Круг первый 

Пересмена 

Незаметно, буднично кончается осень. Букет, сохранивший в своих листьях её потухший огонь, благодаря обыкновенному лаку для волос будет гореть в учительской всю зиму, пока не замусолят его, переставляя с места на место, пока память не уступит надежде на жизнь, на новую зелень, и, наконец, на новое золото посреди серебряной седины... 

Стены, увешанные старыми афишами поверх поношенных «ненаглядных» пособий, пока отдыхают от разноголосицы звуков. 

В этот благословенный час от тринадцати до четырнадцати в музыкальной школе остаются самые выносливые, способные выдержать две смены, те, кого дома ожидают лишь на ночь, либо некому ждать вообще. 

Эти люди выбрали безразмерную работу. Кто-то ради большего куска хлеба насущного, кто-то от скуки и одиночества, но все они по ещё одной – третьей причине, хотя кто сегодня поймёт человека, для которого самое святое в жизни – профессия, и остальная жизнь, вне профессии, ему совершенно неинтересна... 

- Плесни мне ещё чуточку, кусочек доесть не хватило, – разрисованный по-цыгански яркими красками платок подмёл кистями крошки бисквита на столе. – Ну, Милочка, пожалуйста... 

- Надеюсь, что ты не подавишься, попрошайка несчастная. – Из чайника поползла кофейная гуща. – Ладно, сейчас «вторяк» сочиним... Какая тебе разница, обжора, лишь бы брюхо набить... 

Невежливая Мила наполнила чайник водой и воткнула в розетку кипятильник. Судя по реакции окружающих, Милочка не была невежей, она просто шутила, и не только беззлобно, но и с беззаветной любовью к коллегам. Надо сказать, что такая форма общения несколько противоречила её внешнему облику. Движется она грациозно, даже нарочито изящно, как длинношеяя танцовщица, привыкшая «держать спину», – кажется, есть такой специальный термин. Милочка и одежду выбирает с презрением к ежесекундным взвизгам противоречивой моды, считая, что нашла единственно свой стиль: классическую прямизну юбок в сочетании с архитектурными излишествами романтических блузок, плюс к этой эклектике по-спортивному короткая стрижка и полное отсутствие как ювелирных украшений, так и бижутерии, вполне доступной кошельку преподавателя. 

Впрочем, всё в ней органично, поскольку обдуманно. И вообще – всё к лицу не только подлецу... Однажды, навестив Милочку в больнице – ей удаляли шипицу из подошвы, – я изумилась: среди больничной бедности, если 

не сказать – нищеты и обыкновенной для таких заведений серости она возлежала в совершенно роскошной гипюровой полупрозрачной ночной рубашке, даже бантик тесьмы был завязан на груди прихотливыми лепестками  

цветка. Я не сразу поняла, что этот наряд тоже казённый, чернильное пятно больничного штампа на подоле недостаточно убеждало, пришлось пощупать этот застиранный ситчик в мелкую старушечью крапочку... Надо отдать Милочке должное – она в любых условиях умеет оставаться королевой.  

- Что это у тебя так глаза заблестели? – спросила она у ожидающей «вторяка» подруги. 

Подруга – почти полная противоположность Милочки, но в ней присутствует не менее ценный шарм. 

Несмотря на постоянную ласковость, палец ей никуда класть не рекомендуется, у неё кругом зубки. И точно, мужчины стаями слетались на блеск удлинённых Ксюшиных очей, но быстро и остывали. Скорее всего, Ксюша требовала к себе более длительного целомудренного отношения, а мужик нынче нетерпеливый пошёл. «Она всем магнето прокручивает», – пожаловался мне как-то один знакомый. По правде сказать, я толком не поняла этой фразы, но уточнять не стала, так как ясно было главное: не получают они того, чего хотят. Впрочем, у Ксюши в наличии сын девяти лет и совсем недавно ей посчастливилось выйти замуж (действительно, посчастливилось: мужа нашла всем на зависть, качественный брак получился). 

Милочка справедливо заметила: аппетит закадычной подруги всегда вызывал неуёмную радость окружающих и вопрос «куда она там всё это укладывает, вокруг позвоночника, что ли?» постоянно витал в воздухе. Вероятно, из-за чрезмерной стройности она норовит предъявить весь свой гардероб одновременно, надевая одно на другое. Злые языки утверждают, что под многочисленными слоями одежды Ксюша даже летом прячет свою драгоценную норковую шубу... 

- Правда, блестят? – переспросила Ксюша, изучая свой изумрудный глаз в зеркальце. – Неужели ты не знаешь, почему? Хочу – еле сижу. 

- Чего именно? – Милочка уже заострила язычок для более подробных вопросов. 

- Заткнётесь вы, пошлячки убогие? – бросила карандаш в истёртую ластиком нотную тетрадь вечно юная студентка-заочница. – Думать мешаете. 

- О-о-о! – в два голоса протянули Ксюша и Милочка, стараясь гудеть наименее мелодично. 

- С ужасом ожидаю, – раздумчиво проговорила Ксюша, – что Наташка, наконец, свой «кулёк» закончит. Тогда к ней вообще не подступись... 

- Да не закончит она его, не бойся, – ответила Милочка, заглядывая через плечо Натальи. – Пятый такт ужасен. Нагромоздила функции друг на друга. 

- Милочка, помоги, Бога ради, я уже ничего не соображаю в этой жизни...- горячо зашептала Наталья и упруго потянулась на стуле, так, что под юбкой «мини-чулок» обнаружилось слияние двух антрацитовых лосин. 

- Прибереги свои интимные жесты для спальни, – проворчала Милочка, всё-таки подвигая к себе тетрадь. – Нас пошлячками обзывает, а сама что творит в общественном месте... 

- Похоже, здесь лучше всё сначала начать – не исправишь... – заметила подошедшая Ксюша, с явным удовольствием прихлёбывая «вторяк». – А, вон что ты задумала... Правильно, простота – тоже сестра таланта... 

- Сестра таланта – хуже воровства... – сказала Милочка и быстро дописала задачу. – Если это касается гармонии. Но свою тройку, Наталья, ты получишь. 

- Так ведь это не последняя задачка в контрольной... – шёпот Натальи превратился из нервного в улыбающийся, но отнюдь не остыл. – Сговоримся или что?.. Торт за мной. 

- "Черепаха"?! – азартно вопросила Милочка. 

- Нет, лимонный хочу! – взвизгнула Ксюша. 

- Да какая тебе разница?! – изумилась Милочка. 

- А что мы мельчим, в конце концов? Знаешь, сколько стоят контрольные?! Я подписываюсь только на два: чтоб и лимонный, и «Черепаха». Идёт? 

- О чём речь! За такое дело – хоть три! Пойдем, покурим? 

- Тебе только не «в затяг», мелюзга, – строго предупредила её Милочка уже в коридоре и кокетливо постучала в директорскую дверь. 

Дверь отворилась, выпуская стильно накрашенную незнакомку в светлой джинсовой юбочке на бесчисленных молниях и объёмной синей куртке. 

- Не фонтан, – прошептала бывшая одесситка Наталья. – Одёжки самопальные. 

- Главное не это, а внутренняя суч-ч-чность... – ещё тише шепнула Ксюша. 

Но незнакомка услышала и улыбнулась возмутительно открыто и вызывающе приветливо. 

Ответа не последовало. Милочка, прислонившись к стене, прилежно изучала уже решённые Натальей задачки, а Наталья с Ксюшей вполголоса, но весьма увлечённо обсуждали «что где почём»... 

Незнакомка удалилась, и наша троица неслышно скользнула в кабинет. 

- А, курицы явились, – директор привычно образовал существительное от глагола «курить», – травитесь, а я пошёл. Если кто позвонит – буду после трёх. Двери не забудьте захлопнуть. 

- Что за сеньорита вышла только что отсюда, если не секрет? – успела полюбопытствовать Ксюша.  

- Новая преподавательница, аккордеонистка. 

Дамы многозначительно переглянулись. На самом деле, странно, если после начала учебного года нашего полку прибывает. Свободных часов уже задолго до отпуска днём с огнём не сыщешь – они отвоёвываются по всем правилам ведения боевых действий, особо хорошо работают службы разведки, как внутренней, так и внешней, и тут главное – уметь правильно организовывать психическую атаку... Странно, странно, странно. 

Но директор уже ушёл. 

- Мила, тебе не кажется, что коллективу необходимы подробности? 

- Со временем всё станет ясно. 

- Ну, нет, я не доживу... – Ксюша схватила телефонную трубку, – Мама? Это я. Всё у вас нормально? Димка пришёл? Поел? Сын рвёт трубку? Что, Дима? Скоро, скоро. Когда ты пообедаешь, погуляешь, сделаешь уроки и позанимаешься на фортепиано. Тебе кажется, что долго. Не успеешь оглянуться. Хорошо, сын, постараюсь побыстрее. Дай, пожалуйста, бабушке трубку. Мама, привези мне, если есть время, отрез лиловый, что в воскресенье мы с тобой купили. Я хочу после работы отнести платье шить. Освобождаюсь в шесть. Угу. Спасибо. Пока. 

- Вот это голова! – нараспев восхитилась Наталья. – К Марине пойдёшь? Позвони потом, ладно? Расскажешь, что к чему. 

Марина была однокурсницей Ксюши и Милочки по консерватории, но, выйдя замуж на третьем курсе, родила сначала мальчика, через год – двух девочек и доучиться не смогла. Однако, сохранив студенческие привязанности, устроила доучившихся подруг в школу, возглавляемую родным мужем. Большой подвиг с её стороны, ибо, несмотря на нищенское жалованье, музыкантам найти работу в любом городе архисложно. Оставив музыкальное поприще, Марина нашла себя в домашнем хозяйстве. Директорский дом блестел от прихожей до кухни. В прихожей было насколько возможно просторно, а на кухне уютно и ароматно. Марина гениально стряпала, вязала и шила. Все её детишки на прогулке выглядели сбежавшими со страниц популярного журнала «Бурда». Но и это ещё не всё. В маленькой гостиной, на ручной работы ковре с оранжевыми розами формировался микроклимат детской музыкальной школы, там созревали мнения и строились производственные планы. 

- Все вместе пойдём, – объявила Милочка. 

У Марины 

- Девочке девятнадцать, – сообщила Марина. – Попрошу к ней снисхождения, хотя бы поначалу. Она тоже моё «протяже». 

- Вон что, – протянула Милочка, – тогда конечно. 

- Где ты её взяла? – спросила Наташа. 

- Она приехала с письмом от моего училищного педагога. Детдомовская. Наотрез отказалась удочеряться, наверное, опекуны нашлись слишком поздно. Владислав Иванович пишет, что они вполне порядочные люди, педагоги, очень её любят, воспитывали на литературных героях – так он выразился – с двенадцати лет. Выучили музыке, она паспорт на их фамилию получила, – не знаю, как это у неё вышло без удочерения... Настоящая мать нагулялась, приехала, позвала к себе. Видно, после ЛТП исправиться хотела. Та и дёрнула за этой шаромыжкой за тридевять земель... Работы не нашла, мать снова пьёт, в доме ужасно. А назад, к опекунам, стыдно... Написала педагогу своему бывшему, так на меня и вышла. 

- Я частенько думаю: почему музыканты такие падлы? – горько произнесла Милочка. 

На изумлённый взгляд Марины ответила Наташа: 

- Это не тебе. Это она нам. Мы повели себя ужасно. 

- Ничего, исправимся, – пообещала Ксюша, – слава Богу, у нас не отнимают такой возможности. 

- Марина, если что нужно – ну, там, ночевать негде или что – я всегда! 

- Молодец, Наташка, ты настоящий друг! – оживилась Ксюша. – Может быть, есть смысл скинуться ей на прожиточный минимум до первой зарплаты? 

- Не надо, – ответила Марина, – она завтра ко мне переезжает на пару месяцев, а потом в общаге поживёт, на очередь её уже поставили, льготно: детдомовским полагается. Хорошо, что не удочерилась. Вдруг да квартиру получит лет через сто... 

- Девочки, пора! Мариночка, на каникулах пообщаемся, ладно? Не забывайте, в каком районе я живу, и простите за вечную спешку. – Милочка явно начала психовать. 

- Не трусь, спонсор у подъезда, всех развезёт, – успокоила её Ксюша. 

- Ах, так твой кабальеро предупреждён?.. – повеселела Милочка. – Тогда всё в порядке. 

- Как ты его опять обозвала? – переспросила Ксюша. 

- Кабальеро... Ох, нет. Как же его в прошлый раз звали?.. А, конкистадор! – вспомнила Мила уже на лестнице. – Но кабальеро-то получше звучит. 

- Известно ли тебе, дорогая, что у вас это взаимно? 

- Разумеется... 

- Да нет, он вполне шикарный мужчина! – заступилась за Ксюшиного мужа Наташа. 

- А ты помолчи, людоедочка! – почему-то рассердилась Ксюша. – Это наши взрослые разговоры. 

- И не вздумай в машине свои лосины демонстрировать! – добавила перцу Милочка. 

- Ой-ой, старушки засуетились! – обиделась Наталья. 

- Стоп! – твёрдо остановила спутниц Ксюша. – Ну-ка, улыбнулись! – и перевела разговор: – Хороший у тебя куртец, Наталья! Никак тоже спонсором обзавелась? Шмотки все дорогие, раскулачивать уже пора. 

- А ты продай машину, купишь больше! – огрызнулась Наталья. 

- Так ведь не моя машина, а мужева! – удивилась Ксюша. 

- А у моего мужа нет машины! – отчеканила та. 

- Так у тебя и мужа нет! – расхохоталась Милочка. 

- Откуда ты знаешь?! – малышка шла напролом. 

- А ведь правда, – загрустила Ксюша. – Что мы знаем друг о друге, кроме ненужных мелочей? 

- И не дай Бог знать! – сказала Милочка, захлопывая за собой дверцу так, словно поставила точку в разговоре на эту тему. 

- А я тебя видела недавно, – не остановилась Наталья. – И мужчина был такой влюблённый! 

- А кто не видел?! Третью неделю около школы отирается. Цветочки носит! – фыркнула Милочка. 

- Кто он, если не секрет? 

- Да так, дерьмо командировочное, – брезгливо пояснила та. – Или коммерческое дерьмо, это теперь чаще. 

Кабальеро за рулём поёжился. 

У Милочки 

Милочка сегодня принимает гостей. 

О, это она умеет делать потрясающе, хотя вряд ли где-нибудь ещё в мире существует менее приспособленное для этого помещение, чем квартира Милочки: на десяти квадратных метрах помещаются прихожая, кухня, столовая, гостиная, спальня и, как вершина комфорта, обособленно от вышеперечисленной полезной площади – санузел: сидячая ванна и унитаз. В прихожей расположилась вешалка с небольшой антресолькой для шапок, в глубине которой нашлось место нескольким коробкам – в них половина Милочкиного гардероба, отдыхающая в зависимости от сезона. На один шаг напротив отступила кухня: закрытые стеклом, узкие трёхэтажные полочки, стоящие прямо на полу, с минимумом посуды и съестных припасов, а прямо на их полированной поверхности, около розетки, – гейзер-кофеварка, купленная в студенчестве за одиннадцать с половиной рублей, и крохотная электрическая плитка, на которой варится картошка. 

