Ожидание было радостнее, чем момент самой встречи. Он входил, уже порядком, уставший от проведенного дня, и первым делом с облегчением опускался на мягкий диван. Сколько раз ей хотелось другого начала, но каждый раз было это усталое лицо и облегченный вздох из комнаты.  

– Где ты была весь день?  

Вопрос прозвучал немного раздраженно. Прогулявшись по знакомым улицам и накупив продуктов на весь день в расчете и на ужин, она возвращалась и неизменно садилась печатать эту огромную рукопись, из-за которой давно забросила всю остальную работу. Ее автор вечно считал своим долгом, приходя за отпечатанными листами, кинуть пошловатую реплику или напомнить о своем обещании, сделать ее героиней своего будущего литературного шедевра.  

– И знаете, как я его назову? «Орхидея в ночи». Вам нравится?  

Какое-то невероятное название, и почему он все время улыбается? Она не знала, что ответить: ей нравилось не так-то много вещей, но среди них пока не было орхидей и вряд ли когда-нибудь...  

– ...Ты закончишь эту рукопись. Ты можешь хоть сейчас о ней не думать? Иди сюда.  

Вот, наконец, и настал момент, когда они готовы к встрече: он немного отдохнул, она поскучала. Она подошла, но затем, чтоб рассмотреть это чересчур знакомое лицо. Проведя пальцем по его щеке и не найдя даже новой неизвестной морщинки, она отошла к столу. Он приходил вчера и придет завтра. Она всегда ждет его, но когда он, наконец, приходит, ей начинает чего-то не хватать. И она давно поняла – чего именно. Они любят друг друга, это бесспорно, это тысячу раз проверено и доказано. Просто раньше, когда она чувствовала его любовь каждый день как нечто новое и неожиданное, ей всегда страшновато было начинать новый день – а вдруг сегодня этого уже не будет? А сейчас она, наверно, слишком много знает и слишком во многом уверена для человека, находящегося под властью чувства. Ей даже иногда хотелось, чтоб он дал ей повод хотя бы для ревности. Но он всегда был педантичен во всем. Никаких неожиданностей и отклонений. Они не приносят ничего хорошего. И вообще, кто-нибудь видел орхидеи ночью? Она где-то читала, что орхидеи никогда не прячут своих цветков, но не знала, хорошо это или плохо. Скорее всего, просто неприлично – вечно находиться в открытом виде. Никаких неожиданностей. У нее упало настроение, и только сейчас она почувствовала, что крепко прижалась к единственно близкому телу, но это ее почти не взволновало. Инстинктивно она уже знала, что сегодня он настаивать не будет, и по выработанной для таких случаев привычке заставила себя отвлечься от его притяжения.  

– Свари мне кофе, ладно?  

Господи, как она могла забыть? Она терпеть не могла сам процесс приготовления кофе, но когда потом она подносила ему дымящуюся чашку, его лицо приобретало такое радостно-удовлетворенное выражение, что в каком бы она не была настроении, это ее всегда веселило. Проходя мимо стола, она мимоходом посмотрела на рукописный листок, на котором остановилась, и ее взгляд схватил несколько разрозненных слов. Она подсела к нему и поймала свое отражение, оно всегда казалось ей слишком точным и правдивым, как любительская фотография. Она повернулась к нему лицом и попыталась уткнуться в его волосы, но они пахли пылью и она, невольно отстранилась, скорее от досады, чем от брезгливости. Ей вдруг захотелось, чтобы он ушел. Сегодня опять выдалось таким, как вчера, ждать больше нечего. Он тоже немного томился ее молчанием, но сидел, что-то говорил о работе. В большинстве случаев им было ни хорошо, ни плохо. Им было никак, но отнюдь не в плохом смысле. Но оно были уверены, что если это «никак» попадет под угрозу, это будет для них обоих ударом.  

– ... и ты представляешь, его так и забыли отпереть. Он просидел там всю ночь. Шеф сделал вид, что сердится, но ему самому было смешно смотреть на этого несчастного в мятом костюме.  

Да, смешно, конечно, но подобное она уже раз сто слушала и читала – банальнейший эпизод, который нередко вставляют в комедии. Кто-то остался запертым, кто-то сел на крашеную скамью, кого-то окатили водой, когда он шел, наконец, на долгожданное свиданье. С ней никогда не происходило ничего подобного, хотя могло: она подходит на эти роли. Темнеет. Он не останется на ночь, значит, скоро уйдет. Она попыталась разобраться, огорчает ее это или нет, но не успела: резко прозвенел телефонный звонок. Они вздрогнули, как пойманные школьники.  

– Орхидея? Вы не против, если я попозже...  

Придет за листами. Только его не хватало для полного счастья.  

– Почему орхидея? Слушай, я чувствую, что не сегодня-завтра спущу этого типа с лестницы.  

