Трамвай заскулил оледеневшими тормозами. Больно заскрежетали дверцы, в вагон потянуло сырым снегом и бензином. Я шагнул в липкие волны метели. 

Лед сошел, зазеленели почки, но метель, собрав всю ярость своих крыл, вновь и вновь обрушивалась на город. Она ревела, набегала волнами на кирпичные стены домов, накипала на карнизах и подоконниках. По улице разносился жалобный стеклянный гул. 

Окна квартир вырубали в темноте крупные квадраты абрикосового цвета. В мутной круговерти изменялись очертания пятиэтажек: из темноты выступали пирамиды и зиккураты, храмы и мавзолеи. 

«Нет, не здесь – подумал я – только не в Старом Городе». 

Анубис сидел в лужице неонового света. Заметив меня, он чуть склонил голову набок, правое ухо его повисло, и стало похоже на черный шелковый платок. Глаза его, тлея отраженным электрическим светом, разглядывали меня пристально, оценивающе, как на суде Маат. Абрикосовый свет прижимал мою нелепую сутулую тень к дороге, и машины перемалывали ее в серую кашицу, она пропитывалась бензином и расплывалась. «Лучше бы люди в Старом городе вовсе не волочили за собой теней, – думалось мне – с ними здесь обращаются как с мусором». 

Подошел к двери подъезда. От волнения чуть не выронил ключ. Щелкнул замком. Подъезд. Пыльная темнота. Из разбитых окон метет. 

На первом пролете, из квартиры выглядывала смуглая физиономия Хаттуши. Хаттуши был хетт. Хаттуши курил. 

Особую наглость его лицу придавали черные брови – густые и прямые, как у всех хеттов и рот из темного, печеного мяса, с крупными белыми зубами, чем-то похожий на пасть ротвейлера. Еще – вонючая сигарета между зубов, выбритые виски и вульгарная черная косица-оселедец, всегда смазанная жиром, свисающая на плечо, словно дохлая змея.  

Из его квартиры тянуло сытым, но невкусным духом кислой капусты, и чеснока.  

- Привет – сказал Хаттуши, но руки не протянул.  

- Здравствуй – пробормотал я, быстро проходя мимо его двери. Я очень боялся, что хетт протянет ко мне цепкую сильную лапищу, и тогда уже никуда нельзя будет деться. 

- А ты все… строишь? – оскаблился Хаттуши. 

Я вздрогнул, отводя взгляд от соседа: наглый, сытый, женатый, чернобровый. 

- Да… да… строю… да… – я уже поднимался дальше, и почти услышал, как губы хетта прочертили мне вдогонку: «Баран…». 

Второй пролет. Вот и моя квартира – пахнет из нее не кислыми щами, а пылью и старыми обоями. Сквозь потрескавшийся папирус виновато проглядывает серый кирпич, оконные рамы гноятся поролоном. На столе, задрав глянцевые надкрылья, лежит недочитанный выпуск журнала «Анкх». 

Утром я как раз остановил чтение на статье одиозного психолога Кузнецова. Со страниц на меня смотрела усталым черно-белым взглядом фотография врача. Он был чем-то похож на хетта, черные прямые брови, и лысоватый череп, говорили о прагматичном складе ума, да впалые щеки прибавляли при этом о язве. 

Заканчивалась статья следующим: «Что до так называемого феномена Нового города то к уже сказанному, могу добавить, что в последнее время мне довелось понаблюдать за так называемыми «египтянами». Не могу назвать их существование ничем иным, кроме как бегством от реальности. В моей практике участились случаи обращения людей, воспринимающих окружающую действительность в фантастическом, мифическом свете. Были люди, считавшие себя ацтеками, ассирийцами, греками – притом представителями именно той части Древней Эллады, где люди по культурным и религиозным соображениям не носили одежду. Самым сложным был случай с пациентом, которому представлялось будто он – житель ведической Индии, да-да Индии времен Махабхараты, и Рамаяны. Пациент запрещал мне приближаться к нему ближе чем на три шага, из-за того, что я, по его убеждениям являюсь «чандалом», то есть принадлежу к касте неприкасаемых. Таким образом и «египтяне», и так называемый Новый город…-статья заканчивалась чередой научных терминов, а следом прилагалось разоблачение оной статьи профессором Ра-анх-Нутом: Слова доктора Хеттаки Кузнецова – не более чем гнусная хеттская провокация, более того, можно сказать…». 

Снег прекратился, вдали, над убогими пятиэтажками, проступили сизые зубцы пирамид и стрелы обелисков – величественные очертания Нового города, Города-за-рекой. Над ним густым темным киселем ворочалось небо, еще тяжелое от снега, но кое-где уже разбитое струйками лунного света. Свет стекал по плоским бокам пирамид, и разбегался по капиллярам улиц. Новый Город играл серебром. 

Я родился, но жизнь моя не началась. С самого начала меня окружали в основном хетты. Они тоже не начали жить, но это их и не беспокоило. 

