ТЕЧЕТ РЕКА ЖИЗНИ… 

Иссиня черный… 

Вот я теперь понимаю смысл этого затертого сложного прилагательного. 

Потому что под левым глазом выросло удивление и заплыло вот этим цветом. 

И лед не помог, а цвет теперь имеется просто великолепный. Вот этот самый.  

Иссиня черный. 

Слон проснулся и потрогал глаз. Затем, для сравнения, другой. 

Левый отличался тем, что если на него посмотреть правым, то левый глаз было видно.  

Темно-лиловый фонарь. Это маяк судьбы. Она сначала мигает, сыплет дождем 

знаков и предупреждений, затем слышен дружественный, в сердцах, мат… 

Потом вспышка в глазу, падение на асфальт… 

Судьба переступает через твое тело. 

- Козззел, – говорит она сквозь зубы и сплевывает. 

Потом темнота. 

Бобры добры…. 

Всплыла в голове вчерашняя фраза. 

Он говорил ее всем. 

Пока не нарвался на тех, которые, и в самом деле, были похожи на бобров и которых,  

по-видимому, бобрами дразнили еще с детства. 

Да, это были, кажется, братья и передние зубы у них так характерно торчали вперед. 

Он хотел этого. 

Чего? 

Внимания? 

Да.  

Простого человеческого внимания к себе. 

И он его получил. 

В глазу песок пустыни Такла-Макан. 

Жажда кочевника гонит к водопроводному крану. 

Нет. Это для дебилов. 

Слон встал, качаясь, и сделал несколько шагов к Реаниматору. 

Железный Брат обдал холодом, Слон на ощупь открыл морозилку и соскреб немного снега.  

Зима…ах, как божественно хорошо…послушай…не велеть ли в санки кобылку бурую запречь?... 

запрячь? как там дальше? снег…искрится…или это что-то в холодильнике искрит?  

Нет, это в башке. Он приложил белое безмолвие к лиловому, насладился и снова захотел жить. 

Правый глаз нащупал две бутылки пива. 

Рука, страдающая расстройством движения, ткнулась в кефир, в кусок сыра, но правый, 

правый во всем, что видел, глаз скоординировал направление, волевым воздействием  

на мозг перенастроил мышцы, и ладонь, все же, обняла холодную, влажную бутылку «Туборга».  

Он свинтил крышку жадно, задрал голову повыше и открыл вентиль желания на полную. 

Дальше одно лишь блаженство. 

Миг, для которого ты живешь… 

Сука, ну как же хорошо – жить на свете! 

Эта мысль часто приходит в туалете, когда успеваешь добежать. 

Там ты ясно понимаешь – для чего живет человек. 

Время дернулось, смялось в гармошку, скакнуло. 

Легкий, как облачко, 110-килограммовый Слон выходил из сортира.  

Он стал, сопя и тыкаясь лиловым бугром в стены и шкафчики, жарить яичницу из десяти яиц.  

«Туборг» под рукой. Это главное, это тот самый случай, когда холод – греет. 

Перед глазами пропеллер действительности рябит картинами, и где-то невыносимо  

воняет котом. А ведь кот ушел вчера и не вернулся еще. Блудная мохнатая свинья.  

Хитрая тварь, с двумя разными глазами. Левый все время врет, правый все время клянчит.  

Похож на прихожанина в церкви, скотина. 

Нет, главное, не надо делать резких движений. 

Во-первых, тогда пропеллер начинает рябить сильнее. 

Затем, возможны ошибки при выдвижении руки. Он уже чуть было не смахнул бутылку 

пива со стола, выдвинув руку, из-за отсутствия стереоскопической картинки – слишком 

далеко вперед. Рука сбила бутылку, но машинально успела ее поймать.  

Надо быть осторожным.  

Жизнь – это не игрушки. 

Если ты живой – то это еще не повод расслабляться. 

Не успеешь ничего понять, как тебя расслабит навсегда вот хотя бы эта китайская розетка,  

где живут двести двадцать китайских драконов с красными похмельными глазами. 

