Вот и пришла-наступила красавица, матушка – русская Зима… 

Не лисою, крадучись, а – хозяйкой властной: в одночасье, 

да с ревизией. Готовы ли к приходу моему, напасли ли провианту? 

Утеплили ли избы да сени, прикопали в саду? Навязали одежды ль теплой, али 

ровно емелюшки на печи – на авось надеетесь? 

Ох, берегитесь тогда!... 

Остановила Зима время в реках, перестало оно течь и рыба заснула в том безвременьи.  

Сковала озера и пруды – стало быть, готовь проруби. 

Запорошило снегом – с первого дня.  

Белое царство новым инеем сияет,искорками на солнце переливается. 

И в лес пришла Зима, и во двор. Ребетня радехонька: баб снежных лепит. 

Просит тятеньку с маменькой: дайте, мол, морковочку ! 

Родители серчают на такое баловство, а все ж – дают. 

А как не дашь? 

Примета ведь есть: коли пожадничаешь снеговику на нос морковку, так не пеняй 

потом – будет зима лютая, да студеная. 

Завьюжит, занесет – с тревогой будешь 

путника выглядывать в замерзшее оконце – помоги Бог вернутся сердешному, 

найти дом родной… 

А коли – не поскупишься: побалует Зима оттепелями, будут морозы спадать 

временами и солнце не испугает холодом: 

погреет лучиком своим и средь зимы. 

Вот и выступил я в дорогу. 

По белому снежку, по зимнему холодку – из Петербурха да в Москву. По государеву делу. 

Скачу, красавец удалой: в лисей шапке, в тулупчике простом, овечьем, по белым 

снегам – на белом рысаке.  

А под тулупчиком – мундир, да пистоль за поясом. От лихого случая. На боку одном 

ташка да палаш, а с другого – шпага. 

Сапоги со шпорами, через седло переброшен невелик мешок с провиантом 

да сродственникам подарочки везу: детишкам сладости да цацки, дамам на 

платья отрез, а кавалерам – голландского крепчайшего ароматного табачку. 

А в мундирчике моем, в потайном кармане – государево письмо с сургучом и 

вензелем, на белейшей бумаге – с 

высочайшим указом, собственноручным. 

Вот так вот. 

Проехал Валдай гостеприимный, с ночевой, да с дружеским ужином.  

А далее – дикие места, безлюдные. 

Лихих людей – не страшно, у их самих страх есть супротив моего пистоля да 

палаша. Да и с государевым служакой кто 

связываться станет? 

Ни добра у него, ни денег. Только лошадь да одежка. Невелик приз. 

А пропадет человек – ведь, искать будут. Войско отрядят – а те, разбойника 

встретят – не пожалуют.  

За все лиходейство свое – сполна заплатишь. 

Но, вот, не ровен час – повстречать голодную волчью стаю: так у тех-то 

страха нету. Голод его съел. Как увидят 

путника одинокого – легкая добыча. 

Не удержит ни боязнь, ни опасность. Нападут, так и знай… 

Все оно эдак-то и вышло. 

Как отъехал от Валдая верст на пятьдесят – чую, что-то не так. 

Конь захрапел. Забеспокоился. 

Издали чует, копытом в снег бьет, стал – не идет дальше. 

А тут засверкал снег бесовскими огнями, задвигался – и выскочили из него волки, 

стаей, да не простые – а снежные волки. Пыль серебряная, седая с них летит, 

глаза желтым огнем дьявольским горят, такие же голодные, как их лесные братья.  

Вьюгу вкруг себя подняли – несет их нелегкая прямо на меня. 

И пистоль супротив их бесполезен, и шпага. Но не палаш. Им-то я порубаю 

сколь смогу – не мелкие кусочки.  

А там уж – смерть придет.  

Встречай, Господи, раба своего, вместе с конем и амуницией. 

Выхватили снежные волки и свои палаши – да скопом, сворой – в атаку. 

А мой-то палаш – заговоренный. Я им самого Мазепу гонял, с дружком его – Карлушей.  

Так и волкам досталось. Двоих с ходу порубал. 

Бились долго. Затем, чую, стали волки с голодухи-то уставать. 

А уж как еще двоих в снег положил – так запросили пощады. 

- Смилуйся, служивый! Бес попутал, да голод подвел! Больше не будем… 

- Ах, повиниться решили, значит? Да не выйдет ничего – говорю им.  

– Порубаю на итальянску макарону! На снежные нитки вас распущу! 

На шанежки ледяные покрошу! Да потом – и бабу с вас слеплю – дабы не повадно было.  

Вашему брату – урок. 

Волки – на колени. 

- Батюшка! Не губи! Серебром заплатим – отступись! Голод попутал! 

Отлегло у меня в душе. Вижу – не хитрит волк, всамделе переживает, винится. 

