Похмелье  

Лёха проснулся без десяти семь. Сработала привычка, часы на руке услышал: «ти-ри-ти-ри-та...». В восемь он обычно уже втискивался в переполненный трамвай, но сегодня можно было бы спать. Воскресенье. Вонючий, но праздник. Почему вонючий? Потому, что Лёха проснулся из-за этого. Не воняло – спал бы ещё, наверное. Нехорошо проснулся, в собственной блевотине. Блевотиной Лёху не удивишь – не у графьёв рос. Дед, Царство ему небесное, капусткой из свежей рванины водочку закусить мог. Живёт такая легенда. Тут другое. Зенки невозможно разлепить. На спине спал. Свободно мог захлебнуться. Одр Лёхин липкий, под блуждающими пальцами ничего, кроме мусора. Стало быть, на дорогущем, но до неузнаваемости замызганном персидском ковре. На полу. Ниже не упасть. И куда подруга Лёхина смотрит?..  

Лёха уже вспомнил слово, способное разбудить любимую.  

- На...та...ль...мать твою...я!  

Вот это голос. Пожалуй, и не услышит, хата большая.  

- На-таль-я!!!  

Щас начнётся. А почему начнётся? А потому, что имени своего не выносит. Таська – и всё. Тьфу...дура. И вся семейка у неё – дурдом. Тёщу, как подружку, по имени – чуть не Санькой – зовут и сынок-начальничек, и невестка, и дочь родная, и Лёху вот заставили. Еле привык, всё на «мать» срывался. И Тася. Та-ся. На-та-ся. С детства, наверное, прилипло. Молчит. А почему молчит? А потому, что позлить хочет. Ладно.  

- У...у...у!.. падла. У-у-убью!!! Наталья! Иди сюда!  

Разозлиться не получилось. А почему? А потому, что ответа не получил. Лёха сначала удивлялся безмолвию. Потом забеспокоился. Пополз было. И наткнулся на препятствие. Попробовал встать. И это не вышло. Прилёг снова на ковёр. Тут хоть почище. Продрал зенки. Всё равно темно, как у негра... Пополз опять. Оказывается, под столом был. Стол встать на ноги мешал. Теперь не мешает. Повключал свет. Один в комнате. Пошёл искать.  

Видно, хорошо вчера посидели. Кругом черепки китайские. Кресло сломано. Спинка от него в коридоре валяется. Пустяки. Это не главное. А главное не вспоминается.  

- Тася! Ты где? Тася? Ты где!!!  

От напряжения снова замутило. Бедный ковёр. Таськина мать на свадьбу подарила. Ещё недавно был новенький и пушистый. А теперь – там прожгли, тут блевотина, здесь каким-то вином залит...  

Вроде вчера вина не жрали, водочку кушали.  

А впрочем, как теперь разберёшь, с утра же начали.  

Хороший был ковёр, из самой Турции Санька припёрла. Пять на шесть – в какую хату войдёт? В Таськину вошёл. Таська – баба умная, с учёной степенью. И вообще у них семейка сильная, хоть и дурная. Саня (тёща) – по заграницам, у той степеня складывать некуда – медицинское светило. Братан московский Пашка – тоже медик – большой начальник столичный. Сверкал тут на Лёху очками, но высверкал от Таси только «отстань» и «я его люблю». Ты, говорит, у меня самый хороший муж на свете. Раз так говорит, значит, так на самом деле, тут ей есть с кем сравнивать... Падла. А ведь правда, что хороший был, чистая правда. До Таськи ни одной бабы пальцем не тронул. В прямом смысле, конечно. Не пальцем – трогал, да ещё как. Обижать – Боже, упаси. Не бил, в смысле. Почему не бил? Потому, что не пил так. А почему не пил так? А потому, что возможностей маловато было. Саня (мать Таськина... во дурдом, главной степени своей стыдится – материнской!), так вот, Саня по-честному намекнула ещё на свадьбе: «Алёшенька, говорит, ты Тасю мою бить будешь?», Лёха аж отпрянул: «Кого?! Кто – я?!», тут она и предупредила: «Смотри, – а сама улыбается, – иначе она тебя любить не будет! – и построжилась: – Но меру знай!» И какая мать такое выговорила бы зятю?..  

А любить Лёху Таська до сих пор захлёбывается. Сначала, правда, попортила ему нервов. Умеет и завести, и довести до белоснежного каления. Психолог же по профессии – чего ж тут... Неудивительно. Лёха опять не врубался, чего ей от него требуется. Она его одним-двумя словами до самых сокровенных печёнок доставала. Ушёл даже раз – возвратила. Плакала, упрашивала. Вернулся. И тут же, весь этот вечер, Тася издевалась над ним, как могла. Оскорбляла всячески. Однако парень Лёха толковый, тут-то и понял, что к чему. Вспомнил деда, который гонял бабулю по деревне то бичом, то оглоблей, а бабуля теперь чтит его память так, что дай Бог каждому такую вдову, и детей, и внуков заставила уважать родоначальника... Замёрз дед. Уснул как-то пьяный в сугробе чуть не у крылечка, прясла не одолел, да ладно бы забор, а то... Обидно. Здоровый бугай был, настоящий мужик, сто с лихвой бы прожил. Обидно. Вспомнил Лёха и свою мать, и первую заповедь её: женщина, терпи! А что там она сама-то терпит, смешно даже. Повезло матери, отец Лёхин мужик спокойный, совестливый. Ну, пьёт, конечно. Сначала всё из дому вынесет, пропьёт, потом повинится, поплачет, да снова вкалывает до следующего запоя. Шёлковым становится. Мать отца тоже жалеет, и он её уважает, пьяным даже не показывается, норовит за вещами по утрам приползать, пока мать на ферме. Да и редко у него запои. Прожили без драк и скандалов, вот и любви такой, как у Лёхи с Таськой, им даже не приснилось ни разу. Пожар же незатухающий.  

Кстати. С бодуна-то особенно помогает.  

- Тася! Ты где, из конца-то в конец! Выходи!  

Всего сразу хочется: и Таську, и отлить. Не идёт Таська к Лёхе, значит, Лёха идёт в сортир. Носки прилипают.  

Ликер, наверно, разлили. Туда ему и дорога. То-то выворачивает который раз наизнанку...  

Как будто, не жрали вчера ликёр, водочку кушали.  

А впрочем, хрен его теперь разберёт, сутки длинные.  

Поди, за похмелкой учесала подружка. Смышлёная.  

Надо бы зенки слегка промыть...  

Промыл Лёха зенки, промыл. Слезами промыл, начисто.  

Нашёл он Тасю в ванной комнате, голую синюю Тасю на голом голубом кафеле. Кафель не ковёр. Какое вино, какой ликёр – кровь, кровь, кровь застыла на полу, на стенах, даже на потолке зеркальном, пятна, потёки, сгустки. Лица любимого не узнать: где брови длинные, холёные, где глаза узкие, насмешливые, где носик точёный, тонкий, где губки бантиком маленьким?..  

Всё разбито.  

И жизнь Лёхина разбита. Тасей разбита, а не Лёхиными руками.  

Имя под Тасиной щекой, кровью Тасиной начертанное – вовсе не Лёхино имя.  

Другое имя она написала, но всё о том же думала, помирая.  

Написано там: ЛЮБОВЬ.