– Видели ли вы когда-нибудь, как воет волк впервые? И чтобы это случалось прямо на ваших глазах? Бывало? Хотите расскажу?  

Для искушенного слушателя, вполне допустимо, вы скажете, что подобный интригующе-провоцирующий фон присущ вступлениям многих повестей и к нему прибегают по большей частью люди с богатым жизненным опытом.  

Мой собеседник действительно заслуживал столь лестной оценки, – это был высокий, широкоплечий, мощного телосложения мужчина, с красивой дикцией и глубоким тембром. Он был монах, хотя ряса выглядела ненужным дополнением к его фигуре, – мужественный, аскетический дух сквозил во всей его статности. Будь одет он в светское платье вы бы все-равно поняли, что перед вами священная особа. Это был аристократ с головы до ног, с жестикуляцией человека, не привыкшего чтобы ему перечили. Он произносил слова то медленно, разделяя их по слогам, то вихрью заметая содержания предложений.  

– ...В этой истории нет ни всемогущих злодеев, нет всепобеждающих героев, просто провинциальная, захолустная полулегенда. – молвил отец Павсаний, когда мы отошли из зала приемов, находясь в гостях у графа Валленберга. – В мире очень много красивого, мой друг, быть может все что есть, красиво. Но восхищаться, уметь уловить и передать эту красоту через расстояния и времена труднее всего. Поэтому в мире так много боли и нетерпимости. Художников значительно меньше, чем критиков, живых меньше, чем покойников. Мне всегда казалось, что история, которую вы услышите, это красивая и задушевная история. По всей видимости потому, что меня самого, не взирая ни на какие злоключения, она никогда не оставляла равнодушным,. В ней я больше бессильный человек, навьюченный сомнениями и провалами, чем духовник, болеющий за судьбу...  

Отец Павсаний держал в пальцах инкрустированный бокал и круговые движения винного пурпура за стеклом можно было сравнить со спиралеобразным погружением в воспоминания.  

– До сих пор не понять, что беспокоит меня с тех событий?! Я состарился в попытках быть образом Господним, примером для тех, кто предавался своей несовершенности. После молитв и дел сажусь и вспоминаю всё, что прошло перед мной. Вспоминаю и вспоминаю неустанно. Мне доставляет несказанное удовольствие извлекать явления из своей памяти. Я слышал, что люди, знающие меня лично затрудняются читать мои мемуары, их коробит, словно они видят меня нагого.  

– Для живой души чистота не требует определения и поэтому бессмертна. – отец Павсаний изменил тон голоса, давая понять, что рассказ перешел в иное русло. – На чистоту нельзя обращать внимание, потому что она сразу же исчезнет. Мне кажется, это есть легчайшие дуновения той области духовного царства, которую Бог заставляет нас оставить чистым и нетронутым.  

Бывает, молюсь за пределами монастыря и глаз без ведома находит в небе границу, где две невесомые жидкости, тьма и свет, заигрывают одна с другим на небесной сцене. А между ними позирует, грезя, невесомая, прозрачная девушка и зовут её по мне, одиночество. В этих трудах невыдуманных галлюцинаций, я бережно расходую себя, и остаток меня самого становиться таким нужным всем живым людям. Не иссякнет порода людей наивно спрашивающих, почему мы, монахи, выбираем стезю Аскета. Почему я посвятил себя безлюдности, самоистязанию, какая эта внутренняя сила, что, тыча в лицо, отстраняет меня от человека? Я отвечу одним словом, «надо»!. Даже сейчас, после годов духовной борьбы и опыта, я не способен определить на какие величины мы можем замахнуться, чтобы быть услышанным теми у кого есть уши и удостовериться в этой услышанности. Где находится в пространстве Сила, которая после того, когда провозгласишь себя умершим, бережно растапливает чувства, идущие к выходу, как освобожденные узники-смертники, для которых жизнь одни хлопоты, тяжба, и помогает понять громадный смысл любви?  

Август. Священный месяц. Это было ровно четырнадцать лет назад. Душным августовским полднем небольшой отряд всадников, сопровождающих богато убранную карету, шел рысью через лес и, не сбавляя ходу, проходил мимо деревьев, поваленных разбушевавшимся на прошлой неделе ураганом. Лесная тропа была изрыта копытами лошадей и это замедляло продвижение отряда.  

Страдающая от врожденного туберкулеза семнадцатилетняя Ариадна простудилась и слегла. Будучи её духовником, я упросил отца девушки, графа Стокгольма, отвезти Ариадну в монастырь. Это было единственным припасенным средством для её спасения. Скрывать от Стокгольма правду было уже подло. Девушка безотлагательно нуждалась в чистом лесном воздухе и атмосфере отрешенности, которую даруют монастыри. Дворцовая челядь шушукалась, что все во многом безнадежнее, чем объявляли хозяева, разнюхалав об этом ещё до того, как я ввел графа в действительное состояние дел здоровья Ариадны.  

Стокгольм вернулся с верфи, где строил новый корабль, весьма довольный ходом дела, в приподнятом настроении. Удрученный вид моего собрата, святого отца Петра, сразу поверг его в уныние. С минуту он слушал наш диагноз понурив голову, в тягостном раздумье, но потом как все энергичные люди, перевел свои сомнения во всплеск бодрости и немедленно распорядился подготовить карету и седлать коней. После этого Стокгольм быстроногим юношей взбежал по лестнице, отправившись в покои Ариадны.  

Девушка лежала и спала на кровати, произведении исскуств работы неизвестного мастера времен среднего Возрождения. Окна были настежь распахнуты, не было ни цветов, ни картин; отец Петр, смыслящий толк в медицине, велел убрать все: только кровать, голые стены, ковер, распятие и заспанный живой волчонок, распластавшийся на полу. Его оставили по настоятельной просьбе девушки.  

Волчонок был подарком принца Карла. Месяца два назад, проезжая лесом к Кремсу, его драгуны неожиданно наткнулись на свежие волчьи следы, ведущие к прикрытому ветвями логову. Неосторожный адьютант размахивая и рубя эспадроном по кустам, внезапно был сбит с ног стремительным прыжком матерого волка, который затаился в гуще листвы и выжидал в засаде. На волка посыпался град сабельных ударов и в пол-минуту он был изрублен на куски, но когда адьютанта достали из под волчьей туши, он харкал кровью и агонизировал, – чудовищных размеров клыки задели и исполосовали горло и лицо.  

Не успели прийти в себя солдаты после этой беды, когда кто-то привлеченный сомнительными шорохами, заметил другое серое животное, ползущее недалеко между дерьевьями. Это была волчица, перетаскивающая волчат в безопасное место, крадущая детенышей у смерти. Она незаметно выползла с другого выхода логова и соблюдая величайшую осторожность повытаскивала пастью пятерых. Но не успела она продвинуться на несколько футов, как солдаты окружили её со всех сторон, вскидывая мушкеты на плечи. Почуяв неотвратимость роковой кончины, сдавливающее тугое кольцо смерти, задыхаясь от ярости, волчица хрипло рычала. Принц подскакал, но видя, что даже отважный боевой конь встает на дыбы и отступает перед такой остервенелостью, круто осадил четвероного товарища, ловко спрыгнул и отдал поводья второму адьютанту. Принц проворно пролез между ветками, приблизился и пристально вгляделся в глаза разъяренной волчицы.  

"Осторожно! Ваше высочество! У неё волчата! – закричали драгуны, судорожно прижимая к плечам заряженные мушкеты.  

