1. 

Бабка не спала. Она привыкла просыпаться в пятом часу, выходить во двор, облачившись в свой старый потрепанный халат, и до восьми часов, не спеша, справляться по хозяйству. Здесь же, на даче, где из птицы водились только воробьи, да голуби, а крохотный клочок вскопанной земли язык не поворачивался назвать огородом, заняться было совершенно нечем. Оставалось либо продолжать маяться в кровати и ждать возвращения морфея, либо выходить из дома, и, задыхаясь от свежего отсыревшего за ночь воздуха, наблюдать, как день медленно разматывает свои радужные ленты. 

Уже два месяца они с дедом, продав старый дом в деревне, жили здесь, на даче детей в пятнадцати километрах от города. Большой огород в 40 соток, два десятка кур и уток — им вдвоем было уже не потянуть, а сидеть без хозяйства не имело никакого смысла. Да и случись что — помощи ждать неоткуда: больница далеко, соседей почти не осталось, а те, кто остался — такие же старики. 

Деду же спалось хорошо. Он быстро привык к новому распорядку дня и сейчас мелодично похрапывал на боку. Даже захотелось толкнуть его в спину. Бабка уж было занесла руку, но передумала. Все равно без толку, он и ухом не поведет, а, если и проснется, тут же снова уснет. И сон его будет крепче прежнего. 

Наконец, не выдержав, она приподнялась; какое-то время посидела на краю кровати, собираясь с силами, и, наконец, оттолкнувшись руками, кряхтя и чертыхаясь, встала. 

2. 

— Эй, сколько можно спать! — крикнула бабка, расставляя тарелки на небольшом кривом столике. — Завтрак уже на столе. 

— Да я и не сплю, — донеслось из дома. 

— А чем же ты там занимаешься? 

— А? Читаю. 

— Что же ты там читаешь? — спросила она, уже входя в прихожую. 

Дачный домик был небольшим. Широкая прихожая с лестницей, ведущей на чердак, и столом, за которым обедали в холода или дождливую погоду; спальня, совсем уж крохотная, вечно заваленная барахлом, и гостиная — алтарь сна. 

Дед все еще лежал на кровати, по пояс накрытый махровым одеялом, и читал журнал. Полностью погруженный в чтение, он почти не двигался, лишь глаза, за толстой оправой очков, мерно, как метроном, отмеряли одну за другой журнальные строчки. 

— Опять эти журналы читаешь? А? 

— Да, очень интересно, — не глядя на нее, промямлил дед. 

— И что пишут? 

— А о чем могут писать в журнале «искусство и жизнь»? Картины, художники. Немного истории. Много всего. И так интересно, красиво. Вот бы хоть раз на выставку сходить. Посетить какую-нибудь галерею. Надо обязательно в город съездить. Или детей попросить. 

— Вот делать им больше нечего, как тебя по выставкам возить. Где ты вообще находишь эти дурацкие журналы? 

— Да вон, — дед машинально дернул головой, — на чердаке их полно. От прошлых хозяев, видать, остались. 

— Вот лазишь по чердакам, а вдруг свалишься? Сломаешь себе что-нибудь, ногу там, или руку. Что мне потом с тобой делать? 

— Не переживай. Не свалюсь. 

— Успокоил! Прям, на сердце полегчало. 

Дед перевернул страницу. 

— Читаешь, читаешь... небось, как всегда после завтрака на озеро попрешься мазней своей заниматься? 

— Конечно! — оживился дед. — Ведь почти закончил. Картина будет, что надо! Не зря же три недели ее пишу. — Жена скептически подняла брови, но промолчала. — Знаешь, как тяжело. Все эти цвета, полутона, тени. Ведь надо добиться четкости линий, передать каждый изгиб, вывести каждую веточку. 

— Художник, — она усмехнулась. — Только краски переводишь. Лучше бы тогда забор покрасил. 

Старик нахмурился, отчего все лицо скукожилось, а очки сползли на самый конец бугристого носа. 

— Да, о чем с тобой говорить, ты же ничего не понимаешь в искусстве! 

Бабка усмехнулась: 

— Какое такое искусство? Это краской мазать по мешковине, что ли? 

Дед захлопнул журнал, понимая, что от него уже не отвяжутся, и провел рукой по шершавой обложке. 

— Это холст. Ты вообще не представляешь, какое это удовольствие. Создавать. Переносить красоту на картину. И в такие минуты я весь там. Вожу кистью и забываю обо всем. И то, что мне шестьдесят восемь, и то, что сердце часто прихватывает. Просто пишу и все. Вроде бы здесь я, вот стою. А на самом деле и нет меня. 

