Ты постелил себе на полу, как всегда, когда Женя оставалась у тебя на ночь. Ей ты всегда уступал единственную в твоей квартире кровать – узкую и скрипучую. Вначале она смущалась, но ты объяснил, что, в конце концов, больше половины человечества не знает, что такое кровать, и ты лишь переходишь из категории людей, спящих в кровати, в категорию спящих где попало. Меняешь Запад на Восток, Европу на Азию, только и всего. Женя всегда ложится так, чтобы видеть тебя и ее черные волосы волной спадают вниз, иногда касаясь твоего лица. В свете ночника ты видишь ее глаза, ее улыбку. Обняв большую пуховую подушку, она всегда внимательно слушает тебя, а ты рассказываешь ей о снежных вершинах Тибета, о мраморных дворцах Атлантиды, о людях джунглей, носящих за спиной связку черепов своих предков, о бедуинах, пересекающих пустыню на верблюдах под музыку черных рэпперов Америки. Ее улыбка так радостна и светла, ее глаза хранят тепло солнца. Часы вопросительно и удивлено пропикивают полночь и ты гасишь свет. Во тьме красным глазком горит светодиод дистанционного управления музыкального центра. Ты слышишь, как скрипит кровать и в следующее мгновение Женя соскальзывает на пол, к тебе под тонкое одеяло, ее горячее тело прижимается к твоему, ты чувствуешь на груди ее ласковые нетерпеливые пальцы, а на своем плече ее влажные губы и... начинаешь кричать. Ты кричишь тоскливо и мучительно, как кричат только живые люди и умирающие животные, потому что ты вдруг с беспощадной ясностью осознаешь, что это сон, всего лишь сон...  

Она ушла от тебя. Она ушла из этого мира, неожиданно, в одно мгновение. Господи, она даже не поняла, что уходит. В одно мгновение вся тяжесть взорванного дома рухнула на ее хрупкие плечи. Еще секунду назад она была здесь, в этом бездушном мире, она шла к тебе навстречу, она торопилась, чтобы успеть приготовить что-нибудь на ужин. Всего на минуту она заскочила к подруге, которой не оказалось дома. Она повернулась от двери, обычной двери, обитой дерматином, и легко шагнула в небытие. Господи, неужели тебе настолько по вкусу эти кошмарные, страшные в своей однообразности драмы, что ты из столетия в столетие ставишь их в своем смехотворном театре, именуемом планета Земля, не замечая кровавых слез сменяющих друг друга в стремительном ритме актеров? Суфлер в будке раздраженно шипит: ты должен покинуть сцену, можешь хоть утопиться, хоть пустить себе пулю в лоб, дело твое, ты сыграл свою роль, господа ангелы разразились снисходительными аплодисментами, господь бог в режиссерском кресле с достоинством раскланялся, уходи со сцены, пошел вон, собака! И ты уходишь, спускаешься по каким-то темным бесконечным лестницам, зажимая рукой бьющееся в истерике сердце, петляешь по лабиринтам, освещенным мертвенно – синим светом боли и яркими белыми вспышками тоски. Ты выходишь из многоэтажного здания из стекла и бетона, где находится офис конторы, в которой ты работал с восьми до пяти ежедневно, с перерывом на обед с часу до двух, конторы, в которой ты ломал комедию с восьми до пяти ежедневно, с перерывом на обед с часу до двух, конторы, которая заполняла твою жизнь суетой и призраком смысла с восьми до пяти ежедневно, с перерывом на обед с часу до двух. Ты выходишь, грязный, растрепанный, в строгом мятом деловом костюме, с модным галстуком, который, как ты надеешься, однажды познает сострадание и затянется у тебя на шее исполненной сочувствия удавкой. Мысль о том, что вся эта ложь и мишура скоро слезет с тебя, лишенная заботливой женской руки, ее руки, словно змеиная кожа, доставляет тебе трехсекундное удовлетворение. Ты кутался в ложь, потому что хотел создать для своей любви достойные условия, ты строил дворец на зыбучем песке, дворец для двоих, дом с верандой, о котором так мечтала Женька, и вот остался в нем один, в еще даже непостроенном доме, в то пронзительное жуткое мгновение, когда тебе позвонили из морга. Ты даже не нашел в себе сил оборвать привычный ритм существования. Выслушав усталый сочувствующий голос неизвестной женщины, взвалившей на свои плечи тяжелую ношу вестницы смерти, ты отправился на работу, неся в себе ледяной камень души и вздрагивающее в предчувствии адской невыносимой боли сердце. С того дня минула неделя или больше. Ты работал, как проклятый, да ты и есть проклятый, по двадцать часов за бесстрастным мертвым компьютером, стараясь не тронуть, не шевельнуть ледяной камень внутри тебя, ты уходил с работы далеко за полночь, приходил домой, в квартиру, где ее нет и уже никогда не будет, засыпал там, где сон – черный провал, настигал тебя: за столом, на краю ванны, на обувной полке, недолгие часы небытия, а потом вскакивал и возвращался к компьютеру, к мертвому экрану, к столбцам цифр. Ты прятался в мерцающем коконе чисел и бухгалтерских проводок, в лабиринте делопроизводства, гранд компьютерных пустошей, генерал локальных сетей, магистр виртуальной нереальности, но вот настал момент, когда крылатая публика веселых сытых ангелов потребовала зрелищ, тебя извлекли из твоего ненадежного убежища за ушко, да на солнышко, и сердце твое лопнуло, плеснуло горячей волной отчаяния, а следом заныла, заверещала душа, слезы ударили в глаза и ты захлебнулся в плаче. Боль злобным дьяволом вошла в тебя, скрутила, сжала в комок, в эмбрион. А потом с тобой что-то делали, куда-то тащили, переворачивали, как кусок говядины, что-то вливали и сыпали в широко открытый рот. Потом шеф сообщил тебе, что ты сутки пролежал, свернувшись снежком, у него в кабинете на диване из дорогой кожи. Чуть не сорвал важные переговоры... Нельзя же так. Героин или план? Наркотики – удел слабаков. Твой кокон распался и ты вновь стал видеть. Шеф – сигареты «Мальборо» – живи со вкусом", чай «Липтон» – знак успеха, это очевидно", одеколон «Джилетт» – лучше для мужчины нет", – щурит глаза, что с тобой такое, ты плохо выглядишь, а эта перхоть, попробуй «Хэд"н"сшолдерс», ты смотрел сегодня в зеркало, мешки под глазами, может, тебе бы взять пару отгулов за свой счет, отдохнуть, расслабиться, снять девочку. Встряхнись, будь мужиком! Лизонька, будьте добры, чашечку кофе нашему компьютерному гению. Он всех секретарш называет Лизоньками, пижон. И вот она уже летит, перебирая голыми породистыми ногами длиной с Останкинскую телебашню, бежит, словно к пруду, в глазах холодный расчет и таблица умножения, она знает размер твоей зарплаты, а потому ты выведен за скобки во всех ее точных и изящных формулах жизни и карьеры. Горячий чай ударяет в голову и ты, давясь смехом, как костью, вдруг высказываешь этому надутому индюку, все, что ты думаешь о чае «Липтон», одеколоне «Джилетт», длинноногих секретаршах, кожаных креслах и галстуках от китайских Версаччи. Ты, который принципиально никогда не употреблял мата, вдруг ощущаешь вкус нецензурных идиом и оборотов. А потом ты прыскаешь от смеха, забрызгав чаем кипы деловых бумаг, и на этом твоя карьера в качестве программиста частной фирмы кончается, два камуфляжных бульдога волокут тебя под белые ручки по коридору, грязного, мятого, и за вертящейся стеклянной дверью тебя встречает холодная пустота свободы.  

Ты пересекаешь улицу и направляешься вдоль асфальтового меридиана, глуша свою боль богохульством. Она так мечтала побывать на Аляске, о которой ты так много ей рассказывал, в Китае, где в холодных облаках купаются драконы, пройтись по острому краю Крыши Мира, замирая от сладкого ужаса, почувствовать, как стрекочут кожу холодные медузы Черного моря. Она хотела своими глазами увидеть тот мир, который ты описывал ей в долгие вечера на крохотной кухне. Ты познакомил ее со своими болтливыми друзьями, и они совсем закружили ей голову. Она так стремилась жить, она торопилась жить, она торопилась любить и любила тебя так, что ты порой пугался глубины и лихорадочного жара ее любви. Она жила так, будто предвидела свой уход, нет, она никогда не думала о смерти, она слишком любила жизнь и этим невольно привлекла внимание скучающих ангелов и страдающего от творческой импотенции Господа Бога – режиссера погорелого театра. Ее призвали для еще одного кровавого спектакля, где и тебе отведена роль Пьеро, распятого в глубине сцены на кресте одиночества и боли...  

«И я стою один на большой планете…»  

И вот ты стоишь один на большой планете, держа в руках свое сердце, словно хрупкий бокал с холодным напитком боли. Ты подумываешь, а не разбить ли с размаху это сволочное сердце об услужливо подставленный камень смерти и знаешь, что не сможешь этого сделать, потому что ты – старомодный идиот, ты не взвалишь на ее хрупкие плечи груз вины, пусть ей будет легко и радостно там, где она сейчас; это твоя неудавшаяся жизнь, твоя несбывшаяся любовь, тебе и тащить на горбу эту огромную Вселенную боли. Для тебя наступило время колокольчиков. Время оглушающей пустоты и наполняющей эту пустоту музыки. Что ж, это прекрасное время, замкнутое в своем невыразимом отчаянии, маленькое, плотное, почти бесконечное… Густым горячим сиропом оно течет через темные руины твоей души, и ты познаешь на вкус каждую его секунду, нестерпимо горькую и почему-то пахнущую полынью.  

