Медленно наползали сумерки. Предметы накрывались ими и, казалось, оживали, постепенно теряя чёткие очертания своих линий. Лишь незашторенное окно с каждой минутой становилось светлее, но распахнутый зев шкафа, точно языком, слизывал подаренное комнате последнее мерцание дня. Около этого языка, то бишь до упора выдвинутого из недр шкафа ящика, на высоком стуле сидел человек в очках с очень толстыми стёклами и раскладывал прямо поверх содержимого несложный пасьянс из девяти карт. Видимо, он начал это занятие давно и, поскольку зрение его уже почти безразлично к мелочам – о достоинстве каждой карты он даже при полном свете непостижимым образом догадывался, – этот человек своего занятия не прервал, чтобы пройти по скрипучему паркету в другой конец комнаты и щёлкнуть выключателем, мгновенно уничтожив наползающий мрак. Он продолжал сидеть, ничем не препятствуя наступлению темноты, а тишина комнаты жила вместе с ним: дышала хрипом отягощённых лёгких неисправимого курильщика, шуршала тасуемыми картами, изредка прерывалась невнятным бормотанием... «если бы»... «почему»... «где-нибудь»... Наконец, когда стало абсолютно темно, человек аккуратно собрал карты, встал, ощупал неведомыми фибрами окружающее пространство, замедленно, но безошибочно пересёк жилище и, зажмурившись, включил люстру под потолком.  

Шкаф оказался не просто угрожающе прожорливым, но ещё и всеядным: секунду назад он жадно слизывал оставшиеся капельки света, а теперь, давясь, проглотил разом всю темноту наступающей ночи. За его полированными дверцами, опустив рукава и подолы, когда-то висели разноцветные платья и рубахи, не ведая о сегодняшнем предназначении шкафа. Сегодня вместо пустой разноголосицы тряпок нутро заполонили строго сработанные длинные ящички на стальном каркасе. На лице каждого ящичка беззубо улыбалась дырочка для пальца, а чуть левее красовалось клеймо эмблемы зодиакального знака. Справа, на другой щеке, у некоторых был схематически, по-детски нарисован трафаретный домик, иногда – американский дензнак, а у остальных – пузатый, почти круглый ноль. Ящичков было тридцать шесть, и все полностью, до отказа набиты пухлыми конвертами.  

- Ну-с, девушки, вот, пожалуй, и все... – пробормотал человек, намереваясь задвинуть ящик в глубину картотеки. – Прости, Аламбай, не получилось познакомиться... Может, как-нибудь в другой раз... Чарыш... чарующий Чарыш... очаровательный Чарыш... Чары Чарыша…  

Он снова подсел к ящику и быстро записал на первом попавшемся конверте:  

Мертва... Оживает душа  

От чар твоего Чарыша!  

Как прежде покорен судьбе,  

Летит Иннокентий к тебе!  

- Ай да Кеша, ай да сукин сын... – продолжая бормотать, он достал из незапечатанного конверта письмо и беглым угловатым почерком переписал туда четверостишие, обозначив его: «постскриптум». Затем извлек из соседнего отделения ящика измаранный черной копировальной бумагой второй экземпляр и переписал стишок еще раз, после чего шкаф был закрыт.  

В дверях остановилась женщина. Она бы, наверное, была миловидной, если бы не мрачная тоска, хлещущая из-под длинных тёмных бровей, да если бы не благоухающая хлоркой тряпка в её руках.  

- Я думала, ты никогда свет не зажжёшь, – проворчала она, тщательно протирая дверную ручку и поверхность вокруг нее, — сидишь, как сыч, над златом чахнешь...  

- Ты с кем разговариваешь?! – внезапно взвизгнул он.  

- С отцом, — брезгливо передёрнулась та. – Чтобы этого больше не было, отец. Иначе я буду вынуждена принять крайние меры.  

- Чего «чтобы не было»?.. Чего?.. Объяс-ни-и-и, я не понима-а-аю! – нараспев вопросил он.  

- А того, что произошло вчера. Не приводи в мой дом посторонних женщин. Здесь мать моя живёт.  

- А матери сейчас не-е-ет... А мы с ней в разво-о-оде... А почему «не приводи»?.. Она вам помешала? Че-е-ем?  

- Ты, аморальный и безнравственный тип, не понимаешь? Тогда просто прими к сведению – нельзя! Не смей!  

- Ишь ты, какая моральная! Какая нравственная после десятка ухажёров!  

- Значит, я вся – в тебя: аморальная, безнравственная и скупенькая. Если каждая из твоих претенденток сюда хоть раз явится, урон будет налицо: ковры протрут, мыло смылят, макароны съедят. А если вдруг переночуют, как эта?! Конец тогда мебели! Что мой десяток ухажёров против твоей без малого тысячи?.. Бедняги... Откуда она, кстати?  

- Не твоего ума дело, – уже спокойнее ответил он, – из Смоленского, а что?  

- Да я все думаю, откуда берутся бабы, которые с первой же встречи к пожилому мужику в постель сигают. Оказывается, из Смоленского.  

Отец вскрикнул и бросился к дочери. Та не шелохнулась. В полуметре он остановился и, потрясая кулаками, завизжал:  

- Проститутка! Смерти моей хочешь! В больницу даже не пришла!  

- Пришла, – словно не слыша непрекращающегося визга, спокойно возразила дочь, – да ведь ты удрал из больницы с очередной кандидаткой в твои жёны. Нарушил режим, за что и выписали. – И погромче добавила: – Откуда она, кстати?  

Визг сорвался на хрип. Тут на арене военных действий появился молодой мужчина и развёл их по разным комнатам.  

- Охота вам... — просто сказал он.  

- Сын, – плачуще причитал Иннокентий, – сын, как она может? Ведь родная дочь, первая, любимая…  

- Лену тоже можно понять, – пожал плечами сын, – устаёт. Работа нервная, дом большой, многолюдный, всё на ней... Зря ты про ухажёров загнул... Ведь никто не поверит, а все одно – обидно... Нехорошо.  

- Дождётся, – мстительно пробормотал тот, – увидишь, Петя, дождётся, что её родная дочь к ней так же отнесётся впоследствии.  

