- Дуся, слезь со стола!  

- Дуся, не рви диван!  

Дуся – ноль внимания. Понимает, что очаровашка, Понимает, что любимый ребёнок. Иногда кажется, что она понимает не по возрасту много и не для кошки – по-людски: вообще всё. Пользуется нашим с женой к ней трепетным отношением «на все сто».  

Вот она проверила, что мы едим: уж не мясо ли, да без неё? Не мясо? Точно не мясо? Всё равно дайте попробовать! А просит она, как будто в цирке десять лет отработала: садится столбиком и «хлопает в ладоши». Где научилась? И попробуй заглушить свою совесть, не бросить кусочек! Держим себя «в руках». Заглушаем. Дуся это чувствует, запрыгивает на колени, потом встает передними лапами на стол, как за трибуну, и … лапой вытаскивает себе угощение сама.  

- Кыш, Дуся! Как будто мы тебя не кормим!  

- Кормите, конечно, но это – добыча. Я же хищница, хоть милая и домашняя!  

Кстати, самая интересная «добыча» – сыр. Его легко зацепить когтем и подкинуть. А потом погнать перед собой по коридору и где-нибудь в углу куснуть «за бок». Сырной «мыши» хватает минут на пятнадцать – двадцать. Потом она «убывает» до микроскопических размеров и становится обыкновенной едой. Так же можно погонять и сосиску, но сосиска – еда скоропортящаяся, поэтому игра короче вдвое.  

Прошлым летом Дуся спасла себя. Кто-то выкинул её, ещё слепую, к дворовой помойке, то ли в надежде, что люди подберут, то ли в надежде, что машины задавят. Всю ночь Дуся без перерывов кричала, звала на помощь. Всю ночь! Утром моя жена не выдержала, принесла котёнка домой, хотя «на воспитании» уже были две кошки. Как говорят на востоке: ребёнок в доме – родителям радость. Радости мы сразу-то и не ощутили: рёва преизряднейшая, да и наши две кошки её приняли достаточно прохладно, не обижали, но «в уходе» не помогали. Вскормлена была Дуся из пипетки, потом из маленьких лекарственных баночек-пузырьков, а когда все резиновые «соскИ» стали прокусываться «на раз» – из мелкого блюдца. Своевольный Дусин характер проявился уже с младенчества: лакать она долго отказывалась, а когда добивалась соски, сосала с особым причмокиванием и нежным обниманием «кормилицы».  

Утро начинается в пять пятнадцать. Дуся просыпается и идёт будить нас. Вставай, семья! Процесс побудки – «по протоколу», с бодрых песен и поцелуев в губы. Ах, не просыпаетесь? Тогда одного – за усы, другую – за ухо! Вы всё ещё спите? Глазки не раскрыть? Помогу, как смогу! Вот так, за ресницы зубками нежненько потянем…, слиплись – помоем. Язык-то на что?! Ну и сони! Ох, что с вами сделаешь? Ладно, полежу в головах, макушечки вам полижу! …Заодно и лишние волосинки выдерну!  

Наконец кто-нибудь из нас не выдерживает, и Дуся с беззлобными укорами (Да что же тебе не спиться-то, зверюга?!) переносится в маленькую комнату (там дверь открывается «на себя», сил котячьих не хватит), в заточение. Теперь уж какой сон? Так, подрёмывание. Ага, будильник! Из дальней комнаты: «Не забудьте, я здесь!»  

- Ну, выходи! Опа! А кто это такой разгром учинил, печенег хвостатый?!  

На полу живописно разложены скинутые со шкафа наушники, запасные лампочки, мелконько раскрошенная пенопластовая потолочная плитка (одна штука, надрезанная, не очень-то и жалко!), … даже поваренная книга (тяжеленная, её-то как скинула?). Вот так поиграла! Ну, лампочки выкидываем, несомненно!  

Грустно оставаться одним. Дети взрослые: дочка в Питере доучивается, сын в армии уже год. Дуся – спасение от однообразия. Она считает себя нашей дочкой и такой же хозяйкой, поэтому ходит где вздумает, делает что захочет. Хлопочет по своему разумению по хозяйству: пыль на шкафах проверить, подоконники и навесные полки на прочность испытать, взрослых кошек «поворошить», чтобы пролежней не належали, в холодильник вместе с нами заглянуть, запасы оценить. Да мало ли дел по дому? И приласкаться, конечно. Но это только если уже сил на проказы не осталось.  

А когда особо утомляется – падает на бок прямо там, где усталость одолела: посредине коридора, перед дверью, в центре комнаты.  

- Уж обойдите, люди добрые, отдыхаю я!  

- Ой, держите меня четверо! Ухохоталась я вся! Покусываю эту толстуху за «окорочка», а она, как ненормальная, визжит, лапами дрыгает!  

Начинается заварушка незаметно. Тайно, можно сказать.  

Дуся прыгает на кресло к мирно сопящей «старшей подруге», обнимает её лапочкой за шею и умывает. Это только потом той, наивной, расслабленной, становится ясно, с какой целью устраивалась помывка: кусать чистую добычу намного гигиеничнее. Умывание – процесс долгий, но ведь всю-то мыть и не надо, достаточно шеи.  

- Вот так вот зубками расчешем…. Не нужно дёргаться! …Не нужно дёргаться, я сказала! …Смирно лежать! …Ах, ты сопротивляться?! А за ногу кусну?!  

- Что это вы тут раскидали? Пакеты, говорите? Посмотрим, что за пакеты! Так, голову – в ручку, … лапу тоже в ручку, …а дальше-то никак! Ну ничего, так даже интереснее!  

А теперь промчаться изо всех сил по длинному коридору, таща за собой раздувающийся от встречного ветра, страшно шуршащий парашют – пакет.  