Итак, первая гостья находится в столовой, которую изображают высокое угловатое кресло и низенький овальный журнальный столик с инкрустацией под перламутр, а хозяйка расположилась в гостиной и частично в спальне: она сидит на тахте, спиной к декоративному электрическому камину, изящно опираясь локотком на закрытую крышкой клавиатуру фортепиано. Не использованы в данный момент только два предмета интерьера. Это небольшой пошарпанный платяной шкаф и зловещий натюрморт в багетовой раме. Шкаф, он и в Африке шкаф, а вот натюрморт достоин отдельной строки этого повествования. 

На ядовито-зелёной скатерти изображён высокий бокал с искрящейся тёмной жидкостью на донышке, похожий на примитивный гранёный стакан, посаженный на толстую длинную ножку. Рядом засыхает серо-зелёное яблоко с откушенным боком. И больше ничего. На огромную картину словно упал луч карманного фонарика, высветив два маленьких предмета, на остальном пространстве переливается разнообразная темнота... 

Нигде в квартире Милочки нет следа рукоделия: ни иголки, ни булавки, ни ниточки... Зато много-много книг, нестройными рядами застывших на полках, своеобразным карнизом украшая потолок по всему периметру комнаты. За безбалконным окном веселится вьюжный субботний вечер, а здесь, в тепле, он наполнен непонятной щемящей тоской. Это оттого, что в квартире Милочки слышно даже биение сердец. Так непривычно сегодня ушам без обычного телевизионного фона, как неожиданно попасть в первое двадцатилетие двадцатого века: камин, тахта, примус, кофе, папироска в длинных Милочкиных пальцах... 

- Грустно, Динго, грустно и мне... – вдруг созналась Милочка. 

- Почему? – спросила недавно принятая в профессиональную семью детдомовка Дина. – Нога не болит? 

- Какая нога? – рассеянно переспросила задумавшаяся собеседница и тут же вспомнила: – А, ну да. Да нет, не болит, пустяки. Не первый раз. 

Милочка вздохнула о ещё не закрытом больничном листе с записью об операции и непоследовательно добавила, внезапно заплакав:  

- Эти шипицы меня доконают. 

Но быстро взяла себя в руки и пустила разговор в производственное русло. Беседа моментально разгорелась и приблизилась к температуре ссоры. Дина отстаивала право каждого ребёнка на получение начального музыкального образования, а Милочка запальчиво восклицала: «Гнать, гнать, гнать! Поганой метлой! У тебя нет будущего, пока не очистишь свой класс!» в ответ на гуманистический максимализм упрямо бубнящей Дины: «А мне наплевать на ваши смотры и конкурсы! Для меня человек важнее, чем музыкант!»... Тем временем в дверь давно стучали, правда, деликатно. 

- Я открою, не тревожь ногу. 

- Спроси, кто. И в глазок посмотри. 

- Там какой-то Василий с цветами. Пустить? 

- А, Ромео! Пусть войдёт.  

- Почему Ромео? – шепотом спросила Дина, разглядывая большого, сильного мужчину в расцвете посттридцатилетнего возраста. 

- Увидишь. 

Василий пришел не просто с цветами. 

Он уложил в пустынной хлебнице заблаговременно мытые фрукты, тонко, как по ниточке, нарезал лимон на блюдце, замысловатыми спиралями снял кожу с нескольких апельсинов, расчленил яблоки, превратив их в угловатые шестеренки, и разобрал по веточке большую кисть винограда. Все это он проделывал со смаком, но молниеносно. Затем развернул плитку шоколада, открыл «Шампанское» и бодро произнес тост: 

- С выздоровлением!.. Хочу в скобках заметить, что тосковал об этом днем и ночью, так мне тебя не хватало. Представляю, что творится на твоей работе: дети нот не знают, коллеги плачут, директор волосы на себе рвет... 

- Не сомневаюсь, что всё так и было, – ехидно ответила Милочка, – кроме того, что ты тосковал. Разве что в кавычках.  

- Как?! Я ведь дневал и ночевал у тебя в больнице! 

- Вот я и говорю. С чего тосковать-то? 

Василий первым рассмеялся и пригубил. 

- Как ты себя чувствуешь сегодня? – осведомился он. – Нога не беспокоит? 

- Вот пристали, – вскочила Милочка, – нога, нога... Да какая может быть нога?! Мог бы и догадаться, что именно мне вырезали! Да я уверена, что ты знаешь! 

- Не догадываюсь...- смутился Василий. Глаза его забегали, словно ожидая очередной Милочкиной издёвки. – Пойми, я очень дорожу тобой, все для тебя сделаю, только доверься мне, умоляю тебя... 

- Уже надоверялась. До аборта. 

- Как! Ты... сделала... зачем?.. Ты убила!.. 

Речь Василия вырывалась из горла толчками, он то шипел, то визжал, то посвистывал... И вдруг зарыдал. Громко, безутешно. 

Дина бросилась за водой, не нашла посудины, выплеснула благородный напиток из своего стакана... 

Милочка, не понимая такой бурной реакции, что-то бормотала и жестикулировала, от недоумения утеряв всякую грацию. 

В апогее горестных переживаний Василий растоптал принесенные цветы и попытался уйти оскорбленным и обманутым. 

И тогда заплакала Милочка, насквозь пронзенная нереальной красотой чувств. 

Дина устала метаться между ними. Усадив Василия на свое столовое место, она успокоила его единственным грозным вопросом: 

- Отвечай: у тебя есть жена? 

- Нет у меня никаких жён, – проплакал тот и моментально испуганно замолчал, потому что Дина заорала, как бешеная: 

- Идиоты безмозглые! Женитесь и живите, плодитесь и размножайтесь, пока никто не мешает! Откуда столько бестолочи в этой жизни?! 

В комнате повисло молчание. 

- Динго, – ласково позвала Милочка, все еще всхлипывая, – поди-ка сюда... А ведь ты любишь. Как-нибудь обрисуй мне свои препятствия, может быть, помогу. 

- Может быть, – пожала плечом Дина, – но вряд ли. Ладно, я пошла. Надеюсь, что ты договоришься со своим Ромео. 

У Ксюши 

Отцветает весна, теряют снежные лепестки нарядные ветви сливы, осыпая сидящих за чаем в Ксюшином саду. 

Милочка давно не возобновляла стрижку, и сейчас флердоранжем своей прически напоминает новобрачную. Сходство это усугубляется взволнованным счастливым светом, льющимся из-под длинных прямых ресниц. 

- Посмотрите на мою любимую женщину, – восторженно призвал окружающих Милочкин Ромео, – это воплощенная весна! 

- Скорее, не воплощенная, а удовлетворенная, – прошептала она, – скажем им?.. 

- Как хочешь, моя дорогая.  

- Наверное, нужно сказать. 

Милочка хлопнула в ладоши: 

- Внимание! Просьба выслушать сообщение! Мы с Василием решили пожениться. Это случится через три недели, после того, как он переедет ко мне. Впоследствии будем менять две занюханные комнаты в разных концах города на одну хорошую квартиру в центре. И ещё... сказать? – это шепотом к нему. Затем громко, решительно: – В этом году у нас родится 

сын, Филипп. Он будет, скорее всего, Стрелец. Но, может быть, еще Скорпион. И больше никаких шипиц! Слышишь, Галка?.. Обещаю. 

Коренастая, рыжекудрая Галка ответила сразу: 

- Ловлю на слове. Если еще раз появишься ко мне за протекцией, я лично тебе это место кактусами засажу. – Причем, Галка беззастенчиво и конкретно назвала «это место» точным немедицинским словом, на что Кабальеро насмешливо фыркнул, Ромео, поперхнувшись чаем, забыл, что нужно откашляться, а все присутствующие дамы неудержимо захохотали. 

Милочка обняла Галку с нежной признательностью: 

- Наверное, если бы ты вела себя со мной по-другому, сухо-вежливо, например, я бы не выжила. Спасибо тебе. 

- Я тебя понимаю, Люся. Кому-то другому нужна именно сухая вежливость, а тебя я вижу без рентгена, вот теперь ты сильно изменилась... Да я и сама влюблена в последнее время. 

- Ты?! – удивилась Ксюша. – Что-то я никого рядом с тобой не вижу. 

- Некого видеть. – Галка оглянулась на мужчин. – История – из ряда вон. Могу рассказать, но потихоньку. 

- Пошли, Василий, от греха подальше, – поднялся Кабальеро, – пусть болтают пока, а мы гайки ишаку подкрутим. Там правая дверь стала плохо закрываться. 

Тот нехотя отодрал глаза от Милочки, но потом довольно резво проследовал в гараж. 

Галка рассказала усевшимся в кружок подругам озорную историю о том, как ее особым образом отметил юный голый призывник среди всей остальной медицинской комиссии. 

- Ну, я вам скажу, это парень! Плечи – во! Ручищи – во! А уж... – я вообще молчу! Я ему адрес дала, пусть письма пишет из армии. 

- Что ж ты, Галка! – ухохатывалась Ксюша. – Надо было забраковать его, да и все! Какая была бы замена письмам! 

- Такого фиг забракуешь! Я ж объясняю: ручищи – во! Спинища – во! 

Дина уже каталась по траве, не в силах смеяться, Милочка опасалась выкидыша, Ксюша лежала на скамье и хрюкала. Галка пообещала каждой хорошую дозу успокоительного из лошадиного шприца, тогда только они начали приходить в себя понемногу. 

- Хотите, я вам поиграю? – спросила Дина, когда все успокоились. 

- Смотря что будешь играть, – заявила Ксюша, – представь программу. 

- «Мурка»! «Полонез Огинского»! «Танец маленьких лебедей»! 

- Подошло! Неси бандуру. 

Дина неторопливо выбрала место посреди сливовых деревьев, села, поместив инструмент на коленях, ненадолго скрылась за его корпусом, надевая ремни, и, вдруг вынырнув, резко развела мех, извлекая плотные, тягучие, насыщенные аккорды, тяжелая цепь которых постепенно таяла, растворялась и, наконец, вылилась в один, уплывающий лепестком в потоке воздуха, чистый и радостный звук. Бесконечны были метаморфозы вокруг него, то омрачающие одинокую радость назойливыми призвуками, то перебивающие свободное парение причудливыми ритмическими украшениями. Дерзкая нежность родившегося звука не огрубела, небывалая чистота его не замутилась. Умер он одиноко и светло – без мучений. 

Слушатели долго не могли найти слова. 

Дина терпеливо ждала, положив подбородок на сложенные поверх аккордеона руки и спокойно улыбаясь. Первой сказала Галка: 

- Сливы в этом году хорошие уродятся. 

Её поддержала Милочка: 

- Надо же, что ты с ним сделала? Был такой простецкий, развеселый инструмент... 

Ксюша спросила, кто автор исполненного шедевра, но ответа не получала так долго, что Милочкин взгляд сделался профессионально хищным: 

- Доложи-ка, лапонька, ведь ты всегда любила гармонию?.. 

- Я два года посещала композиторский факультатив в училище. 

- Тебе бы... – задохнулась Ксюша, – композиторский факультет необходимо посещать! Ну, мы об этом позаботимся. 

- Нотами записала? – спросила Милочка. 

- Давно. Еще в феврале. Помнишь мой первый визит к тебе? 

- Сколько муки ты здесь уложила! Боже, да разве возможно так чувствовать?! Диночка, родная моя...  

- Как зовут это твое дитя? – спросила Галка. 

- Скорее всего, никак. Просто музыкальный подарок. 

- Лучше – «Музыкальное приношение», – посоветовала Ксюша. – И кому это предназначено? 

- Пока не могу сказать. 

- Не знаешь сама или секрет? 

- Тайна. 

У Наташи 

Зной. Пот. Пыль. 

Угораздило же Наталью родиться и первой декаде июля! 

Единственная радость, что только свои собрались, почти родственники, и прямо из душного трамвая шагали в голубую кафельную прохладу ванной комнаты, а потом, несколько посвежевшие, устраивались за столом, на который умная бабушка не планировала тяжелой горячей пищи и чересчур горячительных напитков. 

- Ну что ж, я готова принять поздравление в виде первого тоста, – сказала Наталья и обрадовалась впервые в жизни удачно слепленной фразе. 

- Как?! Разве мы не ждем Милу? – удивились гости. 

- Уехала Мила, разве вы не в курсе? 

- Куда уехала?! Когда?! Зачем?! 

- В пятницу была. Поздравила. И сказала, что уезжает в отпуск. Куда, зачем – не объяснила. Сказала – на недельку, две. Денег заняла, – пробормотала Наталья. – Она в трансе. Уехала – и хорошо. Отдохнет, забудет. 

- Забудет она, как же, – помрачнела Ксюша. – Ты на сессии была, не видела, вот когда было страшно – еле уговорили... Как бы снова не шипица... Да нет, поздно, срок большой. 

- И не надо ей. Ребенок в любви зачат, пусть живет, она понимает, – сказала Дина и вдругзабеспокоилась: – Расскажи подробно, как она приходила! 

- Сначала – в прошлую среду. Перечитывает письмо и плачет. Ну, думаю, хватит! – Наталья замолчала. 

- И что?! 

- Я его стибрила потихоньку. 

- И она не заметила? – поразилась Марина. 

- В пятницу говорит: «Письмо потеряла, может, у тебя?», я говорю: «Да нет, но давай поищем». Поискали... Ну, она и успокоилась, вроде. И ушла. Кактус один взяла. 

- Кактус?! 

- Да. У меня два одинаковых было. 

- Ох, Наталья, Наталья! Что ж ты молчала! 

- Ксюша, да звони же, звони своей Галке! – закричала Марина. – Может быть, еще не поздно! 

- Наверняка поздно. – Но Ксюша позвонила. 

- Милочка держится молодцом, – сообщила она со слов Галки, – ее поручили самому лучшему гинекологу. Роды были трудными. 

- Роды? – удивилась Дина. 

- А ты думала. В пять-шесть месяцев часто рождаются живые дети, – ответила ей Ксюша. И спросила Галку: – Ребенок был живой?.. Можно сказать, нет. Жил несколько минут. 

- Мальчик? – упавшим голосом безразлично спросила Наталья. 

- Мальчик, – ответила Ксюша и тут же бросила трубку.  

Кому-кому, а ей понятно Натальино безразличие. 

- Быстро ложись! – скомандовала она. – Положи таблетку под язык и помолчи. Все в порядке. Мила чувствует себя прилично. Ты в случившемся не виновата, это должно было произойти, ее остановить невозможно, это же Мила... Все образуется. Успокойся. 

Прибежавшая на зов бабушка постаралась убедить гостей, что у внучки такое бывает от жары часто, пусть они едят и пьют, не обращая внимания, это пройдет. Но, чтобы не лишить «сердешную» последнего кислорода, гости перекочевали на кухню обсудить план действий. 