Ни к чему не прикасайся без крайней необходимости. Дыши осторожно. 

И никогда не снимай трусы, не ходи голым дома, потому что могут позвонить  

в дверь, и ты попрешься открывать. 

Еще проблема – в заднице. 

Кухня узкая и при резких разворотах, задницей можно снести посуду, стоящую на краю стола.  

Слон всегда помнил об этом, но сегодня – особый случай. Здесь требуется  

больше внимания, чем обычно. В общем-то, 2-3 тарелки – это не минуемо, но не надо больше. 

Тарелок и так осталось мало. И кружка всего одна из семи бывших. Осторожнее, внимательней.  

Что из того, что ты у себя дома? Минные поля перемещаются постоянно. 

Бесполезно хранить их карты в шкафу. Мины путешествуют по дому. 

Одна из мин имеет часовой механизм и где-то тикает громко. 

Сволочь…какая сволочь ее завела? Она же рванет сейчас. 

Слон медленно двинулся на поиски тикающего будильника. У него очень громкий звук, 

этот взрыв, практически, убьет его нервную систему. Где он? Где? 

Взрыв настиг, когда Слон уже тянул руку. В часовом механизме что-то щелкнуло, 

будильник дернулся и взорвался мегаваттами и децибелами! 

- Ааа! – Слон упал как подкошенный на пол, сжал голову руками и катался по полу от того,  

что и через ладони взрыв проникал в мозг. 

- Собака железный… 

Слон сидел на полу, хрипел и уничтожал единственным видящим глазом это мерзкое  

устройство, на дурацких тоненьких ножках, клацающее шестернями, доводящее  

его сознание до безумства – грохочущим тиканьем. Подушка упала сверху  

и наступила блаженная тишина. 

Как много радостей сегодня с утра… 

Вот и на работу я не иду.  

«Вчера на меня было совершено дерзкое злодейское нападение бандой пьяных хулиганов.  

Защищая свою честь и достоинство, напоролся глазом на кулак. Фото по мэйлу прилагаю.  

Кто думает, что это фотошоп – приходите с водкой и пивом. Искренне ваш,  

Мишель Пострадамус (Слон)»  

Они делают вид, что мне платят, там на работе. Я делаю вид, что работаю. И оттого,  

что нет в мире второго такого дурака работать за копейки – я вечен. Моисей водил евреев  

в трех соснах сорок лет, чтобы поумнели. Наших лучше пристрелить сразу.  

Им и ста не хватит, чтобы понять, что халявы нет. Им все кажется, что есть. И из этого  

своего понимания они выстраивают всю свою и чужую жизнь, превращая ее в полное дерьмо. 

В то время, когда все ищут пути к прогрессу, эти идиоты ищут пути к халяве. 

О! 

Каково выдано? 

Гипоталамус-то мой, загрузился, все же. С пятой попытки.  

Маша, Маша… 

Где ж ты Маша, психанувшая вчера? 

Ты ушла в ночь, дура. 

Ты пыталась меня затопырить, а я все оттопыривался и оттопыривался. 

И чуть не погиб этакой распластанной на земле нетопырью, недотёпой, недоумком… 

Очень хорошо, Маша, что ты вчера ушла. А то бы лежать мне сейчас в реанимации. 

Я ведь, знатный, потомственный дурак. И я, и отец мой, и дед – мы все ринулись бы  

тебя защищать, не щадя ни живота своего, ни морды своей пьяной. И тогда меня убили бы. 

Я легко отделался. 

У каждого поэта должно быть немного денег и нож в кармане. 

Деньги нужны, чтобы бухать в кабаке. 

А нож, чтобы показать его обидчику: 

- А ты видал это, о червь печени моей? Смерд, недостойный взгляда моего!  

Порождение осла и ехидны! 

И что он тебе против такой выдающейся, ручной работы «финки» скажет? 

- Маму нэ тронь, да?! 

