Ночь. По пустынной, плохо освещенной улице, идёт человек, испуганно озираясь по сторонам. 

- Коль, смотри, кто идёт. 

- Батюшки мои, так это же наш автор – Семён Дроздов.  

- Ну, что, Стёп, набьём морду. Герои мы или не герои? 

- Само собой, Коль. Хоть и литературные, и отрицательные, но герои. Но я, Коль, максималист: за то, что он сделал с нами на 31-ой странице, его гада, мочить надо.  

- Складно у тебя получается. Стихами заговорил.  

- От злости, Коль. Он же выбросил меня на улицу со второго курса литфака, на 41 странице. Не дал доучиться, гадюка, потому и рифма не точная.  

Литературные герои материализуются из ночных теней в гопстопников. Автор норовит прошмыгнуть мимо них, но Колька Кнур и Стёпка Шнур, угадав его истинные намерения, деликатно загораживают дорогу. 

- Здравствуйте, дорогой Семён Михайлович. Нам бы автограф от вашей милости. 

- Пожалуйста, ребята, – приободрился автор. – А как вы меня узнали? Ночь всё-таки. 

- Любовь к вашим шедеврам освещает нам не только будущее, но и беспросветное настоящее, – скрывая иронию, пропел Кнур. Автор, убаюканный лестью, достаёт из кармана «Паркер». Вопросительно важно, смотрит на Кольку и Стёпку: 

- На чём автограф ставить? 

- Можешь поставить на заборе. Ты лучше расскажи, почему своих не признаёшь? – сбрасывая личину читателя-почитателя – суровым голосом спросил Стёпка. 

- Простите, мужики, но вас, я вижу впервые: – испуганно лепечет Семен и прячет «Паркер», не без основания, чуя недоброе. 

- Ах ты, Иуда! Коль, он нас не узнал.  

- Не уважает, Стёп. А мы ему не чужие. И, вообще, для здоровья, ему полезно нас узнавать и мнением нашим дорожить. Не он ли написал в нашем романе «Гоп- стоп»: «К мнению человека с ножом надо прислушиваться!». Тем более ночью, усугублённой одиночеством и двумя ножами. 

- Посмотри, Коль, какой он. Один-одинёшенёк. Как былинка на пустыре. Пырни былинку под грудинку, – снова зарифмовал Стёпка.  

- За что, ребята? 

- А это обсудить надо, – любезно предложил Колька. – За что ты мне, конкретному пацану, повесил три судимости и два побега в первой главе? Кто мне пропахал шрам через весь фейс? Хотел угодить читателю с дурной наследственностью? А мне каково? 

- Ты посмотри на меня! – перебил Кольку Стёпка. – Куда смотришь, дурак! Вот он, я! Не шныряй глазами по сторонам. Зачем ты меня изобразил придурком и кривым на правый глаз? Не для того ли, чтобы народ калек боялся и сторонился, принимая их за бандитов – героев твоих романов? Кто же, после этого, им подаст? 

- Мужики, вы чё, в самом деле. Вы же не настоящие. 

- А ну, сотвори с ним, Стёп, то, что он сделал с тобой на 37-ой странице. 

Стёпка хватает левой рукой автора за грудки, бьёт коленкой в промежность, а правой хватает за волосы и колотит головой о бетонный столб. 

- Ой, мамочка! А-я-я-яй! Милиция! Убивают! 

- Ну что, убедился: настоящие мы или нет? Ты же за правду жизни. Вот, тебе правда. Милиция, милиция. Ты кого имеешь в виду? Покойного критика Сидорова? Так он тебя на дух не переносил. Может быть, от этого и умер. Считал тебя оборотнем в прозе, способным только марать бумагу тухлыми детективами.  

- Помнишь, Коль, как он писал про меня: «Кнур работал без шума и пыли». А сам кричит как резанный. Это шумно и безнравственно, Семён Михайлович: писать одно, а делать другое.  