Бабка посмотрела на него растерянно. 

— Ты меня пугаешь. 

— Дослушай. И вот я творю и понимаю, что мне никогда не было так легко. Что вот теперь только я живу по-настоящему. Все живое. Вокруг простор. Мелькают стрекозы. Снизу трава, сверху лазурное небо. А я посередине. 

— Небо у него лазурное, — заворчала старуха и сплюнула вхолостую. — Ерундой ты занимаешься. 

— Так ведь чем еще заниматься-то? 

— Я тебе найду, чем заняться. Вон сарай надо расчистить, хлам разобрать, лишнее повыкидывать. Деревца подвязать. Побелить. 

— Нет, — дед решительно отложил журнал. — Пока есть вдохновение — буду писать. А сарай подождет. Хватит уже. За всю жизнь наработался. Пора жить в свое удовольствие. Мне и так немного осталось. 

— Ох, посмотрите, опять лета свои вспомнил, хрен старый. 

Старик молчал. 

— Так ты идешь есть или нет? 

— Да иду, иду. 

Старуха развернулась и вышла, бубня себе что-то под нос. 

3. 

— Ну, спасибо за завтрак, — сказал дед, вставая из-за стола и потирая указательным и большим пальцами уголки рта. — Пойду, а то уже десять часов. 

— Вот ведь не терпится ему! 

— Конечно. Пока не жарко. Пораньше надо. А то днем припечет, что совсем не поработаешь. Вчера, вон, совсем упарился. Думал, удар солнечный хватит. Еще и кепку забыл! 

— Ну-ну. Давай, иди. Что ж с тобой делать-то. 

Старик открыл дверь сарая, достал большую рыжую сумку с красками и кистями, быстро перекинул ее через плечо, затем вытащил мольберт, опрокинув с грохотом тяпку и грабли, и со всеми необходимыми художественными принадлежностями, довольный, пошел к калитке. На привычный толчок ногой, калитка ответила жалобным скрипом, черкнула полудугу и устало вернулась обратно. Старик был на свободе. 

— Ну, все жена, жди к обеду, искусство зовет! 

— Чтобы к часу был дома! 

— Постараюсь. Если что, все претензии к музам, — он рассмеялся, махнул кепкой и, не оборачиваясь, зашагал к озеру. 

4. 

«Удивительное место, — старик обхватил затылок руками. — Не могу насмотреться. В каких-то ста метрах от трассы и такая природа. А какое озеро! Даже не пойму, что в нем такого? Мелковатое. Круглое. Похожее на след от копыта огромной коровы. И заполненный водою. А дерево? Дерево — загадка. Стоит на том берегу озера, у самого края низины. Высокое. Вроде оно и здоровое, сильное, а ни одного листочка. Первый раз я тут был года два назад, кажется. Дети тогда только дачу купили. А дерево было точно таким же. Ничего не поменялось. Будто и было оно всегда таким. Голое, черное. Молчаливое. А ветви, будто в небо вплетены». 

Старик стоял у мольберта и аккуратно, со скрупулезностью часовщика, накладывал мазки. Только коснется кистью холста и тут же шагнет назад. Окинет взглядом картину, прищурится, перебросит взгляд на дерево, сравнит, почешет плешивый затылок. На голове кепка, надетая козырьком назад, дабы больше походить на берет. Он бы и шею шарфом обвязал, но уж больно жарко. 

«Осталось совсем чуть-чуть. Вроде все сделал, но вот эта сеть из ветвей кажется простоватой. Надо бы добавить какой-то загадочности, чего-то мистического. Этакий лабиринт из веток. И концы их осветлить, чтобы создавалось впечатление, будто они уходят в небо и в нем растворяются. Вот так. Почти готово. Еще немного подрихтовать и все». 

Он на минуту отвлекся и мечтательно посмотрел на мелькающих в небе узкокрылых ласточек. «Вот закончу эту картину. Потом начну другую. Накопится целая галерея. И куда я их потом буду ставить? В сарай? Нет, бабка еще заденет своими граблями. На чердак? Ну, да, чердак только и остается. Наведу там порядок. Переделаю его в мастерскую. Картины там расставлю. Холсты, подрамники, рамки. В плохую погоду буду прям там работать. Правда старуха под боком бурчать будет. Ну да ладно. Поставлю прочный звукоизолирующий люк. Пусть горло дерет внизу. Не дозовется. Да и тяжело ей будет лазать-то. Мне и самому нелегко. Это не подгорку шагать. Ага. Ну а что делать? Искусство требует жертв. Хотя, кажется, красота требует. Но искусство же — это и есть красота. Да. Как сказал!» 