- Все с дороги! Я за себя не отвечаю! Дикая я и необузданная! Эх, погнали наши городских!  

Страшно? Конечно, страшно! Вон, «старшая подруга» даже с горшка соскочила, доделывая начатое уже на ходу!  

И нам страшно: именно после таких диких игрищ на наших ногах следы когтей.  

Прыг – скок маршрутом кровать – тумбочка – стол!  

- Ты чего это у компьютера до темна засиделся, глаза не бережешь? Дай-ка я перед тобой вот так красивенько прилягу: голову на руку, шею на «мышку», а спиной на клавиатуру…. Вау! Заверещало-то как, запиликало! Чего это? Стоп! Рукой не шевели, мне неудобно! Я твою руку немножко коготком зафиксирую… и спою, чтобы ты эту какофонию не слышал. И гладь меня, гладь, не отвлекайся! Ах, как я вас всех люблю!  

- Лежите уже? А поиграть на ночь? Ну-ка с разбегу – в разрез пододеяльника! Ага, испугались! Не боИсь, матрос салагу не обидит! Когти-то я не выпускаю! Ой, кто это под одеялом шевелится? Мышь!!! Сейчас я буду вас спасать!  

Как может прыгать кошка? Скажете: сначала передними лапами отталкивается, потом – задними. А вот так, всеми четырьмя сразу на одном месте? Хохочем взахлёб! Только шевельнёшь рукой под одеялом – охотница прижимает её с прыжка лапами и тихонечко (в шутку же!) прихватывает зубами.  

Ночью – уже засыпаем, вдруг – шум, скрежет когтей по стеклу. Это Дуся карабкается на форточку, воздухом подышать.  

Да, иногда вместо прыжков используется и такой способ: зацепиться когтями и под-тя-нуть-ся. Задние лапы при этом активно помогают. Легче всего так залезается по утеплителю на косяке балконной двери. Любит Дуся высоту, как и её дикие родичи.  

Со шкафа подает огромный плюшевый лев. Всё правильно, на самом высоком месте должен сидеть вожак прайда, глава семьи, дикий и необузданный! Как же всё-таки она скидывает такую тяжесть?  

Всё понятно, невелика задачка! Упираемся носом и гоним к краешку стола вот эту тетрадищу в девяносто шесть листов формата А-4. Приём называется «носорог». А потом ещё и лист – зубами! Хищник же!  

А перед сном вдруг почувствовать себя совсем маленькой: «покогтить» плед, …сунуться в него носом, как в мамин живот и сосать, сосать, …наплевать, что молока нет! Инстинкт сильнее!  

Всё! Теперь спать! Завтра столько дел, столько дел!  

Немного философии.  

Шла четвёртая неделя моего пребывания в клинике. Я был весь исколот, сглотнул мешок таблеток, но легче мне что-то не делалось. Если бы ни NN, «профессор» в его светлые часы, от тоски и отчаяния можно было и впрямь удавиться. Даже любимые занятия – разбираться с вывихами ума соседей по отделению утратило свою остроту. Я, что называется, набил руку и подмечаю черты психической анамальности у многих окружающих всю свою последующую жизнь.  

В отделении я теперь был старожилом. Дольше меня «сидел» только «профессор». Но ему, действительно профессору какой-то военной академии, «светило» сидеть всю оставшуюся жизнь, поскольку он был носителем неких государственных секретов, а с этим у нас, как известно, строго. 

NN становился всё более замкнутым. Я читал его книги, и они действовали на меня, порой, ошеломляюще, и требовали почти непрерывных комментариев. Для ума, загнанного школой в тесные рамки самых поверхностных гуманитарных представлений, к тому же ещё и однобоких, в его книгах старых философов и искусствоведов была для меня масса неясностей. Привыкнув к однозначной конкретике технических текстов среднего уровня, я с трудом был в состоянии сосредоточиться на прочитанном, предполагавшем какую-то более высокую образованность и хоть какую-то предварительную подготовку. 

Сейчас я читал Монтеня и никак не мог понять, как, например, можно совместить утверждение о наличии истины с утверждением, что «все философы правы по очереди. И самым правым ему всегда кажется тот, кого он читает в данный момент». Шутка? А марксизм?  

– Думаю, что большинство серьёзных учений содержат в себе элементы абсолютной истины, а учения, претендующие на всеобъемлющую истину «в последней инстанции», конечно же, ошибаются. Это же относится к марксизму, который, кстати, на абсолютную истину на все времена и не претендовал. Не следует смешивать марксизм, навязываемый нам сегодня (1980 год!) с марксизмом первоисточников. К тому же учение развивалось, и если захотеть, то можно найти весьма серьёзные различия между Марксом ранним и поздним. И вообще, если бы не октябрьский переворот, марксизм занял бы своё достойное место на полках философской литературы XIX века.  

Так прокомментировал мои сомнения NN. 

Подошёл «профессор». Сегодня он был сыт, и вполне вменяем.  

– О чём господа беседуют и позволительно ли мне принять участие?  

NN сказал: 

– Милости просим. Речь идёт о марксизме, как абсолютной философии нашего времени.  

– Изволите шутить? – «профессор» ухмыльнулся. – А знаете, это, пожалуй, самое подходящее для обсуждения данного предмета место. Марксизм, – продолжал он, – допустил несколько грубых ошибок, пожалуй, непростительных для мыслителя такого масштаба. Впрочем, легко судить век XIX, пребывая во второй половине ХХ.  

– Что же вы инкриминируете Марксу в первую очередь? – спросил NN.  

