КГБ. 1982 год. 

Взявшись описывать для своих близких мало-мальски выдающиеся события из своей, в общем-то, довольно ординарной жизни, я конечно должен воспроизвести историю с КГБ. Сначала я не мог понять, почему мне не очень-то хочется все это вспоминать. Обычно такое бывает при описании ситуаций, в которых ты вел себя не слишком достойно. А такие бывали. Но нет, здесь мне, пожалуй, не в чем себя упрекнуть. Дело в том, что, так сказать, предмет столкновения сегодня уже не актуален, дебаты как бы лишились остроты. Время расставило все, более или менее, по своим местам, и для большинства людей вопрос, как говориться, закрыт. 

Но это сегодня. А тогда все было очень напряженно (причем для меня, в основном на подсознательном уровне), и повлияло это на мою дальнейшую жизнь довольно существенно. Что ж, остается преодолеть это свое внутреннее сопротивление и поведать… 

В то время я преподавал в радиотехникуме технические дисциплины. Любил свою работу, возился с ребятами в техническом кружке, изготовляя всякую несложную электронику. Будучи убежденным марксистом-ленинцем, я не просто плыл по течению тогдашней политической жизни, если можно такое сказать про наш провинциальный мирок. Я окончил университет марксизма-ленинизма, проштудировал многие работы Маркса, Ленина, Энгельса. Регулярно читал журнал «Коммунист» и пытался осознанно воспринимать политическую действительность своего времени.  

Шел 1982 год. Как и каждый член партии, я нес определенную партийную нагрузку. Конкретно – одно время руководил политико-философским семинаром преподавателей. Для них это называлось партучебой и было малоприятным и довольно бесполезным времяпрепровождением. Однако никто не хотел неприятностей, и посещение было почти стопроцентным. Я сам всегда норовил «смыться» с аналогичных мероприятий по тем же самым причинам. В крайнем случае, брал с собой что-нибудь почитать, и, забившись в последние ряды, как-то «убивал» время. В сущности, дело сводилось к зачтению лектором аудитории материалов, выдаваемых на специальных занятиях в доме партийного просвещения пропагандистами-профессиона- лами. В них не было ничего нового, ничего интересного. Отклонения от Генеральной линии не только не допускались, но порой и жестоко карались, так что, кому было охота фрондировать и вообще отклоняться от текста, рискуя карьерой? А жвачка партийной пропаганды к этому времени всем изрядно опротивела. Здесь не место давать серьезный анализ причин того тупика, в который завела наше общество утопическая идея марксизма-ленинизма о построении социализма вообще и, особенно, вопреки Марксу, в отдельно взятой стране – в частности. Но на практике, вне всякого политического теоретизирования, народ это чувствовал на своей, так сказать, шкуре. Мало-мальски сносная в материальном отношении жизнь людей была возможна не столько в результате успехов в экономике, сколько за счет распродажи сырья и выгодной рыночной конъюнктуры на нефть и газ. Я вынужден говорить обо всем этом, иначе трудно будет понять дальнейшее. 

Чтобы следить за состоянием умов и пресекать инакомыслие, был создан мощный аппарат при КГБ и гигантская сеть платных и бесплатных агентов. Агенты были практически на всех предприятиях и регулярно составляли отчеты для своего руководства. Часто их было по несколько человек, и друг друга они не знали. Это позволяло, сравнивая их отчеты (доносы), получать более объективную картину и в какой-то мере контролировать исполнительность самих агентов. У госбезопасности были специальные квартиры и номера в гостиницах, где они при необходимости встречались с агентурой. И, наконец, надо сказать, что служили в КГБ, как правило, неглупые люди, к тому же и хорошо оплачиваемые. Именно эта организация, как бы она ни называлась: ЧК, КГБ, ГПУ – и составляла главную опору существовавшего тогда строя. 

Теперь могу приступить непосредственно к изложению своих личных дел с этой организацией. 

