А если запомнить марку? Женщина в голос расхохоталась. Вот так-то, тебя преследуют, а ты даже марку машины не можешь определить. Сын, фантазер, любил играть с ней во время дороги из детского сада. Игра заключалась в угадывании встречных автомобилей, в том, кто быстрее их назовет. После того, как она в очередной раз приняла «Москвич» за «Жигули», сын отчаялся и предложил новую игру – сколько раз мама правильно угадает марку машины. Вот и сейчас, мобилизовав память, она попыталась взглянуть на машину глазами сына. Не импортная, даже ей понятно. Какой дурак будет гробить свою холеную красавицу на весеннем бездорожье? Выбираем из трех – «Москвич», «Жигули» или «Волга». Последняя марка сразу отпадает, машина мала, невооруженным глазом видно. И, вообще, какая-то помесь невообразимая. 

- Не буду заморачиваться, не определю все равно, – решила женщина и достала из сумки ручку и записную книжку. 

- Запишу для истории. Автомобиль красного цвета, выехал за мной в час тридцать и преследует, вот смех-то, в детектива играю, – посмеялась сама надо собой. Машина остановилась рядом. Водитель, молодой, коротко стриженый парень с обветренным лицом, приветливо спросил: 

- Не подвезти? 

- Не надо, уже подхожу, – махнула рукой в сторону двухэтажного зеленого здания за забором, примерно в трехстах метрах от места разговора. И поинтересовалась, скорее из вежливости, чем из желания продолжить разговор: 

- А вы куда едете? 

- Туда же, куда и вы, – уклончиво ответил водитель. 

К забору, окружающему здание детского санатория, подошла, раздумывая о неожиданных поворотах в размеренной жизни. Всё началось вчерашней ночью с тревожным междугородным звонком. Назовите кто-нибудь ночной звонок не тревожным, не поверю. Только экстренные и неожиданные вести могут заставить человека среди ночи звонить в другой город. Почему-то днем все звонки воспринимаются обыденно, звонит себе телефон, ну и ничего особенного. А ночью первая мысль – что случилось? Так она и спросила, вырванная из глубокого сна звонком, не ответив на приветствие сестры. 

- Да ничего. 

- Ничего себе, второй час ночи. 

- С работы звоню, из дома некогда было. Ты не сможешь мою дочь забрать из санатория, это рядом с областным центром? 

И дальше последовал сбивчивый рассказ про дочь. Спросонья ничего не сообразила, поняла лишь, что надо срочно забрать племянницу и привезти в областной центр на конкурс, потому что отсюда намного ближе. 

Санаторный комплекс «Нижнее Ивкино» находился в двух часах езды от областного центра, и она согласилась, но никак не могла уловить, почему сначала требуется отправить племяшку домой, за пятьсот километров. 

- Слушай, давай я ее сразу в областной центр отвезу, тут рядом. 

- Не получается, – заныла сестра, ей еще здесь с ансамблем в воскресенье выступать, потом они все вместе сразу садятся в поезд и на конкурс к понедельнику. 

-Чем же ты раньше думала?  

- Неудобно тревожить вас, надеялась, что её одну отпустят, я вчера звонила в санаторий, просила ее на поезд посадить, отказались без взрослых отправить. Совсем не успеваю, а муж в командировке. Но тоже не успел бы. 

Наивная женщина! Она забыла, насколько неорганизованна и нерасторопна ее младшая сестренка, и все делает в последнюю минуту. Рассчитывать, что работники санатория отпустят тринадцатилетнюю девочку одну, возьмут на себя ответственность за чужого ребенка! Пришлось пообещать, что «кровь из носу», а утром через сутки племянница приедет в родной город. 

В санаторный край надо было добираться с пересадками. Сонная, вполглаза разглядывая перелески, проплывающие вдоль вагона, и проталины на мелькающих за окном полях, сидела она в вагоне и просчитывала варианты. Как ни крути, получалось одно: два часа на первом автобусе до санатория, два часа обратно и полчаса на сборы. Только так, тютелька в тютельку успеваешь на обратный поезд. И на крайний случай – такси, но об этом не хотелось и думать, денег с собой в обрез, разве что в один конец. 

До областного центра добралась на первой электричке по расписанию, и настроение ее немного улучшилось. Теперь первым делом на автостанцию, успеть на десятичасовой рейс. До автостанции рукой подать, вот и билетные кассы. 

- Мне билет на десятичасовой, до детского санатория. 

- На десять нет, ближайший на одиннадцать, расписание поменялось. 

Разочарованная и расстроенная, не зная, каким словом назвать непутевую сестренку, женщина вышла на улицу в поисках такси. Следующие полчаса прошли в бесцельных метаниях от автостанции до ближайшего перекрестка. Таксисты охотно тормозили, но заинтересованные лица водителей сразу вытягивались в ответ на просьбу быстро подвезти. Никого не устраивала разбитая весенней непогодой дорога. Пришлось вернуться к кассе. 

Автобус неспешно полз по ровной унылой дороге, почти без остановок, деревни по пути встречались редко: окружающий пустынный пейзаж явно не привлекал к жилью в этих краях. Примерно через час езды показались сосновые леса, и пассажиры стали выходить то у одного, то у другого санатория. 

Этот край славился своими лечебными грязями, сосновыми лесами, и местность почти за каждой сосной была напичкана санаториями, как грибами после дождя.  

- А как бы мне успеть забрать племянницу из детского санатория с конечной остановки и успеть на трехчасовой поезд?- сказала женщина в пространство автобуса, ни к кому конкретно не обращаясь 

- Да что вы! Разве можно обернуться за полчаса! Вам, как минимум два часа до областного центра ехать, а в запасе у вас полчаса, и до детского санатория два километра пешком по бездорожью, – ответила впереди сидящая женщина. А ее соседка добавила: 

- Вам только чудо поможет! Такси здесь никогда не ездит, машину боятся разбить, одна надежда на автобус. 

Чуда нет! Бредет одна, неизвестно куда с непонятным сопровождением, а водителю по его словам туда же, куда и ей. До поезда полтора часа, неплохо бы вместе с ним уехать. Одно смущает – почему машина плетется неотвязно со скоростью пешехода?  

- Если он тоже в санаторий, то попрошусь, чтобы подвёз обратно, хотя бы эти два километра до остановки, – размышляла женщина, подходя к воротам. Племянница уже стояла в вестибюле с сумкой и ждала. Она обрадованно защебетала про концерт, и как давно, третий день ждет родителей. Чертыхнувшись про себя, женщина не стала уточнять, кто виноват в этой ситуации.  

Красная машина стояла за забором. Водителя в ней не было. 

- У вас сегодня еще кто-то уезжает?  

- Нет, – ответила племянница, – я одна. 

- А дальше еще есть другие санатории? 

- Нет, наш последний от остановки. 

– Наверно, приехал к кому-нибудь из сотрудников, – успокоилась женщина и посмеялась мысленно над собой, 

- А я – то испугалась, маньяк, преследует… 

Обратный путь рядом с насупившейся племянницей оказался намного тяжелее: дорогу неимоверно развезло от яркого солнца, растаявший снег проваливался под ногами. Хоть бы преследователь появился, подвез, так нет же, пропал, как в воду канул. 

Молча шагавшей рядом девочке женщина вновь и вновь объясняла, что заночуют они в областном центре. Что она сама лично позвонит директору музыкальной школы и попросит включить ее в состав конкурсантов. Племянница обиженно сопела. Оказывается, она еще неделю назад сказала матери о концерте и просила ее забрать. 

На полпути их на большой скорости обогнала красная машина, даже не притормозив. В машине никого, кроме водителя, не оказалось. Интересно, что он делал у санатория? Мысли о преследовании, нелепые и смешные на фоне апрельской погоды отодвинулись на дальний план. У обочины ярко блестели последние спрессовавшиеся от таяния пласты снега, небо расцвечено одной большой голубой кистью, всё это великолепие блистало, искрилось, играло, какое тут может быть преследование? 

На автобусной остановке одиноко стояла машина с шашечками. Вот и чудо! 

- Такси! Ура, успеем!- племянница вприпрыжку бросилась к машине и обернулась на тетю: 

-А денег хватит? 

- Хватит, хватит, лишь бы вовремя уложиться, у нас сорок минут до поезда. 

Таксист покачал головой: 

- За двойную плату? Доехать за сорок минут? Смотрите, как дорогу развезло! Нет, я не возьмусь. 

Чуда вновь не случилось. Зато рядом, прямо на солнышке стояла скамеечка, на ней под ласковым теплом апрельского солнца приятно дремалось, и тетя пыталась внушить девочке, что ловить момент и греться на солнце самое лучшее, что можно сделать сейчас. А концерт мы не пропустим, придем к началу конкурса и уговорим включить тебя в участники. Главное – успеть домой позвонить, чтобы скрипку с поездом привезли. 

Ближе ко времени отправки автобуса на остановку начал стекаться народ. Мимо пробежала озабоченная женщина, обернулась, подошла к скамейке: 

- Вам срочно в город не надо? 

- Надо было, но мы опоздали. 

- Не хотите такси? 

- Нет, мы не торопимся, автобус подождем. 

Женщина ушла, но минуты через две вернулась, 

- Поедемте вместе, до автобуса еще полчаса. 

Заговорила молчавшая до этого племянница: 

- Мы не поедем. Мы уже не торопимся. 

Женщина явно огорчилась и ушла. Но снова вернулась, запыхавшаяся и обиженная: 

- Ну, поехали… 

- Нет! Мы не торопимся. Да и зачем платить двойную цену, если мы все равно опоздали, – и обратилась к племяннице, дождавшись, пока озабоченная пассажирка отойдет от них,  

- Вот достала! 

Племянница засмеялась, 

- Тетя, она снова к нам бежит! 

Замученная неоднократными пробежками, молодая пассажирка быстро и взволнованно затараторила, 

- И не отказывайтесь! Там как раз для вас места есть! Таксист сказал, что на остановке сидят женщина с девочкой, и он только их возьмет. 

Племянница вскочила и побежала первая, а, завернув за остановку, восторженно закричала, 

- Тетя, это та же самая машина, что у санатория стояла! 

Водитель красного автомобиля, приоткрыв дверцу, дружелюбно улыбался: 

- Поехали, места свободные есть. Заплатите, как за автобус. 

Остальные пассажиры с надеждой смотрели на них, видно, уже отчаялись тронуться с места. Мужчина с переднего сиденья хмуро проворчал: 

- Ну вот, нашлась женщина с девочкой. Трогай, шеф. 

- Тронемся, только вы на заднее сиденье пересядете. 

- А поче…, – начал мужчина, осекся и быстро, без слов пересел на заднее сиденье. 

Внутри машина казалась намного просторнее, чем снаружи, и на заднем сидении свободно разместились сердитый мужчина, озабоченная женщина и взволнованная племянница. Женщина с опаской плюхнулась на переднее сиденье. «Маньяк» сидел рядом. Мужчина как мужчина, средних лет с приветливым выражением лица. И чего испугалась, непонятно? Слово за слово, завязался разговор. О чем могут говорить незнакомые люди? Первым делом о погоде, а вторым – о дороге. Начали с дороги.  

- Почему-то дорога не похожа на ту, по которой мы приехали. Та была поровнее и шла вдоль соснового леса. А эта холмистая, местность сильно пересеченная, такое ощущение, что мы перекатываемся с волны на волну. На автостанции говорили, что до санаторного комплекса дорога одна – единственная. 

Шофер глянул на пассажирку. Она ждала ответа. 

- Вы не знаете, наверно, что здесь плоскогорье, а леса, они по краям этого плоскогорья растут. Поэтому и не видно. 

- А туман? Откуда туман в середине солнечного дня? Ваше плоскогорье больше напоминает болото! 

- Какое болото? Это пар поднимается от нагретой земли. Вам кажется, что это болото. 

- Земли? Еще полчаса назад везде лежал снег, где вы видите нагретую землю? 

- Говорю вам – это плоскогорье, а дорога старая, мы тут на раскопках были, с того времени и знаю. 

- Так вы историк или археолог? Подрабатываете таксистом? У меня подруга историк, все уши мне прожужжала про раскопы. 

- Можно сказать, да. Кем только я не был в своей жизни. 

- Вы институт закончили или самоучка? 

- И институт тоже… 

- Так что там насчет раскопок? Или раскопов? Что-то я не слышала, что в этих краях были старые городища. Что вы искали? 

- Полезные ископаемые. 

- В раскопах??? 

- Любознательная вы женщина. 

- Так я вас еще у санатория приметила. Все пыталась определить марку вашей машины. 

Водитель заливисто рассмеялся,  

- За кого вы меня приняли? За маньяка? Да, я там был по делу, хотел и вас подвезти, но вы испугались, поэтому не стал вас подбирать на обратном пути. Пришлось срочно организовать пассажиров, чтобы вы сели. А машина сборная, сам смастерил из старья. 

Пока женщина обдумывала, как понять – пришлось организовать пассажиров, водитель воскликнул громко, явно обращаясь ко всем пассажирам. 

- А вот и город. Куда вам надо? 

- Не знаю, на поезд уже опоздали, – первой же и откликнулась. Тут очнулись пассажиры на заднем сиденье. 

- Шеф, высади нас в центре 

- Сначала женщину с девочкой высажу. Они торопятся. 

Женщина, уставшая от непрерывного разговора, нескончаемой дороги, вяло сказала: 

- Да что уж там. Везите остальных, куда надо. Мы уже опоздали безнадежно. 

По городу ехали молча. В зеркало заднего обзора видно было, как непрестанно зевают пассажиры, борясь с дремотой. Женщина вышла молча, а мужчина сказал: 

- Ну, ты и вез нас, шеф. Целую вечность. Укачало с первых минут, как на корабле. И понять не могу, сколько времени ехали. 

Подъехали к вокзалу, Сонная племянница, медленно выходя из такси, обратилась: 

- А мы куда теперь, тетя? Ночевать будем? 

-На ночном поезде поедем. Приедешь домой, выступишь, если успеешь, и обратно. 

- На часы посмотрите, – вступил в разговор шофер. 

- Но это же! Это же… Чудо! – задохнулась в смятении женщина. 

- Не может такого быть, мы доехали за полчаса! 

- Торопитесь, у вас всего пять минут. 

- Сколько с нас за поездку? – спросила она, протягивая деньги. 

- Не надо, мне не нужны деньги, – отклонил руку шофер. 

- Вы, как ангел – хранитель, попались нам на пути. 

- Возможно, я именно вас и должен был подвезти, – ответил он, садясь в машину, и заметил, 

- Все-таки мы ехали по плоскогорью. Там раньше было плоскогорье, давно. Не все это знают. А туман, туман не от этого. 

Вы нас очень выручили, возьмите все же деньги, – наклонилась к кабине и оцепенела. 

Машина неожиданно развернулась и, замерцав, мгновенно исчезла.. В одно мгновение она из красного превратилась в оранжевую, потом в ослепительно – белую, а водитель сидел и, улыбаясь, смотрел на них, пока не исчез вместе с контуром растаявшей в воздухе машины. 

- Тетя, тетя, опоздаем! – теребила племянница за рукав. Женщина, очнувшись, глянула на часы. Оставалось пять минут до поезда, как и было... 

-Ты видела, куда уехал таксист? Я не успела деньги отдать – спросила взволнованно. 

- Таксист? Я не помню, как мы приехали. 

Что это было? Сжатие времени, телепортация, материализация мыслей? 

Необъяснимо, но можно назвать одним словом – Чудо!  

Солдатики оловянные, пластмассовые, пешие и конные, наши и не наши выстраиваются в ряды. Вылезают из всех щелей-засад, либо рискуют остаться там навсегда. Будут забыты. 

Строятся по шесть человек. 

Никаких женщин тут нет и в помине. Есть только одна королева-мать. 

Кони ревут, кони беснуются и бесчинствуют и бесятся. Им всем нужно ожить и ускакать прочь, но я им этого не позволю. 

Я ещё пока жадный и эгоистичный. 

Но если бы я был волшебником. Это первое, что я бы сделал. Моё первое творение-желание было бы оживление мальчиков-коней. 

Я бы распустил эту четвероногую гнедую и в яблоках армию, как мама распускает свитер. 

По ниточке, по струйке несущейся неведомо куда. Пока что под диваны, в ковры. Под кровать. Застыть и беситься каждый раз как только моя голова скроется за перевёрнутым горизонтом кровати. У меня затекает голова, наливается кровью мозг. В нос как будто ударяют. 

Замкнутый в серых стенах я люблю проводить время дома. Оставаться один, чтобы не разговаривать, чтобы никто на меня не топал ногой и не кричал. Чтобы я мог наблюдать за ними. За тем, какими они становятся, когда видят врага перед собой. Такого же солдата только, которого надо убить. Когда надо забыть, что он тоже молодой и тоже не видел жизни, как и ты. Что он тоже вовсе не понимает и вовсе не уверен, что тебя надо убивать. Но ты должен его убить. Чтобы все тебя считали смелым и правильным. Оправдать ожидания. 

Защищать родину. Я всегда когда меня хвалили в ответ говорил слова из присяги. Меня хвалят, а я «служу…» 

Я тренируюсь. Практика наиболее важная. Я марширую в одиночестве на площадке за домом. Среди сохнущего белья. Пластиковых волокнистых верёвок, бечевок. На ветру колышутся огромные словно ковры самолёты простыни и пододеяльники. 

Белые белые. Облака. И я марширую среди них. 

А под ногами на конях проходят рыцари и цари. 

Теряются в пыльных одуванчиках.  

Я марширую. 

Под вымышленные барабаны из гусарской баллады или даже скорее О бедном гусаре замолвите слово. Леонов говорит актёр трудится. Я не актёр я тоже тружусь. Он говорил своему сыну, что репертуар для актёра важней всего. 

Для меня только один образ мой репертуар – тот по кому топнут ногой, так, что земля подо мной расколется. 

И я удивлюсь, когда останусь жив. 

Огромная женщина. Самая большая из всех топает ногами и земля раскалывается, как я уже говорил. 

Я от ужаса онемел. Ровно год я был немым. 

Маршировал и никто меня не трогал. Крест поставили. Кстати крестов я не видел никогда. Церковей не было в моём горизонте зрения. 

И солдаты мои все гибли нехристями. Тысячи уходили в ад на деревянных конях. 

Я выстраивал вереницы эшафотов после каждой войны. Никакой пощады. Большинство умирало именно во время казни. Все проигравшие умирали. Флаги опускались, а на их месте реяли уже новые. Бумажные. Кроваво-спорые. 

Опустевшие опустошенные города наполнялись новыми жителями, мирными и нее очень. 

Правда торжествовала. Правитель был мудр и силён, а беды далеки. 

Я не пошёл в школу вовремя. Хотя я умел читать и писать. И все знали меня. И я приходил к школе. Смотрел на ребят гордо уходящих от всех наших игр туда. Я оставался в строю, когда все они дезертировали. Всё кто должен был возглавлять чужие армии, союзнические и вражеские. 

Я перемешивал солдат. Чтобы они не могла запомнить кто из них плохой, а кто хороший. Потому что они все хорошие. Пластмассовые и деревянные и металлические. В образованных отрядах они дружили. Тот кто, если начинал ругаться, то приходил командир и по отечески ставил его на место. 

Я любуюсь зелёной травой и почёсываю щекотящуюся от каждодневных уколов задницу. 

Были свадьбы. Они тоже постоянно перерастали в сражения. Я молчал. Записывал сюжеты. 

Чёрные автомобили, привезённые с перебитыми номерами из других мест. Чёрная блестящая волга. Совершенно чужая и роскошная везёт моих бравых стальных солдат, покорителей горных вершин. 

Совершенно точно это отряд горных пехотинцев. Они сопровождают своего командира-жениха на свадьбу. Нападение. Стрельба. Музыка. Невидимая кровь и отчётливые страдания. Я мычу и мама расплакавшись уходит в другую комнату. Я не могу ей сказать, что это не навсегда. 

И я снова во главе. Командую лидерами. Руковожу чужими руками. Дирижирую самим собой. Вслушиваюсь в свою немоту. 

Учительница. Моя школьная учительница встречает меня, когда я приходу встречать своих ребят из школы. Она улыбается и разговаривает со мной, зная, что я ничего не отвечу и мне кажется, что я люблю её больше матери-плаксы. 

И всё же это словно заигрывание с продавщицей цветов у стен замка по дороге в башню, Где в тронном зале предстанешь перед королевой. И тут она топнет ногой и ты заглохнешь наконец!!! 

Стройные подтянутые гордые смелые. 

Им было бы стыдно показаться трусами друг перед другом. Вот они и стоят в одном строю Равные среди равных. 

Обречённые кататься на деревянных конях рано или поздно. Болтаться подвешенными рядом ли с остальными, или по отдельности в кругу чужих отрядов блуждающих с пулемётами по дворцам и конюшням. Пока вы старательно вешаете еретиков в город проникают, город окружают небольшие отряды крепких ребят готовых на всё только ради того, чтобы не показаться трусами. Молодые. Они всегда приходят на смену. 

Берутся словно бы из неоткуда. Повергают в смятение короля свиту. Правда, они узнают последними. Когда ворвутся, уже подобравшие всё под себя. Уже не сомневающиеся ни в чём. Уже ставшие царями. Выросшие сами в себе. Новые элиты. 

И вот без боя. Буквально только парой громких слов сменяется эпоха. 

Парой громких слов. 

Не стоит расстраиваться если ты стал немым. 

Гораздо дороже начинают ценить твоё мнение. Прислушиваются, хотя ты ничего и не говоришь. Печали научат мало говорить и по делу, того, кто умеет с ними справляться. А кто не справится печали научат помалкивать. Молчать отмалчиваться. 

Я стал фотографировать баталии. 

На снимках не видно меня. 

Застывшее насколько это возможно для них уже отлитых однажды. Все мои воины-солдатики умирающие и воскресающие. Памятники самим себе. Когда у меня два одинаковых, то я ставлю одного в саду на вилле другого. Это персональный памятник. Миниатюрный как его стёртый временем подвиг. Пускай миниатюрный. Но вся его жизнь – подвиг. Каждый день умирать и воскресать и снова в бой. Защищаться или нападать. Он всегда знает заранее предстоит ли ему умереть или праздновать победу. Или остаться одному из отряда, чтобы принять смерть на виселице. Ах, как страшно умирать до рассвета. Не зная точно, что солнце взошло и наступил новый день. 

Но я устраиваю казни всегда вечером. Сгружаю трупы под кровать и укладываюсь сверху. 

А про себя называю имена каждого. Списки. Вожу пальцем но деревяшке у себя над головой. Она в естественных узорах и я вижу там волков. Они воинственны и дики. Они воют. 

Я не могу говорить. Я вою, когда мне хочется петь. Утром. Папа расспрашивает меня про вчерашнюю битву за замок. Собирается и уходит. Когда-то он тоже полководцем. Это без сомнения. 

Это вероятно было до того, как он сам разжаловал себя в офицеры. Стал молча в строй и принял равнение. Раз-два, раз-два, раз-два. Скучно как в больнице, когда каждую секунду ждешь, что кто-нибудь к тебе придёт. Что уж сейчас то когда все понимают, как тебе нелегко люди начнут приходить к тебе. И те, кто раньше не приходили и те, кого ты ждёшь и те кого совсем не ждёшь. А не приходит никто. 

Потому что не о чем с тобой говорить. Потому что мир твой отгородили забором от всех остальных. Потому что сочли тебя прокажённым. 

Отгорожен высокими каменными стенами сделанными из пластика. Любуешься бумажным флагом. Сегодня один завтра другой. И никого вокруг. Тюрьма-лабиринт в котором ты – и стены и заключённый и судья и минотавр и тишина встречи. 

Лабиринт своего замка. 

Узник своей кровати. 

Каждый день я просыпаюсь в звуках горна отражающихся тысячами отзвуков, сотнями голосов в моей голове. Я прекрасно всё понимаю и не разделяю переживаний своей матери. Я знаю голос ко мне вернётся. 

НЕ вылезая из-под одеяла я уже запускаю руки под кровать, туда, где бесятся и бесчинствуют молодые кони. И вот я застаю их врасплох и им приходится застыть в рваном прыжке ли или в иноходи. 

Я знаю как мои солдаты любят лошадей. 

Я видел их однажды. Близко близко подошёл. Услышав крик, лошадь заржала. Повернулась ко мне. Моя мать. 

Снова сражение. Немое, позиционное. Полки друг напротив друга, копившие силы весь день – целую эру. Собрались предварительно определившись кто на чьей стороне. И никому не хотелось ввязываться в драку. Идти первым. Все пытались выдумать хитрость. Чтобы этого избежать. 

Нервы не выдержат. Я в этом уверен. Это вам не засада. Чистое поле ковра. Сухая трава. Низкое низкое солнце за облаками. Сереющее небо. Прямо как в тот день, о котором мама плачет. 

И вот ветром порывает стяги и тех и других. Ах, ну разве они не видят, что ветру всё равно? Все готовы битве к схватке. Когда же я сам пойму её бессмысленность? Когда начну строить города чаще, чем разрушать их? 

Никто не смотрит. Грома не будет – осень. 

На поле стали оседать пылинки снега. Тишина пронзила полки. Вспомнились все те, кто не вернулись из похода на балкон. 

Я не буду плакать, солдаты не станут плакать. Только быть может кони… У них большие глаза и они не могут говорить, чтобы сказать как глубоко и близко им всё происходящее. Они будут молча и покорно рыдать сотрясая ряды тайной. 

Мне уже никого из них не вернуть. Топая ногами и крича я не возвращу ни одного из тех, кто сорвался вниз как снежинка. Умчался в ад на деревянном коне смертельной эстрады. Всё это больше похоже на неё, нежели на меня. 

Я вернусь домой с пустыми руками. Мародеры оставили только цепи. Сковывавшие по рукам и ногам уродливых гигантов. Цепи остались, но гигантов мы не вернём. Словно взрослые – они всегда были даже больше, чем просто чужими. Ненужными и смешными. Смешными кривой улыбкой, такой улыбкой отвращения и гадости. Такая улыбка могла убить кого угодно, когда я не мог говорить. 

Я ходил один. Без тех, с которыми надо было что-то объяснять. За холмом, на дальнем его склоне перекопанном экскаваторами я сделал склепик. И приходил к нему каждый день. А в склепе король в золотых доспехах. 

За особые заслуги любой мог бы оказаться рядом со мной в момент, когда я снимал маскировочный куст травы со входа в грот и увидеть рыцаря почивающего в тени. 

Я брал их с собой. Я показывал новым королям умершего. 

Если бы он смог, что-нибудь сказать, он обязательно сказал бы про озеро, которое хорошо было видно с этой стороны холма. 

Я ложился порой рядом и видел то, что видит он: облака, озеро. Клал на глаза траву и видел то, что видно из его усыпальни. 

И жевал жевачку – разрабатывал язык. 

Но дело то вовсе не в этом. 

Зима была долгой. Несколько моих ребят застыли во льдах навсегда. Только я выносил солдатиков на улицу и со мной хотели играть все. Строить крепости, дороги дворцы, мосты и казармы. 

Мама могла бы поиграть со мной – если она умеет шить, значит она смогла бы и построить нам церковь. А я церковь не видел и построить не мог. Лошади же не любили бродить в снегу, потому что они любили гулять там, где можно съесть всё то, что под ногами.  

Я замерзал и низы штанин всегда облепливались льдом. Меня это жутко веселило – как будто я начал вмерзать в зиму. Но мама всё больше плакала. Потому что папа умер. 

Я сделал всеобщий парад всех родов войск. Все все кони даже те, кому не хватило наездников – все они вышли на парад из-под кровати. Парадом обошли всю квартиру. По паркету я медленно переставлял каждого из них. Они торопились, пели, и очень гордились тем, что идут все вместе водной гигантской шеренге. Уцелевших гигантов я тоже пригласил на парад и они шли замыкающими. А в первом ряду шли те, кто видел золотого рыцаря. И то и другое большая честь. 

Во втором ряду шли те, у кого были жёны, а потом просто герои. 

Я пел марши. Прощание славянки я любил больше всего и потому под конец парада я запел во весь голос прощание славянки. Мама пришла с работы и очень обрадовалась, что я снова мог говорить. 

Зимой никого на площади у нас нет, но она всё же очень начисто выметена и затоптана плотным снегом. Я маршировал по площади. И говорил всем, что мой папа умер на войне. 

В этом году позднее лето. Когда уже и перехотелось – неожиданная жара. Середина июня. Из всех орудий ударили тополя. На дорогах невероятное количество пуха. Всё вокруг шевелится: вот пух ползёт по земле, а вот под напором ветра скатывается в шары, несущиеся с огромной скоростью. Я видел, как один такой шар сбил человека. По дороге на работу возникает настойчивое желание купить мороженое, но ларёк недалеко от офиса, а у меня и без мороженого чересчур праздный вид. Когда я вхожу, все вокруг уже заняты работой. На шорты внимания никто не обращает. Сажусь, отвечаю на телефон. Ещё. Ещё. 

К середине дня всё тело устает. Выхожу на улицу, делаю вид, что иду в аптеку. На самом деле иду просто так. Пух свалялся к стенам домов, на освободившемся пространстве тётки торгуют абрикосами. От мысли о еде меня мутит. В аптеке прохладно, в аптеке знакомая продавщица, её зовут Оля. Мою жену тоже зовут Оля, я пытаюсь представить её в белом халате, и у меня получается. Две Оли идут по улице, и пух перед ними расступается, как море перед Моисеем. Я покупаю таблетки от головы. 

На работе часы штиля. Можно откинуться в кресле, сидеть так час или два. Закрыть глаза. Открыть их требует огромного усилия. Но приходится время от времени глядеть на часы. Нужно купить специальные часы для слепых, в которых время можно определять пальцами. Не открывать глаз. Научиться как-то отвечать на звонки, не открывая рта. Или сломать телефон – но для этого придётся вставать. 

Меня кто-то трясет за плечо. «Тебя вызывает начальство». Женщины послушно отворачиваются, пока я переодеваю шорты на брюки. Иду. В кабинете начальника прохладно, как в аптеке. От кресел пахнет кожей. 

- Видел? – спрашивает начальник. 

- Нет. 

Начальник встаёт и снова садится. Похоже, ему это дается легко.  

- Видел? – он снова тычет в меня листком с диаграммами. – Последние три месяца сборы никакие. Что скажешь? 

– Лето – вяло говорю я. 

И вот уже вечер, и вот уже тянутся люди в свои дома, и я тянусь домой, к жене, к кошке. Пух вздыхает у корней деревьев, как будто бы тоже устраивается на ночлег. Время почти что останавливается, но тут же убыстряется заново. В небе работает самолёт, во дворе, мордами в пуху, глухо, с ворчанием что-то делят собаки. Короткий звук, похожий на писк или даже на всхлип – я разгоняю палкой собак, нагибаюсь и поднимаю окровавленного воробышка. У него вывернуто крыло, перья намокли красным, в груди колотится. Я набираю в ладони пух, закутываю воробышка и поднимаюсь по лестнице. Кошка бросается меня приветствовать, я зову жену, но её ещё нет. Воробушек в руках затихает. Я отношу его назад во двор, выкапываю совком ямку, прикрываю могилу пухом. Возвращаюсь домой. Тёплая вода смывает пух и кровь. Завтра на работу. Оля ещё не пришла. Жить не хочется. 

*** 

Говорят, цветет на земле один волшебный цветок. Встретить его можно где угодно: он может пробиться даже из-под асфальта. Зовется он Адугран – в переводе с древне-сейтского – «Свет». А увидеть и сорвать его может не всякий – а только тот, кто по-настоящему полюбил.  

Каждый человек узнает вкус любви на жизненном пути. Попробует душа на вкус страсть, счастье, боль, ревность – но это лишь спутники чудесного чувства, что с чьим-нибудь именем необъяснимо приходит в жизнь каждого из нас.  

Каждый человек встретит их на пути к самому себе. Мало кто способен дойти до конца. Любовь – книга с тысячью тайнами, и не каждому даны силы перевернуть все страницы. Но однажды кто-то все же решается заглянуть немного глубже, чем принято в мире людей и вещей. И тот, кто решится погрузиться в этот мир, отправится в дальний путь к своей судьбе – единственный путь, который гарантирует жизнь.  

Если что-то остановит путника в дороге – одиночество и пустота будут его спутниками. Человек будет сходиться с кем-либо, творить детей, дружить, жить обычной жизнью, но никто не узнает, что в сердце его главная дверь так и осталась нераспахнутой, ибо он прервал прекрасное свершение великого расцвета своей души: увидел Адугран и не сотворил чуда.  

Нет оправдания оставшемуся на месте, когда сердце рвалось к тому, кого любишь.  

А для того, чтоб познать тайну, придется преодолеть семь врат.  

Дойдет путник до первых врат – то врата страха. Их охраняет страж без лица.  

