1.Море 

Ветер уже совсем стих. 

В сущности, это не ветер стих – это небо прекратило ёрзать. 

Оно тут бывает так неспокойно, что даже пытается соскользнуть с поверхности моря и 

унестись в сторону Луны. Тогда лик ее, пресыщенный земным вниманием, масляный, самодовольный, превратится вдруг в рассерженный обрубок мяса и все непременно отметят это изменение, с чем-то своим его связывая. 

Проснутся толкователи изменений, откроют свои школы и станут собирать деньги с наивных. 

У тех, конечно, не так много денег – зато их самих много и в совокупности получается очень 

даже неплохо, если даже и придется поделиться с Луной.  

Так вот, небо, сидя верхом на море, весь день ёрзает по нему, как будто задом – по кругленькому 

синему стульчику, возбуждая недовольство поверхностных и никак не задевая глубинных, хотя 

и им не все равно – что творится на поверхности, на берегу, да и, вообще – в мире. 

Когда зеленая волнообразная поверхность втыкается с разбегу своей жидкой головой прямо в 

камень – она тогда плюет в небо, на что небо отвечает многочисленными плевками дождя. 

В слиянии воды с водой забывается главная причина их испорченных отношений – это соль. 

И всего-то. Только из-за этой ерунды существует между двумя этими водами катастрофическая неприязнь, иначе б они давно соединились, сомкнув верх и низ, и все бы превратились кто в кого: в жадную селедку, в салаку, ко всему безразличную, в шустрых крабиков или толстых акул.  

Зачем воде суша, если она сама с собой помирилась? 

Суша же изначально была призвана разделять различные воды, чтобы они не слились, превратив всех  

на ней живущих в водолазную команду. За счет этого она много имела как неприятностей от недо- 

вольных ею вод, так и всякой нежности от тех вод, кои были согласны с ее ролью разделительницы. 

Море же, имея непостоянный, тяжелый, противоречивый характер, то огрызалось, то кусалось 

больно, иногда даже отгрызая от суши целые куски, а то впадало в сентиментальный маразм 

и, не помня ничего, дни и ночи напролет ласкалось нежными волнами чуть не до слез. 

О какой злопамятности моря говорят некоторые моряки, если у моря памяти вообще нет, 

иначе бы оно со стыда сгорело… 

На дне моря, в самой черной его воде, лежит, погруженное в муть, всякое барахло. 

Оборванные крючки, куски деревянных штурвалов, разбитый вдребезги компасс, золотые монеты 

и слитки, какая-то бижутерия и кости недовольных моряков, тоже ставшие барахлом. 

Море с удивительной легкостью все превращает в барахло, стоит только чему утонуть. 

Ценность имеет только то, что находится на суше. В море же лежит – барахло. 

Ни поверхностных, ни глубинных оно не касается. Так себе, деталь интерьера, к тому же 

занесенная илом. Ну, разве что, какой-то глубинный сделает себе дом в серебристом шлеме утонувшего от одиночества астронавта или водолаза, а так – тут ничего никого не касается. 

Каждый сам по себе, каждый сам за себя. Если селедка отметала икру – ей что потом эту 

икру воспитывать? Улица воспитает. Тем более, улиц в море столь много что и перекрестков не 

сосчитать, и на каждом из них можно видеть кучки молодой икры, покуривающей в кулак, и 

глядящей исподлобья на то, кому бы вломить по безразличной ко всему, рыбъей физиономии. 

Здесь никто никому мораль не читает. Все зануды давно съедены и панцири их, и окаменевшие 

хрящи усеяли берег миллионы лет назад, превратившись в результате зубастого естественного 

отбора в мел, с помощью которого другие зануды, уже на суше, пытаются воспроизвести новых 

зануд из маленьких веселых человечков, называемых – дети, в странных затхлых помещениях, 

называемых – школа. 

Школа – это неплохой способ собирать деньги с наивных, внушая им с помощью мела различные 

сентенции, которых наивным всегда так не хватает. Наверное, для этого же существуют и книги, и разное другое барахло, которое так безразлично морю. 

Если за бескорыстным писателем стоит алчный книготорговец, а за честным моряком –  

судовладелец-мироед, то все это заканчивается полным барахлом – кости моряка гниют на дне 

моря, а книги писателя – на полке, в равной степени никому не нужные. 