Да. Это все, что он скажет. Маму не трону, так и быть. И будет мир. 

И тогда весь кабак станет тебя поить. Поэтому денег надо совсем немного. 

А ты влезешь  

на стул, и будешь орать им свои стихи. 

Поэзия – это не книжка, это жизнь. 

Жаль, что я не поэт. 

Телефон. 

Как тихо он мявкнул. А это потому, что он в кармане. В каком? 

Слон ходил кругами по квартире, оттого, что у человека так устроено. Одна нога короче другой.  

И на одном из витков своей колченогой галактической спирали уткнулся в куртку. 

В кармане ее мявкал телефон. Это Маша…живая, дурочка! Как хорошо… 

- Алё! Слоняра! Прием? 

- Я за…за…за… – заладил Слон. 

- Я тоже не против, Слоняра, ты где? 

- Я за…за…за…- настаивал Слон. 

- Зае…ал! – сказала Маша и повесила трубку. 

Потом она позвонила опять. 

- Какого хера? А? – спросила она. 

- Я за…за…за… 

- Достал! – заорала на полный визг Маша 

- Я заикаюсь! – заорал ей в ответ Слон, – А ты исчезаешь среди ночи! Не звонишь! Ругаешься матом!  

Наезжаешь на меня! Всё! Кончено! Я – дома! Никогда, слышишь? Никогда больше  

не приходи ко мне…без пива! 

И выключил телефон. 

Ёпсель! Яичница!! Что с ней?! Боже, Отче наш! Не оставь без хлеба насущного! 

Он рванул на кухню, снеся себе по пути плечо об косяк. Яичница на плите, а газ Слон забыл включить!  

Вот это еси на небеси! Есть Бог на свете! Есть! Ай, блин…плечо ноет… 

Слон поклонился на окно, истово прочел вслух три раза «Отче наш», вспомнил кота 

и пошел жарить свою, чудом уцелевшую, яичницу. 

Отрыжка состоялась. 

Она была исключительно благородной. Так рыгает граф после бокала шампанского. 

И все улыбаются ему блаженно. А он говорит: – Миль пардон. А все думают:  

- Да ладно, х..ли там… 

Слон проснулся вечером. От неполной тишины. 

За окном пели птицы, и пели они в том смысле, что все: аллес, дескать, зольдаттен, пора на боковую,  

мишку плюшевого в обнимку и по казармам. И никаких до трусов – в кальсонах спать,  

кому сказано! Вдруг тревога? 

Слон долго соображал – какой это день. 

Время было, а дня не было. 

Ему показалось, что это утренние сумерки, и он повторил весь свой путь к холодильнику. 

Снег в морозилке был, а пива не было, из чего следовало, что утро два раза подряд не наступает. 

Так значит, это вечер. 

Одинокий. 

Лишь только вечер опустится синий…кружева на головку надень…  

Застряло в башке. Надень да надень…Кружева… 

Перегар такой в доме, что кажется, баллон с газом утёк…весь. 

Слон приковылял к окну и осторожно, чтобы не сдохли птички, открыл створку. 

- Летите, летите, дуры… – сказал он синичкам и высунулся на улицу. 

Опять стало хорошо. Вот бы в баньку сейчас… 

А денег только на пару штук пива. И никто нейдет. И тишина. 

Слон подождал еще пару часов. Молча смотрел в стену и ничего не думал. 

Ни звонков не было, ни стука в дверь. 

Один во всем мире. 

Слон умылся, почистил зубы и стал одеваться. 

Одиночество требовало разрешения. 

Гастроном.  

Ныне супермаркет. Ну, супер – так супер, кто спорит? Если так плющит от самих себя,  

тогда и мопед – драгстер, и курица – птица певчая. 

- У вас есть карта? – спрашивает хитрая на лицо, брезгливая продавщица. 

- У меня есть отлично сохранившаяся карта карельского перешейка времен Маннергейма. 

На ней каждый сортир помечен, – отвечает Слон, делая фонарем вращение,  

силясь убрать его в сторону, чтобы не мешал ему разглядеть продавщицу. 