Всегда красноречивый молчун Кабальеро не последовал за ними. Он устал быть нейтралом. 

Обычно уныло висящий верблюжьим горбом носяра с шумом втянул воздух, нижняя челюсть выдвинулась вперед до его уровня, и лицо сделалось похожим на лица решительных героев Джека Лондона, пострадавших от цинги, но не потерявших мужества. 

Он взял Наталью за руку и спросил: 

- Наташ, ты только не волнуйся, письмо-то цело? 

- Да, да... – пролепетала Наталья, доставая письмо из-за корсажа, – Милочка только здесь не искала, так и ношу с тех пор на всякий случай. Вдруг придет или что. 

- Я прочту, – сказал Кабальеро, а Наталья несколько секунд вспоминала, что его зовут просто Вова. 

- Тебе это надо, Вова? – спросила она, но письмо отдала. 

Когда-то чисто-белый лощеный лист, усеянный мелкими, частыми буковками, превратился в замызганную бумажонку.  

Письмо попало в мои руки, когда читать его было еще возможно. 

Вот оно: 

Из Москвы – проездом 

Дорогая, бесценная, единственно любимая 

Милочка! 

Благодарю Бога за то, что он дал мне неизмеримое счастье – встречу с Тобой. Я сохраню это ощущение до последнего дня и в самое последнее мгновенье своей жизни буду думать о том, что Ты любила меня. Вспомню Твои волшебные руки, почувствую изгиб Твоих губ, услышу, как громко бьется сердце под Твоей грудью. 

Да! Я знаю, что вынужден сделать Тебе невыносимо больно. Может быть, Ты не поверишь мне и сочтешь мой поступок подлостью, скажу честно: я был бы рад такому исходу. Но все совсем не так, к несчастью, потому что я не в состоянии причинить Тебе – обожаемой, Богоподобной – даже самую незначительную обиду, и Ты знаешь это. 

Обстоятельства!.. Все люди во все времена находили в них единственного виновника своих бед и, соответственно, некоторое утешение для больной совести. Ах, проклятые обстоятельства! 

Можешь не читать дальше, моя неповерженная богиня, грациозная птица моей мечты, потому что Ты наверняка уже поняла – я не смогу вернуться к Тебе, чтобы быть счастливейшим из смертных. Итак, не читай дальше. Но я все-таки объясню, хотя бы самому себе. 

Как Ты знаешь, Милочка, я поехал в родной город, чтобы известить родственников и друзей о предстоящей женитьбе. Нельзя сказать, что они все приняли это сообщение с энтузиазмом. Ведь они не знают Тебя, они не видели Твоих вдохновенных глаз, не дышали с Тобой одним воздухом Любви и Согласия. Но я им рассказал! Я им все рассказал о Тебе, и – клянусь! – все они Тебя полюбили, все начали ждать встречи с Тобой, все завидовали белой завистью моему счастью. 

Я Тебе когда-то давно говорил, что раньше встречался с женщиной. Так вот, здесь необходимы некоторые подробности. Это более чем просто подруга детства. Наши родители дружили всегда и дружат по сей день, нас в детстве прогуливали в одной коляске. Мы провели всю жизнь рядом, а расстались, наверное, потому, что скучно знать друг о друге буквально все, ведь между нами не родилось такого большого и возвышенного чувства, какое я испытал с Тобой. У меня к ней есть, конечно, некоторая привязанность, не буду кривить душой, но она мне – почти сестра. У нее ко мне – сожалею! – совсем иное чувство. Она была внешне даже рада моему известию о Тебе и нашем сыне, интересовалась Твоими увлечениями, работой, всячески меня поздравляла.... Но, вернувшись домой, вдруг покусилась на свою жизнь. В оставленной записке она объяснила, что любит меня и, если останется в живых, не сможет не помешать моему счастью. Слава Богу, ее спасли. Смерти сестры я бы себе не простил, даже находясь рядом с Тобой. Я называю ее сестрой, потому что она не жена мне и не будет ею никогда настолько, насколько стала для меня ею Ты. Как я метался! Мучился сомнениями, в чьем огне сгореть! Лучше бы я умер, так тяжело было сделать этот ужасный выбор. И лучше бы мне не узнавать Тебя так хорошо, как я Тебя узнал. Все не в Твою пользу! Ты красива, она – нет. Ты моложе, она – старше. Ты умна, она – посредственна. У Тебя будет сын, у нее – никого, никогда. Ты самостоятельна и сильна, наконец! Она – беспомощна. И я решил. 

Прости, первая и последняя любовь моя, прости. Прости и прощай. 

Твой навеки безутешный Василий. 

Р.S. Не ищи меня по тому адресу, который я тебе называл, прошу. 

Кабальеро читал, мотал головой и тихо матерился. 

- Ты знаешь этот адрес? – спросил он Наталью. 

- Да. Там, кроме Милочки, все уже побывали. По очереди. Как почитают, так и пойдут. Людей замучили. Его и не знает никто. Соседей спрашивали, Маринка даже в милиции была. Где там! Все наврал. 

- В бога душу мать! – увижу! Яйца оторву и на лбу размажу! – зарычал Кабальеро. 

- Ты чего это разбушевался? – испуганно прибежала с кухни Ксюша. – Что случилось? 

- Он письмо прочитал, – пояснила Наташа. 

- А, тогда понятно, – улыбнулась Ксюша. – Но если вдруг его увидишь – проезжай мимо. С дерьмом свяжешься... 

- Я насквозь проеду, – пообещал Кабальеро. 

- Где я время возьму передачи тебе носить? – резонно возразила она. 

- Таких надо учить, – упорствовал он. 

- Не научишь. Убить бы, да себе дороже, – вздохнула Ксюша. – Бедная Милочка... 

КРУГ ВТОРОЙ  

Пересмена 

На священном месте «ненаглядных» пособий, поверх афиш висит написанное плакатными перьями объявление: 

ВНИМАНИЮ ПРЕПОДАВАТЕЛЕЙ! 

27 сентября 

в 13.00 

СОСТОИТСЯ 

1. Производственное совещание. 

2. Отчетно-перевыборное профсоюзное собрание. 

ЯВКА ОБЯЗАТЕЛЬНА 

Администрация. Профком. 

- Ну, во-о-от, – протянула Наташа, – когда обедать-то? 

- Ты что, не видела? Почти неделю висит... Узнаешь главный вопрос повестки дня – последний аппетит потеряешь, – уныло сказала Дина. 

- А, ничего, – не вникла та, – сядем на последний ряд и похаваем втихушку. 

- Ну-ну, – снова вздохнула Дина. 

Мне, конечно, была известна причина беспокойства Дины, на то я и председатель профкома, чтобы знать все, что происходит в школе. 

Намедни Мила явилась на рабочее место, мягко сказать – поддатой, а грубо говоря – в стельку. Известно мне и то, что сие произошло далеко не впервые в новом учебном году, просто на сей раз ей удалось «отметиться» перед родителями очень уважаемых учеников, перед директором и перед самыми сволочными особями родного коллектива. 

Уже пошли шепотки по закоулкам, что пора, дескать, обезглавить школьную «мафию» и тогда заткнуть молодых выскочек, возомнивших себя гениальными педагогами. Обосновываются сомнения не то, что в их гениальности, а даже в элементарной профессиональной пригодности: изучаются брошюры с программными требованиями и основные статьи КЗОТ. Ситуация складывается препаршиво.  

Народ потихоньку прибывает и стекается к большому розовому залу. Большим он зовется потому, что голубой зал – народный – еще меньше. А вообще наша школа достаточно велика. За каждой двойной дверью посменно работают по два, а чаще – по три педагога, только редкие исключения – Мила, Ксюша, Наташа, например, – имеют класс в единоличном пользовании, поскольку их нагрузка перевалила за две ставки. 

Один раз в четверть на педагогических советах встречаются все. Такое скопление людей, причастных к преподавательству, я могу сравнить со стихийным бедствием.  

Хорошо еще, что сволочные элементы не сколотили в нашей школе плотного ядра, а группировка, метко названная «школьной мафией», замешана на миролюбивых дрожжах. Они работяги, а не склочники. Поэтому все предыдущие собрания отличались быстротой и даже некоторой сухостью. Но сегодня... 

Сегодня ожидается Действо. 

Это я ощущаю по особой торжественной приподнятости, по азартному блеску в глазах всех, появляющихся в зале: лишь иногда вижу рассеянную тревогу, полубрезгливое смущение или затаенное сочувствие, значительно чаще в лицах сквозит откровенное злорадство. 

Всем интересно, как поведет себя администрация во главе с директором. Этого никто не знает, этого и я знать не должна, но негласно обязана. И знаю. 

Тем временем Действо началось. 

Слово взял завуч. 

Прекрасный старикан, бумажная душа, всё у него по полочкам, но в учебный процесс никогда не лезет, только пугает, что начнет, и на многое другое смотрит сквозь пальцы. Это настоящая мудрость – находясь на ответственном посту не чувствовать себя единственным примером для подчиненных, предоставляя право каждому быть самим собой и иметь право на личные причуды. Все творческие люди непредсказуемы. В конце концов, каждый педагог – сам творец своего класса, и результаты деятельности всегда налицо. Впрочем, и этих результатов завуч в состоянии ждать необозримо долго. 

Теперь можно понять, что сегодня на него свалилось. Согнулся даже, бедолага. Но выступление свое построил опять-таки мудро. Попенял коллективу за несданные расписания, а сдавших припугнул репрессиями за непоследовательность, приведя некоторые (без имен!) примеры. Я внутренне улыбнулась: он вовсе не член «школьной мафии», а примеры-то прозрачны – сплошь оппозиция... Затем он, так же без имен, заметил мимоходом, что некоторые преподаватели свои личные праздники отмечают в учебное время, попросил прекратить и поблагодарил за внимание. 

Директор не смог скрыть, что просто ошарашен выступлением предыдущего оратора, теперь ему самому предстоит продемонстрировать всю тяжесть карающей руки. Тем не менее, он решительно встал, сделал несколько объявлений о родительской плате за обучение, о мифической прибавке к жалованью в неизведанном будущем и постепенно всю решительность потерял. Но не сел. Так и не собравшись с силами, он, постоянно заикаясь, зачитал свой новый приказ, в котором Каушанцевой Людмиле Юрьевне объявлялся строгий выговор за недостойное поведение на рабочем месте. 

- В чем же оно проявилось? – ехидно спросили из зала. 

- Нарушение техники безопасности, – не повернув головы, спокойно ответила за него Ксюша. 

Поднялся ропот. Пора вмешаться. Прошу слова от имени профсоюза, и мне его с явным облегчением дают. 

- Уважаемые коллеги. Профком не согласен с действиями администрации! Я видела ненароком, что коллектив тоже интересуется трудовым законодательством, и это хорошо, и это правильно, и мы об этом еще будем говорить... Мила... Юрьевна оступилась на жизненном пути, и наказание за проступок вынесено абсолютно неправильно. Если коллектив с профкомом согласен, предлагаю голосовать. Кто против такого наказания? Кто "за"? 

Зал загудел. Каждый понял меня в свою пользу. А зря. 

- Значит, коллектив с профкомом согласен. Итак, за первое нарушение правил внутреннего трудового распорядка полагается замечание, которое Людмила Юрьевна незамедлительно получила. Стало быть, вы хотите наказать ее вторично – где такое видано?! Имейте в виду, что второе нарушение (а я уверена, что его не будет!) карается устным выговором, а уж третье – тем, с чего вы начали. Произвола администрации профком пе потерпит, так и знайте! 

Зал ошеломленно молчал. Постепенно зашипели шепотки. Но тут встал директор и выдержал ответную речь в скорбных, виноватых тонах, которые так любит бывшая советская публика. Подпустив юмора, он посетовал на обычную стабильность всего коллектива, приучившую его к спокойной обстановке, признал свою ошибку и обещал не обогащать книгу приказов новым, ныне представленным, а также извинился перед отсутствующей Милочкой за нанесенный ей моральный урон. Профком в моем лице был удовлетворен, и, несмотря на усилившиеся шепотки, вопрос этот с повестки дня был снят. 

Потом выступила общественность по текущим вопросам, после суетливого изложения которых каждый счел своим долгом пройтись по Милочке, кто в защиту, кто в осуждение. 

И вот оно, то, чего боялись. 

-Я знаю, что такое проделывает она не впервые, – гневно сказала зав. фортепианным отделением, элегантная злюка Элен. 

- Предъявите свидетелей или справку медицинской экспертизы, пожалуйста, если не хотите отвечать за клевету, – крикнула с места Дина. 

Элен не сочла нужным даже повернуться в сторону этой шмакодявки. 

- Я говорю о том, что видела, и могу отвечать за свои слова, – надменно произнесла она. 

- Ну что ж, занесем эти сведения в протокол и обсудим на педагогическом совете, – сказал директор, – но вы должны, действительно, представить доказательства, Дина Павловна права. 

- Да вот, Виктор Иванович тоже любовался, – возмущенно ткнула она пальцем, – хорошо помню, это было в пятницу, сейчас уточню число... 

- Вы меня с кем-то путаете, дорогая Елена Сергеевна, – мягко отказался валторнист. 

Элен ошеломлённо замолчала. 

Я снова попросила слова. 

- Хочу напомнить коллективу, что вопрос этот с повестки дня снят. Грешно обсуждать отсутствующего человека, это демонстрация неинтеллигентности, дорогие работники культуры! 

И первое запланированное мероприятие плавно перешло во второе, так как я сходу стала отчитываться о проделанной работе, которая, слава Богу, велась на радость оппозиции. «Мафия» не лечилась в санаториях, она пахала круглый год до полусмерти. А та же Элен побывала на курортах за отчетный период дважды: один раз сама, другой раз – оздоравливая дочь. Действо закончилось тем, что мне оказали доверие на следующий срок, оценив мою работу «твердой четверкой». 

Народ расходится с чувством неглубокого удовлетворения, а в кабинете директора ожидают этого момента «главари мафии» – заплаканная Марина и безучастная в новом горе Милочка. Школа потеряла ведущего теоретика и замечательного человека, потому что, несмотря па кажущуюся безработицу, хорошо известного педагога-новатора будет встречать с распростертыми объятьями любое музыкальное учреждение нашего города. Значит, ловко состряпанное в пользу Милочки Действо свершилось впустую. 

У Марины 

Марина уложила детей спать ровно в девять и, как всегда, пошла сквозь узкую длинную комнату, чтобы закрыть шторы на окне. По пути у нее было много дел: поместить загулявшихся на полу кукол и пластмассовых солдат в угол коротать ночь, расправить сбившийся ковер, собрать раскатившиеся карандаши в специальный стаканчик, отсортировав те, у которых сломался грифель, смести со стола мусор в карман халатика... И вот, наконец, окно. Марина взглядом окинула комнату. Все хорошо. Утро встретит детей привычным образцовым порядком. Теперь минутку можно посмотреть на любимый цвет фонаря, заглядывающего в детскую. Какими прозрачными становятся хлопья снега в его тепле! Вот-вот растают... Есть голубые неоновые фонари, яркие, холодные, которых большинство и которые не радуют. А этот – родной, желтенький, как цыпленок. Какая удача, что он забрел именно под это окно!.. Прощай до завтра, милое напоминание о горячем азиатском солнце! Марина задернула шторы и пошла обратно – на мягкий оранжевый свет лампы, падающий из соседней комнаты. 