Понимая, как тягостно слушателям семинара выносить мои доклады, я старался как-то их оживлять, привлекая вспомогательный материал, стараясь, по возможности, заменять монотонное зачтение текстов, их свободным изложением. Все это приводило к тому, что накладывало на излагаемый материал, так сказать, печать личности. Но я не очень опасался этого, так как по своим убеждениям был, как уже упоминал, искренним приверженцем господствующей доктрины. Моральная красота идей возможна и при отсутствии в них логики и даже просто здравого смысла. И она может господствовать над умами длительное время, если не допускать критики этих идей с позиций науки и вообще всякого смысла, а, напротив, всячески подчеркивая эту их моральную красоту и то положительное, что эти идеи реально принесли, определяя все негативное как второстепенное, временное и преходящее. А наличие моральной красоты в идеях братства народов, социальной справедливости в марксовом и домарксовом социализме кажется мне несомненным и сегодня, не взирая на утопизм. В этом и причина живучести таких идей на протяжении тысячелетий. 

Началось все с того, что до меня дошли несколько неопределенные слухи, будто некто из общества «Знание» собирает конспекты моих выступлений с целью их последующего издания. Правильнее было бы сказать: безуспешно пытается их собирать. Это было странно – почему бы не обратиться лично ко мне? Но информация была смутная, и я на нее как-то не отреагировал. По-видимому, «собиратель», и впрямь, не преуспел в своих попытках, – странно, если было бы иначе. Ну, кто у нас такие лекции еще и конспектирует? Достаточно, что хоть слушают (или делают вид). И вот однажды во время занятий звонят из нашего отдела кадров, что ко мне пришли. Я, естественно, предложил подождать до звонка, т. е. перерыва. Но зав. кадрами с нажимом в голосе сообщила, что «товарищ из КГБ»! Тут я услышал голос «товарища», который заявил, что охотно подождет.  

После звонка, когда студенты вышли из аудитории, зашел некто среднего роста, в кожаном черном плаще и вполне заурядной физиономией. Представившись по имени-отчеству, попросил разрешения со мной побеседовать. 

Сегодня, конечно, трудно себе представить, какое впечатление должен был произвести такой визит. Деяния КГБ или комитета государственной безопасности в прошлом были общеизвестны. И, хотя смягчение нравов произошло весьма существенное, т. е. уже не расстреливали и почти не ссылали в лагеря, – грозная сила этой организации продолжала нависать над всей жизнью страны, над каждым ее жителем.  

Так вот, я отнесся к этому визиту удивительно спокойно, и не только внешне, но, как мне казалось, и внутренне. Почему? Ну, я уже сказал о некоторой и, пожалуй, значительной либерализации организации. Это, безусловно, было главным. К тому же, я чувствовал себя их союзником, что ли! И уж совершенно не ощущал своей вины перед ними. Мой послужной список политической деятельности был отличным. Во всяком случае, так, на мой взгляд, они должны были его воспринимать. Сами посудите: комсорг (комсомольский организатор) своего класса в школе; в своей группе в институте, куратор комсомольской организации в техникуме, зав. лекторской группой районного комитета комсомола. Разумеется, и член партии. По-моему, звучит однозначно убедительно! И все же… 

Да, как все, он уселся за парту, а я на свое преподавательское место, и мы глядели друг на друга в режиме полуулыбок. Он начал первым.  

– Валентин Иванович, Вы по поручению Вашей парторганизации, утвержденной райкомом партии, руководите семинаром, а мы осуществляем плановую проверку работы этого семинара, так что не подумайте, что это может как-то вас касаться. Просьба у нас такая: мы собирали у участников семинара их записи Ваших выступлений, и вы нам принесите свои конспекты. Я передам все это специальной комиссии, которая все проанализирует и даст общее заключение. А пока они это сделают, мы с Вами будем встречаться поближе, может быть, у меня будут для Вас какие-нибудь предложения. Договорились? " 

В ускоренном темпе анализирую: «Форма общения избрана мягкая. Конечно, он в любой момент может оскалиться, но у меня нет никакого резона его на это провоцировать. Легкий флёр, которым он прикрывается, ни его, ни меня ни к чему не обязывает. Будь начеку и вспоминай передовицы партийных газет. И без демонстраций и даже намеков на неискренность, не перебирая, однако».  