– Вот это глаза! – произнес принц. И, резко выпрямился, а затем, оборачиваясь и отступая, на ходу скомандовал:  

– Пли!  

Лес загрохотал мушкетным залпом. После чего волчица с волчатами вмиг превратилась в кровавое мессиво. Какой-то драгун злобно сплюнул:  

– Вот твари! Так им и надо!  

Хороня адьютанта, солдаты с первобытным ужасом хмурились и крестились.  

– Как так могло случиться? – переговаривались они.  

– Как так могло случиться, он выжил под Полтавой, вел нас в атаку под Бреслау? И умереть от волчьих клыков? Что за несчастье.  

Принц сидел на пне и чертил веточкой на земле планы фортификации. Он воздерживался от резких фраз, происхождение и титул требовали от него не давать волю эмоциям, сдерживать негодование по поводу потери верного подданого и соблюдать хладнокровие. Вскоре однако ему привиделось оживление среди драгун, беспардонные выкрики, давка и он послал справиться первого попавшегося солдата, что там у них происходит.  

– В логове остался волчонок и драгуны спорят о том, кто с ним расправится. – вернулся бегом посланный солдат, готовый для нового поручения.  

– Принесите мне его сюда. – приказал сурово Карл.  

Расталкивая товарищей, небрежно держа за загривок мохнатый сгусток сероватой шерсти, подошел малорослый драгун. От отвращения он хотел швырнуть волчонка на землю, но это было бы истолковано, как оскорбление принца.  

– Ему несколько дней, он слеп. Тварь, видно, совсем недавно ощенилась.  

Карл взял волчонка на руки. Осиротевший щенок жалобно заскулил, отчаянно нюхая руки принца, пытаясь различить родные тона. Ответа какого он ждал не следовало.  

– Вот, дьявол, как нежиться, хочет показаться ангелом! – выкрикнул из толпы кто-то из солдат.  

Чувствовал ли волчонок, что только своим поведением беспомощного существа сможет умилостивить того, от кого зависело быть ему или нет на белом свете. Руки, которые убили отца и мать, держали дитя. Эти руки пощекотали его влажный нос.  

Карл исподлобья перекинул взгляд на видневшуюся поодаль груду мертвых волков, а потом ему вспомнился случай, когда он с драгунами летучего отряда захватил шайку головорезов, весь прошлый год угонявших скот, грабящих и убивавших местных жителей. Преступники оказали упорное сопротивление и после кровопролитного боя у принца были неожиданные большие потери: несколько убитых и много тяжелораненных. Взбешеный Карл приказал расстрелять пленников всех на месте без суда. До приведения приговора в исполнение, разосланные по лесу лазутчики приволокли ещё одного вооруженного до зубов молодого человека, о котором главарь шайки божился, что это его сын, он прибыл только неделю и никому не причинял вреда.  

– Пощадите, хотя бы его, ваше высочество! – не унимался главарь, уродец.  

Разглядывая мягкие бока и реберки волчонка Карл видел схожесть между ним и тем молодым человеком. На исповеди принц говорил, что в подобных обстоятельствах трагических, решаюших, знаменательных, ощущает (и, очевидно, это бывает у многих), когда смотрит на совершенно чужого человека некие смутные чувства тенями и очертаниями предков восстают из глубины души. И если такое случается, чужак пересекает его жизнь навсегда. Он делает крест с жизненным путем. Такие личности мерещатся ему и в будущем, тревожа совесть.  

Карл был безжалостным, но отходчивым правителем. Непосредственный организатор и участник многих военых кампаний, сейчас принц находился меж двух огней, зачем оставлять этого подозрительного юношу в живых, если без суда и следствия казнены остальные? В тот день Карл позволил себе ошибиться. Он подозвал адьютанта (именно того, который был впоследствии растерзан волком) и мрачно, непререкемым тоном сказал ему: «Разбирайтесь сами, Густав! Мне безразлично...» При преступнике нашли какие-то драгоценности и, распаляясь, и подражая принцу в суровости, несчастного тут же вздернули на ближайшем дубе. Искоса следя за приготовлениями солдат, этот малый до последней минуты не верил, что его могли бы так несправедливо покарать. Неестественно вытянувши голову, малый беспрестанно тихо под носом повторял:  

-Я невиновен принц!  

Несчастный задохнулся столь скоро, что солдаты даже подумали, что он притворяется и выстрели два раза в сердце.  

Карл неохотно листал эти страницы своей жизни, он был опытным солдатом, но не был карателем, презирал жестокость, тем более с пленными. Вся его жизнь прошла под знаком борьбы со слабохарактерностью, этот эпизод напоминал ему, что коварная слабость одержала вверх над ним...  

Наконец Карл оторвался от созерцания волчонка и поднял свой, подавлявший любого смертного взгляд.  

– Вы хотите убить волчонка, капрал? – спросил Карл драгуна, который злорадно потирал руки. – И вы тоже? – Карл обвел взглядом обступивших его солдат, отметив среди них тех, кто был с ним в том налете на разбойников.  

– Как прикажете, ваше высочество?! – рявкнули солдаты хором. – Он и так не выживет. Очень маленький, без матери.  

Карл развел бровями, видно было, его не удовлетворил ответ. И вдруг орлиные глаза властелина сверкнули какой-то идеей.  

– Я возьму его своей крестной. Пусть волчонок поживет с агнцем. – сказал многозначительно Карл.  

Через день принц привез волчонка больной Ариадне. В пути, собственоручно кормя коровьим молоком скулящего малыша, Карл назвал его Феликсом, Счастливчик. После расправы над семьей, волчонок и вправду был счастливчиком, по людским понятиям. Но вы увидите, что доблестный Карл не ошибся. Его гуманный поступок изменил жизнь умирающей девушки.  

Карл выпытал у Ариадны все подробности о здоровье, а потом приголубил и приласкал крестную.  

– Кажется, мне пора идти, Ариадна. И как же без подарков, скажешь ты? А вот и он!  

Принц оттянул ворот своего блестящего камзола и незамедлительно оттуда выкатилась бурая мордочка Феликса.  

– Это настоящий волчонок. Может вы подружитесь?  

Вне себя от радости, Ариадна захлопала в ладоши и бросилась на шею принцу. Реагируя на интонацию волчонок сразу же потянулся к Ариадне, тараня пастью её теплые и нежные ладони. Его зачаровал запах Ариадны. Он был такой светлый и безобидный. Проголодавшийся Феликс лизал пальцы девушки.  

Карл глубоко был тронут последствиями своего решения. И, знаете, этот великий человек уехал в порыве благородных чувств, воодушевленный происшедшим.  

Ариадна, позабыв о хвори и тоскливых мыслях, стала по-хозяйски возиться со своим бесценным подарком.  

Заботы о несчастном волчонке Счастливчике развеяли её плохое настроение. Она поселила Феликса в соседнюю комнату, застелив её теплыми шерстяными ковриками и попросила слуг приносить лучшее молоко в графстве.  

«Лишь бы он выжил! – думала Ариадна и молилась Богу. – Лишь бы он выжил! Сейчас!» Это странность человеческой натуры, мы молимся о том, что может погубить нас. И забываем и отвергаем то, что может нас сделать неуязвимыми.  

Через два дня Ариадну разбудили поскуливания волчонка, она подошла, чтобы предложить ему молока и оказалась свидетельницей поразительной картины, волчонок не находил себе места из-за того, что его глаза раскрылись и ему стало вдруг неуютно. Ариадна прилегла на пол и поднесла лицо к его морде: два несчастливых существа вопросительно глядели в друг друга. Вопросы ведь являются содержанием человеческой жизни.  