- Нет, едва ли, – засмеялся Петр, – наша Галка никого любовью не обделит.  

- Золотое дитя, — согласно закивал отец, – воистину золотое дитя! За что оно ей? За какие заслуги? Как нечестно это!  

-Хоть бы вшивую ленточку подарил моей «золотой» дочери в день рожденья... – донеслось из соседней комнаты.  

Ответную реплику погасил телефон.  

- Междугородняя, – сказал Петр, – это опять тебя, наверное.  

Иннокентий уже спешил в прихожую быстрыми, но не потерявшими осторожность шажками.  

-Алло, вас слушают, – внимательным, как у дореволюционных врачей, голосом произнес он, – минуточку, сейчас позову... Галя! Галочка, подойди к телефону!  

Изумительное создание выпорхнуло на его зов: жар-птица – не то фламинго, не то колибри – чистый ангел во плоти, земная радость.  

- Я, – тихонько сказала она в трубку, – привет, Русик. – И подтянула провод поближе к зеркалу.  

Телефонный звонок застал её за примеркой недошитого платья из ткани, похожей на парчу: голубоватые лилии переливались среди мелких золотистых узоров, и даже колокольчик чрезмерно короткой юбочки, прихваченный черной живулькой и топорщащийся, не лишал материал его дорогого вида.  

Галка беседовала долго, тихо, искренне-заинтересованно, что не мешало ей, однако, заниматься перед зеркалом своим будущим нарядом.  

«Не зря считается, что самое действенное кокетство — отсутствие такового...» – налюбовавшись внучкой, подумал Иннокентий и ушёл к себе. Мать девушки появилась тотчас же, словно ожидала его ухода. Галка послала собеседнику поцелуй и положила трубку.  

- Кто звонил? – поинтересовалась Елена.  

- Да Руська, боксёр один, ты его не знаешь. С соревнований звонил. Ух, мама, какие у него «банки» – ты не представляешь! – она нарисовала в воздухе чудовищные мускулы над плечами.  

- Галя! — испуганно воскликнула мать. – Что это за дыры у тебя на боках?  

- Мамочка, это такое декольте снова в струе. Я вот хочу посоветоваться: может, мне на животе тоже овал вынуть?  

- Нет, нет, нет, фасон тебе не подходит. Юбка коротка, а грудь будет висеть...  

- Мамочка, миленькая, ну сама посуди: как может висеть то, чего нет?  

В Галкиной интонации совершенно отсутствовали диссонансы: ни сарказма, ни упрямства, разве что легкомыслие... Сердиться на неё не мог никто. Елена была исключением.  

- Замуж тебе пора... – проворчала она. – Совсем стыд потеряла.  

- Никто не берёт... – развела руками Галка, состроив обиженно-смешливую гримаску.  

- Не ври, пожалуйста, – покачала головой Елена, – каждый день по Ленинскому соискатели штабелями складываются. И с этим, – он что, Руслан?! – вы в одном репертуаре: парень с «банками», дева – с дырками... Два сапога.  

Галка засмеялась и ласково поцеловала мать в щеку:  

- Видно, такая уж я у вас дурочка уродилась. Сначала Петюнчика женим, а потом и я поумнею, может быть. Петюнчик! Ты когда женишься?  

- Галя, он тебе дядя всё-таки.  

- Ну, ма-а, у меня парнишки и постарше бывали. И надо было с детства приучать, что дядя, а теперь поздно уже... Петюнчик!  

Петюнчик молчал.  

...Давным-давно Петю исключили из пионерского лагеря – за поцелуй.  

Мать была в обычном командировочном отъезде, заневестившаяся Лена, как на грех, собралась на пляж, и в пригород за провинившимся сыном отправился Иннокентий, по дороге раздумывая, каким же образом наказать сына. Среди трёх высших образований, полученных им к тому времени, ни одного гуманитарного не было, но он не потерялся в педагогических дебрях: рационализаторская сущность всегда находит путь к решению поставленной задачи. Побеседовав с директрисой лагеря и получив «добро» на внедрение своего педагогического изобретения, Иннокентий сына забрал молча: ни упреков, ни нравоучений, ни привычных угроз экзекуции... Пётр знал отца достаточно хорошо, но такого глубокого погружения в напряжённое молчание не ожидал. Однако пока автобус катил мимо красот родной природы, мальчик даже несколько подзабыл, по какому поводу состоялось это маленькое путешествие. А дома, так же молча, Иннокентий поставил сыновний чемоданчик у порога и привел Петю в ванную.  

- Чисти зубы и вымой руки почище, – сказал он.  

- Я уже чистил зубы сегодня... – удивился сын и намылил ладошки.  

- Это неважно. Все равно чисти...  

Упрямство отца было тоже давно известно, ему не докажешь, а покладистость этого мальчика не имела границ даже во времена полной невинности. Зубы он тоже слегка почистил.  

«Что теперь?!» – спросил снова насторожившийся взгляд ребёнка.  

- Идём со мной.  

В комнате, посадив сына за свой письменный стол, Иннокентий с особой значимостью помолчал, достал из книжного шкафа увесистые тома медицинской энциклопедии и раскрыл первую попавшуюся иллюстрацию.  

- Теперь смотри, к чему приводят нечистоплотные поцелуи.  

Иллюстрации были цветные. Иллюстраций было много.  

Когда вернулась с пляжа Елена, мальчик бился на полу в истерике, захлёбываясь умоляющими словами:  

- Папочка, миленький... родненький... прошу тебя... я плохо чистил... разреши мне... помыться... папочка, прошу тебя...  

- Ты уже мылся. Ты уже чистил. – Иннокентий был неумолим.  

- Что за идиотизм?! – заорала Лена. – Ты что с ребёнком делаешь?  

Иннокентий не уступил, и противостояние двух сильных характеров закончилось настоящей войной. Они даже подрались тогда...  

- Так вот откуда выросла ваша вражда... – Галка вытирала глаза непромокающим рукавом будущего платья.  