Ты пересекаешь улицу и направляешься вдоль асфальтового меридиана, глуша свою боль богохульством. Неожиданно кто-то подстраивается под твой шаг и берет тебя под руку. Ты поднимаешь глаза и видишь Мари Рид, известную пиратку с огненно-рыжей шевелюрой и бездонными синими глазами. Собственно, Мари Рид – это ее ник в Интернете, где вы познакомились с ней и где происходила большая часть ваших встреч. Как зовут на самом деле красивую сильную обладательницу рыжих волос, ты не знал. Обычно жизнерадостная рыжеволосая Мари сейчас очень серьезна и печальна, она берет тебя под руку и прижимается к твоему плечу. Рядом с ней – госпожа Чинг, в миру Светлана, высокая, смуглая, с раскосыми глазами, которые кажутся до неприличия сонными и томными, а на самом деле, очень приметливыми и проницательными. Она держится чуть поодаль, не смотрит на тебя, и ты понимаешь, что она недавно плакала. И вдруг ты вспоминаешь, что всю эту неделю (или больше?) девчонки встречали тебя после работы, провожали тебя до дому, вместе или поодиночке, ты вдруг вспоминаешь, как Мари поила тебя горячим чаем на кухне, а Светлана снимала с тебя обувь. Засыпая за столом, на краю ванны, на обувной полке, ты ведь всегда просыпался на диване, помнишь? И все это время ты даже не замечал их заботы! Господи, а ведь им тоже больно, может, даже не меньше, чем тебе! Ты ловишь теплую ладонь Мари и пожимаешь ее.  

- Здравствуй, Мари, – говоришь ты, улыбаясь сквозь непрошеные слезы. – А я-то думал, твоя прелестная шея уже узнала, сколько весит твой шикарный зад.  

- Еще чего, – фыркает она и в ее глазах появляется знакомый блеск. – Кто сражается, как мужчина, тот, не умирает, как собака. А ты, мой друг, ведешь себя все это время, как дворняжка. Забился в себя, как в конуру. С болью надо сражаться, как за испанское золото, переступая через противников и себя.  

- А зачем? – задаешь ты оригинальный вопрос.  

Мари Рид невесело улыбается.  

- Ты где свои мозги оставил, в компьютере? Откуда мне знать, зачем? Так надо, вот и все. Ты просто слабак, за что ты мне и нравишься. Карма у меня такая – влюбляться в слабых мужчин. Мой последний тоже был таким. Совсем не понимал шуток, чуть что – в слезы, пришлось уйти от него. Я бы и тебя полюбила, не будь ты всего лишь моей выдумкой.  

Мари придерживает тебя за руку. Мимо с тихим шелестом проносится синий «БМВ», за рулем которого сидит девушка с сигаретой на нижней губе и затравленностью в выцветших от безысходности глазах.  

– Спасибо, Мари, – говоришь ты. – Спасибо, Светлана, спасибо за то, что вы есть.  

– Ну что ж, похоже, пациент будет жить, – говорит Мари, целуя тебя в щеку. Ты машинально проводишь рукой по другой щеке.  

– Девчонки, а брился-то я хоть сам или...?  

– А зачем тебе это знать? – говорит госпожа Чинг.  

– Да вроде бы и незачем, – соглашаешься ты.  

Ты касаешься ее руки легким прикосновением и замечаешь на другом берегу асфальтовой реки Лао Цзы и Конфуция. Лао машет тебе рукой. Лао Цзы и Конфуций – завсегдатаи почти всех городских Инетовских форумов, вечные спорщики и философы, особенно после бурных посиделок в Интернет-кафе. Лао Цзы – белобрысый и худой, всегда старательно выражающий всем своим видом пренебрежение к миру, его ограничениям и условностям. «Да катитесь вы все!» – говорят его руки, «Отвали!» – заявляют его глаза, «Чихал я на все!» – провозглашает его неестественно прямая спина, и тем не менее, это самый безотказный человек из всех твоих знакомых. Трудно даже представить какой должна быть просьба, чтобы он отказал в помощи. Конфуций – тот себе на уме. Невысокий, плотный, со всегда сбитыми костяшками кулаков, надежный как скала и непредсказуемый, как полет ласточки, отличный друг и опасный враг, противник любой анархии, за что и получил свой ник.  

Вы с Мари неторопливо пересекаете дорогу и Лао встречает вас дурашливым поклоном. Конфуций, как всегда, строг и нетерпим к нарушениям довольно запутанного и туманного этикета, то ли придуманного им самим, то ли взятого откуда-то из сумрачных глубин китайской истории.  

- Не строй из себя шута, Лао, – говорит он, поджимая губы.  

- Привет, – говорит Лао Цзы, игнорируя замечание. – Может, лучше завернем в кабак, где можно надраться до поросячьего визга?  

- Вы же не пьете, – изображаешь ты фальшивое удивление.  

- Это ты всегда думал, что мы не пьем, – возражает Лао Цзы. – На самом деле мы с братом Конфуцием закладываем за воротник так, что ого-го!  

- Хорошо, – говоришь ты. – Куда пойдем?  

- Есть тут одно местечко за углом, – неопределенно машет рукой Конфуций.  

На мгновение вы отражаетесь в стеклянной витрине ювелирного магазина, внутри которого вспыхивают огоньки автоматных выстрелов и клубится сизый дым, заворачиваете за угол и оказываетесь перед железной дверью кабака, носящего гордое название «Три поросенка». На вывеске нарисованы три очень хищного вида кабана, склонившихся с вилками над фаршированной головой волка. Вы спускаетесь по скользким ступеням. В кабаке сумрачно и безлюдно. Пары денатурированного алкоголя и дешевой тоски витают в спертом воздухе. Вы садитесь за столик в глубине зала. Лао Цзы нетерпеливо стучит пятирублевой монетой по столу.  

- Эй, кто-нибудь! – кричит он. – Будьте добры, пришлите сюда какую-нибудь Золушку! Какую-нибудь златовласую замухрышку!  

Через несколько минут из подсобки выплывает настоящая мисс Вселенная. Белокурая красавица, вся в кокетливых оборках и с живой розой на высокой груди.  

- Водки, – говоришь ты. – И соленых огурцов.  

Девица окидывает тебя оценивающим взглядом, стойко переносит разочарование и уплывает за стойку.  

- Ох, и напьюсь я сейчас, – мечтательно говорит Лао Цзы.  

- Это не выход, – сухо роняет Конфуций.  

- Не выход, но затмение! – соглашается и не соглашается Лао.  

- Что угодно, лишь бы унять эту боль! – говоришь ты сквозь зубы…  

Повелительница бутербродов и напитков приносит бутылку «Московской» и пять граненных стаканов. Ты вскрываешь бутылку. У тебя получается не очень изящно, ну, да, ничего, научишься быстро. Махом научишься, не успеешь даже и сообразить, а уже, глядишь, открываешь бутылку ногтем, зубами, гвоздем. Лао Цзы жадно хватает свой стакан и толкает второй Конфуцию. Водка холодна, как космос, как душа решившейся на все женщины.  

- Предлагаю тост, – говорит Лао. – За нашу любимую подругу Женю, чтобы ей было хорошо там, где она сейчас и чтобы она не слишком часто нас вспоминала.  

- Прозит, – говорит Конфуций, поднимая стакан.  

- Прозит, – отвечаешь ты, мешая водку с горечью недовыплаканных слез.  

Ночью все цвета равны,  

Одинаково страшны.  

Только красное вино  

Всегда цвета одного –  

Белого.  

Следующую тысячу лет вы пьете наперегонки. Желтый император строит Великую стену и сжигает все книги, Батый доходит до Последнего моря и возвращается обратно, убегая от мысли, что море может оказаться вовсе и не последним, Белка и Стрелка, заложники прогресса и дерзновенных парней, облаивают планету из космоса, солнце всходит над Японией и садится за Днепр, раз за разом, с упорством маньяка. А ты вливаешь в себя стакан за стаканом, понимая, что совершаешь ошибку, и понимая, что эта ошибка все равно уже ничего не изменит. Уже ничто ничего не изменит. Ты плывешь по волнам тоски, мучительно пытаясь высунуть голову наружу, не захлебнуться этой горечью. Невидимые колонки наполняют пустой зал негромкой музыкой. «Эйфория» Кашина. Любимый альбом Женьки. Когда-то ты в шутку сказал, что под его музыку будет легко умирать. Пошутил, сволочь! Ну, так чего же ты не умираешь? Господи! не надо об этом думать, вообще ни о чем не думай! Пей и плыви! Плыви и пей… В какой-то момент Золушка оказывается рядом с тобой. Твой локоть упирается в ее мягкую, теплую грудь и ты неловко отдергиваешь руку, заливая стол дурно пахнущей жидкостью из стакана. Ты бормочешь извинения, а Золушка закусывает губу. Ты встречаешься с ней взглядом. От нее так ощутимо веет одиночеством, что тебе становится стыдно за свой эгоизм. А ведь кому, как не тебе, знать невыносимость одиночества!  

- Почему ваш ресторан называется «Три поросенка»? – спрашиваешь ты у Золушки, чтобы загладить свою неловкость.  

- Почему «Три поросенка»? Он называется «Горячие обеды у Наташи».  

- Приятно познакомиться, – говоришь ты. – А меня зовут Эмпедокл Алталык-Паша, седьмой сын седьмого сына.  

- Вообще-то, меня зовут Лили, – говорит она. – Наташу уже давно продали в Турцию. Меня не взяли, у меня ноги толстые.  

- Что они понимают в ногах, эти турки, – встревает в разговор Лао Цзы. – А ну-ка, покажите нам, мы все здесь джентльмены и ценители женской красоты!  

Золушка неожиданно включается в игру. Она встает, потягивается пантерой, кидает в твою сторону кокетливый взгляд и задирает юбку до самых кружевных трусиков, вытягивая вперед редкой красоты ногу.  

- Какая кожа, майн готт! – надрывается Лао Цзы, заглядывая в ее заблестевшие глаза. – Как мех трехмесячного тюленя! Эти турки – круглые дураки. Ну, да, что еще ожидать от турков?  

- И слава богу, – отзывается Лили, задирая юбку еще выше. – Не хватало еще под турков ложиться.  