Начиная с этого дня у Ариадны вошло в привычку брать волчонка к себе на постель и эта странная пара чудаков молчаливо изучала один другого. Волчонок помогал себе носом, Ариадна нежностью. Девушка что-то ему шептала, волчонок грустно и пронзительно синими глазами смотрел на необычное существо. Со временем малышу понравилось засыпать вместе с ней и, зевая, он семенил к её кровати и, еле дотягиваясь геркулесевой пядью, скреб железную скобу.  

Граф Стокгольм волчонку явно не нравился. Граф был скрытен и предвзято относился к нему.  

Каждый раз при входе этого благородного вельможи волчонок навострял уши и готовился к чему-то неприятному. Сейчас Феликс не двинулся с места.  

– Ариадна, – позвал Стокгольм, мягкой и бесслышной поступью обходя волчонка. – Как ты себя чувствуешь?  

Девушка, не открывая глаз, ответила сонливым голосом:  

– Не знаю, отец, я думаю, что лучше.  

Это был обычный ответ Ариадны. Графа посетила мысль, что всё наоборот и он просто лгал себе.  

Волчонок, услышав голос Ариадны, приполз и уставился на отца с дочерью. Его глаза на минуту встретились с глазами графа, в которых, и Феликс не мог ошибиться, было сходство с глазами Ариадны. Феликс был проникновенен своим вниманием. Будучи неисправимым хищником, в его облике сквозила человеческая наружность.  

Граф Стокгольм присел на порог кровати.  

– Ты научила его понимать речь, моя девочка. Да, теперь я вижу. – Граф покачал головой, стараясь сдержать волнение. – Но ты не заботишься о своем здоровье, Ариадна. – голос Стокгольма срывался.  

– Мы должны ехать. Отец Павсаний настаивает. В монастыре тебя ждут, все уже подготовлено. Там так красиво! Прошу тебя, не упорствуй. Я позову и прислуга поможет тебе одеться. Ариадна...  

Хотя Стокгольм все же не смог уговорить Ариадну оставить волчонка тут одного на попечение слуг.  

– А потом вы посадите его в клетку! Нет. Лучше я умру, чем предам его. – сказала Ариадна.  

Она взяла его к себе в карету, не желая расставаться с Феликсом не на минуту.  

Многие молодые дворяне, приближенные графа и из свиты принца, вызвались сопровождать Ариадну, чтобы этот переход показался ей непродолжительной прогулкой.  

Спястя два часа, эта странная кавалькада взяла курс на монастырь, который лежал в нескольких часах верховой езды.  

Во главе отряда скакал стройный француз шевалье, уже не помню имени, позади него рослый немец барон ван Штауфен и несколько других лихих юношей, эскорт, которому бы позавидовал сам король. Компанию Ариадне составлял испанский офицер, бывший от неё без ума. Этот южанин прошлой ночью в третий раз приехал к ним в гости из далекой Севильи. Горячный испанец шпорил лошадь и натягивал уздья, чтобы постоянно держаться вровень у дверцы кареты Ариадны.  

– Почему люди так не любят волков, Пабло? – спросила Ариадна благосклонно.  

– Ариадна, дорогая Ариадна! – идальго Пабло улыбнулся своей соблазнительной улыбкой. – Вы хотите узнать тайны мира? Я открою вам; люди не любят волков, потому что волк, это неприрученный, незакованный друг, личность, харизма, крепость духа. Как обычно, волки не нападают на человека, сторонятся, живут сами по себе, стаями, семьями, внепонятийным духом преданности. Много раз они даже спасали людей от верной погибели, но род человеческий всегда желает заполучить безопасность и поруки этой безопасности и поэтому считает опасным для жизни все то, что не смог приручить, подчинить, что не смог заковать под свои цепи.  

– Он живой, как наши малагенья! – прибавил влюбленный испанец, указывая на волчонка, безумно озирающегося по сторонам. Отряд въезжал в лес и вместе с ним столько новых прелестных запахов, столько неизведанных предчувствий обуревали Феликса.  

– Что, маленький негодяй? – погладила Ариадна волчонка. – Хочешь размяться... – Скоро, даст Бог, найдешь свое счастье.  

– Ариадна, чем вы его так обворожили? – полюбопытствовал испанец. – Только святой Франциск, смог приручить волка.  

– Я всего лишь его кормилица, сеньор Пабло. – сказала Ариадна и откинулась на подушку, чтобы не поддаться головокружению.  

Пабло отвесил легкий поклон, старясь выразить все: любовь, уважение и понимание. Однако у него получилась неуместная улыбка обольщения.  

Через час они были у цели. Монастырская прислуга радостно встречала Ариадну. Весть об этой чудесной девушке разнеслась по всему графству. Она являлась не только дочерью дворян, её добродетельность снискала ей широкую известность в простонародье. В дороге девушка несколько ослабла и настоятель подхватила её:  

– Писание, свежий воздух и молитвы быстро поставят тебя на твердые ноги, моя хорошая.  

Её отвели домик у родников, принадлежащий монастырю. Ариадна на прощание помахала рукой Пабло, который, гарцуя на коне у ворот, нетерпеливо дожидался этого жеста. Он ускакал чрезмерно счастливый, довольный и собой и тем, что произошло.  

Я так хорошо запомнил этот первый день Ариадны в монастыре. Ей создали все мыслимые удобства. Приставили служанку и сам настоятель, созвав прислугу, настрого приказал ей не докучать девушке, а исполнять малейшую прихоть почетной гостьи. Феликс должен был жить на крыльце.  

Было прохладно и умиротворенно в этом домике. Уходя от Ариадны, я благословил и пожелал ей мирного сна. Робким жестом она остановила меня у порога и сказала:  

– Отец Павсаний, как вы думаете, мне станет лучше?  

– Да, Ариадна, тебе станет лучше. Я так думаю, но мои уверения ничто по сравнению с тем, что тебя ожидает – отвечал я.  

Был ли я в этом уверен? И да и нет, однако мы, духовенство, взвалив на себя бремень посредников Бога на земле, должны понимать, что надежда – единственное почему Бог нас избрал, если мы вообще избраны. И это, мой друг, ещё не всё. Мы должны уметь оживить эту надежду, сделать её окрыляющей. Иначе, зачем нам все эти званья, рясы, книги и притчи?  

Утром граф Стокгольм велел привести сельского скрипача, чтобы развлечь Ариадну и отогнать дурные мысли. Скрипачу щедро заплатили. И он с усердием сыграл часовой концерт.  

– Можно я посмотрю на смычок?! – спросила девушка, когда музыкант стал укладывать инструмент в футляр. – Я никогда не видела его сблизи.  

– Да, конечно, сударыня, извольте, он из отборного конского волоса.  

– И так получается звук? – удивилась Ариадна, водя смычком по струнам. – А почему не получается у меня? Такие пугающие звуки, совсем не как ваши. Господин музыкант, скрипка как будто оживает, когда вы играете.  

– Мой учитель говорил, что игра на скрипке это заповеди Христовы. Они такие ясные и простые, многие лучше нас знают, как их исполнять, но редко кто живет ими.  

– Сейчас я слишком слаба, чтобы изучать музыку. Но с радостью буду слушать вашу игру, господин музыкант. Приходите, пожалуйста, и в другой раз.  