- Так у вас, значит, нет карты, – резюмирует она. 

- Ну, как сказать? Если за время моего отсутствия ее сп..здят, то можно  

условно считать, что ее нет. 

- Ага. Тогда с вас… – и продавщица называет сумму, на четыре рубля больше стоимости. 

- А вот тут уж хрен, – отрезает ей Слон. – У вас, цыганских последышей, на ценнике  

крупно написана цена с картой, а мелкими цифрами – без карты.  

Так вот, мелкими – будет на 4 рубля меньше, чем вы мне тут вешаете на уши. Специально смотрел.  

За вами, канальями, если не следить в оба глаза – без штанов останешься. 

- В оба? – засомневалась продавщица. – Посмотрите сюда! – и она показала на монитор кассового аппарата. 

- А вы сюда посмотрите, – сказал Слон и показал из-под стойки фигу. – У меня тоже есть  

калькулятор, совмещенный с мигалкой (показал на свой глаз лиловый) и работает как часы.  

Так что, в данном случае, брешет ваш аппарат. И вы вместе с ним. Потому что вам мало платят.  

Не хватает зарплаты? Да? На пароход себе копите, к Новому Году?  

Ну, правильно: в круиз лучше на своем. 

- Так вы берете или нет? 

- Беру, но по ценнику. Идем смотреть? Вон туда, в конец зала. 

- Я никуда не пойду, у меня очередь. 

Слон засопел, понимая, что его неизбежно кинут, отсчитал ровно сумму,  

без четырех рублей и положил на прилавок. 

- Вот тебе, голубушка, деньги за пиво. А это, – он достал еще пятак и бросил его звонко 

на стойку, – это тебе от меня, нищего, на бедность твою. Подавитесь, как бы.  

Развернулся и пошел. 

В очереди кто-то довольно заржал.  

Гордый Слон шагал к реке. 

Река – это громко сказано, если сказать потише, то будет ручей-говнотечка,  

куда всех тащит бухать и размножаться. И не мешают же друг другу…  

Он благополучно дошел, сел на травку и свинтил крышку. 

- За котов. За их свободу, которая начинается – не поймешь где, а заканчивается там же, 

где и у всех. Как жрать захочешь, так она и заканчивается. 

Ох, хорошо пивко! 

Течет река жизни… 

Вот как этот ручей. Воняет. Но течет. 

И дважды даже в одно и то же дерьмо не вступишь.  

Все меняется. 

Полторы бутылки пива, да на старые дрожжи, и вот уже мысли полезли. 

Можно не торопиться.  

Цедить себе по глоточку в удовольствие. 

Но оно скоро кончится.  

И стало, отчего-то, обидно. 

Вспомнились вдруг старик со старухой, что в ветреный день решили пожечь мусор,  

все по уму, в бочке, как положено, да только умаялись быстро, и пошли пить чай.  

За то время, пока пили, ветер перекинул огонь на сарай, с сарая на дом,  

а дальше сгорело половина дачного поселка. И мамина дача сгорела бы, но подоспели  

неторопливые пожарные и сумели загасить огонь. Все были злые, беспощадные.  

Стариков лишили всего, что у них было, все забрали у них, орали, унижали,  

втаптывали сапогами в грязь, и дело на них, наверняка, завели, и что?… 

Никто не посмотрел в их глаза, полные горя. Никто их не пожалел.  

Никто бы и не понял: за что жалеть. 

За эту жалость легко можно было заслужить второй фингал под глаз. 

Вот так. 

Чем дольше живешь, тем больше тебе начинают чудиться насекомые вокруг. 

Целеустремлённые, как саранча. Без чувств, но с эмоциями. Рациональные, но безмозглые.  

Умные, но идиоты. Сильные толпой, ничтожные по отдельности. Живущие неоспоримо,  

умирающие естественно, имеющие вживленный набор схем поведения. Жуки, богомолы,  

божьи коровки, тля, муравьи, сороконожки, гусеницы… 

Некоторые имеют массу всяких разрозненных знаний и навыков. 