Однако, ненадолго отлегло. Глядь – а у коня-то моего один бок отъеден. 

- Что за комиссия такая? – говорит конь мой человечьим голосом, – Как мне жить- 

то теперь? Седло съезжает. Да и холодно – так. Кишки стынут. 

- А мы сенцом заткнем, любезый коняка, – увещевают волки. 

- Я вам сейчас покажу – «сенцом», – разозлился я тут не на шутку. – А ну, 

живо: пять рублёв серебром – на ремонт скакуна! 

Волки забоялись, по карманам, по камзолам, по мошнам полезли – наскребли 

четыре рубля серебром и полтинник.  

- Полтинник должны будем! 

- Ладно, – говорю, – Прощаю на первый раз. 

Волки сенцом залепили бок. А я с одного прибитого снежную шкуру снял – да коню 

бочину подкрепил кое-как.  

А дальше что? Дальше – к ветеринару. 

- Нет, – говорят снежные волки, – Не поможет тут ветеринар. Здесь через две 

версты – направо есть сход с 

дороги: по нему еще версту пройди, 

хлопни в ладоши и крикни: – Кузня! Отворись!  

Явится тебе Огненный Кузнец. 

Закопченный весь, с рогами и хвостом. 

Ты его не бойся. Отдай ему серебро – он 

тебе коняку исправит. Лучше прежнего будет – вот те крест.  

На всякий случай. 

А Государю про нас не сказывай. Мы больше не будем. К шведу уйдем. 

Поклонились и ушли, души флибустьерские. 

Пошли мы три версты пешком до владений Огненного Кузнеца. 

Как вышли на поляну – хлопнул я, как волки учили, сказал слова заветные,  

и открылась нам кузня. 

Пышет огнем внутри, горн горит, молоты стоят по углам – и нет никого. 

Тут скрипнула дверца потайная, и явился нам сам Кузнец Огненный. Вылитый Черт! 

Зуб золотой, в ухе – серьга цыганская, в красной рубашке, черным поясом широким 

подпоясан. Сапожки подбитые цокают 

да поскрипывают.  

Шаровары на нем атласные. Кавалер… 

Только сзади – хвост. Барышню – в обморок сведет. Старушку – в могилу. 

От виду лишь одного. 

Встряхнул черт на лапище своей серебро, прищурился и говорит. 

- Золото не обещаю, а железом сделаю. 

Засумневался я тут – увезет ли конь 

железо на своем боку? 

А черт и говорит: – Мое железо ничего не весит.  

Как и твой конь после моего ремонта. 

И за дело взялся. 

Золотые искры из горна летят, серебром из-под молота разлетаются! Огненные 

волосы на кузнеце пламенем горят,  

а не сгорают. 

А рога его сверкают красно-желтым дьявольским светом. 

Кишки новые коню из серебра сделал, желудок ему луженый выковал-поставил, 

бок железный засверкал: ужо не будут 

внутренности-то стыть на ветру. 

Посмотрел-полюбовался Черт: – Хороша работа. А всё чего-то не хватает. 

Гармонии, стал быть, нету… красоты особой… 

И произмыслил Огненный Кузнец коню крылья приделать. 

Для красоты. 

Выковал – островерхие, с перьями сплошь, и даже пух в перьях выковал и коню приладил. 

Конь, вижу, рад обновке. Желает спробовать. 

Да и я не утерпел – вскочил в седло, пришпорил – да и взлетел. 

Сквозь крышу – как через масло прошел. 

Поднялся наверх – кричу Кузнецу:  

- Как править-то? 

- Да как обычно, – смеется Кузнец. – Прощай, служивый! 

- И ты прощай, служитель Огня, – кричу ему. 

«Спаси тебя Бог!» – хотел сказать. Да вовремя одумался. 

Пришпорил я коня, и полетели мы по небу, по тучам, через леса и поля – в Белокаменную. 

Там меня не ждали так рано. Однако рады были, а уж подарки-то как увидали – так 

и прослезились от радости великой. 

И пока я ждал обратного пакета Государю – все катал детишек по небу.  

Барышни-то боялись, а кавалеры – крестились. 

Поп пришел – кадилом помахал, видит: никого от кадила не корёжит.  

Знать, не Сатана явился, божьи люди.  

И ушел с миром:  

- Летай, мол, коли хочешь. Душу токмо не продавай. 

И полетел я обратно, в стольный Санкт-Петербурх. 

А как стал к Государю на Заячий остров спускаться – тут послы иностранные, 

немцы. Да еще какие-то просвещенные 

люди – полотенцами голову обмотали,  

а сами темнокожи и изумрудами блещут. 

- Пегас! – Кричат, – Пегас! 

Вот – чудной народ… 

Это вам – немцам – Пегас. 

А мне – это Серко, друг мой боевой. 

Коняка мой любезный…