Однако, море в этом не виновато. Не оно же, в конце концов, устраивает шторм, не оно топит 

корабли. Оно только принимает очередную порцию барахла на свое дно, как это делают 

библиотечные полки. Безучастно. 

Никто не изрыгает обратно барахло, лежащее на дне. Никому до этого нет дела. 

Вот отражать картины неба, биться в истерике шторма головой о камни и шуметь волной – 

это, собственно, и есть те самые важные дела, которыми занимается огромное количество 

соленой воды, именуемое – морем. 

Если собрать воедино мириады капель этой воды, каждая из которых, безусловно, несет в себе 

какую-то энергию и какую-то мысль, то вся эта громадина совокупностей прилипших друг  

к другу капель начнет размышлять. 

Она начинает видеть сны и мечтать, но даже и не думайте поговорить с морем – слишком  

мелкая вы для него живность, к тому же мало живущая. Ведь вам не приходит в голову затевать 

долгие беседы с бабочкой однодневкой. Она умереть успеет, пока вы будете заканчивать 

издалека начатое предложение. 

Не о чем морю с вами говорить. Все что оно может для вас сделать – понюхать, 

как нюхают неизвестный полевой цветок и, со словами: «фу какой неприятный запах», выбросить 

на берег вместе с надувным матрасом. 

Несоизмеримость – главная причина непонимания между морем и теми, кто на него смотрит с берега. 

Существуют, правда, еще моряки – загадочные личности с самоуверенным взглядом, делающие вид, 

будто что-то такое знают о море, чего недоступно знать сухопутным тварям, будто у самих 

у них тайно выросли жабры и можно увидеть их, стоит отвернуть воротник.  

Да все это пустое. Просто они слышали как море орало от восторга и как они орали от страха, 

когда был шторм и думают, что это был разговор. 

И уж с чем никак нельзя не согласиться – так это с тем, что и мы, и море используем друг друга. 

Даже хозяйка квартиры, сдаваемой приезжим бездельникам , выручит денег больше, если в ее 

окна будет видна сине-зеленая гладь. 

Да и морю приятно, когда на него таращатся и чешут спину ленивыми кораблями. 

Приятное это слово – симбиоз. 

Банщики и мочалки приятно сосуществуют со спинами, как и воры с кошельками, поезда с рельсами, 

а слезы с расставанием. Все сосуществует со всем. То, что с чем-то борется – на самом деле 

только делает вид. И устрицы в животе и печеные на костре ракушки, съедаемые грязными руками – все радуется друг другу. 

На сковородке и рыба с картошкой – друзья-приятели. Симбиоз примиряет всех. 

В среде поверхностных выделяется камбала. Говорят, что она может стать клетчатой если 

положить ее на шахматную доску, да только покажите мне тех чудаков, которые на ней играли в 

шахматы. 

У камбалы есть свой взгляд, который приводится в действие с помощью пары глаз, расположенных 

на одном боку. Камбала видит все с одного бока, что весьма роднит ее со многими, если не со всеми 

людьми.  

Остальные морские твари тоже родственны людям, так как среди них преобладают те, кто  

почти не выходит из дома и те, кто тащит себе в нору все, что только могут ухватить. 

Остальное – рыбы. 

Они не интересны. Их место на сковородке и у кошки в зубах. Они раздражают своим мнимым смирением, бестактным и вызывающим. На самом же деле у всякой рыбы всегда найдется фига в кармане, для того чтобы молчаливо усовестить ее поедающего, испортив ему аппетит, но ничего 

не изменив. 

Неплохо было бы с помощью какого-нибудь волшебного порошка превратить их в однородную 

массу. Но ведь глаза. Бесстыжие рыбьи глаза будут выглядывать и оттуда, своим немым укором 

приводя в состояние бессильного бешенства. Эти носители вегетарианской совести кого хочешь 

способны довести до расстройства и непристойных поступков. 

Все остальное в море загадочно и неизвестно как умудряется расти и передвигаться. 

Выглядит, по большей части – гадко, за исключением кораллов.  

Однако, всем там живущим можно всю эту их гадость простить потому что вся эта ротоногая 

стая пучеглазых делает одно очень доброе дело – так или иначе, но она помогает морю петь свои 

песни. Все, даже планктон. Хотя, говорят, он очень тупой. 

Море дни и ночи напролет поет, смущая всех. Самозабвенно, раскачиваясь и прикрыв глаза. 

Оно не может остановиться, лишь единожды спев свою первую ноту. 

А все остальное – пена. Так уж сложилось.