Он целует путника в уста и путник каменеет. 

Кто-то видит в нем самого себя в кривом отражении и принимает это лицо за свое, а кому-то страх является с искривленным лицом любимого человека… Кто-то не сможет избавиться от ржавых цепей привычек, кто-то испугается разочарований… Те, кто не прошел эти врата, обречены постоянно прощаться с любовью, ибо она бежит от трусости. 

Одолеть страх очень просто.  

Все, что должен сделать идущий – шаг вперед, к другим вратам. А от ледяного поцелуя стража может защитить простая улыбка.  

*** 

-Девушка! Билеты берем.  

Вздрогнув, Ганна открыла глаза и автоматически полезла в сумочку. 

«Странный сон…» – думала она, показывая кондукторше проездной и вновь припадая к окну щекой. В памяти продолжало летать эхо легкого шепота.  

«Надо же так устать… Врата… Сейты… – повторила она про себя, выпрямляясь и размыкая тяжелые веки. – Адугран… Не хватает только шаманов и бубнов…» 

Она с легким неслышным вздохом откинулась на обитую дерматином спинку сиденья. 

Жара, город, старый трамвай. Странный сон приснился. Пустота, белый экран, и женский голос… Её собственный голос… 

Вранье это все, конечно. Нет ни сейтов, ни волшебного цветка.  

Как бы ни были чудесны сны, никогда не следует связывать их с реальностью. 

А реальность всегда отстает от наших мыслей. 

Начнешь о чем-то мечтать, а пока сбудется, пройдет триста лет. 

Есть, конечно, исключения – но случается редко. 

Реже, чем хотелось бы.  

Ганна, поднявшись с места, стала пробираться к выходу, стараясь не обтираться светлой футболкой о посторонних – она была очень чистоплотной.  

«Даже если и существует этот цветок, я никогда его не увижу, – подумалось ей. – слишком уж я приземленная особа. Не забыть бы купить витамины». 

*** 

В офисе властвовала прохлада. Ганна с порога поздоровалась со всеми и направилась к холодильнику, чтоб достать оттуда бутылку минералки. 

-Привет. Классная маечка. – оценила её коллега и приятельница Зарина, отвлекаясь от монитора только для того, чтоб получше разглядеть майку Ганны, на груди которой красовалась забавная грустная рожица с надписью под ней «Хочу замуж». – Отпугиваешь кавалеров? 

Ганна отстраненно улыбнулась. 

-Только женщина могла понять истинный смысл этой надписи.  

-Купила? 

-На заказ сделала… Через дорогу от дома открылась отличная фирма, там делают всякие забавы… Кружки, майки, и всякую всячину… 

Зарина оживилась: 

-Дашь адрес? 

-Да что адрес – отведу. Это напротив моего подъезда. 

-Хочу календарь со своим фото. Они календари делают? – дождавшись утвердительного кивка, благодарно улыбнулась – Как собеседование прошло? 

Ганна покосилась на дверь. 

-Знаешь, – мурлыкнула она, не торопясь допила газировку из стакана, неслышно вздохнула и закончила – иногда мне кажется, что уши у нашего начальства вмонтированы в стены. Давай, я все расскажу, когда выйдем. 

Ганна включила компьютер, опустилась на стул. Подперев руками голову, смотрела в монитор, ожидая, когда появится бегущая строка загрузки.  

Ганна не хотела даже вспоминать, как прошло собеседование. Не хотела признаваться в том, что никто не оценил её «творческих потуг» – а ведь майку она специально делала для этих чертовых смотрин. Написала же в резюме – «с неординарным взглядом на жизнь». И лишь под взглядом Тьмы из глазниц вылизанного до стерильности менеджера поняла, какая была глупая. Но было уже поздно. 

Со своим неординарным взглядом она выглядела неуклюжей коровой. Менеджер созерцал её с усталым видом человека, который заведомо знает, что напрасно тратит время, но не может этого избежать и лишь старается максимально сократить процесс общения.  

«У вас нет высшего образования. Почему бросили институт? Трудности в семье? Не замужем? Как у вас с личной жизнью? Сколько зарабатывают родители? А сколько хотите зарабатывать?» 

Тысяча острых, как жала, вопросов. Откуда она взяла, что на хорошую работу так просто устроиться? И почему каждый раз, когда она проходит этап собеседования, её лицо искажается пустой улыбкой неуверенного в себе человека? Откуда это ощущение ничтожности? И, главное – куда его девать? Не отдашь нищим на улице, как старую одежду… Хотя им бы пригодилось, больше милостыни бы подавали… 

Ганна не хотела говорить, что чувствовала себя мерзко, когда, наполненная злостью и унижением по самую макушку, выходила из шикарного кабинета, в котором коврик для мышки стоил дороже, чем вся её одежда. 

Как половичок от пыли вытряхнула, выгнала из головы безответные вопросы и стала придумывать, как извратить историю так, чтоб не соврать и не показать Зарине, что собеседование унизило её, как личность.  

*** 

-Ну, я так поняла, что у них там часто проверки всякие, и им нужны люди с образованием… И еще… этот менеджер у них просто крыса. Я это сразу поняла. И специально вела себя так, чтобы меня не взяли. 

Ганна замолчала, чувствуя себя гадко. Иногда приходится врать, чтоб не показывать вещей в их истинном свете. И в этот момент всегда становится гадко… 

Зарина понимающе помычала.  

-Во всех этих «мажорных» конторах работают одни стервятники. Задерут нос выше небес, строят из себя, не знаю, кого. А, ну их… – видимо, у Зарины тоже был горький опыт общения с «мажорными конторами», потому, что она поспешила замять тему: – Не обращай внимания. 

-Я так устала работать на эту зарплату, Зар… – призналась Ганна. 

-Я тоже. – вздохнула Зарина. 

В тоне подруги не прозвучало насмешки и можно было «слить негатив». Ганна так и сделала: 

-Мне кажется иногда, я так и сгнию за этим компьютером, печатая всякую чушь, и ничего в жизни не видя. А я хочу ходить по дорогим кафе, а не по дешевым забегаловкам. Я хочу в спортзал. Я молчу про то, что я хочу увидеть море! Про это и не заикаюсь! Но… уж извини! У меня ремонт дома стоит уже второй год. Что с этим делать, я не знаю. От этих забот голова кругом…Я не рисовала уже черт знает сколько времени. Руки опускаются на всё. Я очень, очень…устала.  

Ей стало скверно и легко. Жалобы и стенания – очередной ритуал закрепления реальности в абсолюте. Да, это так. И лучше не будет, сколько ни говори об этом. Годы идут. А жизнь не меняется. Что было десять лет назад, плавно перешло в сегодня. А что-либо, если и меняется, лучше не становится. Всегда чего-то не хватает. И потребности растут. Всем чего-то не хватает! Это – жизнь. Она её не выбирала.  

Теперь начнет выговариваться Зарина, а Ганне, как всегда, будет казаться, что Зарине всё-таки легче жить, что она более удачлива, более лояльно воспринимает реальность и ей, Зарине, обязательно повезет. Да так, что Ганна будет потом еще и завидовать. У соседа трава всегда зеленее. Чем он ее там поливает? Чем бы то ни было, этой волшебной воды ей не видать… 

-Давайте я Вам помогу. – Ганна, не дожидаясь ответа, подхватила огромную сумку из рук старушки, которую они с подругой нагнали во время беседы. Зарина отобрала у старушки другую сумку. Под аханья и оханья девушки донесли сумки до остановки, перемигнулись, хихикнули и постарались встать подальше от благодарной бабушки, потому что было неловко после этой маленькой пользы слушать её благодарные речи и ощущать себя так, словно совершили великое дело. 

-Ой, я забыла купить витамины. – посетовала Ганна, слыша собственный голос словно со стороны. В нем отчего-то слышалась фальшь… 

-Ты пьешь витамины? – Зарина посмотрела на нее, как на больную. 

-Чувствую упадок сил, – отозвалась Ганна голосом пожилой вдовы. – вялость, плохое настроение… Посоветовали попить витамины, и вот каждый раз забываю… 

Подошел автобус, и Зарина, не дослушав, помахав ладошкой Ганне, взобралась на подножку. Ганна с натянутой улыбкой помахала ей в ответ, проводила автобус взглядом и села на скамейку.  

Ей всегда приходится подолгу ждать транспорт. Есть люди, которые часто находят деньги. Есть те, кто постоянно сталкивается с каким-нибудь определенным числом. А есть люди, которые подолгу ждут автобусы. Много разных людей в мире, и каждому – свое. У каждого есть свои личные «всегда»… 

«Ударься о дуб» – посоветовала она образу начальника отдела кадров, который продолжал тяготеть над ней презрительным взглядом. «Но майка… действительно дурацкая. Черт меня дернул пойти устраиваться в ней на работу. Чья вообще была идея? Моя. Дебилизм. Хочу замуж. Ха! Замуж? Замужем можно оказаться. Но хотеть?! Ну я и дура. В печку майку. В печку этот день. Его не было. Он мне приснился. Вот и всё. Всё!». 

Чтоб не вдаваться в расстройство окончательно, Ганна прибегла к древнему женскому методу борьбы с неприятностями – усмотрения в них необратимой фатальности судьбы. Достаточно было сказать себе – да, в жизни случается всякое. Можно было вспомнить, что случалось и хуже, вот, например, осенью упала в лужу прямо на глазах у прохожих. Или директор накричал месяц назад… Стоило перечислить все свои падения, и тут же становилось мрачно, но легко. 

Придя домой, первым делом Ганна забралась под душ. Громко и весело напевая, постояла под прохладной водой, смывая с себя остатки трудного дня и неприятностей. Смывала с лица несмелую улыбку, которая все еще прикипела к губам и глазам. Отдирала мочалкой с плеч тяжесть поражения. На смену неприятным ощущениям пришла апатичная равнодушная пустота, напоминающая комнату, ободранную перед ремонтом. 

Она выбралась из душа, вытираясь полотенцем и мурлыкая, приговаривая, что все еще будет замечательно, и ощущая, что в ее браваде больше глупости, чем оптимизма.  

Оптимизм оптимизму рознь – рассудила она. Оправдана надежда на будущее, когда веришь в свои силы и реально собираешься что-то в жизни изменить. Но тупое нежелание видеть происходящее, перекрикивая его фразой «все будет замечательно», а что, и самой не знать… Это трусость, а не оптимизм. Все равно, мухлевать в «дурака», крыть туза шестеркой, надеясь, что проглядят… 

-Мам, – спросила она вечером, когда они с матерью грызли семечки, не отрывая взглядов от экрана телевизора. – А кто такие сейты? 

-Сейты? – мама выпятила нижнюю хорошенькую губку. – Знать не знаю. А кто это? 

-Ну, племя… какое-то… 

-Ой… – показала мама свою полную осведомленность о племенах. – Сеиты, может быть? Или сеуты. Монголы? 

-Не знаю. – Ганна ощутила привычное раздражение неизвестного происхождения. Отчего-то, когда мать произносила больше десяти слов, одиннадцатым всегда было глупое. Настроение начало ковырять неизвестное науке насекомое. 

-Спроси у «Рамблера»...  

-Спрашивала, молчит.  

-Хм… А почему спрашиваешь? 

-Да, сон приснился. – Ганна уже пожалела, что спросила. Мистика какая-то. Вроде и вопросы безобидные, и глупого ничего с них нет, но… не нравится ей! 

Мама высыпала в тарелку шелуху от семечек и проверила пальцами, высохла ли кефирная маска на лице. 

-Что за сон? 

-Не помню уже. Помню, что было там такое племя… 

-Хм… – отозвалась мама, давая дочери понять, что ничем ей помочь не может. Тут зазвонил телефон и она, стянув его со стола, спрыгнула резво, как девчонка, и пошла на кухню болтать с кавалером. 

Ганна из комнаты слушала, как мама неестественно хихикает, жеманничая в телефон. Мама Ганны выглядела очень молодо, как любая женщина, которая беззаботно плывет по жизни в лодочке милой женской глупости, не задаваясь никакими вопросами, кроме вопросов по решению бытовых проблем. Ганна сильно от нее отличалась. Она много думала, много рассуждала, большинство своих знакомых и друзей считала глупыми, осуждала мать за беспечность и легкомыслие. И это с годами создавало великую пропасть непонимания между двумя поколениями. Они жили под одной крышей, но в разных мирах.  

В экране телевизора очередной герой-мачо из мелодрамы признавался в вечной любви героине-красавице.  

Ганна подтянула колени к груди и охватила их ладошками. Мокрые волосы щекотали спину. Она осмотрела свое отражение в зеркале серванта. В простой комбинации, с мокрыми волосами, рассыпанными по плечам, она показалась себе очень симпатичной. Ганна не раз слышала от людей, что она красива, но почему-то не уставала постоянно в этом сомневаться. Ей казалось, люди говорят это из неведомых ей личных побуждений… Она никак не могла поверить в то, что действительно красива. Может, симпатична, но не больше… 

Сегодня, в принципе ей было все равно. Ганна равнодушно отвернулась от отражения. 

Потом она пустым взглядом смотрела в телевизор и думала о том, что ей уже давным-давно не хочется красивой вечной любви в прекрасных пейзажах и интерьерах. Не хочется даже банального секса, который должен время от время происходить между мужчиной и женщиной хотя бы для обмена гормонами. Не хочется ничего. Все в порядке на личном фронте. У нее есть три кавалера – один, красавчик, но никто по сути, «в поисках себя», звонит ей каждую неделю, в субботу, когда его мама уезжает в гости и оставляет сына одного в пустой квартире. Ганна приезжает, иногда берет пиво. Они занимаются сексом, утром она едет домой – отсыпаться. Это долго не продлится. Когда-то они были друзьями, потом она увлеклась им… А теперь поняла, что боязнь остаться одной приводит к связям, которые лишь усугубляют ситуацию. Что уж тут может быть хуже того, что, лежа под мужчиной, чувствуешь себя необыкновенно одинокой, и, глядя в его глаза, видишь, что он настолько это осознает, что вы даже врать друг другу не хотите… Противно. 

Другой – военный, возит ее по кафе, лелея одну надежду, когда она согласится поехать с ним на природу, в горы, где сдают замечательные домики на ночь…  

Она бы с удовольствием махнула на природу. Но ей хочется посидеть на закате, наблюдая, как огненный шар закатывается за зубчатый рельеф, ей хочется искупаться в ледяном сае с визгом и озорством. Ей не хочется заниматься сексом только из-за того, что некто уже два месяца дарит ей недорогие подарки и возит по недорогим кафе, считая это необходимой прелюдией к отношениям.  

Третий – бывший сокурсник, просто влюблён. Но с ним ничего не выйдет. Он хороший. С ним интересно поговорить. У него светлая душа. Они разговаривать о чем угодно – даже о Боге. Держа её ладошку, он словно боится нажать не так, как бы не сломать пальцы… Но он останется тем, кто он есть – еще одной таблеткой от одиночества. Есть в их хороших, светлых отношениях скрытая червоточина… Но не в его сердце, полном надежды, она скрыта. А в её, похожем на пустую детскую комнату, в которой выключили свет и закрыли на замок. Заперт ли там еще непослушный ребенок? Этого не знает никто. 

Ганна была уверена: если она будет требовать от жизни большего, чем у неё есть, в жизни появится еще один, четвертый, но он не привнесет в жизнь ничего нового. Не оттого, что будет неспособен. Оттого, что в ней властвует маленький монстр, который давно сожрал все эмоции, оставив только оболочки от них. Оттого Ганна искать себе никого не будет. Она не умеет любить. Но самое страшное – не любить она тоже не умеет. Ей суждено жить в пустом мире и щелкать дни, как семечки, высыпая шелуху в ночное небо… 

-Да что ты говоришь? Даааа? – тянула мама из кухни, продолжая болтать с невидимым кавалером. – Да ладно! Да ну? Да что ты говоришь… 

Как она некрасиво хихикает и как вульгарно разговаривает, подумала Ганна внезапно, раздраженно. Это же видно, что она играет. А впрочем… Кому какая разница.  

Ганна взяла телефон и набрала номер военного. 

-Привет, Дим, – шепнула она в трубку, вспомнив, что тот женат, и не желая доставлять неудобств. – Говорить можешь? А, еще на работе? Слушай, Дим, у меня к тебе просьба, выполнишь? Закинь мне, пожалуйста, на мобильник денег. До зарплаты далеко еще, а телефон выключат. Я тебе отдам потом. Почему глупости? Нет, честно, отдам! Спасибо… 

Ганна попрощалась с Димой, отложила телефон. Она не любила таких звонков и всячески старалась их избегать. А когда совершала их, то больше не для того, чтоб «проехаться за чужой счет», а ради того, чтоб убедиться, что кто-то на этом свете может что-то для нее сделать. Это была просьба о заботе. И становилось также скверно и приятно, как после бесполезных выговариваний и жалоб на жизнь.  

Ганна взглянула на свой телефон с неудовольствием и подозрением, словно этот предмет был обузой. 

Так оно и было, ведь звонки, исходящие из него, были не нужны ей, но она за них платила. Так, словно она уехала далеко от города, и теперь платит за проезд, пытаясь добраться до дома, но постоянно ее заносит куда-то не туда… 

Надо было что-то менять, но она не знала, откуда нужно начинать – то ли с себя, то ли с мира, что так несовершенен.  

-Мам! Не разговаривай так громко, ты мне мешаешь. – Раздраженно крикнула она и спрыгнула с дивана. Подошла к окну и, отодвинув занавеску, взглянула за окно, в вечер, фиолетовой шалью окутавший её район.  

Смутное ощущение чудесного присутствия задело душу легким крылышком огромного мотылька, и, стряхнув золотую пыльцу на её прохладные веки, растворилось в ночи. Ганна слабо улыбнулась. И раздражение неслышно испарилось, как серое облачко исчезает с чистого неба, почувствовав одиночество. 

*** 

-Ты не понимаешь! Ты ничего не понимаешь! Дело в том, что любовь – это и есть мы! Её нельзя в себе задавить, задушить! Можно себя усыпить, можно притвориться, что ничего не слышишь, но на самом деле мы рождены, должны любить! Нет другого шанса быть счастливыми! Только любить эту жизнь! И друг друга! 

Ганна вздрогнула и открыла глаза, обнаружив себя в полумраке знакомой комнаты – лишь мебель высвечивалась темными фигурами и блики желтые дрожали на стенах, напоминая древние китайские письмена. 

Девушка смотрела на них и перебирала слова, выкрикнутые ею кому-то во сне.  

Кому она кричала эти слова? И почему она плакала? 

«Душа всегда становится во сне такой, какая есть… И, когда я умру, я улечу на тот свет не такая, как в реальности – будто бы мудрая, словно бы внимательная, вроде бы смешная… На тот свет уйдет та часть, которая умеет летать, которая боится, любит, кричит, убивает, плачет… живая часть, а не тот розыгрыш, который видят посторонние. Когда душа сбрасывает одежду-тело, она остается обнаженной, и именно её будет рассматривать Бог на суде... как доктор, чтоб вылечить, чтоб помочь... 

Почему я плакала? Я хочу влюбиться? Нет. Влюбиться безболезненно можно в принца из сказки. Реальные мужчины разбивают любовь вдребезги, как разбивают на прощанье о пол бокал, из которого выпито вино. Я больше не хочу этого переживать. Я не должна была кричать этих слов. Это не мои слова. Я не верю в любовь. Я приказала ей стать подчиненной мне в тот момент, когда поняла, что рано или поздно она становится грузом, который приходится нести по жизни в одиночку»… 

Ганна села на кровати и посмотрела на часы. Четыре утра.  

Ох, трудные дни. Попытка сменить работу на более лучшую привела к тому, что она снова стала пересматривать все свои поступки. Когда хочется сбежать от себя, так просто вдариться в философию. Сколько раз она обещала себе, что станет как все, что научится не загружать голову безответными вопросами, не будет читать умных книг… и будет рисовать обычные пейзажи, а не эти пугающие места, которые снятся ей… другие планеты, существ, которых она никогда не видела… но которых знает, точно знает. Сколько раз она пыталась освободиться от этого чувства, что сильнее нее… чувства причастности к чему-то неведомому, великому… разрывающему грудную клетку, требующему жизни… Стать заведенной куклой, которая к вечеру, когда кончается последний оборот механизма, ложится в постель и послушно закрывает глаза до утра. 

«Прекрати» – приказала она себе привычно, опускаясь в теплую постель и переворачиваясь на другой бок. – Не забыть завтра взять витамины. Надо выбрать ткань на платье. Обязательно завтра с утра покачать пресс. И снова купить газету! Я должна найти хорошую работу. Я должна стать самой-самой. И! У меня все под контролем. Я должна не мыслить по ночам, а спать. Спать.» 

*** 

Шеф заглянул в кабинет и поманил Ганну пальцем. 

-Зайди ко мне. 

Закрыл дверь. Ганна приподнялась с места и недоуменно взглянула на Зарину. Та пожала плечами. 

Ганна скривилась и вышла из кабинета. Пересекла коридор и вошла в кабинет к директору. Тот уже сидел за столом, упершись в край руками. 

-Галя не пришла, посидишь в приемной. Сегодня будут важные люди, мне нужен секретарь. – Сказал он, как сигаретным дымом, обволакивая ее лицо тяжелым взглядом, который Ганне всегда был особенно неприятен.  

На его слова она лишь кивнула и вышла.  

Сидеть в приемной – занятие скучное. Ганна принесла с собой журналы и устроилась в кресле с невозмутимым видом. Прыгала глазами через строчку, плохо соображая, о чем пишут. Скука с первых же минут атаковала её и связала оцепенением.  

-Здравствуйте. – Отвлек ее от прочтения чей-то голос. Она подняла взгляд и увидела двух мужчин. Один из них грубовато произнес, показывая, что не нуждается в официозе – Нам к Тимуру.  

Ганна кивнула, и, поднявшись, прошла мимо них, приоткрыла дверь кабинета. Директор сделал ей знак глазами впустить гостей и лаконично добавил: 

-Кофе. 

Ганна закрыла за мужчинами дверь, и включила электрический чайник.  

«Если он уйдет, это навсегда, так что просто не дай ему уйти» – пело радио. Ганна подпевала в такт негромко, пританцовывала. Она любила иногда играть в простую игру – из каждого движения делать маленький танец, изящно, под музыку. Но для того требовалось особенное настроение. Сегодня ей везло, душа была легкой и светлой, посвежев после грозы переживаний. Ганна взяла чашку, покружилась с ней в воздухе, сделала реверанс, поставила её на стол, потянулась за другой. «Вальс с чашками» – подумала она торжественно и шутливо голосом конферансье. 

-Красиво у тебя получается. – Сказал кто-то позади нее. Ганна вздрогнула и повернулась к двери: у нее стоял незнакомый мужчина и с удивленной улыбкой созерцал её выкрутасы.  

Ганна даже не смутилась.  

-Вы к Тимуру Закировичу? У него посетители. – Ответила она, смело глядя мужчине в глаза. 

-Да, я знаю. Я тоже с ними, просто опоздал. – Он продолжал улыбаться. – Как дела?  

Ганна пожала плечом. 

-Дела у прокурора, у нас делишки. – Ответила она избитым клише, чтобы тот увидел, что она заигрывать не собирается, и отстал. Но тот отчего-то не заметил иронии, словно она была брошенным в мусорное ведро фантиком от конфеты. 

-Как тебя звать? Меня Волк. 

Ганна иронично посмотрела на него и выпалила: 

-Я не Красная Шапочка. 

Он поспешил оправдаться: 

-Правда, не смейся. Волкан полное имя. Турецкое.  

-А я Ганна. Украинское имя. 

«Волк – подумала Ганна с усмешкой. – Ну, надо же...» 

А вслух сказала: 

- А вы что, из Турции приехали? 

- У меня отец турок. Был.  

Он рассматривал ее в упор. И это её начало смущать. Она вдруг испугалась собственной фамильярности. Почему она так с ним? Оттого, что он ее застукал за дурачеством? 

-Пройдите к Тимуру. Я скажу, что Вы тут. – Ганна отвела взгляд на дверь, чтоб не смотреть на него.  

Он покачал головой и остался на месте. 

-А можно, я тут постою? Мне что-то так поговорить с тобой хочется. 

-А о чем мы будем разговаривать? – Она опустилась в кресло, забыв про давно выключенный чайник, ожидающий кофе. Улыбнулась смело и снова посмотрела на него.  

-Не знаю. – Он прищурил глаза и улыбнулся: на щеках заиграли ямочки и это было восхитительным. – Тебе какая музыка нравится? 

-Джаз. – Соврала Ганна, сама не понимая, почему. 

Волк прислонился к косяку двери и скрестил руки на груди.  

«Странный он какой-то» – подумала Ганна тоскливо, теряясь от того, что он смотрел на нее в упор, медленно передвигая взгляд, очень внимательно, словно стремясь разглядеть каждую черточку. Это было неприлично и необычно. 

-Мы обязательно должны сегодня увидеться. – Сказал он, наконец, вытаскивая из кармана визитку. Повертел её в руках, словно сам только что увидел. – Впрочем… Ты не позвонишь, я знаю. Гордая. Во сколько заканчиваешь работу? 

-В пять… – пролепетала Ганна растерянно.  

-Я заеду за тобой. И не смей убегать. – Волк вошел в кабинет директора, даже не постучавшись.  

Ганна осталась сидеть на стуле, глядя в одну точку. 

-Вот это да... – сказала она вслух. – Турки напали. Надо спасаться.  

Игривое настроение улетучилось, танцевать больше не хотелось. По радио играла странная незнакомая мелодия, которая в точности соответствовала ее ощущениям – спешная вязь звуков, словно продолжительный, обращенный в синюю даль космоса безответный вопрос. 

*** 

Ей было неловко сидеть напротив и наблюдать, как он ест мороженное. Ганна не понимала, отчего так волнуется, когда смотрит на него. Его лицо, его быстрая речь, движения рук, легкий запах одеколона – всё создавало атмосферу, в которой хотелось раствориться без следа. Так быстро она еще не попадала ни под чьё обаяние. Пугало её ощущение, что Волк знает о своем воздействии на неё и обязательно использует это. И ее использует. Она не хотела этого. С ней это уже случалось. Давно… но с тех пор она поклялась больше голову не терять. И отлично справлялась. А тут… 

Вдруг припомнились странные сны и её настроения, и предчувствия, и взгляд Волкана напротив, и мороженное, тающее в вазочке – всё так странно переплелось. С самого первого взгляда она испугалась. Потому что он был необычен. Может, для других он был самым обыкновенным, но для нее… он был другим.  

-Это он, это он! – вдруг крикнула какая-то девочка рядом с ней. Ганна вздрогнула и уставилась на ребенка. Девочка стояла у их столика и тыкала пальцем куда-то, повторяя: – Это он, мама, смотри! 

-Вот так я и оказался в этом городе, – закончил свой рассказ Волк, не замечая ни девочки, ни странного, полного мучительных размышлений, взгляда Ганны. – Надеюсь обосноваться здесь, мне тут нравится. Атмосфера замечательная. Светло и тепло. Да же? 

-Да. – Сказала Ганна рассеянно. 

-Почему мороженное не ешь? 

-Не хочу! 

-У тебя глаза светятся. Расскажи мне что-нибудь оригинальное. Из своей жизни. 

-Моя жизнь полна прекрасных событий. – Чтоб не сидеть, подобно мумии, Ганна взяла ложечку и стала ковыряться в клубничном желе. – Каждый день не похож на другой. Я знакома с неограниченным количеством интересных людей, которые не дают мне скучать. У меня отличная работа. Я отношусь к числу удачниц, которым везет во всём. Таких, как я, очень мало.  

-Какая замечательная жизнь! – Волкан отреагировал на ее слова вполне серьезно. Конечно, для него это было естественным, ведь только такие баловни, как он, могут быть такими искрометно-обаятельными.  

-Да, но я ей пока не живу… – Слабо улыбнулась Ганна. 

-А, ну ничего, успеешь. Главное, начать! 

-Ага. 

Она осмелела, охмелела от новизны чувств. Взглянула ему в глаза, позволила себе заглянуть глубже – туда, куда просто знакомые (и вообще, просто люди), не заглядывают.  

В руках ее возникла знакомая мелкая дрожь, под сердцем екнуло. Ганна задержала дыхание. Это невозможно. Этого не должно было произойти. Этого не происходило очень долго.  

-Извини. 

Она поднялась и направилась к туалету. Скрывшись за дверью, Ганна подошла к зеркалу и заглянула в зрачки, которые превратились в две точки. Затем перевела затуманенный взгляд на ладони. Они дрожали. Они требовали кисти. 

Дверь кабинки хлопнула и из нее вышла какая-то женщина. 

-Если ты и теперь будешь продолжать обманывать себя, говоря, что ничего не происходит, ты останешься до глубокой старости дремучей идиоткой, какой ты всегда и являлась, – говорила она в телефонную трубку. Подошла к раковине, бесцеремонно отстранила Ганну в сторону. Вымыла руки, внимательно посмотрела себе в глаза. – Идиоткой! – повторила она уже себе самой в глаза и вышла из туалета.  

Ганна взглянула на свое отражение. 

-Идиоткой… – беззвучно шепнула она губами, глядя себе в глаза. – Нет, что ты… Что ты… 

Она вернулась за столик. Некоторое время не решалась снова взглянуть на Волкана. Ей почему-то казалось, что он должен испугаться ее взгляда. Но затем все же решилась. 

В глубине его бездонных зрачков скрывалось её счастье. Он казался ей необыкновенно красивым… Если бы она была сумасшедшая и ей было бы наплевать, что он скажет, она могла бы любоваться им часами. Путешествовать по его душе. Она была прекрасной, самой прекрасной из всех, виденных ею ранее. Даже дети не обладали такой душевной красотой. Самым высшим счастьем для нее было, потеряв разум, окунуться в безграничные дали его души. Она могла бродить в них часами.  

«Я пропадаю… – подумала Ганна, откидываясь на спинку стула. – Он – черный маг. Он меня приворожил. Я готова на все. Мне надо бежать. Мне… так хорошо…» 

Постепенно дрожь в руках унялась, сердце успокоилось. Ганна снова вернулась в обычный мир, маленькое кафе у речки, и человек напротив обрел реальные очертания. Но Ганна ничего не забыла. Она уже видела его душу. Образ запечатлелся в памяти, и оставалось лишь перенести его на бумагу. Кажется у нее остались старые холсты… и краски. Конечно, остались. Как она могла все эти годы жить в этом странном сне? И не нарисовала ни одной картины!  

-Расскажи, как ты жила все эти годы? – спросил Волк так, словно они сто лет не виделись. Ганне вдруг стало ужасно стыдно своих бесцельно прожитых лет и она стала придумывать, как получше преподнести их и не соврать, а вместо этого вдруг призналась: 

-Очень пусто. Годы шли… пусто. 

-Как и мои? 

-Не знаю. Может, хуже. 

Волкан вдруг начал нервничать. 

-Слушай, я не умею за женщинами ухаживать. Но ты мне нравишься очень. – Сказал он с легкой агрессией, словно Ганна была в этом виновата. 

-Как нелепо… 

Ганна приложила пальцы к вискам и рассмеялась. 

-Как нелепо все… – Повторила она. Сердце уже не стучалось – пело, звенело. Ей хотелось хохотать. 

-Я готов тебе предложить жить вместе. Я знаю, что это глупо. Но мы можем попробовать.  

-Чтоооо?.. – Ганна не выдержала и расхохоталась. А у него брови поползли вверх и глаза раскрылись по-детски обиженно: 

-Ты мне не веришь… 

Ей стало стыдно его взгляда и она поспешила оправдаться: 

-Это быстро, понимаешь? Мужчина должен ухаживать за женщиной, и нужно узнать друг друга получше… 

-Мне нет дела ни до кого! Глупая девочка! Ты не понимаешь, как мало времени у нас на самом деле есть. Как много мы можем успеть за это время, не теряя его на брачные игры. Просто стать единым целым. Без всяких «но». Отбросив страх и ложь игры, разве это не прекрасно? 

Он сцепил руки перед собой, сложил на них подбородок и подмигнул ей. 

Ганна нахмурилась, стараясь казаться серьезной. 

-Я хочу, чтоб у меня было все, как у людей! 

-Кого ты слушаешь? Людей? Люди – плохие учителя. Они научат тебя только завидовать. И брести по жизни вслепую. 

Волк стукнул стаканом о стол, чуть не разбив. Ганна вздрогнула от восторга. Перед глазами ее развернулась зеленая лента, спиралью метнулась мимо плеча Волкана, и, пролетев над горизонтом его планеты, скрылась там, где расцвели огромные маки. Ганна моргнула пару раз, пытаясь подольше задержать ощущение счастья.  

-Ни за что я не сойдусь с малознакомым мужчиной. – Фыркнула она вслух, и в ее голосе было фальши, которой хватило бы на сотню провинциальных актрис. 

