Лапотники 

… Да что и говорить: всякое бывает!…  

У старика – то три сына. Старшие, конечно, умные, а младший…. Да нет, не дурак, не придурок даже, а так… ляменький.  

И с измальства старший самый, Феденька – по коммерции: еще в неполных свои полторы дюжины все припасы зимние купцу заезжему от тятеньки тайком продал, хотя до весны дотянули, надо же! У соседей покупали, все подешевле старались, но с выручки той еще и осталась толика немалая.  

Удивился старик: почти полвека прожил, все горбом наживал – много не нажил, а тут – на тебе, мошна звенит! На те деньги Феденька у людей набрал, что получше: туесков, поясков, лаптей узорчатых, плетенья, шитья всякого. В городе влет разошлось все. Потихоньку – полегоньку, когда усы силу набрали, да бородка закучерявилась – и к купечеству Феденька прибился.  

Средний – то, Семен, разбирал, калечил игрушки всякие, которые тятенька сыновьям с ярмарок привозил, а после – откуда что взялось – мастерить начал. Замки его хитрые на самых полных амбарах висели, решетки кованые в городе боярские хоромы украшали, из городов разных купцы приезжали, чтобы диковины Семеновы уж не то, что купить, посмотреть только!  

Ну а младшенький, Ванятка…. У попа грамоте обучился за зиму (к чему грамота простому человеку?), у Феденьки книжки просил из города про путешествия, про чудеса заморские, а постарше стал – и вовсе сдвинулся с разума: на песочке линии рисовал, буквы не наши, цифирь закорючистую. То про сопряжения брендил, то про эпюры какие – то. Отец с матерью и к бабкам ходили, чтобы сыночка вылечить, и свечи в церкви ставили. Только Ванятка так и остался с перекосом: ни гвоздя вбить не умеет, ни дров наколоть, ни воды из колодца достать. Все из рук валится. Но тоже вырос здоровеньким…. Усы пробиваются, плечи вширь раздались, только худ, костляв даже.  

Братья дружно жили! А чего им делить? Старик помирать не собирался пока!  

Однажды Ванятка к Семену с берестой подошел. На ней крестики да нолики, да палочки, да кривулины всякие.  

- Ты бы, Сеня, смастерил штуку такую!?  

- Хорошо, бересту вырежу да вычищу, а уж крючки свои сам выводи!  

- Да я тебе не про то говорю. Штуку видишь какую нарисовал?  

Присмотрелся Сеня – мать честна! И телегу – то толком нарисовать не сумел молодшенький!  

- Это что же, это где же три оглобли ты у телег видел?  

- Это не оглобля, Сенечка! Этой штукой телегу остановить в два счета можно, если вот здесь взяться, да вот так повернуть. Тормоз называется.  

- Сломается оглобля твоя. Да и зачем телеге тормоз? Добрая лошадь сама где надо остановит.  

Сказал, да и задумался. А Ванятка о своем чем – то задумался тоже.  

У Сени мысль простая: лошадь выпряг – под колеса камень класть надо. А тормоз этот и за камень сработает, и с горы телега вперед лошади не будет норовить опуститься. Одним словом, смастерил Федор устройство, прежде для телег небывалое. И со своим, мастерским, разумением, конечно. Известное дело: кто везет, тот и правит!  

Федор на телеге мудреной в город на ярмарку поехал – мужики со смеху в пыль дорожную падали. Туда – то дорога в гору, а назад – мужики намучались, лошади намучались, только Федя с песнями ехал. И легко, ну и от барыша, конечное дело!  

В городе о телеге новой слух прошел, на следующую ярмарку рядом народу – тьма! Даже иноземные купчишки крутятся, особенно из Амстердаму один: что, да как, да почему…. И товар от этого чуда дорожного еще быстрее разошелся, вдвудорога!  

Через полгода к царю из – за заграниц чудо привезли: разукрашенную повозку с мудреной ручкой резной. За ту ручку потянешь – лошади останавливаются, кучеру кричать не надо! Наши так разве сделают? Царь неделю с утра до вечера по столице туда – сюда катался, три упряжки лучших лошадей заморил. Дело простое: лошади тянут, тянут, а тут опа – ручка! А команды не было!  

Ванятка старшего брата за это время совсем уморил: книжек немерянно тот ему возил, ляменькому. В селе пруд один, в нем три с половиной гуся помещаются, ну речушка еще – те же гуси вброд перейдут, а книжки все просил про моря, про океаны. Бумаги еще дорогущей, перьев, чернил. Но брату родному Федор все, что тот захочет, доставал.  

Время прошло, Ванятка обоих братьев зовет. На столе – бумаги лист, на нем их телега нарисована, на телеге – парус. Братья мимо лавки сели!  

- Ванюшка, не заболел ли чем? На телеге по морю: только от берега – и на дно булькнешься!  

- Я, братцы, на ней не по морю, по суху ездить предлагаю!  

- Так ведь ветер – он не на заказ дует! Это если он в столицу, скажем, притащит, то домой только, как Афанасий Никитин, через три моря попадешь!  

- А у меня, братцы, придумано как и по ветру, и против него сподобиться! Вот эту веревку тянешь – парус поворачивается, ветер боковой через сложение векторных сил все равно телегу вперед толкает!  

Семен первый понял, что к чему. Федор попозже, но зато на паруса холста самого крепкого достал, веревок заграничных, чтобы руки не рвали.  

Сделали, одним словом!  

Федя первый раз поехал – намучался! Пока по колее – хорошо идет, что тут скажешь! Мужики, купцы даже с дороги шарахались, в канавы сворачивали. У города колея помельче пошла, тормозить приходилось, телегу направлять. Тяжело! Правда в городе – фурор! Опять народ толпится, товары раскупаются вдесятеро быстрее, впятеро дороже: чудно, что телега без лошади приехала! Тот, из Амстердаму, опять крутится, выспрашивает, высматривает!  

Потом зима! На санях под парусом полегче: идут бойчее, поворачивать шестом можно! Пока другие ходку в город делают, Федор две успевает.  

Хозяйство крепнет, конечно! Федор в первую гильдию вышел! Но братья дружно живут и родителей не забывают! На зиму шубы всем выправлены, валенки новые: белые, с вышивкой!  

Весной Ваня опять братьев кличет, ...а у царя – обнова. Из – за заграниц царю повозку кораблем морским доставили. Повозка лаком блестит, ручка тормозная узорная, над повозкой парус бархатный – царский ведь экипаж!  

Коней не надо, сама едет! Царь от досады аж подпрыгнул, приобретению своему и себе же завидуя: эх, когда у нас так делать научатся?! Опять неделю с утра до вечера по столице катался: сколько гусей, кур, уток передавил – пересчитать нельзя, сколько свиней калеками сделал, кончину их приблизив!  

Боярам наказ дал: повозок таких с десяток купить: для воеводы, пяти детишек своих, царицы, ну и в армию остальные, чтобы реляции победные доставлять, приказы военные.  

А у Вани предложение вот какое: ось переднюю у телеги снять, да посадить ее через втулку крестовую на шкворень вертикальный. А к шкворню ручку приделать поперечную. Ручкой шкворень поворачивать можно, шкворень ось повернет, телега управляемая получается!  

Тут даже Федя сразу понял, что лошадь продать можно, сбруя тоже не нужна. А нужно железа хорошего, мази, того – сего, ну это – то по его части!  

Семен уж к тому времени братовы рисунки хорошо понимать стал, сделал все легко, крепко!  

Только лето, грязь высохла – Федор на ярмарку в саму столицу поехал.  

Ну, там – то народ побольше видел, удивляются мало. Только тому, что не сшиб лихой купец никого! Даже цыпленка неразумного. Купцы языком, конечно, щелкают, завидуют, что купчишка себе такую штуку завести позволил! Народ простой больше пальцем у виска крутит, да в колеса палки потолще засунуть норовит! А из Амстердаму тот – опять рядом. Опять шустрит, выспрашивает. Хорошо, Федор царский выезд увидал, простота сельская мигом вылетела, не хвалился, молчал. Это ж если все купцы такие себе купят…! А уж как товары продал – мигом домой!  