Ей стало смешно впервые за весь вечер. Она представила себе этого низкорослого гения, кубарем летящего с лестницы в окружении медленно снижающихся испечатанных и исписанных листов. А у ее порога стоит он, в ослабленном галстуке и засученных рукавах, с чашкой кофе. Он с достоинством смотрит вниз, но тут замечает возле себя еще несколько листков и среди них один, первый, с названием романа. Он поднимает его. «Орхидея в ночи». Чушь. Он недолго смотрит и отпускает его. Листок, кружась, летит все ниже и ниже... Он не понял ее неожиданно стихшего смеха, но давно привык к ее странностям. Раньше они его беспокоили, но теперь он решил не осложнять жизнь непонятными или неприятными мелочами, Он обнял ее и стал с улыбкой шептать ей легкие непристойности. Она улыбнулась этому как очередной привычной шутке и поднялась.  

Вечер начался с привычного усталого приветствия, а закончится, конечно, длительным нежным прощанием. Причем, довольно искренним, она это знала. Уже за несколько минут она предчувствует его уход: вот он встает, заправляет сорочку несколькими резкими движениями, молча делает круг по комнате, рассматривая как в первый раз знакомую обстановку. Спустя несколько минут они уже стоят в дверях и долго не могут оторвать губ, втайне жалея, что не воспользовались этим раньше. Ей сейчас хорошо, она чувствует только его и ничего уже не ощущает. Она замечает, что он что-то торопливо шепчет и ведет ее в комнату. Она не сопротивляется, но, проходя мимо стола, ловит себя на неприятной мысли. Что? Ах, да, листы, за ними скоро явится этот знаток человеческой мысли. Она отстраняет его и напоминает, что им могут неожиданно помешать. Он очень уязвлен, она это видит, но с другой стороны в их распоряжении был целый вечер и могла быть и ночь. Ей захотелось узнать, почему он решил сегодня оставить ее в одиночестве. По какому принципу он решает оставаться или уходить? Но вот уже привычные слова, его немного обиженное лицо и почти деловой взгляд через плечо, прежде чем скрыться из глаз. Она возвращается в комнату, молча, привычно убирает чашки и поправляет сбившийся плед на диване. Оглядев комнату и удостоверившись, что порядок нарушает только нагроможденные бумаги и пишущая машинка, она садится на диван, ощущая ладонью еще слегка теплую поверхность, не остывшую после его ухода. Она не успевает вернуться мысленно к нему и сегодняшнему вечеру. Неприятно, по – чужому, трещит звонок.  

– Не делайте такое лицо, я ненадолго и по делу.  

И он считает это остроумным. Надо поскорее выпроводить его. Он вошел и немного задержался в дверях, ожидая приглашения войти в комнату. Он что-то без перерыва говорил. Она слышала урывками и почти ничего не понимала:"...меня всегда интересовало...этому не способствует работа...не всегда то, что думает сам писатель...". Он присел, но по поспешности, с которой она отдала ему без комментариев листы, понял, что ему лучше уйти. Ну, еще бы: смешанный запах мужского одеколона и хороших сигарет чувствовался еще в прихожей, но комната была убрана. Пока она искала последний затерявшийся листок, он, оглядев ее, прикинул в уме несколько вариантов проведенного ею вечера, но ни в один из них явно не вписывался его визит. Это его развеселило...Господи, опять эта улыбка на лице, о чем он думает на этот раз?  

– В Вас слишком много тайны, но я о Вас кое-что знаю.  

Конечно, они столкнулись на лестнице, и теперь он считает себя способным вызвать у нее, по крайней мере, смущение своими грязными намеками. Нет уж, пусть лучше разоблачает своих инфантильных героинь в этих романах выдуманных страстей. Она почувствовала, что устала. Это, видимо, добавило мрачности и раздраженности ее лицу, потому что он поднялся и стал прощаться. В дверях он протянул ей вчетверо сложенный листок.  

– Прочтите как-нибудь. Это эпизод из будущего романа, который как я понял, мне никогда не написать без Вашей помощи. Потому что он именно о Вас.  

Он деланно поклонился, не расставаясь с улыбкой, и развернувшись как-то по-военному, на каблуках, вышел.  

– Кстати, название Вы тоже можете придумать сами.  

Она вернулась в комнату, разворачивая на ходу листок. На нем было неуклюже написано всего несколько строк. Она начала читать и увидела себя стоящей в сумерках у окна и глядящей сквозь моросящий дождь в темноту. «Она хотела увидеть начало чего-то неосязаемого, но впереди была лишь черная стена. Она стояла одиноко, как орхидея, забытая лучом света в мрачном сумраке ночи...». На этом повествование обрывалось. «Начало неосязаемого». Начало своей жизни она не помнила, его просто не было. Она вычеркнула из темноты и замерла, наконец, на одной реальной точке – у своего окна, в сумерках, спрятавшись от дождя, который, однако, уже час, как прекратился. Она знает, что за ее спиной стоит конец этого неосязаемого, который она приближает началом очередного дня. И там, сзади, – темнота и когда-нибудь, возможно, по ней прольется дождь. А пока она здесь, у окна, и она не обернется. А за уснувшими домами действительно черная стена, но она не хочет в нее всматриваться. Завтра, с первыми лучами света, она опять растворится в светлой и ясной будничности и очнется только здесь, у окна, между двумя противоположными гранями, но которые, однако, одинаково невозможно увидеть...  

Она выглянула в окно и помахала рукой удаляющейся спине писателя. Сейчас они оба знают, что на вчетверо сложенном листе, медленно уносящемся ветром, больше не будет написано ни строчки.