-Да нет; – подумав, ответила Елена, – корни еще глубже. Он постоянно терроризировал твою бабушку. Он постоянно где-то учился, не зарабатывая толком даже себе на жизнь, про нас – молчу. И при этом постоянно качал права.  

- Как мне всех жаль! – в голос зарыдала Галка. – И Петю, и бабушку, и деда, и тебя...  

- О! – удивилась Елена. – Меня-то за что?  

- Не знаю... И что, он не целовался с тех пор?!  

- Целовался, наверное. Я его убедила, как могла, что главное зло – не в поцелуях. Но не успокоила, пришлось мальчишке нервы лечить. Мама сразу же по приезде подала на развод. Но отец – хитрый лис: то у него на работе неприятности, то его из партии выгоняют... Всё просил, чтоб не до кучи. Она слишком долго соглашалась. А теперь мне впору нервами заняться. Опасаюсь, что он получит рано или поздно то, что заслужил. Ездит вот по бабам... Неизвестно, кто они, из какой теплотрассы?.. Привезет нам сифилис или туберкулез... Черт его принес сюда снова...  

- Он ведь не мог жить под забором. Где, если не здесь? – возразила Галка.  

- Там! – отрубила Елена. – Там, где жил последние десять лет. Бедные женщины! Особенно эта Телегина. Затаскал по судам, ещё одну довел до психушки. Кошмар! Вдовствовала бы себе спокойно, а этот хмырь, тихо наиздевавшись, на учет ее поставил и в милицию, и в наркологический диспансер, и на работе её опозорил, а теперь её же квартиру поделить пытается. Знает прекрасно, что ничего ему не выгорит, но катает телегу за телегой на бедную Телегину... Мстит.  

- Ну, может, теперь, когда такой выбор, женится и отстанет. Может, повезет, и найдет то, что хочет...  

- Отстанет он, как же. Боже мой, какие дуры мы, бабы... – смахнула злую слезу Елена. – Учись, дочь, не будь такой.  

- И ты ведь не такая! Папа вон – по струнке ходит, – улыбнулась, наконец, Галка. – Провожал тебя сегодня утром. Нацелился поцеловать в щёку, а попал в спину... Зато я у вас поцелуйная наркоманка.  

- Хорошо, хоть не более того... – рассеянно буркнула Елена, крепко задумавшись над предпоследними словами дочери. – Точно, что пора лечиться...  

2  

Пронзительно спела входная дверь свои обязательные две ноты, мягко чмокнулся на паркет разъездной портфель, и вкрадчиво заскрипели знакомые шажки по коридору.  

«Ну вот, опять припёрся... – Елена бросила книгу Пруста на стол. – Никакой личной жизни...»  

Только что, пять минут назад, все было чудесно в мире: тихий полдень четверга – специально выкроенного для себя буднего выходного, быстро наведённая чистота в квартире, дымящийся кофе со слоёной булочкой, тоже специально для этой минуты испечённой вчера поздно вечером, и неторопливый возлюбленный – Пруст...  

Влюбилась в Марселя – смех один. Все равно, что в его тёзку – город на юге Франции, такой же недосягаемый... Интересно, почему Куприн решил, что Марсель – она?.. Впрочем, какая разница, всё равно далеко...  

Зато вот здесь, за стеной, поселились совершенно доступные влюбленности-гости, удобные, приятные и опасные. Полная картотека. Тысячекратный спрос на одно предложение... Так зачем жениться, погрязать в надоедливых привязанностях, если его, приезжающего, ждут наряду с праздником?! Откуда эта тоска по мужчине – любовнику ли, собеседнику ли, неважно, – какое право она имеет на существование?..  

«Елена, тебе этого не понять, и хорошо, – вздыхала ещё не свихнувшаяся Телегина, тогда почти трезвенница, – ты с юности заполучила мужа, так храни свое счастье, не привыкай. Бойся одиночества, от него готовы пойти на всё. На всё, что есть поганого в жизни».  

«Я никогда не пойду на всё, – обещала Елена, – даже, не дай Бог, в одиночестве».  

Снова запела входная дверь: один раз, другой, третий... Что это? Вносят чемоданы?!  

Елена в такой ярости вылетела из комнаты, что долго не могла внутри себя до конца уничтожить эту первую эмоцию.  

- Мамочка... Мама... Что ж так долго? Обещала два месяца...  

- А уехала на два года! – от звука мягкого голоса стало так глубоко спокойно, как бывает лишь в суете сбывающихся ожиданий.  

Зато следующие слова матери поразили Елену как камень из пращи:  

- Теперь придется уехать навсегда... Знакомься, Леночка, это Анатолий Степанович, мой любимый муж. Моя дочь Елена, дружок...  

- Дивно хороша, – пророкотал насыщенный уверенностью бас. – Впрочем, странно было бы ожидать другую. Леночка, вам говорили, что вы похожи на самую красивую женщину в мире?  

- Кто же это? – замедленно соображала Елена.  

- Моя жена, – с достоинством произнес тот.  

В полумрак прихожей вползла светлая полоса, наполненная парящими пылинками, обволакивающими растерянно замершую в дверях фигуру. Пылинки садились на неопрятную полосатую пижаму, взлетали от дыхания, кружили неподалеку и снова приземлялись... Долго-долго никто не замечал Иннокентия с охапкой грязного белья под мышкой, приготовившегося к традиционному омовению после каждого возвращения на старт.  

Заметила его Елена не без сарказма:  

- Анатолий Степанович, разрешите вам представить моего отца, стало быть, первого мужа вашей жены.  

- Очень рад... – прогудел Анатолий Степанович, пожимая выронившую белье руку. – У вас прекрасная дочь. – И повернулся к жене: – Радость моя, нужно объясниться с родственниками более толково, не правда ли?  

- Ну, не в прихожей же! – возразила Елена, взяв себя в руки. – Раздевайтесь, умывайтесь, сейчас будут кофе, слойки и все ваши объяснения.  

- Согласны, согласны... – ворковал Анатолий Степанович, помогая жене раздеваться. – Только, чур, никого крепко не кормить. Сегодня в честь знакомства обедаем полным составом в ресторане.  