Старый Город принадлежал хеттам. Хетты изобрели железо. Хетты уничтожили мифы. Им было не до сказок – они зарабатывали деньги, и жили. Работали и жили. И все. 

Откуда взялся Новый Город, кто и когда начал его строить, я не знал. По-моему город появился, только потому что был нужен таким как я. Просто, однажды переправившись через реку, побродив по кровотокам песчаных улиц, где шептались пыльные сквозняки, я навсегда влюбился в Новый Город, и решил поселиться в нем навсегда. 

Тогда-то я и привез туда первые кирпичи, для фундамента своего жилища. 

В Новом Городе хеттов не было никогда. Едва речь заходила про это место, они брезгливо сжимали ноздри, и цедили сквозь зубы: «Мертвечиной пахнет». Мертвечины они боялись. 

На меня из чайника глядел другой, никелированный я, с огромным лбом, и маленькой челюстью, на которую плавно стекал нос. Он смеялся, строил рожи, и, в конце концов, так хулигански, по-дворовому засвистел, что у меня-настоящего сердце екнуло от зависти – я-то свистеть не умел.  

Я снял чайник с плиты, облокотился спиной на стену, прикрыл глаза, и провалился в дрему. На кухне раздавалось сухое, ровное сердцебиение часов. Я завидовал часам – сердце у меня всегда было слабое, билось как-то невпопад, часто мне приходилось бывать в больнице, где хетт-врач, бледнолицый, остроносый, с черной гривной-статоскопом на шее, властный, среди гвардии мясистых медсестер, на своем убогом облупленном троне, вещал мне о полезном питании и прогулках на свежем воздухе. 

Прогулки были…три раза за лето, в самые теплые дни, с рюкзаком за плечом, по шумным березовым рощам. Солнечные лучи из ледяного космоса разбивались березовой листвой на теплые брызги. Из травы выступали, руины, затертые, засушенные солнцем, как короста. Это отступал Старый Город. По разбитому травой бетону прыгали зеленые ящерицы, над ржавыми остовами поднимались мягкие темно-синие звезды чертополоха. А дальше степи, а дальше – Новый Город, и мое новое жилище. В рюкзаке была известь, и два-три кирпича. Несколько кирпичей надо будет сюда… и сюда… Дома в Новом городе не имели окон. Иногда я прогуливался по горячему асфальту, поглядывая по сторонам. Только двери, запечатанные воском, испещренные иероглифами, исповедью отрицания: «Я не творил людям дурного, я не вредил скоту, я не брал чужого…». 

Кажется, я прикрыл глаза. Глаза заполнились поролоном… нет… липкими гнойничками… И сердце привычно ныло, как давно зашибленный палец. 

Звонок. В груди словно бы ухнул раскаленный маятник. Вскочил, бросился к двери. Сквозь засаленный глазок я увидел темное жерло лестничной площадки, и Анубиса, в замшевом пальто. От ступней до воротника это был крепкий на вид мужчина чуть-чуть за тридцать, с хорошим пищеварением, должно быть увлекающийся спортом. Но вот, выше ворота, начиналась широкая шея, густо поросшая жесткой шерстью, дальше выступала вперед вострая морда, еще выше был плоский лоб и круглые, желтые глаза, а над всем этим, как черная митра возвышались остроконечные уши. 

Я отворил дверью. Анубис переступая через порог, чихнул, весь как-то взъерошился, стряхивая с головы стаявший снег. Он стащил с себя пальто, обнажив поджарый торс из жженого сахара, с подпалинами темной шерсти на спине, и боках. Теперь он был в одном переднике-схенти, со ступней свисали мокрые лоскуты, которые прежде были сандалиями. 

- Холод… собачий – проговорил Анубис, показывая острые зубы. Я за тобой от самого продуктового шел. 

- Так это и, правда, был ты... Может чаю? – засуетился я. 

- Не откажусь! – простужено просипел Анубис – я к тебе, собственно по делу. 

- Чашечка чаю никакому делу не помешает! – я смахнул с клеенки крошки и расставил чашки. 

Анубис сидел, вперив в меня неподвижный желтый взгляд. Когда он закрывал пасть, и не дышал шумно по-собачьи, наступала невыносимая тишина. В его тонких пальцах, с длинными когтями дико блестела белая ложка. Зрелище это мне казалось очень неприятным. 

- Началось время Шему – медленно, выгибая в пасти нежно-розовый лепесток языка, проговорил Анубис – лед из реки ушел. Пора. 

Сказав это, он снова разверз розово-желтую жаркую пасть, и мне стало легче. 

- Что – пора? – я отвернулся к окну, чтобы не смотреть на Анубиса – белая ложка все еще беспокоила меня. 

- Пора жить. 

- Подожди… подожди! Рано. Не успел я еще достроить… 

- Сколько можно строить… приезжаешь, смотришь, головой качаешь… все тебе мало, все тебе невысоко. Пирамиду что ли задумал? 

- Нет… я… – ложка притягивала мой взгляд. Анубис как ни в чем не бывало, размешивал чай. 