– Он недоучёл возможных результатов очередной научно-технической революции, и, в частности, гигантского роста на этой основе производительности труда. Отсюда отсутствия роста абсолютного обнищания, а значит, и главной причины революций. Нынче буржуазии выгодней откупиться от социальных конфликтов. И вообще, классический капитализм закончился в 1933 году. Что до нас, то мы – страна, впавшая в утопическую галлюцинацию, в чём марксизм, кстати сказать, не очень-то виноват. Россия не подпадала под страны, в которых Маркс рекомендовал производить социальные эксперименты. И вообще, он говорил о победе социализма в глобальном масштабе, а не в одной отдельно взятой стране. Ответственность за происшедшее взял на себя Ленин.  

Все молчали. Я пытался переварить сказанное. Для убеждённого марксиста и члена партии, всё сказанное вызывало внутренний протест. Наконец, я сказал:  

– Но социальные завоевания советской власти несомненны, тут, вроде бы, и спорить не приходиться?  

– Да, – ответил «профессор», – достижения несомненны, но для выживания нового социального строя не это главное!  

– «Профессор» прав, – заметил NN. – Кстати, «профессор», вы часом у себя в академии не политические науки преподавали?  

– За что обижаете, милейший. Баллистику преподавал и всякое такое. К политике, слава богу, даже не приближался.  

И тут NN допустил страшный прокол. Он спросил:  

– А позвольте полюбопытствовать, с каким диагнозом вы тут пребываете?  

Выражение лица «профессора» резко изменилось. В нём появилось что-то ёрническое, и каким-то забулдыжным голосом он сказал:  

– К сожалению, выражаясь на местном диалекте, тормоза полетели по причине обилия возлияний и женского пола. Это у нас, можно сказать, семейное, хе-хе.  

Я попытался вернуть разговор в интересное мне русло:  

– Что же самое важное?  

Но передо мной сидел уже совсем другой человек, «купецкого» облика, с самодовольной ухмылкой, весь ушедший в свои воспоминания. Встав, он привычно запахнул на себя одеяло, и, уходя, нехотя буркнул:  

– Производительность труда, милейший, производительность труда…  

После его ухода NN покаянно развёл руками:  

– Виноват, простите великодушно. И впрямь, будто чёрт за язык дёрнул!  

Немного помолчав, добавил: 

– Знаете, с «тормозами» у него, быть может, и впрямь, не всё в порядке, но со всем, что он сказал нельзя не согласиться. Мы живём в обречённой стране.  

Для меня это звучало дико, и сдаваться я не собирался, а посему возразил:  

– Насчёт обречённой страны – это требует серьёзных обоснований. Но капитализм со своими колоссальными издержками на конкурентную борьбу, на кризисы перепроизводства, капитализм с его беспощадной эксплуатацией слаборазвитых стран, проливший столько крови, – он то чем хорош?  

– Я не говорю, что капитализм хорош. Но следует различать желание капитализма обуздать, улучшить, от желания его уничтожить. И ещё я утверждаю, что при всех своих издержках у него есть одно колоссальное преимущество: он естественен, тогда как мы – не естественны. Мы – порождение фанатиков-утопистов, которых, кстати сказать, после победы ими устроенной революции, уничтожили. Уничтожили за полной ненадобностью где-то к сороковому году.  

Есть, знаете, выражение, что революции задумываются идеалистами, реализуются фанатиками, а плодами её пользуются негодяи. И это не только у нас революция пожирает в первую очередь собственных детей. Вспомните Францию! А потери от конкуренции оказались на практике значительно меньше, чем потери от бюрократического централизма. И с кризисами буржуи худо-бедно научились бороться. Тут марксизм недоучёл способность буржуазии к самообучению.  

Впрочем, главное не столько в новых теориях государственного регулирования экономикой, сколько в появившихся возможностях эти теории реализовывать на практике, на основе роста этой самой производительности труда, роста потребления и некоторых других факторов.  

– Но ведь один миллиард относительно благополучных на костях многих миллиардов нищих!  

– В какой-то степени это верно, но смотрите: многие нищие быть таковыми перестают. Возьмите для примера Индию, Южную Корею, Таиланд. Однако нищих стран ещё много, но это не основание для замены капитализма социализмом. К тому же, если присмотреться внимательней, то это вовсе не социализм, а чёрт знает что, чему и названия пока нет. Злые языки говорят, что это реальный социализм. Маркс в нём не виноват. А что до мирового кризиса капитализма, о котором мы столько читаем, то это скорее кризис европейской цивилизации, а не отдельно экономики. Это кризис, скорее, духовный.  

Я почувствовал, что голова моя раскалывается, и для переваривания услышанного мне нужно время. NN тоже устал. Последняя его реплика была: 

– Не вздумайте в своём простосердечии об этом распространяться за пределами этого заведения. Это очень опасно, даже сегодня, когда режим сильно одряхлел.  

Мои высокообразованные «сокамерники» смутили меня своими политическими предпочтениями. Особенно угнетала тональность их заявлений. Для них высказываемые соображения и картина существующего положения вещей, явно не совпадающая с официальной точкой зрения, было чем-то само собой разумеющимся, тривиальным и не понимать которую могут только люди слаборазвитые, с явно выраженной интеллектуальной недостаточностью. Я понимал, что в табели о рангах образованности я стою ниже, но не до такой же степени? К тому же, в сущности, расхождения у нас были не столько в фактах, сколько в выводах. И вот, бродя на манер «профессора» по коридорам и палатам (а он, кстати сказать, как я узнал позднее, действительно был профессором и доктором технических наук), я пытался обосновать свою позицию по всем этим политическим и социологическим вопросам. Преподавательская деятельность приучила чётко формулировать свои мысли. Да, непорядков и всяческого дерьма вокруг много. Да, то, что мы называем социализмом, во многом не соответствует представлениям классиков марксизма. Действительно, нет общественной собственности на средства производства, а есть государственная. Но всё государство, все управляющие структуры замыкаются на политбюро. Никакой социалистической демократии по существу нет. Воровство и всяческие хищения, злоупотребления властью достигли огромной степени. Будучи членом райкома и горкома КПСС, я знал об этом больше обычного среднего гражданина. И, самое главное, по производительности труда, по качеству выпускаемой продукции мы не только не догоняем развитые капиталистические страны, но отстаём всё больше и больше. А Ленин говорил ясно, что победа того или иного общественного строя определяется в первую очередь его общественной производительностью труда. Отец, который был одно время начальником главка в Москве, с грустью рассказывал, как выполнение планов всё больше остаётся на бумаге. Есть и ещё минусы. Ну, а плюсы?  