Царю к осени поближе – опять обнова! Теперь на экипаж ручка поворотная приспособлена слоновой кости, лавандой пахнет! Царь обновой – то доволен, но мастеров отечественных на чем свет стоит за скудоумье ругает. Что они могут, лапотники?!  

…  

Ванюша Семену говорит:  

- Сеня, Феде тряско на телеге, я ему вот что придумал…  

…  

Царский – то экипаж недолго проездил, все передняя ось отваливалась.  

Втулочки там хитрой, крестовой, не догадались поставить, И у них, в заграницах, тоже, что и говорить, всякое бывает!…  

…  

Да, не знают цари свой народ!…  

Расскажи сказку 

Да что же вам еще рассказать? И так все по нескольку раз… Ну ладно уж, слушайте!  

В старину все сыновья в семье становились взрослыми одновременно. По каким признакам определялся момент повзросления, народ умалчивает.  

Из сказок известно несколько основных принципов семейного устройства:  

- младшего сына звали Ваней,  

- младший был глупее старших,  

- дураки всегда устраиваются в жизни лучше умных.  

В нашей сказке всё не так.  

Был у отца с матерью (не родился, а именно был!) сынок любимый. Звали его Генрих (А что? Нормальное русское деревенское имя! Нормальный сын нормальных родителей. Да у нас в иных деревнях по полдеревни Генрихов голожо… голопузых подрастает. Тут ведь как: ищут – ищут родители имечко помудреней, чтобы один такой был, найдут – а тут конкуренты откуда ни возьмись! Вот и появляются в селениях год – Генрихи, год – Властимилы, год – Ростиславы. Потом кто–то опомнится: Ванюшами давно не называли! И пошла волна Ванюшек!).  

Исполнилось Генриху 18 лет (Чувствуете? И сын–то всего один. Ну никакой конкуренции в приобретении счастья!), и решили родители, что пора ему в жизни как-то уже определяться. (Вы будете, возможно, смеяться, но решили они действительно только в этот момент, причем, одновременно. До этого всё шло к тому, что определяться Генрих должен был сам, но что-то не срослось, поэтому напрягаться пришлось родителям.)  

В тот год царь в армию не набирал (войны не предвиделось, а дармоедов кормить – казны не напасешься), да, по правде говоря, наш (в смысле их) Генрих на гренадера мало был похож: и ноги кривоваты, и живот великоват (не забыли, что сын единственный, потому всё самое вкусное, жирное да сладкое – ему, любимому?), и ростом не очень…. Ну, побольше ведра–то, но на печь до сих пор его батюшка с матушкой подсаживали. Посему устраиваться нужно было на гражданскую службу.  

Недолго думали – гадали родители. Сынок единственный (всё время приходится подчеркивать!), грамоте научен (все заборы у поганца матерными словами исписаны!), ну не в скорняки же отдавать? И порешили: «А, пущай едет в город, в саму столицу, под царские очи!» (надеялись, что царь за ним, бедненьким, приглядит лучше родителей?).  

Сборы… Да что сборы? Кашу с подбородка вытерли, да за порог выперли. Не, еще узелок дали! С пирогами. Да матушка в узелок мазь от ран (На кой хрен? Ну, не пропадать же добру!) засунула. Ну и родительское благословение, естественно: поцелуи в нос да обе щеки. Ехай, мол, Генрих!  

Ехай-то – ехай, да на чем? Коня не дали. Конь в хозяйстве нужен. Генрих на язык поразвитей был, чем физически, уболтал купцов проезжих, за вонючую «волшебную» матушкину мазь (вот и пригодилась!) до столицы с шиком докатил. (Вот тут-то и я понял, уважаемые мои, что этот парень не пропадет!)  

А столица…. Ах, столица!  

Девки по улицам – одна другой краше! Надписи на кабаках ровненькие, а когда стемнеет – хозяева кабаков их поджигают (Надписи, естественно. А вы чего подумали?). Натурально! Чтобы посетителей завлечь! Прямо на улицах мальчишки газетками торгуют (а между газеток журнальчики со скабрезными картинками), вьюноши самокруточки весёлые предлагают, в общем не жизнь, а рай настоящий.  

И понял Генрих, что устраиваться в этой жизни надо. Да не просто устраиваться, а УСТРАИВАТЬСЯ!  

Мимо витрины зеркальной шел, на себя глянул…. Смотреть не на что! Тьфу! А на столбе рядышком – бумажка! И на ней : «На престижную работу сантехником Учреждению требуются амбициозные…». И адресок дан. А не попробовать ли? С техникой, правда, туго у Генриха всю жизнь было: как косу поточит – батюшка себе что-нибудь, да подсечет, потом бранится. На матушку, естественно! Но «сантехник» – техник в сане. Почет, уважение!  

Ага! Вот и Учреждение! Народ так и шастает. Туда – амбициозные, обратно – не очень.  

Генрих пустой узелок скомкал, нос им подтер, в урну бросил… и вошел. Батюшки – светы! Кругом плитка изразцовая, по семи с полтиной рублев штука (!), под ногами – паркеты синтетические (Натурально! Не вру!), на потолке – люстра семнадцатирожковая! Ух ты!  

Вахтер кивнул сухо (навидался он их, соискателей!), показал: мол, по коридору, направо!  

«Отдел кадров». Генрих прочитал, задумался: может, они тут кино снимают, а он не подстрижен, не умыт, только и хорошего, что резинка жевательная импортная (неприятная штука с непривычки: к зубам липнет, а вкусу – никакого: у вьюношей выпросил, наджеванная).  

Генрих двери толкнул, огляделся. Комната просторная, из неё еще дверь, написано:  

«начальник отдела кадров  

Наина Киевна».  

Справа (всё справа, потому что правое дело – всегда справа должно быть!) девчушки сидят, анкеточки выдают. Немалые анкеточки, на семи листах. Генриху понятно стало, почему амбициозность на выходе меньше, чем на входе, но писать он привык (про заборы не забыли еще?).  

Одна девчушка – вылитая Василиса Прекрасная. За ней Генрих решил после обязательно приухлестнуть.  

Другая девчушка – чушка деревенская. Генрих для себя сразу её сестрицей Алёнушкой прозвал, оставил на всякий случай, «про запас, если жить негде будет».  

Третья девчушка…. Волосёнки редкие, нечесаные, лица не разглядеть вовсе: голова наклонена. Простуда у неё на губе, Генрих это сразу сообразил. Но это в деревне – простуда, а в городе – герпес. Вот к этой-то Генрих и обратился: сударыня, мол, разрешите свою амбициозность поставить на службу… ну и так далее. Та ему анкету молча протянула, так лица и не подняв. Генриху подумалось, что девка эта … ну, пусть будет Несмеяной.  

Сел он за специальный столик с анкеткой.  

Что придумали, бесовы дети! Семьдесят два вопроса. Понятно теперь, почему вообще сколько сюда зайдет – столько и выходит народцу! Тут тебе и про родителей, и про образование, и про связи с заграницей, и про…. Битый час Генрих галочки ставил. А после семьдесят второго вопроса еще графа: «Расскажите немного о себе». Да что же тут еще-то расскажешь?  

Генрих вздохнул, но надо же УСТРАИВАТЬСЯ!  

«Я высокий, стройный блондин, широкоплечий, красивый. У меня спортивная фигура, легкая, пружинящая походка. Я любимец и любитель женщин. Женщины признают, что лучшего любовника найти невозможно. Мужчины завидуют моему успеху у женщин и бесятся, но ничего не могут поделать, потому что просто боятся меня. Я ценю дружбу, умею быть нужным, люблю помогать людям...». И так – пока страница не кончилась.  