- Ого! – испугалась Елена. – Вы в курсе ли, каков полный состав?  

- В курсе, в курсе...  

- Какая у тебя дорогая шуба, мамочка!.. Твой муж, наверное, народный артист?.. Лауреат Ленинской премии?.. Секретный агент?.. Знатный мафиози?..  

- Не угадала, не угадала... Я – мелкая рыбешка, всего лишь гравёр, есть в ювелирном деле такая специальность. На пенсию не собираюсь, жить можно, по сравнению с артистами... Даже с народными... И сыновей я к этому делу приспособил, тоже не жалуются.  

За кофе излучающая потоки счастья чета сообщила о здоровье всех питерских родственников, о своих планах на дальнейшую питерскую жизнь и даже о погоде в Питере.  

Иннокентий кофе не пил. Он бочком проскользнул меж громадами чемоданов и направился в ванную. Через час Елена помыла раствором кислоты все находящиеся там предметы и предложила душ отчиму. Пока отчим мылся, мать вполголоса поведала дочери, насколько сожалеет о потраченных впустую десятилетиях, о том, что почувствовала себя женщиной лишь в шестьдесят.  

- Лучше поздно, чем никогда, – утешила ее Елена, улыбаясь.  

К пяти часам квартира закипела, как вода в полном рыбой аквариуме, и так же внезапно опустела, впустив недолгую настороженную тишину. Иннокентий, сославшись на дорожную усталость, от посещения ресторана отказался и встретил рано сбежавшую Галку жареными драниками. Она – единственная в доме – была ему рада. Во время двухмесячной разлуки произошли всевозможные события в жизни и старого, и малого. Дед «подженился» снова неудачно. Не потому, что женщина оказалась недостойной, а оттого, что звали, терзая душу настойчивыми немыми воплями, оставшиеся здесь почти семьсот безответных писем. Но этого он Галке не сказал. И себе до конца не признался... Не взяли Иннокентия «чары Чарыша» – вот и всё. А внучка порвала отношения со своим боксёром, его она попросту начала бояться, а он долго не хотел этого понимать. Галку преследовали, уговаривали, ей угрожали, а напоследок избили среди бела дня прямо на улице. Но нет худа без добра. Она встретила рыцаря. Настоящего! Который вступился за неё.  

- У него «банки» больше? – улыбнулся Иннокентий.  

- Да что ты, деда, он вообще был «мёртвый»!  

- Что?! Его убили?!  

- Нет, фу-ты, я не так выразилась. «Мертвый» – значит, без координации, ни защищаться, ни нападать не может. Его классно помяли, но теперь уже живёхонек, слава Богу... Странно, «мёртвый» – и полез, да? Теперь даже те, кто умеет, не ввязываются. К чему иметь «семейные» неприятности? А этот – «мёртвый», без «семьи», а полез!  

- Он что, детдомовский?  

- Почему?! Ну, деда! Ты вообще... Опять не понял. «Семья» – своя банда, друзья вроде бы... Знаешь, деда, я в него влюбилась. А он в меня – нет.  

- В тебя не влюбился?! Как можно? Он тебе об этом сказал?..  

- Зачем говорить?! И так ясно. Не пристаёт. На выходе из трамвая поможет – и все... Что мне делать, деда?  

- А что ты уже сделала?  

- Ничего. Нет, один раз, в больнице ещё. Он при разговоре руку мою тронул. Я и обрадовалась. Ухватилась за него и балдею потихоньку, как дура. Правда, мало мне теперь надо?.. Балдею себе, а через несколько секунд вдруг осознаю, что он-то меня не держит! Ну, вообще. Демонстративно. Я всю ночь ревела, так было обидно.  

- Знаешь, внучка, – Иннокентий от волнения уронил драник в блюдце с кетчупом, – а ведь это ловушка! Самая изощрённая, самая безотказная из всех! Не попадись, смотри.  

- Я теперь вся в маму, – развела руками Галка, – книжки читаю, на концерты хожу... Ничего не понимаю, скучно, но читаю, но слушаю... Он такой умный, деда! Я попалась, я влипла...  

- Может, он женат?  

- Нет. Точно знаю. Сообщала родителям, что он в больнице. Живут еще обыкновеннее нас, ничего особенного в квартире... Почему же он такой, а я не такая?  

- Сложный вопрос... А что ты читаешь? Стихи?  

- Да, но больше – прозу. Всех по очереди, по алфавиту. Мама список составила. А стихи только Фета. Он любит. И там понятно более-менее. Я даже сама сочинять начала.  

- Ну?! Почитай-ка.  

- Нет, не проси. Мало надо мной смеялись. Я ведь опять не то сказала. Не сочиняю, а перестраиваю Фета под свою ситуацию.  

- Еще интереснее! Прочти, будь добра! И Галка, тоже смеясь, продекламировала нараспев:  

Только в мире и есть, что свиданья  

над ледяною рекой.  

Только в мире и есть, что страданье  

этой смертельной тоской.  

- Лихо! А где же здесь ты? Лучше сама сочиняй, у тебя получится. Погоди, сейчас найдем один телефончик... Так, посмотрим реестр... Ага. Вот. «Водолей». Есть!  

Дед вынул из картотеки письмо, где на полях обнаружил пометку: В.В.П. — возможно вторичное посещение.  

- Если хорошо сочинишь, а не будет получаться – я помогу, то напечатаем в газете. Куда он тогда от тебя денется!  

- А вдруг он уже любит не меня?  

- Лучше тебя нет в природе, – твердо сказал Иннокентий. – Пиши, а мне пора уходить. Ночью поезд. Видно, судьба мне всё-таки познакомиться с Аламбаем, если на одно объявление четыре письма пришло.  

Вернувшиеся из ресторана родственники нашли Галку в гостиной, так называли единственную комнату общего пользования, которая служила Галке спальней, а теперь, с переездом деда, в гостиной обосновался и Пётр со своими чертежными принадлежностями. Галка опять уснула при свете торшера за громадой дядиного кульмана, положив щечку на десятую страницу «Чрева Парижа».  