По-видимому, мой анализ продлился несколько дольше принятых интервалов, и он спросил:  

– Какие-нибудь трудности, проблемы? 

– Да, конечно. Никто никогда не предупреждал меня, что такая проверка возможна, а потому мои материалы в весьма хаотическом состоянии. Там, знаете, и математика и электроника. Даже нести неудобно. 

– Это пустяки. Несите, как есть. Разберемся. Вас не затруднит встретиться со мной завтра после занятий в скверике напротив? 

– Нет, конечно. 

– Жду. Всего наилучшего. 

И он удалился. 

Дома я решил обо всем этом не говорить. Зачем волновать жену? Помочь она мне все равно не сможет, да и реальной опасности пока не было. Вопреки данному мной обещанию держать наше общение в секрете (а почему, собственно?), я поделился произошедшим с ближайшим другом Колей. С ним мы были к тому времени знакомы около тридцати лет, почти ежедневно общались. По телефону об этом я говорить не рискнул; дело в том, что еще в прошлом году я повстречал двух своих выпускников, работавших в технической службе местного КГБ, которые, после обмена обычными при таких встречах словами, шепнули мне: «Вы очень долго по телефону разговариваете». Намек достаточно прозрачный. 

Коля отреагировал на это с полным пренебрежением; я, однако, считал, что нужно язык попридержать. Удовольствие от критики властей предержащих – чувство для нормального человека естественное, не компенсировалось даже приблизительно теми неприятностями, которые могли нам эти власти устроить. Из них – увольнение с работы без надежды устроиться по специальности – было еще не самым страшным. 

Итак, мы гуляли по улицам, обсуждали сложившуюся ситуацию, и разрабатывали стратегию поведения. Для нас было ясно, что моя деятельность вызвала недовольство или нечто подобное у слушателей, которые поставили в известность об этом «органы». Доносительство было обычным и весьма поощряемым делом в то время. Им занимались не только секретные сотрудники, но и рядовые граждане, не связанные никакими обязательствами. Диапазон причин, толкавших на такие деяния, которые во все времена большинством людей определялись как «грязные», был довольно широк. От искренних убеждений в преданности до обычного сведения счетов. Фигурировали и зависть и просто врожденная подлость натуры. К тому же, могли наказать и за недоносительство. В последствие узнал, что так оно и было, т. е., были доносы и в значительных количествах. КГБ в таких случаях давал задание штатным доносчикам «осветить» именно этот вопрос, что и было сделано. Результат был для меня неутешителен. Но, в общем, повторяю, я не очень переживал; ни сна, ни аппетита не лишился, и на следующий день принес ему все, что удалось наскрести. Не все. Просто не нашел записей по всем лекциям и докладам, которые мне пришлось в связи с моей такой деятельностью выслушать. Он перебрал мои бумаги и тут я понял, что, так сказать, переполнило чашу терпения и подвигло многих на доносительство. Дело в том, что лекции читались мною по утвержденному плану. Последняя была на тему: «О дальнейшем развитии социалистической демократии». Конечно, в качестве основы взял прочитанный нам на эту тему доклад в доме партийного просвещения. Но изрядно посидел в библиотеках, штудируя произведения классиков марксизма по этому вопросу. Мне удалось сделать свои лекции хоть сколько-нибудь интересными, и я этим втайне гордился. Но для этого требовалось время. Я не был сторонником демократии западного образца. Мне она казалась лицемерной. О демократии в нашем обществе смешно было и говорить. Но отсутствие ее объяснялось необходимостью диктатуры, которая, в свою очередь, оправдывалась возрастающим сопротивлением внутренних врагов, поддерживаемых из-за рубежа, что, конечно, было неправдой. Но вот заговорили о развитии этой нашей социалистической демократии. Понимать сие следовало согласно официальной доктрине так: мы внутренних врагов победили, внешние нам уже тоже не страшны – вот и настал черед реализации завещанных классиками идей. Но беда в том, что к этому времени от идей классиков в нашем обществе не осталось ничего. Не хотелось бы опять таки «влезать» в теорию, но хоть поверхностно это необходимо для понимания сущности дальнейших событий. Демократия дословно с греческого – «власть народа». Аристотель различал шесть типов (систем) правления: аристократию; тиранию; олигархию; охлократию, монархию и демократию. Он делил способы управления на «правильные» и «неправильные». При «правильных» формах власть действует для всеобщей выгоды. Это монархия, аристократия и демократия. При «неправильных» – властители действуют для собственного блага. Это тирания, олигархия и охлократия, т. е. власть толпы. Почему их так много? Да, видимо, ни одна не совершенна, и по мере накопления ошибок и неприятностей, появляется возможность перехода от одной системы к другой. Чаще всего система власти детерминирована уровнем экономического развития, менталитетом народа и множеством других причин. Анализ всех этих систем завел бы нас слишком далеко в дебри истории и социологии. Нынче в развитых странах господствует представительная демократия, когда народ в свободном волеизъявлении избирает своих правителей. Но, разумеется, такая система далека от совершенства, далеко не идеальна. Даже в древние времена, когда все население свободного полиса могло собраться на площади и решать свои проблемы, всегда, в силу природного и образовательного неравенства, кто-то вел народ за собой, умел выдавать свое мнение, свои личные интересы как всенародные и ошибаться, получив, тем не менее, поддержку народа. Другими словами, большинство не всегда право. Даже тысячи средних умов не родят мысли, на которую способен один выдающийся ум. «Не в толпе рождается истина» – писал Чаадаев. Нынче, при наличии таких мощных средств охмурения масс, как телевидение и печать, прорыв к власти через демократическое по форме изъявление народа представителей отдельных и весьма могущественных промышленно-финансовых групп – обычное дело. Но даже такая деформированная свобода волеизъявления народа дает ему весомые возможности влияния на руководство страной. Весьма затруднительно убедить массы, воспитанные в условиях, пусть даже относительной, но все же правовой демократии, гарантирующей целый ряд личных свобод, что черное – есть белое.  