Всеобщее образование! Но! Оно у них для школьников тоже есть. А наше бесплатное высшее образование? Чего оно стоит, уж я то знал. Речь идёт, конечно, не о нескольких элитарных московских вузах. Мы в огромном количестве выпускаем малограмотных инженеров и техников. Большинство учится спустя рукава. А бы диплом! С дипломом уже не выгонят. 

Наука. Сильно уступаем, несмотря на отдельные достижения. Количество Нобелевских лауреатов у нас по сравнению с Америкой – даже неудобно вспоминать.  

Стоп. Я собирался говорить о положительном. Армия, вооружение, космос! Вот куда деньги уходят! А на всё не хватает. А им хватает. И если бы наше развитие шло бы теми же темпами, что и у них – на всё хватило бы. Почему же не идёт наше развитие? Уравниловка – раз. Я могу читать лекции блестяще, сосед посредственно. Зарплата одна. Выгнать паразита или дурака у нас тяжелейшая проблема, то есть социальные гарантии начали мешать. Люди на них откровенно паразитируют. Потом – незаинтересованность в результатах труда, отсутствие конкуренции. И, вроде бы, заинтересованность есть – всякие там премии, но для директора предприятия куда проще дать взятку вышестоящему чиновнику и добиться снижения плана. А то и просто подделать отчётность. Это куда проще, чем бороться за рост производительности труда и качество продукции. Об этом пишут уже открыто.  

Теперь насчёт общественной собственности на средства производства. Собственность можно считать общественной, если каждый член общества имеет голос в управлении ею. А как это практически? А через выборы. Но наши выборы – чистая фикция. Сам участвовал в их организации, и не раз. Значит собственность не общественная. 

Мысли мои начали перемешиваться и перескакивать с одного на другое.  

Лично директору завода и вообще руководителю производительность труда не нужна. Лично колхознику – тоже. Он своё украдёт. Колхозов, где бы ни воровали, – почти нет. Магазинов, в которых бы не воровали, – практически нет. Почему? Не своё. NN как-то сказал, что тяга к собственности заложена, очевидно, где-то на генетическом уровне. Это не перевоспитаешь. Да и как перевоспитать, на примерах из жизни? Профессор говорит, что в медицине мы отстали от Штатов лет на тридцать. Жуть.  

Стоп. Я ведь хотел о положительном. Но почему я по сравнению с NN делаю другие выводы? Думаю, что весь этот негатив не основное? А что же основное? Выдаю желаемое за действительное? Значит никакого социализма нет, нет социалистической демократии. А что есть? Куда же мы идём? К краху, говорит NN. К победе коммунизма – кричат лозунги официальной пропаганды. «Всё для блага человека», а ни за что, ни про что перебили миллионы людей. Пора идти уколы делать. Чьи это стихи NN выдал?  

«Мне Маркса жаль.  

Его наследство попало в русскую купель.  

Здесь цель оправдывает средство. 

А средства обос – ли цель». 

Зло. 

Юрко – бандера.  

Он приехал из Львова – студент тамошнего университета. Приехал лечиться голодом. От чего – не говорит, но я уже прочёл всю его историю болезни: всё та же шизофрения. При мне не ест уже две недели. Если бы сам не увидел, – наверное, не поверил бы. Только минеральная вода! Говорит, что уже и не хочется. Один тут, рассказывают, двадцать четыре дня не ел! 

С Юрком мы ведём диспуты по национальному вопросу. Подолгу гуляем. Ему почему-то положено сверх обычного. Я с ним в качестве сопровождающего. Мозги у него вполне на месте, – это могу засвидетельствовать. Ну, не могу же я считать человека ненормальным, если у нас разные взгляды по национальным вопросам!  

Он – настоящий украинский националист. Говорит такое, что у меня голова кругом идёт. Жаждет отделения Украины от России, которая, по его словам, подавляет украинскую культуру, и вообще осуществляет русификацию. Я тоже украинец. Родился и вырос в Одессе, которая, правда, только числится Украиной. Его заявления меня злят. Иногда мы распаляемся и орём друг на друга. Он считает, что мне «прокомпостировали мозги». Я – что ему. Но без обид. Иногда я думаю, что в чём-то он прав, но не в главном. Я за интернационализм. Мы говорили с ним по-украински, хотя часто вставляли русские слова. Пели тихонечко: «Дывлюсь я на небо, тай думку гадаю»… 

Я много помнил из Шевченко. Но бандеревцев я считал бандитами, а он – национальными героями.  

– Люди боролись за независимость своей страны. Это герои!  

– Но они боролись против самого передового общественно-политического строя!  

– Это ваши колхозы – передовой строй? Россия по сравнению с Западной Украиной живёт в нищете! И вообще, если народ не хочет, кто имеет право насильно загонять людей в рай, тем более, что это и не рай вовсе.  

– Вы и не заметили, – говорил я, – как Ватикан с Германией подсунули вам католическую прозападную и антиславянскую доктрину.  