- Был однажды у меня один турок, – сообщает Мари, играя ножом. – Смешной был, ужас! И постоянно хрюкал в самом конце.  

Ты склоняешься к Мари и шепчешь на ухо:  

- А вы ведь все это подстроили, черти: и кабак, и музыку, и Золушку, и стриптиз.  

- Тс-с… – отвечает она тоже шепотом. – Ребята так старались…  

Ты смотришь на голые ноги недосягаемой мечты каждого турка, а думаешь о Жене. Где ты теперь, милая? Надеюсь, там есть свой Китай и своя Аляска, драконы в небе, разноцветные бумажные фонарики, свои кипящие гейзеры и бедуины, смело пересекающие необъятную пустыню вечного одиночества. Может, там ты найдешь все то, что, что я не успел дать тебе в этой сволочной жизни…  

Мир, как из яшмы, в бледном сиянье,  

Волны из золота льются всю ночь.  

И жаль мне тех, кто во все времена  

Тосковал, смотря на ущербный круг.  

Диск одинокий, роса и ветер,  

Осенью веет на реку и гору,  

И кто-то там играет на флейте,  

Опьяненный, у южной башни.  

– А не отправиться ли нам к Южной башне? – вдруг говоришь ты вслух и сам удивляешься, почему эта мысль не пришла к тебе раньше.  

– Действительно, – оживляется Конфуций. – Меня уже мутит от этого кабака. Вы, европейцы, убегаете от мира только для того, чтобы спрятаться в логове собственной тоски.  

– Мадам, – говоришь ты царице разочарований и шоколада, – у вас великолепные ноги. Не верьте дуракам и туркам. Цените себя, бегите из этого кабака. Помните, у любой женщины всегда одна цена – любовь.  

Мысленно ты уже был в пути. Слева – Марокко, справа – Занзибар. Ветер раздувает паруса огромных белых молний, с неба свисают витые нити дождя, каждая нить где-то там, в далеких небесах, привязана к своему маленькому колокольчику и, двигаясь в определенном ритме: шаг с пятки на носок, разворот, шаг с носка на пятку, разворот, – можно сыграть вальс забывчивой баньши или, скажем танго аргентинских куманьков, а потом вплести в эту негромкую музыку напряженно гудящие колокола небоскребов, басовую струну скоростной трассы, сдвоенные тамтамы влюбленных сердец, а если прислушаться, то можно услышать, как в старом синем доме тихо плачет скрипка нищеты, а горбатый карлик с смешной фамилией Свобода мечется из угла в угол, оставляя грязные следы на сто лет некрашеном полу. А где-то тяжело дышит море, словно бронзовый Царь-колокол падает с этажа на этаж! А где-то обезумевшие от миллионов одиночеств города вращаются на патефоне планеты – 45 оборотов в минуту и игла времени царапает их с жутким визгом! Алохэ оэ, братья и сестры по невесомости, алохэ оэ! А у меня синдром внутреннего сгорания! А у меня сердце захлебывается в мазуте отчаяния! А у меня растрепалась обмотка мозга! Алохэ оэ, город коротких замыканий!  

– Свистать всех наверх! – кричишь ты, с трудом поднимаясь на ноги и чуть не опрокидывая столик. – Мы идем к Южной башне!  

Мэри Рид извлекает из-под блузки боцманский свисток и выдает звонкую трель.  

Ты устремляешься к двери и сталкиваешься нос к носу с типичным представителем уличной шпаны. Он усмехается тебе в лицо, преграждая дорогу. Ты королевским жестом отстраняешь его, Конфуций и Лао размазывают его по стене, он злобно шипит, и из-за его спины вырастают еще то ли четверо, то ли восемь братков. Поколение Некст, выросшее на пепси-коле и наркотиках… Вас оттесняют назад, в тесное пространство кабака, профессионально перекрывая выход.  

- Ты кого толкнул? – бурчит Некст, глядя на тебя мертвыми мутными глазами. – Деньги есть?  

Конфуций отталкивает тебя и Лао назад, к барной стойке. Мари и Лили уже стояли за стойкой и Мари деловито снимала с горки бутылки с вином.  

– А варенье на воротник не наложить? – храбро заявляет Лао Цзы.  

Несколько долгих секунд Некст осваивает услышанное и во время этой забавной паузы Конфуций опрокидывает два ближайших столика и кидает сверху стулья. Когда Нексты начинают действовать, перед ними возвышается баррикада, а Конфуций и Лао держат в руках солидного вида бутылки. Лили сует и тебе в руку какую-то тару и ты тут же запускаешь ее в голову ближайшего противника. Запускаешь весьма удачно, с глухим стуком она попадает тому по кумполу, к счастью, не разбивается, но браток медленно оседает на пол, вертя бритой башкой. А потом начинается свистопляска.  

– Мочи их! Убью! Уничтожу! – вопят Нексты, продираясь между торчащих ножек столов и стульев. Конфуций сбивает с ног двоих, ты драться не умеешь, размахиваешь какой-то палкой и получаешь удар в висок. У тебя перед глазами вспухает белесое ничто, кто-то хватает тебя за руку и тащит, ты плывешь следом по воздуху, как воздушный шарик, вы оказываетесь в тесном темном коридоре, Конфуций захлопывает какую-то железную дверь, из-за которой раздается уже почти нечеловеческие вой и рычание, ты опускаешься на холодный пол, больно ударяешься коленкой.  

– Быстрей! – умоляюще говорит Лили. – Здесь другой выход, если они догадаются...  

Вы выбираетесь на улицу, в мир неоновых теней, в царство мусорных баков и винных ящиков. Опираясь на руку Лили, ты пересекаешь это мусорное государство, нагло нарушаешь границу тьмы и света, и выходишь в страну пешеходов, автомобильных пробок и электронных часов. В этой стране уже вечер. Ты идешь сквозь толпу и лица, сквозь тела и ухмылки, прохладный воздух проникает сквозь оболочку алкоголя и тебя начинает бить озноб. Ты останавливаешься в центре планеты и понимаешь, что надо выпить. Ты шаришь по карманам, но ведь ты чистоплюй, ты не носишь бутылки в карманах и за поясом брюк. Ты оборачиваешься и смотришь на друзей. Лао Цзы разводит руками. Конфуций оглядывается в поисках открытого киоска. Ты замечаешь Золушку, слегка растерянная, она стоит рядом с Мари и Светланой, и ветер теребит ее короткую юбку, а красивые ноги покрываются гусиной кожей. Нет, только не это! Идти к Южной башне трезвым? И сойти с ума?  

– Придумайте что-нибудь, черт бы вас всех побрал, девушка замерзает! – шепчешь ты непослушными губами.  

– Вернемся? – предлагает Конфуций.  

– Возвращаться – плохая примета, – говорит, вздрагивая, Золушка.  

– Есть у меня одна идея, – внезапно произносит Мари, довольно зловеще улыбаясь.  

Через несколько минут вы уже стоите перед знакомым по параллельной жизни зданием. В вестибюле в беспощадном свете газа маячит охранник. Вы пересекаете квадраты света и заходите за угол здания. Всегда есть ход через царство мусорных баков. Когда-то именно ты ставил в этом здании электронные замки и системы сигнализации. Поэтому все двери охотно распахиваются перед своим повелителем, и вы всей толпой вваливаетесь в сумерки черной лестницы. Вы крадетесь по освещенному ночными лампами коридору, сдерживая смех и держась друг за друга. Ты чувствуешь на шее теплое дыхание Мари и, обернувшись, подмигиваешь ей. Она зажимает рот рукой. Ты открываешь офис своим ключом и вы входите.  

– Ого! – восхищенно шепчет Конфуций.  

Ему явно по душе тяжелые шторы с искрой, немецкая мебель, изогнутые светильники, компьютеры, факсы, японская пластмасса, шведский никель. Когда-то тебе все это тоже нравилось. Это было в параллельной жизни, когда ты обманывал всех. Ты заигрывал с секретаршами, просиживал вечера за компьютером, настраивая программы по бухучету и делопроизводству, ты здоровался за руку с хозяевами жизни и вокзальных ларьков, ты был всегда подтянут, вежлив и смеялся над грустными по сути анекдотами. Ты обманывал всех, ты обманывал себя, ты обманывал Женьку, идиот, и все лишь для того, чтобы принести свою ложь на алтарь разлуки, о которой было начертано в книге судеб задолго до падения Римской империи. И вот дворец твоего обмана стремительно погрузился в зыбучий песок, фронтоны, колонны, арки и шпили – все ушло в песок, как вода и осталась лишь великая сушь.  

– Полцарства за огненную воду! Где он, живительный источник забвения и налогов? – говоришь ты. – Только без паники. Я знаю где.  

Ты поднимаешь половицу турецкого ковра и достаешь ключ от святая святых, от кабинета шефа. Английский замок некоторое время играет с тобой в прятки. Наконец, после нервной возни, ты насаживаешь его на лезвие ключа. Он умирает, расцепив стальные челюсти. Путь свободен. Ты входишь в кабинет, расчерченный квадратами неона, и устремляешься к бару. Ты извлекаешь из темной пещеры бара заспанные бутылки и расставляешь на столе, на бумагах, на стопках справочников. Десять, одиннадцать, двенадцать... Ты достаешь шесть рюмок и после некоторого колебания достаешь седьмую. Ты можешь быть где угодно, Женька-Женечка, но сейчас ты будешь пить с нами, как хочешь, милая моя!...  

Вы пьете из всех бутылок, хватая их наугад. Ты пьешь, пока рецепторы языка не немеют, и ты уже не отличаешь виски от мартини. Твои друзья разбрелись по кабинету и то исчезают, то появляются вновь.  

– Хочу танцевать, – говорит Золушка, раскрасневшаяся и оттого вдвойне прекрасная.  