Несмеяна анкеточку пододвинула, читать начала. Листочек, другой…, вот и последний. Генрих чувствует – поплыла девка. Затылок запунцовел, ручонка задрожала, голосок затрепетал: «Пройдите к начальнику отдела». И в трубочку специальную что-то: «Шу-шу-шу! Шу-шу-шу!»  

Начальница – моложавая, хоть видно, что лет немало. «Вас Перемудрова Василиса рекомендовать изволила!»  

Опаньки!  

И устроился Генрих в Учреждение. Два дня отстажировался и к работе приступил. Под руководством Льва Соломоновича – лысого да костлявого, как Кащей Бессмертный.  

Тут бы и завис на веки вечные наш Генрих, потому что начальник у него уже лет триста трудового стажа наработал (трудовая поистрепалась, точнее никто прочитать не мог, хотя циферка эта странновато вправо сдвинута была), а уходить и не собирался. Да только слава – она героя всегда сама находит. А богатырская слава – вообще штука непредсказуемая: схлестнёшься с кем посильнее – позору наживёшь, а мелочь всякая у богатырей не в почёте. Но Генрих богатырской-то славы и не искал вовсе.  

На третий трудовой день слух по Учреждению пронесся: Лев Соломонович собственноручно (скорее уж, собственноножно!)пошел на задание (!) в VIP туалет: что-то там то ли сломалось напрочь, то ли просто открутилось. Час уже, а начальника всех сантехников нет и нет. (Генрих, кстати, удивлялся: на весь город – ни одной уборной. А про туалеты он думал, что это для лётчиков специальные англо – французские комнаты, too-a`let, со специальными... Ну, штуки такие, страшно дорогие, все белые. Руки там помыть… рот прополоскать…).  

Генрих как раз пошел «до ветра» в очередной раз за угол, а напротив этой… лётчицкой… толпа, шум. И войти никто не решается (а вдруг Лев Соломонович там…, хотя ясно же, что он именно там!).  

Генрих сразу решил: фиг с ним, с углом. Надо человека выручать. Раздвинул всех и в новом костюмчике (Синенький комбинезон и кармашки, кармашки, кармашки…. Очень нарядно!) – туда.  

Стоит перед белой кастрюлей Лев Соломонович, а слёзы у него по обеим щекам текут. «Разлюбезный ты мой! – говорит, – хотел я гаечку никелированную прикрутить, а она туда…» – и рукой трясущейся в кастрюлю показывает. Глянул Генрих, а там… Мать честна! В такой-то белой красоте!... До чего страну довели! Как бы вам объяснить, чтобы нежные души не ранить?... Короче, понял наш герой, что в жизни всегда есть место подвигу…  

Через пять минут гаечка нашлась (пришлось всё на пол выгребать, сортировать), а потом Лев Соломонович, зажмурившись и нос зажав, показал, что такое гаечка никелированная. Отмыл её герой, всё вынутое обратно аккуратно сложил, а Лев Соломонович собственноручно гаечку на место прикрутил (не поручать же такую ответственную работу стажеру вчерашнему!).  

С тех пор служба у Генриха закрутилась. Премию выписали, бригадиром назначили. В бригаде еще таких же семеро: поднять что, поднести. Уж сколько почерпали! Через год «про запас, если жить негде будет» надоела вечным своим нытьём про «жениться надо бы».  

А через год и один день Генрих предложение Перемудровой сделал. И та согласилась. С пропиской жениха/мужа на свою жилплощадь. Мама, Наина Киевна, тоже довольна: наконец-то дочка в жизни устроена. Папа, Лев Соломонович, тот вообще на всю оставшуюся жизнь благодарен был, а жизни той – ого-го! У Василисы, правда, не герпес оказался. Просто страшненькая. Ну, очень страшненькая! Генриховы родители успокоили: с лица не воду пить.  

Но сказочке здесь не конец, а только начало. Ведь еще Василиса Прекрасная была, есть и будет.  

Ведь что такое чужое счастье? То же дерьмо, только упаковано красиво!  

Но не во всяком г… гаечка никелированная.  

А вы поищите СВОЕГО счастья. И своих героев. Настоящих.  

И опасайтесь подделки!  

33 богатыря инкорпорэйтыд 

По мониторам ритмично пробегали рябые строчки помех, стены подрагивали в такт помехам, и два дежурных, «одинаковых с лица», но в разной броне (один – в блестящей, парадной, другой – в боевой, воронёной), понимающе переглядывались.  

Весь офис знал: в это время Черномор отрабатывает на макиваре свой коронный «маваши-гэри»….  

Весь офис знал: в это время беспокоить Черномора смертельно опасно….  

Весь офис знал: после занятий Черномор выйдет из доджо размякший, с красными глазами и стойким запахом браги….  

Новичкам объясняли: батяня – комбат. Тренируется, себя не щадя, с давлением за триста, потеет исключительно бражкой. Раньше исконно русским боевым искусством занимался, теперь на восточные перешел: к войне готовится с басурманами. С острова Сикоку-Сикоку. И не два раза, как лохам, повторяем, а название у острова двойное: Сикоку-Сикоку. Чтобы что-то осталось, если половину острова враг отымет.  

Доджо было устроено далеко не аскетически. Вернее, сам зал был традиционно японским: осиновые балки, берёзовый паркет, на стенах – красные крокозябли иероглифов. Но за неприметной дверцей имелась еще комнатенка. С турецкими коврами на полах, шикарной тахтой посредине (правда, изрядно промятой богатырским телом, охочим до девок). Низкий столик на фигуристых ножках (не иначе, как отвоёванный у самого султана) завален снедью, рядом – бочонок браги с плавающим медным полуведерным ковшом. На цепях под потолком – окованное железными обручами бревно. У столика – кресло: бывший трон какого-то царька – королька.  

Черномор, развалившись на троне, одну ногу уютно устроил на столе между чаркой (когда-то бывшей Чашей Грааля) и изрядным куском сала с воткнутым в него кинжалом, а другой ногой ритмично раскачивал висящее бревно. Бревно стучало в стену. Стена сотрясалась. Это и была подготовка к войне.  

Наконец Черномору то ли надоела тренировка бревна, то ли время пришло: зевнул богатырь, потянулся, глянул осуждающе на бочонок, еще раз вздохнул, пригубил легко, даже голову не запрокидывая, ковш, второй, …третий выпил медленно, смакуя. Кусок сала на закуску – и готов к труду и обороне! Полотенце льняное на шею, на волосы из рукомойника брызнул, вышел, слегка покачиваясь. От усталости, конечно.  

На посту экраны на мониторах успокоились, дежурные попытались расслабиться, да не тут-то было. Запищал пульт, замигал красным сигнал тревоги. «В воронёном» нажал кнопку. Раздался тревожный зов:  

- Шестой, шестой! Я девятый, ответьте!  

- Я шестой, слушаю!  

- Шестой, тридцать третий приказал долго жить!  

- Есть! Кому приказал?  

- Тебе, болван! Бобик сдох!  

- Жалко, какой Бобик?  

- Забодал, приколист! Дуба он дал!  

- Это хорошо. Кому дал-то?  

- Шестой, ты сколько на службе? Или накурился чего?  

- Не, не курю я. На службе (начал загибать пальцы, мечтательно глядя в потолок…) девятнадцать дён.  

Вмешался «в блестящем».  

- Десятый, понял. Возвращайся на базу.  

А потом железной боевой рукавицей похлопал «воронёного» по плечу.  

- Поздравляю, браток. Теперь ты седьмой. А я двадцать восьмой.  

И крикнул в коридор:  

- Двадцать пятый, принимай следующий номер и пост!  

А салаге объяснил:  

- Тридцать три нас, богатыря-то. Всегда тридцать три. Счастливое число. Каждый пронумерован. Салаги первыми номерами идут, ветераны – к концу ближе. Работаем парами. Сумма номеров всегда тридцать три. Вот мы с тобой были: шестой да двадцать седьмой – тридцать три. Старшой, тридцать третий, завсегда поодиночке. Придумано мудро: старшой погибает геройски – все номера сдвигаются. Ты в паре старшим будешь с семнадцатого номера. Первый вторым становится, а на его место новичка берут. Усёк, салабон? И «парадку» с семнадцатого номера носить будешь.  