-Врешь. Ты это делала не раз. Просто сейчас ты трусишь. А сравнивать меня с другими не надо! Ненавижу это! 

«Откуда… Да откуда он взялся? Такой?..» 

-Не сравниваю я тебя!  

-Нет, ты это делаешь! Я хочу познакомиться с твоей матерью.  

Ганна заметила, что на них, вытаращившись, смотрят две девушки с соседнего столика. Перехватив ее взгляд, они захихикали, затем рассмеялись в голос. Глупые малолетки.  

-Поехали! – Она вскочила с места. – Поехали, чего сидишь? 

Волк с готовностью поднялся с места, с размаху хлопнув ладошкой по столу. 

-Ура! 

Вторые врата – эгоизм. Эгоизм знает все слабые места идущего к любви. Он имеет те же привычки, что и путник, и, побеждая самые вредные, а благие употребляя себе в помощь, путник сможет пройти вторые врата. Если же путник решит остаться, он навеки будет заключен в комнату с собственным именем… Комнату, в которой ему знакомы все углы… В которой открыты все двери… Но из которой ему будет трудно выбраться… Разве что погостить у соседа… 

Преодолев страх заблудиться в чужой душе, путник познает, что врата эгоизма нельзя преодолеть в одиночку. Здесь ему встретятся люди, нуждающиеся в нем… Откликнувшись на их зов, он сможет выбраться из комнаты своего ложного имени. И он узнает свое имя, он увидит себя в зеркале их глаз и сможет продолжать путь… Только помощь другому человеку сможет разрушить замки на воротах эгоизма. 

-Останови машину. Мы никуда не едем. 

-Ну, вот еще.  

Ганна заметила, что дыхание начинает сбиваться с обычного ритма. 

-Ты не понимаешь. Я не хочу допускать ошибки. Давай узнаем друг друга получше.  

Она стоически выдержала его взгляд, полный непонимания. Он умел смотреть так, что чувства смешивались в кашу и бравада превращалась в клей, на который липла лишь неуверенность. Чтоб спасти себя, она попыталась криво пошутить: 

-Откуда я знаю, может ты маньяк или сумасшедший. Пойми меня тоже. 

Она не понимала, что двигало ей, когда она устраивала этот дешевый спектакль. Она другое хотела ему сказать! Но как? И нужно ли это? Пока бесталанная актриска ее существа разыгрывала этюд сомнения, Ганна искала нить в клубке чувств, свалившихся на нее в одночасье.  

Волкан нахмурился и устремил взгляд перед собой. 

-Я сумасшедший, – хмуро отозвался он, заводя мотор. – Так оно и есть. И ты тоже. А мы могли бы помочь друг другу.  

-Но ты пойми меня… 

-Чего ты хочешь? Присматриваться? Оценивать? Узнавать получше, что значит этот романчик для тебя? Будет он браком или обернется мелкой интригой? 

«Цену себе набиваю!» – Злобно вдруг подумала актриска внутри Ганны, а вслух сказала:  

-Это неправильно. 

-О, Аллах. Эта женщина говорит мне, что я сумасшедший. Хорошо! – Он вдруг повысил голос. – У тебя есть материальные проблемы? Давай, я их решу. Ты хочешь детей? Они у нас будут. Чего ты хочешь? Позволь мне помочь тебе!  

-Хватит! – Она была готова ударить его, лишь бы он замолчал. – Все, что мне нужно, это время! 

-Время нужно для разума. А любовь не знает разума. – Сказал Волкан. – Ты хочешь любить разумно. А сердце знает только страсть. 

-Страсть, которая угасает! Что такое любовь? Красивое слово! Ты мне в первый же день встречи поешь о любви. А на второй бросишь, забыв даже, на какую букву она начинается! – бушевала актриска.  

-Ах, вот чего ты боишься? Что я исчезну? Да, я это сделаю! Но если бы ты мне сейчас сказала, что уйдешь от меня на второй день, я бы согласился, лишь бы ты была рядом. Вот она, любовь! Пусть она вспыхнет на день, на секунду, но не гони ее, и она станет вечным пламенем, она отблагодарит тебя! 

-Страшные беседы. – Простонала Ганна, хватаясь за голову приходя в себя. Она не могла поверить, как скоротечно разворачиваются события. Меньше двух часов. Так, словно лопнула пружина в невидимом механизме упорядоченной жизни, превратив ее в груду дребезжащего металла. – Ты маньяк.  

- Я такой, да. Но мне действительно достаточно было одного на тебя взгляда, чтобы понять, что ты мне нужна. А я, в отличие от тебя, стремлюсь жить не так, как предписывает общество. Мое сердце сказало, что ты ему нужна, – он страстно ударил себя в грудь кулаком. – И я от этого не отворачиваюсь. Да, я хочу тебя, сейчас! Я не знаю, что будет завтра! Но сегодня я ясно вижу, что мы можем быть вместе, счастливы, любимы друг другом в этом мире! Только открой глаза! 

-Как ты можешь так спокойно говорить о таких вещах? – кричала не Ганна, даже не актриска, а какая-то безымянная истеричная девушка из глубин её души. 

-Не жди легких путей там, где настоящие чувства, милая. Мы можем быть очень счастливы, если будем вместе. И мне достаточно было посмотреть в твои глаза, чтобы это понять. Я видел там свое отражение. Не тебя, а себя я увидел там. И я хочу, чтобы ты тоже увидела… Чтобы ты себя увидела во мне! 

«Не переворачивай мой мир… Я прошу тебя… Не переворачивай мой мир…» 

В этот момент, словно невидимая служба спасения ее прежнего мира подоспела, зазвонил телефон. Ганна вытащила мобильник и увидела номер Димы.  

-Привет, Дим. – Заверещала она в трубку наиграно весело. – Чего хотел? 

-Привет, ты где? 

-Гуляю… А что? 

-Нет, ничего. Завтра что делаешь? 

-Ничего. А что? 

-Сходим в кино?  

-Сходим. – Автоматически согласилась Ганна, даже не понимая, о чем он говорит. Посмотрела на Волка. Её фальшивая улыбка споткнулась о его яростный взгляд и угасла на лице. – Слушай… Я перезвоню. 

Она положила трубку, даже не попрощавшись.  

-Дешевый кавалерик? – Хмыкнул Волк злобно. – Что кому ты хочешь доказать?  

-Он не дешевый кавалерик. 

-Поверь мне, он такой. Расскажи мне, кто он, что он? У вас что-нибудь было? 

-Прекрати ты! Какое тебе дело до меня? 

Волк вдруг странно стих и подозрительно стал «шелковым»: 

-Прости. Я тебя оскорбляю, кричу. Я импульсивен. Это редко бывает. Вообще… никогда такого не было. Ты мне веришь? Никогда я так глупо себя не чувствовал. Может, я быстрый, достоин презрения с твоей стороны… но меня к тебе тянет и я чувствую потребность тебе об этом сообщить. Может, мне следовало изображать из себя кого-то… но сорвался, прости. 

-Нет. В том то и дело... – вдруг призналась Ганна неожиданно легко для себя. А что таить? Он с ней не церемонится. Чего ей скрывать? Долой вшивую дипломатию. – Скажи мне, почему я тебе должна верить? Кто ты в моей жизни? Случайный мужчина. Ведешь себя ужасно. Я о тебе ничего не знаю. Погляди на ситуацию трезво. Представь, сидишь ты себе спокойно, тут врывается в твою жизнь женщина, которая кричит ни с того ни с сего, что она хочет за тебя замуж. Ты как себя поведешь? 

Он оперся о руль и посмотрел на нее с милой улыбкой, от которой у нее мурашки по коже побежали:  

-Поверь мне. Жизнь не так проста, как кажется сначала. Тебе кажется, что люди вокруг действуют легко и непринужденно, одна ты живешь выдавленными чувствами. На самом деле это не так. Любое слово, обращенное в твою сторону – огромный труд и тысяча мыслей, тысяча сценариев, целые представления – и все ради тебя. Вокруг тебя живые, чувствующие люди. Они вкладывают неимоверно много труда только на то, чтоб понравиться тебе. Ты этого не помнишь, а я помню. Поэтому если ко мне в комнату ворвется женщина и станет кричать, что она хочет за меня замуж, я первым делом возьму ее за подбородок и посмотрю ей в глаза. Потом я спрошу себя, что привело ее ко мне. А потом я увижу – хочет она на самом деле того, о чем говорит, или нет. И, в любом случае, я смогу ей помочь. А ты даже не удосужилась прислушаться к себе и спросить, кто я для тебя. Я хочу научить тебя уважать свои чувства. И, в первую очередь, я научу тебя слушать себя – прямо сейчас. Посмотри мне в глаза и скажи – да или нет. И не говори, что ты должна подумать. Ты же не такая глупая, какой хочешь казаться. Ты все знаешь с самого начала. Просто взгляни на меня и скажи – да? Или нет? Прислушайся к себе, хотя, что тут слушать. Ты уже говоришь – ДА! 

Ганна вдруг поняла, отчего к ней вернулся прежний дар. Она увидела его, оттого что он такой же, какой она была до тех пор, пока сердце ее не закрылось для мира, перестав верить в чудеса. Волк живет в мире безусловности, он не тлеет, а полыхает, он – хозяин жизни, оттого его сердце открытое и смелое, оттого его дали так великолепны. А она застряла в мире условности. И ей никогда не выбраться из болота мыслей – ноги ее самосознания постоянно застревают в невидимых топях. Её душа месяц за месяцем превращалась в пустырь. И тут появился он. Но те, кто решил опустошить ее планету, те, кто делал ее ничтожной, слишком прочно обосновались в ее душе, они жили там, как дома… И не хотели покидать планету ее души. 

-Не хочу. – Буркнула она, вглядываясь в свое тяжелое, неуклюжее «Я». – Я не верю себе. Мое сердце уже говорило «да». Это привело меня только к тому, что отныне я слушаю только разум. 

Волк помолчал. 

-Ты и сейчас слушаешь разум? Что он тебе говорит? Что ты должна меня получше узнать? Как это – получше? Может, анкету заполнить? Разум говорит? Или кто? А может, это ложь твоя говорит? Или страх твой говорит? Или эгоизм твой говорит?  

-Хватит, Волк. – тихо прошептала Ганна. – Я устала. Я не хочу ни о чем говорить. Я не философ. Я не хочу искать причин. Всё, я сказала: нет.  

-Хорошо. – Волк улыбнулся. – Твое право первой лжи или чего-то там, что принято. Не хочешь говорить, просто послушай. Пока я буду везти тебя домой, я буду рассуждать, а ты слушать. И уж прости. Будем говорить о причинах, по которым ты мне не веришь. О тех мужчинах, которые были до меня. О тех, кого ты впускала в жизнь сама, и потом с облегчением вздыхала, когда они исчезали… О тех, кого ты любила, кого придумывала, теряла… Кто они? Ты использовала их больше, чем они тебя! В твоей игре в чувства! Попытке чувствовать… Имитации! 

«Прошу тебя, замолчи. Если ты будешь говорить дальше, ты… Ты… Я не знаю… Не об этом мы должны были сегодня говорить…» 

-Хорошо, ты прав. – Апатично отозвалась Ганна, глядя в окно, лишь бы он замолчал. Ей хотелось заплакать. То ли от усталости то ли от того, что она впервые за многие годы поняла, что живая.  

-Ну и? Устраивает тебя такая жизнь? В общем, чтоб мужчина мог с тобой переспать, сначала он должен перед тобой лезгинку поплясать. А в сердце лед и пламя. Тебе оно надо? Опомнись. Жизнь проходит. 

Волкан нервно рассмеялся и допустил ошибку. Ганна взъярилась на последней фразе: 

-Не унижай моей жизни. Ты действительно ничего обо мне не знаешь. И не знаешь, как я жила все эти годы.  

Он знает, как она жила все эти годы. И она готова выпрыгнуть на ходу из машины, убить его… лишь бы он замолчал. 

Волкан выдохнул: 

-Я восхищаюсь тобой. И тем, как ты жила все эти годы. Потому, что в любом случае, ты вложила колоссальные ресурсы своей души в трест, который лопнул. И вот мы здесь. Спасибо за внимание, господа присяжные заседатели…  

-Неужели… А может, все проще? Может, тебя задевает то, что я тебе сказала «нет»? Мол, ты, такой эффектный, красавец, у которого все в жизни складывается, был отвергнут какой-то посредственной секретаршей, которая по твоему мнению, должна была тебе на шею повеситься? А вот нет! Я и не секретарша даже. Если честно, я вообще свою работу ненавижу! Ненавижу весь этот мир, с его дебильными правилами! Но я тут живу, понимаешь? Мне некуда отсюда идти! Просто – Не-Ку-Да!  

Ганна обнаружила, что кричит, слишком поздно. Сомнения победили. Они всегда побеждают. Их много, а она одна.  

У нее были готовы слезы брызнуть уже из глаз, но тут Волк неожиданно улыбнулся, уводя ее от злобы в мир простых и легких слов, сказанных с теплом: 

-У тебя все будет хорошо. Ты – сильная. Просто ты не в ту сторону смотришь. Не думай, что я хочу тебя унизить. Я хочу увидеть, как в твоей душе цветет роза. Ты когда-нибудь видела человека, в душе которого зацветает роза? А? Видела?  

Ганна неуверенно покачала головой. Волк просветлел. 

-Смотри, – от взял ее ладошку и стал водить по ней пальцем – Сначала душа человека должна быть перепахана вдоль и поперек. Потом в нее можно сажать саженец. Но для того, чтоб он вырос, ты должен быть рядом. Поливать его, лелеять. Дарить свою нежность, вкладывать себя всего… И однажды ты начинаешь видеть, как в глазах человека появляется свет. Первым делом меняется его смех. Потом движения. Потом голос. А однажды внутри него распускается прекрасная роза. И ты, глядя на него, чувствуешь аромат, восхитительный, неповторимый… Думаешь, все розы одинаковы? Нет. В том и секрет. Каждая роза неповторима. И ты, глядя на то, как человек цветет, понимаешь, что это высший дар, дарованный нам небом – дарить друг другу цветы в душе. 

-Адугран… – Задумчиво произнесла Ганна, внезапно забыв о злости, будто её не было. – Сейтский цветок. Знаешь эту легенду? 

-Нет. Расскажи, пожалуйста, очень интересно. 

-Древние сейты… В переводе с их языка этот цветок означает «Свет». Он появляется из ниоткуда перед тем, кто узнал любовь. И его надо подарить тому, кого любишь. Но если ты не подаришь этот цветок, ты обречен на одиночество. На духовное одиночество… 

Ганна смутилась и замолчала. 

-Хорошая легенда, слушай, – Искренне отреагировал Волк. – Откуда? 

-Приснилась... – Вздохнула Ганна. Странно, она не боялась показаться перед ним чудачкой. После слов, сказанных им… она была уверена, он поймет.  

-А! Сны нас многому учат! А чему эта легенда тебя научила? 

«Тому, что я не могу полюбить по-настоящему и увидеть этот цветок. Все, на что я способна – это полу-чувства. Когда-то я думала, люди помогут мне, поймут… но они не видели того, что видела я… Я для них чужая. С тех пор я и учусь быть роботом. И даже тебя боюсь, даже сейчас, когда увидела, как ты прекрасен и чист» . 

Ганна мрачно отозвалась, снова возвращаясь в комнату недоверчивого отчуждения, где так привыкла томиться ее душа: 

-Знаешь… Мне кажется, что учить тут меня пытаешься ты… И переделать… Переделывать меня – просто глупо. Это из раздела фантастики. Даже если я и неправильно живу, я сама себя загнала в эту клетку. И сделала это осознанно. 

Волк погладил ее ладошку и она вздрогнула, взглянула на свою руку, как на чужую, но выдернуть не осмелилась. 

-А мне кажется, легенда была маленькой подсказкой тебе.  

-Да? – Ганна растерянно смотрела на него, и только хлопала ресницами, пока Волк разъяснял: 

-Ну, смотри. В легенде присутствует тот, кто полюбит по-настоящему. А что такое, по-твоему, полюбить по-настоящему? 

-Полюбить безусловно… Не ожидая ничего взамен. – Ганна вдруг поймала себя на том, что наигранно произнесла не свои слова, а чьи-то чужие, те, о которых она даже не задумывалась. Ей стало досадно. Она осторожно высвободила ладонь. – Я же говорю, что это невозможно. Непостижимо. 

-Непостижимо! Именно! Значит, твои чувства уже заранее были обречены на провал. Ты знала, что не можешь полюбить кого-то безусловно. Было ли то чувство любовью, если ты знала, что ему предстоит дойти до определенной границы и растаять на горизонте? Ведь, если хоть один из тех, кого ты любила, сказал: «Я не буду твоим никогда, я буду казнить тебя неверием, будешь ли ты любить меня» – что бы ты ответила? Смогла бы ты хоть одному из них сказать – «Да, я буду любить тебя, несмотря ни на что, что бы ты ни совершил, что бы ни сделал»? Хоть одному? 

-Нет. – Подумала Ганна. – Даже если бы и ответила, я бы соврала. Я всегда надеялась на взаимность. Пока жила надежда, что этот человек будет рядом, что он сможет защитить меня от одиночества жила и любовь... нет… это… чувство… увлеченность. Я слишком слабая, чтоб любить безусловно. 

Волк смотрел на нее, как человек, нашедший дорогую ей вещь, но перед тем, как вернуть ее, хочет немного подразнить: 

-А скажи, была ли ты готова показаться этому человеку такой, какая ты есть, во всей своей красе, со своими страхами, комплексами, слабостями, не боясь, что он разлюбит тебя? 

-Нет. – Ганна испугалась своего голоса – это был не ее голос… Её «другой» голос. – Я не смогла бы. Я всегда пыталась казаться лучше, потому что боялась, что испорчу мнение о себе. Мне всегда было очень важно оставаться хорошей… 

Она замолчала. Слишком далеко она зашла! Ей нужно остановиться. Дальше начинается ее мир. Её слабости. Её боль. Страх. 

-Вот легенда и показала тебе. Цветок может увидеть только тот, кто полюбил по-настоящему. И он должен отдать этот цветок тому, кого любит. Символика – Свет. Осветить того, кого полюбил по-настоящему. Понимаешь? Очень красивая подсказка. Не ожидая ничего от человека, невозможно полюбить его. Полюбив, ты бросаешь всю свою жизнь, сердце свое под ноги кому-то. Потому мы все нуждаемся в образах, чтоб было, с чего начать прекрасное путешествие… А потом образы рушатся, и тогда встает выбор: любить человека или прекрасную игру… Но если ты выбрал человека, если твоя душа открылась перед этим испытанием, ты сможешь увидеть прекрасный цветок. И отнести его тому, кто тебе предназначен. Потому, что после того, как ты полюбишь, именно полюбишь, а не навешаешь обязательства своих надежд, ты сможешь поделиться светом, увиденным только тобой. Этот цветок расцветает в твоей душе. Сила и свет настоящей любви. Понимаешь? Все это так просто на словах. А в жизни… 

Ганна ничего не ответила. Прикрыла глаза и попросила Волка немного подождать.  

Пристально глядя на нее, ждал ответа непонятный и загадочный мир. Мир, что хотел увидеть розу в ее душе. Больше – хотел взрастить. 

-Я всегда чего-то ждала от людей. – Вздохнула она, открывая глаза и горько улыбаясь. – Я любила за что-то. Безусловной любви… Её нет. Лишь слова. Я не знаю ничего о ней. Я была такой жадной, требуя… не думая о том, что могу дать взамен… 

-Ой, какая ерунда! Любила «за что-то». Все это делают. У любви есть даже символика – сердечко. Даже свой день – День Святого Валентина. Есть обозначение. Значит, есть свои правила. Как у страны – свой герб, свои законы. Один из них – любить «за что-то». Другой – ожидать взаимности. Но это любовь логики, понимаешь? Она – то поле, вспахав которое, ты вырастишь настоящую розу, свой Адугран!  

-И что же делать? 

-Открой сердце. Все очень просто. Скажи жизни «Да!». Дай волю чувствам. Они приведут тебя туда, куда надо. Сами. – Вкрадчиво произнес Волк и Ганна опять испугалась.  

-Нельзя так жить. С ума можно сойти. 

-Сойти с ума в этом безумном мире, значит – придти в себя. 

Уплывал город в сумерки, и Ганна, взглянув в угасающее небо, увидела первую звезду. 

«Я не умею пить свободу стаканами, как ты… – подумала она, смешав сладкую мечтательность с кислой долькой зависти – Ты такой свободный. Не мудрено, что я влипла в тебя с первого взгляда. Мой мир ничтожен. Моя душа слишком недоразвита. Она тянется к тебе, как ребенок к теплым рукам. Ты мне нужен… Ты не научишь меня ничему. Я останусь прежней. Всё, что я хочу, погреться у твоего огня… Потом исчезни… Нет… Этого не будет. Я пропаду… Я должна это остановить». 

-Отвези меня домой, Волк. Я хочу спать. – Попросила она.  

Она не заметила, как на лице Волкана промелькнула легкая улыбка с хитринкой. Ганна смотрела в окно, разбитая собственной несостоятельностью, утомленная, несвободная, чужая даже самой себе… переполненная сомнениями. 

-Скажи мне… – Попросила она тихо. – А страх перед будущим может убить любовь?  

Волкан резким движением руля вывернул машину на проезжую часть. 

-Любовь ничего не убивает и не созидает. Не спрашивай себя о таких вещах никогда. Знаешь, почему? 

-Почему? 

-Вот, к примеру, из кактусов можно добыть воду. Но ты же не будешь ковырять кактусы, когда рядом с тобой колодец? Разум – это кактус. Только руки себе исколешь. А колодец – это твое сердце. Если хочешь узнать о жизни и любви, спрашивай у сердца. Не своди ее к логике. И… Когда любишь, просто чувствуй. И всё. 

-Но для чего-то же нужна логика. – Ганна не совсем поняла его метафору, но переспрашивать не стала. 

- Логика дана тебе, чтобы ты не пропала в джунглях мира. Употребляй её в меру, а уж там, где чувства, вообще от нее беги, она не советчик. 

-Это невозможно, Волкан. Если все люди будут жить так, как ты говоришь, черт те что начнется в мире. 

-Черт те что началось уже давно. И именно потому, что люди бегут от себя и пытаются показаться супер умными и продвинутыми в вопросах любви, вот так, как и ты сейчас. И у каждого индивидуума свое необыкновенно верное обо всем мнение, а на самом деле пляшут все под одну дудку. Дудку, которую кое-кто навязал… Со своей целью… 

-А ты не пляшешь? – Ганна не понимала, отчего ей уже вторично так захотелось задеть его, достать. Может, оттого, что ей бы стало легче, если бы это получилось.  

-А я не пляшу. Плясал, признаюсь. Но теперь нет.  

Он повернулся и посмотрел ей в глаза спокойно и прямо.  

«Он – необыкновенный, – подумала она, тоскливо стушевавшись. – А я – дура».  

-Я хочу помочь тебе. Я вижу свет в твоей душе. И я хочу чтоб ты увидела мир таким, каким я его вижу. – Сказал он, словно в ответ на ее мысли. – Только, если ты позволишь. Я не хочу ничего навязывать. Я же вижу, что тебе интересно. Позволь мне показать тебе то, что я вижу. Поделиться частичкой своей души. 

-Я позволю. – Произнесла Ганна без запинки. – Только скажи мне, почему ты это делаешь.  

-Да я и сам не знаю… – беззастенчиво ответил Волкан и Ганна облегченно улыбнулась. 

-В таком случае я тебе доверяю.  

*** 

Первое, что сделала Ганна, захлопнув за собой дверь – разрыдалась, прислонившись к двери.  

«Он от меня ничего не оставит, – думала она – Я не должна с ним общаться. Я с ним – не я. Это не должно происходить. Кто он такой? Еще сегодня мы не знали ничего друг о друге…» 

-Ганна, что случилось? – Мама выглянула из зала. – Ой! Ты плачешь? 

-Да, мама, я плачу! – вскрикнула Ганна. – Потому что мне надоела моя ничтожная жизнь, которая проходит день за днем, а так ничего и не случилось из того, о чем я мечтала. Зачем я тогда живу? Кто я вообще? 

-Фи! – Разочарованно отозвалась мама и скрылась в комнате. 

Ганна яростно смахнула слезы с глаз, скинула туфли. Пробежала в свою комнату и там долго мерила углы шагами. 

«Я не дам ему себя перевоспитывать… – решила она, наконец. – Он меняет мой мир… Мне надо придти в себя… Эти образы… я буду рисовать… если я не буду рисовать, я взорвусь…» 

Она бросилась к письменному столу, открыла его, вывалила все на пол, стала искать холст – не нашла. От разочарования даже застонала.  

Телефонный звонок заставил ее вздрогнуть. Но когда она увидела номер Волка, сердце трепыхнулось и часто-часто, панически и радостно, как хозяйка, ожидающая богатого важного гостя, забилось, засуетилось в груди. 

Ганна нажала кнопку ответа, присев на краешек кровати и стараясь показаться перед пустой комнатой невозмутимой и спокойной, ответила: 

-Да? 

-Не спишь?  

-Не-а…  

-Я тоже. Если хочешь, ложись в кровать. Я буду рассказывать тебе сказку, а ты заснешь. 

-Волк? 

-Да, моя хорошая. 

Ганна рассмеялась. В телефоне он был таким уютным и безопасным, что она была почти счастлива. 

-Почему ты такой? 

-Какой? 

-Забыли.  

-Отлично. Ты готова лечь в кроватку? Я буду тебя развлекать. 

Ганна, с первых же звуков его голоса забывшая о необходимости быть кем-то, кроме себя, усмехнулась. 

-Погоди. Сейчас. 

Она скинула платье, забралась под одеяло, погасила свет, свернулась калачиком на прохладной простыне: 

-Начинай. 

-Слушай. Жили были на свете ежик и лисичка. И были они врагами. Если несет ежик яблочко, лисичка обязательно это яблочко отберет. А если лисичка спит, ежик ей на хвост накидает репейников.  

Ганна, улыбаясь до ушей, чувствовала, что Волк тоже смеется, рассказывая сказку. 

-Так и жили ежик и лисичка, пока однажды в лесу не появился кто? 

-Волк. – Ганна тихонько хихикнула в краешек одеяла. 

-Правильно. Ну, и стал он гонять по всему лесу и ежика, и лисичку. Один день ежика, а другой день, соответственно, лисичку.  

-А потом пришел медведь? – перебила его Ганна. 

-А потом пришла блоха! И стала она этого Волка поедать. Слушай, ты еще не спишь? Помоги! Не знаю, что дальше сочинять! 

-Ежик, лисичка и блоха объединятся против Волка. И выгонят его из леса. – предложила Ганна следующий исход дела, наигранно зевая. 

-Замечательный из тебя сказочник. Я бы не додумался.  

Ганна вдруг вспомнила его губы и поняла, что очень хочет дотронуться до них, когда он улыбается. И, потянувшись к нему, нежно, неторопливо поцеловать.  

Волк на том конце трубки молчал, и она почему-то подумала, что он умеет читать мысли.  

-Лисичка, – позвал ее собеседник. – Засыпаешь? Так что будем делать? Давай завтра сложим наши два одиночества и расстреляем их попкорном? Хочешь в кино? Я не буду тебя домогаться. Тебе нужны долгие прелюдии? Я буду твоим школьником. Послушным подростком. Пойдем в кино? Или в музей. Или в зоопарк. Для чего-то же построили эти увеселительные заведения. 

-Давай, – согласилась Ганна даже не задумываясь. – Только мы пойдем не в кино. 

-А куда? 

-Мы пойдем к озеру, кормить уток. Ты когда-нибудь кормил уток? 

-Хм, до этого дня приходилось только кормиться утками, – пошутил по-черному Волк. – Ну, хорошо. Как говорили мудрецы, если ты кого-то ешь, не обижайся, когда однажды и тебя съедят. Давай пойдем и покормим уток. 

-Хорошо, – шепнула Ганна. – Тогда до завтра. Я хочу спать… 

«Поговори со мной, – попросила она про себя. – Поговори. Умоляю. Скажи что-нибудь еще. Не бросай меня в холодной кровати наедине с памятью. В ней мало тебя. У меня нет холста. Я не хочу спать. Если ты услышишь меня сейчас, не отпускай…». 

-Поговори со мной, – взмолился Волкан. – Скажи что-нибудь еще. Ты хочешь оставить меня одного, наедине с воспоминаниями о тебе? Их слишком мало. Ты жестока. Разве хорошие люди так поступают? Не отпускай меня так просто. 

Оглушенная его словами, Ганна рывком села на кровати. Спустила ступни на холодный пол, забыв про тапочки, протопала к окну, отодвинула занавеску, раскрыла окно нараспашку. Прислонилась к косяку, и смотрела, как раскачиваются ветки деревьев.  

Она всю жизнь прожила в этом районе. И лишь в детстве помнила, как звенит листва на ветру, шепчется о чем-то с фиолетовым небом, как жужжат комарики, как пахнет летний вечер – именно этого места, никакого другого. Нет на свете другого такого кусочка неба, которое годы напролет глядело в ее окно. Каждый раз оно было разным. Иногда украшенным звездой, как алмазом. Иногда плачущим, или молчаливо пустым. Но оно никогда от нее не отворачивалось. Почему она забыла об этом? Кто украл её розовые очки?  

-Что ты там делаешь? 

-Смотрю в окно. 

-Будь осторожна. По вечерам ангелы воруют красивых девушек, стоящих у окна. Они несут их на небо и учат летать. И девушки больше никогда не возвращаются на эту планету. Ты же не хочешь, чтоб одной красавицей стало меньше? 

-А что мне тут делать? – Ганна задрала голову, любуясь небом. 

-Что-нибудь. Главное – быть. Этот мир в тебе нуждается. И очень сильно.  

-Не уверена. 

-Ну, твоя уверенность тут вообще ни при чем. Это не твоего ума дело. Там свои процессы. Ну, так что? Расскажи теперь ты что-нибудь. 

-А у меня за окном тополь растет. Его посадил мой отец. Раньше он напоминал палку, воткнутую в землю. А теперь он стал такой большой. Достал до моего окна. Тополя быстро вытягиваются.  

-Мои поздравления тополю, калинке и маленькой черешенке. 

-Ты смеешься? 

-Ага. Ты умилительно сказала.  

Ганна даже не обиделась.  

«Он – это я… – подумала она, подставляя улыбку миру за окном. – Моя половинка. Оттого мне так с ним легко». 

В душе легким свежим ветерком пролетел первый восторг любви. Она вдруг поняла – все только начинается. Что бы ни случалось в жизни, это всегда начало чего-то более важного… 

*** 

До обеда Ганна терпела, а после заметалась в панике, внешне оставаясь даже собраннее и спокойнее, чем обычно. 

«Напиши смс, – требовала она от молчания. – Позвони мне. Ты не должен пропадать. Вчера был знак. Ты читал мои мысли. Ты специально это делаешь. Я зависима от тебя… Напиши…» 

Телефон запел и сердце ее грохнуло салютом, но тут же унизительно екнуло – звонил Дима. 

-Красавица! Как дела? Как наши планы?  

Ганна вдруг поняла, что не может выносить его голоса, и понимания того, что он сейчас думает, что вечером может трогать ее, увещевать, делать вид, что ухаживает за ней, а говорить о горах, где сдают прекрасные домики… Ганна почувствовала, как к горлу подкатывает ком тошноты.  

-Я… извини, я тебе напишу сообщение… Я у шефа. 

Она отключилась и почувствовала, что хочет плакать. Включила наушники, забилась в угол, нахохлилась, глупо глядя в монитор.  

Ей захотелось рассказать обо всем Зарине. Просто потому, что она привыкла все в своей жизни кому-то рассказывать. Но вдруг поняла, как смешно будет выглядеть. Прошли всего сутки! Всего лишь сутки… О чем она расскажет? Как все эти годы пыталась быть кем угодно, кроме себя, и вот появился человек, которому понадобилось меньше суток, чтоб разоблачить ее? Или о том, как она теперь боится его потерять? Или о том, как пронзительна, как прекрасна музыка жизни, когда играет для кого-то другого? Или о том, как страшно что все оборвется, все кончится – кем она станет тогда?  

И именно в этот момент снова зазвонил телефон и Ганна, взглянув на номер, поняла – сказка продолжается. 

-Как себя чувствуешь? Что ела? Готова к уткам? 

Рабочий день кончается через пятнадцать минут. Как медленно тянулся этот день… А как быстро кончился.  

-Чувствую себя нормально. Ела как всегда. К уткам готова.  

-Отлично! Я заеду. Но у меня мало времени. Можно, мы проведем вместе всего час? 

-Ага.  

-Мне жаль… 

-Ничего. 

-Ничего… Так просто. Я думал, начнешь ругаться. 

-Если и начну, то не на тебя. А на жизнь.  