Старик вынырнул из грез и снова погрузился в живопись. 

5. 

Уже и в огороде повозилась, и в доме порядок навела, даже новости по телевизору посмотрела, и обед сварила, а старика все не было. Бабка взглянула на часы. Половина второго. «Что ж он так долго? Заработался остолоп. Такой странный стал. Надо же на старости лет так поменяться. Раньше ведь как: с работы вернется — сразу в огород. Прополет сам. Потом пойдет птицу покормит. Воду им поменяет. Тяпка сломается — тут же починит. А приедут внуки — возится с ними. Смастерит им мечи, они потом бегают по двору курей гоняют. А сейчас! Весь в своих художествах. Днями на этом озере пропадает. Все дерево дурацкое рисует. Еще и стихи начал читать. Чучело. Глядишь, сам их начнет писать. Вот смеху будет. Хорошо, хоть соседи не знают, а то бы застыдили». 

Короткая пухлая стрелка уже проплыла над цифрой три. Бабка заволновалась. Он никогда так долго не задерживался. Ну, на полчаса, на час — максимум. А тут уже начало четвертого. Может что случилось? Еще полчаса подожду и пойду. Мало ли. Ох, он у меня и получит. Но, не прошло и десяти минут, как она собралась и вышла на поиски. 

Тропинка вывела ее к поляне. Трава, редкий кустарник, озеро, ветвистое, черное дерево — и мольберт. Возвышающийся на трех ногах, над густой, зеленой травой — мольберт. И никого. Где же дед? Мольберт он бросить не мог, сам смастерил и гордился им. Странно. 

Бабка подошла ближе к озеру и еще раз осмотрелась. Пусто. Она сделала шаг и почувствовала под ногой что-то мягкое. Наклонилась. Оказалось — дедова кепка. Она нагнулась и взяла ее в руку. Затем, кряхтя и хватаясь за поясницу, стала выпрямляться, но в боковом поле зрения, мелькнуло что-то знакомое. Распрямившись, она посмотрела в подозрительную сторону и тут же прижала к груди скрещенные руки. В низине озера, у самой воды, лежал дед. Она сразу узнала его рубашку. Дед не двигался. 

6. 

— Мама, я так сочувствую, — говорила невестка, поглаживая плечо старушки. — Даже не знаю, что сказать. Как все-таки тяжело, прожив столько лет вместе, и потерять близкого человека… 

— Сорок пять, — тихо произнесла бабка.  

— Что? — не расслышала невестка. 

— Вместе сорок пять лет… Как же? Как же теперь? 

— Мама, успокойся, мы заберем тебя к себе. Будешь с нами жить, — сказал подошедший сын Владимир. 

Бабка сидела, уткнувшись подбородком в грудь, и смотрела, как по расколотой плитке ползет рыжий муравей. Она хотела наступить на него, но отвела ногу. 

— Мамочка, — с нежностью в голосе обратился к ней сын. 

Она не реагировала. Тогда он присел на корточки, обеими руками обхватил ее ладони и внимательно посмотрел в лицо. 

— Мама, не беспокойся. Одна ты не останешься. Будешь жить с нами. Все будет хорошо. Поняла? 

Мать, наконец, взглянула на него и тихо проговорила: 

— Я вам буду в тягость. 

— Нет, — смутилась невестка, — ну что вы. Мы вас одну тут не оставим. После такого… Тем более, когда холода начнутся. Вам тут будет тяжело одной. Поживете у нас, перезимуете. А весной, когда потеплеет, можем вас опять сюда привезти. Хорошо? 

Старушка чуть заметно кивнула. 

Дети переглянулись. 

— Вот и славно. 

7. 

Дни тянулись медленно. В квартире у детей совсем не оставалась никакого занятия, кроме как сидеть в кресле и смотреть телевизор. Поначалу она пыталась угодить детям: убраться в квартире, приготовить ужин, но они редко оставались довольными. Натужно лишь улыбались и, после слов «не надо было беспокоиться», уверяли ее, что это лишнее и ей нужен отдых.  

Иногда в гости заезжали внуки. В такие дни она чувствовала себя лучше. Внуки с вниманием и терпением выслушивали ее жалобы на здоровье, воспоминания. Даже пересказу событий прошедшей недели они внимали с серьезным и участливым видом; хотя старушка была многословна и могла повторять одно и то же по нескольку раз.  