Ты вспоминаешь, что где-то здесь должна быть шикарная стереосистема от «Technics». Ты находишь точку опоры и мир начинает поворачиваться вокруг тебя. Архимед чертов! Где же эта стереосистема? В шкафу. Точно в шкафу. Между тобой и шкафом расстояние как до Луны, но ты отважно пускаешься в путь по бешено вертящемуся глобусу. Господи, помоги мне хотя бы сейчас! Уж это-то ты можешь сделать при своем всемогуществе. А я обещаю, что не стану включать безбожную «Агату Кристи». Но у твоего шефа в загашнике только блатные сопли, да несвежее «техно». Удивительнейшее сочетание. Ты лезешь в карман. Как истинный меломан, ты всегда носишь музыку в кармане. И сейчас там что-нибудь должно быть. Ты достаешь кассету. Том Уэйтс! Спасибо тебе, господи! Размеренными движениями минера ты засовываешь кассету в узкогубую пасть магнитофона. Колонки вздрагивают и выдают «Русский танец» Уэйтса. Ура, вашу мать! Танцуют все! Ты подхватываешь за руки Золушку и Мэри. Под ногами шуршат листы бумаги, неизвестно кем и когда смахнутые со стола. Вы отважно топчетесь по турецкому ковру, по бумагам, поддерживая друг друга. Лао кружит Мари в каком-то то ли китайском танго, то ли сингапурском фанданго. Ты прижимаешь к себе Золушку, нахально и отчаянно. Конфуций медитирует, повиснув в воздухе под самым потолком. Он не одобряет твоего безобразного поведения. А тебе плевать. Единственный человек в этом мире, имевший право одобрять или не одобрять твою жизнь, уже никогда не будет этого делать. Ты свободен, черт тебя возьми, и отныне ты будешь есть эту свободу горстями! «Ишо! Двай ишо!» – кричит Том Уэйтс.  

В заброшенной паутине моих зрачков  

сухая вишенка тоски  

качается  

качается...  

Конфуций включает компьютеры, один за другим. Он молча предлагает тебе место за одним из них, но ты отрицательно мотаешь головой. После сумасшедших танцев у тебя болят плечи, и колено, и руки живут какой-то своей отдельной жизнью. Ты садишься в кожаное кресло рядом с Мари и закрываешь глаза.  

Южная Башня – это довольно необычный прикол и символ веры всех городских завсегдатаев Сети. Автор этой выдумки остался неизвестен, а теперь уже и нет никаких доказательств, что это выдумка. Южная Башня – это портал, который пронзает физическую Вселенную подобно игле, пронзающей складки ткани, и соединяет между собой киберпространства всех разумных рас Вселенной, включая и киберпространство Земли. Существует ли он? А почему бы и нет? Где-то там в мировом киберпространстве, где бог физической Вселенной уже не имеет никакой власти, в данную минуту развивается новый Высший Разум, созданный мыслями и чувствами разумных существ, а потому гораздо более близкий к ним, исполненный понимания и сочувствия. Люди должны поспешить, чтобы внести и свой вклад в дело воспитания и развития этого пока еще ребенка. А для этого необходимо найти Южную Башню, найти вход в нее и выход. Поиски Южной Башни довольно быстро превратились прямо-таки в какое-то всеобщее сетевое помешательство. Каждый новичок, вступающий в общество сетян, должен был внести свой вклад в дело поиска портала. Сотни и тысячи часов довольно сумбурных поисков были оплачены из кармана всевозможных фирм и компаний. К счастью, в России как-то не принято подсчитывать убытки и делать на основании этих подсчетов далеко идущие выводы. В России деньги зарабатывают, воруют и тратят, не превращая это занятие в смысл жизни. Вот поиски Южной Башни – это да, это стоящая цель! О Южной Башне ты впервые узнал от Мари. Она только что рассталась с человеком, которого любила, зная, что он того не заслуживает, и вы с Женькой нашли ее в Интернет-кафе, где она, уставившись в экран, на первый взгляд, бессмысленно щелкала мышкой. Тогда-то она и рассказала вам о Южной Башне, как средстве от тоски.  

- Собственно, – сказала она. – Ни название, ни содержание не имеют значения. Это может быть не обязательно портал инопланетян, а, например, личный сайт господа бога или господина дьявола, или первое творение искусственного разума, да все что угодно! Ведь главное не цель, а процесс…  

- Это какое-то безумие, – тихо сказала Женька. – Как тебе, должно быть, плохо…  

Мари закусила губу и отвернулась. Ты осторожно обнял ее за плечи. Несколько мгновений она сидела, не двигаясь, а потом уткнулась лицом в твою руку и расплакалась…  

Лао-Цзы, Конфуций и Мари входят в Сеть одновременно и уже через десять минут все виртуальное сообщество полуночных ковбоев стоит на ушах. На тебя обрушивается волна сочувствия и советов, бесполезных, как и все советы, но искренних. Твои друзья по очереди зачитывают приходящие сообщения вслух, и ты отвечаешь на некоторые из них. Не открывая глаз, ты медленно погружаешься в эту пучину слов и дружеского внимания, Конфуций подключается к своему музыкальному архиву, и в следующую вечность вы мешаете красное вино с Цыганскими королями, водку с Анжело Бадаламенти, опять вино, слова, числа, старый добрый «Пинк Флойд», Фрэнк Заппа, бог знает, кто еще, кто-то жалуется, что ему пришлось слезть с женщины, кто-то предлагает сочинить новую Библию, кто-то предлагает собраться на центральной площади и устроить грандиозный шабаш хакеров, водоворот обычного полуночного безумия раскручивается все сильней, тащит тебя за собой и вдруг в один прекрасный момент выбрасывает на мель одиночества. Ты открываешь глаза и выпрямляешься в кресле. На подлокотнике сидит Лили и гладит тебя по голове. Ты встречаешься с ней взглядом и на этот раз не отстраняешься.  

- Бедненький, – говорит она.  

Мари на мгновение отрывается от компьютера, внимательно смотрит на тебя, а потом быстро отстукивает на клавиатуре короткое сообщение: «А ну, все заткнитесь! Здесь я, Мари Рид, и если кто надумает трепаться без дела, получит от меня вполне реальных тумаков. Больной пошел на поправку, теперь он и сам выкарабкается. Всем привет и спасибо, а теперь пора браться за дело. Все, кто еще способен держаться за мышку, на поиски Южной Башни!».  

Ты пододвигаешься к свободному компьютеру и выходишь на бескрайние просторы Сети. В своих поисках тебе приходится продираться сквозь огромные виртуальные помойки невоплотившихся желаний, неутоленного одиночества, выплеснутой в нереальность злобы и ненависти, через кладбища нереализованных идей и начинаний. Ты скользишь от одного сайта к другому, вдоль бесконечной и запутанной линии ссылок, ты бегло просматриваешь чужие жизни и переживания, читаешь по диагонали и отправляешься дальше, не задерживаясь, у тебя другая цель, одна такая большая цель для маленькой такой компании… В какой-то момент Золушка засыпает прямо сидя на подлокотнике и ты аккуратно пересаживаешь ее к себе в широкое кресло, она поджимает ноги и по-детски сопит тебе в плечо, ты обнимаешь ее одной рукой, а другая продолжает уверенно водить мышку по коврику, на экране мелькают картинки, из колонок льется молоко саксофона, Конфуций и Лао Цзы о чем-то опять спорят напряженным шепотом, Мари протягивает тебе рюмку с чем-то бордово-красным, ты салютуешь ей рюмкой, она улыбается и кивает на Золушку. Ты пожимаешь левым плечом, Лили что-то бормочет во сне, и ты успокаиваешь ее легким движением по мягким шелковистым волосам…  

Вы познакомились на книжном рынке, что напротив «Дома книги», у прилавка одного твоего знакомого. Это случилось три года назад. Тогда Женьке было семнадцать, она только вырвалась из-под родительской опеки, поступив в какое-то училище довольно смутного направления, и была твердо настроена на то, чтобы открыть и завоевать весь мир.  

- Я чувствую себя такой круглой дурой, – обратилась она к тебе после долгого и тщательного изучения книжных корешков. – Мне столько всего надо прочитать, чтобы хоть немного поумнеть, а я такая дура, что даже не знаю, с чего начать. Вы мне не поможете? Ну, пожалуйста!  

Ты посоветовал ей «Властелина Колец» и «Улисса» Джойса. Посмотрев на довольно увесистый том Джойса и трехтомник Толкиена, она с сомнением достала кошелек. Ты подмигнул продавцу и тот, не моргнув глазом, назвал ей цену вполовину меньше реальной. Женька жутко обрадовалась.  

- Надо же, а я боялась, что у меня не хватит! Как здорово!  

Взяв книги, она крепко прижала их к груди.  

- А вы часто здесь бываете? – спросила она. – Я ведь прочитаю очень быстро. Честное слово! У меня масса свободного времени и я не собираюсь его терять.  

- Не знаю, – сказал ты. – Но на следующей неделе в это же время я буду здесь.  

Вы с продавцом долго смотрели ей вслед, а потом он сказал:  

- Ну, Толкиен – это понятно. Тут и говорить не о чем. Но «Улисс»?  

- Пусть не думает, что чтение – это такое простое дело. Она хочет учиться, а не просто убивать время. Если она прочтет хотя бы десять страниц, значит, действительно серьезно настроена.  

- Дурак ты. Скорее всего, мы ее больше не увидим. Эх, обломал мне такое знакомство.  

- Знаешь, а я об этом как-то и не подумал. Думаешь, не придет? – неожиданное сознание того, что ты, похоже, действительно свалял дурака, вдруг испортило тебе настроение.  

- Поживем, увидим, – вздохнул продавец, принимая у тебя недостающие деньги.  