Волкан мягко рассмеялся в трубку. 

-Не надо ругаться на жизнь. Она хорошая. В ней есть ты.  

Ганна улыбалась во весь рот, не замечая, что Зарина наблюдает за ней, забыв о светящемся лице, прижимая как можно крепче к уху трубку. 

-Но она может отобрать у меня тебя. 

-Выходи скорее, – выдохнул он. – Встречай меня. 

-Кто это? – поинтересовалась Зарина. – Не дед Мороз, случаем? Ты просто светишься. Новая любовь? 

-Новая! – согласилась Ганна, складывая телефон и бросая его в сумку. Ей почему-то стало неприятно, захотелось спрятать подальше от любопытных глаз все происходящее в ее жизни, такое чудесное и светлое.  

Она выключила компьютер и направилась к дверям. 

-Пошли домой.  

*** 

Они стояли на берегу и не разговаривали, задумчиво глядя на воду, растворяя свои мысли в криках птиц, слетевшихся поклевать хлебный мякиш. Отщипывали пальцами кусочки и бросали особо активным. Волкан подружился со старым глупым гусем, который встал возле него, раскрыв клюв, в который Волк бросал кусочки хлеба. Ганна с легкой улыбкой наблюдала за ним, чувствуя гордость, что смогла его развлечь.  

Наконец, хлеб кончился, Волк стряхнул крошки с рук и довольным взглядом посмотрел на нее: 

-Часто буду сюда приходить. – сказал он. Она ответила молчаливой улыбкой. Он опустил взгляд. 

-Я хочу извиниться за вчерашний день. Вёл себя как идиот. Вообще я не такой, я хороший. 

-Ты сильно переживаешь? – поинтересовалась Ганна. 

-Ага. 

-А представляешь, я бы согласилась выйти за тебя вчера? 

-Ужас какой. Сегодня бы дети уже бегали… 

Они расхохотались. 

-Пошли? 

-Пошли. 

-Погадать не хотите? Кеша гадает, гадает. – нагнал их унылый женский голос. 

На парапете сидела пожилая гадалка с попугаем, который вытягивал из мешочка свернутые в бумажку трубочки.  

Волкан с Ганной переглянулись. 

-Как думаешь, можно ли сегодня доверять птицам? – спросил он, а рука его уже тянулась к карману. 

Кеша, поломавшись для вида, вытащил им по бумажке. Ганна не стала разворачивать свою. «Потом прочту» – подумала она.  

Волкан не стал тянуть, развернул предсказание сразу же: 

«Исполнению желания поможет женщина в фиолетовом.» – прочел он загробным голосом. – Ого. У тебя есть фиолетовое платье? 

-Нет. 

-Купим. – он по-свойски взял ее за руку. – Ну, пошли.  

Они забрели на тенистую дубовую аллею, сели на скамейке. Смотрели на людей, проходящих мимо, иногда многозначительно переглядывались. Было хорошо и не хотелось ни о чём разговаривать. Ганна вытащила из сумки газету с кроссвордами и ручку. 

«Странное какое-то свидание» – подумала она, углубляясь в поиск слов, и, впрочем, тут же забыла об этой мысли. 

-Возьми меня в команду знатоков. – попросился Волкан, заглядывая в газету. Она кивнула. 

Ей нравилось чувствовать тепло его дыхания на своём плече, когда он подвигался поближе, чтоб было удобнее читать. Иногда она косилась на него и ей хотелось убрать чёлку с его лба, чтоб падающие на лоб волосы не мешали смотреть. Ей было тепло просто оттого, что в ее словарном запасе появилось его странное имя. Она улыбалась этой мысли, а Волкан, чувствуя, что она думает о нём, улыбался тоже, но делал вид, что ничего не происходит. 

- Париж. – он ткнул пальцем в колонку, указывая, куда нужно вписать слово. 

-Какая эрудированность – беззлобно съязвила Ганна. 

Он слегка ущипнул её в бок: 

-Не надо вредничать. Я закомплексованный мальчик, могу обидеться. 

-Окей, – послушалась Ганна. –Не буду.  

Они посмотрели друг на друга и хихикнули, как школьники. Затем Волкан взглянул на ее плечо и осторожно провёл по нему пальцем. Ганна опустила взгляд, нахмурилась и он убрал руку, уловив ее неготовность к подобного рода жестам.  

Тут зазвонил его телефон, он извинился взглядом, отодвинулся. Ганна машинально разгадывала кроссворд, прислушиваясь к отрывкам разговора, к его голосу, боковым зрением наблюдая за ним.  

Ей захотелось нарисовать его, погруженного в этот зелено-голубой день, поджаренный летним солнцем, в розовой дымке, пропитанной миром и покоем. Сознание привычно нарисовало пустое, ждущее пространство холста и послушную кисть, порхающую над ним, уверенными штрихами накладывающую краску.  

Ганна прикрыла веки, погружаясь в это ощущение, такое близкое и знакомое с детства… Она даже ощутила нежный запах краски, и пальцы автоматически сжались в воздухе...  

Она глубоко и прерывисто вздохнула, прикрыла глаза, чтоб тот, кто рядом, не увидел лихорадочно вспыхнувших зрачков, в которых уже переливалась радуга… 

-О чём думаешь? – спросил Волкан, отключаясь от связи. 

-Хочу рисовать… – ответила Ганна с легкой улыбкой. – Я хочу нарисовать… тебя.  

- Меня? – он неуверенно рассмеялся. – Серьезно? 

-Да, а что тут такого? – ей было приятно его изумление. Он тоже способен смущаться. Он живой человек, а не ангел. Он – ее мужчина, об этом ей сказали небеса. И это оказалось не так страшно, просто все сразу встало на свои места.  

-Да так… – он бесхитростно смутился. – Меня еще никто не хотел рисовать.  

-Дааа? А что с тобой хотели обычно сделать? 

- Это останется моим пикантным секретом – промурлыкал он кокетливо, но все еще растерянно улыбаясь. Ганна прикрыла ладошкой смеющиеся губы. Волк попытался превратить все в шутку: 

- И как ты хочешь меня нарисовать? Давай я буду в треуголке… Или с усами Петра Первого. А можно, кстати, изобразить из меня колхозницу в поле. Я встану в позу, а ты пририсуешь серп… 

- Своими фантазиями ты сбил моё вдохновение. – упрекнула Ганна, складывая кроссворд. – Ну, что там у нас по программе? 

Волкан вдруг снова взглянул на нее тем внимательным взглядом, как в первый раз – и ей стало не по себе. Помимо пристальности в его взгляде также крылась какая-то идея.  

- Погоди, я сейчас вернусь. – сказал он, вытащил из кармана телефон, и отошел от нее метров на двадцать. Набирал чей-то номер, разговаривал, изредка поглядывая на Ганну. В это время у нее тоже зазвонил телефон. Она сбросила звонок – это был Дима, ей не хотелось с ним разговаривать. Она поступала нечестно, не отвечая на его звонки и смс. Но ей было нечего ему сказать. Он поймёт.  

Волкан вернулся, и протянул ей ладонь. Взгляд его стал еще загадочнее.  

-Пойдём со мной. 

-И куда же? 

-Мы пойдём в китайский ресторан, будем пить пиво и есть экзотические блюда. Нам будет играть на скрипке маленький мальчик – будущая звезда мировой эстрады. Нас будет обслуживать самая милая официантка в городе, и я буду самым остроумным собеседником. Поверь, тебе понравится. А потом я хочу поделиться с тобой маленьким открытием, которое я совершил на днях.  

Ганна протянула ладонь. 

- Пошли.  

*** 

Когда время перевалило за полночь, они, пьяные, пресыщенные, вышли из ресторана. Они шли вдоль по улице, взявшись за руки, по желтым кругам от фонарей, и молчали.  

-Ты так и не поделился открытием? – вспомнила Ганна. 

-Еще не время.  

Волкан набрал чей-то номер на мобильном, справился о том, как дела. Узнав, что всё идёт по плану, отключился. Взял ее за руку и улыбнулся чему-то хитро и радостно. 

«Странная у него жизнь… – подумала Ганна, сжимая его ладонь – Вроде такая же, как у всех, и в то же время… более насыщенная… словно раскрашенная больше, чем у всех. Смогу ли я ему соответствовать в этом плане? Я такая неуклюжая, такая глупая по сравнению с ним. Моя душа скрипит от жизни, как ржавая телега… А он радуется всему миру, и мир отвечает ему тем же. Даже небо над ним более звездное. Даже ветер словно живой…» 

Она взглянула на часы. Половина второго. Поздно. 

-Поехали, я отвезу тебя домой. – он вышел на дорогу и стал ловить такси. 

В такси Ганна задремала, положив голову на его плечо. Иногда она открывала глаза и видела, как мимо проносятся фонари и дома, и снова впадала в дрёму.  

Такси подъехало к ее подъезду и остановилось.  

Ганна посмотрела в лицо Волкану и, слегка подавшись вперед, легко и беззастенчиво поцеловала его в губы. 

-Очень хочу спать. – шепнула она. 

-Ага. Созвонимся. – он провел пальцами по её губам, подмигнул. – Спасибо за прекрасный вечер.  

-Не за что.  

Волкан вышел из машины, открыл ей дверь. Они стояли друг напротив друга, не зная, о чём говорить. Наконец, Ганна намотала на руку ремешок сумочки, как уздечку коня. 

-Я пошла.  

Он широко и нелепо улыбнулся: 

-Ну, пока.  

Волкан сел в такси. Ганна пошла к подъезду. Странное прощание, думала она. Иногда он бывает таким неуклюжим… А иногда таким изящным… Может, потому, что он – настоящий… Настоящие люди могут впадать в крайности. Только роботы ведут себя по программе. 

Открыв дверь, она сделала шаг вперед и остановилась.  

Вся лестница, с обеих сторон была уставлена свечами. Их огоньки плясали на стенах ее подъезда… Реальность раскололась на две части, а затем соединилась воедино, и Ганна вновь оказалась в своем, сером и унылом подъезде, знакомом ей до уголка… но теперь в нем поселилась сказка.  

Ганна медленно шла по ней, не веря своим глазам и ничего не понимая.  

На лестничном пролёте ее этажа коридор из свечей заканчивался. На дверях квартиры была приколота записка, украшенная живой ромашкой. Ганна сорвала ее и открыла дверь ключом. Оглянулась в последний раз на красоту, оставленную за ее спиной. А она и не знала, что для того, чтоб совершить чудо, достаточно несколько десятков свечей. В ее сознании больше ни один подъезд мира не будет таким, как обычно. Они все теперь будут уставлены свечами. 

Ганна вошла к себе в квартиру. Включив свет в прихожей, прислонилась к дверям и развернула записку. 

«Приятных сновидений» – и всё. Всего два слова. 

Она разделась, приняла душ. Забралась под одеяло и написала Волкану сообщение: 

«Я тоже сделала открытие сегодня. Может, оно схоже с твоим. Это радость от привнесения света в чужую жизнь. Спокойной ночи.» 

Утром от ночного чуда остались только капли парафина на бетоне. Невидимый исполнитель убрал их, чтобы никого не смущать. Казалось, что коридор из свечей был лишь эпизодом странного сна. Но прикосновение к волшебному сделало свое дело. По дороге на работу Ганна улыбалась легкой улыбкой, поглядывая на прохожих. «А у вас был в жизни коридор огня? – спрашивала она мысленно, заглядывая в их пустые, закрытые лица. – А у меня был. А еще я могу видеть ваши души и рисовать их… а вы? А кто вы?». – и она чувствовала себя необыкновенной, особенной… Расправив плечи, шла по тротуару и ловила на себе иногда пристальные взгляды – люди словно пытались угадать ее секрет. Ганна опускала веки. Все равно не догадаются. Хоть кричи им в лица. Чтобы понять, это надо прожить. Ветер не поймать в ладони… 

Волкан позвонил ей после обеда. 

-Выспалась? – поинтересовался он и, услышав его голос, Ганна внезапно поняла, что сдается без боя. Он может делать с ней что угодно. Самое высшее счастье для нее – потеряться в нем, настолько, чтоб от нее самой не осталось и следа.  

«Так не должно быть – слабо сопротивлялся разум, который сносило напрочь, как слабую плотину. Ганна смеялась в трубку без причины, Волкан вторил ей и ей от этого было еще радостнее. Они не могли ни о чем говорить – только смеялись без остановки...  

*** 

Третьи врата – неверие. Врата, сплетенные из сотни вопросов. Добираться до них путник должен через лабиринт чужих домыслов. И хвататься за советы в этом случае путнику всё равно, что хвататься за сухую солому при подъеме в гору – авось вытянет, а может, и нет. С корнем вырвется – и тогда полетишь вниз, зажав в кулаке клок сухой бесполезной травы.  

*** 

-Разверни. 

-Она меня нарисовала! – воскликнул Волкан, сдирая безжалостно бумагу. Его руки слегка дрожали и Ганне было приятно это волнение. Она смотрела на него и была готова плакать от счастья. Каким он был красивым – только для нее. Каждый его жест, каждый взмах ресниц… Каждое слово. Он, такой, каким она видела его, принадлежал только ей.  

Волкан молча смотрел на картину. Восход солнца на неведомой планете, изображенный там, был прекрасен. Ганна знала, что эта картина была одной из лучших, нарисованных ею когда-либо. В ней было много больше, чем просто искусство. Она была частью ее души. Ганна не спала всю ночь – впервые за много лет, она не спала, она рисовала, и к утру унесла с собой в сон ощущение жизни полной, осмысленной, мистической, полной любви, ощущение счастья творца. Она готова была умереть во сне, потому что жизнь ее отныне считалась совершенной, достигшей зенита счастья.  

-Узнаешь себя? – сказала Ганна. – Это ты. 

Он ошарашено хмыкнул. 

-Утром в зеркале я выглядел чуть-чуть по-другому. А где щетина? А где мой некрасивый нос? А где же мои кривые ноги, в конце концов? Или это бюст? 

Его попытка пошутить не удалась.  

-Это ты, – повторила Ганна, нежно смеясь. – Посмотри получше. 

Он молчал, видимо, ожидая объяснений, она не торопилась их давать. Затем все-таки поняла, что нужно кое-что осветить. 

Волкан посмотрел на нее так странно, что она испугалась, но было уже поздно, пришлось начать рассказывать: 

- С детства это происходит. Ко мне приходит что-то… Я думала, я сумасшедшая… Это слишком сложно. Это не передать словами… Иногда я вижу людей другими. Не тела-лица, что мы все привыкли видеть, а мир их души. Я смотрю на человека и могу рисовать его душу.  

Волкан продолжал смотреть на нее молча, без единого слова, прекрасные глаза его были пусты и Ганна почувствовала, что говорит все эти слова в никуда – он не понимал ее. От этого голос ее нервно приподнялся: 

-Я вижу планеты, понимаешь? Другие миры! У каждого человека он свой. И мне хочется рисовать эти миры. Иногда я вижу их ясно, так ясно, что… пока не нарисую, не могу остановиться. Это – ты, мир твоей души, планета твоей души. Её пейзаж. Это – ты, каким тебя увидело мое зрение. 

Она умоляюще сцепила руки. «Пойми меня! Пойми! Я не виновата, что я не такая, как все! Я пыталась забыть, стать, как все, но зачем? Пойми меня, прошу!» – кричало ее сердце, и ей казалось, она сейчас заплачет, если он ничего не ответит… Если он отшутится… Ведь это ее мир, ее боль… Её дар и ноша. 

-Повешу на стену… 

Он обмотал обрывками бумаги картину и забросил её на заднее сиденье автомобиля. На лице его появилось странное выражение: он… словно выбирал, как отреагировать. Ганна напряженно ожидала, пока он выберет. Волкан нахмурился, задумался.  

-Тебе не понравилось? – спросила она осторожно.  

-Слишком красочно. Поверь мне, это не я, – сказал он. Затем вытащил из кармана телефон и, повернувшись к ней, сначала растерянно, а потом фальшиво ей улыбнулся – Извини, мне надо позвонить… 

Он вышел из машины.  

«Он может быть таким, каким хочет – сказала Ганна себе. – Он не обязан меня понимать. Это его право».  

Волкан вернулся. 

-Да… – сказал он неясно чему. Ганна взглянула на него и поняла, что он совершенно выбит из колеи. Отчего, правда, она так и не поняла.  

Волкан искоса посмотрел на нее и подмигнул – и опять это вышло фальшиво. 

«Интересно, когда он смущен, он всегда становится таким ужасным актером?» – подумала Ганна удивленно.  

-Не обращай внимания, – сказала она, наконец, ощутив потребность поддержать его. – Это мое видение мира. Оно не обязательно должно совпадать с реальностью. Это только мое видение. Оно имеет право быть потому, что оно приходит ко мне ниоткуда, или откуда-то… Оно такое же живое, как ты и я. И живет само по себе… Даже я им не управляю. Я лишь даю жизнь. 

Он прервал ее легкую речь прикосновением ладоней к ее лицу. Заглянул ей в глаза так глубоко, что Ганна даже прикрыла их – ей стало страшно, с его взглядом она могла утонуть в собственной душе, такой она была огромной… 

-Какая у тебя кожа… – шепнул он, и она подумала, что он поцелует ее сейчас… Но он не сделала этого. Лишь провел пальцами по ее лицу, словно изучая. – Какая ты светлая. Но я не такой, каким ты меня увидела.  

Она открыла глаза и шепнула, погружаясь в глубину его глаз: 

-Пускай… 

Он хотел ей сказать что-то о себе, но она сдержала его немой монолог спокойной, светлой улыбкой. Мне неважно, мне ничего о тебе неважно, – говорила она, – я больше ничего не боюсь.  

Но что-то изменилось в нем, неуловимо. Необратимо. Он вдруг стал отдаляться от нее. Отчего? Что произошло в тот момент, когда она открыла ему часть души? Разве она не прекрасна? Что случилось? 

Ганна ясно видела, как страх, вспыхнувший в его глазах, дотла сжигает в его душе все, что можно уничтожить, все, что горит – слова, слова, слова… Ему нечего было сказать. И он прятал взгляд.  

Она знала, что происходит, понимала сердцем. И, когда Волк вновь фальшиво рассмеялся: 

-Вот уж не знал, что ты еще и гений… – В его голосе послышалась нотка, которая послужила завершающим аккордом к их общему доверию. Ганна вдруг поняла, что он захлопнул перед ее носом дверь своей души.  

Почему он это сделал? 

Она продолжала улыбаться. Ей пора уходить. Он не будет взращивать розу в ее душе. 

Такое бывает, сказал ей привычно внутренний апатичный гномик, который всегда выручал ее этой фразой. Но сердце заболело так, что даже слезы выступили. Что она ему сделала? Она себе палки в колеса поставила… Почему не осталась изувеченной сироткой, которую надо учить жить? Она бы не потеряла его.  

Ганна была готова совершить сотню глупых поступков, лишь бы вернуть все на свои места. Но она не могла понять, как, как, случилось то, что она оказалась чужой.  

Что-то мягко толкнуло изнутри в грудь. Душа? 

Она посмотрела на его руку и осторожно прикоснулась к ней.  

-Можно, я останусь сегодня у тебя? – спросила она, цепляясь за эти слова, как за соломинки. Может, секс решит что-то между ними. Сделает их снова ближе… – Я хочу побыть с тобой.  

-У меня работа допоздна… – соврал он, продолжая смотреть на нее тем же отчужденным взглядом. Ганна отдернула руку.  

-Прости. Конечно. Да. 

Он долго молчал, глядя перед собой. Затем решился.  

-Давай я тебя отвезу домой… 

-Да, да… 

*** 

Ганна поднималась по лестнице, считая ступени.  

«Раз, два, три. Ты сможешь это пережить. Раз, два, три… я СЧАСТЛИВА. Просто потому, что ты – есть. Раз, два, три… просто потому, что мы есть…» 

Она увидела капельку парафина, словно окаменевшую слезу на ступеньке.  

Что-то обломилось в душе… словно хрупкая веточка новогодней елки хрустнула под тяжестью шара… Ганне показалось, она даже слышала звон разбитого стекла. Но продолжала упрямо считать: «раз, два, три, ты сможешь это пережить….» 

*** 

Волка не было неделю. Она ждала звонка, и потом решилась позвонить сама. Набрала его номер.  

-Привет, родная! – услышала она его торопливый голос, он словно бежал от нее, произнося эти слова. – Куда пропала? Какие планы на вечер? Давай увидимся? Покормим уток. Соскучился по птицам. Я буду тебя ждать. Будь на связи! 

Ганна выслушала его торопливые отбрехи и молча положила трубку.  

Все это неважно. Главное, они сегодня увидятся. 

*** 

-Какие смешные… – сказал Волкан, неотрывно глядя на уток. Ганна поняла, что пришла пора из нависшей над ними внезапной тучи пролиться дождю. 

-Ты… уезжаешь? – задала она вопрос и, еще не успев понять, почему это сделала, услышала ответ: 

-Да. 

Стало очень тихо. Утки продолжали кричать и требовать хлеба. Шумели машины. Солнце остывало над головами. Город вступил в предвечернее настроение. Наполнился запахом прогретого асфальта. И стало очень… очень тихо. 

-Видишь, Ганночка, как получается у нас. Бизнес мой тут расстраивается. А там ждут друзья. Отличное предложение. А здесь мне делать больше нечего.  

Ганна выбросила остатки хлеба и отряхнула руки. Затем повернулась и пошла прочь. Волкан догнал её и они шли рядом, плечом к плечу, как два воина, идущие в атаку на жизнь. 

Он взял ее за руку. 

-Остановись. – она рванула ледяную ладонь: 

-Не надо. 

«Черт, да что это со мной? У нас ничего нет! Не было, не будет. Что за…» 

-Надо! – крикнул он. – Давай поговорим.  

Она скрестила руки на груди, снова защищаясь от всего мира. 

-Давай. 

Ничего не говоря, он ищуще смотрел ей в лицо. Чего он искал там? Того, что она откажется от той части существа, которая осталась для него непонятной? Или хочет благодарить за то, что она потворствовала его лжи?  

«Глупо… Зачем ты держишь меня, если ты бежишь от меня? Глупо…» 

Сердце билось все чаще. Наступил момент, когда надо признать необратимость происходящего. Она спасалась от жизни для того, чтоб саму себя загнать в ловушку. Так курица спешит в свой курятник, когда ее гонит с соседнего двора собака. Так летит по назначению почтовый голубь. Так же влетела в грудную клетку душа. Полетала, попутешествовала по чужим мирам, и вернулась.  

-Я хотел, чтоб у нас все получилось. Честно, очень хотел. – сказал Волкан и она увидела, что он врет.  

Он не позвал ее с собой. И он никуда не уезжает. Он испугался ее. Такой какая она есть… И он всего лишь очень хотел, чтоб все получилось. 

Кто из них победил в соревновании по силе сомнений? Ганна горько усмехнулась. Он ее переиграл. Нет. Она сама себя переиграла. Бубновая дама осталась при казенном доме.  

-Когда ты уезжаешь?  

-Через неделю. 

-Скатертью дорога! 

Она быстро пошла по улице. Он остался позади. Вот и вся история. А могло быть намного лучше. Могло быть… 

Что случилось? Что-то сорвалось. Что же? 

Какая она все-таки глупая. Она же проходила это уже! Не раз. Кто ворует исполнения желаний? Наверное, тот, кто не любит романтиков.  

*** 

Ганна не плакала. Напротив, внешне выглядела более веселой, более подтянутой. Шутила, как ножом кромсала серьезность будней. Задавала вопросы, внимательно слушала, как люди выкладывают проблемы – каждый свою. Над головой довлел образ любимого, она не отгоняла его. «Звони!» – молила она пустоту. Телефон молчал. Ганна считала часы бесполезных дней. Они превратились в клейкую кашу.  

По вечерам ложилась в постель, закинув подальше парализованный телефон. И начинала думать. Переосмысливать жизнь, расставлять все по полочкам. Делая вид даже перед самой собой, что разрывающееся от боли и тоски сердце – явление обычное.  

«Я перенесу… – говорила она себе тихо всякий раз, как становилось совсем невыносимо. – Я перенесу…» 

На четвертый день она не выдержала и сама написала сообщение. 

«Спасибо за мудрость, подаренную на прощанье. Все, чего желаю, чтоб ты был счастлив. Куда бы ты ни ушел, счастливого пути». 

Он не ответил. Она кривила душой. Ей следовало написать – Позвони! Позови меня! Прими меня такой, какая я есть! И мы будем счастливы. Ты же сам говорил. Неужели ты испугался? Чего?  

Ложась спать, она все еще надеялась, что сейчас придет ответ, неважно, какой, но он расставит всё по местам, скажет, что ей делать дальше. А ответа не было. Ганна уронила на подушку опустевшую голову. 

-Хорошо, – сказала она едва слышно, вслух. – Я сама все решу. С этого момента я научусь прощать. Если он молчит, это его проблема. Я отпускаю его от себя, с благодарностью и любовью. Хотя бы за то, что он подарил мне пару прекрасных вечеров. Прими мое решение, Господи. Я не буду обижаться. Я прощаю и… отпускаю… нет. Я прощаю и люблю. Он имеет право не понимать меня. Имеет право… – она всхлипнула и тихо заплакала.  

Странным было это чувство. Никогда раньше она никого не прощала. Легко было отыскать в людях изъяны и, наполнив сердце отвращением, брезгливо покинуть зону своего влечения. По-другому она не жила никогда и даже не пыталась. Потому все сейчас казалось новым. Казалось, даже тишина в комнате вслушивается в ее сердце, пытаясь понять, что же произошло там такого чудесного, что она оказалась в силах смотреть своей любви в глаза сквозь унижение. 

Ганна тихо плакала легкими, светлыми слезами. Она была готова начать все заново. Впервые в жизни признав, что эта встреча несет только перемены к лучшему. Это была первая ее неудача, принятая достойно. И, засыпая, Ганна чувствовала, что гордится собой. Она обрела способность принимать жизнь такой, какая она есть. И себя она была готова принять до конца.  

«Знаешь, мне кажется, это было правильным. Ты исчез. А жизнь продолжается. Я начала забывать твое лицо. Но все меняется. Я разорвала отношения с теми, кто паразитировал на моей жизни, сама перестала паразитировать в чужих жизнях… и сделала этим всем нам только лучше. Я не хочу больше врать себе. Никогда. Я увольняюсь и буду делать то, что я хочу. Я вернусь к рисованию. Вчера я нарисовала твой портрет, не пейзаж, а портрет, и это получилось. У меня получилось передать твой взгляд. Он – особенный. Я горжусь собой. И нами. Если бы ты увидел его, ты бы не сбежал от меня. Я не гений. Я – художница. Я думала, я всего лишь девушка. А это неправда. Мы – то, что думаем о себе. Сколько я могла врать, выдавая себе себя за слабое, неуверенную в себе существо? Сколько времени потеряла… Если бы я встретила тебя раньше, я бы столько успела сделать… Но я не буду тратить время, слышишь. Я стану собой, потому, что ты хотел именно этого, но не успел... Сегодня месяц с того дня, как ты исчез. И я стала совершенно другая. Я улыбаюсь своему будущему. И я спокойна, я доверяю судьбе. Отныне я отказываюсь от страха быть тем, кто я есть. Потому, что мне больше нечего терять. И нечего обретать. Люблю…» 

Ганна закрыла тетрадь с письмами, в которых правды было ровно столько же, сколько лжи. Ей следовало бы писать вместо этих мудрых строк – вернись, я согласна быть кем угодно для тебя: слабой девочкой, которую надо оберегать… посредственностью и пустышкой… Я согласна, чтоб ты был моим садовником… Я уступаю тебе, ты мне нужен… 

Но вместо этого писала рассуждения, долгие, странные, неясно – правдивые ли, лживые ли… Её новый мир стер границы между ложью и правдой.  

Она осознавала это. Но поставила цель – день за днем становиться предельно честной с самой собой. 

И это получалось. Раскрылась жизни душа. Ушли куда-то обмельчавшие внезапно проблемы. И стало так светло… Она пришла к тому, что искала. Даже если это ее поражение. Она сделала выбор сама. 

*** 

Четвертые врата – сомнение. На них стоит ангел с мудрым, важным лицом и золотыми устами. В устах у него главное оружие против путника – несколько вопросов, которыми он может подкосить уверенность в себе. Отвечая ангелу, путник должен помнить, что сомнения посылаются не дьяволом, а Господом, они благотворный огонь, который, обжигая стальную веру, закаляет ее, а фальшивую веру плавит и превращает в прах. Только истина выстоит на четвертых вратах. 

*** 

Ганна отложила тетрадь в сторону, и потянулась к кружке, чтоб допить остывший кофе. Подняв взгляд, увидела мужчину, который, сидя напротив, наблюдал за ней. Увидев, что она заметила его, встал и направился к ее столику.  

-Можно? – сказал он, отодвигая стул и присаживаясь. – Я давно за тобой наблюдаю. 

Он был красив, вылощен и это придавало ему той неприятной уверенности, которая появляется у мужчины после того, как женщины избалуют его своим вниманием. 

Ганна хмуро смотрела на него.  

-Можно, – сказала она. Вытащила телефон, набрала номер матери.  

-Мам, у нас на ужин что? Мам, я хочу драники. Ну, пожалуйста. А я тебе куплю сок. Ма-а-ам… Ну ладно, пива. Чего захочешь. Ладно? Я люблю тебя.  

Отключилась от связи и встретилась с заинтересованностью в серых глазах напротив.  

-У тебя глаза инопланетянки, – говорил в это время ее собеседник. – О чём ты все время думаешь? 

-А о чём может думать человек? – Ганне совершенно не хотелось разговаривать. Потому слова с губ срывались тяжело, лениво, едва слышно. – Он думает лишь о себе. 

-К примеру? 

Мужчина облокотился о край стола, гордо задрал подбородок, демонстрируя свое лицо. От него пахло дорогими духами. Ганна прикрыла глаза, которые вдруг переполнились тоской. 

«Я вижу его насквозь. Я вижу его. Ему поздно что-то менять… Игра – все дешевая игра… Если бы он хоть чем-то был похож на тебя… Я не хочу… ничего не хочу. Почему меня раньше интересовали эти игрушки? Я хочу, чтоб меня окружали живые люди. Я хочу, чтоб меня окружал… ты…» 

-А что ты пишешь? – поинтересовался мужчина, скашивая взгляд на тетрадь. 

-Письма любимому, – ответила Ганна прямо.  

- Понимаю. А можно посмотреть? 

-Нет.  

«Почему мне все кажутся такими… маленькими? – думала Ганна, рассеянно глядя сквозь мужчину и начиная ощущать дискомфорт. – Ты бы никогда так не поступил. Ты бы понял все и оставил в покое женщину, которая хочет остаться наедине со своей планетой любви…» 

Но мужчина, посланный чертями, уверенно потянулся к тетрадке, схватил ее со стола.  

Пока он открывал тетрадь, Ганна смотрела на него глазами взрослого, который глядит на ребенка, разбившего случайно дорогую антикварную вещь.  

Мужчина пробежался глазами по строкам, и Ганна поняла, что он даже не видит того, что там написано. Он устраивает спектакль, демонстрирует свою уверенность. Кто-то внушил ему, что этот спектакль производит впечатление. Ганна видела все его мысли, как на ладони. Тетрадь для него – бутафория. Если бы там были написаны буквы вразброс, он бы так же равнодушно пробежал по ним глазами, не увидев их. С видом «знаю я вас, женщин, всех насквозь».  

Он отложил тетрадку.  

-Красиво пишешь. А чем, вообще, занимаешься? 

Ганна взяла тетрадку и молча поднялась из-за стола. Она не нанималась играть в плохих постановках городских будничных миниатюр. Она хочет остаться в своем мире, в покое, музыке и образах. Там все более истинно, чем в этом мире, перевернутом вверх ногами. 

-Я не буду тебя преследовать, – вдруг спокойно сказал мужчина, выставляя вперед ладонь. – Только скажи мне. Мне надо знать. О чём ты думала в момент, когда глядела за окно. Можешь вспомнить? 

Ганна склонила голову набок, недоверчиво покосившись на него. 

-Я не помню, о чём я думала. 

-Скажи мне. Поделись. Ты помнишь. Придумай что-нибудь. 

Внезапно из выхоленного пижона он превратился в глаз судьбы и Ганна почему-то этому уже не удивилась.  

-О том, что мы все – лишь гости в этом мире, – поведала она. – Приходим погостить. Нас пригласили. 

-Спасибо, – улыбнулся он бесцветно. Кто знает. Может, она помогла ему… 

Она прижала к груди тетрадку, сумку, и пошла к выходу.  

Все люди в кафе провожали ее взглядами. Некоторые даже замолчали. Так, словно она была вымазана с ног до головы краской. Ганна чувствовала их молчаливое внимание. Но ей было все равно. Даже то, что они, по идее, не должны были на нее смотреть. 