Над проходной завода царских скобяных изделий висел выцветший, полусмытый дождями плакат:  

«Береги честь смолоду.  

Серпом по…  

…молоту!»  

Трудно сказать, что там написано было «совсем раньше», но в народе завод и называли «Серпом по молоту».  

В семнадцать пятнадцать через проходную потянулся работный люд. По царскому указу смена кончалась в семнадцать пятнадцать, и дольше народ держать у станков было не велено: темнело рано, а свечи дорогие. Правда, начиналась смена в четыре утра, потому что в указе про начало смены «забыли» написать.  

Вместе с остальным людом через проходную просочился и русобородый молодец в телогрейке, рабочих рукавицах и замызганных штанцах. Вахтёру буркнул: «В стидку!» и просочился. Потом уже вахтер только мельком старинной поговоркой подумал, что рукавицы стирать – только время терять. Но рукавицы не для стирки и были. В каждой из них по полпуда гвоздей для «в хозяйстве пригодится» лежало. Хотя об этом знал только хозяйственный молодец.  

Дорога его лежала темными проулочками на самый край стольного града, где дома от деревенских отличались только повешенными табличками с номерами. Видно, наука арифметика в столице в почете была. А может, иноземцам пыль в глаза пускали…  

Шел молодец, шел. Задумался, куда гвоздей наколотит, замечтался. Вдруг свистнул кто-то из темени, и голос раздался:  

- Стой, добрый человек! Сам я не местный, от обоза отстал, дай на билет сто рублёв, а не то придётся мне тебя погубить. И ничего мне за это не будет, потому что есть у меня справка от лекаря.  

Напугался молодец. А как тут не напугаешься, если не видно никого, а голос только? Взмахнул руками, мол, «Чур меня!». Да слетела рукавица с руки прямо в страшную темень. Молодец взмолился:  

- Отдай дукавицу, кто ди есть! А то подучается, что здя… полздя да даботу ходид! Дедег дет у бедя, де давади ещё, а покодмить могу, дома депы дападено!  

Но репы напаренной в темени не хотели, молчали загадочно.  

Рукавицы не так жалко было, гвоздей жалко – втрое! Ползря трудового дня! Хорошо, вторая половина умыкнутого половинным же приработком в другой рукавице оставалась. А «кто ни есть» так и не отвечал. Даже шевеления никакого не слышалось. Молодец решил, что жизнь – копейка, гвозди – дороже и шагнул в темноту. И начал присматриваться. И увидел, что лежит на спине бездыханным черный кто-то, кудрявый, плечистый, а рядом – рукавица, царскими скобяными изделиями заряженная: попала в лоб да и убила наповал. Тут молодец испугался по-настоящему, до крика.  

На крик прибежала стража: один – в воронёном, другой – в блестящем, полированном. Богатыри, значит! Двадцать третий с десятым на базу возвращались. Ну, конечно: «Кто таков, чего кричишь?»  

Потом на убиенного глянули… Ё, батяня комбат! Сам Соловей – разбойник! Дык ведь он это тридцать третьего-то, гнида!  

Молодец ко сну уже собирался, одну ногу на печь закинул, второй отталкивался, когда стукнули в дверь. Сильно стукнули. Молодец подумал: – Хорошо, что гвозди все вколочены уже узорчиком в виде подковы над дверью. Тут дверь распахнулась, и вошел сам Черномор знаменитый. У молодца сердце совсем обмерло, так и застыл с поднятой ногой, как псина над кочкой.  

- Кто таков? Чьих отца с матерью? – гаркнул Черномор.  

- Ой, будьте здодовы! – услышав чих, вежливо ответил молодец: – Бадя я! Батюшкид да батушкид.  

- Чего гундосишь? Отвечай ясно, коротко, по сути!  

- Пасовать мне дечего. А говодю так, потобу что дасбодк. Забучид, поддый. Эх, в бадю бы, пдопадиться!  

- Я ж тебе не про пас, а про суть, деревенщина! …Да, насморк – болезнь не богатырская. Ваня, говоришь? Ваня – в баню. Это я шутейно. Рифма называется. А вот что растяжкой занимаешься – славно!  

Тут Ваня опомнился и ногу опустил. От сердца у него отлегло: не из-за гвоздей к нему Черномор пожаловал.  

- А не пойти ли тебе, добру молодцу, в мою дружину богатырскую? – продолжил Черномор тонкий, дипломатический разговор. – Моя ведь дружинушка, она, ой ты – гой еси…, в общем, в почете, в славе будешь! Денег на первых порах много не обещаю: пятак с полушкой в месяц. Харчи казённые. Опять же, доспех, оружие – всё «за счет заведения». Выслуга – копейка с четвертью в год, да компенсация на инфляцию. С каждым продвижением по чину, по нумеру, то есть, еще копейка же! Так годиков через пять хозяйством обзаведёшься, оженишься. Да вот хоть и дочку свою за тебя отдам, коли жив будешь, да не сопьёшься, мерзавец этакий!  

Черномор любил «душевные разговоры», обращался с дружинниками панибратски, но при этом не забывал и службы: где чайку попьёт – последние сплетни столичные узнает, с каким дружинником потреплется – морально-боевой дух тому поднимет. Вот так и с Ваней произошло. То – сё, пятое – десятое: Ваня уже себя героем видит. Тут Черномор свою главную цель и высказал:  

- На первой – заданьице тебе, испытание, то есть! Немудрёное. Золотари тут жаловались, что у прудков городских, в которых нечистоты отстаиваются, змеюка начал появляться. Натурально, Змей Горыныч! Три головы и всё такое! Мутант хренов золотарей пугает, те бочки опоражнивают, до отстойных прудков не доезжая, народ на амбре ропщет. В общем, может получиться волнение через это затруднение.  

Черномор, творческая натура, когда волновался особенно, старался говорить гладко, по-былинному. Ну, тут уж как получалось. А сейчас Черномор волновался. Горыныч был странный, непредсказуемый: ладно бы девок воровал или выкуп требовал – так нет! Присматривался, что ли к столице? Может, и опасности особой не было, а может и наоборот. А что тридцать три штатных богатыря могли? Так только: народ с площади гоняли при смутах, по ночам гремели железом доспешным по проулочкам, ворьё пугая. Ну и царю еще, для представительства перед послами всякими. И текучка страшная, опять же: только к службе привык – погибает, зараза, геройски. А тут – готовый богатырь, самого Соловья одолел, в штат ещё не занесен, дармовой, то есть, если и погибнет в неравном бою – невелика беда. А победит – и Черномору, и стольному граду польза.  

Долго ли, коротко ли – Ваня собрался на подвиг. Внештатникам, правда, как старшой объяснил, доспех полагался бывший в употреблении, а из оружия – только палица. Доспех был не только что бывший, но и посеченный, и со ржой по кольчужке. Так ведь богатырь, как Ване тот же старшой долго и нудно объяснял, он не доспехом берёт, а силою да умением ратным. Палица же умения особого не предполагала, и инструкция была короткой:  

- Размахнись и бей, что есть силы. Только инструмент не повреди: на балансе!  

За город Ваня выехал с золотарями. Те бочки свои хотели в ближайшем овраге опорожнить, но Черномор самолично с ними беседу провёл о патриотизме, презрении к опасностям и прочей не золотарской лабуде. И богатыря им Черномор сам представил, как надёжу всей земли Русской. По виду богатырскому золотари, правда, решили, что он штрафник, для догляда за ними приставлен. Но ехали, хоть и неспешно, чтобы не расплескать, но честно, до самых прудков. А там всё-таки не выдержали напряжения и разбежались. Ваня из-за насморка себя чувствовал… ну, как всегда. Нос заложенный тоже добрую службу сослужить может, как оказалось. Всё привезенное добро Ване пришлось бы самому из бочек черпать, да выручила природная смекалка. Лошадей, одурманенных уже запахами до степени полной нечувствительности к опасности, подогнал он к самым прудкам и днища у бочек боевой палицей повышибал. Лошади с пустой тарой привычно к городу потрусили, а Ваня в кусты по малой нужде пошел. Тут-то всё и началось.  

