ОСЕННЯЯ РЫБАЛКА 

Рассказ 

Шлепнула хвостом рыба в озерце. 

Жирует, играется крупный карасёк, нагуливается в преддверии ночи. 

Осенний закат давно отгорел, смешав краски неба с багряно-желтой 

палитрой тайги. Постарались тучи, давая солнцу светить сквозь прорехи 

серыми лучами, окрасил алым цветом весь горизонт дальний ветер, подсветило 

малиновым солнце низ облаков и получилось такое волшебство, что глядеть –  

не переглядеть. 

Угасла постепенно захватывающая картина, лишь малое облачко, согретое 

светом ушедшего светила осталось таять на том месте, где пылал недавно 

огненный шар. 

Наступала тьма. 

Разгорался углями ночной небосвод. 

Роса упала на кусты и одежду, стало влажно, зябко, захотелось жара костра. 

Василий сходил за хворостом, и, вскоре, запылал огонь, заплясали тени и блики на лице, 

захотелось откупорить бутылочку водки и согреться, закусить горячей жирной ухой, 

что сварганил с толком Яков: из утреннего улова. 

- Яшка! – обернулся к темному озеру Василий, – Ну, иди, что ль? 

- Иду… – отозвался неугомонный рыбак, – Всё. Клев как отрезало. 

Послышались тяжелые шаги по кустам, топанье по тропинке, и вот явился он: 

в болотниках, с удочками и куканом в руке, где висели пять-шесть крупных карасей. 

- Пожарим на утро… – плюхнул рыбак рыбу с кукана в ведро. 

Затрепетала, захлюпала рыбешка. – А ты уже…невтерпеж…да? 

- Холодно стало, – улыбнулся Василий, – Надо поддать. 

- И то верно, – согласился Яков и стал устраиваться на пеньке. – Тады наливай! 

Василий с удовольствием набулькал приятелю в металлическую кружку. 

Яков взял, пригрел в руке и задумался, будто хотел тост произнести, да не знал – как лучше сказать. 

- Давай за дружбу нашу школьную! – поднял кружку Яков. – Столько лет прошло.  

Самим, вон, уже за сороковник, а все ж есть она. Не умирает. Приятно. 

Василий налил и себе немного. Поднял чарку. – Ну, давай! Хоть раз в пять лет, а видимся. 

Крякнули, как положено, закусив пока только хлебом и огурцом из банки. 

- А где комары? – Поинтересовался Яков. 

- Да какие комары, Яша? Осень уж. 

- А…а я думал – может радиация какая… 

- Ох, насмешил, писатель…радиация… – засмеялся Василий. – Отошли комарики. 

Ты хоть куртец какой взял с собой на ночь то? 

- А то ж! Все почки тут оставишь, коли не утеплишься! Взял, конечно. 

- Переживем… 

Дошла водка. Ударила теплым приливом. Захмелели оба, задумались. 

- Вот сейчас… сидел на зорьке, думал свою думу, – стал рассказывать Яков, – А она невеселая, ведь, оказалась.  

- А что так? – проникся Василий. 

- А…- махнул рукой Яков. 

- Так что? Давай, говори. Мы ж с тобой всегда начистоту. Со школьной скамьи. 

- Да то, Васька…не печатают ни черта. Пишу, как писал, стараюсь, как старался, а не берут. Отказы да откорячки одни. 

- Может, пишешь не интересно? 

- Да иди ты, Вася! Я тебе Конан-Дойль, что ли? Пишу, как могу. Член Союза. Хера им еще надо? 

- И много вас там, в Союзе-то? 

- В местном отделении? Пятьдесят два члена. Вместе с членками, – сострил Яков. 

- Орава… 

- Да не то слово, на всю Расею – несколько сотен будет. 

- Охмуреть! А зачем столько? 

- Ну…пишут люди, надо же их как-то организовать… 

- Утренники, что ли с вами проводят? 

- Иди ты на х…, Вася! Шутишь нехорошо. Давай, еще выпьем лучше. 

Василий с удовольствием налил,а затем взял половник, поддел со дна ухи, разлил в две миски,  

поперчил,лук зеленый насыпал сверху и выдал порции себе и другу. 

- Ух…хороша уха, – похвалил сам свое творение Яков. 

- Читал я , Яша, твои рассказы в газете, – говорил ему Василий, – что сказать? Хороши. 

- Ну вот. Хоть что-то дельное сказал за вечер. 

- Но…Нет…давай выпьем. За писателей. За 52 члена. За тебя, Яша, хочешь? 

- За меня – хочу. 

- Давай за тебя! 

- Хух! Слава Менделееву! 

Выпили, и уха к месту – закусить, и согреться разом. Потекло по жилам. Расслабило. 

Захотелось ноги вытянуть к костру. Хорошо…как люди без водки жили? Непонятно.. 

А уха, в самом деле, на диво хороша была. Тройная, да по всем законам сваренная, 

пол-стакана с бутылки в нее влито, перец горошком и все по секундам заброшено.  

Все на своем месте. Мастер, Яков-то наш, что и говорить… 

- Нет, Васян, ты не понимаешь, – Говорил раскрасневшийся друг его,  

- Это ж редкая профессия, не головой пишем, всем чутьем своим…Это ж…это 

тебе не живых людей ножиком кромсать! 

- Ну, ты, брат – хватил, – Не согласился с ним Василий, – Нас, 

хирургов не уважаешь? Мы вам, дуракам, жизни спасаем, между прочим. Имей совесть! 

- А ты мне не говори тогда это свое «но»! Я помню все хорошо, я не пьяный. 