В общей сложности, вся процедура закрытия окна отнимает у Марины ежевечерне десять-пятнадцать минут. Все это время Марина интенсивно творчески трудится, но не делая уборку, нет, по крайней мере, в том смысле, который вкладывают в это понятие многие другие женщины. 

Что такое уборка? 

Нечто обязательное, а потому – нудное. 

Для Марины нет в доме подобных занятий. 

Она дарит это время старинным русским песням, обычно колыбельным или сходным с ними по характеру, разученным не но программе предмета «Народное творчество», а полученным в наследство, дороже которого нет. 

На островках русских колоний подчас сохраняется в чистоте содержимое старинных сундуков, чистота которых на огромном материке России давно и бесследно уже утрачена. 

Марина теперь хорошо понимает ностальгические вздохи своей прабабушки: «На чужой стороне и весна не красна», а ведь тоскуют-то они о противоположном! Год от года все больше этой тоски вплетает Марина в свое вечернее пение. Скучает Марина. Где-то все дальше и дальше в памяти проплывают золотые просторы, город, наполненный знакомыми с детства людьми, мама... 

- Мама! – поминутно кричат ее дети, используя любой повод. 

- Мама! – до сих пор зовет Марина, если что-нибудь не получается. И зовет она уже, скорее всего, самоё себя. 

Только дважды за семь лет видели её дети свою бабушку, когда имели возможность выехать всей семьей. Путешествовать на перекладных с тремя детьми трудно, а у Валеры практически каждый отпуск занят ремонтом школы. Марина вздохнула, и песня прервалась естественной горестной цензурой: "Д-ой... Спит-заснул лебедь со лебедушкой, голову склонил к белу крылышку..." 

Поправляя одеяло, увидела, что коротковатым стало оно длинноногому мальчишке. 

Дети выросли, обрадовалась она вдруг, можно увезти их одной! И трогательная древняя песня неожиданно закончилась в мажоре. 

Сегодня самый лучший вечер для разговора на эту тему с мужем. Суббота. В субботу незачем торопиться лечь спать, в задушевном разговоре обязательно рассеется скопившаяся недельная усталость. Сейчас они присядут на кухне за накрытый стол, нальют свежезаваренного чаю с коньяком (Марине – в ложечку, Валере – в рюмочку) и будут хрустеть домашним печеньем – она умеет делать вкуснейшие малюсенькие, как пуговички, ореховые печенья из фасолевого теста... Сейчас только нарезать сыр и достать варенье, подумала она. Когда это мы сидели так в последний раз? Марина попыталась вспомнить и не смогла. Значит, давно. 

Все приготовлено. Можно позвать. 

А муж сидит в кресле у телевизора и спит. Что он видит во сне – неизвестно. На экране мелькают кадры, чередуя день и ночь, а выражение спящего лица не меняется, оставаясь непроницаемым под падающими на него бликами. Наверно, ему ничего не снится. 

Марина уложила мужа в постель, почти не разбудив, и ей снова стало грустно. Милая, милая жизнь, кто тебя подменил?.. Тут в кухонное окно ударился камушек. Потом другой. Под окном стояла Ксюша в покрытой снегом, искрящейся норковой шубе. «Вот с кем я с удовольствием сегодня посумерничаю!» – замахала ей рукой Марина. 

Разговор протекал столь сжато, настолько концентрированно, что мелкие повороты беседы просто исчезали – в них не нуждались, шли напрямую. 

Например, еще в студенческие годы они удивили диалогом целый трамвайный вагон. 

Марина (уныло): Ой, опять снег тает! 

Ксюша (решительно): Все равно не покупай! 

От них шарахнулись. 

Расшифровываю: 

Марина: – Ой, опять снег тает! 

Ксюша: – Ну и что?  

Марина: – Так ведь сапоги текут! 

Ксюша: – Новые надо покупать. 

Марина: – Вот я и думаю: покупать сегодня плохие пли подождать неделю до стипендии, добавить немножко денег и купить хорошие. 

Ксюша: – Лучше потерпи и купи хорошие. 

Марина: – Так ведь целую неделю с мокрыми ногами ходить! Заболею! 

Ксюша: – Все равно не покупай! 

Они слишком хорошо знали ход мыслей друг друга, чтобы тратить лишние слова. Вот потому всю их субботнюю посиделку мне придется расшифровывать по своему усмотрению, ведь в принципе не суть важно, что они произнесли вслух, а что мысленно. 

- Ты с ума сошла! – зашептала Марина вместо «здравствуй». – (Это значит: Не ходи в таком виде вечерами одна! Ты мне дорога, как память.) 

- Да кому я нужна без шубы! – тоже шепотом ответила Ксюша. – А за шубу, если что, я цепляться не стану. Я о тебе соскучилась. Вова в командировке, сын у мамы, одиночества не выношу. 

- Все люди одиноки, – кивнула Марина, – это не зависит от состава семьи. Пойдем на кухню. Я тоже ждала. 

Ксюша увидела тщательно сервированный на двоих вечерний стол и, ничуть не удивляясь, заняла свое место. 

- Сегодня была городская секция теоретиков, – сообщила она, – опять целый день ерундой занимались. Милу видела. 

- Ну и как она? 

-Плохо выглядит. Я подозреваю худшее – спивается. Женщинам всегда труднее вовремя остановиться. 

- А сама она что говорит? Хочет бросить? 

- Да, работу. Намерена в детский сад уходить, там ей кажется спокойнее. Обидно, что взрослым людям невозможно помочь. Не уговоришь, только бесполезно расстроишься... Лучше расскажи, как ты? – перевела разговор Ксюша. 

- Боюсь. Чего – сама не знаю. 

- С чем это связано? – забеспокоилась Ксюша. – Мама что пишет? 

- У них тихо пока все. Это, наверное, что-нибудь личное. 

- Так. Детей ты пока контролируешь. Значит, шеф? Ну, это ты зря. 

- Может быть, – очень охотно согласилась Марина. 

- Есть подозрения? 

- Нет, что ты. Только беспочвенное беспокойство. 

- Проанализируй, кто бы это мог тебя до такой степени смутить. 

- Нет никого, я абсолютно уверена. Но... сейчас что-то переменилось в нем, интонация, что ли, становится иногда странной... Говорит о пустяках, как о самом важном, и наоборот. Я чувствую его тоску. 

- Стареем... – вздохнула Ксюша. – Это самый опасный возраст. Ты правильно боишься, что бес в ребро... Тем более, он слишком порядочный, чтобы позволить себе просто так... Да вообще не позволит! И это еще хуже. Катастрофа, когда тебе изменяют мысленно. Даже не изменяют, нет, а находят с другими большую духовную общность. 

- Ты это испытала? – спросила Марина. 

- Я – нет... Я наблюдала. Хочешь, открою секрет? 

- Конечно. 

- Кабальеро ко мне Милочка привела. 

- В качестве кого? – удивилась Марина. 

- Да тоже на улице познакомилась или подвёз он ее на работу – не уточняла. Он жениться на ней хотел, признался мне еще в первую встречу. Жаловался, что она его не любит, хоть и поспала с ним раз двадцать. Помню, что не понравилось мне это его признание, двояко, причем, не понравилось... А потом он приобрел уверенность, что Милочка вообще на любовь не способна, и пришел ко мне, когда она его пнула, как всех прочих. То-то был удивлен, что в ней ошибся. 

- А ты его полюбила? – поинтересовалась Марина. 

- Сначала – вряд ли. А потом – чем дальше, тем больше. Его сила не бросается в глаза, но она очень велика. Характер – ай да ну. 

- И как же прошлое? 

- Я уже забыла. Сначала психовала понапрасну, конечно. Милочка, безусловно, права насчет постельной общности. Это не фундамент для прочных отношений. 

- Как она отнеслась к тому, что вы поженились? 

- Рассвирепела, кричала, что он такой чести не стоит. Спасибо, хоть он переменил своё мнение о ней. Общаться стало легче. Он жалеет, что у неё все так неудачно складывается. Более того, я знаю, что он бывает там довольно часто. Если бы это ей помогло... 

- Зря ты не боишься за него. Я бы боялась. 

- Я за нее боюсь. 

- Я бы боялась, – повторила Марина. – Умираю здесь, не видя маму. И могу поехать, а не еду. Значит, боюсь. 

- Если мужик что-нибудь задумал, он это совершит, даже если ты к нему наручниками пристегнёшься. Но тебе как раз нечего бояться в этом смысле. Так что, поезжай. Муж поскучает, любить будет крепче, – засмеялась Ксюша. 

- Наверное, все-таки поеду. Ты права. 

Ксюша поняла, что решение Мариной еще не до конца принято, но согласно кивнула головой: 

- Или на работу выходи. 

У Милочки 

Милочка уже давно разлюбила «Шампанское». Поставь сейчас перед ней все напитки мира – и она выберет что покрепче. 

Новая привычка поначалу не вписывалась в уже сложившийся Милочкин стиль, но постепенно, по капле, с чисто дамской хитростью вытесняла его, отвоевывая с каждым днем все новые плацдармы бюджета, времени и мировоззрений. Однажды Милочка уже пыталась закусить водку яблоком с натюрморта... Пьяное сознание настолько испугалось, что поутру она вспомнила почти все подробности своих действий. Покосившаяся картина несколько дней заставляла вздрагивать при мысли о спиртном, но потом Милочку навестил Кабальеро, принес несколько веток цветущей черемухи, вынес мусор и поправил картину, не сказав ни слова, кроме «Привет» и «Пока». 

Милочке его участие было и дорого, и досадно. Вот эта досада, что не умеет разбираться в людях, и толкнула пьянство на новый виток. И круг, наконец, замкнулся. 

Сегодня Милочка подводит свои похмельные итоги. 

Громкий стук в дверь неожиданно её обрадовал, хотя никому, находясь в больном состоянии, Милочка не открывала – ещё не полностью умерший стиль не позволял. 

Сегодня можно было бы отпраздновать следующую победу дурной привычки – чем не повод... 

На пороге стояла незнакомая крупная женщина весьма зрелых лет, некогда обесцвеченная блондинка с голубыми глазами навыкате. 

- Вы Людмила Юрьевна? – спросила она. – Можно войти? 

- Да, входите, – пропустила ее в прихожую Милочка. 

- Я – Раиса Викторовна, мать Дины. Её у вас, случайно, нет? 

- Давно уже не приходила. Да вы садитесь, – Милочка убрала с журнального столика тарелку с полузасохшей, потрескавшейся и местами почерневшей вареной картошкой, вытерла лужицу неизвестного происхождения на полированной инкрустации, усадила гостью в «столовое» кресло, а сама, по привычке, устроилась на тахте. – Я думаю, нам не вредно будет побеседовать, – жёстко сказала она. – Я люблю Дину. Она красива, чиста и талантлива. Я вас не понимаю. Почему вы стали её преследовать именно теперь, когда она повзрослела? Где вы были раньше? Почему не изъявили желания растить ее и воспитывать? 

- Так сложились обстоятельства... – начала было блудная мать, но Милочка перебила ее с неожиданной злобой: 

- Что?! Снова обстоятельства?! Ну нет, этого слова я больше не желаю слышать! 

У Раисы Викторовны слегка задрожали губы: 

- Я не обязана вам объяснять... И вы, такая морально-устойчивая, не будете в состоянии понять весь ужас моего падения. 

- Ах, какая складная у вас речь! Вам бы историю музыки в консерватории вычитывать! Тем более, хотелось бы знать, каким путем можно докатиться до жизни такой. 

- Путь к такой жизни один, и он всем известен. Я даже не хочу возмущаться вашей грубостью. Сейчас все твердят о покаянии! Покаюсь и я, если вам так того хочется. 

- Зачем же столько сарказма по поводу святых понятий?! – возмутилась Милочка, – ведь речь идет о человеческой жизни, о судьбе! 

- Я часто размышляю об этом, можете мне поверить, – улыбнулась та и, словно нехотя, продолжила: – Что такое – жизнь, судьба?.. Не было бы жизни, не было бы судьбы. Я здорово опоздала в своем раскаянии, и никому оно теперь не поможет, – стоит ли каяться вообще, слова напрасные говорить?.. Я всю жизнь беспрестанно терзалась, а теперь перестала, но не но той причине, которую вы подозреваете. Я думала: какая я была дура -молодая, неопытная, когда впервые забеременела. Училась в институте на последнем курсе, на последнем, заметьте, когда завела себе любовника. Точнее, заимела одну интимную связь. Это было в Средней Азии, на практике. И как подлец сумел меня уговорить – до сих пор удивляюсь. Потом проводил, посадил на поезд, всё на свете наобещал и канул, как в воду... 

Они помолчали. Милочка, проводя параллели, не желала сострадать. Наконец, гостья вернулась к теме покаяния: 

- Так вот по какому поводу я все эти годы каялась: почему поздно беременность заметила и врачей стеснялась, пока все последние сроки не кончились. И еще: почему, когда узнала, ничего не предприняла самостоятельно. Это потом уже я насобачилась себе выкидыши устраивать... Других мыслей у меня не было. Судите, это ваше право... Но когда я увидела взрослую Дину, я в нее просто влюбилась. И ужаснулась своим покаянным мыслям! Я родила дочь! Не себе, а государству – пусть. Но она выросла! И какая! Нашлись порядочные люди – воспитали... Я рада, что она есть! Хуже, если б не было! С той поры я каюсь уже в обратном: почему я, идиотка, не выносила и не родила всех остальных?! 

- Вы – чудовищная мразь! – закричала Милочка, побледнев, как яблоко натюрморта. – Неужели вы не знаете, не поняли, что наша Дина – всего лишь исключение, подчеркивающее правило?! Кто выходит из детских домов?! Найдите хоть нескольких подряд, похожих на нее! Большинство – кандидаты в тюрьмы и теплотрассы! Остальные запиваются по общагам всю жизнь! Ну, если у вас нет желания или возможности воспитывать свое дитя, то откуда это желание возьмется у государства? О возможностях и говорить не приходится! Почему вы отказались от неё, как вы могли?! Впрочем, лично для нее это – большое счастье, как я понимаю! 