Этой долгой недели хватило, чтобы ты влюбился в незнакомую тебе девушку до боли в сердце. Ее по-детски большие глаза, искорки в них; искренняя улыбка – явление, вообще, редкое; то, как она прижимала к груди книги; Господи, много ли надо для настоящей любви? А ты, ты просто никогда не мог долго жить без любви. Неважно, что, дожив до тридцати лет, ты так и остался одиноким, в то время, как женщины, которых ты любил, уже обзавелись семьями и проблемами. Со временем приходишь к выводу, что и в любви результат, быть может, не так важен, как процесс. Кто ж знал, что с Женькой все получится совсем по-другому, намного сильнее и прекраснее, и страшнее…  

Через неделю она пришла. Она выглядела немного смущенной, подходя к прилавку, возле которого ты уже час фиглярничал, изображая равнодушие перед злорадно ухмыляющимся продавцом.  

- Знаешь, – сказала она, совершенно естественно переходя на «ты». – От хоббитов я просто без ума, честное слово! Ни капельки не вру, я их прочитала за три вечера, честно-честно! Но вот «Улисс»… я, наверное, законченная дура, да? И ничего не понимаю?  

Ты смотрел на нее и таял.  

- Лично я сломался на восемьдесят третьей странице, – сказал ты. – И больше не собираюсь даже открывать эту махину.  

- А как же…. – она вдруг легко и радостно засмеялась. – Поняла! Я все поняла! Это чтобы жизнь малиной не казалась?  

- Ну, что-то вроде этого… Испытание на прочность.  

- А я очень прочная, – сказала она.  

В этот раз ты предложил ей «Сто лет одиночества» Маркеса…  

Ты в который просыпаешься от собственного крика. У тебя перед глазами лист бумаги с разводами принтерной краски. Он шевелится от твоего тяжелого прерывающегося дыхания. Ты отрываешь голову от земного притяжения и недоуменно оглядываешься. Память возвращается медленно и неохотно. Память, проклятая ты сука, чтобы тебе не сгинуть где-нибудь в развалинах души, в тумане алкоголя! Зачем ты возвращаешься раз за разом на пожарище мозга с упорством собаки, хозяин которой сгорел в огне? Зачем ты беспокоишь умерших от любви, чье имя легион? Что за жуткие инстинкты движут тобой?  

Ты поворачиваешь голову, и солнце бросает тебе в лицо целую охапку света. Да, ты в кабинете своего бывшего шефа. Уже позднее утро, а ты все еще здесь. Истерический смешок все еще ворочается в твоей больной груди. Сегодня суббота! Точно суббота, век воли не видать! Сегодня никто не придет сюда, и вы имеете возможность для достойного и организованного отступления. Вот только нужно каким-то ловким маневром разбить наголову земное притяжение. Ты несколько минут собираешься с силами, загоняя рвущееся наружу сердце в грудную клетку. Ухватившись руками за липкий край стола, ты сползаешь с кресла и встаешь на колени. Еще привал. На столе лежит пустая бутылка. Сосредоточься на ней, сведи глаза на горлышке. Рывок! И вот ты уже на ногах, маленький Наполеон, распятый Иисус, раненый Цезарь, где ты, Брут? Ты стоишь, гордый своей крохотной победой. Ты сделал первые шаги по направлению к Южной башне. Теперь нельзя останавливаться. Шоу должно продолжаться. А для этого требуются радикальные средства. Ты находишь наполовину пустую бутылку и, захлебываясь, делаешь несколько глотков. Пару минут и вот уже мир стабилизируется, застывает в изначальной неподвижности. Не спеши. У тебя впереди мучительная вечность, целый океан одиночества и тоски. Не лучше ли затонуть прямо в порту, не отходя от пирса? Нет, не лучше, отвечаешь ты себе. Ни хрена не лучше. Ты оглядываешься по сторонам. Конфуций устроился в широком кожаном кресле в обнимку с Золушкой – как всегда, лучше всех. Ты помнишь, как баюкал Лили и тебе становится немного обидно. Мари спала в другом кресле, рыжие волосы разметались по черной коже. Зрелище, ждущее своего Рембрандта. Где ты, старый сатир? Где твой мольберт, где твоя кисть? Лао Цзы забился между металлическим сейфом и корзиной для бумаг.  

Ты проходишь к магнитофону и, перевернув кассету, ставишь «Осенний блюз». Уэйтс хрипит что-то невыносимо грустное, а ты собираешь в кучу рюмки и разливаешь по ним остатки из всех бутылок. Взяв в руку рюмку, ты начинаешь будить Мари.  

– Эй, вставай, подружка, уже днем, – сипишь ты в тон Уэйтсу.  

Мари со стоном приоткрывает один глаз и вытягивает вперед руку. Ты тут же суешь ей рюмку. Поморщившись, она одним глотком выпивает эту адскую смесь. Порядок. Ты берешь вторую рюмку и подступаешься к Конфуцию...  

Через полчаса вы уже выходите на улицу. Ты молчалив и сосредоточен. Тебе предстоит путешествие, а перед путешествием тебе придется выдержать еще один бой – с собственной квартирой. После того, как ушла Женя, эта сволочная комната совсем сошла с ума. Она переставила по-своему всю мебель и все вещи, какие-то призрачные незнакомцы хозяйничают на кухне, а из крана в ванной капает вода, капает, капает, капает, безостановочно, безжалостно отсчитывая время без Женьки. Ты зайдешь лишь на минуту, чтобы переодеться. У тебя есть цель и к этой цели надо идти в чистой рубахе. Перед дверью подъезда ты останавливаешься. Мысль о том, что ты увидишь эту квартиру сегодня, когда твое сердце осталось без всякой защиты, приводит тебя в ужас. Занавески на окнах, которые вы выиграли в лотерею в городском парке на 8 марта, ее духи и помаду на трюмо, ее халат на вешалке, господи, он ведь все еще там, халат, пахнущий ее кожей, ее телом...  

– Хочешь, мы пойдем с тобой? – спрашивает тебя Светлана.  

Ты беспомощно киваешь. Вся твоя решимость бороться в одиночку с демоном тоски улетучивается. Вы поднимаетесь по лестнице. Ты отдаешь ключ Конфуцию и он входит первым. Ты переступаешь порог последним. Твои друзья стремительно рассосредотачиваются по квартире. Мари уходит на кухню и начинает греметь посудой, Светлана исчезает в ванной, и ты слышишь шипение воды, Конфуций заходит в комнату и через мгновение оттуда доносятся первые такты «Лунной сонаты». Лао Цзы зачем-то тащит из спальни подушки, а Золушка стоит рядом и смотрит на тебя жалостливыми глазами. Ты ожидаешь сокрушающего удара тоски, но ничего такого не происходит. Легкая печаль инеем окутывает твою душу, и ты улыбаешься девушке, имя которой, кажется, забыл. Нет, не забыл! Лили, Лилия.  

– Простите меня, Лили, за вчерашнее, – говоришь ты. – И большое вам спасибо за танец.  

– Это вы меня простите, – говорит она, смущаясь. – Я ведь не знала...  

– С каких это пор мы на "вы"? – перебиваешь ты ее. – Здравствуй, Лилия Долин!  

– Здравствуй, – радостно откликается она.  

Вы проходите в комнату. Ты больно ударяешься коленкой о кинувшийся тебе под ноги стул, но тут же забываешь об этом.  

– Уходишь? – спрашивает Лао.  

– Ухожу, – рассеянно отвечаешь ты.  

Ты садишься на диван и смотришь в потолок, боясь наткнуться взглядом на что-нибудь, что напомнит тебе о Женьке.  

– Я хочу увидеть, где ее... – ты не можешь выговорить этого страшного слова, просто не можешь.  

– Завтра, – твердо говорит Конфуций.  

Ты начинаешь протестовать, что-то мямлить, но Конфуций прерывает тебя:  

– Завтра.  

Он берет со столика и протягивает тебе зеркальце, которым Женька пользовалась по утрам.  

– Ты не можешь пойти туда таким, – жестко говорит Конфуций.  

Ты осторожно берешь зеркало, несколько минут смотришься в него, а потом аккуратно ставишь его обратно на столик.  

– Завтра, – эхом повторяешь ты.  

– Ванна готова, – появляется в дверях комнаты Светлана. – Давай, без лишних слов. Нам всем нужно помыться, от нас несет, как от собак.  

Из кухни доносится запах свежемолотого кофе...  

Выбравшись из ванны, ты находишь аккуратно уложенную на стиральную машину смену белья. Сверху лежит синяя рубашка. Вы купили ее вместе с Женькой в универмаге, весной. Она хмурилась с деловым видом, расспрашивая продавщицу о размерах воротничков, а ты смотрел на Женьку и только на нее. Разве можно оторваться от любимой ради какой-то рубашки? Сердце внезапно обрывается в пустоту. Сжав зубы, ты пытаешься поскорее одеть эту проклятую рубашку, долго не можешь попасть в рукав, сердце колотится как сумасшедшее. Глотая слезы, ты упираешься лбом в холодную мокрую стену и беззвучно плачешь, сдерживая рвущиеся из груди рыдания. Ты и так уже доставил друзьям массу неприятных минут. Хватит, сколько можно. Они нуждаются в слезах не меньше тебя. Ты стоишь, мокрый и голый, глотаешь слезы и ругаешь себя.  

– Господи, господи, господи, за что? За что, господи? – шепчешь ты, путаясь в рукавах.  

Ты слышишь, как в комнате пронзительно и требовательно звонит телефон. Наверное, это господь Бог собственной персоной. Будет гудеть в трубку, извини, мол, мужик, я был пьян как сапожник, когда творил этот мир, а теперь я сам в ужасе, слышь, мужик, я не хотел, я пытаюсь хоть что-то поправить, но ничего не выходит, все вышло из-под контроля, все вырывается из рук, я мог бы уничтожить этот мир и попробовать создать другой, я уже пробовал, но оказывается, что я просто не способен сотворить что-то другое. Телефон замолкает, а ты справляешься с приступом и наконец-то натягиваешь рубашку.  

– Кто звонил? – спрашиваешь ты у Лао Цзы, выходя из ванной.  

– Господь Бог, – зло отвечает Лао. – Извини, но я вышвырнул твой телефон в окно.  

– Туда ему и дорога, – говоришь ты. – Женя терпеть не могла телефона. Это я его поставил.  