Колька грозно подступает к автору: 

- Ты зачем народ грузишь, нами подонками? В «Гоп-стопе» всех приличных людей порешил, оставил в живых только убийц, грабителей и мошенников. А, вот и они. Легки на помине. Ребята, сюда. Мы здесь! В компании нашего, прославленного рынком, чересчур бессмертного автора. 

II 

Подходит туча всякого сброда, с явно выраженными пороками и намерениями. В центре покойный критик Сидоров. Автор узнаёт своих героев из детективов «Гоп-стоп», «Плюнуть и растереть», «Киллер поневоле». Чуть в сторонке, не смешиваясь с толпой, стоят бритоголовые, из романа «Внуки Адольфа Гитлера». А вон и сам Адольф в плотном кольце, воспитанных на «Майн кампфе», внуков.  

Стёпка, рисуясь, с понтом обращается к толпе: 

- Братки, кто ботает по-немецки? Ты, пацан? Переведи фюреру:  

- Привет, Адик! Из всех нас, ты один не вымышленный. И какие бы гадости Дроздов о тебе не писал, всё равно будет мало. Что может быть отвратительнее фашизма? Тем не менее, ты настоящий. Скажи слово, Адик. Оцени заслуги автора перед российским Фатерляндом. 

Пацан переводит. Дрессированные внуки мгновенно разрывают кольцо и выстраивают воинственную шеренгу, за спиной обожаемого фюрера. Гитлер принимает позу футболиста, стоящего в стенке перед воротами, при выполнении штрафного удара. Позу возложения рук на арийские гениталии он выбрал не случайно. А что оставалось делать фюреру, если задолго до его публичной деятельности, все приличные позы разобрали исторические гиганты. Скрещение рук на груди присвоил Наполеон. Он даже из России бежал со скрещенными руками, бросив свою отмороженную армию. Засовывание больших пальцев под мышки, чтоб себя рассмешить, застолбил Владимир Ильич. Поза: корпус тела в полу лотосе (на нарах); руки в упоре на коленках; локти оттопырены в стороны – запатентована криминальными авторитетами. И так, Адольф возложил руки куда следует, повернул голову направо, вздёрнул вверх и, с безумной значительностью в голосе, залаял: 

- Ich fersteht. Jwol! In Aids ich viele denkte und ferstehtе: meine Kampf sind schrikliche Fehler. In den Kindheit ich schlechten Bucher liest. Erfolg: die Welt schrikliche Krig bekommt. Herr Drosdov ist sehr misserables Schrichtsteller. Er muss toten! Aber diese Frage mussen nur der Schodnjk erlossen. 

Пацан переводит: Я понял. Хорошо! В аду я долго размышлял и пришёл к выводу – мои идеи были ужасной ошибкой. Всё потому, что в детстве я начитался плохих книг. Результат: мир получил чудовищную войну. Господин Дроздов есть очень скверный писатель. Он должен умереть! Однако этот вопрос должен решать сходняк. 

Раздаются крики: «Правильно! Молодец! Хайль Гитлер!» Далее речь фюрера становится невыносимо громкой и взволнованной. Сброд терпеливо ждёт перевода. 

Пацан переводит:  

- Я горько раскаялся в содеянных злодеяниях и поменял политическую ориентацию. Теперь я, как Жириновский, либерал. Правда, от идеи помыть сапоги в Индийском океане я давно отказался. Но по вине Дроздова мне не дают покоя своим обожанием эти болваны-внуки. Прошу меня защитить. Я старый, больной человек. 

- Переведи, пацан: мы – преступники тебе, как пахану, сочувствуем. Но, как придуманные герои, ничем помочь не можем. У нас говорят: что написано пером, того не вырубишь топором. Извини.  