«Я – безмолвная маска, эпизодическая роль, покинувшая сцену в середине спектакля, – бросила она мысль, как скомканный листок бумаги, на зеленый пол кафе. – Прощайте!» 

«Ты – моя иллюзия. Мир, который я придумываю сама. И в то же время ты – живой человек. Но твой образ – это карандашный набросок. Я его раскрасила. Сама…» 

Ганна вскочила среди ночи оттого, что кто-то тряхнул кровать. Что это было? 

В распахнутое окно, укоризненно качаясь, постукивала ветка тополя. 

Тикали часы. Ганна, тяжело дыша, натянула одеяло на подбородок и крикнула: 

-Мама! 

«Что он сделал со мной, мама! – хотела она сказать матери – Что он сделал со мной? От меня ничего не осталось. Я больше так не могу. Я хочу забыть. Я отказываюсь от своих чувств. Я не могу больше. Мама!» 

Никто не пришел. Крик ее был громкий, но никем не услышан. Ганна легла обратно на кровать и смотрела в пустоту широко открытыми глазами. 

Затем вскочила и включила свет резким движением. Открывала ящики, разбрасывая вещи по полу. Вспомнила что-то и, распахнув дверь, вылетела на балкон и стала рыться в ящиках, доставая старые коробки с вещами.  

Когда мать вошла в комнату утром, чтоб разбудить дочь, она оторопела. 

Ганна, свернувшись на полу калачиком, спала, подложив под щеку ладошку. Лицо, шея и руки ее были измазаны краской. На губах ее цвела счастливая, умиротворенная улыбка – не всякий ребенок так улыбался бы во сне. Рядом с ней на полу подсыхал невероятной красоты пейзаж фиолетовой планеты. Мать прислонилась к двери, чтоб дать опору слабеющим коленям. 

-Ганна! – крикнула она испуганно. – Тебе на работу пора. 

Ганна, продолжая улыбаться, открыла глаза. 

-Я больше не работаю, мама, – пробормотала она сонно и перевернувшись на спину, раскинув руки и ноги, словно кошка на солнце, потянулась всем телом. И продолжила спать. 

*** 

Чем может промышлять художник? Ганне предстояло начать познавать мир с другой стороны. Мир, где никто ничего за нее больше решить не может. И даже в этом мире были свои законы.  

Она неуверенно притопала на городской «Бродвей». «Бродвеем» в Ташкенте звалось место для туристов. Прямо на земле люди продавали все: от национальных сувениров до картин. Ганна, мявшись, стояла поодаль художников, наблюдала за ними.  

«Вот стоят они тут, – думала она нерешительно – Сколько лет тут бываю, а они все еще стоят. И с голоду никто не умер. И конца света не случилось. У меня тоже получится». 

-Девушка! Нарисовать ваш портрет? – подбежал к ней молодой красивый парень с жидким хвостиком, лихо закинутым на плечо.  

-Нарисуйте, – позволила Ганна милостиво. 

Пока он резко чертил бумагу штрихами, Ганна выбирала первую фразу. Но она все равно вышла не так, как хотелось бы. 

-Я хочу продавать картины тут. Что для этого надо? 

-Что, что. Приходи и продавай, – равнодушно отозвался парень, продолжая вызывать из желтоватого фона пустоты черты лица Ганны, слегка привирая.  

Ганна больше не осмелилась задать ни одного вопроса. Информация была исчерпывающей.  

Забирая портрет, она все-таки собралась с духом: 

-А как тут с местными властями? 

-Разберешься по ходу дела. 

«Разберусь, – пообещала она себе – Обязательно разберусь». 

До нее донёсся сладкий запах цветущей вишни. Лето, жара. А ее преследует запах весны.  

Вокруг нее кружился мотылёк. Полетает вокруг нее, отлетит и возвращается снова. 

Ганна улыбнулась миру. Хотелось поплакать. Но она отказала себе в этом удовольствии. Она знала, как надо жить и чего избегать. Нытье и размышления о несправедливости отныне были исключены из жизни. Пустоту нужно было чем-то заполнять и она была готова учиться. 

*** 

-От Вас идёт свет.  

Ганна лишь улыбнулась в ответ.  

Она так часто стала слышать эти слова в последнее время. И, странно, принимала, как должное. Вокруг нее образовалась аура света, от которой отскакивало все дурное. Люди это замечали. Приходили греться у огня. Ганна впускала их в свое пространство. Наблюдала из-под приспущенных ресниц, как бродят они возле её картин, негромко восхищаясь. Приходили и стояли, не в силах выйти из теплого круга. Она и не гнала.  

«У меня внутри живет «маленькая социальная женщина», – писала она в дневнике. – Она все время спорит со мной о тебе. Она говорит, что глупо было давать клятву любить тебя вечно. Человек не должен давать клятв, потому что все может измениться в любой момент. Мы слабые люди, родной. Но я не откажусь от тебя. Я попала в ловушку собственного слова, и, поверь, я сделала из своей клетки прекрасный дом. Жизнь моя наполняется светом и болью, и я не променяю это ни на что. Да, я уже сто раз могла быть любимой кем-то за эти шесть месяцев без тебя, но зачем мне эти страсти? Они, реальные, иллюзорнее того, что было у нас с тобой.  

И еще – я приняла решение. Я найду тебя. Я знаю, что смогу сделать это. Мне не нужно другой судьбы. Ты не позвал меня? Я тебя позову. Я знаю, что ты ждал от меня этого в тот день.  

Я скучаю. Ты мне нужен, и я согласна на все. В помойку гордыню. Я должна это сделать. Я придумаю, как это сделать». 

-Вы влюблены, да? – спросил юноша, не сводя взгляда с тонких кистей ее рук. 

-Да, – ответила Ганна отстраненно. – В жизнь. В мир. В свет. Я влюблена в себя и в людей, которые рядом.  

-Вы очень одинокая. И Вам трудно в этом мире. 

-Это не так. Я счастлива и благодарна Богу за свою жизнь.  

У юноши было лицо ангела. Но Ганна уже знала, что черти иногда приходят в образе ангелов. Они сочувственно кивают, готовые выслушать твое нытье. А потом, исчезая из твоей жизни, оставляют о себе на память чувство безысходности.  

Ганна уже прошла то состояние, когда одного доброго слова было достаточно, чтоб начать жаловаться на жизнь. И она научилась этого избегать. 

-Ваш любимый человек не рядом. Он далеко. И свет, который вы хотите отдать ему, Вы распространяете на всех. Поэтому возле Вас так хорошо и тепло. Я прошел через это, поверьте. Однажды свет внезапно гаснет. Так перегорает лампа. И Вы остаетесь в темноте. Вам нужно спасаться от мира иллюзий и жить в реальности. В данный момент Вы выливаете душу на грязный асфальт. Это хорошо, но вам надо рожать детей.  

Его тихий голос как острым ножом резанул по сердцу Ганне, когда она прочувствовала его слова. 

«Нет, – взмолилось ее съежившееся в маленькую точку существо. – Нет, пожалуйста…» 

«Он прав...» 

Она улыбнулась сухими губами. 

-Как Вы неожиданно правы.  

-Я умею читать будущее, – сказал демон. – Я вижу темноту рядом с Вами. Вы будете очень одинокой. И горько сожалеть о том, что излились в никуда. Вам не воздастся, поверьте. И самое обидное, что никто этого не оценит. Ваше имя через сто лет сотрется с каменной плиты... И уйдете вы отсюда лишь с горьким вопросом, отчего небеса так жестоки к вам.  

Ганна ничего не ответила. 

Портрет юноши получился восхитительным. Особенно глаза демона на лице ангела. Забирая его, он внимательно всмотрелся в ее лицо: 

-Спасибо Вам. Вы похожи на фею. Можно, я приглашу Вас на чашку кофе? 

Она покачала головой и отступила на шаг.  

-Не приглашайте меня никуда.  

Он ушел, странно ей подмигнув. Ганна пересчитала деньги, запихала их в сумку.  

Слова, сказанные им, прилипли к сердцу.  

Откуда он увидел все это? Значит, он действительно умеет читать будущее. Скорее всего, он даже не человек. Ганна уже привыкла к тому, что встречает ангелов и демонов, которые спокойно разгуливают в толпе. Её сердце и глаза были распахнуты для мира, потому она видела их, в то время как другие люди слегка задевали их плечом, проходя мимо. Пока они спали, она жила, и иногда жить было невыносимо, но она больше не искала другой судьбы… 

*** 

Пятые врата – гордыня. Здесь путнику предстоит оставить все свое достоинство, накопленное за долгие годы, и, распахнув сердце навстречу, пройти во врата легко и радостно, не сожалея о содеянном. Только любящий и доверяющий пройдет испытание. Ибо на долгом жизненном пути придется учиться прощать, а тот, кто не оставит на пятых вратах свою гордыню, не обретет милосердия и сердце не сможет достичь того, кого оно узнало. 

*** 

Это оказалось не так уж страшно – наблюдать, как мир непознанного соприкасается с миром логики и разума. Она хотела поделиться этим наблюдением с Волком, рассказать ему о сотнях чудес, происходящих сплошь и рядом… но не могла – его не было рядом, дневник был лишь тонким краем ее души, которым она прикасалась к памяти о нем. Невысказанные слова, невыраженные взгляды, горящие по поцелуям губы, сжатое в комок слез сердце… Но Ганна не искала другой судьбы. Она разрабатывала план. Она чувствовала, что они еще встретятся. Она жила этим ожиданием. 

А сегодня… Незнакомец напугал ее. За эти месяцы она научилась чувствовать крылья. Она переступила через все – через свою грубость, глупость, через сомнения, страхи, каноны. Она отдала себя чувству-призраку и это сделало ее сердце живым. Она узнала смысл своих слез и улыбок. Она ожила! Неужели она заслужила такие слова? Что ее ожидает сожаление, разочарование и одиночество? Что душа ее выливается на асфальт?  

-Ганна, а ты что такая бледная? – заметил Артур, тот самый художник, который разговаривал с ней в первый день. Теперь он был ее приятелем. – Тебе дурно? 

-Нет, – ответила она чуть слышно. – Все хорошо. Это давление. У меня бывает. 

-Хочешь, я тебе шоколадку принесу? 

-Принеси, – согласилась она с благодарной улыбкой, пустыми глазами глядя в воздух, где рисовалось горьким дымом ее черное одинокое будущее.  

А может, она просто сходит с ума? Правда! Она ненормальная. Эти странные припадки, во время которых рождаются ее картины… Что это за картины? Непонятные места, которые она называет душами людей? Что за идиотизм? Как называется эта болезнь? Паранойя? Шизофрения?  

Сжечь все картины… Не поможет… Оно приходит само. Оно внутри. Сердце не сожжешь… 

Это мазня, бессмысленная мазня, которая отобрала у нее любимого человека. Он сбежал, посчитав ее сумасшедшей… Он-то все видел трезво!  

Ганна съежилась на своем складном стульчике, сцепила руки на груди, одела солнцезащитные очки и, слегка покачиваясь, смотрела в одну точку. 

«Я должна отказаться от своей дурацкой верности, должна вернуться к нормальному образу жизни. Мне нужен мужчина для секса, и я должна выйти замуж и рожать детей. Я не хочу быть одинокой» – отчеканил кто-то в ее голове ее же голосом.  

Наступила тишина. 

Ганна ничего не ответила этому паникующему привидению.  

Два дня слова демона когтями сжимали сердце. Ганна боролась. Нужно было забывать. Нужно было начинать новую жизнь. Нужно было жить реально. Нужно было хотя бы согласиться с тем, что ее выбор был неверным. Что сердце вспыхнуло не оттого, что УЗНАЛО, а оттого, что захотело сказки… Сказки со счастливым концом. Растаяло от пары слов. Потерялось в коридоре свечей. В тоннеле чьей-то забавы…  

Если она не признает этого, ее ожидает одиночество. Она будет сидеть в одинокой старушечьей каморке и перебирать воспоминания о том, как кто-то внимательно заглянул ей в душу, захотел вырастить там прекрасную розу, тот, кто показал ей ее страхи и научил с ними сражаться… тот, чей взгляд был сильнее тысячи прикосновений. Тот, кто оставил ее наедине со словами: «Я хотел, чтоб все получилось…» Тот, кто испугался чего-то… Как маленький ребенок. И даже не позволил ей спасти себя.  

Меньше недели за всю жизнь? И что это получается, когда ей исполнится семьдесят, всю ее прожитую жизнь можно будет уместить в несколько десятков часов? Неужели она была рождена только ради этого? 

*** 

Она не спала всю ночь. Не сдерживая рыданий, сидела у окна, глядя в глаза вечно печальной луне.  

К утру нарисовала маленькую миниатюрку своей души, на которой луна, раскалываясь на части, падает на ночной город, превращая его в руины. 

Днем, обессиленная, сидела на своем покосившемся табурете, глядя в никуда. Она напоминала себе сухой лист, слетевший с дерева, ожидающий, когда придет дворник и сметет его в общую кучу, чтоб сжечь, подняв тошнотворные клубы дыма. 

Возле нее туда-сюда прохаживался маленький, очень красивый иностранец, задумчиво посасывая кончик сигареты, изучал ее картины. Время от времени он переговаривался с другим мужчиной, который тоже осматривал ее творчество. Ганна не замечала их.  

Когда боль обернулась в слова, она вытащила дневник и записала туда: 

«Волкан, мне иногда кажется, что тебя больше нет в моей душе – только боль, боль, боль… в ней больше нет тебя. Одиночество… как легко его потерять, отдавшись миру, как проститутке, продаться полностью за поцелуй, за комплимент, продаться… Лишь бы забыть хоть на короткое время эту боль… как это легко, отчего я до сих пор на этой страшной планете, выброшенная на берег, как необитаемый остров своей души? Как страшно… Как больно… Я сумасшедшая… Ты можешь еще спасти меня… Но ты был одним из тех, кто бросил меня здесь одну... Почему тогда я так люблю тебя?» 

-Девушка, – обратился к ней мужчина, что ходил вокруг ее картин. – Вы можете уделить нам несколько минут?  

Ганна подняла на него такой потерянный, дикий взгляд, что он даже на шаг отступил и добавил.  

-Если Вам не трудно, конечно. 

-Нет, не трудно, – ответила Ганна. – Говорите. 

Иностранец прислушивался к звукам ее речи с таким великим вниманием, что Ганна обратила на него взгляд: 

-Хотите приобрести картину? 

-Мы тут уже час ходим… Этот человек из Франции, его зовут Рутгер Моррисон. Он не знает русского, я его гид. Он попросил меня спросить у Вас, что Вы рисовали.  

-Скажите ему, что это души людей, – сказала Ганна злобно, затравленно, заглядывая в дневник и перечитывая безумные строки, написанные ею только что. – Скажите, что я такими вижу людские души.  

Когда гид перевел Рутгеру слова Ганны, тот взволновался. Опустился перед ней на корточки и, заглядывая ей в глаза, произнес длинную фразу, тыча пальцем в одну из картин. Ганна вопросительно посмотрела на гида. 

-Он говорит, чью душу вы изобразили тут. Кто это, женщина, мужчина? 

-Это женщина. Это моя мать, – отозвалась Ганна, захлопнув дневник, – Моя мать! Mother! – повторила она иностранцу в глаза. 

После перевода иностранец заволновался еще больше. Что-то быстро затараторил. 

-Он спрашивает, можете ли Вы нарисовать сейчас его душу, – перевел гид. 

Ганна хмыкнула: 

-Могу, конечно. Проще не рисовать.  

-Девушка, мы не просто так спрашиваем, – сказал гид. – Рутгер – художник. Он может помочь Вам во многом. Он может помочь Вам организовать даже выставку своих работ.  

Ганна встретилась взглядом со своим волшебным джинном. Тот подмигнул ей и произнес долгую фразу. Гид улыбался, когда переводил: 

-Он сказал, что Вы – гений, и он не простит себе, если позволит Вам тут пропасть. Люди не понимают, мимо кого они проходят каждый день. 

-О, Господи, – вздохнула Ганна. – Только этого мне не хватало. 

Вечером они сидели в ресторане. Ганна не чувствовала себя неловко в присутствии двух мужчин. Она даже не царапалась об удивленные взгляды людей с соседних столиков.  

-Рутгер просит узнать, когда Вы сможете нарисовать его. 

-Можно сегодня, – ответила Ганна равнодушно. Гид перевел. Иностранец не спускал с Ганны пронзительного взгляда серых глаз. 

«Ганна сидела прямо, уронив на стол тонкие ладони, и отвечала на его взгляд с прямым вызовом. Как его увидеть? Что рисовать? – спросила она себя и долгое время смотрела на него. Впервые в жизни кто-то попросил ее нарисовать свою душу. Раньше она делала это без спроса. И образы приходили сами по себе. Как их вызвать? Можно ли?» 

-Он остановился в гостинице? – спросила она, облизывая кончиком языка пересохшие губы. 

-Нет, он снял квартиру.  

-Вызовите мне такси, мне нужно домой… Я оставлю Вам телефон, утром позвоните, заберете картину. Если выйдет… 

Гид перевел Рутгеру слова Ганны, тот отозвался краткой речью.  

-Он хочет посмотреть, как Вы работаете.  

-Тогда пусть едет со мной домой. Пусть возьмет купальные принадлежности, у меня дома нет мужских халатов и тапочек… Вы со мной не поедете… Мы будем вдвоем. 

*** 

Время перевалило за второй час. 

Рутгер сидел у окна, облокотившись о кресло. Ганна только что закончила рисовать. Дрожа, она опустилась на колени.  

«Это высшее счастье, – подумала она. – Меня никто не просил рисовать себя так… Это высшее счастье, когда тебя понимают…» – летали в голове свободные мысли. Перед глазами лежала готовая картина – астероид, несущийся в свободном пространстве, пылающий, вечный, не ведающий остановки… Рутгер еще не видел ее. Ганна встретилась с ним взглядом.  

Он поднялся с кресла и подошел к ней. Некоторое время они молча смотрели на картину. Ганна взглянула в лицо француза и увидела такую радость в его глазах, что слезы вскипели из самой глубины её усталого сердца. 

Он понял ее, он на самом деле увидел себя в картине, нарисованной ею. То, что она видит, то, что она чувствует, это не блажь, это жизнь, это достойно того, чтобы быть… Больше того, это – правда. Она – творец! 

Если бы Волкан посмотрел в тот день на ее картину так, как смотрит сейчас этот совершенно незнакомый ей человек… хоть доля этого видения, хоть доля этого понимания… у нее в жизни было бы… А что было бы? Он был бы рядом?  

Рутгер положил Ганне на плечо теплую тяжелую руку. Ганна сжала ее с благодарностью и вдруг расплакалась. 

Она нашла того, кто ее понял. Она встретила того, кто увидел все, что происходит в ее душе. Что это не просто так, что это не зря… Что это даже не она… Он увидел тот источник, из которого происходит ее творчество. Он ПОНЯЛ её! 

Но плакала она не от радости. Она бы очень хотела, чтоб на его месте был сейчас другой человек. Тот, за понимание которого она была готова отдать все, что имеет. Человек, восход души которого она нарисовала однажды на планете своего собственного мира. Она соврала ему. Это была не его планета, не его душа. Он был лишь солнцем на той картине, взошедшим на горизонте бескрайних фиолетовых далей ее собственной души. Солнцем, закатившимся однажды в обычный земной вечер… 

*** 

Рутгер купил ее картину за двадцать тысяч долларов. Дал указание готовиться к долгой совместной деятельности. Сказал, что будет устраивать выставку ее работ. И, взглянув еще раз в ее сердце всевидящими глазами, напомнил, что не даст теперь Ганне сидеть на одном месте, зарывая в землю свой талант.  

Весь следующий день Ганна провела в квартире Рутгера с ним и безымянным гидом, обсуждая детали, задавая вопросы, отвечая на вопросы, рассматривая разворачивающиеся перед ней карты дальних перспектив. Все это казалось туманным беспокойным сном. Ей очень хотелось оказаться в своей постели. Наконец, сославшись на больную усталую голову, она отпросилась домой, отказалась от такси, решив пройтись пешком и обдумать все происходящее по дороге.  

Потом она шла по улице, думая о том, что было и будет; о том, что мечты исполняются так загадочно-бесстрастно, что даже на мечты перестают быть похожими. Наверное, мудрость всегда слегка горька.  

Будущее разворачивалось перед ней красочной спиралью.  

«Волкан… – сказала она вдруг про себя. – Для того, чтоб стать счастливой, мне нужно только, чтобы ты меня понял… Но я люблю тебя, и я буду любить тебя всегда, независимо оттого, увижу ли я тебя еще когда-нибудь… Но где-то в глубине души я всегда буду ждать, что ты вернешься, и поймешь. Я не умею любить безусловно. Я всегда буду ждать тебя, а ты никогда не придешь…» 

Она остановилась прямо на тротуаре и уставилась в землю, в одну точку. Люди толкали ее и навсегда проносились мимо – каждый спешил по делам. Только у нее вдруг не осталось никаких дел… Ничего не осталось. И ничего не было. Она стала столбом на дороге у других. 

Одиночество. Вот и все, что ее ожидает. Даже если рядом будет кто-то… Неважно… Она совершенно одна. И так будет с каждым, кто сменит реальность на мир иллюзий. 

Она еще может спасти себя. Просто сказать, что была не права. Сказать «Нет!» тем чувствам, что шепнули, что на жизненном пути она соприкоснулась со своей второй половинкой. Что вторых половинок не существует. Она признает это сейчас и станет прежней. И все нормализуется. Она найдет мужчину. Он прикоснется к ее телу. Она родит ему ребенка. Она будет нормальной женщиной. Она впустит его в душу! Она впустит его в жизнь. И придет время, когда их воды сольются в единую реку. Достаточно сказать лишь «Это была ошибка моей души…», для того чтоб сердце успокоилось, перестало ждать… перестало болеть… 

Ганна была практически уничтоженной. Не осталось ничего, кроме тропы под ногами и потребности выбрать, признать неправоту.  

Мир съежился в одну точку перед этим «Да» или «Нет». 

«Я согласна, Господи, принять страшную кару, – шепнула она, и чистые, детские слезы закипели в глазах. – Накажи меня за то, что я не живу в мире реальности. Накажи меня одиночеством до самого конца моей жизни. И пусть душа моя изольется сейчас на этот черный асфальт, пусть не останется ничего. Я согласна. Я не могу врать себе. И я пройду этот путь до конца. Прими этот выбор, Отец. Я люблю его. И буду любить, пока будет стучать сердце. Это мой выбор. До конца. Что бы ни случилось. Всегда…» 

Ничего не произошло. Показалось, что Отец не слышал ее принятия. И, какое ему может быть дело до одинокой городской сумасшедшей художницы? У него столько дел! Не надо его… тревожить. 

Взгляд ее сам по себе пополз влево и остановился там, где в шаге от нее на обочине тротуара, пробившись сквозь щель в асфальте, тянулся к солнцу цветок. Очень простой. Листья нежно-зеленого цвета. Белые острые лепестки, повернутые к солнцу. Желтая серединка. Он слегка покачивался, словно приветствуя ее. 

Ганна опустилась на колени.  

Наклонившись, сгорбившись, нежно поцеловала лепестки. Осторожно сломала стебель. Поднялась с колен, отряхнула брюки. По щекам потекли тихие слезы.  

«Волк, – обратилась она к другу. – Теперь я должна найти тебя и отдать Адугран. По-другому у нас не получается». 

Через пять минут солнце опустилось за крыши домов, и в небе разлилась вечерняя пронзительная синева. Ганна шла по тротуару, прижимая к груди цветок обоими руками.  

Она боялась дышать, спугнуть счастье, которое росло в сердце, изливалось на землю, рассеивалось вокруг, но не кончалось, становилось больше, сильнее, ощутимее. Ганна не чувствовала тела, словно превратившись в сияющее облако, плыла по тротуару.  

Пока что-то не приказало ей остановиться и повернуть голову.  

В летнем кафе было жарко. Туда-сюда сновали официантки, разнося подносы с мороженым и напитками.  

За несколько шагов от Ганны сидел Волкан. Он слегка наклонился к своей юной спутнице и с улыбкой, не переставая, что-то говорил. Глаза его излучали свет и добро, как всегда.  

Иначе и быть не могло. 

Ганна стояла неподвижно, как солдат на карауле с вытянутыми по швам руками, и смотрела на любимого мужчину.  

Она переступила страх. Она прошла через боль. Она прошла через разлуку. Через неверие. И она научилась любить безусловно.  

Ганна медленно поднималась по ступеням кафе. Приблизилась к их столику. Она услышала, как Волк говорит своей собеседнице: 

-Я хочу, чтобы человек, который рядом со мной, чувствовал себя комфортно, чувствовал себя свободным, таким, как нигде… 

Волкан поднял на нее взгляд и быстрая его, с легким акцентом, речь прервалась на секунду. Затем он быстро вскочил и отодвинул стул: 

-Ганна?! Девочка моя, что ты тут делаешь? Садись. Что-нибудь будешь? 

Глаза его загорелись странным огнем. Он широко улыбался.  

Ганна опустилась на стул и смотрела на любимого. Ей казалось, с нее сдирают кожу, – так это оказалось больно, жить в мире реальности, жить в настоящем, где ее любимый только что держал в своей теплой ладони ладонь другой девушки… Так же, как её когда-то. Все было тем же. Она – одна из многих. Он врал ей. С самого начала. Это были лишь слова, красивая коллекция слов-красок, которыми он нарисовал на ее лице клоунскую маску… 

И она любит его даже таким. Она любит его лживость и его трусость, его страхи и сомнения, его ограниченность и неверие… Те, кто любят только день, никогда не узнают как ярко горят звезды в ночи. И те, кто боятся темноты в любимом человеке, никогда не смогут осветить его жизни.  

Спутница Волкана, красивая рыженькая девочка с ярким, живым лицом, с нежными руками в золотых кольцах, не спускала с Ганны настороженного взгляда, видимо, ожидая, что та бросится на нее и покусает. 

-Волкан… Волк… 

Ганна выставила перед собой ладони и посмотрела на ромашку. Погладила лепестки, набрала побольше воздуха в легкие: 

– Знаешь… Знаешь, что такое подарок? Подарок, это когда ты… Когда ты… не можешь не подарить. Когда что-то исходит из тебя... и ты не в силах это предотвратить. Подарок это не то, что отрывают от души… Делая подарок, ты не думаешь о том, сколько он стоит, или как на тебя будут из-за него смотреть. Ты просто даришь и все. Потому что ты должен это сделать. Ты даришь дар… Я хочу подарить тебе этот цветок. Он такой же, как моя душа. Вырос из асфальта. Просто так. Его никто не сажал и его никто не поливал. Его могли бы растоптать. Но ему повезло. Его сорвали, чтоб подарить тебе. 

-И отчего же повезло бедному цветочку? – фыркнула неуверенно девушка Волкана. – Он завянет через день. А так бы рос себе и рос. 

Волкан смотрел на Ганну широко открытыми глазами и улыбался окаменевшей ненужной улыбкой.  

Ганна смело смотрела ему в душу, она видела себя в его глазах, и ей становилось все спокойнее и теплее.  

Она ни в чем не ошиблась. Не было ошибок… 

-Повезло цветку потому, что не всякая вещь может быть подарком, – тихо говорила Ганна, глядя в глаза любимому и чувствуя себя необыкновенно счастливой, погружаясь все глубже и глубже в озеро его прекрасной души. – Так и не всякий способен подарить по-настоящему. Но если уж это происходит, то вещь, которую дарят, отныне благословляется светом небес. Этот цветок – жертва того чувства, которое делает человека человеком.  

Ганна положила цветок на стол перед Волканом и поднялась.  

-Возьми его. Он теперь твой.  

Она сошла по ступеням и направилась прочь. Ангел задел ее теплой рукой в толпе, невзначай, по-дружески подбодрил.  

«Ни слова, – сказала Ганна недоуменному критику в своей голове. – Я не хочу обсуждать этот вопрос. Я не хочу знать, отчего он соврал мне. Я не хочу вешать на него ярлыки. Все это время я была самой счастливой и самой несчастной женщиной в мире. И осталась ею. Когда человек, приходя в чью-то жизнь, совершает такое чудо, ему прощается все. Что бы он ни сделал. Если бы он убил меня сейчас, его бы простил Бог, потому что если бы он не встретился мне вообще, я бы не узнала, что такое быть собой. Что такое настоящие слезы и настоящий смех. Что такое запахи и цвета. Что такое мудрость одиночества. Что такое любовь. Потому он вправе быть тем, кем он хочет быть. Врать, изменять и предавать. Это его право, это – его жизненный путь…» 

Критик замолчал и испарился. Он был последним гостем из тех, что так любили посещать ее мысли и хозяйничать там, вороша все вокруг. Он замолчал и стало светло и легко. Ганна вздохнула и ускорила шаг. 

Шестые врата – лень. У этих врат растут сонные маки. Только движение спасет путника. Только действие.  

*** 

-Привет. 

По глазам матери Ганна сразу поняла: что-то не в порядке. Не с ней, а с матерью.  

В зале сидела высокая женщина в красивом фиолетовом платье. Она не отрывала от телевизора внимательного взгляда, потягивала кофе красивыми глоточками из маленькой чашечки. 

-Здравствуйте, – поздоровалась Ганна. Взгляд женщины переместился в ее сторону, и по его выражению Ганна вдруг догадалась обо всем. Она повернулась к матери и укоризненно покачала головой. Та вдруг словно стала меньше ростом.  

-Это Лидия, она мой знакомый психолог… Знаешь… Твое поведение в последние месяцы… – мать запнулась и вдруг стала агрессивной. – Поговори с ней! Если не хочешь слушать мои советы, послушай профессионала… Я пойду... На кухню… Потом! 

Мама резко отвернулась и скрылась в коридоре. Ганна проводила ее взглядом. Затем повернулась к Лидии. 

-Это из-за того, что я оставила работу? Ей не нравится, что я стала художницей? – спросила Ганна, а в это время в голове прокручивалась лишь одна мысль: «Как странно. Что именно расставило все на места? В какой момент все стало таким простым? Была ночь – сердце рвалось на части, спеша спеть красками образ чужой души. Был человек, понявший ее. А только что ОН был. Реальный. Его глаза, улыбка. Растерянность. Лицо девочки напротив. Мороженое, тающее в вазочке. А теперь – душная комната, психиатр в красивом платье. И все… нереально. Иллюзия…» 

-Ганна, – психиатр улыбнулась ей широко, ласково и очень неестественно. – Проходи, присаживайся. 

«Какая красивая женщина». – Ганна очень внимательно смотрела на нее, пронизывала взглядом лицо, старалась проникнуть глубже, в глаза, туда, где скрывалось ее естество. То, что она видела там внутри было грустным, вялым… Таким же, как у большинства людей вокруг. Если бы она рисовала ее, она бы нарисовала лишь выкуренную сигарету с длинным хоботом пепла на конце и следами губной помады у фильтра… 

-Вы незамужем. У вас есть ребенок. Сын, – сказала Ганна задумчиво. – У Вас были проблемы с отцом в детстве. Возможно, с отчимом. Вы любили, но вас убедили, что это не так. И Вы сбежали. Извините, мне надо рисовать. Если хотите говорить, подождите. Я должна… 

У Лидии задрожало все лицо. Она выпрямилась как струна и сидела неподвижно, оцепенев, как при виде змеи.  

Ганне даже неловко стало. 

-Извините, – повторила она и ушла в свою комнатку. 

Развернув холст, она услышала, как скрипнула дверь. 

-Откуда ты все узнала? – спросила ее Лидия, застывая на пороге. – Ты экстрасенс? 

-Нет. Здесь все просто. Очень просто, – ответила Ганна, не отрываясь от своего занятия. – Но говорить это ни к чему. Вам – не надо.  

-Понятно… Я… Ладно… – послушно ответила Лидия и вышла из комнаты.  

Ганна рисовала, словно летела куда-то: в картину, в другой мир, в вечность, в щедрость Бога, туда, где все принадлежало только ей.  

В прихожей резко заверещал звонок.  

Ганна выпрямилась и уставилась в стену.  

-Это тебя, Ганна… – заглянула в комнату мать.  

-Я знаю, – ответила Ганна полушепотом, поднимаясь с колен и вытирая руки о рубашку. – Я знаю. 

Она вышла на лестничную площадку.  

Волкан стоял, отвернувшись к лестничному пролету, что-то мычал. В руке у него умирала дорогая черная роза. 

Ганна проходя мимо него, взяла его за руку. 

-Пошли на улицу, – мимоходом бросила она. – На свежий воздух. Посидим. 

Они вышли на улицу, сели на скамейку. Волкан вертел розу в руках. 

-Быстро ты. Пришел, – тихо констатировала Ганна, любуясь им.  

Он опустил взгляд в землю и молчал. 