Если экономическое положение масс ухудшается, то ответственность несет правительство. Вплоть до его смещения. Необходимость демократии, свободы проистекает не из задумок философов, а является на данном этапе развития большинства (развитых) стран необходимым условием их развития и благосостояния. Если сформулировать кратко, то «демократия в идеале – это форма государственно-политического устройства общества, основанная на признании народа в качестве источника власти на принципах равенства перед законом и свободой». Реальная демократия в капиталистических странах – это далеко не идеал, и критика в ее адрес бывает вполне справедливой. Да, демократия – это есть в идеале господство большинства. Да, свободы, гарантируемые демократией, позволяют, порой, и содействуют существованию довольно мерзких институтов: мафии, порнографии и прочих, но все это много лучше, чем тирания какой-то группы или лица, с неизбежным подавлением свободы личности. Социалистическая демократия отличается (в теории) тем, что призвана обеспечить реальность демократических принципов, т. е. реальное участие народа в управлении всеми сферами жизнедеятельности государства, повседневный контроль над деятельностью чиновников с правом их смещения по первому требованию трудящихся. Реальная исполнительная власть должна быть у народа, который реализует ее через советы. Отсюда и название – Советская власть. Ленин писал: «Социализм не возможен без демократии…Нельзя победившему социализму удержать своей победы… без осуществления полностью демократии» – и ведь не удержали! 