Нет, не гремело, не сверкало, как сказки сказывают! Зашуршало, скорее. И захрипело. Ваня скоренько кольчужку одёрнул и из кустов выглянул. Не из-за смелости, из природного интереса. А прямо в прудок, в свеженькое – Горыныч! Не крупный, не крупней бойца нашего, но всё, как положено: три головы, крылья перепончатые, хвост, чешуя. Ваня даже вспомнил песню старинную: «Эх, хвост – чешуя!». Что тут началось! «Свеженькое» в разные стороны полетело, крылья хлопают, бошки стонут на три голоса от удовольствия! Кошмар!  

- Во беснуется, тварь! – подумал Ваня. – Если он и в бою таков, понятно, почему столько богатырей полегло! Ну ладно, пока змеюка тут нежится, сбегану в город – не в прудок же за ним лезть, да портки простирну, подумаю, … да еще на ярманке отравы крысиной гляну. И солнце над головой уже, обедать пора.  

Солнце и, правда, уже над головой. Так ведь оно только в двух положениях и бывает: над головой и спрятавшись. Утром, в четыре, щелк – и в зените, это по-научному. А ровно в семнадцать пятнадцать щелк – и темно. И только фонари редкие столицу освещают, если главный фонарщик свечей выделит.  

Ярмарка в стольном граде богатая! Тут тебе и скотину купить, и одёжу (хоть отечественного производства, хоть заморскую, но размеры наши с ихними не сходятся, учтите!), и самого экзотического товару. Даже бананы однажды черные люди привозили, да не сумели продать. Чего в них хорошего? Мыло – мылом! Тут тебе и на картах погадают, и обманут, и утешат, и «што хошь»! Даже брадобрей есть. Только работы у него немного: русский человек бриться не любит, а бабам этого не надобно вовсе – разве что ноги поскоблить для смеху.  

А у самого въезда, где телеги с сеном, какой-то… в синем пончо с белым крестом, в шляпе с пером, с арматуриной на поясе вместо доброго меча… как Ваня решил – "крестоносец, собака – рыцарь». И этот крестоносец кобылу свою цыганам торгует. А кобыла странного зелёного цвета, наираспоследний цыган за такую больше полтины не даст! За деньги не купит, а увести – уведёт. Из чисто спортивного интереса. Ну, так и случилось! Ваня-то ушлый, знает этих цыган! Перехватил обидчика, пинка ему отвесил (богатырского, естественно), кобылу уже растерявшемуся крестоносцу вернул. А что: собака – собакой, но тоже человек, не чета цыганам!  

Разговорились. Хотя, как разговорились? Ваня иноземцу – по человечески, а тот что-то по-своему лопочет, «пардонами» через слово ругается, всё за шляпу свою хватается, видимо, боится, чтобы и её не спёрли. Ваня взопрел даже, из носа потекло, рукавом бы утёрся, да кольчужные рукава. Собеседник, видимо, проблемы Ванины понял, достал кружевной платок с вензелем, нос Ване промокнул, потом залопотал что-то еще быстрее, достал из-за пазухи баночку, пальцем сначала в неё ткнул, потом Ване в нос. Ваня опешил даже:  

- Басурман, да куда же ты пальцем-то тычешь? Хорошо, что не в глаз!  

И вдруг почувствовал, что дышит полной грудью, прононс пропал. Короче, насморка вечного как и не бывало! За такое-то дело как не выпить? Айда в кружало! А чего лошадь?! Да на платную стоянку поставим, и ни один цыган не подберётся!  

После пятой кружки мёда бражного и разговор «устаканился». А чего тут не понять, оказывается? Из Парижу басурман, на Руси проездом, а имени его Ваня без насморка так и не смог выговорить. Подвески, бродяга, какие-то ищет. Точнее, даже не подвески, а мастера Данилу, которому эти самые подвески сделать, «что два пальца об асфальт», по-басурмански. У наших-то пальцы не для этого! Эка, куда хватил! Да до Данилы – к самому Каменному поясу надо! А раз такой отчаянный – слабо на Змея сходить? На «слабо» кто не поведётся? А айда! Яду только купить «на всякий»– и айда! Тихонько, ступеньки тут!  

Столица – город высокой культуры. Мода, гламур, манеры всякие. Но цирюльник без работы на ступеньках своей цирюльни печальный сидит: «разве ж это – клиент, туды его в качель?». Ваню как под рёбра кто стукнул – свернули.  

- Подстричь, побрить?  

- Да подстриги, пожалуй, любезный!  

- Как желаете-с?  

- Под горшок. Как же ещё?  

А когда стрижка уже к концу подходила, а разговор только к серединочке, Ваня и спросил, что хотел:  

- Любезный, вот ты – человек ученый, по пейсам вижу. А в скотине понимаешь?  

И рассказал то, что у отстойных прудков видел. Только вместо змея, на соратника крестоносного глядя, и чтобы цирюльника не пугать понапрасну – про «пса смердячего». Надеялся, что хитрость какую-нибудь, для победы нужную, узнает. Про повадки, про тактику – стратегию. И не прогадал.  

- Ха, да это же блохи! Элементарно, блохи! Яд? Зачем яд? Обыкновенного дуста на шерсть!  

Во как! Значит, это не змей – Горыныч, а просто большая блоха? Надо же, никогда бы не подумал! Не иначе – откуда-нибудь с Припяти! Где бы ещё у него шерсти найти? Ну ладно, дуста, так дуста! Пуда два должно хватить. Пока к прудкам с дустом шли, Ваня выслушал про «когда я еще служил в роте господина Де За Сара», про «совершенно изумительнейшая Кэт так страстно меня поцеловала», про «тут я крикнул: один – за всех и все – за одного!», про «схватил Портос одного – правой рукой, другого – левой». Любил крестоносец прихвастнуть. Только дуста два пуда одному Ване пришлось тащить. Не зря этих хвастунов на Чудском били!  

В «зону» еле вошли. Ваня трижды по русскому обычаю вспомнил добрым словом бывший насморк и недобрым – Горынычеву маму, из-за сыночка которой им пришлось сюда переться. Да еще крестоносец…. Теперь он рассказывал про …. Хотя, с выветриванием хмельных паров Ванюша понимал его всё меньше. При чем тут королева-мать? Разговор же про Горынычеву! Скоро начался теряться и смысл отдельных слов. А басурман не умолкал.  

Но прудки – вот они!  

Ваня сел прямо на дорогу и задумался. Сидел он так с полчаса, не меньше. Потом заулыбался, встал, похлопал «собаку-рыцаря» по плечу, попросил у него арматурину (острая оказалась, зараза!) и начал этой арматуриной рисовать в дорожной пыли. Крестоносец сначала порывался отнять свою арматурину, но Ваня умело оттеснял его плечом, а когда иноземец взглянул, что Ваня нарисовал, то сделал большие глаза и загукал: «oui-oui!». «Это же по-англицки, верняк!» – почему-то решил богатырь.  

По плану, придуманному Иваном и красноречиво одобренному крестоносцем, не получилось. Вернее, получилось, но не совсем по плану.  

Горыныч вылез из прудка и вразвалку направился к прямому куску дороги, чтобы взлететь комфортно, против ветра, с короткого разбега, а не мотаться над колючими кустами и деревьями, набирая высоту. У кустов, где в засаде сидели герои, он остановился, сел по-собачьи и начал шумно чесаться. Пластины на спине гремели друг о друга, змей сопел, кряхтел и подвывал от удовольствия. Опорожненный на него по ветру первый мешок дуста почти не попал на чешуйчатую спину, но попал уродине в глаза. Может, это отклонение от плана и спасло им жизнь, но об этом думать было некогда.  

