Из Улалы отец Терентий Ковязин отправился в Бийск, однако не пробыл там и полутора дней. Двадцать седьмого января был при богослужении в архиерейском доме, и при литии по усопшем Емельяне. Исповедовал отца Мефодия, который просил поруководить им при отпевании, либо отпеть, ибо сам он ни разу никого не отпевал. После отец Мефодий попросил исповедоваться в некотором, что он позабыл. Ковязин много утешал его, а сам думал: «Как только станешь сокрушаться о грехах и молиться прилежнее, враг рода человеческого сильнее нападает. Благодарение Господу — это временно, да и помогают сострадательные наставники...». 

Из Бийска отправился он прямиком в Смоленск и прибыл в пятом часу. Получив в почтовой станции посылку и сдав денежный пакет, напился в гостях чаю. Хозяин-доброхот предложил переночевать, но отец Терентий отказался — виделась ему какая-то страшная необходимость в том, чтобы именно сегодня доехать до Алтайска.  

Зима 1887 года выдалась на редкость снежная, вьюжная. День за днем бороздили ямщики снежную алтайскую пустыню, следы их на другой день заметали метели, изглаживая даже самую память о них.  

Как ни уговаривал его хозяин остаться, Ковязин не уступил. Нашелся и проходной ямщик – как будто из Улалы. Загрузились в повозку и двинулись в путь. Скоро случился буран, лошади замотали головами, стали упираться. Добрались кое-как до деревни Точильной, остановились ненадолго. Уже везде горели огни, ямщик сказал, что неплохо бы здесь и заночевать. Отец Терентий воспротивился – никого он в тех местах не знал, да и выноситься из повозки не хотелось. Было еще светло, да и буран, казалось, разметал дорогу.  

– Поедем дальше, – сказал он ямщику. – Пожалуйста, не пей много. Я лучше подам на вотку тебе в Алтайске». 

С версту отъехали от деревни, как ямщик сообщил, что сбился с дороги. 

– Как же ты сбился, проходной? – прикрикнул на него Ковязин. 

Мужик потупился, пробормотал в бороду: 

– Прости, батюшко, я маленько выпил. 

Услышав такое, отец Теренетий не на шутку перепугался: «Погибну я с этим дураком! Все бестолковая моя энергия! Ах, нужно было брать проселочного ямщика!». 

Ветер выл, словно раненный зверь, ледяные искорки резали глаза и щеки. «Ничего, – подумал Ковязин. – Я в повозке, одежда теплая, как-нибудь выживем». А ямщику сказал: 

– Что с тобой делать? Отнюдь не сбивайся, гляди направо, вдруг попадется торная дорога...  

Тронулись в путь. Ветер то стихал, то, собравшись с силами, бил в грудь, да так, что перехватывало дыхание. Ковязин не сводил глаз со спины ямщика. Смотрит ли за дорогой? А тот уже завалился набок и облокотившись, понукает лошадей.  

– А ну сядь прямо! – крикнул ему отец Терентий. – Уснешь! 

– Нет, батюшко, не сплю... 

Ехали долго, тяжело и скучно. Вокруг, куда ни глянь, раскинулся мертвый заснеженный простор. Мало-помалу темнело. Ковязину думалось, как нелегко живется человеку в этом диком краю. Заснеженная степь причиняла только скуку и досаду. Нешто людям по сердцу жить в белой пустоте? Ветер и снег, снег и ветер — неужели из этого только и состояла их жизнь? 

Наконец, вышли на торную дорогу. Как на грех, ту сильно замело и обычном ходом дальше ехать стало решительно невозможно. Ямщик запряг лошадей гусем, сам сел на переднюю лошадь, отец Терентий уселся на козлы и правил.  

Была полночь, когда впереди вновь появился огни.  

— Вот и пашенная заимка! Может здесь заночуем? — спросил ямщик, рукавом растирая заиндевевшие усы. 

