…В этот момент ей показалось, что всё зыбко и эфемерно в их отношениях. Недомолвка, неловко сказанное слово-упрек, даже не успевшее вырасти до размеров спора, а тем более скандала, – заставили ее замкнуться, захлопнуть створки своей раковины бесшумно, но плотно.  

Лицо ее сразу подурнело, опустившиеся уголки глаз и губ напоминали грустную скобку. Она молчала, прятала глаза, ощущая жаром в затылке его взгляды.  

Муж ушел на работу, а она всё продолжала спор, теперь беззвучно, внутри себя. Обида – не на него даже, а на кого-то сидящего в ней самой, захлестывала ее целиком, не давая трезво посмотреть на то, что произошло.  

А что, собственно, произошло? Он сказал, что не хотел бы приезда ее детей. В его осторожных словах промелькнуло опасение, что они могут стать обузой, вечной проблемой, когда еще и их совместное житье не вполне обустроено.  

Она не стала убеждать его, что мальчики уже достаточно взрослые и садиться на шею новоиспеченному мужу мамы им не позволит элементарная гордость мужчины. Что даже если они и надумают переехать в тот же город, то единственно из стремления вернуть ощущение семьи, которого им недостает. Что желание быть ближе к самому близкому человеку – абсолютно естественное.  

Так ей казалось.  

Но ничего этого она не сказала.  

Она не могла просить его стать отцом ее взрослым детям. Отец у них был. Маленький, совсем седой, незлобивый и уже окончательно спившийся. Младший сын, с отцовскими генами любви ко всему сущему, жалел своего «старика», при случае покупая тому продуктов – на закуску никогда не хватало. Старший же снисходил к папаше редко. В его сыновнем чувстве было столько же презрения к родителю, сколько и стыда за него.  

О любви к отцу разговора не было вообще…  

«Ну чего ты боишься? – спрашивала она мужа мысленно. – Что моей любви на всех не хватит? Что тебе придется делить меня с моими сыновьями? Глупенький! Неужели ты не понял, что свой выбор я уже сделала. И давно. Когда переехала к тебе, вся, со скарбом вещей и надежд. Я не жгла за собой мостов, но пришла к тебе хоть и со страхами, но все же без оглядки на прошлое.  

Я… очень тебя люблю. Ты – самый главный для меня человек. Ты чувствуешь? – я рядом с тобой каждую минуту, даже когда мы далеко физически.  

Я с тобой. Но я не могу забыть, что я еще и мать своим сыновьям. Да, я больше не стираю им, не готовлю, не бужу по утрам. По ночам сплю, а не мечусь беспокойной тенью у темных окон в ожидании.  

Да-да, я помню, ты боялся, что я буду маяться душой в переживаниях за детей.  

Так родители за своих детей болеют всегда. И неважно, вместе с ними живешь или в другом городе. Раз в год видишься или ежедневно. Это в природе человеческой, особенно женской, материнской.  

И это – любовь к своим детям – ну ведь не патология это, не болезнь, не желание заслонить их, словно клушка своих желторотиков, от трудностей. Это обычное человеческое чувство.  

Ведь и ты любишь своих детей…  

Я отпустила своих мальчишек – во взрослое, серьезное плаванье. Я отпустила их именно потому, что люблю. И это для меня самое трудное. Понимаешь? Но им в этом плаванье важно знать, что на берегу их ждут. Любят…»  

Она как-то незаметно для себя распалилась. Теперь уже горела не только шея, но и щеки, лоб. Она не могла понять, то ли это от внутреннего, душевного волнения, то ли и впрямь поднялась температура. Ах да, накануне она, разгоряченная готовкой у плиты, выбегала из теплого нутра дома на улицу, в сырую промозглость, в одном халатике…  

Прилегла на диван, укрывшись пледом. Не заметила, как задремала. Проснулась оттого, что ее колотило. Голову сдавливало жарким обручем, мешая сосредоточиться. Мысли то путались в клубок, то, сбиваясь в стада, неслись по знойной саванне… Очень хотелось пить. Губы, враз пересохшие, не могли сладить с шершавым, тоже сухим, языком, пытавшимся хоть чуточку их увлажнить.  

В комнате было совсем темно. И страшно жарко.  

«Зачем он натопил печь? Ведь на улице лето… Как я люблю лето… Солнышко. Жарко… Боже, как жарко… Как хочется пить…»  

Она снова провалилась в забытье. Вернувшийся вечером муж такой и застал ее – на диване, с пледом в ногах, с растрескавшимися, сухими губами и пылающим лбом.  

Она пролежала в своей жаркой лихорадке несколько дней, то приходя в себя и путая день с ночью и не узнавая окружающего, то ныряя в беспокойный, но спасительный сон. Иногда, в горячечном бреду, она разговаривала со своими мальчиками, наказывая им не играть на улице допоздна… Просила пить… Снова – сыновьям: «Вы зубы почистили?..»  

Температура, наконец, спала, и болезнь начала потихоньку отступать. Сон ее стал спокойнее, и она больше не бредила.  

На десятый день она проснулась с нестерпимым желанием что-нибудь съесть. И с чувством, что совершенно здорова. Комнату заливало теплым осенним светом. Уютно гудела печь. А в кресле рядом с диваном спал муж – заросший щетиной, с темными кругами под глазами. Такой родной и близкий. До слез.  

Она долго, с нежностью, смотрела на него. Наконец, он проснулся – от ее взгляда. Как же рад он был ее видеть – похудевшую, со спутанными волосами, еще бледную, но с прежним живым блеском в милых глазах…  

– А давай мы твоих мальчишек в гости пригласим, – сказал он, словно продолжая только что прерванный разговор. – Как ты на это смотришь, а?  

– Я – положительно! – просияла она глазами. – Только покорми меня завтраком, ладно? Есть хочется – ужасно!..