Вот от этих фундаментальных теоретических положений классиков и возникла тема, порученная мне для доклада, о дальнейшем развитии демократии в нашем, тогда еще якобы социалистическом государстве. Но что мы имели на самом деле? Никакой демократии. Раньше – правящего кровавого диктатора Сталина. Нынче – уже не кровавого, но все же диктатора, Брежнева. Роль политбюро партии при Брежневе возросла, так, что система правления больше походила на олигархическую. Суть состояла в том, что идеи социализма в своей основной, экономической части оказались утопическими, нежизнеспособными. Никакого социализма, по сути дела, не было, а вцепившаяся во власть верхушка, с этой властью расставаться не собиралась и продолжала опираться на мощный аппарат подавления – КГБ. И всякое выступление людей за реальную свободу, за исполнение идей даже самого социализма, в частности, за социалистическую демократию, выдавалось за деятельность антисоциалистическую и беспощадно каралось. Нарастающие сбои в экономике и прогрессирующее отставание от развитых стран в росте производительности труда компенсировалось массированными продажами за рубеж ресурсов страны: нефти, газа, леса и т. д. За эти деньги покупалось продовольствие, одежда и многое другое. По Ленину же производительность труда была главным в утверждении жизнеспособности нового строя, по сравнению со старым – капиталистическим. 

Вот в какую переделку я попал. Вот почему утверждения и положения ортодоксального марксизма вошли в непримиримое противоречие с повседневной практикой, где не было никакой свободы личности и прочей демократической атрибутики. Фикция демократии поддерживалась вроде бы свободными выборами в парламент (Верховный Совет), который по сути дела, ничего не значил. Вся власть была в руках партийной верхушки, и отдавать ее, повторяю, делиться ею она не собиралась, хотя вслух, естественно, провозглашалось, что власть принадлежит народу. 

При следующей встрече мой куратор заявил мне, что я не представил ему последней лекции, той самой, о демократии. Я ответил, что представил конспект прочитанной мне в доме партпросвещения лекции. 

– Но говорили вы не совсем то. 

– Совсем то я действительно говорить не мог, потому, что не зачитываю на своих занятиях текст, а лишь беру его за основу. Но записей таких не веду. Исключения – цитаты на соответствующую тему классиков марксизма-ленинизма. Здесь отсебятина недопустима, и листок с соответствующими цитатами там есть. А что я конкретно говорил – легко установить по записям моих слушателей, которые, как Вы сказали, у Вас есть. 

Следующая встреча состоялась в очередном скверике. Я спросил:  

– Как с разборкой комиссией моих бумаг? Нашли ли то, о чем я говорил в прошлый раз? 

– Да, – сказал он, – все нашли.  

Врал. Не сомневаюсь, что никто из моих слушателей никаких записей не вёл. Разве что сами доносчики. Но все мои отступления сводились к цитированию первоисточников и их комментированию. Общее направление – расширение прав контроля и непосредственного участия трудящихся в управлении страной. О чем мы с ним говорили во время других встреч, я уже не припомню. Они были мимолетными и обусловлены необходимостью фиксировать в журнале ход профилактической работы со мной. Но что он, бедняга, мог мне сказать на затронутую тему? Тут был как раз такой случай, что лучше помолчать. Но однажды он позвонил мне утром, а дома уже все, кроме жены, были в курсе; я пытался придать этому эпизоду некий юмористический привкус, и сын мой зовет меня к телефону: 

– Папа, твой друг из госбезопасности звонит. 

Так вот «друг из госбезопасности» говорит:  

– Валентин Иванович, мы с Вами должны бы сегодня встретиться (на мой взгляд, вовсе не должны бы), – но с Вами хочет поговорить один наш работник. Его машина…  

Далее следовал номер «Волги» и примерное описание очередного лица, с кем предстояло встретиться. «Волга» подкатила в условленный момент. Из нее вышел весьма импозантный человек, лет пятидесяти, приветливо помахал мне рукой. Поздоровавшись и представившись (Николаем Георгиевичем), пригласил садиться. Я сел в машину, и мы поехали.  

– На выбор, – начал он, – Левый берег Дона, гостиница «Интурист», – и назвал еще какой-то адрес в центре города. 

Я неопределенно пожал плечами и сказал: 

– На ваше усмотрение, где комфортней. 