Через пару месяцев, проведенных у детей, она стала просто мебелью, частью обстановки. Даже кошка Марта, любимица хозяев, получала от них больше внимания и снисхождения. К проказам животного относились сдержано, многое старались не замечать. Зато любую ошибку, мелкий недочет, совершенный старушкой по незнанию и неумению, воспринимали со вздохом и продолжительной паузой, в которых легко читалось то, что они, из-за своего безвыходного положения, просто вынуждены терпеть ее соседство.  

Наконец, настало время весны. Она напомнила о себе еще в середине февраля. Снег сошел почти полностью. Ночами уже не мерзли ноги, и на улицу можно было выходить в легкой куртке не боясь простудиться. Старушка каждый вечер, по возвращению детей с работы, старалась напомнить им, что пора бы и на дачу, но сын лишь кивал, а невестка все повторяла, что еще рано и на даче пока совершенно нечего делать. Что погода еще не устойчивая, и все это тепло может обернуться обманом. «Да, — задумчиво добавлял Владимир, — ничто так не лицемерно, как ранняя весна». И старушка, чтобы лишний раз не надоедать им, уже просто молчала. 

И вот как-то, пятничным вечером, из кухни до нее донеслось: 

— Володь, надо завтра на дачку сгонять. Только сначала заедем на рынок, саженцев купим, семян.  

Владимир почесал затылок. 

— Ну, вообще-то я в баню собирался с Мишкой. 

— Ты каждые выходные куда-то ездишь. То охота, то баня. Нет уж. Сходишь в другой день. 

Сын не возразил.  

Старушка сидела в кресле и прислушивалась. 

— Вы на дачу собираетесь? — крикнула она не вставая. 

Невестка обернулась. 

— Да, мама. Но вы отдыхайте, мы сами, туда и обратно. 

— Нет, нет. Я с вами. 

— Да там такая слякоть еще. Что вам там делать? 

— Я бы съездила. Свежим воздухом подышала. 

— Ну, как хотите, — пожала плечами невестка. 

8. 

До дачи они добирались долго. Пока проснулись, собрались, заехали на рынок. Когда подъехали к дачному поселку, его уже заволакивало сумерками, а в домах зажигался свет. Старушка сидела на заднем сиденье «десятки». Невестка, открыв окно и высунув голову, глубоко и протяжно задышала. 

— Ах, как пахнет! Столько запахов, как в парфюмерном магазине! Просто голова кругом идет. 

— Ага, — поддержал ее Володя и завибрировал ноздрями.  

— Мам, — обернулась невестка. — Завтра нам утром придется уехать ненадолго. А днем вернемся. Побудете на даче одна? 

— Конечно, конечно. За меня не беспокойтесь, — улыбнулась старушка. 

— Только дождись нас и ничего без нас не делай. 

Старушка смиренно кивнула.  

9. 

Удивительно, но когда старушка поднялась, детей уже не было. Часы показывали десять. Первый раз за всю жизнь она проснулась так поздно. Теперь она спала на небольшом диванчике в спальне. Пришлось долго наводить порядок, чтобы хоть как-то освободить еще одно спальное место. Сами же дети ночевали в гостиной. 

Она вышла во двор, набрала воды в электрический чайник, заварила чай, попила его с купленным вчера печеньем и пошла в гостиную смотреть телевизор. Подойдя к телевизору, она заметила лежащий на нем журнал, и не сразу поняла, что это именно тот журнал, которым зачитывался дед. Старушка нерешительно его взяла и тут же, ей стало нехорошо: закружилась голова, все вокруг поплыло. И чтобы не упасть, она опустилась на кровать, едва не сев мимо. Воспоминания прижали сердце к грудине. Сжатое в тиски, оно испуганно забилось. Разглядывая выцветшую обложку журнала, бабка вспомнила о картине — той самой, которую с такой любовью и таким усердием рисовал дед, хранившей и помнящей его последний взгляд, последнее прикосновение. Она была уверена, что картина где-то здесь, на даче. Собравшись с силами, бабка обошла весь дом. Заглянула в сарай. Обошла все комнаты. Картины нигде не оказалось. Неосмотренным остался только чердак. Но кто стал бы ее туда класть? Кому нужно лезть по высокой и старой лестнице наверх, чтобы там оставить? Старушка еще раз проверила во всех комнатах, перерыла вещи, заглянув даже в шкаф, но ничего не нашла. 