-Я трус, – сказал он, наконец. – Я сбежал от нас.  

-Я тоже трусиха. Но это не страшно. Это лишь одна часть тебя. Не обращай на нее внимания, – посоветовала Ганна.  

-Я трус по отношению к тебе. Я сразу хочу тебе сказать… сразу, чтоб ты не обнадеживалась. Я врал тебе. Я хотел лишь секса. Я знал, что это ненадолго. Но с тобой все сразу как-то началось по-другому. Сразу же. Я был не самим собой… Другим. Нес чушь всякую. Ты – другая. А я… Я никогда на тебе не женюсь. Мне нравится эта игра. Мне нравятся женщины, много женщин. Но я не хочу себя связывать. Я дурак и трус. Я кочую из одной постели в другую. Я знаю тысячу красивых слов. Но я не знаю их значений. Я хотел тебя… Просто хотел. Без всяких заморочек. И я… устал от такой жизни.  

Ганна прищурилась, глядя в небо, которое заливал предзакатный розовый джем. Бог подготавливал палитру, чтоб рисовать ночь. Ганна нежно улыбнулась ему. 

- Я не поп, Волк. Не исповедуйся. 

-Я тебя хочу, – сказал он, шмыгнув носом, как мальчишка. 

Ганна повернулась к нему. Протянула руку, измазанную в синей краске, провела по его щеке пальцами, оставляя следы на коже. Затем подвинулась поближе и, взяв его лицо в свои ладони, потянулась, чтоб поцеловать его.  

-Ты меня любишь, – шепнула она тихо, прежде, чем сделать это. – Поэтому ты здесь. 

-Я тебя хочу, – упрямо отозвался он. 

-Называй это как хочешь.  

Она слегка прикоснулась губами к его губам и чуть не задохнулась от счастья. Отстранилась, не продолжив поцелуя, обняла его и через его плечо снова заглянула в небо. 

«Он пришел, – сказала она Богу. – Он принял мой дар. Я подожду того дня, когда он сможет мне подарить нечто большее. Спасибо тебе за всё». 

В небе парили две птицы. Большие белые птицы. Покружились, станцевали в воздухе и полетели к солнцу.  

*** 

Седьмые врата – последние, врата глаз любимого человека. У каждого человека свой путь к этим вратам, у кого-то он слишком долог, а кому-то предстоит пересечь несколько метров, чтоб достичь этих врат. Но, так или иначе, путь до седьмых ворот у всех одинаков. Двигаясь в путь, путник должен помнить об этом, и лишь потом ступать вперед.  

Ах, кстати… удержать от пути путника может также знание пустоты. Но двинуться в путь можно, просто так, зная один маленький секрет… 

Всегда можно открывать новые дали там, где ничего нет – ведь только на белом и чистом листе напишется новая сказка. И только в тишине можно написать музыку. И только в пустоте сердца может зародиться чувство… а вот какое, решать лишь человеку… Все в мире происходит из пустоты с тысячей тысяч разных имен... И бежать от нее нелепо, она везде, а любовь ищет приюта лишь в человеческом сердце… Кто знает, в каком камне она прорастет завтра, и кому она будет подарена… Даже небо не знает, какой смельчак решится завтра войти в седьмые врата… 

Весь мир, два окна и звонок в дверь 

Одно окно квартиры выходит на восток, другое – на запад. То, которое на восток, находится на кухне. А то, которое на запад – в детской комнате. Кухня и комната соединены длинным коридором. Если сидишь на кухне, и обе двери открыты, то можно видеть два окна сразу. За стеклом в детской растет очень большой клен. Очень большой, потому что квартира находится на третьем этаже – вот и представьте, какой это раскидистый и большой клен. Говорят, есть клены европейские и канадские, но в чем их различие, я не знаю. По крайней мере, ни в одной книге по естествознанию нет такой информации. Наверно, здесь за окном – канадский клен, потому что клены из города детства, которые назывались канадскими, были другие – с широкими узорчатыми, резными листьями – просто находка для гербария. В школе все походы в лес или парк в первой осенней четверти, заканчивались сбором желтых, желто – красных листочков клена, так они затмевали все остальные опавшие листья по красоте. Были, конечно, конкуренты – дубовые. Ну что там говорить, дуб всегда считался одним из самых благородных и красивых деревьев. 

Но мы отвлеклись от клена за западным окном. Он явно не подходил под название канадского – и листья какие-то скукоженные, ни один лентяй не возьмет его в свой гербарий, пусть даже единственное дерево попадется ему по пути в школу. Уж лучше получить двойку, чем сложить себе в папку этот грязно–желтое подобие увядшего листа. Так вот, поэтому это будет это клён без названия, просто другой клен. 

Осенью лучше не разглядывать его близко. Но издали, при взгляде через коридор с кухни, смешение красок увядающей зелени и пятен темно – желтого цветов умиротворяло. При подходе к окну это великолепие превращалось в грязное скрученное подобие поджигаемой старой бумаги. Но рядом рос еще и стройный лихой тополь, яркой – желтый, сияющий шафранным глянцем на пути отраженных закатных солнечных лучей, он и оживлял заоконный пейзаж. 

Внизу, на уровне второго и первого этажей через дорогу выстроилась шеренга лип. Липы, беззащитные, нежно-багряные могли смягчить любое сердце.  

Созерцание лип – это удел тех, кто идет по улице, и не поднимает глаза наверх. Идет себе так по своим делам, ни о чем не задумывается, вдруг полыхнет ему блеском яркая краска, повернется ,а вот она – липа! Стоит, не шевелится, не дрогнет ни одним резным листочком, зачем ей это надо: она – красавица и прекрасно осознает свою неповторимость. Кто осознает ее красоту, постоит вдали, полюбуется и уйдет, наполненный тихой восторженной радостью. 

А клены и тополя – они не писаные красавцы, поэтому и тянутся к небу, тянутся, насколько сил хватает. Дотянулись бы и до звезд, но раз в три года приезжает бригада из жилищной конторы и безжалостно чекрыжит их до голостовольного состояния. Жалко деревья, когда стоят они обрубками, опечаленные своей подневольной участью, в грусти о недосягаемой звездной крыше. Но потом прощают людям их неразумность, ведь люди так молоды, их жизнь – вспышка по сравнению с вековым существованием деревьев. Прощают, и снова начинают расти ветви из обезображенного обрезкой ствола. Так и растут за западным окном тополь с кленом, осенние краски которых манят неповторимым сочетанием оттенков издали и становятся грязными вблизи. Не случайно ли? Закаты всегда красивее восходов, но грусть несут в себе необычайную, словно напоминая о быстротечности бытия нашего. 

И за восточным окном стоит клен. Такой же, с такими же листьями, что и за западным. Но краски уходящей осени на рассветной стороне отличаются небывалой яркостью и чистотой. Листья этого клена всегда ярко – желтые без разнородных примесей и, если б надо было описать цвет солнечных лучей, то этот цвет как раз подойдет под это определение.  

Взгляд на восток еще и взгляд во двор. Двор только условно можно назвать двором, верней всего это – большой парк между домами, что выходят на параллельные улицы. Во времена холодной войны в городе было химическое оборонное производство, и для уменьшения воздействия вредных выбросов спроектировали город таким огромным парком. Потом обнаружилось, что это нисколько не спасает от тех самых выбросов, но деревья и кустарники в красивых дворах – парках уже разрослись. Вольно было им расти тут без опаски, никакая коммунальная служба не успела бы за осень культурно их обрезать, проще говоря, испортить, вот и росли клены и тополя во дворах так, как хотели, мирно соседствуя друг другом.  

Дворовые тополя выбирали высоту, и, вспоминая свое родство с пирамидальными тополями, тянулись и тянулись вверх, насколько хватало сил. Некоторые не выдерживали такой постоянной нагрузки от тяги вверх, дряхлели стволами, обламывались, но с достоинством, только во время сильного снегопада или весенней грозы, и неровные изломы стволов деревьев говорили о том, что боролись они до последнего.  

Дворовые же клёны притулились по периметру вокруг тополей, и, в отличие от уличных, у них не было уродливых узловатых стволов от постоянной насильственной обрезки. Когда дерево дряхлело, оно само выбирало, как ему уйти. И так же, как и у тополей, уход всегда происходил при буйстве стихий: либо в грозу, либо в обильный снегопад. Один из кленов, стоявший на краю, всегда щеголял неимоверно крупными листьями и ярчайшими красками, даже свой уход обставил весьма эффектно. Тогда долго стояла пасмурная погода, потом резко похолодало, и мелкие частички тумана, осевшего на деревьях, застыли на ветвях радужной изморозью, блестевшей переливчатой радугой, отражающейся при определённом угле зрения. Ствол крайнего клена раскололся пополам от резкого похолодания, и вместо одной радуги над ним сверкало две! Весной одна половинка треснувшего ствола обломилась окончательно, зато вторая вновь покрылась мелкими новорожденными веточками. 

На восходе солнца двор начинал освещаться с левого крайнего дома, и площадку, прогреваемую утренними лучами, облюбовали мамаши с маленькими детьми, все проживающие в округе бабушки. Постепенно поднимаясь выше, солнце проникало во все уголки тенистого двора, тогда каждый листочек на деревьях начинал блестеть и поворачиваться за солнечными лучами, и даже в безветренную погоду видно было их целенаправленное солнцестремительное движение. До нашего клена очередь доходила к вечеру. Если с утра ему перепадали только малые крохи солнца, то вечером он единственный ловил его лучи в просвете между домами. Фантастическую картину представлял двор в это время – парк деревьев и кустов служил сплошным темно-зеленым фоном одному единственному ярко освещенному дереву, которое, как маяк, сверкало бликами, зелеными и красными, под лучами заходящего солнца.  

Кухня. Стул. Сидя на нем, видишь налево – запад, направо – восток. Гордые и прямые деревья на востоке, обрезанные и узловатые на западе. И последний заходящий луч солнца на восточном дереве, и темнота на западе, где по закону физики должно быть солнце. Не зная, что есть просвет между домами, можно по освещенным деревьям перепутать стороны света. 

Иллюзия. Мир вокруг нас освещается светом, лишь не надо заслонять его, кромсать по – живому, думая, что мы главнее всех, мы просто наблюдатели и не сознаем этого. Обрубив все ветви деревьев по ранжиру, мы полагаем, что облагородили их. Узлы и корявые стволы, грязного цвета листья, вот что мы получаем. Зачем, почему, мы думаем, что умней всего, что окружает нас? 

Звонок в дверь. Приглашают на субботник, будем обрезать кустарник. Нет, не пойду. Я хочу, чтобы запад в моем окне стал красивым, как восток. 

Ангел – хранитель  

Все семейство любило воскресенье, день, когда можно подольше поспать, заниматься, чем хочешь, сходить в гости, пригласить гостей, да мало ли какие дела можно придумать. А еще мама, папа и младший сын любили ходить на рынок, так, по крайней мере, казалось маме, а папа не разубеждал её в этом. Мама не была поклонницей прогулок по отдельно стоящим магазинам. Сходить на рынок – самое милое дело, и по времени меньше затрат, и все в куче: промтоварные прилавки, продовольственные павильоны, и велика вероятность встретить знакомых, поболтать с ними о том, о сем. Муж снисходительно сопровождал мать семейства в таких прогулках, а, главное, мог вовремя остановить от ненужной покупки или сказать надоедливой собеседнице, баста, мы ушли. 

Поэтому мама никогда не гуляла по рынку одна, благо, муж не возражал, он до сих пор, как в первый раз, был влюблен в свою жену, и радовался любой возможности быть с ней рядом. А больше всего ему нравилось, как встречные оглядывали сначала его, потом жену, потом сына и удивленно оборачивались, и оборачивались им вслед. Высокий, белокурый папа напоминал известного киноартиста, а мама рядом с ним казалась маленькой и невзрачной. Сын, как и отец, привлекал общее внимание. Внешне он ничем не выделялся, мальчик, как мальчик, но было в нем что-то особенное. Старый дед говорил, что это ангел – хранитель его сопровождает и оберегает, и свет его виден людям. 

Любопытные знакомые донимали папу, с чего это он с такой статью и красотой не нашел себе женщину привлекательней? Еле заметная улыбка играла тогда на красиво очерченных губах, а бесцеремонным и надоедливым отвечал резко, на грани грубости, что жена самая красивая, и дети их вобрали её красоту. Ведь что для отца главное? Умные дети и добрая жена! 

Сынок младшенький всегда радовался семейным воскресным вылазкам на базар: он гордо шел рядом с самыми лучшими родителями на свете и не понимал, почему старший брат спал до обеда. Ведь это так интересно – с папой и мамой выбирать покупки, подарки; мама любила делать подарки и всегда старалась что-нибудь купить для многочисленных родственников и знакомых. А после с сознанием своей значимости нести посильную поклажу, помогая маме; папа говорил, что она маленькая и слабая, и поэтому мужчины в доме должны ее беречь и помогать ей. По пути домой обязательно попадалось кафе (это родители так старались!), где папа с мамой пили соки, коктейли, а сын мог выбрать пирожное или мороженое, но, конечно, он заслуженно выбирал мороженое, а мама не возражала и не говорила, что будет болеть горло.  

В субботу мама предупредила о предстоящей воскресной вылазке на рынок: продукты заканчиваются, костюм школьный надо купить, семена цветов посмотреть. И, хотя и папа, и младший сын любили поспать, в воскресенье оба дружно встали пораньше, лишь бы не пропустить совместную, полезную и увлекательную прогулку. Ожидая, пока мама освободится на кухне, они читали, играли в шахматы, да мало ли дел у серьезных мужчин.  

А жена и мать что-то все колдовала и колдовала на кухне над супом и гарниром, сама не понимая, почему сегодня приготовление пищи так затягивается. Как приятно прийти домой с прогулки по рынку, а тебя уже ждут вкусный борщ и паровые котлеты, на неделе некогда их стряпать, дела все бегом, да бегом, а тут и время есть, и хочется побаловать семью. Но странно, что независимо от её усилий, те же блюда по знакомым рецептам времени занимают больше обычного. 

Наконец, она вышла из кухни в комнату и застала там сонное царство – папа спал, откинувшись на спинку дивана, а сын прикорнул прямо у шахматной доски.  

- Бедненькие, заждались. Не будет у нас сегодня рыночного похода, – и развернулась, решив поставить дрожжевое тесто на пироги, хотела после рынка, да пожалела будить любимых домочадцев. 

Но сын уже проснулся и затеребил отца, 

- Папа, мама освободилась, пойдемте на рынок. 

- Может, не пойдем уже, мало времени осталось,- сонно пробормотал отец, нехотя вставая с дивана 

– А мы на автобусе поедем, – веско заявил сынишка. 

Он очень любил ездить на автобусах, сразу же вставал у кабинки шофера и всю поездку, не отрываясь, смотрел в окно, ведь не секрет, что первой заветной мечтой любого мальчишки становится профессия шофера. Родители не стали спорить: мать чувствовала за собой вину за задержку с завтраком и обедом, а отец попросту спал на ходу. 

- Подождите меня внизу во дворе, – скомандовала мама,- проснетесь, пока я собираюсь. 

Папа с сыном быстро оделись и вышли.  

- Я сейчас, сумку возьму и догоню вас. 

Муж знал, что «сейчас» его жены растянется не меньше, чем на десять минут, и молча взял с полки сигареты.  

- Мама опять долго собираться будет, да папа? – поинтересовался сын. 

- Ну, что ты говоришь, я уже выхожу почти, – крикнула она ему вдогонку. 

-Сумка в руках, деньги у мужа, плита выключена. Надо проверить плиту. Так, деньги у мужа, сумка в руках, плита выключена. Записка, надо записку оставить старшему сыну, а то опять кастрюли не откроет, так и умчится куда-нибудь голодный. Уфф, вроде все. А что это? Было чисто, а теперь? – по полу коридора шла грязная полоса, 

- Надо протереть. Я быстренько, тряпка на швабре, полминуты и все. Да что это я делаю? Потом протру, меня ждут внизу. Нет, надо протереть обязательно, и что это за мысли ненужные. Приду, потом протру. 

- Надо протереть! 

-Тьфу ты, протру и избавлюсь от этой навязчивой мысли. 

Прекрасно понимая нелепость непонятного приступа чистоты, но не в силах от него избавиться, в пальто прошла за шваброй, набрала ведро воды, протерла коридор. Остановилась, словно раздумывая, что же делать дальше. 

- Мама, мама, ты где застряла?- барабанил в двери сын. 

Она вышла вместе с ним. Муж нервно курил у подъезда. 

- Мы пропустили несколько автобусов, и только что ушел еще один, – хмуро сообщил он и спросил, 

- Что ты там делала так долго? 

- Пол мыла в коридоре. 

- ПОЛ???- муж потерял дар речи. Он сам собственноручно утром протер коридор, жена ни разу за все годы совместной жизни не перемывала за ним. 

- Понимаешь, сама соображаю, что делаю что-то не то, а всё равно не могла не помыть, как будто кто под руку подталкивал.  

- Автобус!!!- сынишка радостно повернулся к ним. В автобусе он сразу же занял свое любимое место за спиной водителя. Проехали одну остановку, осталось повернуть на другую улицу, и там долгожданный рынок. 

Мимо с воем промчались две скорые и машина ГАИ. Сынишка в восторге оглянулся на родителей, такое зрелище! А их водитель проехал чуть, остановился посреди дороги и, бледный, обернулся к пассажирам, 

- Все, приехали. 

Впереди стоял тот автобус, на который они не успели. Вся передняя часть его вместе с кабиной водителя была всмятку раздавлена тяжелым самосвалом. 

Игорь Николаевич спрыгнул с подножки вагона, поправил выцветший зеленый рюкзак и зашагал по щебню вдоль железной дороги. Поезд с шумом поехал дальше, а мужчина свернул через грязную мазутную траву на тропинку. 

- Николаич, подожди, – окрикнул сзади молодой мужской голос. 

Его обладатель – молодой парень Вадик в камуфляжных штанах, розоватой футболке, с небольшой брезентовой сумкой на плече. Он бегом догнал Игоря Николаевича, поздоровался с ним за руку, после чего оба по волнистой тропинке быстрым шагом направились в лес. 

- Вам, преподавателям, хорошо, вы хоть все лето можете здесь жить, – отмахиваясь от налетевших комаров, сказал Вадик. 

- Все лето, если честно, надоедает, иногда хочется цивилизации. 

- Это понятно, но все же два месяца после летней сессии вы сам себе господин. 

- Ага, хочу пряники ем, хочу – повидло. 

Оба спутника перешли по маленькому деревянному мосточку небольшую лесную речку. Вадик остановился, достал из сумки сигареты, закурил. 

- Я вот знаете, что подумал? – спросил он, догнав Игоря Николаевича. 

- Что? 

- А вдруг в этой речке много-много лет назад какая-нибудь женщина стирала белье, упала в нее и утонула. А теперь она сидит там и выбирает из проходящих мужиков себе мужа... 

- Ну у тебя и воображение! Угости-ка меня лучше вкусной сигаретой, я тебе историю расскажу. 

Вадик протянул пачку. Игорь Николаевич покрутил пальцами сигарету, как бы придавая ей более круглую форму, чиркнул спичкой, зажмурил глаза и выпустил первый дым. 

- Давай присядем, что ли, – Игорь Николаевич и Вадик уселись на поваленное ветром дерево. – Не знаю, сам свидетелем не был, мне человек один в поезде только что рассказал. В общем, мужик один работал в одной деревне, а жил в другой. А, ну и работа была по сменам, там он на деревообрабатывающем заводе каком-то вкалывал-то, неважно. Шел он как-то после вечерней смены домой. Ночь, но светло, лето было, белые ночи. Идет себе идет, вдруг его обгоняет красная «девяносто девятка» и приостанавливается. Мол, садись, подвезу. Наш мужик и сел. Машина тронулась, мужик посмотрел на водителя, а его нету. Представляешь? Нету совсем, руль сам крутится, педали тоже сами по себе нажимаются, а сзади женский смех, громкий такой. Мужик прямо на ходу из машины выпрыгнул и бегом. А машина сзади догоняет. Он бежит и с дороги свернуть боится. Примерно через километр «девяносто девятка» как будто испарилась. Мужик перетрухавший весь до деревни своей добежал и только тогда вспомнил, что на том месте год назад авария страшная была. Как раз красная «девяносто девятка» врезалась в столб и перевернулась. Всю машину искорежило так, что людей доставать не стали – вместе с машиной неподалеку закопали. А в ней как раз были парень с девушкой. Видимо, она и смеялась. Во как! Вставай, пойдем, а то до самой ночи тащиться будем. 

Игорь Николаевич сделал последнюю затяжку, аккуратно смял окурок о дерево и зашагал дальше. 

- Да, такое увидишь, сразу поседеешь. А я вот тоже историю вспомнил, – Вадик сорвал травинку и зажал ее между зубов. – Знакомые рассказывали. Парень с девушкой решили в деревне в домике своих знакомых отдохнуть. Приехали вечером и пошли гулять по полям. Гуляли до ночи, до деревни идти, видимо, лень было, решили в стоге сена заночевать. Ну там то, се, уснули. Спят себе спокойно, а тут раз – рев машин. Они тихонечко головы из стога высунули, смотрят, фуру догоняют две легковушки и останавливают. Те, кто ехал в легковушках, водителя фуры из кабины выволакивают и тут же расстреливают. Дальше ковыряются в машине, что-то там достают, а потом сжигают ее. Парень с девушкой со страху прижались друг к другу, глаза зажмурили и сидели так долго. А когда глаза открыли, все тихо было. В деревне им рассказали, что такая история действительно случилась в бандитские девяностые и что время от времени события как будто повторяются. 

- Я вот доктор физико-математических наук, а объяснить подобное не могу, – Игорь Николаевич попытался улыбнуться, но улыбка получилась грустной и скомканной. – И, думаю, наука в ближайшее время не даст вразумительного ответа, почему так происходит. 

Над лесом стало темнее – чернильные тучи заполоняли небо. Подул резкий холодный ветер. Спутники ускорили шаг. 

- Только религия в состоянии хоть что-то попытаться объяснить, – продолжил Игорь Николаевич. – Но бездоказательно. Тут либо веришь либо нет, другого не дано. Мне не очень хочется об этом говорить, тем более, что ты мой бывший студент, но все же хочется облегчить душу. 

Где-то рядом сверкнуло. Почти сразу же раскатился гром. 

- Вот ты говоришь, отдыхаю я. Да какой там отдых, от себя бегу. Замучался уже, нигде покоя нет. В институте у меня была девушка, Ниной звали. Мы хотели пожениться сразу после окончания учебы. Но на последнем курсе случилась беда. Было лето, я взял мотоцикл, заехал к Нине. Хотел отвезти ее сюда в деревню, с родителями знакомить. Поехали, даже не поехали, а понеслись. Она от страха схватила меня сильно, а я, одурманенный нежностью, еще сильнее давил на газ. И вот тут недалеко мы переезжали мост как раз через эту речку. А навстречу нам КАМАЗ. Помню, приближается он, а не верится, что врежется в нас. И все. Очнулся в больнице, а Нины моей больше нет. Она мне потом снилась: стоит и плачет, а потом говорит мне, мол, загубил ее красоту. Я страдал, ой, как страдал, поэтому и не женился, что до их пор простить себе не могу ее смерть. 

Сначала где-то зашуршал, а потом резко обрушился на головы Игоря Николаевича и Вадика крупный дождь. Они побежали через еще один мост. Где-то посредине Игорь Николаевич внезапно остановился и застыл. Вадик заметил отсутствие доктора, только когда перебежал мост. Он оглянулся и крикнул: 

- Николаич, ты чего? 

Тот стоял и смотрел куда-то на берег. Вадик повернул голову и увидел, что возле кустов недалеко стоит девушка. Летнее платье, длинные пепельные волосы, обычная, в общем, но взгляд какой-то туманный. 

Игорь Николаевич заворожено смотрел на девушку и повторял еле слышно: «Нина, Нина». Потом девушка пошла прямо по воде, а Игорь Николаевич перегнулся через поручни и свалился в речку. Его голова не появилась на поверхности ни через секунду, ни через пять, ни через минуту. 

Вадик бегал по берегу и что-то кричал. Тело профессора не нашли. Спустя неделю Вадик твердил следователю про девушку в платье, потом он прошел обследование в психиатрическом диспансере. 

Об этой истории он не любит распространяться, но, учась в аспирантуре, по пьяной лавочке иногда рассказывает ее. А в конце добавляет, что когда-нибудь он вернется на ту речку, чтобы сделать научное открытие. Он хочет раскрыть тайну того, что наука тщательно обходит стороной. Ведь за каждой быличкой стоит не только человеческое воображение... 

Василёк – так я назвал кассиопейского игуана за ярко-голубые глаза, как правило, не свойственные этому виду. В моем питомнике он появился в начале весны. Я занимался кормлением аллозавров, в момент, когда робот-слуга доложил о прибытии на мой адрес посылки с кассиопейским пресмыкающимся. К ней прилагалось сообщение: 

«Здравствуй, дорогой дядя Халтик. Зная, о твоем пристрастии к необычным животным, высылаю кассиопейского игуана. Несмотря на распространенность этого вида, надеюсь, тебя заинтересует уникальный цвет его глаз. С наилучшими пожеланиями, Ост.» 

Любопытно. Племянничек Ост, биолог с корабля – исследователя, первый раз в жизни решился мне сделать подарок. 

Я поручил роботам перед вскрытием посылки как следует проверить ее. На удивление, все было в порядке. Возможно я параноик, но доверять наследнику своего состояния тоже глупо. 

Мне сразу понравилась голубоглазая ящерица. Я осторожно погладил ее. Потрепал шею. От удовольствия игуан прикрыл веки, но из щелок его васильковые глаза с интересом разглядывали питомник.  

- Малыш не прочь перекусить? – спросил я, – Проголодался в дороге? 

Кадык ящера на мгновение утонул в складках кожи. Взгляд переместился на меня, потом вернулся к аллозаврам, с остервенением грызущим стальные прутья.  

Пошлепав игуана по спине, я отправился за насекомыми. Насекомые мне нравились гораздо меньше, чем пресмыкающиеся, но я всегда был ценителем их красоты. К слову замечу, что сам я зоолог, специализирующийся на инопланетных видах рептилий. Однако мне глубоко симпатичны и многие другие представители внеземной фауны. Я подошел к прозрачной емкости, с пятисантиметровыми жуками, и отобрал наиболее аппетитные экземпляры. Возвращаясь обратно, я вспомнил, что не закончил кормить аллозавров. Управляемая мной машина, скинула очередному хищнику живого барана, когда я получил сообщение о посылке. И тут мне в голову пришла совсем скверная мысль – а запер ли я клетку? Посмотрев на пытающихся вылезти из банки насекомых, я подумал, что, скорее всего, игуану они уже не понадобятся. Мне расхотелось заходить в питомник. Я начал связываться с охраной, и тут услышал тяжелый топот. Из-за угла появилась туша 11-метровой рептилии – allosaurus maximus. Я вытащил пистолет. Ноздри хищника дрогнули. Он развернулся. Мерцающие из под надбровных гребней злые глазки уставились на меня. Скребущий душу крик вырвался из глотки ящера, и он по-птичьи раскачиваясь, побежал в мою сторону. Почти не целясь, я выстрелил. Первый луч угодил в грудь хищника. Второй попал в глаз. Третий пробил дыру величиной с кулак во лбу динозавра. Тот, оглушительно заверещал, пошатнулся, едва не упав, но потом снова выпрямился и двинулся на меня. Я решил, что сплю. По крайней мере, очень захотелось в это поверить. Шея аллозавра при каждом шаге вытягивалась, а из огромной пасти вырывались скрипучие визги. И тут подоспела охрана. Накрыв динозавра силовым экраном, роботы обездвижили его. Однако здесь и началось самое интересное. Ящер упал. Его плоть под кожей начала оседать, словно динозавр был надувной игрушкой. Одновременно от него расползалась лужа вязкой жидкости. Кожа съеживалась, собиралась в комок, который, претерпев ряд причудливых метаморфоз, к моему непередаваемому удивлению, оказался никем иным, как моим новым знакомым с Кассиопеи. Ожоги от выстрелов исчезли. Василек выглядел сытым, и вполне довольным. 

- Да ты, вижу, приятель, такой же игуан, как моя бабка сестра милосердия! – усмехнулся я. 

От просмотра записей с камер наблюдения питомника, я получил больше вопросов, чем ответов. Вот – аллозавр, отталкивается от поваленного в террариуме дерева, смыкает челюсти на верхней перекладине, цепляется извивающимся хвостом, рывок, и ящер переваливается через перегородку. Упав на ноги, он хищно оглядывается по сторонам, рычит, и устремляется к игуану. Вот тут уже интересней. Игуан, до этого почти неподвижный, внезапно развертывается словно пестрая скатерть, и накидывается на аллозавра. Тончайшим слоем пленка обволакивает все его тело, принимая цвет тех участков кожи, на которых находится. Дальше не понятно. Сначала динозавр пытается сорвать с себя невидимого врага, но затем быстро успокаивается и выходит из питомника. 

Меня не покидало ощущение, что во всем этом есть нечто знакомое. И я вспомнил.  

В кассиопейской мифологии описывалось какое-то страшное, кровожадное существо, имевшее вид игуана, и принимавшее облик своих жертв. Я понял, что нахожусь на пороге сенсационного открытия. Особо приятен был факт, что руководитель нашего НИИ собирался на заслуженный отдых. Я был в числе главных кандидатур на его кресло, и теперь с помощью открытия надеялся, как следует утереть нос своим конкурентам. 

Два месяца у меня ушло на изучение этого замечательного животного, по истечении которых пригласил нескольких коллег на небольшую презентацию.  

- Организм существа, условно называемого лжеигуаном, – провозглашал я, указывая на Василька, с меланхоличным видом разглядывавшего посетителей, – представляет собой полупрозрачную субстанцию, особое строение клеток которой придает телу необычайно высокую эластичность. Чаще всего животное имеет вид кассиопейского игуана, его основной добычи. Покрыв собой жертву, лжеигуан берет под контроль тело и мозг, после чего она ведет себя так, как будто ничего не произошло. Возможно, это делается для того, чтобы усыпить бдительность других, находящихся рядом особей.  

Я еще рассказал о роли лжеигуана в кассиопейской мифологии, о примечательном процессе потребления пищи (перевариваемые жертвы могли некоторое время даже продолжать охотиться), сопровождая свой рассказ показом видеоматериалов, однако все мои заявления воспринимались учеными крайне скептически. 

- Ваши доводы не очень убедительны, профессор, – сказал Стилд. Он был моим основным соперником в борьбе за кресло ректора, и сейчас делал все, чтобы принизить открытие, выставив меня дураком, – До сих пор мы не увидели ничего, что неопровержимо доказывало бы высказанное вами предположение. Почему ваше «страшилище» не ест ягненка? 

Это был «хороший» вопрос. Я специально перед презентацией не кормил Василька пару дней, и сейчас он выкидывает такой фокус. 

- Процесс поедания ягненка я предоставил вам в видеоотчете, – попробовал возразить я. 

Стилд одарил меня своей самой дружелюбной улыбкой. 

- Помилуйте, профессор! Вы же должны знать, что в наш век высоких технологий, видеоматериалы уже не считаются неопровержимым доказательством! 

Зазвонил мобильник, высветив номер моего старого приятеля-журналиста. 

- Да! – сказал я в трубку. Голос прозвучал гораздо резче, чем хотелось бы. 

- Здорово, – буркнул Роджер, – Ты сегодня особенно веселый? 

- Угу, – согласился я. 

- Тогда не расстроишься. Я тут по своим каналам узнал, что Стилду Норману удалось охмурить дочку мэра. На выходные назначена помолвка. 

Я тихо выругался.  

- Спасибо, Роджер, я твой должник, – сказал я, отключая мобилу. 

Ученые уже собирались расходиться. Советник президента по вопросам науки Хэфилд заключил, что работа моя пока сыровата и нуждается в доработке. 

- Иными словами, вы мне не верите? – спросил я, пытаясь обуздать волны нарастающего гнева. 

- У нас мало оснований для этого. 

Я взял пульт. 

- Надеюсь, господа, вы не будете возражать против прогулки обычного кассиопейского игуана? – спросил я, нажимая на кнопку. Двери террариума с Васильком начали медленно раздвигаться. 

Гости попятились. Рептилия осторожно вылезла наружу, тонким языком, пробуя на вкус воздух. Я окружил себя щитом силового поля. 

- Немедленно прекратите эту дурацкую клоунаду, профессор Захард! – покраснев от гнева, завопил Хэфилд, – Или вы никогда… 

Он не договорил. Существо, резко вытянулось, и впечаталось в его лицо. 