Зверь пыхнул огнём и замер, глаза невыносимо щипало, он просто не понимал, что случилось, потому что был ещё юн, неопытен и не искушен в схватках с подлыми богатырями. К тому же, не хотел он ни красавиц, ни разорений, ни жестокости. Одна и была мечта: чтобы блохи не кусали.  

Герои выскочили из кустов и высыпали второй мешок дуста. В этот раз бомбардировка была удачной: зверюга сидел белый, словно мельник, и плакал. Натурально, плакал! Ваня даже палицу опустил, а крестоносец – арматурину. А из-под чешуи, особенно заметные на белом, повалили блохи. Обычные, маленькие. Но в количестве преогромнейшем. До земли они не допрыгивали, а, сделав пару прыжков, скатывались по нервно подрагивающим бокам своей бывшей жертвы. За какую-нибудь минуту всё и кончилось. Зверюга проморгался, отряхнулся по-собачьи, мстительно пыхнул ещё раз огнём на корчившихся блох, а потом проковылял к Ване и, заплетя шеи в косичку, положил ему головы на плечо. Ваня готов был поклясться, что это не блоха! Конечно, настоящий змей Горыныч! Из цирка, что ли? Ручной совсем!  

Перед самым отключением солнца пожаловал Черномор. Ваня как раз подкладывал пареной репы крестоносцу в деревянное блюдо и в корыто посаженному на цепь, чтобы не пугал горожан, Горынычу. Черномор лично принёс Ване новый воронёный доспех, булатный меч («Самый настоящий кладенец!») и грамотку о зачислении в штат «Инкорпорэйтыда». Иноземцу были пожалованы царский рупь («Золотой, не сомневайся!») и рукопожатие, после которого благодарный крестоносец побледнел и опустился на колени.  

Победу праздновала вся столица. По царскому указу выкатили четыре бочки браги (уже года три, как превратившиеся в уксус), бочку пенного мёда, на огромные столы выставили медвежатину, севрюгу, пироги… даже заморскую рыбу ставриду. Главный энергетик не пожалел свечей. В общем, гуляли на славу!  

С невысокого помоста царь поздравил народ – «с избавлением», Черномора – «с победой», Ваню – со «в нашем полку прибыло!». Очумевший от шума и внимания Горыныч прятался за богатырской хозяйской спиной, позвякивая новенькой цепью и сверкая шипастыми (чтобы собаки не задрали) ошейниками. Ваня раздавал автографы, ставя крестики на всём, что ему протягивали горожане, а назойливым писакам из «Царской правды» на оригинальный вопрос «Как Вам удалось этого добиться?» ответил просто:  

- На моём месте так поступил бы каждый!  

- Хорошо сказал! – прослезился Черномор.  

Утром «всей конторой» провожали на Урал-батюшку всё ещё хмельного (эх, слабы иноземцы на спиртное!) «пса-рыцаря». Гуляли до ночи. Проводился почему-то ... старшой, тридцать третий.  

Сущий язык 

Царевна рыдала…. Сбежались мамки-няньки, толкались бестолково, гладили по голове, пытались развеселить кривляньями, припевками….  

Царевна рыдала…. Жалобно подвывала её любимица-болонка, испуганно сверкала глазами из-за сундука забившаяся туда от ужаса кошка.  

Царевна рыдала. …На шум явились сами царь с царицей.  

- Несмеянушка…,- начал довольно робко «папан», – Что случилось, красавица ты наша, ненаглядная? Пальчик бобо? Головушка бобо? Хочешь, лекаря казнить велю?  

- Хочу!... Хочу!... – через слёзы давила Несмеянушка.  

- Дык сейчас, сделаем!  

А царице шепнул:  

- Вели ему спрятаться! К вечеру проревётся – забудет! Накладно так-то, по три лекаря за год!  

Но дело было не в «бобо», не в злосчастном лекаре. Несмеяна тыкала пальчиком в старинную книжицу.  

«… И назовёт всяк сущий в ней язык…» прочитал царь.  

Наконец, через слёзы, сопли по щекам, истерические рыдания с подвсхлипываниями на всю светёлку, удалось понять: на этот раз дочка восхотела «сущий язык».  

«Маман» меланхолично заметила:  

- Похочется, да и перехочется. Хотеть не вредно, я тебе это каждый вечер …! Она за свои пятнадцать годков чего уж только ни хотела: от киски и собачки до заморского принца включительно. Если все женские прихоти исполнять, то тебе не царём надо быть, а… министром финансов каким-нибудь!  

Но отцовское сердце было мягче воска. Чем, кстати, дочь пользовалась вполне осознанно.  

Вызванный царским скороходом Черномор стукнул каблуками и уставился в подсунутую книжицу, не понимая, чего от него хочет самодержец. А царь, показушно разделяя слова, пояснил с милой улыбкой, подчеркивая ногтем дочкин заказ:  

- Вот это… через неделю, не более… чтобы прямым ходом… во дворец… и где хочешь… если жизнь дорога… да за мою-то доброту… сам догадаться еще вчера!  

Черномор с криком и рыком влетел в детинец, даже вывеска «Тридцать три богатыря Инкорпорэйтыд» над мощными дубовыми воротами сорвалась с одного гвоздя, предвещая гарнизону несчастья, неисчислимые беды и не вечную, а только загробную жизнь. Сначала Черномор посылал весь гарнизон, всех тридцать трёх богатырей, к матушке, потом – на неполную азбуку, потом – в оружейную, потом – на все четыре стороны без выходного пособия. Наконец кто-то догадался подсунуть начальнику под руку совершенно случайно оказавшийся тут ковш бражки.  

К вечеру столица оказалась с вдвое уменьшенным гарнизоном. По восьми направлениям, «на все стороны света» ушли «боевые двойки», ведущие с ведомыми, пронумерованные по службе и сгруппированные «по счастливой сумме – тридцать три». Обычное богатырское дело.  

Семнадцатому с шестнадцатым достался восток. На беду или на счастье, но именно в этом направлении находилось большинство столичных кабаков, рюмочных, распивочных, разливочных и шалманов. Пока не вышли на окраины, за третье кольцо, ни в одно заведение зайти так и не смогли, не пускали их с крылатым трёхголовым монстром, весело трусящим сзади на тоненькой, чисто декоративной цепочке, и задирающим всех попадающихся отчаянно трусивших собак. За последним кольцом, в дальнем пригороде, на собак, коз, другую животину смотрели проще. Посещаемость была не слишком высока: только возницы, калики перехожие, да всякая опустившаяся бомжующая пьянь, рвань и дрянь. Сели за столик в углу, сперва наклонив его и скинув на грязный пол объедки, огрызки, кружки с опивками и пару храпящих «завсегдатаев». Хозяин, оценив «настоящих клиентов», выскочил из-за занавесочки, о которую, видимо, тут принято было вытирать руки, и обслужил их «по высшему разряду», полагая этим разрядом по паре кружек браги и по черной от сажи «курице гриль» – богатырям и поросёнка с хреном – чудному зверю.  

Горыныч расхрустывал рёбрышки, а богатыри допивали первые кружки, когда к столу подошел совсем опустившийся, но, видимо, знавший лучшую жизнь, мужичок. Он не просил ничего, просто рядом встал и взглядом следил, как со стола перемещаются в богатырские глотки куриные «ножки – крылышки». Через некоторое время богатырям стало неудобно. Пришлось мужика рядом усадить. Крикнули хозяина, тот и забулдыге кружку браги да такую же страшненькую курицу поставил. Разговорились, кто каков, откуда. Тот, кто за начальника был, в новеньком блестящем доспехе, Ваня. Да-да, сам Ваня – истребитель змеев Горынычей. Другой, в воронёном доспехе – Д`Артаньян, тоже из богатырей, тоже когда-то змеев бил (это сколько же по земле Русской гадости всякой ползает, что на каждого богатыря, да по змею!). А забулдыга Генрихом назвался. Когда первый голод утолил – рассказал, как в столицу приехал из деревни, как женился удачно, как жену потерял. Рассказывал образно.  

