«Навсегда» – тяжелая скальная плита, покрытая мхом, она проросла корнями вековых деревьев, ее края сливаются с окружающими скалами, уходят в землю, а потом люди читают петроглифы, пишут диссертации и думают, что все понимают. 

Белесая синева июньской ночи стекает по склонам в небольшое озерцо – ламбушку. Смешавшись с желтой болотной водой, становится зеленой, и ламбушка отсвечивает зеленым – как ведьмин глаз.  

- Знаешь, я уронила фотоаппарат… 

- Ничего, вернемся, купим другой. 

- Вода страшная, не достать… Там есть дно? 

- Дно есть всегда, – улыбаюсь я, – у всего есть дно. 

В её глазах сомнение и печаль. Она вздыхает. 

- Мне кажется, здесь нигде нет никакого дна… Нет дна у озера, у леса, у болот… Здесь всё остаётся навсегда. 

Она протягивает тонкие руки к огню и умолкает. 

В этот раз мы забрались довольно далеко. К месту, отмеченному приятелем на карте, добирались больше суток по заросшим просекам, по дорогам, неожиданно заканчивающимся среди леса, практически без ориентиров, пока в буквальном смысле не уткнулись носом в стену полуразвалившегося дома. Заброшенный людьми и богом хутор на три дома недалеко от Койвусельги, на десятки километров – ни души, если не считать лосей и медведей, по привычке наведывающих старые привады. За четыре дня мы не слышали даже звука самолета, – ничего, кроме плотной, глухой ко всему тишины.  

- Я нарисую всё, что ты фотографировала, – бодро говорю я и подбрасываю веток в огонь. Вообще-то это шутка, потому что рисовал я в последний раз в пятом классе на уроках рисования. Но она оживляется и доверчиво смотрит на меня. 

- Да, правда… Только тебе придется…побыстрее научиться рисовать. Я… я думаю, мы успеем… 

Я сажусь рядом, обнимаю её и прячу лицо в прохладных волосах, горький комок перекрывает болью горло, только бы не заметила. 

- Я буду тебе рассказывать, а ты – рисовать. У меня хорошая память, я все запомнила, я навсегда все запомнила… Мы купим тебе карандаши, краски, кисти…у тебя всё получится…у нас всё получится… – голос ее делается всё тише, я укачиваю ее в свои объятиях под шум елей и плеск воды, – спи, милая, конечно, всё получится. 

Каждый год я приезжаю на это место, достаю из машины папку и иду к ламбушке. Неумелые рисунки, карандашные и акварельные, плывут по темной воде, намокают и исчезают в глубине «ведьминого глаза». Где-то там, на дне, лежит её фотоаппарат, запечатлевший наш последний отпуск. Он останется здесь навсегда, как и моя память, моя любовь и её жизнь.  

Я так и не научился рисовать.