– А чем католическая хуже православной? Она, кстати, куда более созидательна. Почитай вашего Чаадаева. И чем западная культура хуже российской. Несмотря на Византийские корни, Русская культура сама во многом заимствована на Западе. Каждый народ имеет право на свободу выбора своего пути, а вы насильники со своими колхозами.  

– Какой народ? Народу начхать на идеологические разногласия. Это вы, определённые круги интеллигенции, мутите воду.  

– Ничего, придёт время, нас все поймут. Хорошо жить все хотят, а какая жизнь в колхозе!  

В моей цепи аргументов колхоз был слабым звеном. А «зверства бандеревцев» – в его.  

– Чёртов Бандера, – ругался я.  

– Бандере ещё памятник поставят.  

Он оказался прав. Памятник, действительно, поставили. К сожалению, это сегодня я понимаю, что государственная политика СССР по национальному вопросу носила весьма непоследовательный, двойственный характер, и была интернациональной больше по форме. Глубокой интеграции народов в единую семью не произошло, почему и распад совершился так легко. Обидно. 

Однажды Юрко сказал:  

– Попривыкли мы тут языками молоть. А там, – и он кивнул на забор, – за такие разговоры живо прихватят. Социалистическая демократия, мать её… – подумав, добавил: – Меня с моим диагнозом запрут в такое вот заведение, так ведь тоже не сахар!  

– А что у тебя за диагноз?  

– Вялотекущая шизофрения и ещё что-то.  

– Ты серьёзно? По тебе никак не скажешь. Нормальный ты парень с ясным умом. То, что мы по разному понимаем, так это же не по ведомству психиатрии. Кстати, ни Кант, ни Декарт почему-то психиатрию за науку не считали.  

– Не, на меня, бывает, находит. Пил много по дурости, – и он смущённо заулыбался.  

Глядя на него, я подумал, что признавать на деле за другими людьми, быть не такими, как мы, думать не так как мы, – очень не просто.  

Выздоровевшие.  

Мы как-то сошлись с профессором, который олицетворял в этом мирке высшую власть. Сначала я починил в его, заваленном книгами и журналами, кабинете выключатель. Потом успешно повозился с энцефалографом. Профессор постепенно входил во вкус, и мы уже обсуждали возможности изготовления моими лаборантами рефлексометра. 

Книги у него в шкафах были случайные, но, порой, редкие. Например, дневники начальника генерального штаба Гитлера –Гальдера. Обещал дать почитать после выписки и рекомендовал читать параллельно с воспоминаниями маршала Жукова. 

Как-то я заметил ему крайнюю скудность технического обеспечения на его кафедре, тогда как у хирургов…. Он даже немного обиделся и заметил, что процент выздоравливающих у них так же высок, и составляет около семидесяти процентов, на что я довольно бестактно заметил, что эти семьдесят процентов в лучшем случае выздоравливают тоже только на семьдесят процентов. К сожалению, в этом было больше правды, чем хотелось бы. У некоторых пациентов действительно наступало просветление, но, как правило, только на время. Полностью выздоравливающих навсегда почти не было.  

У нас в палате Белла Самойловна готовила к выписке некоего Михаила Романовича. Он «сдвинулся» на почве писания писем в разные инстанции, включая Организации Объединённых Наций. Инженер- электрик по налаживанию оборудования, он успешно работал на одном из заводов, но его эпистолярная активность внушала тогдашним властям тревогу, и вообще была подозрительна.  

Я пару раз беседовал с ним, прочёл несколько его писем, и ничего уж такого патологического в его письмах не нашёл. Конечно, он недотягивал до глубины большинства подымаемых вопросов, но криминального в этом ничего не было. Тем более, что проблем внутренней политики он касался крайне редко и на основы строя не покушался. Ну, нравится человеку подавать советы в высшие инстанции! Наверно, это его как-то возвышало в собственных глазах. 

Вот он предлагал Юнеско восстановить знаменитую Александрийскую библиотеку. Совету безопасности ООН он предлагал подумать над принятием Индии в состав постоянных членов. Мотивировка на нескольких страницах.  

Ощущение от всех этих писаний было странное. Явных глупостей не было, но была явная утрата чувства реальности.  

Я, помниться, начал подбрасывать ему идеи, вроде строительства на реке Темерничке гидроузла, но в моих идеях он не нуждался, поскольку ему свои некуда было девать. Кстати, идею гидроузла на Темерничке он «разнёс» вполне грамотно. 

И вот, Белла Самойловна, дама почтенных лет и с большим опытом, допрашивала Михаила Романовича на предмет его планов после выписки. Всё шло гладко. Он соглашался, что надо устраиваться на работу, что, конечно же, нужно помогать жене по хозяйству, что нужно заняться ремонтом квартиры. Вообще всё шло гладко, пока Белла Самойловна не произнесла некую, по-видимому, ключевую фразу:  

– И никаких не надо писать писем!  

Ответ продемонстрировал полный крах всего многомесячного лечения.  

– Ну, почему же, – спокойно возразил Михаил Романович, – у меня есть кое-какие соображения по вопросам разоружения…  

Белла Самойловна схватилась за голову и горестно запричитала:  

– Боже мой, боже мой! Он так ничего не понял. Никаких писем! Вы меня слышите? Никаких писем в ООН! Вам что, делать нечего? Смотрите, вы у меня допишитесь до восемнадцатого километра!  

Угроза была нешуточная, но, упрямо наклонив голову, Михаил Романович отвечал безупречно гладкими фразами из газетных передовиц тех времён. Мне запомнилось:  

– Если каждый советский гражданин, у которого что-то есть в голове, будет безразличен к происходящему в мире, то, что же станет с этим миром?  

В истории болезни у него значилось: «маниакальный синдром».  

Священник 1. 

Его появление в отделении я пропустил, а когда увидел, то, даже, как-то растерялся. 