- Взмахнула она крыльями белыми, да и улетела в царство Кащеево. Пока, мол, любовь свою не докажешь – не увидишь меня. Трудную задала задачу, непосильную для моего организма. Уж очень я падок на девок-то, только мужскую силу и могу доказать. Но уж этой силы у меня, братцы, за десятерых мужиков! Все споры выигрывал начисто, на меня ставки, как на племенного жеребца делали!  

Пристроился с богатырями в поход Генрих, может, счастье своё встретит? Четвёртым он стал, если и Горыныча считать. Мимо обоз проезжал. Ваня крикнул заговор: «Именем революции! Слово и дело!», их без особых расспросов взяли. Так ведь, с другой стороны, и от разбойников, и ото всяких законных и незаконных бандформирований один – два богатыря защита самая надёжная!  

Генрих, правда, болтливее Д`Артаньяна оказался, а про его имя странное интереснейшую «теорийку» высказал. Была, мол, у них в деревне старинная русская забава: в картофелину с одной стороны щепочку заострённую вставляют, а с другой – перо петушиное. И этой картофелиной в пробковую мишень попасть надо. Дартс называется. То есть, чисто крестьянское, картофельно-огородное имя. Всё нормально!  

Подъезжали уже к селу богатому, как вдруг их телега странная, под парусом, обогнала. Ваня телегу эту в городе встречал неоднократно, только думал, что это чудо – иноземное. Что же оно в селе далёком делает? Купцы, чей обоз, так нехорошо про хозяина чуда говорили, с такой злобой, что Ваня решил с ним познакомиться обязательно.  

Вечерком, а это уже из отведенной царём недели второй день, взяли, чего положено, да все вчетвером – в гости. Хоть незваный – хуже татарина, да их приняли: русское гостеприимство! Сначала, как водится, поклоны поясные, величания. Потом – «за знакомство», потом «со свиданьицем», потом «за родителев», потом «за батюшку, за матушку», потом – «за успех с удачею», потом… потом Д`Артаньян счет потерял, нить разговора, разум и здоровье.  

Горыныч очень удачно между двух Иванов оказался, не известно, что загадал, но мосол ему знатный достался, с сахарной косточкой. Вот уж поворчал, потешился!  

Генрих всё на хозяйскую дочку заглядывался, пока ему богатырь Ваня не пообещал шепотом «гениталию» вырезать и в известное место засунуть.  

Потом разговоры душевные начались, клятвы, братания. Хорошие люди всегда друг к другу тянутся.  

Фёдор, коммерсант который, на шастающую с блюдами да бутылями дочку пожаловался:  

- Третья дочь, самая младшенькая, любимая, вот и избаловалась через это. Тут ведь чего придумала! Я за море собрался. Ну, как водится: -Чего привезти вам, дочери мои милые? Старшая румян заказала «от Эйван», средняя – белил «от Мэри Кэй». Так они и замужем теперь уже обе! А младшая говорит: «Привези ты мне, батюшка, чудище заморское для утех плотских!». Вожжами пришлось отхлестать! Не передумала, говорю? Передумала: заказала цветочек аленький. Уж искал я его, искал! Привёз-таки! Так что вы думаете?! Всё равно дело чудищем закончилось! Оно поначалу за курами охотилось, за утками, яйца, сметану, мёд, орехи воровало. Потом вялое сделалось. Потом я вида его гнусного не выдержал, свёз во стольный град, к лекарю, на операцию пластическую. Через неделю забирать приехал – сбежало, говорят, чудище! Слава тебе, Господи!  

Разговорили и царских посланников. Рассказал Ваня, зачем их послали. Не стал только рассказывать: куда и какими словами. Куда – сам не знал, только вектор задан, а как – не сумел Черноморовы сентенции повторить. Времени только мало, посетовал.  

Тёзка его деревенский пошел, в сундуке порылся, достал книгу толстенную.  

- Афон и Брюзгауз! Уж ежели они не знают, то и никто не скажет!  

До самой последней страницы просмотрел – нашёл-таки! «Язык сущий». Он!  

- Э, братцы! Да вам за Каменный пояс надо, к самим «и ныне диким тунгусам»!  

Богатырь сразу загрустил: не успеть за неделю обернуться!  

Средний из хозяев, Семён, на младшего посмотрел и говорит:  

- Брат! Подумай, брат! А я пойду пока кузню готовить: горн разожгу да инструмент проверю.  

А богатырь еще чарку с горя выпил, да и заснул прямо за столом, рядом с уже храпевшими напарником и Генрихом.  

Как в песне поётся, «а поутру они проснулись». Оказалось, что спали только гости. А хозяева трудились.  

Посреди двора над берёзой покачивался в воздухе огромный мешок с привязанной под ним железной корзиной, в которую конь с телегой поместились бы. Мешок был белый, блестящий, а корзина нарядно выкрашена суриком. Рядом прохаживался гордый Фёдор: кто ещё за одну только ночь бочку сурика достанет и целую штуку шелка крепкого да плотного, настоящего парашютного? Семён только улыбался, руки полотенцем вышитым вытирал да пот с лица рукавом убирал. А младший, Ваня, к специальному колечку на корзине Горыныча привязывал. Горыныч был в сбруе наподобие конской. Видимо, из неё же и переделанной.  

В корзину дров поленницу закидали, мангал поставили, три табуретки для воздухоплавателей. Разожгли огонь в мангале. Загрузили всё ещё беспомощного Д`Артаньяна. Уселись. Хозяева шапками махали. Огонь в мангале разгорался, нагревая воздух в мешке через специальную дыру. Мешок рвался в небо, Горыныч радостно хлопал крыльями и дёргал эту конструкцию, помогая если не взлететь, то хотя бы подпрыгнуть. Звала воздушная стихия! Держала верёвка с привязанным булыжником.  

Наконец полетели! Булыжник сначала по земле волочился, сбивая заборы, круша собачьи будки, сараи, потом Ваня догадался его в корзину затащить – Горынычу тянуть легче.  

Как раз третий день к концу подходил, до Урала-батюшки долетели. Змей тащил споро: отъелся и соскучился по простору. Урал громоздил свои пики, горы и перевалы так высоко, что половину запаса дровяного извели, чтобы повыше подняться. Горыныч при подъеме сидел на краю корзины и разевал пасть – уши закладывало. Холодало. От холода поднялся Д`Артаньян, не открывая глаз справил через борт малую нужду и снова улегся, найдя на ощупь полено себе под голову.  

- Вань, а чего это, все богатыри – как богатыри, а этот – с проволочиной вместо доброго меча? – спросил Генрих. Самого-то Д`Артаньяна он об этом спрашивать не решался: ткнёт сгоряча этой проволочиной в глаз – мало не покажется!  

- Давали ему меч! Сначала поднять не мог – Черномор его на месяц к турнику поставил. Потом поднимал легко, но толку в сече – никакого. Со стороны в сторону прыгает, остриём тыкает, а сплеча рубить – так и не смогли научить. Но он на спарринге своей проволочиной троих умудрился поцарапать, пока по голове плашмя получил! Вот на брагу – слаб! Хоть и старательный. Говорит, с Геной каким-то ему не повезло! А я думаю, с отцом – матерью. Они же у себя только плодово-ягодные вина делают, вроде кваса нашего. Да-а-а….Дитю к крепости приучать надобно, пока в утробе сидит!  

При перелёте через гору зацепились-таки корзиной! Аппарат Горыныч протащил, а пилоты вывалились. Хорошо, что на другую сторону хребта! Вывалились… и заскользили под гору, закувыркались. И кувыркались, пока ни влетели в огромную пещеру. Глаза открыли – сидят у стеночки все в рядок, а перед ними… сам Данила – мастер! Узнать не трудно: такой на Урале один!  

