Вечером я возвращаюсь домой. Десять минут десятого. Они говорят, что поздно. Они всегда так говорят. Дел, что ли, других нет, кроме как сидеть весь вечер и чуть ли не с секундомером засекать, во сколько ключ щёлкнул в замке? Как будто оттого, что я пришла на десять минут позже обещанного, рухнет этот мокрый от сентябрьского дождя мир. Поздно? Поздно для чего? Все уже сели ужинать, а я только ботинки расшнуровываю? Мне так даже удобно, хоть десять минут побуду в одиночестве, но говорить это вслух нельзя: их идеал семьи подразумевает семейный ужин. Мой идеал семьи подразумевает, чтобы ко мне не приставали все по очереди и не требовали подробно рассказать, где я была, что делала, и какие чувства от этого испытывала.  

Фыркнув, стряхиваю с себя холодные капли и расчёсываю волосы. Так гораздо лучше. В зеркале мне подмигивает чьё-то лицо. Может быть, даже моё собственное. Хотя это вряд ли, я представляю себя по-другому. Впрочем, девушка по ту сторону стекла не вызывает у меня раздражения, так что, окажись она мной, я бы не очень расстроилась.  

Пять раз намыливаю руки и пять раз смываю. Прежде, чем вытереть их полотенцем, пару минут думаю о вечном. Ну, скоро они там кухню освободят?!  

Прохожу в кухню и на что-то сажусь. Допустим, на грязный и липкий табурет. Хотя нет, на грязный и липкий я в новых джинсах не сяду. Так что сажусь на чистый табурет. Борюсь с сосиской так героически, как будто от исхода этой битвы зависит выживание рода человеческого. Сначала два кусочка, потом четыре, потом десять, потом двенадцать, а потом приходит собака, и кусочков становится восемь. Мама говорит, что нельзя кормить собаку сосиской, а сама собака думает, что очень даже можно. Сосиска ничего не думает, они вообще такие: молчаливые и покорные, судьба у них такая.  

—Тебе звонил какой-то Слава, просил перезвонить, – сообщает папа  

. Звонящие мне молодые люди вызывают у него оживление. Такая форма отцовского самоутверждения. Когда у меня не было молодого человека, он переживал больше, чем я: как же так, дочь такая вся из себя творческая и экстраординарная, а парня нет, что она, хуже других, что ли?!  

Слава.  

Набираю знакомый, как чай с лимоном (то есть до лёгкой изжоги), номер.  

—Добрый вечер.  

Враньё, конечно, вечер добрым не бывает. Но зато Слава порадуется. Впрочем, очень редко в последнее время видела, чтоб он улыбался…  

Слава спрашивает, как у меня дела, а то в нашу последнюю встречу я была какая-то грустная… Как трогательно! Не была бы столь циничной — наверное, прослезилась бы от умиления… Хотя на самом деле приятно, я почти люблю Славу. Почти — потому что вообще-то я люблю другого, но его у меня нет, а Слава — есть, за что ему огромное спасибо. Говорят, для этого даже какой-то особый термин есть, но я с психологией не в ладах. Она меня напрягает. Не понимаю, зачем здоровые вроде бы люди добровольно берутся разгребать кучи грязи в чужих душах. Разделяю чьё-то там мнение, что психологи нужны для того, чтоб каждое ничтожество за фиксированную плату почувствовало себя НЕЧТОжеством.  

Потом звоню лучшей подруге — просто узнать, как жизнь, мы давно не виделись. Она в депрессии, потому что её очередной любимый, живущий в другом городе, не пишет писем. Могу, конечно, сообщить, о своих сомнениях в том, что данный персонаж вообще умеет писать (действительно довольно сильно в этом сомневаюсь), но влюблённые очень мнительны, рискую с ней поссориться, а зачем мне это надо?  

Монитор приглашающе мигает голубоватым светом.  

Пока модем сражается с телефонной линией, напяливаю на голову наушники. В них Джизус Крайст — суперстар умоляет забрать чашу, потому что он не хочет пить яд, который в ней, а прошедшие три года кажутся тридцатью, и он устал. Что значит тридцать лет, я не знаю, потому что мне самой намного меньше, но Яна Гиллана не жалко, потому что он всё равно не Христос, как бы не надрывался. Эту оперу я всё равно люблю, не надо кидать в меня тяжёлые предметы и обвинять в неуважении к классике мирового рока.  

Я в сети, а Гиллан уже ведёт диалог с Пилатом.  

«Добрый вечер всем!», пишу я в окошке оранжевыми буковками, проставив в конце неизменно-обязательный смайлик. Почему оранжевыми? Мой ник — «Рыжая»— обязывает. Они мне радуются и расспрашивают, куда это я пропадала, говорят, что без меня было скучно. Услышав, что уезжала на море, начинают говорить, что я счастливая, и просить прислать пляжные фотки. Сама почти верю в сказочные каникулы на ривьере. Ну, не рассказывать же, в самом деле, что просто работала две недели с утра и до вечера, потому что все сотрудники ушли в отпуск, и нас осталось всего трое, а дело делать надо… В чате, как и следовало ожидать, ничего не изменилось за время моего отсутствия, а если бы и изменилось — без разницы, они мне никто, по большому счёту, я даже их настоящих имён не знаю, как, впрочем, и они — моего. Потому, собственно, там и появляюсь, что приятно ощущать себя таинственной незнакомкой и иметь возможность стать такой, какой захочу. Тем временем Гиллана уже распяли, по этому поводу все очень скорбят, после чего снова начинается тайная вечеря — чёрт бы побрал это закольцованное воспроизведение, всё восприятие сбилось.  

Когда все темы для сетевого общения исчерпаны, прощаюсь. Мои внутренние голоса разделяются. Авантюристка толкает Рассудительную локтем в бок и предлагает послать двум молодым людям, которые сегодня особенно активно заигрывали, моё фото и посмотреть, что будет дальше, а та, в свою очередь интересуется — откуда, мол, известно, что это молодые люди. Может, это пожилые негры из Зимбабве, а может бабули – божие одуванчики развлекаются. Через монитор всё равно не видно. Впрочем, кто бы они ни были, их наличие помогает мне почувствовать себя особенной, привлекательной и какие там ещё есть слова с аналогичным значением?.. Та же самая психология, в нелюбви к которой я призналась выше. Такое же нечто из ничего. Всё правильно, я ничем не лучше тех, кого обзываю ничтожествами. Только понимаю то, что не лучше.  

Появляется уведомление, что компьютер теперь можно выключить, а я ловлю себя на мысли, что можно и выбросить — ничего от этого не изменится, честное слово… Или выбросить себя?  

Ложусь спать. Долго ворочаюсь, пытаясь выкинуть из мозга всё то, что мешает просто отключиться от реальности и закрыть глаза.  

Утром я ухожу на работу, а вечером возвращаюсь домой. Они говорят, что поздно…