- За весь вечер – четыре страницы... – покачала головой Елена. – Надо же: родила Галочку, а вырастила Эллочку...  

- Не наговаривай на ребенка, – заступился за племянницу Пётр, – раньше она на второй странице уже спала. Прогресс явный.  

- А что, если мы пригласим внучку к себе жить? – шепотом спросил Анатолий Степанович, и от его шепота заколыхались косички подвесок на торшере. – Питер – такой прекрасный город, исподволь влияет на интеллект. Сама среда обитания влияет: архитектура, музеи, люди, наконец... Действительно, почему бы нет? Квартира наша вместительна и пуста. Физкультурный институт тоже имеется, переведем девочку без проблем. Замуж там отдадим, Бог даст если...  

- Уж там она повеселится! – поддержала мужа бабушка. – Все родные в ней души не чают. Может, правда, заберём?  

- Спасибо... — сквозь сон ответила Галка, переворачиваясь на другой бок, отчего книга соскользнула на пол. – Очень хочу в Ленинград, соскучилась, но не могу... У меня здесь дела.  

- Ещё не легче! – Елена моментально вспомнила недавнее появление дочери среди ночи в синяках и со сломанным носом. – Какие дела?  

- Замуж хочу выйти, мамочка, вот какие. – Галка решительно пробудилась и выудила из-за дивана «Чрево».  

- Смотри-ка, – засмеялся Пётр, – в одно дышим. Не хотел говорить сегодня, но за компанию и жид повесился. Так и быть, скажу. Женюсь!  

- Мы все сошли с ума... – в ужасе пробормотала Елена.  

4  

В кресле одиноко печалился, заломив страницы, небрежно покинутый возлюбленный – Пруст, и солнечный зайчик напрасно поигрывал золотом его переплета. Комната, пронизанная светлыми бликами дневных лучей, казалась чужой и пустынной. Болотисто зеленел освобожденный от письменного стола и кульмана длинный ворс ковра на полу, и простор его почему-то не радовал, податливая мягкость под ногами напоминала трясину. Нарядная зелень обоев тоже не успокаивала, выглядела отравленной, умирающей в золотых клетках узора.  

Елена перебирала бахрому похожего на гигантский мухомор торшера, освобождая её от косичек, заплетённых скучавшей над книгами дочерью, и нехотя размышляла о заблудившемся вдалеке уюте. Ковер сменить?.. Обои переклеить?.. Поможет ли?  

За что Елена пожизненно так несчастна! От первого «агу» судьба сконцентрировала весь имеющийся в наличии дискомфорт именно вокруг Елены: все острые углы, кипящие чайники, вырытые ямы и подводные камни, все неуклюжести близких – и кончится это банальнейшим кирпичом, падающим с крыши. Елена уверена, что последнее обстоятельство свалится с крыши горячо любимого (может быть, слишком горячо) родного дома. Кто выпустит этот кирпич из рук ненароком? Недотёпа Петька?.. Очаровательная невежда Галка?.. Кобелирующий на старости лет отец?.. Уж как мама крепка была в премудрой осторожности, как верна была в доброте и отзывчивости, а вот... Уехала, покинула, оставив дочь наедине с проблемами, которые Елене самостоятельно не решить. Прав маловато. Все родственники достаточно взрослы, чтобы не позволить постороннее вмешательство в их сугубо личные дела, а Елена никогда не могла по-настоящему уяснить смысл замечательной поговорки: «В заботе о ближнем главное – не перестараться». Внутри у нее элементарной деликатности – мизер... Как можно копаться в кишках и печёнках самых близких людей? Ах, Лена, Лена... Ну, копия – Пруст, возлюбленный, единственный, кто бы понял... Но он-то наверняка знал, как отличить повседневную жизнь от художественного вымысла...  

Пётр сидел перед старшей сестрой, помешивая ложкой давно остывший кофе.  

- Когда я это затевал, больше всего боялся почему-то за твое здоровье, – нарушил он устоявшееся тяжёлое молчание.  

- Теперь поздно что-либо говорить...  

- А объясниться мне можно?  

- Зачем?.. Я поняла. Ты – вечная жертва...  

Пётр невесело рассмеялся:  

- Жертва я потому, что ты меня всю жизнь излишне жалела. Больше матери и, тем более, отца. Я тебе благодарен, конечно, но не скажу, что мне это особенно нравится. А там меня не жалеют, относятся всерьёз.  

- Но неужели только там? И не было других вариантов?! – воскликнула Елена и тихо повторила: – Хотя теперь поздно что-либо говорить...  

Пётр свел темный, как у сестры, длинный разлёт бровей на переносице. Ложечка продолжала уныло позвякивать в чашке.  