Обрадовались! Они – избавлению, он – компании. Легко ли одному-то? Хлопотать начал, угощать, чем Бог послал: корешками сушеными, травами. Грибов притащил – вешенки, мол. Развожу! Показал, чего из камня нарезал. Красота, конечно, ничего не скажешь! Даже на мужской взгляд. Хотя, красивее ратного доспеха да булатного меча для богатыря ничего нет. А тут – колечки всякие, висюлечки. Данила про всё объясняет.  

- Надобно мне вырезать каменный цветок для Хозяйки медной горы! Да только получается не цветок, а всякая дребедень бабская! Думаю, она мне камни такие только и показывает, а у меня рука уже набилась, ничего с собой поделать не могу.  

У одних висюличек Д`Артаньян замер, как пёс гоночный. Вот, говорит! Точно такие же, как я искал! Для королевы. Она уже за столько времени забыла, конечно, а мне честь велит! Сколько хочешь за них, Данила-мастер?  

- За эти-то? Тю! Да у меня такого добра на всех китайцев понаделано! Забирай, дарю! А про «забыла» скажу тебе, что эти бабы злопамятны жутко: это мужик забудет, что у него прошено, а баба ходит следом и зудит, зудит…. Зудит, зараза! Жужжит, будто муха! …И чего это жужжит? Слышите?  

Ваня прислушался.  

- Это Горыныч нас ищет! Не бойся, ручной!  

Вышли из пещеры. Под облаками (вот они, рядом совсем!) Горыныч таскал остывающий мешок с корзиной. Булыжник вывалился и волочился, цепляясь за всё, что попадалось на пути.  

Ваня свистнул, подтянул за верёвку корзину, булыжник сунул в трещину. Змей ластился к нашедшемуся хозяину, а Ваня сокрушенно качал головой: мангал зацепился за корзину и остался, а дров и табуреток – как не бывало. Данила корзину оглядывает, языком цокает.  

- В Голландии, поди, сработана! А может и в самом Амстердаме!  

- Нет, изделие наше, отечественное. Только лететь теперь не на чем: дров нет, огня не развести.  

- Огня? Да наколупайте угля каменного! И надобно меньше, и горит шибче!  

Четвёртый день уже наступил. Боялись только, чтобы к солнцу близко не подняться: уголь бы ненароком не вспыхнул и пожар на борту не сотворил.  

Вдруг Горынычу об чешую звякнуло. Вниз глянули, а там девки полуголые на конях, по ним из луков стреляют. Ага, тунгусы! Совсем дикий народ: бабы воюют, а мужики что, детей рожают? Но, значит, прилетели! Опустились, раскланялись в пояс: мало ли чего?! Ведите, говорят, кто у вас тут главный? По дороге присмотрелись.  

…И ведь не то, что города, деревни построить тунгусы не могут, так в походных палатках и живут. Улиц нет вовсе. Как им почту носят – уму не представимо! Все палатки вокруг площадки, посередине – столб. На столбе, вроде, и нет ничего, однако, …вещает. Про погоду поговорит, будто никто не видит, дождь или солнце. Потом песен попоёт. Музыкантов нет, а музыка. Дикая тоже. Будто кость в рот певцу сунута, а по губам «бла-бла-бла»!  

Главным у тунгусов – шаман. Ну, всё-таки не девка, можно поговорить!  

Шаман вокруг побегал, в бубен поколотил, побормотал чего-то, обрызгал оленьей мочой. Потом говорит:  

- Проходите, гости дорогие! Обувку у порога оставьте, вот вам тапочки.  

Ну, совсем чудное дело!  

Ваня, как мог, знаками да мыканьем, объяснил, зачем пришли. Прилетели, то есть.  

Шаман говорит:  

- Ну, что же…. Сущий язык отдать можно, с радостью даже. Тем более, сам Черномор вас послал. Однако условие есть. Даже два. Во-первых, пусть царь сейчас же пообещает нас в Империю взять. Во-вторых – вы здесь останетесь, на расплод. Видали – ни одного мужика, кроме меня?! Мне плодиться религия не разрешает, а мужики от болтовни разбежались. Слышали язык-то? Ни днём, ни ночью не умолкает! Хорошо, я с детства инвалид по зрению и слуху!  

Стали совещаться, как быть? Про объединение от царского имени ещё можно пообещать, пускай потом сами с шаманом разбираются. Но если останутся – кто сущий язык доставит?  

Генрих подумал – подумал, да и говорит:  

- Оставьте им меня, а сами летите. Племя небольшое, справлюсь. Наоборот, конкуренции не будет, все мне достанутся!  

Шаман посмотрел Генриха в деле, согласился и на одного.  

- Даже многовато им, пожалуй, будет, – говорит,- надо же еще и охотиться, и рыбачить, и огороды садить. Или вдруг война, а они – уставши?!  

Тут же быстренько схемку составили. Нарисовали углём Русь, Урал, тунгусские земли. Обвели всё это одной толстой линией. Внизу кресты поставили – подписались, значит.  

- Ну, – говорит Ваня, – всё. Теперь – братья навек! Давай Сущий язык, у нас времени мало.  

Попрощались. Полетели. Д`Артаньян только всё шептал:  

- Один – на всех, все – для одного!  

Пока летели – Сущий язык их вусмерть уболтал. Горыныч из стороны в сторону рыскать начал. У Вани глаза мутные сделались, слюна изо рта пошла, Д`Артаньян молился не по-нашему. Ваня болтуна уже выкинуть хотел и сам выпрыгнуть, да Д`Артаньян на плечах Ваниных повис. Говорит:  

- Вспомнил я книжонку об одном хитроумном греческом мусье. Он, видать, тоже с этим чудом встречался. Только на море.  

Сделал Д`Артаньян из остатков хлебного мякиша… не, не чернильницу… затычки в уши. Беруши называются. Сразу полегчало.  

Столица на утро седьмого дня показалась. Успели!  

В городе – пыль столбом. Суета. Но, сколько ни всматривались, блеска доспехов нигде не увидели. Где дозоры стражные? Может, случилось чего?  

В детинце на вахте сам Черномор сидит. Глаза ввалились, под глазами черные круги.  

- Подмените, братцы, – хрипит – пятые сутки не сплю! Только вы уехали – царевна захотела арапа настоящего. Да не просто арапа, а от самого Великого Петра! Пришлось остатки дружины на отлов послать. Вы-то нашли чего?  

- Нашли, Батяня-комбат! Продержись еще часок, мы только до дворца – и обратно!  

За ворота выскочили, а там толпа: Сущий язык уже народу заветы Маркса-Энгельса простыми народными словами объясняет, зовёт восстать против тиранов. Народ пинками разогнали, язык подмышку, и бегом, бегом! Во дворец и не пускают: королева Парижская сына своего Людовика …надцатого свататься привезла. Но и тут пробились. Срочно, мол, человек умирает!  

Ваня по этикету на колени перед царём-царицую-царевною, Сущий язык подаёт и Договор с тунгусами.  

- Как велено, пресветлый царь-батюшка. Сущий язык в недельный срок. А вот к царству твоему расширение.  

Царевна на Сущий язык губки скривила:  

- Чего это ты, деревенщина, тянешь? И без упаковочки! Когда это я такую ерунду просить изволила? Не было этого!  

Царь царевну успокаивает: негоже богатырей сердить! И мне тунгусы не нужны – но хоть, как я, сделай вид, что рада-радёшенька!  

Царица царевну за бок щиплет: перед посольством иностранным за внутригосударственную истерику неудобно!  

Ваня оглядывается: чего это напарник к Парижской королеве направился, уж не пропаганде ли революционной языковой поддался?  

Д`Артаньян доспехом перед соотечественницей громыхает в мужском специальном реверансе, будто мазурку танцует, достаёт из запазухи подвески.  

Королева Парижская: – Ах, прелесть какая!  

Царь: – А это вам приданое за нашей Несмеянушкой!  

Вот ведь что значит – политический опыт! Сразу сообразил!  

А Сущий язык, раз во дворце не нужен уже, повесили на столб на рыночной площади. Только, когда он про сатрапа царя говорить начинает, специальный человек его скотчем на часок-другой заклеивает.