Обвиняемая выдержала паузу и заговорила негромко, быстро, но не оправдываясь, а объясняя: 

- Мои родственнички пришибли бы нас обеих, вот и все. Двадцать пять лет назад нравы были достаточно свободны, но не до теперешней степени. Моей семьи это вообще не коснулось. Вот почему я поехала с дипломом и животом обратно в Среднюю Азию разыскивать отца для Дины, да так и осталась там, пока не родила. Ох и намучилась, прежде чем откровенно пойти по рукам! Мужики там особенные. Первым меня подобрал мой же врач, принимавший роды. Помог деньгами, квартиру снял, за понятную мзду, конечно. Попользовался чуть-чуть – и бросил. Жаловаться там никуда ходить не стоит, это я уже потом поняла. «Гуманитарная» помощь поступает определенным порядком – через постель. Не помню, в каком пьяном угаре появилась мысль отдать Дину в приют. Только с того момента я девчонку возненавидела. Ей тогда месяцев восемь-девять уже было, не меньше. Сами, думаю, мне её сделали, сами и кормите... Отдала и уехала домой. Но и дома с тех пор не жила спокойно. Наступила месть небесная: все мои домашние стали умирать один за другим. В два года всех почти потеряла. Сначала умер отчим, через год – мать. Месяца не прошло – старший брат угорел в машине насмерть, на трассе ночевал, шофер был. Потом сестру муж забил, замордовал, сволочь, поболела несколько дней только. Младший брат поехал на Дальний Восток дорогу строить – это уже, поди, семьдесят пятый год был? – и ни слуху, ни духу. Может, все-таки хоть один в живых остался... 

- Мои родители тоже друг за другом умерли, – проговорила Милочка. 

Но гостья уже не могла остановить свое повествование: 

- И тогда я второй раз сломалась, уже безвозвратно. Лечилась от пьянства трижды, всегда принудительно. Память потеряла, а какая память была! Красный диплом получила, почти не напрягаясь. Ты еще не знаешь: лечат там страшно. Как – сейчас расскажу. 

Она снова помолчала и окончательно перешла "на ты": 

- Слушай, у тебя выпить нет? Я от этих россказней возбудилась опять до ручки. Хоть что-нибудь! Глоток Прошу 

Мила, давно сжавшаяся в маленький комочек, словно защищаясь от убийственной правды этого рассказа, суетливо вскочила, достала бутылку хорошего сухого вина, которой с завтрашнего дня решила возрождать свой умирающий стиль, и вдруг увидела разительную перемену в собеседнице, происшедшую за каких-нибудь несколько секунд: трясущиеся руки не находили себе места, лицо потеряло всякие очертания, глаза на нём были совершенно безумны. В довершение всего, у нее пропал голос: 

- Налей... стакан... – прохрипела она. 

Милочка, плача, попыталась открыть ножом пробку, пробка не поддавалась, бутылка неловко скользила в пальцах. Гостья не выдержала: 

- Дай! – хрипло завопила она. 

Милочка испуганно отдала бутылку. Вцепившись в пробку остатками зубов, гостья мгновенно освободила горлышко и прильнула к нему. По мере того, как жидкость переливалась из горла в горло, несчастная женщина обретала жизненную силу. Милочке показалось, что даже отдаленное подобие румянца пробилось на бескровные складки щек. 

«Это же я, – подумала она, – это же мое будущее, и другого я не заслуживаю...»  

- Оставь мне, имей совесть, – сердито сказала Милочка и отобрала бутылку.  

А потом они нашли ещё. 

У Ксюши 

У ворот знакомо сигналит автомобиль, заставляя Ксюшу морщиться от музыкальной фальши. 

Когда-то Ксюшиной маме сотрудники подарили часы с музыкальным будильником. Ксюша маленькая была совсем, а вещицу эту возненавидела по-взрослому. Надо сказать, она росла здоровым, жизнерадостным ребенком, сон ее был крепок, ни слов, ни прикосновений она некоторое время не воспринимала, но, проснувшись, моментально улыбалась и вставала. Мать с отцом даже ссорились, оспаривая право друг друга разбудить дочь, каждый хотел сам заполучить Ксюшину утреннюю улыбку. С появлением этого «музыкального» будильника все пошло не так. При первых же звуках песни «Тонкая рябина» Ксюша вскакивала хоть среди ночи и плакала. Когда родители поняли, почему это происходит, часы куда-то выбросили, а Ксюшу показали знакомому музыканту. У нее оказался абсолютный слух и удивительно эмоциональное восприятие музыки. 

Однако теперь Ксюша не говорит мужу, что неплохо было бы заменить музыкальный сигнал автомобиля на обыкновенный, жалеет: Вова так им гордится! Но Ксюша морщится, а Марина подмигивает Наташе и улыбается: сейчас они аккуратно сами ему намекнут. 

Кабальеро привел в сад смущённую маленькую женщину, на вид – лет сорока, с фигурой простонародно кругленькой и словно перед всеми извиняющейся манерой держаться. 

- Поговорите с ней, – сказал он и снова уехал. 

Дамы были удивлены не менее, чем смущена пришедшая. И только Ксюша, зная, что муж ничего не делает просто так, улыбнулась, кивнула головой и пригласила: 

- Садитесь с нами чай пить! 

Подруги тоже наперебой принялись знакомиться, угощать пирогом со спелыми сливами и гостья от этой суеты смутилась ещё больше. 

Женщину звали Валентиной, и она сразу же уцепилась глазами за Ксюшу, точно умоляя спасти её от какой-то неизвестной опасности. 

- Не волнуйтесь, сейчас все утрясётся, – сказала Ксюша и погладила Валентину по руке. – Мой муж, конечно, мужчина со странностями, но все его странности направлены на добро. Наверное, у вас что-нибудь случилось? 

- Нет, ничего, пока все в порядке, – беспокойно сказала Валентина, – почему что-то должно случиться? Ваш муж сказал мне, что дружится с моим и что вы давно хотите со мной познакомиться. 

- Вот как? – рассмеялась Ксюша. – Да, конечно же, он рассказывал. Простите, у музыкантов хорошая память только на музыку, а мы здесь все музыканты, простите еще раз... Который же из сослуживцев Вовы – ваш муж? 

- Только не сослуживец. Мой Василий нигде не работает, он книгу пишет о философии. 

Над столом мгновенно повисла тишина. Казалось, даже потемнело вокруг. Лица подруг не выражали ничего, кроме изумлённого ужаса, и только Дина, захлебываясь, спросила: 

- И что же, у вас есть дети? 

- Да, двое, – ответила оторопевшая Валентина. 

- Замечательно! – быстро сказала Ксюша. – Вы не удивляйтесь, наша Диночка сейчас спросит, как их зовут, сколько им лет, – она, видите ли, класс себе формирует и детей выискивает при любой возможности. 

- Ничего она не выискивает... – начала было возмущённо заикаться Наталья, но ей не дали... 

- Да-да, я вообще-то всех беру, – окончательно вникнув, заткнула Наташино возмущение Дина. 

И Валентина охотно рассказала, что у них два мальчика, восьми и десяти лет, Коля и Петя... Что муж у нее «барин» – это было произнесено с почтением, – умный, спокойный, но сильно занят книгой, которую пишет около десяти лет, нервничает, сидит в библиотеках днём и ночью, а дома только и делает, что пишет. Устаёт... -сообщила она доверительно. 

- Как же вы живете, на что? – спросила озадаченная Марина. 

- Так я работаю, у нас, хорошо платят. Да еще подспорье – свой дом. Огород, сад, свинок держу, двух коров, гусей, кур... Хозяйничаем с мамой... 

- Значит, он за ваш счет живет! – окончательно обозлилась Наталья.  

- Он пишет, – снова почтительно сказала Валентина, – это труднее. 

Видно было, что её обидело непонимание молодой девушки. 

- А вы прочли, что он уже написал? – просто спросила Дина. 

- Читала поначалу. Но это же не роман, не стихи – трудно мне. Он не для таких, как я, пишет. 

- Понятно, – сказала Ксюша, – Дина, Наташка, отстаньте. Вы пейте чай, Валечка, не обращайте на них внимания. Подрастут – поймут... 

- Детей ко мне приводите, – напомнила Дина, улыбаясь. 

- Человека верующего – не сломить... – задумчиво вздохнула Ксюша, когда необыкновенно хмурый Кабальеро увез Валентину домой. 

Вечером состоялся очень содержательный разговор. 

Ясно, что в спальнях я не подслушиваю, потому придется ограничиться дословным пересказом. 

- Как ты его нашел? 

- Случайно. 

- Что ты с ним сделал? 

- Ничего плохого. 

- Это все ужасно!  

- Да.  

И на самом деле, Кабальеро нашел Василия случайно. Хотя, по-моему, никаких случайностей в мире вообще не существует. Самое интересное, что Кабальеро предпринял, когда нашел. А вот что. Василия «взяли» около кафе, где он только что пообедал. Дня мордоворота привезли его к Милочке, втолкнули в дверь и присели в длинном коридоре на кем-то выброшенный ящик сторожить. 

Сначала Василий пытался несмело брыкнуться, но под тяжёлыми глазами мордоворотов моментально сник. А уж из Милочкиной квартиры выйти и не пытался. Терпеливо выдерживая потоки радости пьяной Милочки и ещё более пьяной пожилой подруги её, он окончательно смирился с происходящим. 

- Вася! Вася! – бесконечно повторяла Милочка. – Рая, познакомься, это и есть мой Ромео! Он вернулся из Падуи! 

- Из Вероны! – поправляла подругу Рая и в десятый, двадцатый, сотый раз снова с ним знакомилась, лобызая его в обе щеки и обливая счастливыми слезами. 

Лишь вечером Кабальеро пинками выгнал Василия из комнаты навстречу мордоворотам, которые немногословно ему объяснили, что с завтрашнего дня он будет работать грузчиком в большом продуктовом магазине по двенадцать часов, и не дай бог, если он... Он понял. 

- А чтобы ты не застоялся, – добавили они, – мы будем постоянно заботиться. 

- Хотите поместить меня в тюрьму? – спросил Василий у Кабальеро на обратном пути. – Когда же будет суд? 

- Суд уже был, – ответил тот.  

У Наташи 

Люди, считающие себя умными, относят Наталью к разряду легкомысленных. И напрасно. 

А чтобы доказать, приглашаю в путешествие по внутреннему миру Натальи, а по ходу я, может быть, и объясню кое-что... 

Сидит моя подзащитная за письменным столом, на котором ничего нет, кроме оклеенного по краям синей изоляционной лентой толстого стекла. Сидит беззащитная подзащитная и вместо того, чтобы заниматься привычной учебой, посматривает по сторонам. 

Кажется, лениво посматривает, безмятежно... Не тут-то было. Потому что всё, на что падает её взгляд, обязательно царапнет то мозги, то сердце, то жёлчный пузырь. 

Наталье быть безмятежной всегда что-нибудь мешает. И, если честно, ей давно хочется покоя. Устали мозги, устало сердце, и только жёлчный пузырь перевыполняет свою ежедневную норму. Ох, сколько яда в Наташиной жизни! Еле успевает она выводить его из организма, и спасибо ей, что окружающие от этого почти не страдают. 

Иногда создается впечатление, что ситуации Наталья не видит, шагов ближайшего будущего не чувствует, а интуиция у нее заснула навеки. Так нет же! 

В каждом человеке должен работать инстинкт самосохранения, ограждающий от экстремального момента, готовящего стресс. Этим свойством особенно хорошо обладают сердечники. 

Музыка, верная лакмусовая бумажка, не даст соврать. Толстокожий, недальновидный человек вряд ли может стать музыкантом и тем более – педагогом. У Натальи не отнять ни того, ни другого. 

Вот снимки под стеклом на столе: там только ее ученики. Конкурс. Концерт. Выпускной экзамен. 

У одной малышки фотограф не сумел зафиксировать руки – так мелькают, а на ногах, газующих по педалям, даже белые гольфы упали... 

Наталья умеет воспитывать музыкантов: ни одного холодного, равнодушного лица, все одухотворены фортепьянным священнодействием. 

Для других педагогов музыка становится либо культурой, либо наукой, в худших вариантах – спортом, а для Натальи она – религия. На конкурсах ей неоднократно пытались поставить в вину отклонения от стилевых догм, да язык не поворачивался, и рука, намеревающаяся занизить балл, не поднималась: ее ученики относятся к исполняемой музыке не просто творчески. Сотворчески. Что касается пианизма, интуиция Наташи не дремлет. А всевозможные житейские ситуации – не её территория. 

Вот, сидит за столом. Уставилась в окно, наблюдая пляску побуревших тополиных листьев на фоне сырой небесной серости, и думает сразу о многом, не стараясь сосредоточить или хотя бы упорядочить мысли. 

«Засоряешь эфир!» – обвинила ее как-то Милочка, но потом поняла, что сильно ошиблась. 

У Натальи все мысли идут только на этом уровне: глубоко, скрытно, необъяснимо. А наверху, для нашего с вами наблюдения, то есть внешне – мыслей нет вообще, сплошные эмоции. 

Давно пытаюсь сказать, зачем она сидит без дела за письменным столом, и все пора не приходит. Ещё необходимо рассказать о драгоценных Натальиных родителях. У нее их даже не двое. Их четверо. И все ее любят. Как, например, племянницу. Все ей рады. Подарки дарят, вкусненьким кормят. Отчим и мачеха особенно стараются: тот куртку, та – лосины... Как будто прощения просят. А чем они перед Натальей виноваты? Если матери хорошо с ним, а отцу – с ней, пусть живут. Наталья понимает. Да только с бабушкой все равно уютнее, тем более, что бабушка у Натальи одна, и Наталья у бабушки одна тоже. Все реже случаются родственные визиты. Обмен письмами выродился в предпраздничные поздравления, причем Наталья навострилась всю информацию укладывать на четвертинке почтовой открытки, где регулярно писала о своей страшной занятости учебой в вузе. 

О чем теперь писать? – думает Наталья. Скоро косяком попрут дни рождения – все четверо родителей умудрились появиться под одним зодиакальным знаком Весов. А у Натальи исчезла главная причина, позволяющая отписки вместо подробных писем, потому что она, наконец, сломалась: выйдя на очередную осеннюю сессию, вдруг прекратила посещать лекции и сдавать зачеты.  

Наташа – человек удивительно цельный, за что и унесла из училища полный диплом троек. Она умела и любила учиться, но при малейшей потере интереса к педагогу или предмету ее легче было расстрелять, чем заставить учить. Сколько раз та же Милочка ее упрекала: не отождествляй педагога и предмет! Но Наталья отождествляет: ненавижу гармонию! ненавижу сольфеджио! – и это совсем не так. Рядом с Милочкой она эти предметы начинает обожать... 

«Кулёк» ее терпит.  

Она его – нет. До тошноты и отвращения. Конечно, там есть светлые пятна: психология, например. Полное соответствие преподавателя и предмета. Только этого мало... Крыса по дирижированию съедает все положительные эмоции, накопленные за полгода. Вздорная, мелочная, скандальная, злопамятная бабенка... Наталья достает заветную тетрадь с синонимами и все четыре вышеназванных определения разбрасывает по соответствующим разделам. Она все еще надеется привести в порядок свою речь. Да, видно, не дано. Свойство темперамента или что, – как она обычно выражается... 

Ну вот. «Кулек» бросила. Времени – море. Можно замуж выходить. Наташа посмотрела на Милочку и содрогнулась. Лучше в монастырь! В мужской, хи-хи-хи. 

Бабуля в церковь пошла Натальины грехи замаливать, просить, чтобы вразумил непутевую, оградил от глупых поступков... Вразумишь ее... 

Зачем Он позволяет людям заниматься не своим делом?! 