Будет ли способна Елена отнестись иначе к ужаснувшему ее событию?.. Она всегда хорошо чувствовала только реальность, и здесь факты налицо: супруга драгоценного братца – ее тёзка и теперь однофамилица – неказиста и замкнута. А Пётр видит в ней другое, недоумевая – где у сестры глаза?.. Разве так важно, что эта женщина имеет двоих детей и что жила она с ними в бараке, где зимой её тесная комната промерзала, а летом плавилась от жары? Эти сырые стены сделали её хуже? Или дети, для которых у неё катастрофически не хватало ни времени, ни еды, ни одежды?.. Если бы сестра знала, что данные обстоятельства ничуть не испугали, а, напротив, подтолкнули Петра к принятию решения! Родная фирма по профилю – строительная, и Пётр в ней – не последний дурачок, чтобы у воды не напиться. К тридцати годам иметь свой дом необходимо, а до тридцати осталось не так уж много – на работе это поняли и помогли, – в основном советами, а остальное сам спроворил, да единомышленник, тайный поверенный, пластался рядом едва ли не каждый день. Наиболее сложные работы бригаде поручил – своей, подневольной. Какая им разница, где свои «восьмерки» зарабатывать, и небольшая прибавка к жалованию всегда поддерживает огонек старания. Тем более, работали хоть на маленького, да начальника, обмануть постеснялись. За ценой он не постоял, пахал точно каторжный, если не на службе, то дома: и «налево», и «направо»... Во всю оставшуюся от стройки силу. Два самых тяжёлых года его жизни пролетели, как один день. Елена обеспокоилась, что он, заработавшись, потеряет зрение, и силком кормила брата ежедневной порцией жареной моркови – до отвращения. Если бы сестра знала, зачем ему столько витамина «А», ради кого он старается... Наверное, было бы лучше, если бы знала, если бы наблюдала развитие этих странноватых отношений от первого посещения её дома устало улыбающейся женщиной – страховым агентом... Но в тот день Елена бегала по лавкам, а Пётр всю жизнь такой – настоящий партизан: найдет – молчит, и потеряет – молчит... Он застраховал тогда себя, близких, квартиру, имущество... И расспрашивал, расспрашивал... Когда она пришла за очередными взносами, Пётр уже дом строил... Женщина все приходила, время мелькало месяц за месяцем. Когда был готов фундамент, она неохотно разрешила себя проводить. Когда подвели крышу, Петр посетил страхового агента сам и во всем признался. Почти год ему не верили, а он, отвергнутый, все строил. Наконец она получила предложение почти готовый дом застраховать. Оба сильно волновались. Пока ехали в автобусе, пока обходили стороной большой косяк недостроенных коттеджей, он еще разговаривал, а когда вошли в приютившую новый жилой массив рощицу – вообще замолчал. Зато она начала болтать почти без пауз, как никогда. И вдруг на полуслове смолкла. Это было зрелище! На опушке, словно из-под земли, вырос красно-белый кирпичный теремок. Маленький, веселый, легкий воздушный замок. Ко входу, выполненному аркой, вели четыре широкие, гладкие ступени, еще одна арочка обрамляла оконце с балкончиком под самой крышей. Вблизи дом оказался вовсе не маленьким. Женщина поднялась по ступеням и осторожно стукнула в дверь кулачком:  

- Кто, кто в теремочке живет?  

- Я, Петушок Золотой гребешок, – ответил Петр и поспешно спросил: – А ты кто?  

- А я Ленка-агентка...  

- Иди ко мне жить. Иначе пропью теремок к чертовой матери.  

- Ты разве пьешь? – испугалась она.  

- Нет пока, но начну.  

Они долго ходили по пустому дому, трогали стены, выглядывали в окна, поднялись в маленькую мансарду и, молча переглядываясь, умоляли. Он: «Не мучай меня, согласись!» Она: «Не пугай меня, это всё не может быть моим, так не бывает!» Он: «Все будет хорошо!» Она: «Я боюсь!» И снова: «Согласись!» И снова: «Так не бывает!» – до обоюдного отчаяния. Наконец, она ослабела и расплакалась, чтобы ничего не сказать, и он сумел ее утешить. Осажденная цитадель сдалась на милость победителя, потому что убедительна была настырная влюблённость этого мальчишки, и дом, построенный ради неё, — не аргумент ли, что семью годами младше редко-редко, но попадаются мужья?.. Теперь она беременна, и Петр до конца успокоился, поняв, что ему поверили. Осталось объяснить сестре, превратно понимающей его предназначение. В данной ситуации он – принц, а не жертва, так он себя ощущает. Только вот чем докажешь?..  

Впрочем, если сестра права в своих черных предчувствиях – ей бесполезно доказывать, а если не права – сама поймет. Со временем.  

- Мне пора, – сказал Петр. – Не горюй, когда я счастлив. Если будет плохо – вместе поплачем, а сейчас помоги мне радоваться, пожалуйста.  

- Может быть, ты и прав, – печально согласилась Елена, поднимаясь. – Кто там пришел? Галка, ты?  

Это, действительно, была Галка – серьезная и собранная, как перед стартом на республиканских соревнованиях. Она вошла так стремительно, что принесенный на златокудрой прическе тополиный пух, наполнивший воздух города до отказа, испуганно разлетелся в разные стороны. Под глазами у нее слегка растеклась тушь с ресниц («Не аллергия ли?» – обеспокоилась Елена), но сами глаза горели решительно и страстно. Когда-то прямой, чуть вздёрнутый носик, приобретя маленькую горбинку – подарок любящего боксера, добавил красоте её лица иконописной строгости.  

- Мамочка, я сегодня уезжаю, – объяснила Галка, остановившись посреди комнаты. – К бабушке в Ленинград. Навсегда. Уже взяла документы из института и купила билет на самолёт.  

- Добивайте, согласна, – безропотно села на прежнее место Елена. – Что стряслось?  

Пётр обнял племянницу, вздрогнув от непривычной хрупкости ее плеч – до чего исхудала малышка! Усадил на диван подле матери и придвинул поближе свое кресло.  

- Что стряслось? – повторил он вопрос Елены.  

- Видеть его не могу, – объяснила Галка. – Ну, очень хочу видеть! Лучше уехать совсем, а то начну вылавливать, унижаться. Уже начала. Пусть я там умру. Но уеду.  

- Но почему прямо сегодня? – огорченно спросила Елена. – Вот увидишь, эта тоска пройдет. Твои слезы вспомнятся через год без малейшей грусти. Впрочем, через год – это у дурнушек. Ты раньше успокоишься.  

- Нет, – возразил Петр, – так можно всю жизнь изломать. Он тебя любит, я подозреваю, просто вы не сумели договориться.  

- Договорились уже, – всхлипнула та. – Он сказал: «Я тебя боюсь».  

- Чем же ты его испугала?  

- Ничем. Не знаю. Может, боится, что не удержит. Не понимает, блин, что мне никто не нужен, только он. Правда, ну почему ко мне вечно липнут на улицах?! Может, в лохмотьях ходить, краситься перестать? Я говорю: «Согласна». А он говорит: «Не в этом дело».  

Пётр рассмеялся:  

- Дурочка ты моя. Красоту не спрячешь. Ноги твои в карманах не поместятся. Походка, осанка... Манеры...  

- Вот-вот, манеры – это точно. Надо менять, – вздрогнула погрузившаяся было в привычное молчание Елена. – Нельзя подставлять любимого человека.  

- Может быть, он струсил? – спросил Петр.  