В ответ скрипач посвятил ей незамысловатую «Сонатину».  

«Наверное, это имел ввиду отец Павсаний!» – подумала Ариадна, наслаждаясь камерной музыкой посреди леса.  

После концерта она пошла обозреть местность, где должна была провести ближайшие шесть месяцев. Пейзаж округи монастыря был воплощением воображаемого мира. Я не любитель подробно и красочно описывать ландшафт, но то было сказочное общество исполинских деревьев, лесных оврагов, речек, валунов, – земля обетованная. За деревянным домиком, отстроенным нашей братией, бил ключ, самый шумный представитель этого затерянного рая. Там было так тихо, что без щебетания ключа можно было бы просто оглохнуть. Вода из него была и вкусной, холодной и даже целебной, из-за примеси в ней неких солей, к такому выводу пришел ученый из Королевской Академии Наук, изучавший лет пять назад её качества. Вода ключа собиралась в небольшую речку, втекающую двумя рукавами в овальной формы пруд длиной не больше двести футов, с диковинными ивами на противоположном берегу и аллеей по левой стороне. Посреди пруда усилиями братии мы возвели укромный островок, раскинули там беседку со столиком и креслами и подводящий мостик. У пруда была ухоженная аллея ив, а во главе пруда, обособленно стояли две ивы, дело безграничной фантазии местного жителя, он все время старался придать этим деревьям формы возлюбленных, кавалера, склонившегося перед дамой и положившего ей голову на колени. Ариадне очень понравилось место, но связь с отчим домом вызвала в ней прилив ностальгического чувства.  

– Надо пережить, Феликс, эти несколько месяцев – открыла она сердце волчонку, утирая слезы. – Помнишь, как горячо я молилась Богу, и ты выжил, а сейчас гуляешь, как хозяин этого леса, тогда копошился как муравей у меня на полу? Помнишь, ты выжил, значит, мы продержимся. Вместе, ну что ты думаешь, маленький негодяй?  

Однако Феликс был столь увлечен новой средой обитания, что выразил всего лишь исключительную невнимательность к Ариадне, – он отплясывал, вдавливал лапы в мокрую землю, а потом тоже самое в воздух, и затем умалишеный, как угорелый метался взад и вперед по берегу пруда. Инстинкт подбрасывал ему, что лес и Ариадна его самые большие радости; вот всё то, что ему нужно в этой жизни.  

– Феликс, тебя никогда нет рядом. Разве я так поступаю с тобой?! – прокричала вслух свою мысль Ариадна.  

Само по себе сложилось, что желание пережить время стало толчком к самоисследованию. Под рукой у Ариадны были редкие книги, карты, настольные игры. Все, чем можно было скоротать время. И в её распоряжении была братия, одни из самых продвинутых теологов в королевстве.  

После пробуждения Ариадна, вооружившись моим посохом, вместе с волчонком стали бродить по окрестностям в лесу, строго придерживаясь моих указаний, не слишком отдаляясь от домика. Девушка собирала ежевику, листья, желуди, изучала тропинки и следы, мир беличьих сообществ, что сновали по деревьям. Феликс обнюхивал всё, каждую кочку и деревце, но следовал рысцой по пятам Ариадны лучше всякого телохранителя. По вечерам они шли под беседку, Ариадна крошила хлеб рыбам, которых мы завели в пруд так для гостей. Феликс свирепо скалился, недовольный повадками рыб. Ему хотелось попробовать их на зуб, как самых нахальных похитителей Ариадны.  

Каждую неделю, будучи заботливым и мудрым отцом, Граф Стокгольм наведывался к дочери, а через день присылал управляющего или кого-то из слуг, справиться, что ей нужно и поддерживая нас провизией и пожитками. Через месяц, если мне не изменяет память, он приехал пораньше и обрадованный улучшениями здоровья Ариадны, находился в отличном расположении духа. Его лицо сияло от счастья. Граф торжественно вручил дочери повязанную лентами коробку.  

– Что это? – нетерпеливо распаковывая перевязь, спросила Ариадна. – Всю жизнь я в твоих подарках.  

– Вот поэтому ты у меня такая одаренная...  

Они мечтательно ступали под сенью аллеи ив, направляясь к островку. Эти насаждения ив я называл статуей ветра.  

– Отец, это палитра, а это что? Краски?! А зачем? Я... рисование?  

– Тебе не нравиться моя мысль?  

– Нравиться, но, ты же сам знаешь, я не умею рисовать.  

– А кто умеет? Всему приходиться учиться. Ты не умела ходить и ты научилась, ты не умела говорить и научилась. Если чего-то нет, это не значит, что оно не может быть, Ариадна. Тебя не было на свете и мать родила тебя. Я не знал кто ты и Бог дал мне познать это великое счастье. Моя цель, чтобы ты попробовала заняться живописью. Я принес тебе палитру. Ты должна знать, что проживая цвета и оттенки, формы, изгибы и трещины пространств мы постигаем в тайный смысл счастья бытия.  

Я привез тебе мольберт, кисти, карандаши, холсты. Всё там, на лошади. И сегодня я не менее счастлив, когда ты пролепетала свои первые слова. Нарисуй мне этот лес и эти деревья, этот домик и родник. Этот пруд. Всё, как видишь и как получится. Ты заметишь, что получится, лучше чем ожидала. Ты способна, ты чувствительна, ты станешь прекрасной художницей, я верю.  

Граф нежно обнял дочь. Феликс, задрав голову смотрел на них, раздумывая над тем, что в сушности Стокгольм не так уж и плох. Если бы это была пес, он забарабанил бы хвостом.  

Ариадна обожала отца, чтобы не послушаться его полезного совета. Днями напролет она взялась рисовать лес. Позолоченный сентябрьский лес переродился. Выдалась необычная теплая осень и лес, угождая девушке, каждое утро переодевался как франт, в самые непредсказуемые и изумительные оттенки цветов. Золотой, огненный, цвет красных яблок, рубиновый лес. А в желтизне этот разыгравшийся не на шутку лес уступал только солнцу и палитре Ариадны. Мы с ней несколько раз побеседовали, что она должна писать и постепенно она сама изобрела свой метод, как достигать понимания того, что хочет и должна изобразить на холсте. В ее картинах, где не было даже намека на отточенное мастерство шоклы, слышался гимн жизни. В этом божественном местечке, даже в самом микроскопическом и незначительном, трудно было не столкнуться с олицетворением жизни, но как показать, что ты гармоничен с ней, а не безобразен? В своих полотнах Ариадна целеустремленно добивалась этого. Я подсказывал, что мне приходило в голову.  

Цветок виктории тянулся внутренностью к солнцу. Заросли тысячеузорного папоротника с каждым разом усложнявшие ей задачу, успокаивали ум. Розовый мрамор в белых крапинках, созревал за дубами, купаясь в неге осенних лучей. В толстенных паутинах точно в гамаках висели зазнавшиеся оводы. Стаи разных птиц скучивались и проводили переклички. Жеманно загорали на излучине ручейков заросли осоки. Ариадна пускала хороводы лесных цветков по пруду, устраивая помпезные разноцветные парады на водной глади. Такие вещи стоят быть написанными.  

Однажды Ариадна отважилась вместе с волчонком забрести в пещеру, где было сыро и темно. Пещера уходила глубоко под землю и оттуда дохнуло зловещим дыханием и приглушенным, тупым стоном земли.  