Зачем? 

Сосед по даче чинит «бибики». Ему в детстве подарили машинку, и он с тех пор не может  

остановиться. Его больше ничего не интересует. Весь мир – это лишь приложение  

к его карданам и карбюраторам. Нет ничего, кроме телевизора, да и тот врет так, что кажется:  

никакой Земли тоже нет. Только бутафория одна, театр для дураков. У соседа сознание  

подростка и очень тяжелые кулаки. Я никогда ему не грублю. Силу надо уважать. 

Эх…. 

И Маша не пришла. 

Интересно, почему? 

Она знает, что я неправильный пацан. Чёрное не ношу, хотя сам толстый. Ношу не практичное.  

Люди на меня смотрят так, будто у меня чесотка. И я чешусь от этого. 

На работе терпят. 

Но во мне есть гибкость тростника на ветру. 

Я тоже много чего могу стерпеть. Я целый этот мир терплю и ничего. Пусть и он меня потерпит.  

Ан – нет. Он мне – в глаз, сволочь такая. Несправедливо. Болит. К врачу надо. 

Бабы. Это не для толстых. Для толстых – Маша. И в ней что-то есть. Но еще больше есть такого,  

чего в ней нет. Как и во мне. Если по правде. 

Парочка. 

Идут. Сейчас будут размножаться. Не видят меня, что ли? Как можно такое не заметить? 

А…нет. Это болельщики из бара. В трауре. Сборная проиграла. 

Горе у людей. 

Сейчас эти два мужика бухнут и будут плакать. 

Точно, все по схеме. 

Уже наливают и причитают. 

Слон сделал глоток и тут началось у него такое, которое бывает, видимо только у него. 

Он никогда не видел человека, которому бы в состоянии одиночества 

приходили те,  

кто сейчас умирает. 

Ну, зачем это? 

Потом месяц не отделаешься от этих видений. 

Но они опять пришли к нему. 

Без стука и без спроса, как к себе домой, уместились все его в голове. 

Зачем? 

Старики умирают, как листья опадают осенью, безропотно. Страх сковывает их, но мудрые  

не боятся смерти. Им только жаль оставлять близких. Жаль, что внучата больше не  

ткнутся им в живот, и не попросят конфетку, не обнимут их больше никогда. 

Страшно понимать, что их, своих родных, не увидишь, не поможешь им советом, которые 

они никогда не слушают, живут, упрямо повторяя ошибки отцов и матерей, но сами, сами… 

это им очень важно: получить в лоб именно своими граблями. Самостоятельно. 

Молодые умирают в ужасе оттого, что все так быстро кончилось. В горе оттого,  

что мечты рухнули, что начатое брошено, что семья осталась без средств,  

что дети будут расти без отца или матери. Страх смерти уходит на второй план до ее  

приближения, веры нет и нет спокойствия, зажатые в тиски неведения,  

они сгорают как свечки, в терзаниях и истерике неотвратимой безысходности.  

Но самое страшное, что бывает в жизни – это смерть детей.Маленькие, доверчивые,  

они не знают что такое эта смерть, они не могут ее осознать, они просят  

купить игрушку  

или сладкое, когда им жить остается – минуты.И глаза их полны надежды, и нет страха.  

Мама, кто там стоит у двери? 

Сердце рвется, кожа горит, голова наполняется горем и чувством нечеловеческой,  

невыносимой несправедливости, возьмите! Возьмите меня! Их отцы и матери готовы  

заменить собой их, уйти вместо них, но никто не может изменить судьбу.  

Слон почувствовал, как слеза бежит по правой щеке. 

Хорошо, когда один. Когда никого нет. Не перед кем оправдываться.  

Объяснять – почему ты мужчина, а плачешь. Почему ты неправильный. 

А, ведь, все так легко поменять. 

Уйти работать в детдом. На еще меньшую зарплату, и покой там будет только сниться. 