Седовласый, старше шестидесяти, рослый, с седой бородой и приятным открытым лицом. В глазах, серых, подстать волосам, спокойная ясность и никаких, даже отдалённых, намёков на какие-либо «сдвиги». 

Я до неприличия внимательно его разглядывал. Кончилось тем, что он улыбнулся, протянул мне руку, и каким-то сочным, хорошо поставленным голосом проповедника, сказал: 

– Давайте знакомиться. Отец Амвросий.  

Такого среди нас ещё не было. Для убеждённого атеиста и заведующего лекторской группой райкома комсомола это была находка. 

Вот только, что он у нас делал? Но все мои попытки выяснить через сестёр и даже Беллу Самойловну ни к чему не привели. Добраться до его истории болезни мне тоже не удалось. Да и поместили его почему-то к буйным, хотя там было хоть и противно, но довольно спокойно. Только спустя несколько лет, сидя с профессором за коньяком, я узнал, что святого отца прислали на экспертизу, в соответствии с которой профессор должен был ему поставить «вялотекущую шизофрению». То ли он был из катакомбной церкви, то ли проявлял недопустимое по тем временам свободомыслие, – этого я так и не узнал. Но в отношении его психического здоровья у меня никогда не возникало никаких сомнений. 

Как-то снедаемый любознательностью, я подсел к нему на диване и без всяких околичностей пригласил в нашу палату поговорить с «достойными людьми». Приглашение он принял, и я представил его NN, Юрке и «профессору». С этого времени в наших беседах, особенно вечерних, появилась, как насмешливо выразился «профессор», «божественная струя», а я сделал крайне удивившее меня открытие, что атеистом, так сказать, абсолютным был один я. Как-то после разговоров на сторонние темы отец Амвросий довольно неожиданно спросил:  

– А есть среди вас верующие?  

Я уже хотел сострить, что есть верующие в победу коммунизма, но Юрка меня опередил и каким-то стесняющимся голосом сказал:  

– Я, батюшка.  

Но это ещё что! «Профессор» промямлил:  

– В сущности, и я верующий человек, хотя не молюсь, не крещусь и по поводу многих утверждений в Библии испытываю большие сомнения.  

После довольно продолжительной паузы NN, взглянув на священника, заметил:  

– Я, скорей, агностик.  

Пришла, как бы, моя очередь признаваться. И тут я почувствовал, что хотя неверие моё неколебимо, но говорить об этом словами резкими мне не хочется. Это было странно, так как обычно, беседуя на эти темы, я избытком деликатности не отличался. В итоге получилось, что в наличии бога я очень сомневаюсь, но к искренней вере других отношусь с должным уважением.  

– А вы встречались с искренне верующими людьми? – спросил он.  

– Да, моя бабушка верила очень искренне, и все попытки моего партийного отца «разоблачить», «вывести её из пагубного заблуждения», успеха не имели никакого. Хотя, во многом он был прав.  

– В чём же, если не секрет?  

– Сегодня я бы сказал: в социальной направленности церковной политики. Она была антисоциалистической вопреки провозглашённым устами апостола Павла тезисом, что всякая власть от Бога.  

– Вы просто ходячий официоз, – съязвил «профессор».  

– Официоз – не синоним ошибочности, тем более, что атеизм интернационален и совсем не всегда прокоммунистичен. Позволю себе заметить, что атеизму примерно столько же лет, сколько церкви.  

Все молчали, а поп смотрел на меня с доброжелательной грустью.  

– Ладно, – сказал я, – вы видите во мне человека с промытыми мозгами, пусть так. Признаюсь даже, что в моём атеизме есть трудноразрешимые проблемы. Это, прежде всего, искренняя вера умов незаурядных. У нас много времени и полная в этом заведении свобода слова. Вы кажитесь мне человеком в делах веры весьма искушённым. Просветите! Если мне убедительно доказать, что бог есть, если мне объяснить многочисленные тёмные места в Библии, то, ей богу, упираться не стану. Но, на мой взгляд, в мире, созданном богом, столько паскудства, мучений и несправедливости, что о божественном начале, милости божьей и речи быть не может. И вообще, мир ведёт себя так, как будто никакого бога нет. И это ещё в лучшем случае.  

– Похоже, Господь сделал своё дело: сотворил сей мир и почил, – неожиданно поддержал меня «профессор». – Вот князь мира сего и резвится, совращая нас, малых мира сего.  

Батюшка всё молчал, слушая нас. Слегка наклонив голову, он внимательно разглядывал нас, словно пытаясь разобраться: куда же он попал? А, может быть, на мой манер пытался анализировать, что у кого «сдвинуто»? Ведь, всё же, не зря мы тут обитаем. Его то случай, как он справедливо полагал, был исключительный.  

Наконец, отложив книгу, заговорил NN:  

– Я полагаю, что верить в бога можно лишь при условии признания за ним некой сверхчеловеческой, а, значит, человеку недоступной, сущности. А потому познать человеку поступки бога не дано по определению. Если уж веровать, то, не мудрствуя. Не через логику и разум, а через сердце и чувства. Не так ли, святой отец? Наверное, поэтому большинство верующих преклонного возраста и женского рода. Кажется, Кант сказал: бог есть для тех, кто в него верует.  

Наш батюшка словно повеселел. Разведя руками и улыбаясь, заметил: 

– Ну, попал, – не гадал, а прямо тебе в философские сферы. Вот уж не ожидал. Спасибо тебе, Господи. Никак не ожидал.  

Помолчав, добавил: 

– Вера, знаете ли, дело сугубо интимное, глубоко личное. Тут деликатность нужна необычайная.  

Я немедленно отреагировал: 

– Вера, действительно, дело интимное. Но вот сама церковь – институт социальный, публичный и политически весьма ангажированный.  