А однажды прибежал непоседливый Феликс, скуля, и прося её посмотреть, что он нашел. Далеко от домика под слоем опавшей листвы торчали оленьи рога.  

– Сюда наведываются и олени, но в основном мелькают силуэты ланей. – пояснила русоволосая сестра Мария, помогая Ариадне, управиться со скарбом художника. В прошлом году братья Иосиф и Лаврентий нашли тут скелеты двух ланей, матери и детеныша. Здесь водится много волков, но на людей, как ни странно, они никогда не нападают, Господь бережет нас.  

За прудом в лесу стояла небольшая хижина. Там жили старики-крестьяне, муж и жена Хильдегарды. Два-три раза в неделю Ариадна приходила к ним с визитом. У Хильдегардов было тепло и пахло лепешками; особенная уклончивая манера беседы превращать явное в запредельное для понимания. Чете полюбилась эта спокойная родовитая девушка, разгуливающая с волком, что по странности вполне сопутствовало духу этих людей. Стариковская хмурь сбегала с их лиц, когда голос Ариадны возвещал, что к ним в гости пришла сама юность и несет им масло и что-то вкусное из еды, откладываемой только для них.  

– Вы, дворяне, богачи, помещики, никогда не готовите, не варите, все вам подают к столу готовым. Вот поэтому вы и не знаете, сколько надо мучиться у печки. – шепелявила старушка Хильдегард, мешая ложкой гороховый суп.  

– Я жду одобрения отца Павсания. И после этого я смогу отправиться домой. Я возьму вас с собой и вы будет жить больше никогда не испытывая лишений. – сказала однажды Ариадна, разглядывая крючочки чертополоха, который зацепился за подол платья.  

Старушка ухмылкой ответила на искреннее предложение Ариадны. Только по учащенному постукиванию ложки нужно было понять, что она подыскивает ответ. Потом эти размышления пролились сквозь установившуюся тишину.  

– Я не испытываю лишений. Это лишения для тебя, дорогая. Я, наверное, никогда не сумею уйти от этой аллеи ив вдоль пруда. От монастыря и от пруда, от этой убогой хижины, от этой убогой хижины. – повторила Хильдегард. – От моей молодости.  

С нескрываемым раздражением старушка метнула взгляд на Ариадну, чтобы ощутить свое превосходство, однако глаза девушки заблестели от слез.  

– Мои лишения – это все что у меня осталось. Может быть и в этом заложил Создатель какой-то смысл, раз они существуют? – с тоном раскаяния и примирения уточнила Хильдегард. – Лучше попробуй-ка суп, и скажи, может чего-нибудь добавить?  

– У тебя красивая родинка, девочка. – сказала старушка, не дожидаясь ответа, чтобы примирение было полным,. – Это от матери?  

Позвал Мартин и старушка пригласила Ариадну в мастерскую мужа. Много лет он уже промышлял гончарным делом.  

– У меня уйма работы: утварь для монастыря, ближайшие селения, все нуждаются в моих изделиях. – поприветствовав, стал рассказывать Мартин, ещё до того, как Ариадна спросила его о чем-либо. – Каждый день я вывожу по двадцать кувшинов на этом гончарном круге. – Раньше это было для меня искусством, сейчас ремесло. В молодости я не мог разобраться, зачем это делается: для людей или для себя? Одним чуть излишним прикосновением пальца я могу всё испортить. И так бывает в любом из изящных искусств. Так зачем эти попытки и самотерзания, поиски, искусство? Всякий из нас хочет стать бессмертным, вечным и каждый наш поступок подвержен этой идее. Собственное дитя это духовный проводник по времени, но мы хотим, чтобы в жизни остались, самое неумирающее, наши руки. Я считаю руки это душа человека, что он из себя представляет. Большинство мыслителей склонны считать таковыми глаза...Я не буду отрицать, кажется, они дополняют друг друга, как небо и солнце.  

– Мартин, не путай девочку своей стариковской философией. – заворчала старушка Хильдегард. – Лучше покажи нам твои новые горшки.  

Вечером старушка провожая Ариадну, накидывая ей платок на плечи, задержала её около пруда.  

– Старушка Дженни много стала говорить в нынешнем месяце, сделай мне замечание. Мартин запрещает мне столько болтать, он говорит слова мешают нам быть людьми. А я люблю говорить. Я люблю слова, для меня они уютные, они это дома. В них живут столько разных существ, историй и воспоминаний.  

– Вот там у пруда, хотела я сказать тебе, мы с Мартином в первый раз встретились. Сорок лет назад. Почему сорок? Трицать восемь... Тридцать восемь лет назад. Он работал в поместье у старого графа, у твоего деда и по вечерам отлучался ради меня. Семь раз встречались пока он... Он мне сказал, что ему трудно было вымолвить, я тебя люблю, или люблю тебя.  

Дженни уперлась взглядом в пруд в свое отражение, нагнулась и посыпала её горстью земли. Осклабившись, она продолжала:  

– Столько лет прошло, дай Бог вам прожить, больше чем все эти годы счастья, Мартин потом признавался, что это было для него очень незначительно сказать: «я люблю тебя!» и потом, дорогая вы моя, он стыдился своего голоса, когда произносил эти слова. Что это удивительно? Он стыдился голоса, когда произносил эти слова. И когда Мартин пришел на наше седьмое свидание, он был одет в новый землистого цвета сюртук, который ему так шел, усадил меня вон там у дуба, положил голову мне на колени и сказал сотрясающим пространства самым свободным, бархатным, воздушным голосом, который мне вообще довелось когда либо слышать:  

– Джени, я так тебя люблю, я так тебя люблю.  

А потом мы оба плакали...  

Старушка набрала воздуха и лицо её снова озарилось сиянием:  

– Когда мы поженились, Мартин посадил ивы у пруда. Всю жизнь он придавал им формы, возлюбленных...Возлюбленного склонившегося на колени возлюбленной. В память того единственного и страстного вечера, когда мы признались друг другу в любви, были парящими птицами, существами, преодолевшими земное притяжение, сбросив тяжесть мучащего нас духовного несовершенства. Вы заметили ивы, Ариадна?  

Мы, старики, предпочитаем рассказывать о трудных временах, как о сказках. Жили-были, а сейчас этого нет. К сожалению. Я так жонглирую воспоминаниями и годами, как мой Мартин управлял некогда играючи усадьбой вашего деда. Он такой мудрый! Мне не забыть того, как однажды нам стало совсем невмоготу, – умер наш второй сын, ваш дед нанял другого управляющего на место Мартина, мы остались совсем без средств к существованию. И что мне было делать? Я вышла поплакать, нет ни о какому самоубийстве я и не думала, как сейчас делают молодые люди, лишь постучаться в дверь невзгоды. Я вышла к пруду и внутреннее побуждение отнесло мой взгляд на ивы, которые, я считала чудачествами Мартина и всё время посмеивалась над ними. Девушка-ива склонилась над своим кавалером. Её волнистые руки укрывали его лицо от ненастья и врагов и гладили волосами его усталое лицо. И я подумала, в чем же их безмолвный урок? Мне стало легче от этих ив. Удивительно, наши чудачества придают нам силы...Не так ли Феликс? А ты подрос, оболтус! Вы замечаете, Ариадна? Скоро волчищем станет. И побежит истреблять живность леса.  