Что в «кульке», что в училище – так мало призванных!.. 

Многие ученики Наталью боготворят. Некоторые на шею сели. «Слаб индивидуальный подход», – сказала бы Милочка. Скажет ли она ещё хоть что-нибудь?.. 

Спит на диване. Лицо спокойное, знакомое. Кажется, вот-вот проснется и начнёт насмешничать. Кажется. Всего лишь, кажется. 

Кажется потому, что глаза закрыты. Изменились глаза. Наверное, даже цвет, настолько стали другими. Сплошная рана. 

Узнав о намерении Натальи бросить «кулек», Милочка никак не отреагировала. Больше боли в глазах не стало – да и куда, больше-то? – и меньше не стало, по крайней мере, Наташа не сумела ничего заметить. 

Милочка временно покинула свою квартиру, там теперь Дина живет. После появления Василия Милочка не приходила в трезвое состояние даже изредка, в чем ей активно помогали Раиса Викторовна и ее многочисленные собутыльники. Вскоре стало известно, где они брали средства для этого. Раиса попалась, продавая на барахолке украденную обувь, и её, крепко побитую для начала взвинченными торговцами, передали в руки милиции. Как оказалось, кое-что краденое завалялось в Милочкиной квартире, и если бы не помощь Кабальеро, трудно было бы освободиться незадачливой Милочке от повешенных на неё собак. Собутыльники пытались составлять ей компанию и после вынесения Раисе приговора (три года тюрьмы дали), но тут не слишком хитрая Наталья прямо-таки одиссеевой находчивостью уговорила Милочку переехать под надзор. 

Живут теперь с Натальей скоро месяц. 

И Милочка не пьет. 

И не ест. 

И не спит. 

И не живет. 

Иногда, несколько раз в сутки, прикорнет на полчасика. 

Иногда прожуёт откушенный кусочек чего-нибудь. 

Иногда спросит, как там, на улице, и не видно, что её это хоть немного интересует. 

Оживет ли?.. 

Наталья верит. 

Ксюша тоже верит, но сомневается. 

Марина, в основном, сомневается. 

А Дина не беседует на эту тему. 

Она просто приезжает почти каждый вечер и насильно кормит Милочку фруктами, от которых ломится осенний рынок. Милочка никогда активно не сопротивляется, откуда же это впечатление насилия?.. Наверное, оттого, что Милочка ест безучастно. Ей все равно, что подсовывает Дина – кусочек груши, дольку апельсина или крупную синюю виноградину. Подсунут – съест, а сама и руки не протянет. 

О своем козле ни вопроса не задала! 

А он-то, гад!!! 

Незаметно охмурил одну из продавщиц и сбежал с ней в какой-то другой город. Теперь за её счет будет книгу писать. 

Ох, дуры – бабы! 

Кабальеро искать хотел, Ксюша не дала. Зачем?.. Продавщица-то знала, на что шла, там про этого козла легенды ходили. Героиня!.. 

Зато его дети теперь у Дины учатся. Говорит: хорошие, трудолюбивые. Интересно, кому должно быть тяжелее от раскрывшейся правды: Милочке или Валентине? По идее, должно быть, Валентине, он её все-таки целых одиннадцать лет обманывал. 

А оказалось – наоборот. 

Валентина повыла три дня и успокоилась. Да выла-то как! Мороз по коже. А Милочка год в себя не приходит... Больше! Здесь уже вся школа перебывала, и все её уговаривали. Слушает, кивает. И ни черта не слышит... 

Флейтист новый приходил, банку кофе бразильского принес, анекдоты рассказывал, даже Мила смеялась. Губами. А глаза – те же.  

Неплохо играет флейтист, с ним в ансамбле легко, не пережимает нигде. Мила говорит: «Комильфо». 

Смотри-ка, сама не в себе, а кликухи какие приклеивает! Как проснется, надо спросить, что это значит. 

Ничего флейтист. Понравился. 

Мила просыпается... Пусть бы поспала ещё, надо сосиску ей сварить, бабуля насовсем пропала в этой церкви... И тут Наталья четко услышала: 

- Мила, я спрашиваю тебя: где сын твой Филипп. 

КРУГ ТРЕТИЙ 

Пересмена 

Зимние каникулы. Музыка скрипящих перьев и шороха листаемых страниц. Иногда то там, то сям слышится раздраженный речитатив. Мало кто с легкостью заполняет документацию. Все до самой селезёнки ненавидят это занятие. Здесь одно исключение – завуч. 

Сегодня Ксюша угостила его чаем и сушками, поэтому он с удовольствием рассказывает о своем прошлом. 

- В школу я пришел девятнадцати лет, – говорит он, – совсем мальчишка. На баяне играть умел, а вот читать, писать и считать – полная каторга. За год кучу выговоров получил, и профсоюз не помог, – смеется он в мою сторону, – а потом задумался. Ну совсем я пропащий. В журнале и дневниках редкое число сходится, даже оценки разные: в дневнике, обычно, , а в журнале – . – Он опять неторопливо смеется. – Индивидуальные планы – вообще лес густой... Как планировать будущее ученика? Может, он завтра заболеет, уедет, или просто разленится и бросит школу, а я ему напланирую... А может, он, наоборот, вдруг начнет заниматься днём и ночью, откуда я знаю?.. 

Дина заинтересованно оторвалась от разграфленной страницы, а Наташа оторвалась просто затем, чтобы посачковать. 

- Разве это не так? – спросила Дина. 

- Совсем не так, голубушка, совсем не так... Я подумал, что мне либо надо уйти из школы в оркестр – меня туда звали, – либо понять, зачем мне нужна документация, чтобы заполнять её по-деловому и даже с желанием. Результаты вы знаете. 

- А что вы поняли, Владимир Афанасьевич? – спросила Дина. – Зачем она нужна? 

- Подсказывать не буду. Сама думай, солнышко мое. Вот это кто у тебя? – взял он тонкие листки индивидуального плана. – Ага, Семенов Денис, первый класс... Это щекастенький такой, лопоухий. 

- Да, – засмеялась Дина, – откуда вы всех помните? 

- Через пять лет его не узнаешь. Жених! У тебя с ним есть проблемы? 

- Есть, – страстно сказала Дина, – с координацией куча проблем, отсюда ритм, и к меху никак не привыкнет. Четверти с восьмыми «состыковать не получается», – говорит. 

- Ага. Значит, на будущее тебе необходимо учесть эти недостатки и наметить умный план лечения. Особенно это касается этюдов и упражнений. Сначала прикинь себе цель, а потом в литературе поройся, подбирай нужный репертуар. В конце года посмотришь, правильно ли ты сделала это, многого ли он достиг. Нужно, чтобы виден был рост, а не просто все подряд планировать или давать всем одно и то же. У каждого рост свой. 

- Да, я постоянно ошибаюсь, – огорченно призналась Дина. 

- Не так уж часто, я бы сказал. Но можно лучше. Повзрослеет твой Денис и пусть посмотрит, каким образом ты его растила. Только боюсь, что этот план не доживет... Через полгода весь мятый – смотри! 

- Я куплю специальные папки, – пристыжённо пообещала Дина. 

- Купи, купи. Одну, для Дениса, раз уж он пошел у нас примером, я тебе подарю. 

- Ну, планы – понятно, – уныло вступила в беседу Наташа, – уговорили. Спасибо. А вот журнал, – ехидно спросила она, – он тоже ученикам или что? 

- Наташенька, золотце, а как ты относишься лично ко мне? – ответил грустным вопросом хитрый старикан. 

- Да мы все! Да я! Как?! – перепугалась Наташа. 

- Ты же не хочешь, чтобы меня дисквалифицировали, сняли с работы или даже посадили в тюрьму? 

- Что это вы говорите такое?! – изумилась она. 

- Журнал – это деньги, девочка. Твои деньги и мои. Комиссии у нас хоть редко, да бывают. Снимут все часы за год, где ж мне расплатиться за всю вашу компанию?! Так что, если желаешь мне здоровья, то заполняй журнальчик не один раз в год перед тем, как сдать, а хотя бы два. Всё меньше платать придется. Но, если позаполняешь каждый месяц, – такую радость мне принесешь! 

Ксюша во время всей этой сцены буквально покатывается от хохота. Сколько раз она слышала уже «Фантазию на тему Рябинина»! (Завуч – это и есть Рябинин.) 

Наташа раскаивалась трижды, не меньше, хоть на сей раз он её достал по-настоящему. 

А Дина-то как на ус мотает! Умора. 

Между завучем и Ксюшей всю жизнь существует неприкрытая детская игра в противостояние. В данном случае хитрее оказалась Ксюша. 

- Владимир Афанасьевич, – спрашивает она невинно, – зарплата нам когда-нибудь будет? 

- Нет наличности, Ксюшенька, нет по всей области. Заводы тоже ничего не получили за декабрь. 

- Некоторые все-таки получили, – засмеялась она, – и ох, как много платят на заводах! А нам наобещали новые «бешеные» деньги и даже старых не дают. Как, профсоюз, может, бастовать пора? 

- Запросто, – отвечаю я на игру.  

Завуч медленно бледнеет: 

- Девочки, милые, школа-то у нас платная... 

- Кому платная? – не слушая его, продолжает Ксюша. – Перед мужем стыдно: он мою двухставочную увеличенную зарплату, которую я еще и в глаза не видела, пенсией обозвал! «Ну, получила свою пенсию?» – спрашивает каждый день и ржёт, как конь. Так ведь нет, говорю, не получила! Я-то не умру, а остальные как? 

Завуч только растерянно разводит руками. 

- И мы не умрем, – пожалела его Наташа, – картошка есть, капуста есть, попостуем или что. 

-Так ведь третий день Рождества сегодня! Какой может быть пост?! 

- Какой-никакой! – Наташа сердито мотнула рыжей гривой. – Бабуля моя в пять утра уходит за пенсией стоять, тоже мяса хочет! 

- Давай я тебе займу на мясо, – предложила Ксюша. 

- Давай, конечно. До получки. 

Улыбающийся у двери флейтист достал из дипломата свой личный взнос. 

- Ксюшины деньги – только на мясо, Наташка. А шоколадку я вам с Диной бесплатно даю. На четвертой халтуре заплатили, – объяснил он. 

- Шурик! – обрадовалась Дина. – Ну, Шурик! Тогда еще чаю! Всем! 

- Ты-то как? – спросила у нее Ксюша. 

- Я нормально. Наташкину картошку ем. 

- Сегодня приходите ко мне на ужин, – пригласила Ксюша. – И ты, Шурик, тоже приходи. 

Но тут в учительскую вихрем ворвалась Марина, поэтому Ксюша не успела договорить. 

- Мама просит приехать на месяц-два, – возбужденно заговорила Марина, – нужно продавать дом. Вернее, два: ее и моей сестры. Они все решили сюда переехать. 

- Их притесняют! – испугалась Наташа. 

- Вот это вряд ли, – убеждённо сказала Дина, – народ там хороший, я знаю. 

- Да, – согласилась Марина, – но мама пишет, что ситуация быстро меняется. Много новых людей, новые законы. Я всё-таки с детьми поеду, пусть хоть напоследок поживут на моей родине, весну там встретят... 

- Когда ты едешь? 

- Через неделю-полторы. Нужно денег поснимать, крупные суммы не выдают ведь. 

- Выдадут, я думаю, хоть завтра, – сказала Ксюша. – Вову попросим этим заняться. Но ты не торопись, соберись основательно, не на один день едешь. 

- Пусть он узнает, почем у нас жильё сегодня, – попросила Марина. 

- Все узнает. 

- Давай телеграмму или что, если вдруг! – тревожно приказала Наташа, 

- Да, точно, – как всегда, удивилась Ксюша, – до чего хорошо у Наташки голова работает! Нам надо подробно обговорить все варианты. Если не получится сообщить открытым текстом, чтобы мы смысл поняли, и телеграмму не отказались бы принять на почте. 

- Вот и обговорим, – пообещала Марина, – приходите сегодня ко мне часов в пять. Баранья голова, фирменный горох, настоящий плов с дольками чеснока. 

- Сдаюсь, – засмеялась Ксюша, – переношу свое приглашение на завтра. 

- Ну, смотрите, – предупредила обеих Наташа, – к вам много голодных людей придет. 

У Марины 

Наверное, эту главу на сей раз следовало бы назвать «У директора», потому что Марины еще нет, третий месяц она гостит с детьми на родине. Здесь март только пахнет весной, а там-то... Там давно весна, и все тяжелее с ней прощаться. Уже отправлены контейнеры, проданы дома, и в который раз бедные переселенцы поливают печалью каждый куст покидаемого сада.  

Но скоро, скоро приедут. Скоро жизнь войдет в свою прежнюю колею... 

«Бедный Валерий Александрович, он и не скучает, и не тоскует, никакими словами не передать его состояние...» – думает, шагая, Дина. 

Она ни за что не навестила бы его одиночество, и есть тому тайная причина, но все вещи Дины находятся в этой квартире, а ведь недавно даже безучастная к жизни Милочка заметила, что кончился шубный сезон. И необходимо Дине прийти в дом Марины, несмотря на её отсутствие, чтобы переодеться в свою любимую синюю куртку, – надоело ловить на себе удивленные взгляды прохожих. 

"Да ладно, какие прохожие, – оборвала себя Дина, – пусть их, дырку не протрут..." 

Но не продолжила свою мысль, побоялась признаться, что смертельно затянула горло петля желания, которая тянет против воли шаг за шагом все ближе к недостойному поступку. 

Проступку.  

Преступлению. 

«Потом будет поздно!» – появилась отрывочная мысль. 

Дина выбрала самую длинную дорогу к дорогому дому. Углублялась в неизвестные жилые массивы, переходила проспекты и улицы, ехала всеми видами городского транспорта, исключая разве что такси, и снова шагала дальше, дальше, дальше, вперед и вперед... 

И не удивилась, когда перед ней оказался недавно покинутый перекресток, и очередь за луком, стоящая на углу, продвинулась не слишком далеко. Дина поняла, что заблудиться не удалось, что она не сможет убежать отсюда никуда. Поэтому обогнула очередь и через арку вошла во двор, образованный гигантской П-образной девятиэтажной коробкой, а во дворе тесно, по-семейному притулилась друг к другу парочка серых пятиэтажных домиков. Вошла в подъезд она всё-таки не сразу. Села на лавочку перед ним, попыталась вспомнить лицо Марины и не смогла: в глазах вставало зыбкое расплывчатое пятно – и все. Тогда попробовала выстроить это лицо, как фоторобот: сначала глаза, потом брови, потом нос и так далее, но, откуда ни начинала, ничего не выходило. Дина не успевала запечатлеть в памяти укоризненное выражение карих глаз Марины и приняться за брови, как один за другим глаза таяли, краски их линяли и превращались в прежнее зыбкое, расплывчатое пятно. Самое страшное, Дину эти неудачи не расстраивали, даже наоборот. Осознав это, она решила поначалу испортить себе чем-нибудь настроение. Пристально оглядела мрачные тюремные стены девятиэтажки и нашла на них множество цветного разнообразия. «То ли нарочно все по вторникам белье сушат?» – подумала она.  