Ты мне чё за «но» такое сказал. «Хороши твои рассказы, но»…Не понял маневра. 

- Так ведь, Яша! Не обижайся, брат! Но ведь, как под копирку все. Творения эти ваши. 

Следом за тобой еще одного писателя печатали. И что? Да то же самое. Все добротно, все 

умно, а ни хера не греет! Одно по одному. Темы – как будто воруете друг 

у друга. Характеры – как списываете их с одной тетрадки, к себе в другую…. 

- Много ты понимаешь! 

- Я – читатель, между прочим. Высшая инстанция. 

- Хер. Высшая….ты – никто. 

- А кто тогда? 

- Издатель. 

- Так он же не издает. 

- Потому что сука. Продажная тварь 

Яков встал, распахнул полы куртки и пошел. Отлить. 

- Вы мне еще расскажите про Сомерсета Моэма, – Донесся из темноты его голос. 

- «Луна и грош»-то? 

- Ну да! Бросай семью, да? Живи в нищете? Е..и туземок… Ну, на последнее – я еще согласен. Понятно? 

- Понятно, – вздохнул Василий. – Эх, Яша, Яша…я тебе так скажу…только ты не обижайся. 

- Знаем присказку, – ответил Яков и засветил сигарету в темноте, к костру не шел. 

- Широка, у тебя, Яша, жопа. Широка, как страна моя родная. Любишь ты, еще с детства, 

на четырех стульях сидеть. Двух, даже, тебе мало. 

- Вася. Не умничай. Дети ведь еще есть, кроме профессии. Семья. 

- Так дети уже разъехались давно, Яша! Да и какая семья, что ты мелешь? 

- Да, Вася. Изольда – сука. Редкостная. Но бросить ее я не могу. Привык.  

- К ней? 

- И к ней, и к четырехкомнатной в центре, к дивану под жопой. Ну, что ты 

мне здесь шьешь, «Утиную охоту»? Читали, Вась. Знаем текст. 

Яша вернулся из темноты разгоряченный, всклокоченный. Налил сам себе в кружку,  

тяпнул одним махом и занюхал рукавом. 

- Вася. Состояние, когда оно есть – его держать надо, сечешь? Надо все 

время расписываться, знать, что пишешь хрень, и все равно писать – пока не стукнет в башку! 

И держать, держать зубами, как собака работать, гнуть свое, чуять надо, ты понял? 

Надо безжалостно выбрасывать свою писанину, если она не прет, понимаешь? А жалко… 

Ушел из состояния, расслабился. Все. Огонь в пещере погас, иди ищи, все сначала. 

Васян, ты понимаешь? ВСЕ. СНАЧАЛА. Опять искать, искать, целым днями, не удовлетворяясь  

малым, опять писать хрень, опять рожать! Медленно возвращаться в состояние.  

И если ты его не ловишь, не находишь больше в себе, не можешь его вызвать? 

...Иди в ассенизаторы тогда. Хоть польза будет. Будешь не производить дерьмо,  

а откачивать его! Понял, Васян, как все тут жестоко? А ты мне «нокаешь», как лошади! 

Дерьмо всегда можно сесть и написать. И даже конкурс выиграть. 

- Да, я знаю, ты выигрывал. 

- А настоящее, Вася – оно не в голове. А как у тебя в операционной – в селезнке,  

но тащить надо через зад вилкой! А это больно и неудобно. Хочется на гонорары 

поехать в пансионат и пить там коньяк, а не тянуть себе жилы вилкой. Понял? 

Концентрация, Васян. И кто умеет поддерживать ее годами, не ослабляя надолго,  

кто каждый день – в форме, кто себя за коньяк не продает – тот писатель. Того читают,  

он стоит на полке. Потому что не дерьмо из себя вынул, а мысль и душу. 

А другое не едят. Зажрались. Суки. А еще, Вася, есть семья, подработка, отдых,  

ремонт в квартире и еще хрен знает что! Есть особая психология отрицания очевидного.  

Приемы самоубеждения. Самоуспокоения. Довольство малым. Кичливость. Снобизм. 

Гордыня, Вася! Гордыня… 

Яша замолчал. 

Да и Василий уж был не рад тому, что затронул больное. 

- Пойду, на хер, в церковь завтра сдамся…- стал жаловаться Яков, – Пусть возьмут  

в монастырь, хоть отдохну там от себя. 

- Ну, понесло Яшу, – подумал Василий. И как-то стало все равно. Пустой разговор.  

Зря затеял. Стало ему думаться о другом, о своем, хоть Яков там еще много чего говорил, 

бегал в кусты, и опять к костру, наливал и опрокидывал кружку. 

Василий  

не слышал его слов. 

Захмелел. Захотелось ему поговорить. А говорить оказалось не с кем. 

Про то,  

что послезавтра тяжелейшая операция. Что девочке пять лет всего-то, и такой сложный,  

такой запутанный у нее случай. И опасный, очень.  

И надо собраться, пройти все в голове от начала и до конца, все возможные осложнения,  

подготовить всех ассистентов, и надо еще заглянуть в кое-какие книжки, позвонить  

профессору Иванцову, весь дух – в кулак собрать. 

Потому что если прорвет перегородку – будет всего несколько секунд и нельзя запаниковать,  

забыть, растеряться. Умрет девочка тогда. Надо быть уверенным и спокойным,  

улыбнуться ей перед наркозом и сказать себе – мы победим. Всё. 

А еще – надо купить себе пачку сигарет, все время забываю. 

Не гоже хирургу после операции стрелять сигареты. 

Надо выйти, прислониться к холодной стенке, достать из кармана свою сигарету… 

И закурить.