(рассказ-очерк)  

I  

По тротуарам московской улицы течёт бурная человеческая река, стиснутая бетонными берегами теснящихся домов. У правого берега она бережно, кругами, расступается вокруг бездомного пса, беззаботно спящего на асфальте, замедляет течение около нищих, просящих милостыню, и образует отмель у милицейского поста.  

На отмели реки, сержант милиции, по известным только одному ему приметам, цепким взглядом выхватывает из толпы подозрительных субъектов для проверки документов. – Невооруженным глазом видно, что постится он не столько по служебным правилам, сколько по своим понятиям. Не бакенщик он на этой реке, – браконьер. Его осанка, речь и жесты демонстрируют несомненное превосходство, не только перед проплывающими, по его разумению, брёвнами, но и перед самим законом, исполнение которого он олицетворяет. Здесь, на речной отмели, он власть и менталитет государства. – Не потому ли, когда-то впервые, при сходных, крайних и очевидных обстоятельствах, какой-то субъект с неотзывчивой судьбой, сократил слово «менталитет» до краткого – «мент»? Прости, Господи, его душу грешную за то, что с её легкой руки народ называет ментами, заслуженно и всуе, всех подряд парней в милицейских погонах: и оборотней, и заступников.  

Отмеченные особым вниманием граждане, похожи на отбитых от отары, перепуганных овец, которые не сомневаются: сейчас будут стричь. Они, при отдании им чести, бледнеют и нервно вздрагивают от лукавой учтивости.  

На определённой фазе, проверка документов приобретает явно задушевный характер, специфический и неформальный. В такие мгновения, сержант похож на доброго, отпускающего грехи, священника. Странным кажется только то, что православный служитель культа исповедует, в основном, мусульман и буддистов. Тайна исповеди при этом соблюдается неукоснительно. – Подробности таинства могла бы заметить любопытная камера наблюдения, которой на этом месте нет, и быть не может. А если бы и была, то бойкое место, несомненно, переместилось бы за пределы ее любопытства. Она бы заметила, что человеку с деньгами совсем не обязательно иметь документы. Наоборот, наличие документов глубоко огорчает сержанта, потому как субъект безгрешен и в исповеди не нуждается. Другое дело человек без документов, но с деньгами. – В этом случае, камера бы заметила, как, перед отпущением грехов, заметно позеленевшая рука мента, лодочкой ныряет в карман, а затем, уже розовая и пухлая, высвобождается из кармана для отдания чести. – Честь отдана. – Лицо сержанта приобретает обычное, бесстыжее выражение. Но, получившие отпущение грехов и честь сержанта, лицом не проясняются. Они знают, что процедура таинства, это не причисление к лику святых: у них еще будет много улиц-рек, которые в брод не перейдёшь. И на тех реках тоже есть свои приходы и священники.  

Но ещё больше огорчается, уже не похожий на священника, сержант, если дерзкий субъект не только без документов, чем оскорбляет закон, но и не имеет денег, и тем самым ставит ни во что самого сержанта. – Однако, в этом случае, он никогда не теряет надежду устранить недоразумение во благо субъекта, предлагая ему ещё раз заглянуть в кошелёк. – Но если тот, и после такого сострадательного предложения, не предъявляет денежных знаков, обиженный и расстроенный, сержант вызывает по рации коллег. – В участке коллеги продолжают выяснять финансовое состояние гражданина, и если тот пожадничал, его пристыженного, со слабым здоровьем и вывернутыми карманами, в лучшем случае, выталкивают взашей в беззвёздную ночь. Не зря говорят: скупой дважды платит. – Мало того, ему, скупому, даже честь не отдают: много чести.  

Горе презренному и безденежному бедняку дерзнувшему не иметь денег, обманувшему ожидания обидчивых мужчин в милицейских ризах. – Жить без денег не только стыдно, но и опасно. Имей хоть это в виду, если ты не имеешь ни документов, ни денег, незаконопослушный читатель.  

II  

Толпа хмурится, недовольно обтекая плохо одетого, грязного, небритого человека, с тёмным алкогольным загаром на лице, которое и лицом-то можно назвать только из вежливости. – Он, кажется, бредёт без определённой цели, хотя цель у него есть, судя, по жаждущим опохмелиться, с подпухшими, воспалёнными веками, глазам. Но объекта, расположенного к бескорыстному угощению, явно не хватает.  

Сержант взглядом загарпунил страждущего. Тот, безуспешно пытаясь изобразить святость и подобающую ей трезвость, с опаской и неохотой, подгребает к нему.  

– Ты опять, блин, здесь ошиваешься! – вызверился мент.  

Грязный, небритый и не опохмелившийся, пятясь и переломившись в спине, как китайский мандарин перед императором, жалко и униженно кивает головой и бормочет:  

– Прости, командир. Больше ни ногой.  