Ты садишься на диван. Усталость наваливается на тебя медведем. Ты закрываешь глаза и, вероятно, засыпаешь, а может и нет, никогда нельзя быть уверенным, ты вздрагиваешь от ласкового прикосновения, это – Мари, «кофе готов», – говорит она и ты киваешь головой, чтобы показать, что проснулся, или не засыпал….  

Я вижу мир ноль…  

Ты смотришь на раскрасневшиеся загадочные лица друзей и понимаешь, что все-таки что-то пропустил. Ты ставишь чашку с кофе на стол и говоришь:  

- Ну, давайте, колитесь, кубинские партизаны, что у вас на уме?  

Конфуций вопросительно глянул на Ляо, тот посмотрел на Мари, Мари переглянулась со Светланой, Лили закрутила головой и, наконец, после непродолжительной увертюры взглядов, Конфуций заговорил:  

- Есть тут одна фишка… Помнишь, пару лет назад мы обсуждали на форуме идею о том, что в ближайшем будущем человечество уйдет с физического уровня существования и перейдет на уровень информационный, грубо говоря, в виртуальный мир? И что для этого достаточно просто перенести сознание человека из физического тела в Сеть, что, в общем-то, является чисто технической задачей? Так вот, есть у меня старый друг, гений, что скрывать… и как все гении, немного неадекватен… В общем, этот чел сумел убедить одну крупную фирму выделить ему солидный грант на исследования по данной теме. Тут, в нашем городе, создана лаборатория, где наш гений и рулит. До воплощения идеи еще очень и очень далеко, но есть один очень заманчивый промежуточный результат…  

Конфуций выдержал театральную паузу.  

- Ему удалось создать этакий шлем, который отслеживает все малейшие изменения в человеческом мозгу, фактически, считывает мысли, а потом на основе полученной информации создает в виртуале особый мир, а затем обратная связь и, вот уже, надев шлем, можно просто жить в этом созданном тобой мире. До сих пор наш гений все опыты проводил на себе, но тут возникла одна забавная, но очень серьезная проблема… Ни один человек не контролирует свои мысли на все сто процентов, я уж не говорю о такой вещи, как подсознание. Так как наш гений по определению неадекватен, то и мысли у него соответствующие. Короче, наш Альберт – так его зовут, боится созданного им самим мира до чертиков. Разумеется, он ничего не рассказывает, но продолжать опыты категорически отказывается. В общем, ему нужен человек… ну, такой как ты, с нормальной головой…  

Ты хотел было возразить, но Мари остановила тебя жестом. Конфуций заторопился:  

- Почему я тебе все это говорю? Да потому что это шанс для тебя! Шанс встретиться с Женькой, понимаешь, да-да, знаю, не настоящей, виртуальной, созданной твоими воспоминаниями, твоей болью, ну так что? Нам ли не знать, как зыбка эта граница между физическим и виртуальным мирами?  

В этот раз ты вырубаешься по настоящему…  

Ты стоишь в самом центре пустыни. Теплые барханы ветра перекатываются через тебя, солнце комочком масла скользит по раскаленному небу. Над линией горизонта в дрожащем воздухе плывет громада Южной башни, чья вершина прорывает небо, как бумагу, и уходит в космос. Пустыня вокруг тебя постоянно видоизменятся, из песка вырастают странные фигуры, какие-то фрагменты зданий, машин, животных, людей, и снова тают, рассыпаются, рассеиваются ветром. Только Южная башня неизменна. Загребая туфлями песок, ты направляешься в ее сторону. Тяжелые, как ртуть, ладони осели в карманах горячими каплями боли. Чтобы устоять против черной масляной волны отчаяния, нужно иметь ладони, как две бетонные плотины, с негнущимися стальными каркасами, ладони, не ведающие слабости страха, отмеряющие пустоту строго определенными дозами, не способные нажать на курок пистолета или полоснуть бритвой по венам. Ты останавливаешься и несколько мгновений с любопытством разглядываешь свои руки. Твои ладони скорее похожи на тронутые старостью листья, всегда готовые улететь с порывом осеннего ветра. За твоей спиной шелестят шаги. Человек во всем белом останавливается рядом с тобой. Его лица не видать в сиянии широкополой белой шляпы, но тебе плевать на это. Ты знаешь этого человека.  

– Туда? – спрашивает он сиплым голосом, кивая в сторону башни.  

– Туда, – отвечаешь ты. Твои ладони сжимаются в кулаки.  

– Дойдешь ли? – насмешливо протягивает белый человек.  

– Дойду, – упрямо говоришь ты.  

Человек разражается противным хохотом.  

– Дойдешь, значит? Сквозь пустыню и толпы, сквозь мрак и свет, сквозь время и бессонницу? Ты что, герой, мать твою? Маленький отважный хоббит Сэммимум Скромби, разрешите представить! Да только твоя хозяйка бросила тебя, слышишь ты, придурок, обменяла на хрустящие баксы и лакированную мыльницу на колесах. Хочешь, я подарю тебе свой плащ? Патентованное средство от любой боли. Излечивает тоску, несчастную любовь, обиду, импотенцию, одиночество. А также рак, сифилис и жидкий стул. Замечательная вещь, проверенная временем. И, главное, ничего не стоит. Оденешь и все бабы твои. Мало ли дырок на свете?  

Ты делаешь шаг в сторону и бросаешься на него. Твои пальцы сжимаются на его шее, жесткой как водосточная труба. В следующее мгновение он наносит тебе точный и выверенный удар в солнечное сплетение. Ноги предательски подламываются, как соломинки, и ты падаешь. Песок забивается в рот, проникает в нос и легкие. Белый человек хохочет, но это смех ярости. Ты лежишь, уткнувшись лицом в песок и начинаешь хихикать. Все равно ты победил эту дрянь! Победил, победил, победил!..  

Над тобой склонилась Мари – на ее лице тревога и сочувствие. За ее спиной маячит Альберт, его физиономия наполовину скрыта за большими зеркальными очками. В черных линзах отражается твоя голова – нелепая в этом шлеме, с торчащими из него во все стороны шлейфами и платами.  

- Ну, что, – говорит он, скаля зубы. – Не очень-то приятна встреча с самим собой?  

- Ерунда, – говоришь ты. – Мари, я видел Желтую башню. И я знаю, что там Женька. Я еще не дошел, но дойду, вот увидишь, обязательно дойду…  

- Конечно, – говорит она. – А кто в этом сомневается? Уж не ты ли?  

Она оборачивается к Альберту, и тот сразу начинает суетиться:  

- Ну, что вы, я не сомневаюсь. Рад, что могу вам помочь в вашем благородном деле, но мне нужен отчет… о, нет, чисто с технической стороны, что и как выглядело, когда что появилось… А своих тараканов можете оставить себе…  

- А по чайнику? – вежливо интересуется Конфуций у Альберта, но ты останавливаешь его:  

- Будет вам отчет… не сейчас. Потом.  

- Хорошо, потом так потом, – недовольно бурчит Альберт и тянется к клавиатуре…  

Ты не знаешь точно, оказался ты в той же самой точке пустыни или какой другой. Вокруг тебя лишь близнецы – барханы да на горизонте башня. Ты берешь курс на башню и взбираешься на бархан. И видишь внизу Золушку. Вся в оборках, с розой на груди, она стоит на горячем песке босыми ногами, время от времени поджимая то одну, то другую ногу. Она поднимает на тебя испуганные глаза. Ты смотришь на нее и в тебе поднимается волна бешенства.  

– Какого черта ты тут делаешь? – кричишь ты, скатываясь с бархана. – Это мой мир, моя башня, моя дорога! Слышишь, только моя! Сгинь!  

– Не знаю, – шепчет она, пугаясь еще больше. – Наверное, я просто уснула в ванне...  

– В ванне? Так вот просто уснула и хоп-ля, ты здесь, здесь, куда тебя никто не звал!  

– Не кричи на меня! Если это твой мир, так ты и выведи меня отсюда! Больно мне надо! Я не могу сама, не могу! Вот пытаюсь проснуться и не могу!  

Ты поднимаешь голову к пустым небесам.  

– Эй, ты, наверху! Слышишь меня? Я знаю, что слышишь! Забери ее отсюда! Не нужны мне твои подачки! Где ты раньше был? Чего тебе еще от меня надо? У тебя больше нет права вмешиваться в мою жизнь! Слышишь? Оставь меня в покое!  

– Подачка? Это я подачка? – заражается яростью Золушка. – Да ты просто псих! Какого черта я поперлась с вами! Меня теперь будут искать, а когда найдут... Чего ради? Ради двух лживых слов? Эй, там, наверху, забери меня отсюда, слышишь, забери, или я не знаю, что сделаю!  

Несколько минут вы стоите друг против друга со сжатыми кулаками и красными от гнева и обиды лицами. И ничего не происходит. Ветер гонит песок из пустыни в пустыню. Ты медленно опускаешься на бархан.  

– Глупо, до чего же все глупо, – говоришь ты. – Все оборачивается дешевой мелодрамой. Шоу должно продолжаться... Подожди, кто будет тебя искать?  

Лили садится на песок, скрестив ноги.  

– А ты не догадываешься? Ты же умный, сообразительный. Тонкая натура. Ну, так и сообрази. Я девочка из стриптиза. Еще не шлюха, но уже близко. Обнажи грудь, пошевели попкой, задери ногу, выше, еще выше! Проведи рукой по... а-а, что с тобой говорить. Ты кроме своей беды и знать ничего не хочешь. Все прыгают вокруг тебя, пока ты тут в небо горло дерешь.  

– Ну что ж, – отвечаешь ты язвительно, понимая, что она права, – зато здесь тебя точно никто не найдет.  

– Никто, – соглашается она. – А потому иди себе, куда шел, а я пойду туда, или туда, или туда, а-а, какая разница, куда, все равно там ни черта нет.  