Начала рассматривать людей, копошащихся во дворе, надеясь, что сегодняшние политические и экономические странности плюс весенний авитаминоз не придадут лицам ни тепла, ни привета, ни света, ни участия. Но зря надеялась. Две милейшие старушки выбивали пыль из длинного полосатого деревенского половичка. Они не были удручены и замучены жизнью. Они даже смеялись – или показалось?.. 

Мальчишка лет девяти выгуливал молодого, крупного эрдельтерьера и уморительно на него строжился за то, что тот охотно и бездумно за вожделенный кусочек сыра выполнял усвоенный комплекс упражнений безо всяких команд: сначала садился на сардельку своего хвоста, не переставая вращать ею, протягивал мальчику по очереди обе лапы, затем размашисто ложился, сочно шлепнув лапами по снегу -хлобысъ! – и сразу падал, как подкошенный, на бок, закрыв глаза, через секунду вскакивал в стойку, громко один-два раза гавкал и требовал лакомство, поскуливая и ласкаясь. Потом к эрделю прибежала подруга-ризеншнауцер с мячиком в зубах, и он от сумасшедшей радости забыл про сыр... 

У соседнего подъезда суетились отъезжающие или въезжающие новосёлы, но и они были озабочены, скорее, радостью. 

Жизнь кипела разнообразием, не позволяя приуныть или потерять к ней интерес. 

Тут Дина увидела Маринину соседку с полной авоськой лука. Соседка узнала Дину, поздоровалась и спросила о том, о сём: где теперь живёт, как на работе, не собирается ли замуж... 

И Дина не захотела обидеть знакомую невежливостью односложных ответов. Уже стоя па площадке у Марининой двери, она, торопясь, закончила свой подробный отчет. А закончив, позвонила с неожиданной легкостью. 

Валера сидел около обеззвученного телевизора и наигрывал на гитаре, бесстрастно наблюдая непрерывную цепочку изображаемых картин. Он не хотел ни во что вникать, кроме щиплющей потаенные сердечные струны песни Окуджавы. Он забыл, что был человеком с аналитическим, рациональным складом ума. Скорее всего, это окружающие про него придумали. 

Сегодня он весь был здесь, в этой песне, и не помнил, откуда он в неё пришел, вся предыдущая жизнь казалась прожитой кем-то другим, только внешне похожим, оставшимся там, снаружи, чтобы продолжать непонятную бестолковую деятельность... 

Он неторопливо донес песню до двери, сделал маленькую паузу, поворачивая замок, и впустил Дину. 

Вдвоём им было тепло и радостно жить с этой песней: он целовал ее платье, а она гладила его руки, наверное, они там состарились и умерли в один день... 

Что же случилось потом, после смерти? 

Конечно же, все экстрасенсы наврали о переселении умерших душ в неизведанные, причудливые миры. 

Этот мир был узнаваем и как-то навыворот. 

Кривились знакомые девятиэтажные коробки, нависали угрожающе... Редкие черные фигуры появлялись и исчезали под их сенью... 

Дина с трудом нашла дорогу. Было скользко и темно, но просторно. Она шла и шла, и, наконец, увидела ослепительный, быстро приближающийся двойной свет, в котором узнала цель своего пути. 

Долетев до места, она сбивчиво сказала склонившемуся над ней ангелу: 

- Напечатайте в газете, что я всех прощаю, кто думает, что причинил мне зло. У меня нет зла, а простят ли меня – это их дело. 

Больше она говорить не стала. Главное было сказано. 

А потом, снова в Марининой квартире, мертвая Дина чуть больше суток прощалась с оставшимися в живых родственными душами. 

Именно так и было, потому что каждый плачущий слышал звучный внутренний голос, который говорил: 

- Не горюйте! Я недалеко, вы догоните меня, когда захотите. 

- Я сразу её догнал, – сказал Валера вернувшейся через неделю Марине. И Марина прижала к себе его бедную неповинную голову, и оба мира содрогнулись под их ногами. 

У Милочки 

- Ну, хватит перышки чистить, – строго сказала Милочка занятой маникюром Наталье.- Быстро садись и разучивай Баха. 

Наталья вздрогнула, подняв глаза, уплывшие в далекие дали, – тот, кто любит ухаживать за собственными ногтями, знает, как это обычно происходит. Впрочем, люди, которые ногти грызут, тоже знают... 

А уж Наталье там, внутри, куда привычнее и лучше живется, чем здесь, снаружи. Сопровождает ее по невидимым мирам волшебная флейта, завораживающая мелодией холодной, хрупкой, как подтаявшая ажурная поверхность весеннего сугроба. Не зря флейтой пользовались заклинатели змей. Наталью, почище любой кобры, уже год приручает флейтист Шурик. 

Шурик часто играет с Натальей дуэтом, и нет большего счастья для хозяев вечеринок и праздников, если их посетят эти двое. 

А недавно был концерт Шурика в филармонии. Первое отделение – с симфоническим оркестром, который, правда, ему несколько мешал отсутствием чистоты и стройности, а второе отделение – камерный ансамбль. Шурик покорил абсолютно всю немногочисленную публику, столько в его игре восторженного упоения, пленительной ласки, так он тактичен, так поэтически очаровательны его трактовки... 

Складывается впечатление, что Шурик на этой сцене родился и живет всю свою жизнь, но сцена ему – не кухня, не спальня, а храм, по таинственным галереям которого и провожает загадочный хозяин недоверчивых будущих прихожан. Фрак для него – нормальная домашняя одежда, и видевшим его во фраке трудно представить себе Шурика, например, в пиджаке и свитере... Нет, невозможно! 

Более того, взрослым людям, зачастую тоже прилепившимся к музыке каким-то боком, вдруг вспоминается непосвященное детское представление о музыканте-сверхчеловеке, который не ест, не спит, не дышит и не отправляет никаких естественных надобностей. Удивительное ощущение это не покидает слушателей до конца последнего «биса». Наталья в тот день купила на рынке самую крупную розу, какие ей иногда дарил Шурик, и преподнесла ему этот цветок во втором отделении, после особенно тронувших ее «Мадагаскарских песен» Равеля. 

Ансамбль для исполнения сложного цикла подобрался удачный: очень неплохая певица, научившаяся французскому «прононсу», лучшая в городе виолончелистка, хорошо слышащая пианистка и Шурик. 

Равель, может, и не написал партии каждого инструмента для соревнования друг с другом, но самостоятельным в его камерных произведениях обязан был быть каждый – на то и Равель. Здесь, по мнению Натальи, этого было даже многовато, недалеко от той грани, где кончается квартет и начинается каждый сам по себе. Тем не менее, ансамбль сохранился, и Шурик в нем блистал. Его послушная флейта, казалось, могла бы сыграть за любой существующий на свете инструмент, включая голос, а в этих песнях она то трубила звонче фанфар, то в сочном низком регистре передразнивала какой-нибудь африканским барабан, то соперничала с виолончельными флажолетами...  

Шурик принял роскошную розу, поцеловав руку Натальи, но нечто странное мелькнуло в его глазах... 

Наталья как раз пыталась припомнить этот взгляд, чтобы определить то, что ее насторожило, но тут Мила, как всегда вовремя, со своим Бахом... Наталья вздрогнула: 

- Сейчас. Покурю только. Убежит твой Бах или что? 

- Или что,- сурово ответила Милочка, убирая «на кухню» пепельницу. Для верности даже под стекло задвинула. 

Наталья опять вздохнула и открыла «Хорошо темперированный клавир». 

- Прямо с фуги, людоедочка моя ненаглядная, – на сей раз ласково повелела Милочка. 

- В тридцатник учиться – глупость, – ворчливо попыталась отбиться Наталья. 

- До тридцатника поучись, а там бросишь уже, – заверила та и улеглась с книгой на тахте. 

- Лучше бы на пляж съездили, – Наталья внимательно осмотрела ногти, опустила руки вниз, подняв глаза к потолку, и все-таки начала с прелюдии. 

Обычно летучая, сверкающая драгоценным камнем прелюдия сразу захватывает темпом, а под пальцами Натальи она приобрела вид праздничных вологодских кружев. Наталья словно сплетает её из мельчайших прихотливых мотивов, соединяя их трудолюбивыми коклюшками в неторопливый цельный узор. 

"Надо же, до чего рукодельница, – опять удивляется Милочка, – счастлив жених ее грядущий..." 

Отзвучали мощные арпеджированные построения коды, и устойчиво, точно навеки, опустился последний аккорд. 

- Медленно, – сказала Милочка, – не подошло. 

А теперь, под звуки настойчиво шлифующих беглость пассажей, я расскажу, каким чудовищным рывком, какой нечеловеческой силой поставлена Милочка на рельсы потерянной было жизни. 

Дина! Ну конечно же, Дина! 

Даже умерев, она совершила доброе дело, Дина, наша точка отсчета, как нота «До». 

Следующий день после похорон Наталья едва отработала: всё в ней болело, каждая клеточка. Но, вернувшись домой и не найдя там Милочки, она рыскала весь вечер по ресторанам, забегаловкам, Милочкиным подругам, собутыльницам, только поздно ночью догадавшись, что, может быть, Милочка вернулась в свою осиротевшую квартиру. И действительно, обнаружила её там. Еще более безучастной: не пьяной, не сытой, не спящей, не бодрствующей... 

С громким плачем бросилась к ней Наталья, с громким счастливым плачем: "Жива! Слава тебе, Господи, – жива!" 

Милочка словно увидела её впервые: на лице чёрные-чёрные веснушки, каждая кажется дырочкой насквозь, но ведь были светлые, рыженькие точечки... А брови! Бог ты мой, Наташины белесые брови теперь черны! Черны, как ночь! 

«Что ты с собой сделала?» – хотела спросить Милочка, но поняла, что Наташка просто бледна, как смерть. 

"Мила, очнись! – сказала она себе. – Если не хочешь смерти, очнись немедленно!" 

- Ну что за переполох? – спросила она, грациозно поведя кистью руки. – Я просто домой вернулась. Утри сопли, все хорошо будет теперь. 

Наутро Мила пришла в родную школу прямиком к директору. Ей не пришлось ничего обещать, объяснять, и Марина не понадобилась. 

Он встал ей навстречу, посадил за стол и положил рядом чистый лист с авторучкой. 

- Пиши заявление. – Только и сказал.  

Милочка от неожиданности даже заплакала: 

- Вы... ты так просто возьмешь меня назад?.. 

- Неужели ты так плохо обо мне думала? – ответил он вопросом. – Здесь без тебя хватает преподавателей, это правда. Но я весь косяк поменяю на тебя одну. К тому же... знаешь новость?.. Летом Ксюша уходит в декретный отпуск. Пока на заменах перебьешься, а с нового учебного года опять на всю катушку запряжем. 

Что-то в Валериной речи испугало Милочку, слезы ее высохли. Речь была деловита и доброжелательна, как всегда, но интонация... какая-то мёртвая. 

- Что с тобой? – перебила его она. – Что с тобой?.. Что за интонация странная? Что еще случилось?.. Марина?.. Дети?.. 

Он только качнул головой, и всплеск удивлённого интереса при появлении будто с неба свалившейся ожившей Милочки окончательно потух в его глазах. 

- Когда Марина приедет? – спросила она. 

- Не знаю. Телеграммы пока не было. 

- Значит, Дина... – догадалась Мила. – Меня ее смерть воскресила, зато всех остальных – наповал... Ну, и что же мне тут делать одной теперь? Снова запить?.. 

- Не дури, – он поднял голову. – Мы ей многим обязаны. Она светлым человеком была. 

- Это так. Но и у нее была тайна, которую не узнал никто. Знаешь, она сочинила «Музыкальное приношение» для любимого человека. Гениальная музыка! А кто он – никто не понял. 

- Эта музыка? – спросил Валера, доставая толстую папку с партитурами. 

- Да! – едва взглянув, ответила Милочка. – Откуда это у тебя? 

- Она дала... Давно. Предложила сделать переложение для моего оркестра. И я сделал почти... С сентября начнем репетировать... Как сочинила?! – вдруг дошло до него. – Она сама это сочинила?! Я думал, что это он... 

- «Тот композитор – однофамилец нашего Миши Берлиоза», – грустно ответила Милочка, наполнившись просветленным пониманием, – Она совершенно сама это сочинила... И знаешь, – тихо добавила она, – все её сочинения правдивее и честнее любой правды... 

На лице Валеры проступило отчаяние: 

- Честнее было бы принимать решение со мной, какой сочинить коду. 

- Ты бы не смог, – жестко сказала Милочка. – И правильно, что не можешь. Ты не композитор. Ты аранжировщик и исполнитель. Марине не говори. И вообще никому. Говори со мной, если захочется. 

- Спасибо, Мила. Мне не захочется. Я уже давно с ней. А здесь вместо меня двойник – автомат или робот. У меня ничего не болит. Я – мертвец. 

- Ты тоже ее любил? 

- Я умер вместе с ней. 

- Прости, – снова заплакала Милочка, – прости, только воскресай поскорее! Слишком много потерь... Когда-нибудь будет нам хорошо в этом мире или нет?! 

Хорошо стало не сразу. И сегодня, через полгода, жизнь Милочки только выстраивается заново, словно баховская фуга под руками Натальи. Тема за темой, рождаются и взрастают надежды, приобретаются заново привычки, проявляются манеры и оживает стиль. Архитектура этого построения стала выше, строже, острее, более выпуклой и цельной. 

Коктейль избавился от ненужных ингредиентов, он стал чистым и свежим, как родниковая октава. 

У Ксюши 

- Ну, предъявляй свою Деву, – торжественно требует Милочка, – посмотрим, что за фрукты рождаются в последний день августа! 

Ксюша, уже успевшая постройнеть более, чем до прежнего состояния, засмеялась и показала рукой в сад: 

- Папашка с ней занимается. 

- Вперед! – издала победный клич Наташа, и в окружении четверых детей понеслась в указанном направлении. 

Марина только головой качнула: Наталья у детей на отличку, никого так не ждут из ее подруг, никому так не рады. Милочку до сих пор стесняются, Ксюша для них – своя благодаря старшему другу Диме. Своя, да и только. Никому и в голову не придет поиграть с ней в догонялки или поделиться девчоночьим секретом (мальчишечьим, кстати, тоже: что Ксюшин Дима, что Маринин Максим – оба видят в Наталье своего парня). И ведь ничего особенного она не делает, беседует всегда просто, даже иногда грубовато, но в общении с ними пропадают начисто заикание и лепет, речь становится лёгкой, наполненной особым спокойным и уверенным юмором... 

- Хороший сентябрь в этом году, – глубоко вздохнув, сказала Марина, – Вовсю вторая его половина, а листопад только начинается. 

- Я тоже удивляюсь, – ответила Ксюша, – листья давно пожелтели и не валятся. Яблок хотите? Пойдемте, я покажу, где у меня самые вкусные. 

-Я лучше на девушку посмотрю, захватите и мне яблочко, – покинула компанию Милочка. 