Но там ты будешь – человек, защитник обездоленных, отец неродным. Любим, нужен… 

Там твоя семья… 

Разум не пускает. Дух молчит. 

- Ну, как он смог не забить с трех метров?! А? Валера, скажи мне! – раздалось из кустов. 

- Это все! Это позор. Как так можно, пешком ходить и думать, что они выиграют!  

Столько труда – и псу под хвост. И кому проиграли, а? 

Они там плакали, болельщики. Разбивали горе на куски, засыпали их землей.  

Заливали слезу водкой. Оплакивали свое. Чужого нет. Телевизоры не плачут,  

когда показывают горе. Но болельщик имеет право.  

Это высокие чувства. И они плакали. И Слон плакал. 

Стемнело. 

Все ушли. 

Он все сидел и смотрел на мутную черную воду. 

За спиной, в домах загорались огни, мигала реклама и все еще неслись машины по шоссе. 

Мент тихо возник за его спиной и положил ему руку на плечо. 

- О! – сказал Слон. – Друг Горацио? 

- Пьешь? – сказал мент. 

- Не доказано, – ответил Слон. 

- Бутылки пустые твои? 

- Могу уступить вам. 

- Борзеешь… 

Мент обошел его и заглянул в лицо. 

- Со своим освещением? 

- Галоген. Ночью не заблудишься… 

- А ну закатай рукава. 

Слон весело закатал и показал вены. 

- Наркотики есть в карманах? 

- Сало не ем. 

- Выверни. 

Слон вывернул карманы и уронил в траву последний рубль. 

- Финансовая потеря. Я знал, что этим все кончится. 

- Ты, вообще, что тут делаешь? 

- Я? Страдаю… 

- По поводу чего? 

- Да так…вообще. 

- Ладно, свободен. Иди домой, пока тебе второй глаз не подсветили. Как тебя угораздило-то?  

Это ж надо так нарваться…Феноменально красивый фонарь… 

- Есть много, друг Горацио, на свете, что и не снилось нашим…мудресосам, – ответил, 

не без гордости, Слон. – А бутылки я вон в тую урну выкину. 

- Так это – твои? 

- Нет, не вешайте мне, дяденька, пожалуйста, криминала на душу – просто я за экологию. 

Слон подошел к урне и положил в нее бутылки. 

Перед ним стояло статичной картиной незлое лицо мента и никак не уходило из памяти. 

Откуда он его знает? Где он мог его видеть? Ну, видел же я его где-то! 

Спросить бы, да он уже ушел. 

И тут в голове шарахнуло! бабахнуло! засветилось, замигало лампочками! 

Это же Архангел! Гавриил! Это – точно, он! Как я мог не разглядеть сразу?  

Напугался мента, дурачок… 

А это никакой не мент! 

Четыре года назад в аэропорту к нему подошел этот же самый человек и спросил: 

- Ты в Оренбург летишь? 

- Да. 

- А рейс задерживают. 

- Знаю. На пять часов. 

- Поехали поездом? Скучно одному. Возьмем одно купе, у меня бутылка есть. 

- У меня – тоже. 

- Ну что, сдаем билеты и на вокзал? 

Слон, почему-то, легко согласился. 

Они приехали на вокзал, и тут же сели в поезд, и доехали, в самом деле, весело,  

с байками и анекдотами, с посещением вагона-ресторана и традиционным похмельем наутро. 

А самолет их разбился. 

Все погибли. 

Мужика звали Гавриил. 

И по отношению к Слону он был ни кем иным, как архангелом. 

Слона вызывали в ФСБ, и он там хотел рассказать про архангела, но передумал. 

И вот теперь, Гавриил пришел к нему второй раз и убрал его из кустов. 

А может, показалось?  

Так же не бывает. Ну. Не бывает, ясен перец. 

Слону захотелось узнать – что будет дальше. 

Он стоял и ждал. 

Внезапно, затрещали справа ветки и настырные синие фонари стали сверкать лучами в темноте.  