Отец Терентий покачал головой. Так крепок буран, что изба трясется, да и ночует в ней, небось, заблудившийся крестьянин. На всякий случай постучались. Открыл несчастный какой-то человек. Видно было по нему, что в избе ненамного теплее, чем в поле. Дорогу дальше он, однако, указал. Еще одна верста. Еще одна заимка. В избу не пустили и дорогу сразу не показали, ветер рвал с особой яростью, заворачивал лошадей. Долго увещевал отец Терентий работников заимки, прежде чем подсказали они дорогу до деревни Растошей. Добрались, казалось, только благодаря молитвам отца Терентия. Ямщик то и дело чертыхался, объезжая топкие места. Вот и деревня. Ковязину подумалось, что неплохо бы пару часов отдохнуть в тепле – ямщик страшно заколел. Посидели, угостились чаем и двинулись до Алтайска — до него оставалось только пятнадцать верст. Однако вскорости кони совершенно встали, пришлось распрягаться, и править лошадьми, пробираясь по пояс в снегу. Отец Терентий крепко держал чумбур. Конь был дурной – норовил дотянуться до руки, укусить. Ковязин то и дело поглядывал на ямщика — тот вымок совершенно, и казалось, весь покрылся коркой инея.  

– Пропадем, батюшко! Ох, пропадем! – плакал ямщик. – Воротиться надо, ей-богу, пропадем!  

«Верно говорит мужик, – думалось отцу Терентию. – Да не сворачивать же на полпути!». Еще полторы версты тащил он за собой и повозку и ямщика, подгоняемый собственным упрямством. Вода хлюпала в валенках. Наконец, ослабев, отец Терентий упал грудью на снег и выпустил поводья. 

– Твоя взяла! – крикнул он своему спутнику. – Поворачиваем! 

Воротились обратно в Растоши, где и заночевали — безо всякого, впрочем, сна. Отец Терентий полулежал, мучимый тревожными думами, ямщик сидел напротив и бормотал севшим голосом: «Нельзя, батюшко, спать. Здесь народ лихой. Или лошадей уведут, или в повозку залезут». Терентий только отмахивался, но в душе прислушивался к этим словам и не смыкал глаз. За ночь они обогрелись и обсушились. Тьма на востоке стала понемногу рассеиваться, взошло нерадостное, тусклое солнце. Они тотчас отправились в путь и к семи часам были в Алтайске. Заплатив ямщику положенное, отец Терентий сказал нарочито строго: 

– Не знаешь дороги — не вози! Никогда больше не найму проходных! 

Ямщик рассеянно улыбнулся, покачал головой, и тронулся восвояси. Постояв немного в рассеянности, Ковязин собрался было окликнуть его, но тот уже исчез в метели. 

Домой отец Терентий прибыл только тридцатого января, отслужил часы и молебен трем Великим Святителям. К концу молебна он был совершенно нездоров. Нестерпимо ныла застуженная нога, начинался жар. Да вот еще досада – все не шел из головы ямщик. Жалко было его, измучил себя и лошадей. Нет бы пожалеть мужика — а он ему причинил такую обиду! «Вот он, приступил ко мне – враг рода человеческого, – думалось Ковязину. – В словах моих звучали его слова...».  

Время тянулось мучительно медленно. Лихорадка накатывала волнами, Ковязин уже едва держался на ногах, как тут еще явились с бестолковыми свадьбами. «К чему я спешил? – говорил себе отец Терентий. – И сам едва не сгинул, и человека чуть не загубил». Раз за разом вспоминалась ему серая пустошь, и то, как они с бедным этим ямщиком тянут повозку, увязая в снегу. 

Забот за прошедшие дни накопилось немало. В Ильинске нужно было окрестить пару иноверцев, пожелавших венчаться, а еще исходатайствовать увольнительное свидетельство для ученика Ильинского училища — на то нужны были деньги, которых у Ковязина не было. В Мариинске случился большой разгул и пьянство, в Тураке и Катанде народ во множестве уклонялся от христианской веры. Не было видно конца этим заботам. 

Прежде чем отойти ко сну, отец Терентий поставил на больную ногу банки – как будто полегчало. Ром с чаем пресекли горячку. Но иная болезнь, куда более серьезная, снова и снова давала о себе знать. Закрывая глаза, видел священник грузное небо, серую поземку и сгорбленную фигуру ямщика, который тянет за колючий чумбур изнуренную лошадь. И теперь отец Терентий в мыслях своих был с ним, в одной упряжке, и, как тогда, повторял одними обескровленными губами: «Господи, да не яростию твоею обличиши мене...».