Ранней весной в город приехал новый зодчий. Князь и епископ приняли его очень тепло – по земле носился слух о его чудесном даре. Церквы и часовни, им построенные, так и излучали небесную благодать. 

Зодчий был молчаливый мужик, с раскосыми неясными глазами, и растрепанными серыми волосищами. Хоть видом он был и диковат, душа у него была смирная и тихая. Говорил зодчий вполголоса, а то и вовсе шепотом, в руках зачем-то телепал моток веревки, с узелками, на людей не смотрел, на улыбчивые речи князя отвечал покорно: 

- Исполним, княже. Как же не исполнить? 

В первый же день епископ рассказал зодчему свою задумку: собор должен будет стоять на вершине холма, с одной стороны возвышаться над городом и заборолом, с другой – грудью стоять против сизого леса. Башни и купола должны стоять, как плотный ратный строй, в своем облике выражая Войско Небесное, и княжьей власти Божье покровительство. 

Зодчий выслушал епископа, и отозвался тихо: 

- Сделаем, Владыко. Как душе твоей угодно сделаем. 

А у самого в глазах слезы стоят. Не по сердцу ему речи епископа, но перечить не смеет. 

Поселили зодчего в маленьком доме, так чтобы из окна был виден расчищенная плешь холма. Уговорились, что за месяц зодчий задумает вид собора, и построит из лучин уменьшенный его образ. 

Заперся зодчий в своем убежище, и стал думать. Затею епископа он отмел тотчас. Нет, конечно, собор будет построен по заказу, и владыка найдет в нем и величавый вид, и строй золотых куполов. Но это будет не княжья рать, и не будет в нем никакого благословения мирской власти. Это будет… будет…  

Тут зодчий терялся. Он садился на лавку и бездумно строгал лучины, но внутри у него было пусто. Тому была причина: последние годы он бездумно осушал, исстрачивал, себя, не ведая ни усталости, ни уныния. И возникали, росли по земле церкви, и было их столько, что зодчий и не мог все сосчитать. И вот подойдя к этому самому важному своему делу, он вдруг обнаружил в себе эту огромную, чудовищную пустоту.  

И одолел его великий страх. Ни епископу, ни князю не осмелился он сказать, что не может больше строить храмы и соборы, и духа в нем не осталось и на маленькую часовню. Так днями он сидел в тусклом своем убежище, не принимая пищи, избегая сна. Усталые руки его покрывали занозы, и порезы. Он настрогал столько лучин, что хватило бы и на два образа. Вот подошел условленный срок, а ничего еще не было готово. Увидев измученного, беспомощного зодчего, князь нахмурился, но епископ поспешил его успокоить: 

- Еще подождем. Видно ему подумать надо. 

Но прошел месяц, и ничего еще не было готово. Владыка уже и сам стал говорить, что надо бы позвать другого зодчего. 

Зодчий лежал на скамье, уставившись в окно, за которым возвышался лысый холм. Солнце не светило над ним – все дни здесь были пасмурны, с Севера дул недобрый ветер, за холмом темнели зубцы недоброго, поганого леса. Для зодчего не было уже ни города, ни князя, была твердая лавка, холм, и лес за ним. Зодчий был болен. Он умирал. 

В одно утро князь заглянул к нему, и сказал, что выписал еще одного мастера: 

- Может вместе дело заспорится – сказал он сухо – ты пойми – терпения во мне много, да только хлеб мой зазря есть я не позволю. Вот промолчишь ты так месяц, год промолчишь, а дела так и не сделаешь. Получается, зазря я тебя кормлю? 

Зодчий ничего ему не ответил. Он, кажется и не слышал его слов. В нем все уже отмерло, кроме предчувствия последнего, великого события – успения. 

Князя рассердился, и вышел, хлопнув дверью.  

Зодчий остался в одиночестве. Перед ним зиял квадрат окна, а в нем пустой холм. Вдруг небо будто прояснилось. Лучи солнца – сначала жидкие и блеклые, потянулись к земле. Но вдруг среди облаков обнажилось солнце, и над холмом возникли столпы яркого, ясного света. У зодчего перехватило дыхание. Перед ним возник нетленный образ собора, какому нет и не может быть равных на земле. Собор уже существовал, он был готов в душе умирающего мастера. Сами небеса воздвигли его на вершине холма. 

Высшая любовь, и величие были в нем. В этом невероятном соборе сплелись пение и звуки небесных труб, и Прощение, и Сострадание… 

У зодчего не оставалось сил, чтобы построить его уменьшенный образ. Он с трудом мог пошевелиться, болезнь уже почти умертвила его. Но он не печалился. Он был полон уверенности, что самое большое свое дело он только что завершил. 

Полный спокойствия и тепла, он закрыл глаза.