Старушка Дженни не ошибалась, Феликс хорошел по часам. Он стал стройным и высоким, набрался веса и форм настоящего волка. Повадки его стали воровитее, иногда он мог стащить с кухонного кусок говядины, иногда косился на кур Хильдегардов. Теперь он уже спал на крыльце, сбивал лапой миску и питался исключительно из рук Ариадны. В конце января он стал все чаще и продолжительнее отлучаться и приходил неимоверно измотанный. Ариадна пригорюнилась, когда её осенила мысль, что волка нельзя привязать к себе, а потом она подумала об отношении двух личностей, возможно ли кого-то привязать к себе, не убив в нем то, то что любишь? Все же её выводили из себя однообразные расспросы людей о Феликсе, которые будто бы приготовляли её к худшему.  

Одевшись потеплее, набросав эскиз будущей композиции, Ариадна раскидывала «лагерь» перед природной картиной и продолжала писать посеревший лес, скинувший листву. Вечером или утром, если был сильный холод, она лепила из глины разные фигуры и относила для обжига Мартину. Он научил её обрабатывать воск и создавать свечи миловидных форм, где проявлялась недюжиная фантазия девушки. Силы её духа расцветали под влиянием плодотворного труда, работы ума, чтения Библии, наших бесед о Боге, судьбе и месте человека в Поднебесной.  

Вскоре в свои права вступила и зима, предваряясь ночными заморозками и корочками льда на пруду. Морозный воздух укреплял здоровье Ариадны, вызывая положительные встряски организма, и мы с графом приняли решение оставить её на всю зиму для полнейшего выздоровления.  

В начале декабря после вечерни повалил густой снег. Беленое утро для Феликса стало откровением, он барахтался в сугробах, зовя Ариадну воспринять это чудо так же восторженно.  

– Феликс, что это такое? Ты можешь ответить? Феликс, удивляешься, а, знал всё? – кричала она, разрумянившаяся от бега по аллее.  

Монахи убирали тропы к монастырю, даже в них этот ликующая пара вызывала неподавленные эмоции снисходительной улыбки и мирского существования.  

Ариадна обратила внимание на ивы Мартина, которые накрытые снегом манили ум ещё в более романтические домыслы. Игра форм и мелизмы цветов при преобладании белого оказались преподаны в тонком исполнении, шедевру Мартина покровительствовал художник, величайший из всех.  

Одним, выдавшимся солнечным декабрьским днем, я предложил Ариадне сходить к отцу Осие, вот уже несколько лет уединившемуся в келье, на невысокой горе. Ариадна была поглощена фантазиями об очередной картине и замедлила с ответом. Однако не хотела отказывать и согласилась, скрепя сердце, зная, что я не отведу туда, где она может остаться недовольной.  

Мы вышли вместе с зарей из домика. Ариадна находилась в предвкушении чудесного похода. Феликс держался с достоинством вельможи.  

– У него период позерства. Я тебе покажу, плут. – сказав это, Ариадна побежала за ним и шутя отшлепала по бокам. Феликс сорвался с места и очерчивая нас огромными кругами, обессилевший приплелся к нам после получасового бешенного бега.  

Я взял с собой мула, на которого через полчаса усадил Ариадну, чтобы она не утомилась от перехода. Человеческое воображение не сможет представить такой простор, что можно увидеть с той горы. Внизу как человеческая мысль, извиваясь и ища выхода, неутомимая река пробивала свою дорогу к истине. Лютики, эдельвейсы, розмарин, филодендроны росли на склоне, одетые в серебристые накидки инея. Со склонов всходил пар облаков. Вершина горы белела, так будто все тот же безымянный художник устроил конкурс белого цвета.  

– Ариадна, помнишь из Писания? И произвела земля зелень, траву, сеющую семя по роду и по подобию ее, и дерево плодовитое, приносящее плод, в котором семя его по роду его на земле. -напомнил я.  

– И увидел Бог, что это хорошо. – дополнила Арианда, хотя её внимание было приковано к этим едва ли не вымышленным пейзажам горной панорамы.  

Отшельник стоял к нам спиной на балконе, свешенном над скалистым обрывом. Облаченный в белую плащанину, словно вышитый из света и любви, этот человек неповторимую излучал ласку, радость и сияние. Он протянул руки навстречу девушке.  

– Дочь моя, даже в мою обитель, оторванную от суэты мирской, доходят вести о тебе.  

Зачарованная Ариадна преклонила колено.  

«Как будто кто-то другой изнутри ладонями, воздетыми к светилу, высвободился из меня...» – рассказывала она мне впоследствии.  

– Вы удивляете нас каждый раз, отец Павсаний, – обратился ко мне отшельник, принимая мой поклон. – При каждом визите всегда что-то новое и ни на что не похожее. Девушка и волк, а с ними монах. Прямо как из кельтской легенды.  

Отшельник приподнял девушку и поцеловал её в лоб.  

-Как говорит Иисус: «...Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа...» – Так доверяй, тому, что приходит из ниоткуда, так как оно не имеет связи с вещами.  

-Реки лет, а ты пойдешь к своему совершенству. – наставлял отшельник. – Но иногда река может стать морем, и море Вселенной.  

– А что будет потом, святой отец?  

– Потом? А потом будет, все, как было раньше. Ничего нового. Потом просто нет, оно не нужно. – ответил отшельник.  

– Святой отец, Господь дает таланты мне наполовину, где я должна был искать остальную половину? – допытывалась Ариадна. – Я так хочу приникнуть в красоту людей, природы, растений и животных, написать это все. И я не могу найти в себе эту другую половину таланта.  

Отшельник по-отечески погладил её по голове и пошутил.  

– Ты хочешь пожаловаться мне на Господа, дочь моя?  

Он указал на долину, разверзшуюся под нами.  

– Во времена без вдохновения посмотри на мир, который не знает столько о Творце сколько ты и все-же повинуется ему. Ребенок мечтает о небе и бежит с воздушным змеем в руках, птенец ждет освобождения сверху от прилетающей матери, волк воет при лунном сиянии. Творить – порой равнозначно готовности.  

– У тебя есть всё, что тебе нужно в жизни. Приободрись! – сказал он твердым голосом.  

Мы уходили от него исполненные радости и довольства, Ариадна с мечтой о своем мольберте, я о силе Духа Святого переворачивающего всё, что казалось таким трудным и недосягаемым.  

– Что он имел ввиду, что нет "потом"? – спросила меня Ариадна, собирая для гербария розмарин.  

– Всю жизнь мы блуждаем в поисках того, что прямо перед наши носом, в наших руках, в нашем разуме, Царство Божие. Я думаю, что Бог больше любит из-за того от чего мы можем отказаться, нежели что мы пожелаем.  

Через неделю заявился тот самый испанец, идальго Пабло, который показался Ариадне вовсе не таким бахвальным.  

– Вы как царица сказочного леса, Ариадна! – воскликнул горячный идальго, целуя руку девушке. – Вы стали ещё прекрасней. Эти дивные локоны, эти глаза. Клянусь честью, вы фея.  

– От вас давно ничего не было слышно, Пабло. Отец говорил, что вы поехали в Персию.  

– Да за четыре месяца я пересек Европу, похитил её красоту и вернулся сюда, чтобы увидеть вас. – не сдержался Пабло.  

Он принес Ариадне в подарок персидскую книгу о Востоке. В ней красочным языком рассказывалось о бескрайней пустыне Сахаре, которая лежит в далекой Африке и живущих там берберских племенах, о Тадж-Махале, Мавзолее, который раджа построил в честь своей боготворимой, безвременно почившей жены. В книге описывался рецепт приготовления рахат-лухума, а в разделе боги Древней Греции клыкастый пес с названием Цербер заставил Ариадну углубиться в чтение.  