- Что?! – вспылила Галка. – Что ты говоришь?! Он со мной и знаком-то не был! Бился с тремя «шкафами»! И Руська среди них – чемпион! Трус бы полез?..  

- Бывают в жизни разные моменты. Некоторые можно встретить во всеоружии, но не всю жизнь... Только пионеры были «всегда готовы», и те соврали. А знаешь, ведь хорошо придумано, я теперь согласен. Поезжай в Петербург, успокаивайся, набирайся манер, может, слово «блин» забудешь... Уверен, что ты скоро вернёшься. В любом случае, время покажет, кто чего стоит.  

- Но почему прямо сегодня? – продолжала потерянно упорствовать Елена. — Давай сдадим билет. Все обдумаем, позвоним в Питер и соберём вещи...  

- Уже, – сказала Галка, – всё это сделано.  

5  

Ежегодно во второй половине декабря квартира напоминала рождественский вертеп: из кладовой и с многочисленных антресолей извлекались все мешки, узлы, коробки и чемоданы для пересмотра и освобождения от лишних вещей. Правда, пройти в этом намерении до конца Елене никогда не удавалось: домочадцы бродили толпами, спотыкались, нервировали и отвлекали, поэтому вряд ли хоть один баул помнит, когда последний раз перебирали его содержимое...  

И вот отвлекать Елену стало некому – и генеральная уборка в разгаре. Можно начать жизнь неторопливую и спокойную, как в повествовании Марселя Пруста... С каким смаком он описывал бы нудятину, которой занялась Елена! (Она забивала вместительный зев картотечного шкафа почти не поношенной одеждой, что и носить теперь смешно, и выбросить жалко). При виде каждой вещи, извлекаемой из огромного помутневшего полиэтиленового мешка, на сердце Елены тосковали песни воспоминаний.  

Ах, сарафанчик, чьи тоненькие бретельки завязывались на плечах морскими узлами, чтобы не оголил девчонку какой-нибудь озорник на танцах, дёрнув за кончик бесхитростного с виду бантика. И часто дергали понапрасну...  

Ах, эти танцы в городском парке, ах, этот ВИА с контрабандными рок-н-роллами! И этот милый каналья с гитарой, ах, как был красив, как синеглаз, и волосы до лопаток, не перетянутые по сегодняшней моде резинкой на затылке, свободно падали рыжеватыми, пышными струями... Бог ты мой, как басила, как зазывала его гитара!  

Из сарафанчика получится отличная наволочка, пусть повисит пока. А рядом повесим знаменитые на весь город полосатые брюки-клеш, в которых он неумело выкроил обе штанины на правую ногу. Елена долго мудрила, перекраивая их и вставляя аккуратные — полоска к полоске – клинья, после чего и получила публичное признание от кумира городской молодежи: «мы вам честно сказать хотим: на девчонок мы больше не глядим...» Елена завоевала место, близкое к солнцу, – для неё приносили стул и усаживали рядом с эстрадной площадкой. Музыка моментально заканчивалась, если один из местных или заезжих олухов вдруг приглашал её на танец... Это было их последнее беззаботное лето. Как быстро взрослеют люди, как быстро всё забывают! Только забывают ли?.. Оказывается, Елена просто спрятала своё восемнадцатилетнее легкомыслие в этот мешок со старой одеждой и оставила до лучших времен. А он?.. Как смог он так запросто отойти от друзей, от поклонниц, от музыки? Чем это заменил?  

А, вот и причина. Тоненькая белая гипюровая сорочка, чуть слышно лепечущая торжественные фразы «Свадебного марша» Мендельсона, шевеля длинными, мягко округлыми язычками воротничка на высокой стойке... И рядом повесим платье – кримпленовое, увитое тюлью фаты, расшитое алыми шелковыми маками на груди... Зачем же были вышиты яркие цветы на свадебном платье? А вот зачем. Елена выходила замуж в красных туфлях. Отец, как всегда, воспротивился излишней, на его взгляд, расточительности. «У нее достаточно обуви. У нее достаточно одежды», – повторял он, запрещая матери тратить деньги на свадебный наряд. Он не был удовлетворен выбором, который сделала дочь. «Что это за муж – ни образования, ни положения...» – ворчал отец невесты на свадьбе, прямо за праздничным столом. «Зато человек – не чета тебе»! – расплакалась, не вытерпев наконец, Елена. Друзья жениха за все это отплатили: пригнали откуда-то экскаватор, силком посадили тестя в ковш, подняли высоко над землей и, пока не собрали хорошую сумму выкупа с присутствующих гостей, торжественно обещали вывалить Иннокентия вместе с песком и мусором... Столкновения на свадьбе не произошло: Елену успокоили, Иннокентия изолировали, превратив начатую ссору в грубоватую шутку... Зато потом все последующие столкновения Елена просто провоцировала. Ей казалось, что мать слишком скоро забыла его педагогические опыты над Петром. Но мать не была прямолинейной, как Елена или локомотив. Оказывается, не забыла, а просчитала игру на десять ходов вперед. С Иннокентием надо разводиться мирно, – поняла Елена, – а вот бедная Телегина... Не хватило терпения и дамской мудрости, за что и страдать бы ей по судам весь остаток своей неудавшейся жизни...  

Но и отец нарвался наконец-то! Надолго ли – вот вопрос. Елена отложила тронутый молью цветастый пуловер и хихикнула не без злорадства, вспомнив недавний визит из Аламбая, живописать который слабо даже обстоятельности Марселя Пруста. А ведь Елене пришлось использовать для этой цели эпистолярный жанр – трудность невероятная! Тем не менее, родственники в Питере её письмо долго цитировали наизусть:  

«Я открыла дверь и увидела женщину лет на десять-пятнадцать старше меня, одетую в черный мужской пиджак с накладными карманами, под которым висело линялое ситцевое платье по колено, сшитое как мешок с вытачками. Обута она была в мужские же нейлоновые носки и вельветовые домашние тапочки, а на голове красовался платок с блестящими нитями – малиновые розы по ярко-зеленому полю. Через плечо переброшены две набитые снедью громадные авоськи, а в обеих руках по объемистой спортивной сумке с надписью «Адидас». Только я собралась поинтересоваться, не заблудилась ли мадам в городе, как вдруг она уронила с плеча авоськи, бросилась ко мне и омыла мою голову слезами (представьте, каков рост у женщины! И вся комплекция толкательницы ядра), приговаривая: «Дочечка ты моя! Бросили бедняжечку, как сиротиночку бросили! Такая худенькая, бледненькая, дитёночка ты моя...» и т.д., не умолкая ни на секунду. Я едва отдышалась, закашлявшись в ее объятиях от перекрытого кислорода.  