– Подожди, подожди, ну, прости еще раз. Я погорячился. Я не понимаю, что происходит, да и не хочу понимать. Я иду к башне, а так как тут кроме башни действительно ничего нет, то и тебе надо идти туда. Пойдем вместе, что ж теперь. Там все решится.  

– А что там? – не сдерживает она любопытства.  

– Понятия не имею, – отвечаешь ты и протягиваешь ей руку.  

Ты просыпаешься от легкого прикосновения. Светлана ласково тормошит тебя.  

– Просыпайся, – говорит она. – Будем пить кофе.  

В дверях комнаты появляется Лили. Ты машешь ей рукой и освобождаешь место на диване. Сам ты садишься на пол. Она нерешительно склоняется к тебе, но ты прижимаешь палец к губам и она отстраняется. Лао Цзы выволок на середину комнаты столик с музыкальным центром и вывалил на ковер кассеты и диски, из которых образовалась целая гора. Мари принесла из кухни огромный пузатый чайник, настоящее чудовище, банку со смолотым кофе и чашки. Конфуций плотно задернул шторы и в комнате воцарился сумрак. Женька очень любила такие кофейные церемонии. Вы часами крутили музыку, выбирая песни сначала наугад, а потом голосованием, болтали обо всем на свете, Лао Цзы и Конфуций заводили свой никогда не прекращающийся спор, Мари шепотом делилась с Женькой женскими секретами, Госпожа Чинг пила кофе чашка за чашкой в невероятных количествах, изредка оживляя разговор меткими и ироничными замечаниями. А ты – ты был в каждой бочке затычка со своим неуемным воображением. Но сегодня не было ничего, кроме музыки. «Лунная соната», Кашин, «Stormfishtrombons» и «Black Rider» Уэйтса, вечно печальный Стинг, «Я думаю о тебе» Таниты Тикарам, «Не бери себе ты в голову, Земфира, не бери...», Женька просто с ума сходила от Земфиры, мрачные «Legendary Pink Dots» и пессимистичный Анджело Бадаламенти, вездесущая Милен Фармер, а потом вдруг Моцарт... – все смешалось в комнате, где никогда уже не будет Женьки. Ты хотел на волнах музыки вернуться в мир Южной башни и бежать, бежать, задыхаясь и сбивая ноги, а вместо этого вернулся в прошлое...  

Вы играли в телеграммы. Это была любимая игра Женьки. Когда ты подолгу засиживался на работе, вы начинали обмениваться смс-ками в телеграфном стиле – Женька считала, что так гораздо забавнее, – предполагалось, что телеграммы отправляются из разных концов света, а то и Вселенной.  

«Буэнос айрес великолепен тчк по улицам водили кота тчк собралась толпа хлопали в ладоши и плясали стояк и коровяк тчк они что кота не видели впр целую = Женя =».  

«Отправляюсь в морское путешествие в бочке из-под апельсинов тчк картошку в подвале перебрала ли впр вернусь проверю тчк слушал белого кита здорово поет собака вернусь изображу тчк буэнос айресе нет котов там одни футболисты тчк целую зпт обнимаю тчк =Твой одиссей=»  

«Видела Сына Неба тчк маленький худенький в платиновых очках зпт мари сразу влюбилась по уши тчк говорит так бы и покачала его на коленях у него такие грустные глаза зпт а так ничего особенного тчк пускали по воде цветные фонарики со свечками внутри и гадали на женихов тчк мне почему то выпал рыжий зпт дурацкий фонарик тчк люблю тчк =Женя=».  

"Будапешт город филателистов и покушений тчк купил марку зпт искал страну на карте не нашел тчк кругом вертятся подозрительные личности тчк наступил на гранату испугался не взорвалась вспомнил как я люблю тебя вскл что я здесь делаю впр возвращаюсь тчк не забудь перебрать картошку тчк = твой Аладдин=  

«Я люблю тебя я люблю тебя ни о чем больше не хочу говорить люблю люблю =Женя=»  

Телефон завибрировал и издал какой-то жуткий звук. Ты опять знаешь, что это сон, и теперь с ужасом ждешь, когда он, с минуты на минуту, превратится в кошмар. Ты смотришь на телефон, который, жужжа, медленно ползет по столу, перебирая тонкими лапками, и пугаешься еще больше. Ты знаешь, что не следует его брать, и все-таки берешь, знаешь, что не надо брать, ни в коем случае не надо, если не знать, что там, может, этого и не произойдет, но ты не властен над своим кошмаром, ты берешь в руку теплый кусок пластмассы и жмешь на кнопку...  

«Южная башня тчк голубиная почта тчк мир везде одинаков без тебя везде пустота как я не хочу господи в эту пустоту прости меня любимый прости мне так плохо здесь холодно безумно холодно если можешь забери меня отсюда за что господи за что за что за что за что»  

Утром, после очередной чашки кофе, от которого тебя уже тошнит, ты лезешь в шкаф и достаешь Женькину куртку. Сердце опять закаменело и ты рад этому. В ближайшие часы тебе понадобиться этот каменный панцирь для души. Ты прижимаешься горящей щекой к прохладной синтетике куртки. Твои друзья молчат и этому ты тоже рад. Слово может разнести на куски твой панцирь, в один миг. Куртка чуть заметно пахнет конфетами и мороженым. Это было на день города, когда... Тише, тише, не вспоминай! Просто вдыхай этот чудесный запах, ни о чем не думай, лови мгновение беспамятства, мгновение пустоты, пахнущей мороженым. Пустота – вот твое счастье. Густая, черная пустота, великолепное ничто...  

Так, прижимая к лицу куртку, ты выходишь из дома...  

До кладбища можно доехать только седьмым автобусом, вечно набитом людьми. Твои друзья локтями и спинами создают вокруг тебя свободное пространство, потому что ты не можешь оторвать куртку от лица, ты так и стоишь, шатаясь, а вокруг шепчутся люди. Ее могила в самом дальнем углу кладбища. Ты проходишь сквозь строй лицемерных ангелов, глумливо ломающих руки над склепами бандитов и чиновников, ты проходишь мимо покосившихся памятников и полусгнивших крестов, на ее могиле нет ничего, кроме таблички с номером, и никогда ничего не будет. Потому что ты больше никогда сюда не придешь. Твои друзья останавливаются в отдалении. Ты опускаешься коленями на влажную землю и накрываешь холмик курткой. Может, ей будет не так холодно...  

Ты шел сюда, чтобы поговорить с Женькой, а сам молчишь, ты шел сюда, чтобы поплакать, а сам не плачешь, ты шел сюда, чтобы вырваться из порочного круга несмолкающей боли, а здесь понял, что из этого круга нет и не может быть выхода. Ты снимаешь свою куртку и накрываешь ею другую половину холма. «Женька! Милая моя! Любимая! Женька! Пожалуйста, не поддавайся этой сволочной земле, она слепа, она жадна, она будет нашептывать тебе всякую чушь, но ты не слушай ее, ты верь только мне и жди только меня, жди у Южной башни, помни, что есть только мы, только мы с тобой, а все остальное – космос, звезды, время, Бог – все это такая несусветная ложь, ведь правда, милая, такая дикая, страшная, страшная ложь!». Ты поднимаешься на ноги и долго смотришь в пустое мертвое небо…  

На первый взгляд, башня стала больше и ближе. Задыхаясь от совершенно ненормальной радости, ты бросаешься вниз с бархана, быстрей, быстрей! Ты карабкаешься на другой бархан, потом опять вниз, вверх, вниз. В какой-то момент ты замечаешь в стороне от себя Лили и слегка задерживаешься, чтобы она догнала тебя. Досадная задержка, но она ведь тоже не виновата, что оказалась втянутой в этот мир. Зачем, господи? Что ты еще задумал? Она приближается.  

– Ой, смотри, деревья! – говорит она.  

«Здесь нет деревьев», – хочешь раздраженно ответить ты, но сдерживаешься и поворачиваешься в ту сторону, куда она показывает. И видишь деревья. А под деревьями озеро, а на берегу озера двух детишек – мальчика и девочку. Девочка – постарше, ей лет пять-шесть, мальчику меньше, но ты не можешь определить насколько. Ты ничего не понимаешь в детях. Так и не сумев повзрослеть сам, ты ничего, совсем ничегошеньки, не понимаешь в детях. Ты приближаешься к этому странному оазису с опаской. Ты не хочешь этого. Лили опережает тебя. Она спускается с бархана к воде и, присев на корточки, о чем-то начинает разговаривать с детьми. Она легко касается их рук, их серьезных лиц, она заботливо кутает их в теплый кокон прикосновений – вытирает нос мальчику, поправляет платьице девочки, убирает с ее лица непослушный локон, застегивает сандалий мальчику и при этом о чем-то говорит, улыбается. А ты мрачной подозрительной букой подбираешься к ним бочком. Девочку зовут Сашей, она улыбается Женькиной улыбкой, ты ведь знаешь все ее улыбки, а у мальчика серьезное и солидное имя – Владислав. «Ну, здравствуйте, Саша и Владислав!» – говорит Лили. «Здравствуйте», – отвечают вразнобой дети. «А где ваши папа и мама? – спрашивает Лили. – Как зовут ваших папу и маму?» Девочка почему-то смущается и шепчет Лили: «Ты моя мама». А мальчик просто отвечает: «А моя мама Женя там, в башне, а наш папа... А папа вон идет!» – радостно смеется он, показывая рукой на тебя. И тут озеро начинает кипеть и бурлить и из клокочущей воды встает белый человек, медленно, не спеша, довольно похохатывая. «Здравствуй, пап!» – кричит мальчик, машет рукой. Лили оборачивается к тебе, в ее глазах страх и растерянность. Ты бросаешься вперед, что-то кричишь. Белый человек выставляет в твою сторону слепяще белый зонт и движением кисти раскрывает его. Ты с разбегу утыкаешься лицом в упругую, дурно пахнущую ткань. Ты пытаешься откинуть его в сторону, обойти, прорваться, но все бесполезно. Ты раз за разом ныряешь в удушливую белизну ткани, ты слышишь смех белого человека, который жонглирует, фехтует зонтом, ты слышишь мучительную тишину там, за этой стеной из дурно пахнущей ткани и кровавых пятен. А потом зонт проникает тебе в голову, раскрывается в твоем мозгу, разрывая его спицами боли и отчаяния. А потом белый свет милосердно схлопывается в крохотную черную точку...  