– Он охраняет вход в загробное Царство Аида. – вставил слово Пабло, пользуясь возможностью поймать взгляд Ариадны.  

Вечер они провели в беседке на островке и, увлекательно рассказывая о своих приключениях Пабло неожиданно запнулся, вынул из-за пазухи небольшой кожанный мешочек и начал развязывать. В нем лежали жемчужные бусы с восточным орнаментами.  

– Клянусь, Ариадна. Я мчался к вам сквозь пустыни и горы, сквозь землятресения, которые хотели загородить мне путь. Я хотел доказать вам и себе, что так вас люблю, но отдалился от вас. Я доказал и смог, что можно свернуть горы, когда любишь. Завтра я уезжаю в армию, и если вернусь, то никто не сможет остановить меня, жениться на вас.  

Ариадна, покраснев от смущения, с опущенной головой слушала жаркую речь благородного идальго.  

– Никто не сможет остановить меня. А Феликс очень вырос, ей-богу. Он не убегает в лес? – идальго сменил разговор и улыбнулся, не почувствовав, как затронул больную для Ариадну тему.  

Феликс не подходил к Пабло близко, он и не рычал на него, как делал на некоторых из монастырских братьев, но в звере видна была настороженность и брови на морде показывали его враждебность. Вздрагивая и весь собравшийся, Феликс издали наблюдал, как Ариадна прощалась с Пабло. Идальго стоял у оседланной лошади, держа в своих руках запястья прекрасной Ариадны, но он был джентльмен прежде всего и лишь позволил себе обнять девушку, как сестру. Вскочил на лошадь и был таков.  

Ариадна, опустошеная направилась к домику. После заутренней она отозвала меня в сторону. Глаза её полны были печали:  

– Это любовь, отец Павсаний? То, что происходит с мной?  

– Да, если тебе больно, как никогда и тяжело, как никогда. Это любовь, дочь моя. Потому что не бывает избавления без страданий.  

Ариадна заплакала, опустившись на скамейку. Её всхлипывания привлекли Феликса. Волк тяжелыми шагами приковылял и уставился на Ариадну как в тот день, когда прозрел. У Феликса был какой-то внутренний флюгер мироощущений и он интуитивно переводил в свой язык каждую ноту человеческого настроения. Я позаимствую бы одно великое сравнение, «...даже Соломон во всей своей славе не одевался так»...как этот грациозный хищник. Когда инстинкты были на пределе всё существо сосредотачивалось в гипнотизирующих глазах Феликса. Его треугольные уши готовы были выхватить самые незаметные шорохи души Ариадны. Я сравнил бы его наружность с обнаженным мечем дамасской стали. Его ледянящая душу физиономия передавала всю палитру человеческих эмоций. Длинноногий и массивный, косая сажень в плечах, заботливо укрытый непроницаемой для морозов шерстью, прирожденный вожак, при все своем могуществе Феликс не мог проникнуть в неизбежность трагедии Ариадны. Да что Феликс, даже человек, проповедующий суть неизбежного, всегда стремиться одурачить силы, которые приводят в движение жизнь. И в наказание ему потрескавшиеся на холоде  

Это девушка была мне почти дочерью, каждая её слезинка обжигала мне сердце. Она никогда не поднимала вопроса о своей обреченности, ни слова о смерти, и я могу заявить по прошествии стольких лет, что её светлая красота покорила самые могущественные сверхъественные силы и они оставили её здесь только для того, чтобы показать остальным людям, к чему надо стремиться в жизни.  

Я проводил Ариадну домой, мы долго беседовали и она спросила меня.  

– Почему, отец Павсаний, Бог смешал в моей жизни столько хорошего и прекрасного и неприятного вместе?  

– Он не смешивал, дорогая. Он любит тебя. Он так тебя любит. Как не способно никакое другое существо.  

Лицо Ариадны просветлело. Она прочитала две главы из Нового Завета и легла спать рано.  

Она была разбужена служанкой:  

– Госпожа Ариадна, вы бредили во сне.  

Множество чувств поднялось в Ариадне от свежего впечатления сна незабытого сна, на губах все-таки держались какие-то странные слова: откровенный и равнозначный. Она с трудом заснула, Феликс беспокойно бегал вокруг дома. За последние дни его было не утихомирить.  

Утром, после беспокойной ночи возни, скрежета по полу крыльца, она вышла для прогулки, но Феликса там не было.  

«Почему? Он обиделся?» Совесть уколола своим беспощадным острием. В последние дни, она не слишком заботливо обращалась с Феликсом.  

Феликс не приходил весь день, ни на следующий и только на третий день запыхавшийся разгоряченный, взъерошенный огромный волк взбежал на крыльцо.  

– Феликс, ты вернулся?! Ты вернулся! А я думала, что ты забыл меня?! Я так ждала тебя, маленький негодяй! Хочешь я больше не буду называть тебя так?! – Ариадна была безмерно счастлива, её молитвы сбылись, бог вернул его её Счастливчика. Вот это было настоящее счастье.  

Он обнимала и прижимала его е себе, он терся о её руки всем телом, лизал ей лицо и руки. Он уже пахнул лесом и странными запахами. В глазах плясало что-то дикое, вырвавшееся из рамок человеческих понятий. Она зашла в дом, чтобы принести ему что-нибудь поесть, но Феликса уже не было. Волк перебегал тропинку у ив и без оглядки всей прытью понесся в лес. Одиозные серые фигуры замелькали за дерьевями. Стая увела его за собой. Это было волчье прощание Феликса. Держа в руках полный горшок варенной телятины, Ариадна глядела вслед, стремясь постичь, какая сила уводит его подальше от неё, что за сила делает её такой одинокой, оставляя без верного друга. Волнобразно накатывались знания и понимание, что вот эта боль равнозначно слову никогда. И почему мы так не любим это слово и так обожаем всегда. Больше Ариадна его не видела.  

Она ждала его возвращения ещё месяц. В людских словах Ариадна не нашла надежду. Я без преувеличений объявил, что волк вернулся к своим и она должна этому быть только рада. Старушка Дженни даже не высказала соболезнований,  

«Малышка, может быть он стал бы опасным! Это зверь.»  

Прислуга, молчаливо переминалась с ноги на ногу от печального выражения грусти на лице Ариадны. Граф Стокгольм, вот он был обескуражен. Это ведь был отец такого ребенка.  

– Он вернется, дорогая. Он вернется. Ты увидишь, он ведь получеловек. Он не сможет прожить без тебя. Если хочешь, я закажу для тебя щенка ирландского волкодава. Ну, не печалься... Или другого такого же волчонка.  

Но мы же, знаем, фатальный исход, Феликс и не собирался возвращаться. А Ариадна не собиралась думать о другом четвероногом друге. Она терпеливо ждала его полтора месяца. Но однажды её чаша её терпения переполнилась и она без обиняков высказала то, что оделевало её, что думала о неблагодарном поступке Феликсе:  

Неблагоразумно мечтать о волке, больше чем о Пабло. – Возьми меня, отец, домой. Умоляю тебя. Я так хочу домой. Я не могу больше оставаться тут. Я так хочу домой – сказала она просто. Вся её привязанность к этому месту разом оборвалась.  

Во время проводов она не утаивала слезы. Состояние её духа можно было назвать подавленным. Её живой взгляд потускнел.  