И мы поехали в гостиницу. В приятном номере мы уселись в креслах вокруг низенького столика. Тут же появилась бутылка коньяка и коробка шоколадных конфет. Разлив и пододвинув ко мне внушительную рюмку, он произнес: 

– Я должен объяснить Вам свою цель. Она имеет мало общего с проводимым моим коллегой анализом Вашей деятельности в качестве руководителя пресловутого семинара. Передо мной поставлена задача, проанализировать состояние умов той части населения, в лояльности которой к Советской власти у нас нет никаких сомнений. Вы уж извините, но за такими словами стоит весьма кропотливая работа. Я знаю Вашу семью, Вашего отчима и отца. Весь Ваш послужной список. Беседовал с секретарями всех парторганизаций, где вы работали. – (Подумать, аж в двух!) – Так что выбор наш не случаен. К деятельности моего коллеги отнеситесь с пониманием, но и с полным спокойствием. Никакие неприятности вам не угрожают. Для руководства страны было бы большим достижением, если бы все граждане находились на Вашем уровне. Я имею в виду прежде всего и Вашу практическую работу в райкоме и горкоме. Именно за все это я предлагаю тост.  

Выпили и закусили. Я оценил его тактику и предполагал, что наша беседа записывается. В сущности, я был с ним совершенно согласен и ждал продолжения. Оно не замедлило последовать:  

– Так вот, считает ли сторонник социализма, Советской власти, что мы идем, не взирая ни на что, в принципе, правильным путем или нет? 

Не знаю, поймете ли вы, сегодняшние, мое положение тогда. Ведь совершенно не исключалась чистейшей воды провокация. Внушающий доверие внешний вид, по большему счету ничего не стоил. Еще меньше стоила созданная им обстановка единомыслия и взаимосимпатии. Но врать не хотелось. Не дожидаясь моего ответа, он продолжил: 

– Мы идем совершенно неизведанными путями. Вероятность каких-то ошибок абсолютно не исключается. Более того. Вы знакомы с трудами Ленина, в которых он говорит о неизбежном «прилипании» к любой правящей партии людей, далеких от идеалов партии, карьеристов и просто беспринципных негодяев. Давление зарубежной среды не уменьшается, напротив.  

Он снова замолчал, и мое молчание становилось вызывающим. Надо было отвечать. Самое печальное, что в то время у меня уже не было четких убеждений о преимуществах социализма, неотвратимости его глобального распространения, зато, появилось множество сомнений и целый букет несогласий с видимыми реалиями. Но надо было отвечать. И я начал. Не хотелось лицемерить. 

– Я не профессионал-социолог. От меня трудно ожидать четких идеальных ответов. Мне представляется, что победа социалистических идей, в принципе, несомненна. Значительная часть нашего пути партией проанализирована и признана в какой-то мере несовместимой с идеями социализма. Я имею в виду развенчание культа Сталина и метода диких беззаконий. Привлечение Органами к ответу меня, не вышедшего за рамки основных положений классиков марксизма-ленинизма, свидетельствует либо о нарушениях связи между различными подразделениями партийного руководства, либо об отходе от положений марксизма-ленинизма. Тут я еще сам не понял. Из крупных, бросающихся в глаза ошибок, отмечу только следующие: не допустимо, когда рядовой рабочий зарабатывает больше, чем инженер или учитель. Это противоречит здравому экономическому смыслу. Недопустима практика обеспечения плана любой ценой. В частности, ограбление хорошо зарабатывающих хозяйств, для покрытия плохо работающих, чтобы, в среднем, область и ее руководство выглядело хорошо. 

Я заставил себя замолчать, потому что вертелось на уме еще многое. Для разрядки ситуации я налил себе и выпил. 

После непродолжительного молчания он сказал: 

– Зная реальное положение вещей, не могу не согласиться с Вашими замечаниями. Скажите, – продолжил он, – победа социализма в нашей стране представляется Вам окончательной?  

Вопрос мне очень не понравился, но то ли коньяк, то ли его профессиональное умение создать нужную обстановку – и я ответил, как думал. 

– Строго говоря – нет. Победа того или иного общественного строя определяется уровнем производительности общественного труда. Так по Ленину. Мы же, как известно, еще не достигли производительности труда наиболее развитых капиталистических стран. 

Он смотрел на меня, наклонив голову и слегка прищурив глаза. 

– Что ж, – отозвался он несколько погодя, – формально Вы, конечно, правы.  