«Надо ее найти. Обязательно найти и где-нибудь повесить. Можно даже над кроватью в гостиной. Деду бы это понравилось». Она зашла в прихожую, вплотную приблизилась к лестнице и неуверенно шагнула на первую перекладину. Лестница слегка пошатнулась. Встряхнув ее, как следует, и, убедившись, что лестница «съехать не должна» ступила на следующую перекладину и, уже более уверенно, поползла наверх. «А не так и сложно», — усмехнулась она про себя. 

Когда она просунула голову в чердачный проем, у нее тут же перехватило дыхание и зачесалось в носу. Дышать было совершенно нечем. Скорее всего, здесь вообще никогда не убирались. Все было завалено каким-то хламом. Развалившийся красный диван, два сломанных стула, ламповый телевизор с вывалившимся кинескопом, торшер с порванным абажуром и еще много чего старого, запыленного и сгнившего. Каждый шаг сопровождался всплеском сухой и едкой пыли. Старушка пробралась к дальней стене и попробовала открыть маленькое слуховое окно. Это вышло у нее лишь с пятой попытки, когда, уже отчаявшись, она надавила на него с такой силой, что, наконец, раскрывшись, оно чудом не вылетело наружу. 

Больше часа она рылась во всем этом хламе, успокаивая себя словами: «если даже и не найду — а откуда ей тут, собственно, взяться? — то, может, хоть что-то интересное попадется». Бабка прошлась по всему чердаку и неожиданно из-под горы тряпок выудила картину. «Надо же, нашла. А кто б мог подумать. Кроме Володьки ее сюда никто не мог засунуть. Хотя с чего ему ее сюда тащить?» Старушка, обхватила картину обеими руками и прижала к груди.  

Спускалась она еще медленнее и осторожнее, чем поднималась. Пятиться назад, цепляясь одной рукой за лестницу, а другой, придерживая большую неудобную картину, — было тяжело. Картина подло выскальзывала, и даже то, что старушка изо всех сил прижимала ее груди, не спасало — она продолжала съезжать все ниже и ниже и уже задевала колени. Бабка остановилась, оторвала руку от лестницы, чтобы перехватить полотно, но не удержалась, ее повело назад и в сторону, и старушка полетела вниз. 

10. 

Она лежала на спине, так и не выпустив картину из рук, и еле дышала. Сначала приоткрыла левый глаз, потом правый, еще не веря в то, что жива, да и вообще не до конца понимая, что произошло. Над головой чернел квадратный чердачный проем. «Высоко. Неужели я упала? Если жива, значит, обязательно что-то сломала». Она попыталась встать. Получилось. Руки, ноги, да и голова были на месте. Только побаливал затылок. «Удачно я упала. Вот ведь кошка старая». Она отставила от себя картину на расстояние вытянутой руки и оглядела дедовское творение. 

Каждая мелкая веточка была тщательно прорисована, зрительно ощущалась шершавость коры, все эти трещинки, углубления. На правом боку грязной зеленью проглядывал мох. «Необычное дерево. Вроде ничего особенного: сухое, без листьев, а все равно красивое. Я вот тоже высохшая, волосы поредели, а так хорошо не выгляжу. Хотя, может, если бы дед меня нарисовал, я бы тоже выглядела лучше, чем есть на самом деле? Вот уж не знаю». Ей неудержимо захотелось прогуляться, посмотреть на само дерево. «Как оно там? Такое же, как на картине? Но сначала пойду картину повешу». 

Опустив картину на пол, она сходила в сарай за молотком и гвоздями, прихватила кусок бечевки. Залезла на кровать, кое-как вогнала гвоздь, погнувшийся от упрямой стены, приделала к подрамнику веревку, и, наконец, повесила. Потом отошла подальше и довольная своей работой, с улыбкой и накатившейся слезой, взглянула на картину. 

«Хорошо висит. Будто всегда тут и висела». 

Она постояла еще минуть пять и, обвязав голову платком, направилась к озеру. 

11. 

Дорога шла меж соседских заборов, и где кончался дачный поселок уходила влево. Старушка прошла, и на повороте свернула направо, на поросшую бурьяном тропинку. Пересекла густой, запущенный яблоневый сад и вышла на знакомую поляну. 

«Вот она. Вот эта поляна. Вот озеро, возле которого я нашла деда. И то самое дерево. Батюшки! Как же? Как же так? Оно же! Это оно. Но, не может быть!»  

Перед ней возвышался тот же, знакомый по дедовой картине, великан. Но теперь уже с густой, дымчатой кроной свежезеленой листвы.