– Да, да, – это, к сожалению, бывает, – промямлил батюшка.  

По всему чувствовалось, что от продолжения диспута с нами, и именно в этом направлении, он был отнюдь не в восторге. То ли мы ему казались слишком политизированными, то ли нерасположен был. Да и не привычно вот так в наше политически столь одностороннее время откровенно высказываться по довольно острым идеологическим вопросам перед, в сущности, мало знакомыми людьми. Но всё-таки он не удержался. Встав с кровати и кутаясь в одеяло наподобие рясы, он сказал:  

– Сведение религии к защите интересов власть предержащих есть грубое упрощение реальности. У человека от природы его есть потребность в удовлетворении неких чувственных и трансцендентных потребностей, удовлетворять которые может только религия. Таинство бытия, трагедия смерти, быстротечность жизни, страдание – всё это внесоциально и касается всех слоёв общества. В этой всеобщей, и, повторюсь, внесоциальной обусловленности и коренится прежде всего, неистребимая мощь и влияние церкви Христовой – основы морали общества.  

Перед нами стоял совсем другой человек! Не скромный батюшка, но значимый иерарх! Мы молча ждали продолжения. Батюшка, впрочем, батюшкой называть его уже как-то не тянуло, степенно расхаживал по палате, собираясь, очевидно, с мыслями. «Ещё одни профессор, – подумал я. – Просто-таки филиал Сорбонны. Просидишь с такими годик – можно и на диплом претендовать».  

Пройдя несколько раз по палате, он остановился и, обращаясь, как мне показалось, лично ко мне, как-то особо проникновенно произнёс:  

– Религия – это, к тому же, таинственная жажда полноты духовного знания, истины о мире, освящённой самым высоким авторитетом.  

– Всё это возвышенно и отчасти справедливо. – NN даже сел на кровати. – Но поддержание власти предержащих, в том числе самых бесчеловечных, довольно весомый фрагмент церковной деятельности, и отнюдь не внушающий симпатий. Где вы слышали протест Римской церкви во время бесчинств Гитлера или Сталина? Я уж не говорю о нашем рептильном православии.  

Длительное молчание прервал «профессор»:  

– А нельзя ли с высот духовных абстракций снизойти к интеллектуальным проблемам отдельных верующих особей?  

Словно ничего не услышав, отец Амвросий произнёс несколько возвышенно:  

– Друзья мои, рад видеть перед собой людей образованных, волею судеб собравшихся в столь необычном месте. С искренним удовлетворением поделюсь знаниями своими. Но не умом вера познаётся. Сердца ваши должны быть открыты богу, а значит, любви к ближнему своему. Избегать предвзятости надобно при обсуждении столь высоких и тонких материй. Да снизойдёт благодать Божия на души ваши.  

Дверь распахнулась, и громкий Танин голос бодро возвестил:  

– Всем в процедурную!  

Уже стоя в быстро продвигавшейся очереди, я думал об отце Амвросие: «Это, конечно, профессионал!». 

Священник 2.  

Что-то не очень жаждал наш батюшка приобщить нас к вере Христовой. У него были собеседования с профессором, с Селецким, после которых он подолгу стоял у нашего закрашенного окна и о чём-то напряжённо думал. Тогда я ничего не понимал, но теперь догадываюсь, что ему было не до нас.  

Пытались направить к нему Юрка с приглашением, но тот походил вокруг, помялся и «не рискнул обеспокоить». Наш «профессор» вообще высказался в том смысле, что нечего человеку голову морочить. Я уж думал, что останусь в одиночестве, но NN меня поддержал. Решили, что беседа должна идти вообще не в плане борьбы идеологий, а разъяснений отдельных мест священного писания, то есть в неком академическом духе. Я пригласил его, и он, довольно нехотя, согласился.  

Когда после вечерних процедур все уселись и лишние были удалены, NN обратился к нему с небольшой речью:  

– Святой отец, вы уж снизойдите к нашей непросвещённости. Как люди умственного труда и в большинстве своём преподаватели, мы привыкли к логичности в изложении материала. Некоторые фрагменты Библии нам непонятны и даже, более того, представляются противоречащими друг другу, а, порой, даже и основам христианской веры в целом. Не поделитесь ли с нами своими соображениями на сей счёт.  

Я напряг внимание, а отец Амвросий, как бы поддерживая высокий штиль беседы, сказал: 

– Перед вами, друзья мои, скромный служитель Господа, а не учёный богослов. Не скрою от вас – начитан изрядно и в христианском вероучении просвещён. Но я не есьм истина в последней инстанции. Много есть в священном писании нелегко понимаемого, много смыслов эзотерических. От века к веку в трудах богословов освещаются места считавшиеся некогда непонятными. К тому же ещё хочу напомнить, что вера основана на откровении, вера сверхразумна. Искренняя и глубокая вера – это озарение, это способность постижения истины и смысла не через только логику читаемого, но через дух.  

– Однако носителями и распространителями веры являются люди и священные книги, – заметил NN, – но, что письменная, что устная речь невоспринимаема без соблюдения законов логики!  

Так вот об этом то мы и хотели услышать ваше суждение. 

Отец Амвросий согласительно наклонил голову:  

– Извольте, слушаю вас.  

– Что ж, – сказал NN, – начнём, пожалуй. Вот первый вопрос. Ничто в мире не совершается без ведома и воли отца небесного, и все волосы даже наши сочтены. Вы, несомненно, слова эти знаете из Евангелия от Матфея. Но, если все поступки наши в воле Божьей, то как же можно человеку нести ответственность за грехи свои. Если не ошибаюсь, блаженному Августину принадлежат слова: «Господи, если мы впадем в заблуждение, то не ты ли нас в него ввергаешь?» Короче, или есть свобода воли, и тогда есть ответственность за свои поступки, но тогда как понять текст Евангелия? Или всё действительно в воле божьей, тогда в чём же вина согрешившего? Кстати, по такой логике получается, что гонения на православную церковь попускает сам Господь, а он ведь справедлив по определению!  