Банда бритоголовых уродов, в наколках и камуфляже, постепенно заполняла то место,  

где он только что сидел. Трезвые, злые, без денег – это было издалека видно. 

Слон развернулся и зашагал к домам. 

Его трясло мелкой дрожью, как будто лягушка решила погреться. 

Зубы стали стучать друг о друга, и он тогда стал неискренне улыбаться. Чтобы не стучали. 

И «Отче наш» он не стал читать, потому что это было просто вызубренной молитвой. 

И она тут не подходила к случаю. 

Слон искал в себе что-то настоящее, чтобы родить благодарение. А ничего не находилось. 

Не было благодарения. Разум, припертый к стенке, лишь строил и строил рожи. 

Все только ёрничало, кривлялось в душе и рождало маты. Дрянь, накипь. 

Не бывает. Слон успокоил затюканный, опозорившийся разум и тот сразу загордился собой.  

Перестал строить много всяких рож, и теперь изображал только одну: надменную харю  

сведущего человека. Показалось. Все показалось. И первое, и второе. 

Вообще, ничего не было. Разум, довольный собою, заплывал жиром тщеславия.  

Скоро он стал похож на опухшего от чудовищной пьянки монгола – кочевника.  

Только щелочки светились страшной гордыней.  

Чтоб ты лопнул! 

И что тогда? 

Нет, уж…живи…сволочь. Всю жизнь мне отравил своим всезнанием, своей упёртостью, 

менторством своим! Гад! Вздохнуть не даст, скотина. Разум, блин. Да какой ты, в задницу, разум?  

Так, программа, простенькая, на пол-гига, для самосохранения и никак не больше. 

Да винчестер полудохлый к ней: тут помню, тут не помню. А пыжится, сука!  

А выёживается!  

Тьфу! Ненавижу… 

Окна светили отовсюду теплым светом. 

В огромных сотах собирались пожужжать пчелообразные  

человеческие существа.Они рассказывали друг другу как добыли и где добыли. 

Как их хотели обмануть, как хотели их обокрасть, как унижали и как не уважали их,  

трудолюбивых пчелок. А им в ответ говорили другие пчелы то же самое, теми же словами.  

Это было взаимопонимание. 

И это жужжание летело отовсюду, из-за всех занавесок и штор, из всех раскрытых окон. 

Слон остановился. 

Он глядел на дома, на малозвездное, засвеченное огнями города, небо. 

Не хотелось ничего. 

Слон нагнул голову, осунулся, улыбнулся кислой улыбкой и пошел. 

Ноги сами несли его в свой улей, в свою соту, на свою кухню, в свою постель. 

- Жу-жу-жу… – запел Слон, – Жу-жу-жу… 

Он грузнел, покрывался толстым слоем хитина. 

У него рос хобот вместо носа, сеткой покрывался здоровый глаз. 

Росли жесткие и колючие крылья. 

Задница тоже росла, становилась полосатой, как костюм тюремного сидельца. 

Никаких больше воспоминаний о будущем, никаких мечтаний о несбыточном. 

Жалость – пустое, невероятно глупое деяние, достойное статьи Уголовного Кодекса. 

Никаких вопросов. Ибо они ничего не меняют, но делают жизнь невыносимой. 

Хватит слов внутри головы. Надо включить радио. Пусть там поют. 

Туман-обман. Точь – соу мочь. Тугезе – фореве. Век – человек. Палка – селедка.  

Как упоительны в России вечера. 

Пусть поют.  

Он забывал язык людей. 

Он хотел лишь одного: встать пораньше и вкалывать. 

Встать и вкалывать 

Встать. 

И вкалывать. 

И не спрашивать себя. 

Никогда не спрашивать себя – зачем? 

Это самое поганое, самое вредное на свете слово. 

Оно ничего не значит, только бередит душу. 

Только машет топором у изголовья. 

Будь оно проклято, это слово. 

Во веки веков. 

«Зачем»…