Людишки с визгами бросились к выходу. Легким прикосновением к кнопке, я заблокировал его. Хеффилд орал, но не долго. Потом он замер, уставился пустым взглядом в террариум. Из спины советника президента выстрелили полупрозрачные щупальца, которые в считанные секунды жестоко разобрались с пытающимися удрать учеными. Я ощутил, что с меня ручьями стекает холодный пот. В соединенных тончайшей пуповиной ученых пропали хаотичные движения. Появилась пугающая организованность. Они не сговариваясь облепили защищавшую меня полусферу. Рука неумышленно потянулась к пистолету, хотя по прошлому опыту я знал, что тут он совершенно бесполезен. Из Хефилда вновь появилось щупальце. Его окончание приобрело вид головы лжеигуана. Раздвоенным языком он несколько раз прошелся по силовому щиту. Морда существа приблизилась вплотную, и через секунду, миновала выставленную мной защиту. По-моему, такого ужаса я не испытывал, даже когда на меня несся продырявленный аллозавр. Мелькнула мысль, что массы существа не хватит еще на одно тело. Однако мой питомец умел преподносить сюрпризы. Морда лжеигуана, тем временем, начала трансформироваться, и вскоре на меня смотрело бесстрастное лицо моего двойника. Только вот глаза у него были небесно-василькового цвета. 

Эпилог 

С того памятного события прошел месяц. Я осознал, что уровень интеллекта кассиопейского гостя необычайно высок. Не знаю точно – в какой степени, поскольку раскрывать раньше времени карты, не в его характере. По крайней мере, человеческую речь он научился понимать достаточно хорошо. Несмотря на то, что феномен этого удивительного существа так и остался нашей маленькой тайной, дела мои, благодаря Васильку, пошли в гору. В истории с исчезновением ученых, к моей персоне у полиции лишних вопросов не возникло. Помогло алиби. Дорожный инспектор взял с бывших коллег штраф за превышение скорости уже после того, как они покинули мое скромное жилище. У меня были сомнения в том, что мозг разлагающихся ученых справится с управлением автомобиля, но все обошлось. Держа на крючке своего разума, Василёк усадил их в машину и заставил ехать, нарушая правила движения, перед самым носом у копов. Среди жертв лжеигуана я, к удивлению, не обнаружил Стилда. Оказывается, эта шельма сразу улизнула, как только я начал открывать террариум. Посидев у мониторов я заметил его в нижней секции. Этот недоумок, возомнил себя Одиссеем и затесался в стадо баранов, приготовленных на корм красным зверогидрам с созвездия Дракон. Я рассмеялся.  

- Наконец, Стилд, ты занял то место в жизни, которое заслуживаешь!  

Я нажал кнопку. Пол в секции исчез, и все стадо рухнуло в вечно голодную ревущую темноту.  

Мы с Васильком стали хорошей командой. На прошлой неделе я занял пост ректора. Старому пеньку никак не хотелось покидать теплое место. Пришлось помочь. Осталось только с племянничком разобраться. Пошлю приглашение, упомянув, что его подарок, к великому сожалению, не перенес межзвездного перелета. Наверняка, Ост догадался насколько опасно это животное, и решил с его помощью избавиться от меня. Он только не сумел по достоинству оценить его уникальность. А если кое-что все-таки понял, и придет подготовленным к встрече с Васильком… Что ж …и красным зверогидрам тоже надо питаться.  

- Ну, давай уже… 

- Погоди, я еще не готова. 

- Что значит – не готова?! Что ты мне голову морочишь? 

- Ой, не кричи… сейчас, мне еще надо настроиться… 

- Пока ты настраиваться будешь, у меня уже всё лопнет! 

- Я не понимаю, куда так торопиться, у нас еще куча времени. Возьми, в конце концов, себя в руки. Кроме того, холодно… 

- Так вот и согреемся! Давай, я уже так хочу, что просто не помещаюсь…сейчас всё треснет…  

- Ах, я вся дрожу! Какой ты…нетерпеливый…а я боюсь… 

- Оооооооооооо! 

- Ааааааааааааааа! 

И из темной, припухшей под весенним солнцем земли, в дальнем углу огорода выскочили два первоцвета. 

Теперь всё стало совершенно по другому: мы просто берём и уезжаем на Марс. Раньше, пробовали обосноваться и на Луне, но из этого конечно ничего не получилось. Слишком близко. Очень уж хорошо сознаёшь, что с Земли тебя видно. Каждую ночь все люди, кто только удосужится поднять свою голову к небу, смогут тебя увидеть. Да что там, – обязательно увидят! На Луне ведь просто не на что больше смотреть. Какое уж тут одиночество, когда ты точно знаешь что постоянно, каждую минуту за тобой неотрывно наблюдают десятки миллионов людей. 

Кстати, ведь и саму Землю с Луны очень хорошо видно. А это не добавляет уединённости, знаете ли. Но всё-таки главным, из-за чего отшельники не смогли ужиться на Луне, было не это. Между прочим, многие так и не дожили до такого времени, когда стало наконец-то возможным уезжать на Марс. А ведь Марс – просто-таки идеальная планета: с Земли её не видно, ну, то есть, кроме астрономически подкованных индивидуумов, для которых, между прочим, что там Марс, что бета Лиры, по доступности наблюдениям – одно и тоже. Далее: на Марсе есть атмосфера, и это создаёт любителям межпланетного вауеризма массу дополнительных трудностей по сравнению с абсолютно вакуумной Луной. 

Ну и, наконец, на Марсе оказалась-таки жизнь. И эта обнаруженная жизнь настоятельно требует нашего присутствия. Я мог бы конечно отшутиться и нафантазировать, что здесь, мол, водятся ужасающие плотоядные монстры, которые миллионы лет пребывали в анабиотической спячке, а теперь очнулись и им необходимо пропитание, – вот, де, наше «присутствие» и требуется столь безотлагательно. Но в такую глупость никто бы не поверил. А я, совершив столь громогласное заявление об обнаруженной жизни, которое самой своей неожиданностью уже выполнило свою главную функцию – привлекло всеобщее внимание, мог бы без всяких монстров пуститься в совершенно обыденные объяснения, что «при глубинных (до 350 км.) бурениях, в до-до-до-исторических базальтовых пластах были обнаружены незначительные по своим размерам (метр – полтора в диаметре) водяные линзы, а так же присутствие воды в несколько непривычном – диффузном виде, когда её микроскопические (всего несколько десятков молекул) скопления, оказываются неведомым способом вкраплены в самую толщу скальных пород; причём, это существенно меняет физико-химические свойства основного вещества планеты. Так вот, – мог бы я продолжать свои нудные разъяснения, – в этой-то самой воде и были найдены весьма специфические одноклеточные водоросли… 

Однако, такая наукообразная история была бы слишком большим разочарованием после моего громкого, и, по правде говоря, довольно-таки сенсационного, утверждения. И тогда пришлось бы только ради душевного спокойствия граждан и удовлетворения их не в меру разыгравшегося воображения (чему я, каюсь, не без определённого умысла, поспособствовал), добавить, будто строение этих «как бы» одноклеточных водорослей заставляет нас предположить некий многоуровневый механизм существования. Сейчас попробую объяснить: когда мы, выделив водоросли из окружающей их водно-базальтовой среды, пробуем изучать их, то, казалось бы имеем дело только с одним, примитивно-растительным, уровнем. Этот уровень вполне обычен и упоминание о нём имело бы смысл лишь в узкоспециализированных целях. Однако, оказывается, существуют и другие. Например, когда водоросли попадают в уже упомянутые мной водяные линзы, где вода находится под большим давлением, они вдруг обретают способность к соединению в сложные организмы, которые, по сути, оказываются своеобразными «заводами», которые непостижимым для нас образом изменяют химический состав не только воды, но и окружающих пород на многие десятки километров! Да что там химический состав. Эти, с позволения сказать, водоросли, оказываются способными к изменению магнитного и электрических полей, что в совокупности образует совершенно уникальные условия уже для тех «водорослей», которые обитают в микроскопических водяных вкраплениях, и они обретают возможность к созданию коммуникаций между собой, очень напоминающих взаимодействие нейронов в головном мозгу человека! А ведь вкрапления эти пронизывают всю толщу Марса, начиная с глубины в 350 км. Представляете сколько их там? Триллионы, триллионы и триллионы! Что там наши несчастные 14 миллиардов?… 

И теперь мы просто уезжаем на Марс. На огромный, мыслящий Марс. Марс, неисчислимая древность и мудрость которого цельна. Она не запятнана ужасом раздельного существования носителей примитивного недо-разума. Именно эта удивительная жизнь настоятельно требует нашего присутствия, потому что миллионы и миллиарды лет, в течении которых она накапливала и совершенствовала своё Знание, ей не с кем было этим Знанием поделиться. Она хочет общения!… 

Вот на какие диковинные ухищрения я мог бы пуститься, пытаясь угодить то одним, то другим, а то, так и третьим людям. А ведь найдутся ещё и четвёртые, и двадцатые и, – кто знает, – пять тысяч сто сорок седьмые… 

А ещё я мог бы просто взять и сказать вам правду… 

Мужской оргазм возможен! Услыхав эту будоражащую воображение новость, я уже не мог спокойно сидеть в своём кресле, а вскочил и начал расхаживать по комнате, незаметно для себя самого ускоряя и ускоряя шаги, а потому через каких-нибудь пять минут просто-таки метался от стены к стене, охваченный странным, лихорадочным возбуждением. Поразительное открытие! Да, пусть какие-то глухие предчувствия не раз и не два смутно просыпались и в моей голове. Да, возможно, мне тоже казалось, что обязательно должны существовать на свете какие-то и другие способы мыслить. Осмыслять. Так осмыслять, как не может делать этого наш косный и ограниченный разум. Нет, в бессильный потугах своих он просто не мог представить будто такое возможно. И вот, вдруг, сказано! С просто-таки ошеломляющей прямотой и ясностью. В которой разом выкристаллизовались все те туманные и неоформленные предчувствия, тревожившие сон почти половине всего человечества. 

Чтобы сказать такое надо обладать гениальной способностью, – не к простым обобщениям, – но к выражению вслух всего того, что сами мы, – аморфные и нерешительные существа, – никогда не сумели бы, не то что сформулировать, – а даже и заподозрить. 

А теперь она существует, эта формула, описывающая, как теперь может увидеть каждый, установление природы, не менее всеобщее, чем закон сохранения энергии или всемирного тяготения. Вот ведь оказывается какой головокружительной высоты может достичь могучая, и не признающая никаких преград, человеческая мысль. 

Конечно же я не мог больше оставаться в комнате ни единой минуты. Её, такие унылые, и явно слишком уж близко сдвинутые стены, давили, сдерживали моё освобождённое естество. Как ему прорваться, выплёскивая наружу тот дикий восторг, наполняющий сейчас каждую клеточку моего тела, вдруг сделавшегося таким лёгким живым и стремительным. 

Не в силах сдерживаться, а всё больше и больше ускоряя шаги, я выскочил из комнаты, одним махом одолел крохотное, как мне теперь казалось, пространство гостиной, потом прихожую, прогрохотал незашнуренными ботинками этакой горной лавиной с пятого этажа по лестнице вниз, и, почти вышибив телом подъездную дверь, пулей,.. ликующим сперматозоидом, вылетел прямо в утренний город… 

Вылетел, и влетел… И оказался… И, радостно хохоча, закрутился словно в водоворотах, внутри огромной, несущейся толпы орущих, машущих беспорядочно руками, разевающих рты и выпучивших от счастья глаза, – мужчин… мужчин… мужчин,.. фонтанами выбрызгивающихся из любой, мало мальски пригодной для этого двери, и образующих гигантскую, бурлящую и сметающую всё на своём пути реку, которая катилась, и катилась, конец её скрывался уже за горизонтом. Должно быть, приближаясь к той, невидимой отсюда, но, – о счастье, – наконец-то существующей, цели. 

А о том, что это была за цель, можно было только догадываться. Замирая от новых, но каких же прекрасных, предчувствий. 

Хорошо обставленная квартира, в уютном кресле, поджав под себя ноги сидит ухоженная женщина лет сорока лениво перелистывает журнал. Из другой комнаты доносятся два раздражённых мужских голоса. Дверь в комнату распахивается, в неё заходит молодой человек нервно пытающийся одеть спортивную куртку. Но что-то застряло в рукаве, тогда он срывает куртку и с размахом кидает её на пол. И уже совсем раздражённо и громко: 

-Мама, мне надоели его бесконечные придирки. Какое его собачье дело до моих отношений с Асей. Не хочу я их знакомить… 

Тут в комнату врывается отец (Олег) (он хорошо сложён модная стрижка, начинающие сидеть волосы, но движения уже выдают накопившуюся жизненную усталость) и тоже почти крича. 

- Нет, ты слышала «Собачье дело». Это значит мы с тобой собаки. А он кто? Пёс шелудивый. Мнение его моё не интересует, а деньги интересуют? Интересно на чьи деньги ты со своей…. в Швейцарию ездил. 

Женщина не меняя позы спокойно смотрит, то на одного, то на другого, видно, что подобные сцены ей привычны. 

Но тут отец случайно ударяет руку о край комода, видно что ему больно и эта боль даёт новый виток его злости. 

-Пошёл вон из моей квартиры, и не возвращайся никогда.- решительно зло и как-то даже спокойно, придерживая ударенную руку, говорит он- Я ничего не хочу больше знать ни про твоих девок ни про тебя и своих выродков будешь сам кормить. 

Женщина порывисто привстаёт, делает движение рукой, как бы пытаясь остановить мужа. 

Сын несколько секунд внимательно смотрит на отца, лицо его искажается и он подхватывает куртку и молча выскакивает из комнаты, хлопает входная дверь. 

Женщина (Елена) безвольно опускается в кресло. 

- Что ты наделал – Тихо говорит она.- лицо становится старым и слёзы тихо текут по её щекам. 

Олег некоторое время стоит не меняя позы, как бы осознавая что произошло. А потом как-то наигранно браво говорит 

- А мы себе нового сына родим, правда мать?- И на ходу начиная верить в эту идею, подсаживаясь к жене и вытирая ей слёзы, говорит. -Ты же у меня ещё молодая женщина, да и говорят от родителей нашего возраста рождаются гениальные дети. Не от что этот идиот – вдруг раздражённо добавляет он. 

От этой фразы, женщина как бы просыпается. Она чуть ли не подскакивает с кресла и с яростью обрушивает уже на притихшего мужа поток слов.  

-Ты думаешь только о себе, а кто мне обещал, что я наконец то смогу заняться собой, путешествовать, писать наконец, если ты помнишь, я была не плохим журналистом. Родим ребёнка! Можно подумать ты рожать будешь, ты опять уедешь в свои бесконечные командировки… Сын ему не нравится! Если ты хочешь знать он весь в тебя. Вспомни, что мы и не собирались знакомиться с твоими родителями….- резко развернувшись она выходит из комнаты. 

Муж в растерянности остаётся один, механически берёт со столика ключи от машины и на ходу натягивая пальто выходит из квартиры. Выйдя из подъезда он упирается в свою машину, как то удивлённо смотрит на неё и направляется пешком в сторону сквера. 

Камера как бы повторяет направление его взгляда. Он смотрит в низ. Детский цветной мячик останавливается около его элегантных ботинок, простенькие женские сапожки спешат к мячу и хорошенькая нежная ручка забирает мяч у самых ног Олега. Он поднимает глаза и видит только копну рыжих волос, которые удаляются от него. Потом картинка становится шире и как бы включают звук. Шум парка, играющих детей, проезжающих мимо автомобилей. Рыжеволосая девушка наклоняется к трёхлетнему малышу, подает ему мяч и вытекает платком перепачканное личико, что-то ласково приговаривая.  

Олег, очарованные картинкой, подходит к девушке и малышу. Извиняется, что не подал мяч, говорит задумался. 

- У вас очаровательный малыш, хотя у такой красивой мамы именно такой и должен быть – говорит Олег. 

Девушка смущается и объясняет, что она работает няней, просто очень любит детей. Они знакомятся. Её зовут Ольга Он приглашает её в кафе. 

Милая непринуждённая беседа с молодой девушкой заставляет Олега почувствовать себя с ново молодым и полным сил. Он спрашивает как она отдыхает. Она рассказывает о ночном клубе, где можно встретить знаменитостей. Но только без партнёра девушек иногда не пропускают. Олег неожиданно для себя предлагает ей составить компанию. 

Говорит жене об очередной командировке. Снимает квартиру на пару дней. Отлично проводит время с Ольгой ночь в клубе. Потом приглашает её на съемную квартиру. Два дня проходят в любви. Она чувствует заботу уверенного в себе мужчины. Он чувствует себя молодым, много смеётся. Но настаёт время рустоваться. Олег предлагает Ольге пожить ещё в этой квартире. У них серьёзный разговор, он рассказывает что хочет ребёнка, достойного наследника. Говорит, что если она забеременеет, то он бросает свою жену и официально женится. Девушка (Оля) влюблена, Олег её кажется надёжным, она соглашается. 

. И начинается двойная жизнь. Но беременность не наступает. Ольга начинает устраивать истерики, говорит, что во всём виноват Олег. Олег к ней достаточно привязан, пытается утешить, но Ольга его частые командировки воспринимает как обман, и действительно Олег начинает себя лучше чувствовать в привычной обстановке дома с женой, чем с нервной любовницей, но ещё мечтает о ребёнке. После очередных нападок со стороны любовницы Олег говорит, что уезжает по делам за город, на своей машине, но Ольга не верит, она уже сама желает разрыва отношений и ставит условие: если на следующий день до 11ти вечера он не появится, значит все его обещания ложь и она уйдет от него.  

Он уезжает, по дороге ломается машина, уже вечереет, он бросает машину и садится в вечернюю электричку. Пустая электричка, рядом молодая беременная женщина, начинаются роды, на следующей станции он помогает ей выйти, принимает роды на пустом полустанке, отдает ее подоспевшему дежурному смотрителю, оставляет ей свою визитку. Она говорит, что-то вроде «хотела вернуться к мужу, но не успела». 

Олег приезжает к любовнице, мчится, понимает что опоздал, но не верит, что она сдержит слово и уйдёт, но Ольга уже ушла, оставила ключи, пустая квартира. Ему ничего не остается делать, как ехать к жене. Жена не спит, умоляет его помочь сыну, рассказывает, что у сына ушла женщина, с которой он жил последний год. Женщина ждет ребенка от его сына, но Олег непреклонен и отказывается помогать. Он говорит, что и пальцем не пошевельнёт для того чтобы найти девку с которой спал сын, а о её детёныше и слышать ничего не хочет.  

Через некоторое время приходит письмо, в нем сообщается, что в больнице, от заражения крови умерла недавно родившая на полустанке женщина, у нее не было никаких документов, только визитка этого мужчины. Ребенок жив. Он рассказывает жене о произошедшем в электричке и на перроне. Жена, которая видя, что её браку с Олегом грозит крах, уже ходила к врачам и советовалась на счёт собственного ребёнка, но врачи ей сказали что не может быть и речи о детях, её организм уже не выдержит такой нагрузки. Она рассказывает о заключении врачей Олегу и прелагает ему, усыновить ребенка, которому он помог появиться на свет.. Олег сначала возмущён таким предложением жены, но выкурив не одну пачку сигарет за ночь, утром принимает предложение жены поехать хотя бы проведать ребёнка, оставшегося сиротой. 

Они посещают дом ребенка. Ребёнок оказывается чудесным и абсолютно здоровым. 

Придя домой и ещё находясь под впечатлением от очаровательного малыша, Олег включает телевизор и попадает на передачу – журналистское расследование о домах ребёнка, детдомах. Приводятся цифра о смертности, недоедании, отставании в развитии . Жена опять заводит разговор об усыновлении. Олег соглашается. 

Начинается дело об усыновлении 

Об этом узнает сын, начинает очередной скандал, он обвиняет родителей в том, что им подкидыш дороже собственного сына и потерявшегося внука. Но они все равно усыновляют ребенка. 

Через пять лет.  

Очаровательный малыш радует Олега и Елену, но конфликт с сыном, подточил здоровье Олега, у него нашли опухоль, нужна операция. Переживают, что сердце Олега может не выдержать. Жена уговаривает его помириться с сыном, он соглашается. Приходит сын уже в больницу перед операцией, Олег просит его помочь матери с воспитанием приемного ребенка, в случае его смерти и в 16 лет рассказать ему правду о его происхождении. Передает Сыну конверт с документами и говорит, что в конверте фотография матери ребёнка. 

Сын приезжает домой и для того, чтобы положить конверт в надежное место открывает папку с личными документами, достает фотографию беременной женщины (той с которой он жил и которая от него ушла), смотрит на нее и говорит: – «а ведь где-то и у меня растет сын». (Фото видит зритель) Возвращает конверт в папку, Решает просмотреть документы, которые находятся в конверте, переданном отцом. Достает фото, зритель видит фотографию той же самой женщины. 

Завершающая сцена в больнице. Елена и сын Евгений, который с любовью держит на руках своего вновь обретенного сына в больнице, ждут результата операции. Выходит врач и говорит: «Сердце выдержало» 

Прогуливаясь тихим осенним вечером, Ян поначалу не заметил странного, грязного человека с мешком. Мужчина неясных лет топал с противоположного конца улицы. Был он неприятен, этот человек: Лицо его наполовину скрывал рыжий ершик щетины, остальная половина была замазана копотью и только глаза чуть-чуть проступали белесыми пятнами. Человек был одет в затертую пузогрейку нараспашку, из-под которой виднелась полинявшая кофта. Грязные сапоги месили рыжую листву.  

Человек шел, видно из последних сил, его качало из стороны в сторону, на каждом шагу чертыхался, его пальцы с обломками когтей судорожно царапали грубую ткань мешка, казалось вот-вот, и он выронит свою ношу из рук. 

Он шел навстречу Яну, как будто не замечая его, но в то же время неумолимо приближаясь. На середине улицы они встретились. Ян попытался отойти в сторону, но мужчину как раз занесло – или он сделал это нарочно? – и они столкнулись. На секунду рядом с лицом Яна оказались эти глаза – бессмысленные, отчаянные, уже невидящие перед собой ничего.  

- На… держи… на склад… – прохрипел мужчина, и прежде чем Ян успел среагировать, удивительно ловко перевалил мешок на его плечи. 

Ян стоял раскрыв рот, оглядываясь по сторонам. Возле старой облупившейся арки, ведущий в один из тенистый дворов, на секунду мелькнула фигура грязного незнакомца, но Ян тут же потерял ее из виду, и спустя несколько секунд, не был уверен, что видел ее именно там. 

Некоторое время он просто стоял, придавленный тяжестью нежданной ноши. Он не представлял себе, что с ней делать.  

Первым и самым разумным решением было просто бросить этот мешок посреди улицы, и пойти своей дорогой. В конце концов Ян не вызывался помогать этому грязному невеже, да и не знал он, где этот «склад». Но просто так оставить мешок, Яну мешала природная трусость. Он был всегда очень осторожен, до смешного осторожен. Ему казалось, что если он сделает что-то не так, его непременно накажут. Глупый страх этот Ян сохранил с детства, и сейчас, стоя с дурацким мешком посреди улицы, он боялся кары свыше. А вдруг там действительно что-то ценное? Он и представить себе не мог, что в этом мешке. Горловина была туго завязана веревкой, и развязать ее голыми руками было бы непросто. Ян встряхнул мешок, внутри что-то пошевелилось, но по звуку невозможно было определить, что это. 

Можно было отнести мешок на склад. Но где он? 

Ян прошел под аркой, и оказался в одном из дворов, темных, запыленных. Из земли торчал железный скелет детской площадки – какие-то брусья, кольца, обломки горки, качели, без сиденья. В глубине двора, среди жилых домов возвышалось одноэтажное строение, с массивными дверьми. Сюда, должно быть направился грязный человек – чтобы похвастаться перед товарищами, тем, как ловко он взвалил свою ношу на чужие плечи. 

Ян направился к строению. Каждый шаг давался ему с трудом. Мешок тянул его к земле, прижимал, грозил смешивать с землей. Впереди маячили ворота, в них – дверь, в двери – маленькое окошко с защелкой. Ян постучал. Окошко открылось. В нем зияла пыльная темнота. 

- Я мешок принес – задыхаясь, проговорил Ян. 

В ответ тишина. 

- Я принес мешок. Откройте. 

- Нет – хрипло ответили из темноты – сюда нельзя. Не через эту дверь. Ты что, забыл? 

- Я и… – Ян не успел ничего сказать – окошко резко хлопнуло, и он вскрикнул, как если бы ему прищемили лицо. 

Он огляделся – к складу с обеих сторон плотно примыкали дома. 

«Ничего… – подумал Ян – обойду вот этот дом, там посмотрим…». 

Он обогнул дом, и обнаружил за ним еще один двор, и три жилых здания, плотно прижатых друг к другу. И никакого склада. 

Ян миновал еще один двор, второй третий. Он вышел на знакомый проспект, и увидел, как ему показалось того чумазого человека. Человек этот стоял на перекрестке, рассеянно оглядываясь по сторонам, но как только Ян приблизился к нему, не оглядываясь, перешел на другую сторону проспекта, и тут же дорога, которая только что была совершенно пуста, наполнилась машинами. Ступать на дорогу, с мешком на плечах было равносильно гибели. Ян был отрезан от незнакомца, и мог лишь бессильно наблюдать, как тот идет по тротуару, и исчезает во дворах. Когда поток машин стих, Ян сунулся было вслед за незнакомцем, но вновь оказался в каком-то лабиринте. Поплутав еще немного, он, в конце концов, обнаружил, что стоит возле своего дома. 

В голове у него зародилась дикая мысль: «Отнесу мешок домой, узнаю телефон этого склада, и попрошу, чтобы его забрали».  

Дверь в подъезд была закрыта. К неудовольствию своему Ян обнаружил, что ключ протер в кармане куртки дыру и провалился в подкладку. Ян сел на крыльцо, поставил мешок рядом, и стал ждать, когда кто-нибудь пройдет и откроет подъезд.  

Мимо пробренчал мальчишка не велосипеде. Он так резво мчался по асфальту, что Ян почувствовал себя стариком. Когда-то и он был неумытым мальчишкой, с тонкими ножками, всклокоченными волосами… и двор тогда казался больше. Как приятно было играть с этой огненно-рыжей листвой… ходить по бордюру… теперь бордюр разбила трава, да и с листвой не поиграешь… а что остается? Мешки таскать. 

- Ты чего сидишь? Простынешь… – услышал он возглас жены – люди здесь ходят, а ты… как свинья, ей богу. 

- Я… – Ян не успел сказать. Жена возникла на крыльце, легко сбежала по ступенькам, запахивая пальто, поправляя кокетливую шляпку, смерила супруга презрительно-жалостливым взглядом, увидела мешок и ахнула: 

- Ты что приволок? Что это такое? 

- Да вот… – пролепетал, смущенно, Ян. 

- Отнеси… выброси… немедленно… 

- Мне… велели… 

- Ну кто тебе велел? Что тебе велели? Ты в грузчики устроился, да? 

Вконец, растерявшись, Ян поднял мешок и зашагал в сторону мусорных ящиков. Щеки его горели от смущения. Ну вот, как всегда, он не нашел что ответить жене. 

Удивительное дело – мешок теперь казался легче. Или Ян к нему привык? Собственно выбрасывать его Ян не хотел – он казался ему теперь… родным, что ли? Уж точно роднее жены… 

Ветер торжественно вздыхал, горел над его головой красной, желтой, бордовой, золотистой листвой. Ян шел, не разбирая дороги, он давно миновал мусорные ящики, и шагал по безлюдному сумраку, по уснувшим улицам, все дальше и дальше от дома. Он вышел на виадук, и стоял посредине, слушая как шумят, проходя под виадуком поезда, смотрел на то как курятся вдали тонкие сигары заводских кварталов. Ветер шевелил его волосами, ноша совсем уже не давила на его плечи, она стала продолжением его плеч, и действительно в лучах заходящего солнца, Ян был похож на горбуна. 

Он продолжал идти по дороге. Ему встречались люди, и он кожей чувствовал их недоуменные взгляды. Машины давили листву, сквозь лобовые стекла просвечивали бледные, вытянутые лица водителей. Ян улыбался им, но они, казалось, его не замечали. 

Сумрак уже сочился из дворов и темных улочек, когда он вышел из города, и двинулся вдоль крутого берега. Там, внизу темнела река, на другом берегу, вдали проступали туманные очертания других городов и сел. Вечер зажигал в них яркие огни, они подмигивали Яну, и Ян подмигивал им. 

Усталость, наконец победила его, он лег на землю и задремал. 

И ему снилось, что он идет по снегу, и тащит на себе огромный мешок, больше себя самого, а в том мешке лежал раздутый труп – его труп. Вокруг бегает детвора, кто-то едет на велосипеде, и все, в один голос кричат: «а что это у тебя в мешке? Что в мешке?». 

Ян содрогнулся, вскочил. Снег и вправду шел – мелкий, колючий. Берег уже припорошило, словно рваным саваном. 

Ян встал и пошел. Он был одет не по погоде, зяб, и потому не сразу заметил, как изменился мешок. 

Мешок больше не грозил смешать его с землей. Он просто болтался на плече, словно старая кожа. Ян остановился. Мешок был пуст. В его уголке обнаружилась крошечная дырочка, через которую, высыпалось все содержимое. 

Снег засыпал следы, на земле нельзя было ничего разглядеть. Ян присел на корточки, и совершенно не сознавая, что делает, стал царапать стылую землю. Поначалу он проделал лишь несколько неглубоких борозд, но постепенно, основательно измазавшись, он сумел разрыхлить верхний слой земли, и теперь выворачивал целые комья, с азартом, так, словно в его действиях был смысл. Пальцы плохо слушались, не гнулись, работа двигалась медленно, и на глазах у Яна выступили слезы: 

- Да что… почему у меня... ничего… не получается? 

Было холодно. Снег лез в глаза, в рот, в нос. Руки коченели, Ян согревал их дыханием, и снова копал, копал…  

Наконец, сочтя свой труд завершенным, он положил мешок в ямку, сгреб и притоптал землю, все время настороженно оглядываясь по сторонам – не видит ли кто? Когда дело было кончено, он сгреб на это место побольше снега, какое-то время постоял рядышком, удивляясь самому себе, с недоверием прислушиваясь, потом вышел на дорогу, и пошел по ней, оглядываясь на курившийся рабочими кварталами город, и все более удаляясь от него. 

Какое-то время, сутулую Яна еще можно было видеть в морозном тумане, но потом и она исчезла, не оставив после себя следа.  

Живем мы, отражаясь в амальгаме, 

В себе самих, во взглядах, словесах, 

В глазах любимых – синих небесах.  

И так мы в этом бесконечно моногамны… 

*** 

Мужчина в ярости наносит удары. Снова и снова. 

– Дашка, курва, с кем изменяла? С Вовкой-слесарем по подвалам таскалась? На тебе, на, получай, сука! 

Лежащая на полу женщина уже не сопротивляется. Несколько минут назад она еще была на ногах, пыталась защитить руками лицо – всё в ссадинах и крови: 

– Не надо, Феденька, не бей, прошу тебя! Не было у меня никого, кроме тебя… 

Он пинает ее в последний раз.  

Подходит к зеркалу. Большое, без рамы, оно стоит прислоненным к стене в прихожей.  

Мужчина вглядывается в свое отражение. Давно не стриженные, всклокоченные грязные волосы. Мутные, с набрякшими мешками, слезящиеся глаза. Седеющая растительность на впалых щеках и груди… Майка, вытянутые на коленях штаны. Босой. 

Долго вглядывается. Так долго, что начинает видеть там кого-то еще… Их много, лики их то приближаются, то растворяются призраками…  

*** 

…Когда-то давно оно красовалось в середине добротного трехстворчатого шкафа. Не нынешних купе, а шифоньера, как тогда говорили. Николаевы выбрали его среди небогатого ассортимента в магазине «Мебель» и привезли в новую квартиру, в одну из пятиэтажек красного кирпича. Позже эти дома с долей иронии назовут «хрущевками», потом – «хрущобами». И это будет уже не ирония, а диагноз.  

Но первые хозяева шкафа искренне рады были новому жилью. Им, после их многоячеистой коммуналки с дюжиной жильцов кроме них, собственная двухкомнатная квартира казалась раем на земле. Ну, не на земле, конечно, а тремя этажами выше. 

Николаев-старший, коренастый сероглазый весельчак с большими мозолистыми руками, у зеркала обычно не задерживался. Пригладит ежик коротких светлых волос, подмигнет отражению, мол, «орел!» – и вперед. Но несколько раз в год, по красным дням календаря, чертыхался и пыхтел, завязывая непослушный галстук, и сквозь зубы поминал придумавших эту «удавку».  

– Нин, опять не получается, – сдавался он. 

Нина, в нарядном платье по случаю праздника, терпеливо распутывала навязанное им, потом – несколько неуловимых движений – и галстук с красивым узлом уже на шее. Она чмокала мужа в щеку и выпроваживала в коридор.  