Поскольку ответа не последовало, NN начал второй вопрос: 

– Известно, что Господь сказал: «и не прейдёт род сей, как это будет», имея в виду наступление царства Божия и страшного суда. Но зря люди ждали. Нет и поныне.  

Третий вопрос: христианство, пришедшее к нам от евреев, обращено ко всем людям вне зависимости от национальности. Павел в послании к галатам так и говорит, что несть эллина или иудея. Перед богом все равны, но Господь в Евангелии от Матфея ясно говорит, что он послан только к погибшим овцам дома Израилева, то есть только к евреям. Как это понимать?  

Тут вмешался я:  

– Позвольте ещё. Как я понял, жизнь праведная вознаграждается на небесах. Я предпочёл бы на земле, но ладно. Однако христианская церковь гарантирует это только крещёным верующим во Христа. Но, ведь есть люди безупречно праведной жизни вне христианской религии. Те, кто был до неё, иноверцы и просто атеисты. Или, лучше скажем, неверующие, которые не за вознаграждение в виде счастливой жизни на небесах, а совести своей ради служили, да и служат людям. Самоотверженно и бескорыстно. Почему же для них закрыт вход на небеса? Почему они должны быть наказаны? В чём их вина? И что же тогда для христианского бога дороже: сущность или видимость, жизнь праведная, но без креста, или жизнь мерзостная, но с крестом, покаянием и под занавес «со святыми упокой»?  

В наступившей тишине раздался голос Юрка:  

– Сталин убил голодом миллионы украинцев. Гитлер погубил шесть миллионов только евреев. Как же мог господь допустить такое?  

Стало тихо. Мы ждали. Он молчал. Потом, опустив голову, заговорил:  

– Братья мои! Я – служитель божий изгнанный во времена минувшие из семинарии. Но всё же рукоположенный в сан, смущаюсь перед вами, людьми образованными и пытливой мысли тем, что не могу достойно представительствовать от лица православной церкви нашей и всего святого христианства. Смущает меня и неверие ваше, хотя на то есть, понимаю, и причины. Искренне признаю, что не всё объяснимо в Священном писании. Бог выше разума и пути его неисповедимы. Но для верующего искренне не так уж оно важно. Есть в мире добро и совесть, любовь и милосердие – и это есть Бог. Есть в мире зло и неправда – и это дьявол. Бог даровал людям свободу выбора, но спросит с каждого по делам его. Спросит непременно, и воздаст по заслугам. И в этом ответ мой вам.  

А через пару дней отца Амвросия забрали от нас, и даже профессор, спустя годы в уже сравнительно безопасное время не мог мне ничего сказать о его судьбе.  

«Пуск». Кнопка нажата, последние секунды – и начинается взрослая жизнь. Вот уже и приветствие на мониторе.  

- Здравствуй – здравствуй! Это я, Андрюха Свиридов. Помощь? Не нужна, сам разберусь! Чего тут разбираться? Обучение, практика… пропускаем! Тринадцать лет учился и практиковался. Мастер публикаций? Пожалуй, давай! Что тут у нас? Ага, название. Ну, например, «Мая симья».  

В колонках щёлкнуло, электронный редактор исправил ошибки и предложил: «ВВОД ТЕКСТА: вручную / микрофон».  

- Грамотный, говоришь? Хорошо, микрофон! Так, документы – в сканер…. Грамоты, свидетельства с олимпиад, характеристики, паспорт, родительские паспорта, свидетельства о рождении… письма… глотай, умник! Понимаю, что здесь ты умнее: информации на этих документах больше, чем видно. Я же с оптополосок не читаю! Готов? Тогда начинаем!  

Писателем я решил стать с детства. А кем еще? Переводчиком? Таскаться с этими туристами по грязи, под дождем…. Таскать полтора кг аппаратуры…. Или инженером? Как говорит отец: «Нужно много учиться, чтобы мало зарабатывать». И потом: корпеть над какой-нибудь усовершенствованной ручкой для унитаза, чтобы Еврокомиссия решила её не внедрять – это не для меня. Самые тупые идут на производство. Умные, вроде моих родителей, открывают свой бизнес. Торговать скучно, хотя прибыльно. Зато есть определённые возможности. Вот мне на окончание школы подарили «Комплект писателя КП 1-F», а у Светки Ивановой только модель B, да и то «с рук». Хотя училась не хуже меня. И посмотрим, кого больше будут публиковать!  

Эх, накоплю денюжков, куплю «КП 2», выйду на уровень своей страницы в Издательстве, весь Инет меня узнает! А потом еще подкоплю – свой сайт открою. Только для этого не меньше «КП-4» нужно!  

Ладно, чего он там насканил? Ага, уже обрабатывает!  

Я почему начал с моей семьи? Чтобы сразу ясность была: своим трудом живу. Опять же, предов уважить нужно. Без них учился бы в каком-нибудь задрипанном госколледже. Да у нас список предметов в сто раз больше был, чем они за день наговорить могут! Хотя, одна фигня: кто это всё учит-то? Так, пришел…, посидел…, в картишки перекинулся! И у них диплом зеленый, ну, крайняк – синий, а у нас одна голограмма чего стоит. Потом в любую фирму с таким дипломом придти не стыдно. И они ж там не лохи, берут «государственников» только «в прачки».  

Опа! Готов! Вот это машина! Даже придумывать ничего не надо, всё сама сделала!  

«Разослать публикацию в агентства?» Валяй!  

Лиха беда – начало!