Спрашивать ни о чем не пришлось: из причитаний – певучих и чуть ли не в рифму — стало все ясно. Она прикатила с гостинцами, оставив хозяйство на «папашеньку», как она выразилась, чтобы успокоить деток и передать, что папашеньке у неё хорошо и что он доволен. Я слова сказать не успела, а она уже разложила на кухонном столе газету, вывалила на неё всё содержимое авосек и сумок, а потом с этой газеты кормила нас с Петькой кусками сала и мяса величиной с лошадиную голову и, утирая концами своего чудовищного платка набегающую слезу, приговаривала: «Ты не пробуй, дитёнок, ты, Петенька, ешь, ешь, я щас тебе кусочек посмачнее отрежу... Дочечка, не побрезгуй, это была хорошая свинка, Машкой звали... Понятная была, ушлая – ух! (Это «ух» не передать письменно, как взвизг в частушке)». Сами ростили, сами ножичком зарезали, мясцо-то и закоптили... Ешьте, дитёнки, кушайте!» С «ножичком» в руках она была страшнее персонажа из популярного «ужастика» – как его, Крюгер, что ли?.. Я немножко ощутила себя мачехиной свинкой и, с трудом вклинившись в её страдания, спросила, не обижает ли её отец. Тут она зарыдала: «Дочечка, милка ты моя! Я ж его сама, быват, обижаю! Ох, быват! Как стукну, когда в сердцах, так потом по два дня слезами его обливаю, бедняжечку мою. А ничо, прощат! Золотое сердечко у папашеньки твово: прощат глупую бабу! А чо на меня серчать? Я ж не со зла, с ревносги. Раз уехать хотел – грит, на суд с своей бывшей. Я грю: чо делить? Ну, ушел. Мне от eё ничего не надо, я справно живу. Чо те не хватат здеся? Чо не хватат, грю, грит – принципа. Ну, дак я ему и принципа достану». Тут она наклонилась ко мне и пробормотала: «Здеся он, у тебя, дочечка. Отдай, родненькая, не вводи во грех». Если честно, я до полусмерти перепугалась, а Петька даже жевать забыл. «Что такое?» – спрашиваю. – «Баловство его отдай, письмишки энти». – «О, говорю, – с радостью. Забирайте». Она снова попричитала над нашим аппетитом и тихонечко спросила: «А дай-ко тазик какой плохонький или ведёрко поганое». Да, пожалуйста, дала ей таз. Она тут же, в кухне, на наших глазах устроила ритуальный костёр: горели женские одиночества синим пламенем, вся картотека...»  

Елена похихикала и снова взяла в руки мягкий цветастый пуловер. «Хорошая еще вещь, – подумала она, – чуть поштопать пробитые молью дорожки и можно носить. На субботники, под низ... Надо же, вся в отца! Иначе как объяснить это дурацкое плюшкинское пристрастие? Нужда заставила? Как бы не так. Средств на жизнь хватает. Вот времени нет. Впрочем... Надо использовать его по назначению».  

Она небрежно сунула пуловер обратно в мешок и решительно направилась в уже прибранную опустелую гостиную, заглянув по пути в зеркало, которое с отсутствием дочери, казалось, потускнело. Там, в гостиной, у телевизора дремал человек, двадцать лет назад не внушивший доверия своему тестю Иннокентию. Коротко стриженые волосы уже не были пышны, как прежде, и остались рыжеватыми лишь наполовину, точно пеплом присыпаны. Но синева глаз не выцвела, она сияла всё так же спокойно и задорно, точно незабываемые рок-н-роллы.  

- Где ты был все эти годы? – спросила улыбающаяся Елена.  

- Здесь был. Но разве тебе до меня? Я ж беспроблемный.  

- Нет, не хитри. Я тебя здесь живым не видела. Где ты был, отвечай!  

- Сначала шесть лет учился. Потом деньги зарабатывал. Потом помогал Петюнчику дом строить.  

- Ага! Был заговор против меня?  

- Ни-ког-да! – ответил он, увлекая жену к себе на колени.  

- У тебя одно на уме, – выскользнула Елена, сняла со стены гитару и попросила: – Давай лучше споем наше старенькое, может, из «Криденс» что-нибудь.  

- Йес, – он послушно взял инструмент, подстроил, ритмично перебирая струны, и чутко вслушался в первый зазвеневший аккорд.  

Вот ты опять сегодня не пришла,  

А я так ждал, надеялся и верил...  

- Я пришла, – дослушав песню, объявила Елена и поблагодарила мужа одним из поцелуев двадцатилетней давности – долгим и нежным, прервать который не отважилось бы самое ехидное зло на свете, боясь, что эти двое не в состоянии отреагировать на его происки.  

Однако поцелуй был прерван самым безжалостным образом: звонок в прихожей заголосил требовательно, как проголодавшееся дитя. Елена, пробурчав неизменное: «Никакой личной жизни», глянула по пути в зеркало, поправила сбившуюся прическу, тщетно пытаясь погасить хмельной блеск взгляда и разыгравшийся на щеках румянец, посмотрела в дверной глазок и рассмеялась, впуская невысокого молодого человека, истрепавшего в волнении букетик озябших гвоздик. Обрывки белых лепестков и зеленых листьев так густо усеяли лестничную площадку, что Елена осведомилась, не со вчерашнего ли дня юноша обживает пространство перед этой дверью. Юноша ужаснулся содеянному, попросил веник и пожелал увидеть Галю. Елена с привычной быстротой набрала головоломный номер и, услышав голос дочери, молча протянула телефонную трубку молодому человеку.