Я оставил при себе некоторые детали о том, что публикуемые цифры роста нашей производительности труда, т. е., по существу эффективности работы предприятий, порой не соответствуют реальности. 

– Являясь сторонником социализма и отмечая столь существенные недостатки, что Вы думаете? 

– Думаю, что при моей информированности, весьма средних способностях и профессии, мне, здесь в Ростове, трудно еще что-то предлагать. В основном, я уповаю на историческую необходимость, которая, по словам Энгельса, пробьет себе дорогу сквозь тысячи случайностей. А как это произойдет конкретно, я не знаю. Если бы я был способен решать такие вопросы, так не сидел бы в своем техникуме. 

– А как Вы относитесь к стремящимся уехать за границу, диссидентам? 

Конечно, следовало ответить, что я возмущен их недостойным поведением или, что-то вроде этого, но я опять пустился в рассуждения, с опасно повышенным содержанием откровенности: 

– Маркс учил, что истина конкретна, поэтому каждый случай следует рассматривать конкретно. Позвольте Вам привести пример. Моя сокурсница, работник КБ одного из заводов, была вызвана в партбюро, где обнаружили, что в своем социалистическом обязательстве она написала, что будет впредь чистить зубы не один, а два раза в день. Когда подняли ее соцобязательства за все прошлые годы, то обнаружили во всех нечто подобное, лет так за десять. Ее вызвали в Вашу контору и предложили объясниться. Она сказала, что выражала этим свой протест против формализма и бюрократии в этом, как говорил Ленин, архиважном вопросе. Как Вы полагаете, она права? 

– К сожалению, элементы формализма в этом вопросе есть. 

– Ее спросили, с чем еще она не согласна, и она отвечала, что ей представляется экономической дикостью, что ее зарплата (квалифицированного инженера и зав. отделом) соответствует зарплате токаря средней квалификации и значительно ниже зарплаты такелажника на их же заводе. В итоге, ей с двумя детьми предложили убираться за границу. Это было в 1978 году. Она там работает, отлично живет. Мне следует ее осудить? 

Он ответил, что если здесь нет других привходящих фактов, то с ней поступили несправедливо. Из уст полковника КГБ это звучало убедительно. Но я думаю, что этот фрагмент записи он стер. Впрочем, поручиться не могу. Возможно надвигались новые времена.  

Поговорили еще о чем-то малозначащем. Потом он встал и протянул мне руку. 

– Благодарю за откровенность. Еще раз заверяю Вас, что все это останется между нами, и даже Ваш куратор, – (ага, значит, мной занимается не кто-нибудь, а куратор нашего района!), – не будет мной информирован. 

Я не очень ему поверил, но что я мог поделать? Выпили еще, на посошок, и я отбыл.  

Действительно, при следующей встрече куратор пытался выведать подробности нашей с Николаем Георгиевичем беседы. Может быть, лицедействовал? Я, сославшись, на якобы данное слово, от ответов. 

Уклонился. Дальнейшие встречи и беседы с моим куратором просто выпали у меня из памяти. Беседу с Николаем Георгиевичем я дома коротко записал, а разговоры с капитаном были совершенно бессодержательными, так что и записывать было нечего. Я его понимал. Положен месяц профилактической работы, значит, надо ее проводить, а главное, отмечать в журнале. А что он мог поведать мне содержательного? 

Наконец, – это было 8 мая. Он пригласил меня в управление, что на улице Энгельса, а ныне Большой Садовой. Он вышел ко мне с пачкой моих бумаг, испещренных красными чернилами. Мне стало как-то не по себе. Ведь у него в руках не было ни одной, собственно, моей мысли. Одни только краткие конспекты прочитанных мне лекций. Создавалась комичная ситуация: КГБ против партийного просвещения. Я, собственно, ничего не имел против того, чтобы они «поскубались», но без меня. Ведь отыгрываться КГБ могло именно на мне! Я вообще считал, что как-то слишком легко отношусь к возникшей ситуации. Единственно, что меня серьезно беспокоило – это замечание моего директора, который предложил мне после завершения дел с КГБ, зайти к нему. Вряд ли это представляло для меня что-то хорошее. 