III 

Стёпка становится на пивной бочонок и, возвышаясь над толпой, обращается к Сидорову и героям книг, написанных Семёном Дроздовым: 

- Ваше святейшество господин Критик, литературные паханы и вы братки-подельники! Позвольте мне, на правах главного героя самого коммерческого детектива «Гоп-стоп», председательствовать и наш творческий сходняк считать открытым! 

Стёпка жестом приглашает Сидорова на бочонок. Тот зачитывает длинный перечень преступлений автора, перед героями и читателями – настоящими и будущими преступниками, воспитанными на прозе автора. В конце обвинительной речи звучит предложение поддержать мнение фюрера. 

- Приступаем к голосованию! – сменив Сидорова на бочонке, объявляет председатель. Кто согласен с предложением фюрера, прошу поднять руки. 

Сходняк дружно поднимает руки. 

- Единогласно! – подводит итог голосования Стёпка. 

Перед обезумевшими глазами автора, падающего на колени, вырастает виселица из романа «Внуки Адольфа Гитлера». Колька пододвигает к коленопреклонённому автору бочонок. Ассистенты палача бережно поднимают его с колен. Не больно, совсем не больно, как этого заслуживает Дроздов, бьют по коленкам палками: ровняют ноги. Ставят, уже прямыми, но ватными ногами на бочонок. Стёпка просит Критика публично исповедать автора. Тот исповедует, и даёт автору для поцелуя огромное перо, насаженное, как лопата, на деревянный черенок. Автор формально, для отцепки, целует перо. Вопреки протоколу казни, предусматривающего исполнение последнего желания обвиняемого до исповеди, Критик, загробным голосом, спрашивает Дроздова: 

- Какое твоё последнее желание, сучий сын?  

Тот, трясясь от страха, невнятно, заикаясь, просит:  

- Е-е-если обо-бо-борвётся ве-верёвка, не ве-вешать вто-то-торой раз. 

- У кого какие мнения, братва? 

На бочонок взобрался авторитетный вор в законе: 

- Я предлагаю согласиться с автором, но только в том случае, если он никогда в будущем не возьмёт в руки перо. Через лет пять о нём никто и не вспомнит. Мы – герои этого ужаса сможем завязать и зажить незаметной, но честной жизнью. Пусть поклянётся, что он, если оборвётся верёвка, сам не напишет ни единой строчки. Пусть поклянётся, что не будет использовать литературных рабов. Иначе нам придётся очень долго ждать завязки. 

- Ты обещаешь нам не писать и не использовать для написания книг литературных рабов? – спросил председатель. 

– Клянусь, ро-родные мо-мои. – Ве-век сво-вободы не ви-видать! – клянётся Дроздов. 

– Принимая во внимание самую страшную зэковскую клятву автора, прошу проголосовать за то, чтобы не вешать Дроздова вторично, если оборвётся верёвка, – возвысил голос Стёпка. 

На этот раз единодушия в голосовании не было: внуки Гитлера не согласились завязать и быть забытыми. Им хотелось, хотя бы и дурной, но славы. Однако они остались в меньшинстве. 

Колька набрасывает петлю на шею Дроздову. Дубиной вышибает бочонок из-под его ног. Далее всё происходит, как на 203 странице: петля затягивается; тело в петле отплясывает цыганочку; в считанные доли секунды, в мерцающем сознании автора, страница за страницей проносится вся его подлая литературная жизнь. Но верёвка-то, обрывается. 

- Не буду! – орёт Дроздов и просыпается. 

- Что не будешь? – возмущается разбуженная жена, поворачиваясь к нему спиной. 

- Писать не буду! А где Адик? 

- Ты что, совсем спятил? 

Жена мгновенно засыпает, как человек не написавший, за всю свою жизнь, ни одной коммерческой строчки. А он, не смыкая глаз, до утра лежит, в постели. Перелицовывает сюжет нового детектива «Грабёж с овчаркой». Книга, как книга, поп-корм. Концепция: «К мнению человека с овчаркой надо прислушиваться».  

(Продолжение следует).