– Ариадна не смогла победить в себе свое желание, отец Павсаний. Я не смогла усмирить в себе желание владеть Феликсом. И поэтому Бог отнял его у меня. А у меня осталось столько картин написать. Весна.  

– Расставание в помощь нам. Мы становимся мудрее. Всё проходит, Ариадна. Не забывай о беседе с Богом. Это самое важное для человека. – я не мог сказать ничего более утешительного.  

Нагруженная подарками от братьев и сестер графская карета двинулась и вслед за ней упал занавес первого действия этой человеческой драмы. Вскоре настоятель отправил меня в Лейпциг принимать экзамены в Местный университет по богословию. Я провел там всю весну и лето. Любители теплых времен года считают, что самые прекрасные минуты их жизни случаются в эти сезоны. Я сам не знаю, каким образом возразить на это утверждение. Те весну и лето я провел в долгих размышлениях о Ариадне и волке. Я горячо молился и питал иллюзии, что Ариадна будет жить вечно, а волк вернется в её мир заново. Я писал девушке, справляясь о её здоровье. Она отвечала, что выздоровела и каждый белый день находится в отличном настроении. Пишет картину за картиной и с её руки не сходят пятна от маслянных красок. Она решилась даже на серию, а отец выписал ей из столицы художника-учителя. От Пабло не было никаких известий после начала военной кампании. Граф Стокгольм опять что-то строил и спускал на воду новое боевое судно. Принц Карл готовился к морской войне. Я знал, что Ариадна никогда не могла полностью выразить свою боль, у неё все получалось мимо, кроме картин и глаза показывали её терзания.  

В августе я получил срочное послание от Стокгольма. «Приезжайте поскорее, отец Павсаний, вы мне очень нужны, дело касается Ариадны!» У меня заколотило сердце. Я отпросился и не жалея ни денег ни лошадей, помчался в Кремс.  

Ариадна была здорова, выглядела здоровой, но в её очаровательных глазах можно было узреть умирающего человека. Мы, все кто её любили, смогли отсрочить час смерти больше, чем на год. Она вернулась домой, свободной, человеком, понявшим прекрасный смысл смерти, если не в словах, то сердцем.  

Она показывала мне свои полотна, иногда такие наивные, такие эмоциональные, дышащие нервами, глубочайшими переживаниями, она вдруг остановилась:  

– Зачем я это всё рассказываю, всё это уже не имеет никакого значения, Отец Павсаний. Я умираю, я поняла, вы скрывали это меня, вы берегли меня, как зеницу ока. Но я хочу умереть и проснуться такой же дикой, какой стал Феликс, без дома и званья. Желания и цвета мои не оскудели. Вам лично я хотела сказать, что... мне не хватает слов, тогда я сбежала из монастыря, от своей безысходности; всегда проигрывала, Феликс ушел, Пабло пропал без вести на этой бессмысленной войне, Создатель забирает мою жизнь. Видно я рождена под несчастливой звездой. В монастыре, я была на грани, хотелось просто оставить себя, бросить саму себя и уйти. Я всегда все преувеличивала, свои мечты, воздушные замки. Но и это уже не имеет особого значения. Я жалею, если чем-то вас обидела, отец Павсаний или не оправдала ваших надежд. Я несказанно рада, что вы помогли мне преодолеть мою гордость и пожить в этом прекрасном монастыре. Я озарилась сознанием, для чего живу и для чего можно жить. Ради свободы, свободы выражения той любви, что внутри меня. Я поняла, что умру везде: на земле, в небе, в комнате, без стыда умирать, забыв о стыде. Стыд это дело живых.  

– Останьтесь со мной несколько дней ещё. – Её прекрасное лицо было худым, щеки впалыми, и осунувшимся от бессоных ночей. – Вы знаете меня лучше всех. Может завтра я больше об этом говорить не буду. Если вернется Пабло скажите ему, что я всегда ценила в нем благородного рыцаря и стала бы его женой. А когда вы поедете в монастырь... – глаза её наполнились слезами, она вытерла их и кротко добавила – Найдите меня там. Я и сейчас там живу, вместе с Феликсом. Каждую утро я просыпаюсь и думаю, что я там, в нашем старом домике, я выйду на прогулку и на крыльце меня преданно будет ждать мой маленький негодяй...Найдите нас там.  

Я выглянул в открытое окно, чтобы не поддаться нашедшим чувствам. Внизу в нескольких шагах отдавал слугам распоряжения блистательный граф Стокгольм, его плечи были опущены. Этот человек, который не давал спуску никому во всем королевстве, был похож на остов стяжавшего неувядаемую славу корабля, но всего лишь остов, птицу, накрывшую своим телом свое гнездо, но не в силах спасти птенцов от законов более истинных и, следовательно, суровых.  

Ариадна умерла через день в своей мастерской, рисуя до последней секунды. Сердце не выдержало слабости. Старая служанка оплакивала её со словами, что так умирают люди, которых Бог любит больше всех.  

Граф Стокгольм, видя как мало ей осталось жить, дорожа каждой минутой, проводил с ней любую свободную минуту. Утром он выехал навстречу принцу Карлу, который хотел повидаться с крестной. Они опоздали на какие-то полчаса. Было так невыносимо видеть этого деятельного человека, рыдавшего на плече своего великого родственника.  

Похоронив Ариадну, я в поспешности, убегая от отчаяния, отбыл в монастырь. Меня встретила взволнованная сестра Мария.  

- Отец Павсаний! Там около ив! Там. Это Феликс...  

– Сестры говорят, что он выл всю прошлую ночь. Отец Павсаний, я боюсь допустить, но может это от Дьявола? Знаете, он замолчал после того, как зашла Луна?  

Я отправился на вечернюю молитву взбудораженный этими мыслями. Феликса хорошо знал почти весь монастырь и, вряд ли кто-то мог ошибиться в его персоне.  

После одиннадцати часов я не устоял перед соблазном выйти к пруду, втайне уповая на то, что ещё не все сказано в этой истории о Ариадне, надеясь встретиться с Феликсом. Бояться его у меня не было никаких оснований.  

Стояла лунная августовская ночь и через скрипящий мостик, гед каждая доска был амне знакома, я медленно шагал к островку. Мне не пришлось долго искать его. Лоснящаяся шерсть Феликса и властные телодвижения завораживали. Внешне это было возмужавшее существо, внушительных размеров, с жуткими с огнедышашими глазищами. Он узнал меня, но я ему не был нужен. На мой оклик Феликс вздрогнул, продолжая сидеть, как вкопанный у беседки. Через минуту он стал завывать.  

В вое есть столько сверхъественной силы. Возможно, я был очень сильно расстроен смертью Ариадны и возбужденный разум сознательно хватался за все подробности этой лирической истории, чтобы я не мог думать об одолевающей истоме, когда мне надо было блюсти внутрений траур.  

Вся околица сплелась в мистические флюиды, разряды чувств, глухой рокот изливающейся воды ключа, запаха крапивы и влажного воздуха. Сквозь окружающее пространство пронесся ветер и пара возлюбленных ив прижалась друг к другу в объятиях.  

Это была Луна, дух Ариадны и она выплыла, как балерина среди лебединного танца.  

– Уууу! Ууууу! Ууууу! – выл Феликс с неподдельной, бесконечной тоской. – Уууу! Ууууу! Ууууу!  

И почудилось мне, как он отдавал свое сердце Луне.  

– Я так тебя люблю. Я так тебя люблю. Я так тебя люблю!