– Задумал! – лязгнул зубами гость – иначе, почему тогда ты всю жизнь откладываешь на потом? Все ждешь чего-то… а все готово уже. Я пришел, – большего не жди.  

Я вжался спиной в теплую, влажную стену кухни, машинально провел ладонями по обоям, и те отошли, словно старая кожа, обнажив шершавую известку, пальцы лихорадочно, словно лапки насекомого пробежали по ней, а я даже не заметил. 

- Пора приступать. Пойдем – ложка брызнула о край стакана.  

Анубис, замолк, и это его молчание длилось невыносимо долго. 

- Чай… давай хоть чай допьем – попытался возразить я. 

- А-а-а пес с ним! – тявкнул Анубис. 

- Все так… 

- Неожиданно? – спросил Анубис, уже выходя в коридор – так жизнь-то настоящая она внезапно начинается. Тебя когда на белый свет рождали, спрашивали? Нет? Ну вот, сейчас так же… Ты не шатайся… ты вещи собирай. 

Я вдоль стены пробрался в спальню. Анубис безразлично стоял у дверей, как старый, скучный шифоньер. Иногда его суставы щелкая, перекатывались под темно-желтой кожей, но в остальном, он был бессилен. Он не сделает ко мне ни шага, ни поторопит меня, ни попрекнет. Но и не уйдет. Он уже не выпустит меня из дома просто так, он не даст солнцу взойти, и будет вечно громоздиться перед дверью, бессмысленно вперившись электрическим взглядом в дверь. То, что так я торопил и ждал, наконец, случилось: некуда было больше спешить, время закончилось, осталось только одно незавершенное дело. 

Вещей в комнате не было – взгляд голодно скоблил стол, что-то бессмысленное растрепанное на столе, кровать, книжный шкаф, сизый треугольник окна, перепонки тюли. Раньше я задумывался – а не перетащить ли в мое новое жилище стол? Или пару книг? Теперь все это было глупо – вещи словно выцвели, их покрыл тонкий слой пыли, и совершенно невозможно было их использовать. Я выглянул из спальни: 

- Мне нечего взять. 

- Долго же ты думал – Анубис накинул на плечи пальто – Пойдем. 

На лестнице случилась неприятность – нам встретился Хаттуши с пустым пластмассовым ведром. Я не без удовольствия заметил, что лицо хетта мигом потеряло всю кровь, выцвело и вытянулось. Он подождал, когда мимо проплывет Анубис, и вцепился в мое плечо ручищей, похожей на корягу, с толстыми корнями-пальцами. 

Какое-то мгновение он смотрел на меня, потом встретился взглядом с Анубисом… Хаттуши Анубиса боялся, и в этом было мое над ним превосходство. Корни обмякли, Хаттуши отвалился, как старый трухлявый пень, он был не страшен, так же набит трухой, и я порадовался своей победе, и удивился прежнему своему страху перед ним. 

Сели в автобус, и помчались сквозь предрассветный сумрак. Больше в салоне не было никого, только мы сидели на проплешенных неизвестной лепрой сиденьях. Да старая кондукторша-ракшаска с толстой сумкой, непонятным сплетением рук и ног вползала из глубины салона. Она подобралась было ко мне, щеря клыки, но Анубис строго рявкнул на нее, и она забилась в дальний угол, и сидела там, выпучив огромные кошачьи глаза. 

Возле городской лодочной станции, мы вышли. Здесь было совсем немного хеттов, они были неподвижны – застыв, лежали на кусках картона, и только один из них поднял косматую грязную голову, слепо замотал ею, и снова лег спать. 

Мы шли очень осторожно. Мне казалось, малейший шум мог разбудить войско: в один момент взметнулись бы железные жала копий, медные колпаки с плюмажами из конских хвостов, асфальт задрожал бы от грохота колесниц, и тогда даже Анубис не смог бы ничего исправить... 

За разбитой металлической изгородью, на воде темным полумесяцем покачивалась папирусная лодка. Мы взошли на нее, Анубис опустил в воду весло, и холодная северная река исполнилась первобытной африканской тьмы. Я сидел, положив подбородок на колени, глядя, как челн скользит по стылой реке сквозь тонкое белесое крошево, как под беспокойной пленкой воды перекатываются выпуклые ртутные зеркала льдин. Я закрыл глаза, и, кажется, услышал как они словно колокольчики звенят там, в глубине. 

Вот и берег, – дальше вверх по крутому склону, холодный ветер путается в ветвях, шелушится белым холодом, оседает на плечах, волосах, щеках и не тает. Я больше не источаю тепла. 

Новый Город, передо мной черной призмой высечено мое новое, вечное жилище.  

Перестали падать мелкие хлопья. Ониксовая фигура Анубиса выросла над новым домом. «Пахонс, первый месяц Шему начался – подумалось мне – Пришло время засухи». 

Я шагнул под темный полог. Дверь за мной затворилась навсегда. Я лег в саркофаг, скрестил руки на груди и закрыл глаза.