Кабальеро окончательно потерял свой нейтралитет. 

Всех посторонних теперь обязательно встречает горделиво выдвинутая вперед мощная нижняя челюсть, как бы предупреждая: «Это все мое! Руками не трогать!», и тут же его лицо, опустившее взгляд на зеницей ока хранимый розовый сверточек, становится мягким, податливым, резкие, крупные черты расплываются в блаженной, сладостной улыбке. Единственное качество прежнего Кабальеро, не покинувшее его, это молчание. С дочерью он общается так же, не издавая пи звука. Ксюша уверяет, что девочка почти сразу стала реагировать на его присутствие, хотя Марина считает, что это ей показалось. 

Кабальеро неохотно разрешил пришелицам мимолетно окинуть глазами спящее божество в свертке и взглядом отогнал опасную ораву подальше от греха. Его даже не подкупила брошенная в коляску каждым посмотревшим традиционная конфетка для будущей сладкой жизни малютки. А вот Милочку он не прогнал. 

Она села рядом с ним на скамью, и они молча переговариваются о чем-то, пока Наталья неподалёку увлекает детишек сбором листьев и трав для зимнего букета. 

Третья группа, тоже свершившая ритуал знакомства с новорожденной Диной, обосновалась на высоком резном крыльце, рядом с хозяйкой. 

- Ты не боялась называть ее так? – спросила я у нее. 

- Нет, конечно. Я без предрассудков. Всё равно произойдет то, что каждому начертали. Мы тут ни при чем, как ни назови. 

- Не скажи! – возразила Марина. – Вот мои дети, наблюдай. Максима назвали в честь прадеда. Прадед был уверенным в себе мужчиной, достаточно богатым – ему отец завещал мельницу. Ещё он был дальновиден и свободолюбив. В двадцатые годы понял, чем ему грозит полученное наследство, все бросил и сам себя сослал. Причем, туда, где ему наименее могли помешать жить так, как он хотел. Так вот, мой Максим – полнейшее его повторение, и я подозреваю, что данное ему имя тоже сыграло свою роль. 

- Наверное, об этом еще рано говорить, – осторожно сказала Ксюша. 

- Да нет, не рано. Я сразу все в своих детях поняла, как только они начали ходить. 

- Каким же образом? – заинтересовалась я, 

- Вот девочки. Близняшки должны быть не просто похожи, но даже одинаковы характером и темпераментом, так? 

- Ну, наверное. Впрочем, необязательно. 

-Теперь смотри. Вера училась ходить очень расчетливо: из положения сидя – на корточки, посидит. Привстанет, качнется – снова присядет. Наберется равновесия – снова подъем. Постоит, покачается – сделает шаг и снова, на всякий случай, на корточки... Все это упорно, не отвлекаясь. У нее никогда не было ни синяков, пи шишек, ни ссадин на коленях. Зато Надя! Она вообще не ползала, сразу – бегом! Закрывает глазенки от восторга крепко-крепко – и летит! Куда – не видит, зачем – не знает. Это мое пожизненное беспокойство родилось. 

- На то и Надежда... – вздохнула я. 

- Но Дине, я думаю, плохого взять негде. Имя красивое и от хорошего человека пришло. 

- Да, – согласилась я, – только судьба отнеслась жестоко к хорошему человеку. 

- Здесь другая первоначальная данность! – загорячилась Ксюша. – Вокруг нее только любовь! Мы ее хотели, ждали и обожаем! 

- Ты, безусловно, права. Это нельзя не учитывать... Мариночка, договори про Максима, он-то как пошел? 

Марина засмеялась: 

- Не было проблем. Поползал немножко, потом сам встал и прошелся по стеночке в манеже, после чего сразу же отказался от этого помещения. Ему нужен был простор! Тоже почти не падал... Но Вера, конечно, всех переплюнула. 

- Ты молодец... А я была бессовестной матерью, – призналась Ксюша, – младенческий возраст собственного ребенка бабушке поручила... Он же искусственник у меня, мое молоко жрать не захотел. Ах, ты так, думаю! Через месяц после родов поступила учиться очно, да так далеко, да так долго! А потом па работу, И навсегда. На две ставки. Бедный ребенок... Удивительно, что теперь Дина ему – свет в окошке. По логике, старшие дети должны ревновать своих родителей, а Димка любит малышку без памяти. Дрожит даже, когда, к ней подходит, восхищенный весь, как говорит ей: «Диночка, девочка моя...» – вы бы только слышали! И это в переходном возрасте пацан! 

- Может, не переходный еще? – сомневаюсь я. 

- Двенадцать лет, – еле выговорила Ксюша. – Время-то бежит... Бабушка его любит. Пришибет каждого, кто усомнится, что ее внук – ангел. Не помню, чтобы она на него жаловалась. Но Динка! Это ангел наверняка. Поест в последний раз перед двенадцатью и спит до семи утра спокойно. Тьфу-тьфу! – стучит Ксюша по сиденью, – Днем, когда не спит, голоса её не слышно. Лежит себе, сама собой занимается... Я удивляюсь, а мама только губы поджимает, думает, я лгу. Если бы она побольше с Диной общалась, то сама бы убедилась, да Вова против: «Наша, дочь, нам и воспитывать», – говорит. Я прихожу к выводу, что он понимает жизнь лучше и правильнее меня... – Тут Ксюшу отвлекло какое-то замешательство в саду. 

- Снова Надя, будьте уверены! – Марина в тревоге соскочила с крыльца. 

- Мама, мама! – прибежала испуганная дочь. – У меня кровь! 

- Где? – спокойно спросила Марина. 

- Вот. 

На руке, пониже локтя, сочилась длинная, глубокая царапина. 

- Ничего, не страшно, – сказала Марина и увела Надю в дом па перевязку. Оставшиеся переглянулись и почему-то вздохнули. 

- Все ваши суеверия с именами – чушь и полная ерунда! – заявила Ксюша. 

У Наташи 

Наталья пришивает пуговицы к полученной из химчистки дубленке, с трудом находя уже проделанные в толстой неподатливой коже дырочки, а чаще пробивая с помощью наперстка новые, потому что пробивать быстрее, чем находить, и даже намного проще, так как устроившийся около Шурик постоянно мешает сосредоточиться. И отложить бы снова это дурацкое занятие, да некуда: холодно ходить в курточке. Декабрь... 

- Пустяки... – шепчет ей Шурик. – Вот увидишь, я быстрее тебя состарюсь, хотя и младше. Ты на всю жизнь – девчонка, даже не повзрослеешь. – Он осторожно пытается стереть веснушку на Наташиной щеке. 

- Ну, коне-е-ечно, – недоверчиво тянет она, ускользая от его руки, – буду толстая или что... 

- Значит, будешь толстеньким ребенком, – подтрунивает над ней Шурик.  

Наталья вздыхает: еще одна есть! 

- Мила боится, что мы помешаем друг другу работать, – с шутливым недоумением жалуется Наташа, с трудом отрывая толстую вощеную нить. 

- Я тебе обязательно помешаю, еще как, – вдруг серьезно сознается тот. 

- Тогда... тогда... ну, я не знаю, что. 

- А ничего! – уверяет Шурик. – Всё, что угодно, а гробить свое здоровье я тебе не дам. Я тебе разрешу двадцать часов в неделю. Всё! 

- Тогда у меня не будет талантливых учеников! – пугается она. 

- Почему же? 

- В большом-то мешке – много изюма. Глядишь – и найду там изюминку. 

- В мешке с изюмом? – хохочет Щурик. 

- Да! – рассердилась Наташа. – Именно так! 

- Знаешь, – признал, подумав, он, – а ты не очень-то не права... В этом что-то есть... Изюминку в мешке с изюмом! Здорово. Ты – и есть она. Всем хороша наша компания – сплошной изюм. Ксюша, Мила, Марина – прелесть, да и только. Вот Дина была... Дина – тоже изюминка особенная. Теперь в этом мешке – одна ты. Я нашел! И не позволю потерять тебя тоже. 

- Ты не то говоришь! – быстро и, казалось бы, бестолково выговаривает Наталья, – Я обязана только им! Если их не будет – будет ад! Умру, если их не будет! И – честно! Ты – тоже изюм. Но они все – перевесят тебя! Общаться с ними для меня – летать! Всё везде плохо, хорошее кончается быстро, но пока девочки рядом, здесь для меня – рай! 

- Я тоже рад, что девочки у нас есть, – заверил ее Шурик. – И не собираюсь отнимать их у тебя. И у себя тоже! Но посуди сама: прошли странные старые времена. Все изменилось и ещё меняется. Кто будет с тобой пить чай каждую пересменку?.. Дины нет. Ксюша – хорошо, если через три года на работу придёт. Марина умнее всех: не работает и работать не собирается. Мила по пересменкам еще чаю попьет, это точно. Куда ей деться... 

- А ты? 

- Я-то и раньше не пил, с четырьмя халтурами. А теперь... Видишь ли... Не хотел тебе говорить пока, но, видно, придется. Я летом уйду работать к Владимиру. 

- Куда?! Кто это ещё, какой такой Владимир?! 

- Да Кабальеро же. 

- Как же так, – расстроенно отложила шубу Наталья, – там же с утра до ночи или круглые сутки... а музыка куда?! Ты педагог, ну это ладно... Ведь ты – артист. Из симфонического тоже уйдешь? 

- Не знаю. Может, по совместительству и смогу. Но если не смогу – уйду обязательно. Он прав, наш Кабальеро. Мужчина должен быть за всё в ответе. Моя семья дороже музыки. 

- Что ты такое говоришь?! С ума сошел или что?! 

- Или что, – засмеялся Шурик и ущипнул Наташу за ухо. 

- Но ведь... – дернулась она, – «все преходяще, а музыка – вечна»! Сам говорил! 

- Ну, не совсем сам... И не расстраивайся так! На музыку мне не наплевать, конечно. Но такие наступили времена. Нужно вертеться, чтобы жить. 

- И вертись! Пожалуйста! Уйдешь – значит, от меня! 

- Малышка, успокойся... Твёрдо еще не решено... Но пойми. Надоело ходить всю жизнь в одних и тех же штанах. Надоело являться к тебе без подарка, пусть вшивенького: шоколадка или бутылочка «Пепси», – ну не могу я так! Меня оскорбляет, когда ты даришь мне цветы па концертах, потому что я знаю, что дома у тебя одна картошка... 

- Много картошки, – поправила его Наташа. 

- Всё это на-до-е-ло! Мы люди или что?! – он засмеялся: – Вот зараза ты моя сладкая!.. Словом, жить мы будем по-человечески! 

- Ты ошибаешься, Шурик, как ты ошибаешься, Шурик, подумай... – горько причитает Наталья. – Ты позавидовал, вот и всё. Но учти, это – предательство! Ты будешь каяться всю жизнь! 

- Вот напугала! Я и хочу всю жизнь каяться, попивая около видака шампанское. Думаешь, я сейчас не каюсь? Ненавижу обстоятельства, которые заставили выбрать такую неблагодарную профессию! 

- Ха, – перебила его Наташа, – любимое словечко Милы – обстоятельства! У тебя же талант! Это не обстоятельство, это – обязательство! Знаешь, как она обозвала тебя в самый первый раз, когда пришел? 

- Она еще и обзывалась?! Вот не ожидал. 

- Она сказала: «Комильфо». 

- Это не обзывка. 

- А что? 

- Скорее, отзывка. По-французски – хороший стиль пли вроде того. 

- Скоро ты уже не будешь Комильфо, Шурик, – огорчилась Наталья. 

- Жениться-то всё-таки будем, "или что"? – поддразнил он. 

- Не знаю. 

Пересмена 

Отчётный концерт – это совместное детище всего коллектива школы, над которым подспудно трудятся целый год и целенаправленно, упорно – полтора-два последних месяца. Нынче тоже всё происходило именно так. И вот торжественный апрельский вечер настал. В празднично украшенном зале уже пропел несколько весенних песенок умилительный младший хор, по очереди продемонстрировали артистическое обаяние маленькие дети, играя на различных музыкальных инструментах... Уже ударил собравшуюся публику изрядной порцией многоголосной классики хор старших учеников, затем разогнал сгустившиеся кучевые облака возвышенного настроения медноголовый духовой оркестр... Уже сыграли солисты-старшеклассники, среди которых особенным блеском сверкнули две Натальины лауреатки, и вот, наконец, последний номер. Изнервничавшиеся ответственные впали в отупелую апатию – уже можно: всё теперь дойдёт так, как отрепетировано. Народники приготовили только одну пьесу, зато коронную, чем и заслужили почётное право завершить отчётный концерт. В последний раз вышел на сцену щекастый, лопоухий конферансье с улетевшей от центра жабо чёрной блестящей бабочкой и звонко сообщил залу: 

- В заключение нашего концерта выступит оркестр народных инструментов! Руководитель и дирижёр – Бучников Валерий Александрович! Музыка Бойко! – и вдруг замолк... 

- Музыка Дины Павловны Бойко! – так же звонко дополнил он после паузы. – Музыкальное приношение! 

За прошедший год Дину не забыли: слегка подуставший зал моментально затих, и многие слушатели приготовились прослезиться. Но при первых же звуках была окончательно забыта судьба автора исполняемого произведения. Так отрешённо слушают только настоящую музыку, по-настоящему исполненную, с таким приподнятым до восторга вниманием. Всякая судьба бледнеет перед творчеством талантливой души... 

Концерт закончился, и все ушли довольные, лишь недобитая кучка школьной мафии подзадержалась здесь, как обычно. Наталья подробно обсудила с ученицами их сегодняшнее выступление, и замеченные недостатки потребовали немедленного устранения... Милочка, будучи в числе ответственных за проведение концерта, почему-то оказалась в гордом одиночестве, когда пришла пора приводить в порядок зал: убирать лишние стулья, закрывать окна и рояли, разносить по классам украшавшие сцену горшки с фиалками и бальзаминами... Наташа, Милочка – и всё!  

Потом они, традиционно подтрунивая друг над другом, вскипятили чайник и, поискав, нашли в шкафу неизвестно чей пакетик с сушками. 

- Эх, надо было отчётный концерт вчера устроить! – посетовала Мила. 

- Это почему? – поинтересовалась Наташа. 

- Сегодня бы уже домой вернулись, – засмеялась Милочка. – А теперь будем торчать тут до завтра... Кушай сушечки, моя радость, они тебя заждались с тридцать седьмого года! 

- Да нет, они помладше, даже я их помню... – И Наталья с большим аппетитом разгрызла одну из них. 

Весь этот год с ними незримо присутствует некто третий, о котором не говорят слов, потому что ни к чему воспоминания о человеке, которого помнишь всегда, кому всегда наливаешь чашку какого придётся чаю и оставляешь кусочек посланного моментом съестного: в дни получек и авансов это могут быть пирожные и конфеты, ещё с неделю – хлеб с маслом или самодельное печенье, в остальные времена – чьи-нибудь случайные припасы или неожиданные находки, вроде сегодняшних сушек. 

И сегодня чай был налит в три чашки, а на блюдце осталась лежать самая румяная сушечка.