Ты возвращаешься в мир без Женьки лишь на одно мгновение. Твоя голова на коленях Мари, она сжимает твои раскаленные виски прохладными ладонями и слезы струятся по ее щекам. Ты выдавливаешь из себя улыбку и опять уходишь, торопишься вернутся туда, к Саше и Володе, к Лили, к Южной башне, где Женька замерзает от одиночества, она так не любила одиночества!  

Озеро превратилось в лужу с обметанными солью берегами. Деревья засохли и стали похожи на трещины в пространстве. Лили сидит на берегу, пересыпая из ладони в ладонь песок. Ты подходишь к ней. Голова раскалывается от боли.  

– Где они? Где Саша и Владислав? – спрашиваешь ты у Лили, у озера, у песка, у неба.  

– Их никогда не было, – устало говорят Лили, озеро, песок, небо. – Не было и никогда не будет. Ты ведь знаешь.  

Ты проходишь мимо. Ты знаешь, да, ты знаешь, ты много чего знаешь, ты знаешь, что тебе надо идти вперед, только вперед. В мире без Женьки у тебя осталось всего одно дело. Важное и трудное. Дело, на которое тебе потребуется много сил, где их взять? Ты видишь впереди арку ворот перед Южной башней и останавливаешься. Ты закрываешь глаза и усилием воли возвращаешься в мир без Женьки...  

– Ну, как ты? – спрашивает Конфуций, склоняясь над тобой. На висках прохладные ладони Мари, под головой ее теплые колени.  

– Я вернулся, – с трудом выговариваешь ты чудовищную ложь, необходимую ложь. Ты для того и вернулся, чтобы соврать. – Все в порядке. Я вернулся. Я жив.  

Ты пытаешься улыбнуться, но тебе вдруг кажется, что на твоих губах пузырится кровь. Ты торопливо вытираешь губы рукой, пока друзья не заметили эту кровь, но на руке ничего нет. Они не увидят! Ты растягиваешь потрескавшиеся губы в улыбке.  

– Здравствуй, Мари! Разве тебя еще не повесили?  

– Дурачок, какой же ты дурачок! – шепчет она.  

– Моя кожа черна от ночного загара, ночью слышно, как плачет песками Сахара, а над Витебском кружит зеленая вьюга, ночь мне дарит пьянящую радость испуга... – произносишь ты и Мари подхватывает:  

– Моя кожа черна от ночного загара, мою лодку несет на спине Ниагара, Лео Легрис, блуждая в мечтах, навигатор, намотает на палец луну и экватор...  

Светлана продолжает:  

– Моя кожа черна от ночного загара, и оракул ворчит из хрустального шара, что за жизнь мою он не даст и динара, напугал!, в эту ночь все сокровища Рима я отдам за бесславный удел пилигрима...  

– Этой ночью сыграю все песни и роли, буду плакать от счастья, смеяться от боли... – тихо говорит Конфуций.  

– Этой ночью услышу я рев водопада... – совсем беззвучно произносит Лао Цзы и умолкает, опустив последнюю строчку.  

Это маленькое стихотворение было единственным, написанным Женькой в неожиданном даже для нее самой приступе творческого вдохновения. Потом она много раз перечитывала его, каждый раз искренне удивляясь тому факту, что это написано ею. «Не может быть, – говорила она. – Это ты мне во сне нашептал или тогда, помнишь, когда под нами поплыла земля...». Ты использовал его, чтобы обмануть друзей, очень некрасиво с твоей стороны, но так нужно. Еще один обман, последний...  

По дороге домой ты даже пробуешь шутить, а потом думаешь, не перегнул ли ты палку. Ты видишь, как неуверенно вспыхивают радостью глаза Мари и торопливо отводишь взгляд.  

– А где Золушка? – спрашиваешь ты, чтобы скрыть эту предательскую торопливость.  

– Она так крепко спала, мы не стали ее будить...  

– И правильно, втянули девчушку черт знает во что, – говоришь ты. – Надо будет хоть конфет ей купить, что ли.  

– Зайдем в магазин, купим, – соглашается Конфуций.  

– Мы ей такую коробку купим, обалдеешь, – обещает Лао Цзы.  

– И цветов, – продолжаешь ты плести свою хитроумную паутину лжи.  

– Конечно, цветы – обязательно, – серьезно говорит Светлана, поправляя тебе волосы. – Подстричься тебе надо.  

– А это подождет и до завтра, – отвечаешь ты чуть дрогнувшим голосом. К счастью, никто не замечает и этой предательской дрожи. Твои друзья, твои замечательные друзья, самые лучшие друзья на свете, поверили тебе, поверили твоей беспардонной бессовестной лжи. Они оживляются, выпрямляются, ты опять замечаешь, что госпожа Чинг выше тебя на полголовы, а Лао Цзы возвышается над всеми подобно телевышке. Они настолько поверили тебе, что даже не стали спорить, когда ты преградил им дорогу перед подъездом своего дома.  

– Со мной все в порядке, – говоришь ты. – А вот вам нужно отдохнуть от меня. И не надо широких жестов, хватит со мной нянчиться. Я люблю тебя, Мари. Я люблю тебя, Светик-семицветик. Лао, Конфуций... Мне повезло, что у меня такие друзья. Я знаю и ценю это.  

Ты обнимаешь Мари и Светлану, ты целуешь их, крепко, мягкие податливые губы Мари, сухие горячие губы госпожи Чинг. Лао Цзы трясет твою руку, как ветку яблони, хлопает тебя по спине. Конфуций крепко сжимает твою ладонь и смотрит тебе в глаза. Ты выдерживаешь взгляд. Ты уже переступил черту, и последняя ложь дается тебе очень легко:  

– До завтра, – говоришь ты.  

– Мы еще придем вечером, – обеспокоено говорит Мари, и ты так же легко соглашаешься:  

– Тогда до вечера.  

Ты поворачиваешься к ним спиной и входишь в подъезд. В руках букет тюльпанов и коробка конфет. Запах земли и смерти преследует тебя, пока ты поднимаешься по лестнице. Ты торопишься, хотя уже знаешь, что не успеешь, что опоздал уже давно. Ты открываешь дверь ключом, который заедает и не вытаскивается, ты врываешься в комнату, откуда струится запах смерти и ты видишь Лили. Она лежит под смятым скрученным одеялом, обхватив руками подушку, как любишь спать ты, выгнувшись, как будто ей не хватило воздуха на вдохе, ее широко открытые глаза обращены к окну, где сияет радостное солнце, а с кровати свешивается уголок простыни, пропитанный темной кровью и темно-красная струйка медленно ползет мимо ножки кровати. А потом ты видишь его, своего белого человека. Он стоит в тени шторы и ухмыляется. Ты видишь его безобразную заячью губу, подрагивающую от возбуждения, его изрытое оспинами прыщей лицо, его белые глаза маньяка и безумца.  

– А вот и наш компьютерный гений, – говорит он, хлюпая носом. – Тебе большой привет от шефа. Вы там здорово повеселились в его кабинете, а? Наверное, трахались, как кролики. Ну, скажи, трахались? Ну и как тебе она? Смотри, какая она теперь красивая. Это я ее такой сделал. Теперь ты уже больше не сможешь ее трахнуть. Никто больше не прикоснется к ней. Я был ее последним мужчиной. Мой живчик вошел в нее, как в воду. Смотри, какой он у меня большой, – он выставил вперед руку с армейским штыком, выпачканном кровью. – А теперь он хочет тебя, смотри, как он тебя хочет! Может, ты голубой?  

Он привизгивает от смеха. Белая куртка шуршит змеей. На белых брюках высыхает мокрое пятно.  

– Придурок, – медленно, растягивая слова, говоришь ты, глядя в его мертвые глаза. – Ты просто придурок. Импотент. Самый обычный импотент. Живой труп, ничего больше. От тебя и несет трупом.  

– Замолчи! – визжит белый человек. – Замолчи, козел! Я могу сделать тебе больно, очень больно, ты будешь еще валяться у меня в ногах!  

– Валяться в ногах импотента? Что за идиотская фантазия пришла тебе в пустую голову? Да что ты знаешь о боли, придурок?  

Захлебываясь от визга, белый человек кидается к тебе и ты раскидываешь руки ему навстречу. Цветы падают на коробку конфет. Судьба, неизбежность, проклятие, небрежно состряпанный сценарий. Ты принимаешь все это разом и разом отвергаешь. Ты совсем не чувствуешь, как острый со специальными зазубринами нож с хрустом рвет кожу, входит в тело. Ты еще успеваешь улыбнуться в искаженное безумием смерти лицо и увидеть, как оно наливается багровым соком ярости и разочарования. Ты победил эту дрянь, победил, победил, победил!..  

Вы с Лили стоите почти под самой аркой ворот Южной башни. По ее губам скользит неуверенная улыбка, когда она смотрит на тебя.  

– Ты очень красивая, – говоришь ты, проводя рукой по спутанным волосам. Она трется щекой о твою ладонь. – ты замечательная, ты смелая.  

– Я знаю, – отвечает она, беря тебя под руку. – Ну, что, идем? Давай, как солдаты, нога в ногу.  

– Я пацифист, – говоришь ты. – с какой ноги: с правой или левой?  

– Давай с правой. Итак, приготовились, и-и...  

Так, под руку, вы, словно в танец, шагаете в прохладную тень арки, под высокие своды Южной башни, башни на краю света, на краю Вселенной, башни, где кончается власть всех богов и несложившихся судеб, и где нет ничего, кроме пустоты свободы, свободы любить – единственной свободы, имеющей хоть какую-то ценность в мире, где все заранее обесценено смертью...