Всё получалось у нее ловко и быстро. Она вообще умела как-то незаметно привести все в порядок: разбросанные мужем вещи, дочкины игрушки, свои роскошные золотистые волосы. И ничего вроде не было в женщине такого, красоты какой-то невиданной, но из-за этой пышной копны она точно светилась. И даже растущий животик не портил ее. Наоборот, он мило округлял ладную фигуру, а небольшие светлые пигментные пятнышки на щеках придавали лицу особое, присущее беременным особое очарование. 

Зеркалу она нравилась. 

Дочка их, девочка лет трех-четырех, вертеться перед зеркалом обожала, особенно когда родителей не было дома. И в маминых туфлях на каблуках мимо туда-сюда вышагивала, и с тюлевой, для подушек, накидкой на голове – ну прямо «невеста», и шляпу папину нахлобучивала чуть не на глаза – вот умора! А уж помадой какую красоту на себя наводила – ладно, мама не видела!  

Юная кокетка ходила в любимицах у зеркала, а потому оно никогда не выдавало ее шалостей. Даже когда в семье появился пищащий сверток, называемый «твой маленький братишка», – и девочка чуть не убила его, засунув в рот плаксе шоколадную конфету…  

В этом доме зеркало прожило долго. Так долго, что маленькая фантазерка успела превратиться в прелестную сероглазую русоволосую девушку. Теперь она уже не крутилась перед зеркалом, как прежде, – стала совсем барышней, посерьезнела. А ее здорово подросший братишка, жизнерадостный крепыш, очень напоминал своего отца. Парнишка подолгу разглядывал свои «усы», – невинный пушок под вздернутым носом. До бритья щек было еще далеко. 

Их родителей время тоже изменило. Так и не научившийся справляться с галстучными узлами отец семейства погрузнел, облысел малость и у зеркала теперь проводил времени больше – плешь никак не желала зачесываться. Хорошо хоть Нина не наблюдала его манипуляций. Не до того ей было, прибаливала последние годы. Лицо ее стало одутловатым, пропал румянец. Роскошные когда-то, цвета спелой пшеницы, волосы потеряли блеск, поредели. Двигалась она теперь не так, как, бывало, в молодости – легко, будто не касаясь пола. Нина останавливалась иногда перед зеркалом, всматривалась в рисунок болезни на своем лице и, вздохнув, молча шла прочь. 

Однажды зеркало завесили черным. Накидка не пропускала света, а оттого под ней было жуть как неуютно. Сначала – непривычная тишина, потом звуки, которых зеркало давно не слышало, с той поры, как в доме были маленькие дети. Только теперь плакали взрослые. Среди знакомых голосов отчего-то не слышалось хозяйкиного. А когда зеркало наконец снова увидело свет, в нем отразился висящий напротив на стене портрет Нины – с черной лентой на раме. 

Теперь зеркало совсем заскучало. Редко кто подходил к нему. Так, проходя мимо, взглянут, не останавливаясь. Ни улыбок, ни смеха, и глаза у всех печальные. 

Это продолжалось с год, наверное. Потом куда-то пропал парнишка. Спустя время, правда, появился – в солдатской форме, такой бравый. Рядом отец и сестра – в белом пышном платье, с фатой на голове. 

– Видела бы, сынок, тебя таким твоя мама… И тебя, доченька… Какая же ты красивая невеста! 

В доме стало совсем тихо. Дети разъехались, отец остался один. Но однажды, через несколько лет, перед зеркалом появилась дама – расфуфыренная, с высокой прической, с большими арбузными грудями. Она сначала поправила свой кокон на голове, двумя руками – бюст, и сказала, обращаясь непонятно к кому: 

– Этот хлам давно пора на свалку. Такое только на дачу годится! 

Николаев попробовал возражать, мол, шкаф еще хороший и зачем им другая мебель. Мадам же ответила вроде ласково, но не терпящим возражения тоном:  

– Пупсик, не спорь со своей кисой, я знаю, что делаю… 

На свалку эта «киса» «хлам», конечно, не снесла, а продала его, изрядно поторговавшись, одинокой соседке. 

*** 

Соседка та – то ли старая дева, то ли просто старая (ей легко можно было дать и 30 и 50) – действительно жила одна. Серая мышка днем, то ли посудомойка, то ли уборщица – всегда в темном и бесформенном, она преображалась вечером, дома, перед зеркалом.  

Из нутра шифоньера извлекались немногочисленные наряды: платье, несколько старомодных блузок с рюшами и жабо, юбка с оборками, два прозрачных шарфика и пара туфель – черных, на высокой шпильке, со сношенными набойками и потрескавшимся лаком.  

Открывалась коробочка с театральным гримом, тщательно наводился макияж, приклеивались накладные ресницы.  

Потом женщина долго перебирала вещи, словно раздумывая, что надеть. Рассматривала их, мерила, капризно морщила остренький носик: «не то!», бросала в беспорядке на кровать. В итоге всегда выбирала платье – вечернее, черное с серебристой отделкой, с открытой спиной, и начиналось дефиле. Модель, она же актриса, возбужденная, с нервным румянцем на щеках из-под пудры, прохаживалась перед зеркалом. Она старательно делала лицо космически отстраненным, задумчивым – как у подиумных див в журналах. Худые руки с красноватыми, в цыпках, кистями, тонкая шея с шарфиком, бледная спина в длинном вырезе и переливающееся блеском платье смотрелись сошедшимися случайно, из разных опер.  

Будто устыдившись своих неухоженных рук, женщина, порывшись в вещах на полках, доставала ажурные по локоть черные перчатки. Теперь наряд был полным. Не хватало лишь одной детали – кружевной шляпы с широкими полями и пучком вылезших перьев. Собственное отражение нравилось ей: настоящая звезда!  

Она вставляла сигарету в мундштук, прикуривала, поблагодарив кивком кого-то невидимого, добавляя: «Называйте меня Виолетта!», и садилась в кресло перед зеркалом, закинув ногу на ногу. Выпускать красивые колечки дыма не получалось. Она закашливалась и дальше уже просто держала сигарету в руке, картинно стряхивая пепел в кружку с отломанной ручкой. 

Иногда, по настроению, с кухни приносилась бутылка вина и бокал на длинной ножке. Женщина наливала себе портвейн, не забыв слегка надменно произнести «мерси». Фужер с рубиновой жидкостью подносился к голой, без абажура, лампочке – полюбоваться игрой света, потом к носу – вдохнуть аромат, и к губам в алой помаде: «Божественный напиток!» Один глоток, другой.  

После включала старенький проигрыватель, ставила любимую пластинку. Знакомые мелодии, слышанные раз сто, начинали свое плавное круженье. Наконец – любимое тангО, и дама, отставив бокал, подавала руку: 

– Ах, Вольдемар, вы совсем закружили меня…  

Она двигалась томно, даже грациозно, жеманно изображая страсть. Несколько шагов в одну сторону, поворот, потом в другую. Глаза с искусственными ресницами полуприкрыты, волнение вздымает тщедушную грудь до видимых размеров, острые коленки тычутся в ткань платья. Правая ножка в чулочках с затяжками, с нарисованным черным карандашом швом сзади, взмывала вверх, затем левая. Пробовала откинуться в танце назад. Но без поддержки это бывало неудобно, и она падала на кровать…  

Пластинку в этом месте привычно заедало, женщина машинально дотягивалась, передвигала головку, и музыка звучала дальше. Но теперь она ее словно не слышала. Она лежала на скомканной постели, отхлебывая прямо из горлышка, и жалела себя, свою разнесчастную жизнь, грозя кому-то пальцем в прохудившейся перчатке.  

Больше всего доставалось осветителю Гришке из театра, где она трудится техничкой. Он, подлец, много лет назад надругался над ее романтичной ранимой душой и бросил беременную. Слава Богу, случился выкидыш и она не осталась с ребенком на руках одна.  

Еще глоток…  

Одна... Родных нет, соседей не знает, на работе только костюмерша Эльза Оттовна понимает ее, жалеет. Иногда отдает списанные вещи. А все остальные считают немного чокнутой.  

Ах если б тогда родила, сейчас дочери или сыну было бы почти десять… 

Бутылка почти пуста, а женщина, всхлипывая и сморкаясь в подол, всё лежит среди разбросанной одежды, в этом нелепом платье и туфлях, в свалившейся набок шляпе, с размазанными по лицу краской и слезами… 

Рыдания понемногу стихают, женщина засыпает…  

Проснувшись среди ночи, никогда не может вспомнить, кто выключил проигрыватель и свет, погасил сигарету и укрыл ее стареньким одеялом… 

*** 

Когда жиличка из 20-й квартиры однажды в пьяном виде и, видимо, не в себе, вышагнула в окно навстречу асфальту, соседи вспомнили, что работала та вроде в каком-то театре поломойкой. И про навещавшую ее несколько раз во время болезни женщину вспомнили. Разыскали.  

Эльза Оттовна собрала среди коллег денег на похороны сколько получилось, добавила своих. На скромные поминки пришли двое, остальные сказались занятыми. Билетерша и любитель выпить электрик сидели недолго. Осмотрели убогую обстановку, выпили, закусили. Вспоминать особо покойную, бродившую по театру тенью – с ведром и шваброй, было нечем. То ли была, то ли не было ее…  

Когда стали думать, куда девать вещи из комнаты бывшей сотрудницы, Эльза Оттовна, поначалу отказавшаяся от всего, решила все-таки взять себе шкаф с зеркалом. Он был в точности как в родительском доме. Таких теперь уже не делали.  

Эльза Оттовна жила тихой размеренной жизнью. Почти 40 лет в театре. Муж, актер этого же театра, умер несколько лет назад, быстро, за полгода, сгорел от рака. Единственный сын, Марк, женатый, с двумя детьми, давно уехал в Германию и всё звал мать перебраться к ним насовсем. Но женщина не соглашалась, не хотела быть им обузой. Пока была в силах – работала. 

Вечерами она, надев очки, часто сидела в кресле у торшера, отражаясь сбоку в зеркале. Перебирала старые альбомы с фотографиями. Разглядывала снимки сына. Улыбалась. Здесь Марик еще совсем малыш, в матроске и бескозырке с надписью «Аврора». Тут – постарше, школьник с непослушным чубом. А этот улыбчивый молодой человек в очках – уже студент. На отца, правда, не похож. Тот вон какой красавец был в молодости. Да и зрелый нравился многим молоденьким актрисулькам.  

– Ох уж эти актрисульки! – не заметив, что говорит вслух, глядит на фото мужа. – Флиртовал ты с ними, я догадывалась. А что сделаешь? Артист! Личность творческая, эмоциональная. И в жизни играть не переставал. С парочкой из них, я это знала точно, твои отношения зашли дальше интрижки. Но ты не ушел из семьи. Может, оттого что привык, что истерик и сцен я тебе не устраивала, старалась быть по-прежнему ласковой да ровной – словно ни о чем не подозревала.  

Перебесился ты, Андрюша. Успокоился.  

Потом, позже, когда уже диагноз смертельный поставили, признался ты, что изменял мне, прощения просил. Говорил, что женщины лучше, чище, мудрее меня не встречал. 

Дорогой ты мой… Ты-то повинился, а я… Храбрости не хватило. Ты так любил его, нашего Марка. А ведь он… не твой сын. Ты не зря удивлялся, каким крупным для «семимесячного» родился Марик.  

Ну не могла я тебе открыться! Сначала думала, что несерьезно у нас. Потом поздно было, хотелось, чтобы отец был у ребенка. 

Был у меня грех, с актером одним женатым. Он, пока меня добивался, всё жаловался: «ах я несчастный, одинокий, никто меня не понимает, ролей хороших не дают... с женой на грани развода…» А как узнал о беременности – сбежал трусливо в другой театр.  

Аборта делать не стала. Думала, годы уже не молодые, хоть ребеночек будет. 

Вон, техничка наша, Раиса, от одиночества пить стала, умом тронулась, с собой покончила. А была бы родная душа рядом, маленький кусочек ее, и смысл бы не пропал в жизни. А так… 

…Андрей, Андрей, прости ты меня… – и плакала, плакала.  

Зеркало запотевало, и влага капельками струилась вниз, размывая отражение женщины…  

*** 

Эльза Оттовна, уезжая к сыну в Германию насовсем, часть мебели отдала своим соседям. Дворничиха Даша, едва сводившая концы с концами, подарку обрадовалась. А ее редко трезвый сожитель Федор даже поимел с того подарка выгоду – в булькающей валюте. Он, недолго думая, продал еще крепкий шкаф за пару поллитровок, отодрав от него зеркало – чтобы «бабе было куда на свою рожу пялиться».  

– А вещи? А вещи, Дашка, можно и на стульях держать, не барыня! 

Дарья сильно не сопротивлялась: что легко пришло, то легко и ушло, вещичек у нее все равно было мало. Но шкафа все же было жаль – такого в ее доме никогда не было. Только говорить об этом сожителю она побоялась. Тот был крут: чуть что против, не по нему – сразу в глаз! Любил ее, значит, раз бил.  

Зеркало поставили в коридоре. Федька в нем себя часто разглядывал: то боком повернется, то атлета изобразит своими хилыми телесами, то просто рожи строит. И спрашивает еще: «Ну чё, мужик, выпить хошь?» Потом хитро так осклабится: «Вижу, что хошь. Тока самому мало…» И загогочет хрипло. 

Даша всегда старалась проскочить мимо зеркала. А то остановилась как-то, вгляделась и… испугалась. А ведь как любила когда-то свое отражение. Круглолицая, с румянцем, веселыми зелеными глазами и с россыпью веснушек на носу и щеках: ох и хороша была!  

Но жизнь сложилась как-то не так. Все пошло наперекосяк после отсидки за недостачу в магазине, где она бухгалтером работала. Списали на нее, неопытную, тогда, после ревизии, всю недостачу, что директор сотоварищи успели стащить. Много получилось, на несколько лет потянуло. И дочку малолетнюю не пожалели. 

Ребенка от непутевой матери забрали старики-родители в деревню. Сама, после колонии, в городе устроилась – кое-как дворником взяли. Тут и Федька присосался пиявкой. Плотником он у них работал, пока за пьянку не прогнали. А прогнали – и вовсе сел на шею. Пить стал по-черному, буйствовал во хмелю. Доставалось, конечно, Даше. Но терпела – все ж какой-никакой, а мужик рядом. 

*** 

Федор подходит к зеркалу. Вглядывается в свое отражение. Давно не стриженные всклокоченные грязные волосы. Мутные, с набрякшими мешками, слезящиеся глаза. Седеющая растительность на впалых щеках… Майка, вытянутые на коленях штаны. Босой.  

Долго вглядывается. Так долго, что начинает видеть там кого-то еще… Подходит ближе, ещё ближе, пытается войти, шагнуть в него. Зеркало вздрагивает и расступается чернотой в тысячу кусочков, чернотой, в которой уже ничего не видно и никого нет… 

…У подъезда – «газель» с надписью «Доставка мебели». Мужики в спецовках разгружают длинные, связанные стопами и завернутые в бумагу части гарнитура. Рядом суетится клиент:  

– С зеркалом осторожнее, ребята, не разбейте! 

В тот же миг в зеркало что-то врезается. Оно дзынькает, но остается целым. Хозяин ругается: 

– Опять, сволочи, кидают что-то из окон. Лень до мусорки дойти… 

_________  

* Effigia (лат.) – отражение, образ, призрак 

>>Моль 

Что-то у нас моли развелось, смотри ее сколько, – жена дважды продырявила пальцем воздух указывая на мелких тварей расположившихся на стенах: одна сидела невысоко, другая же наоборот забралась повыше и мирно паслась над дверью туалета. 

Я подошел, окинул взором своих жертв, затем сгруппировался и нанес ладонью сокрушительный удар по первой твари. Раздавленное существо беззвучно упало на пол. Я посмотрел вверх. Вторую моль без прыжка было не достать. Немного согнув ноги в коленях, я резко выпрямился и взлетел. Хлоп! Руку пронзила острая боль. Приземлившись и взглянув на ладонь я обнаружил кровоточащую ранку. Как оказалось, вместо моли, из стены выглядывало острие гвоздя. 

>>Парикмахерская 

Я зарос. Не подстригался больше трех месяцев. На работе многие уже стали посматривать с усмешкой. «Тебе бы реснички еще наклеить и вышла бы из тебя просто куколка, – смеялись администраторы». Я и сам понимал, что у меня слишком пышная шевелюра и в моем образе все меньше и меньше мужественности. И вот, дождавшись выходного дня, я направился в близлежащую парикмахерскую. Она располагалась в том же доме, в котором я жил.  

Поднявшись по крутой лестнице на второй этаж, я оказался в малогабаритном помещении. Два кресла. Один парикмахер занятый работой. 

— Здравствуйте, у вас можно подстричься? 

Женщина обернулась и покачала головой:  

— Нет, все занято.  

— :-(, А завтра?  

— Завтра будет другой мастер, с ним надо договариваться.  

С трудом пряча под шапку неснятую пену волос, расстроенный, я поплелся домой. Вернувшись, включил компьютер, зашел на сайт «желтые страницы» и в поисковике набрал: «парикмахерские». Затем уточнил возле какого метро искать. Нашел. Позвонил. Записался на завтра, на час дня.  

И вот я спешу, опаздываю. Огромный, растянувшийся на сотни метров жилой дом. Вот и парикмахерская. Захожу. Крохотное помещение, большая очередь. Я нерешительно: 

— Э, здравствуйте, я к вам записывался вчера на час...  

— На час никто у нас не записывался.  

— Ну как? Я же звонил вчера.  

— У нас и телефона нет.  

— :-О. А в этом доме есть еще парикмахерские?  

— Да, дальше. 

Выбегаю, спешу. Вот еще одна. 

— Здравствуйте, я к вам на час записывался.  

— Нет. Никакой записи нет.  

— А есть здесь еще парикмахерские?  

— Да, дальше. 

— Здравствуйте, я записывался на час.  

— Правда? У меня тут только запись на двенадцать.  

— А на час?  

— На час никого.  

— А в доме есть еще парикмахерские?  

— Есть. 

Собираюсь уходить. Окликает: 

— Подождите. У меня сейчас никого. Какая разница, давайте я вас подстригу?  

— Ну-у, хорошо.  

— Вот присаживайтесь. Десять минут. 

Подстригла хорошо. И недорого. Поблагодарил ее и, когда вышел на улицу, то чуть поодаль, в соседнем подъезде, я заметил еще одну парикмахерскую. Не дошел каких-то двадцать метров. А в сущности, какая разница? 

Сидим на завалинке. Пьем самогон, песни орем. Лето, благодать, соленые огурцы… Баба Тоня: 

- Ешьте, касатики, у нас ех до жопы… 

Пьяные все уже. 

Колька Лосев, худой, как тростинка. С трех стопок с копыт валится. Качается, глаза закисли, рассуждает: 

- Слыхали? В Карамышеве самолет упал? Вот падлы! 

Дядя Вася сбоку сидит, смотрит брезгливо: 

- И что? Тебе-то что? 

- Кого? А чего у нас самолеты не падают? 

- Ты чего говоришь-то? 

- Кого? Я говорю, почему над нами самолеты не падают? 

Колька смотрит куда-то в небо и хрипит. 

- Я говорю, чего они, падлы, только в Карамышеве падают? 

Дядю Васю зацепило: 

- И что? Тебе-то, сукин кот, что с этого? Ну и пусть в Карамышеве падают, тебе-то что, а? 

- Как что? Ты, Василя, представь, что они у нас падать будут. 

- Кого? У нас? 

- Ага, прямо вот сюда, на восьмигектарник! 

- Зачем это? 

- Зачем, зачем… Представь, ходим мы с тобой по лесу, кошальки собираем, портманеты… 

Дядя Вася встает и сплеча хлещет Кольку по уху. Колька с высоким криком летит с завалинки в бурьян. 

Сидим, пьем самогон. Дядя Вася злой, долбит отверткой фундамент… 

Баба Тоня поднимает голову, заводит неземным голосом: 

Да в чистом полюшке на нивушке, 

Да на широкой на долинушке 

Да широкие посати гонит, 

Да что часто снопы становит, 

Да велики она скирды кладит… 

рисунок: AlexDalinsky 

На клеенчатой скатерти стояли три маленькие голубые чашки и «ведро в синих горошках» (так называла Маляка мою кружку), в них остывал чай с лимоном. Каляка бегал по столу с ложкой сахарной пудры в руках, ожидая, когда испекутся булки – их аромат наполнил всю квартиру. 

– Секретный рецепт! Волшебный рецепт Казандзакиса! – кричал Каляка. – Плюс щепотка корицы и пучок апальтуки!!! 

Тетушка, сидя на банке из-под кофе, смотрела в окно и дула на чай, оттопырив пальчик – ей нужно было отдохнуть, прежде чем размышлять об ЭТОМ. Маляка в нетерпении дергала ее за полу бордового халата и просила рассказать о перелете. 

– Ах, милая, в этом нет ничего удивительного, – отмахивалась тетушка. – Раньше летали во сне, теперь летают на самолетах. 

Я вынула булки из духовки и разложила на столе, Каляка подбегал к каждой и посыпал сахарной пудрой из ложки. 

– Осторожней, обожжешься! – вскричала я, но Маляка уже вцепилась в булку и, чихая и фыркая от пудры, принялась быстро-быстро поедать. – Надо же, все слопала... Булка размером почти с тебя! 

– Сама всегда удивляюсь, – выдохнула Маляка и развалилась на салфетке пузиком кверху, раскинув ручки-ножки. – Ужасно вкусно! 

– Сразу видна рука мастера, – кивнула тетушка, неторопливо отламывая по кусочку и запивая чаем. 

Каляка, уплетавший булку за обе щеки, скромно опустил глаза и кивнул в мою сторону: 

– Ну, она тоже старалась... Тесто месила... Руки у тебя, конечно, неуклюжие, но что спрашивать с такой громилы? Хорошего повара из тебя никогда не получится. Тесто – оно деликатность любит. 

Едва сдерживая смех, я обратилась к тетушке: 

– Госпожа Иеремия, расскажите про полет. 

– Ах, золотые мои, эта история едва не обернулась ужасной трагедией... Курите? – обратилась она ко мне и вытащила из кармана халата малюсенький портсигар. – Подарок от Ариадны Помпадур. Чистое золото. 

– Нет, спасибо. А кто это? – спросила я, дожевывая булку. 

Каляка негодующе затопал ногами, Маляка рассмеялась. 

– Это величайшая певица всех времен и народов, – снисходительно ответила тетушка и закурила, чиркнув крошечной зажигалкой. – Понимаете, деточка, если вы однажды услышите Помпадур, вы больше не сможете жить, как раньше. Голос ее чист и прозрачен, он разливается вокруг, делая все волшебным и призрачным, и вам хочется плакать, смеяться, кричать и молчать одновременно. Хочется даже залезть на потолок.  

– Извините, госпожа Иеремия, но вы меня удивляете, – меня рассердило, что тетушка вдохновенно говорит непонятные вещи, а Каляка с Малякой вздыхают и ахают, прикрыв глаза. – Взрослый человек, а восхищаетесь какой-то ерундой. 

Каляка побагровел и со всего размаха грохнул о стол крохотную голубую чашку – она покатилась с отломанной ручкой. 

– Тише, тише, – пропела тетушка. – Дорогая, напрасно вы считаете музыку ерундой. Она обладает удивительной силой... Каляка, принеси-ка пластинку. Запись, конечно, не в состоянии передать все, о чем я говорю... 

Каляка вкатил в кухню диск, ворча, что после таких слов на месте тетушки он в этом доме ни на секунду бы не остался, бормотал что-то о серебряных колокольчиках. 

Я осторожно взяла диск, покрутила в руках – обычная пластинка, никаких надписей – и вставила в проигрыватель. Послышался едва уловимый звон серебряных колокольчиков. 

Душную комнату внезапно наполнила прохлада, все вокруг стало призрачно светиться. Стекло посудного шкафа мерцало сиреневым, розовым и бледно-синим, окно стало зеркально-фиолетовым. Все предметы тихонечко запели: фужеры – тонко, хрустально, фарфоровые чашки – сочно, мелодично, табуретки гудели с разной интонацией, а стол издавал отрывистые звуки вроде: «Бом-бом!» 

Я словно шла сквозь чудесный зимний лес, не касаясь земли, снег летел сквозь меня. Трогала заиндевевшие деревья, и ветки проходили сквозь пальцы. Я видела туманный диск солнца, там, высоко-высоко, и шла прямо к нему, поднимаясь по воздуху, делая шаг, один за другим. 

И вот, когда уже казалось, рука коснулась солнца, наступила тишина, невыносимо захотелось плакать, потому что я вдруг поняла, что сижу на полу своей кухни, и все как всегда. Обычные стаканы, ложки, глупые табуретки, немой стол. Тетушка Иеремия с погасшей сигаретой, застывший на месте Каляка... Маляка на потолке. 

– Поняла, – говорю. – Эти серебряные колокольчики и есть голос Ариадны Помпадур, – и полезла на стол, чтобы снять Маляку с потолка. Она съежилась в моих ладонях, хлюпая и шмыгая носом, несчастный мокрый комочек. 

– Господи, все течет...Ты уже три ведра наплакала. Вот она, сила музыки. 

Маляка улыбнулась, размазала слезы по лицу, спрыгнула на стол и принялась сновать туда-сюда. Чудики ожили, засуетились, и тетушка Иеремия продолжила рассказ: 

– Мы с профессором Знайманом поднялись в самолет и заняли места, беседуя о проблеме мутации люпитупиков – вы наверняка слышали о величайшем открытии Знаймана... 

– Вы ехали в чемодане? – перебила я и хихикнула. – А то бы весь самолет на уши встал... Представляю, как стюардесса роняет поднос и кружки с чаем, увидев такое существо рядом с нормальным человеком. 

– Душечка, надеюсь, вы не считаете себя нормальным человеком? – тетушка явно оскорбилась. – Ведь это легко проверить. Сколько пар глаз у среднего люпитупика? 

– Что-то не припомню... – покраснела я. – Кажется, три. 

Маляка прыснула, Каляка отвернулся, и через секунду они катались по столу, схватившись за животики от смеха. 

– Ну вот, видите, – пожала плечами тетушка. – Так вот, я сидела на соседнем с профессором кресле. Мы беседовали... 

Маляка тем временем забралась мне на плечо и шепнула в ухо: «У люпитупиков нет глаз! Это кактусы, такие же, как комбульпики, только цветут раз в двести лет». 

– ...как вдруг влетела толпа журналистов. Сразу поднялся шум, сутолока, вспышки фотокамер – в общем, ужас! И она, такая скромная, изящная, одета с великолепным вкусом, все время молчит – бережет голос. Ариадна Помпадур... – значительно произнесла тетушка. – Она благосклонно кивнула мне и прошла к своему месту. Самолет поднялся в воздух, и через полтора часа, когда все пассажиры мирно спали, мне захотелось прогуляться до дамской комнаты. Тогда я и обратила внимание на двух странных людей в черном, стоявших в коридоре. Они говорили о деньгах, о великой певице, и один из них вдруг вынул из-за пазухи... – тетушка Иеремия сделала затяжку, окинула взглядом меня и оторопевших чудиков и выдохнула с клубком дыма: – Пистолет!!! 

– Ах! – вскрикнула Маляка. – Как же ты осталась цела, дорогая тетушка? 

– К счастью, природа не наградила меня высоким ростом, поэтому я имела возможность спрятаться за огнетушитель. 

– Тетушка, вы такая находчивая! – Каляка смахнул слезу восхищения. 

– Один из преступников встал в дверях салона и объявил, что самолет захвачен, в заложниках – Ариадна Помпадур. По салону пронесся гул ропота – неужели сама Ариадна?! Я увидела, как профессор Знайман встал и потребовал отпустить певицу, а вместо нее предложил себя. Преступник не захотел и слушать, а только вскричал: «Сидеть, мерзкий старикашка, а то укокошу!» Так и сказал: укокошу! 

– Негодяй!!! – в один голос сказали мы с Калякой. 

– Я бы откусила ему ухо! – Маляка грозно клацнула зубами. 

– Надо было спасти Ариадну и обезвредить преступников. Проявив чудеса ловкости, смекалки и физической силы, я направила струю огнетушителя в бандита, тем самым сбив его с ног, и прыгнула в лицо второму, вцепившись ему прямо в нос. В салоне началась суматоха, пассажиры схватили и связали бандитов. Ариадна Помпадур появилась из дамской комнаты с легкой бледностью на лице и благодарила меня, не щадя своего великолепного голоса. Позже она и подарила мне этот шикарный портсигар, – завершила тетушка Иеремия, закуривая новую сигарету. 

– Вы такая смелая! – Каляка даже поклонился из уважения. 

Маляка обняла госпожу фон Цвельф, пища, что на ее месте поступила бы так же. Я сомневалась в достоверности истории, но признаться в этом не решилась. Чудики бы возмутились, и Каляка, наверное, неделю бы со мной не разговаривал. 

Маляка с тетушкой удалились в комнату для сверхсекретного разговора об ЭТОМ и строго-настрого запретили их беспокоить, когда раздался звонок телефона. Голос из трубки спросил Иеремию фон Цвельф. Я ответила, что она очень занята и не может подойти. Тогда меня просили поздравить ее с вручением медали «За храбрость в самолетах» и сказали, что вечером ей позвонит сама Ариадна Помпадур. 

Я обещала передать поздравления и положила трубку, озадачившись. 

Иногда мне кажется, что я всё дальше и дальше скатываюсь в пропасть, имя которой …. Жизнь! 

С каждым годом, мгновением бытия она засасывает мою сущность в своё болото. 

Со всех сторон стекаются вопросы, на которые ты не можешь дать ответ, не имеешь субъективной оценки, рационального познания.  

Боже, почему именно Я? Почему это происходит со мной, здесь и сейчас?! 

… Иногда мне кажется, что жизнь – это большая игра, в которой мы. … Нет! Не актёры! Мы выполняем роля одежды, сценического образа героев, реквизита всего спектакля. Что–то доселе неведомое руководит нашими действиями и поступками, решениями и судьбами. Мы, по большому счёту, ведомые. Куклы – марионетки, давно позабытые в тёмном углу, среди кучи тряпья и павлиных перьев…  

… Иногда мне кажется, что я не ощущаю запаха и вкуса жизни. Она абсолютно пресна и безвкусна. Её можно сравнить с видом из окна будочки станционного смотрителя. А мимо идут и идут, бесконечной чередой поезда, вагоны которых наполнены жизнью.  

… Иногда мне кажется, что я устаю жить. Я слышу глухие размеренные удары своего сердца. Оно работает как часы: Тук – Тук – Тук. Тебе всё же придётся его когда-нибудь подводить, иначе подведёт оно.  

За окном я слышу тихие шаги осени. Идёт время. Ценные капли его существа стекают в золотой сосуд, под названием Я.  

… Иногда мне кажется, что я в этом мире один. Вокруг никого нет: родителей, друзей, соседей, врагов. Я замаринован в банке в собственном соку своих мыслей и душевных порывов. Я – анатомический экспонат, который заспиртован и выставлен на всеобщее обозрение. Меня изучает большой и неведомый МИР. Он пытается познать меня, но чтобы это сделать необходимо, разбить сосуд и вынуть из меня это знание под названием – Жизнь. А это делать строжайше запрещено, иначе … конец. И МИР это знает! Он каждый раз, крадучись, вновь и вновь пробирается к заветному стеллажу и берёт в руки банку.  

… Иногда мне кажется, что всё это сон! Это не на самом деле. Это уже было, но не со мной. Мне говорят: “ты будешь Великим!!”, а я в это не верю. Меня убеждают в том, что “… ты создан для того, чтобы Создавать!”, а я говорю, что не знаю даже элементарных вещей.  

… Иногда мне приходиться задавать самому себе вопросы: “Почему именно Я? Почему я должен жить по совести?” Ведь большинство живёт по таким законам, где понятие о совести не присутствовало никогда. Почему так не могу жить я? Почему, всякий раз, когда мне необходимо совершить подлость, передо мной возникает этот барьер, имя которому – совесть?! Почему я должен помогать другим людям? Что хорошего в этом добром слове: отзывчивость? Я всегда стремлюсь помогать людям, но они не всегда спешат совершать обратное. У них что, не существует этих понятий? Или, может, они иногда забывают об этом.  

Ладно! Бог им судья! Я не должен винить никого, кроме самого себя.  

… Иногда мне кажется, что я ошибся дверью. Мне долго не открывали, но я был настойчив и использовал звонок. Когда он сломался, я стучал костяшками пальцев в дубовую дверь. И вот мне, наконец, открыли. Я перешагнул высокий порог и оказался в полутёмной комнате. Дверь за мной закрылась. На какое-то время! 

А теперь комната оказывается ещё и полупустой!!!