И вот, торжественно разложив на столе пачку моих бумаг, изукрашенных красным цветом, он начал: 

– Вот Вы пишете (то-то и то-то), откуда у Вас эти мысли? 

– Лекция в доме партпросвещения. Дата указана. Проверить легко, вместе со мной конспектировали еще человек двадцать. 

– Проверим. Вы пишите, что… 

Длилось это долго, и всех его замечаний я не запомнил, но, чтобы создать представление об уровне замечаний, пару из них я все же приведу: 

– Про учащихся одного из наших учебных заведений у Вас написано: «Фашиствующие элементы». У нас нет социальной базы фашизма. 

А дело было вот в чем. В день рождения незабвенного Адольфа, группа кретинов надела нечто вроде эсэсовской формы с нарукавными повязками со свастикой и сфотографировалась под знаменем тоже со свастикой. Потом, они попытались устроить нечто вроде демонстрации, но были рассеяны дружинниками. Как их назвать? Но, не вступая со мной в дискуссию, он повторял одно и то же: 

– У нас нет социальной базы для фашизма.  

Я разозлился. 

– Мы говорили, как Вам, конечно известно, что у нас нет и социальной базы для преступности вообще. Мне Вам напомнить нынешние показатели по этому вопросу? 

Но как заведенный, он повторял свое: 

– У нас нет социальной базы для фашизма. 

Вовремя (а может быть уже с запозданием) одернув себя, я сказал: 

– Ну, хорошо, назовем их хулиганами и набьем им морды. Кстати, у парней из моего опер-отряда это очень хорошо получится. 

– Можно, – ответил он, продолжая листать мои бумаги. Потом, видимо, вспомнив инструкцию, добавил: – В отдельных случаях.  

Вы пишите, что мы глушим иностранные передачи на русском языке. Где Вы об этом читали в наших официальных документах? 

Вот это да! Рев глушилок заполнял эфир. Знали об этом, естественно, все, но, действительно, где об этом извещалось официально – черт его знает. И тут меня осенило! 

– Не далее, как в прошлом месяце, мы слушали лекцию, где именно об этом и говорилось. Более того, указывалось, во что это нам обходится и в киловаттах и в рублях. 

Я сказал ему это, заметив, что сообщили мне, пропагандисту эту информацию именно для того, чтобы использовать ее в своей пропаганде.  

– Где и когда это было? 

Я ответил. 

– Мы проверим. Что в этих материалах есть лично Вашего? 

– Ничего, поскольку моя задача пропагандиста – доносить мнение партии по всевозможным вопросам. Соответствие излагаемого мною с этими материалами легко проверить по конспектам моих слушателей, а их довольно много. 

Он ничего не ответил. Встал, подал мне пачку моих бумаг. Торжественно пожал мне руку и произнес, видимо, заранее подготовленную фразу: 

– Мы считаем Вас верным членом партии и доверяем Вам. Продолжайте свою работу с учетом сделанных Вам замечаний. 

Черт возьми, каких замечаний? Бред какой-то. Но у меня хватило ума промолчать и даже, кажется, сказать спасибо. 

О, либеральное время! Лет, так с двадцать, назад, мне предъявили бы пачку доносов – и участь моя была бы определена, в соответствии со статьей 58 Уголовного кодекса – «Антисоветская деятельность». Это означало много лет лагерей. В среднем, давали десятку. 

Уходя, я сказал ему, что мой директор собирается «верного члена партии», по-видимому, увольнять, в связи с вашим интересом, проявленным ко мне. Ответ последовал лаконичный: 

– Не обращайте внимания. Мы ему позвоним. 

Дня через три директор попросил зайти и предложил подать заявление об уходе по собственному желанию. 

– Как, – удивился я, – разве Вам не звонили по этому вопросу? 

– Звонили уже два раза. Велено тебя убрать с работы, так что сам понимаешь ситуацию. 

Я понял и ушел. 

Через месяц меня с язвой желудка забрали в больницу.  

Вот и вся история.  

0