Обрадованный тем, что внимание сержанта переключилось на очередную овцу, он спешно ретируется на безопасное расстояние и продолжает свой скорбный путь. – «Что за невезуха, – мысленно сокрушается он. – Уже десять, а у меня ни в одном глазу».  

В шумной толпе, он чувствует себя одиноким странником, в безбрежной пустыне. Кстати, и ощущения такие же как в пустыне: жажда сжигает нутро, голова раскалывается на части, а сознание рисует заманчивые миражи. Правда, жаждущего странника миражи дразнят голубыми прозрачными озёрами, а нашего героя – мутными водоёмами сурового мужского напитка.  

Его попытки остановить и разговорить кого-либо, на интересующий предмет, тщетны и не имеют успеха. Мало того, они вызывают гнев неразговорчивых людей – желанных спонсоров. – «Чего им стоит захотеть? – с осуждением, возмущается он». Но они не хотят.  

Так, в состоянии похмельного синдрома и отсутствии перспективы его преодоления, он подходит к последней на его пути надежде – католическому костёлу. – Но не тут-то было. Нищенствующие, у чугунных ворот, без колебаний, забыв о телесной немощи, подкрепляя свою решимость кулаками, прогоняют конкурента прочь. Спасаясь от ярости божьих людей, он влетает в притвор костёла и, как вкопанный, останавливается в начале центрального нефа. – Вопреки поговорке: «Дурака и в алтаре бьют», – гонители его не преследуют.  

Потерянный, оробевший, впервые в жизни попавший в храм, он остановился, как вкопанный, потрясённый органной музыкой. – Рокочущая материя звуков, вместе с яркими солнечными лучами, струится, как благословение, через цветные витражи стрельчатых окон храма, с высокого, недосягаемого и чистого неба.  

– Что это? – спрашивает он, скорее самого себя, чем сидящих на скамье прихожан.  

– Бах, – тихо отвечает кто-то.  

– Бог, – не расслышав сказанного, повторяет он, еле шевеля пересохшими губами.  

Мощные аккорды органа каскадами, как ступени небесной лестницы, падают с бездонного неба до мозаичного пола храма, заполняя его готическое пространство светом и какой-то особенной, высокой радостью. Ему кажется: ещё мгновение и он увидит Отца всего земного, ступающего к нему, падшему, по ступеням аккордов для того, чтобы сказать самое главное – ради чего человек рождается, живёт и умирает.  

Сквозь непроходимые дебри, обмороченного алкоголем сознания, сквозь мрак неприкаянности, она – музыка пронизывает его душу и истерзанную пороками плоть; очищает сознание и вызывает чувство невыносимого стыда за всю его подлую и никчёмную жизнь. Волшебство музыки отражается в преображении его грязной рожи, через проступающие на ней черты человеческого лица. – Ему кажется: отчаявшись достучаться в сердце, Бог обращается к нему с небес через гром и ливень несравнимых ни с чем, божественных звуков. Он стоит, не шевелясь, как будто боится, что любое, самое малое движение нарушит гармонию и Бог прекратит общение с ним.  

И вдруг он, в младенчестве крещённый в православии, за всю свою жизнь ни разу не перекрестившийся, падает на колени и неумело осеняет себя православным знамением. Падает перед этой неземной музыкой, которую отождествляет с непознанным им Богом. Она потрясает и унижает его своим величием, вызывая осознание ничтожности перед ней. Но вместе с этим она даёт надежду. – Окружающая его пустыня уходит, и приходит вера в то, что есть Бог и он не один в этом страшном, нетрезвом мире. – Ещё не всё потеряно.  

III  

Он не помнит, сколько времени находился в храме. – Мгновение? – Вечность? Но выходит из него другим человеком. Возвращается той же дорогой, мимо поста, в толпе, подчиняя свой шаг её самоорганизованному ритму.  

Сержант, в привычной для себя манере, подзывает его к себе. Тот смотрит на него взглядом, выздоравливающего после продолжительной и тяжёлой болезни, человека. Спокойное, преображённое, просветлённое достоинством лицо «бревна» поражает сержанта, как гром с ясного неба. Лицо его удлиняется, глаза становятся круглыми и непонимающими. В замешательстве, его правая рука медленно тянется к козырьку милицейской колокольни для отдания чести, но, спохватившись, останавливается на пол пути.  

– Ты когда-нибудь слушал Бога? – спрашивает его выздоравливающий.  

Сержант, от неожиданности, оторопел и даже изменился в лице:  

– Чё-ё?  

– Обязательно послушай. Может быть и ты человеком станешь, – сказал он и пошёл дальше твёрдой, прямой походкой. – Ещё не поздно. Не поздно, – крикнул он, оглянувшись.  

10.11.2005г.