Дочь: Нет, мама, нет! К нему у меня никакой благодарности нет! Я его ненавижу! Не-на-ви-жу! Теперь вся моя жизнь одно мучительно-вязкое чувство вины. И вот за это мне говорить ему спасибо? Да? 

Надя сидит на краю смятой кровати и, уткнувшись лицом в дрожащие ладони, рыдает. По сгорбленной спине монотонно гуляет напряженная материнская рука, собирая и разглаживая складки девичьей блузки. 

Мать: Наденька (сглатывая подступивший к горлу ком), ну, зачем ты так? Он же тебе жизнь спас, закрыл своей грудью. Это же героизм, ценой своей жизни! 

Дочь: Герой?! Герой?! Этот герой уже неделю в земной утробе как зАмерший плод. А небесные акушеры склонились в размышлении: то ли кесарево делать, то ли сама разродится. А может и в аду уже, с чертями беседы ведет. Уверена, что они посмеиваются глядя на него, и про себя думают вот идиот! 

Мать: Доча, что за фантазии?! Как ты такое можешь говорить? Если тот свет и существует, то Леша в раю. Иначе и быть не может! 

Дочь: В раю? За что? Думаешь, за такое медали дают? Человек ценит чужую жизнь больше своей, что же тут похвального?  

Мать встает и возбужденно начинает ходить по комнате. 

Мать: Нет, ты невыносима! Что ты говоришь?! Что ты говоришь?! Я понимаю... стресс, трагедия, но такие вещи... говорить такое. Уму непостижимо. Я не могу больше слушать. 

Мать направляется к двери. Дочь отрывает ладони от лица, но голову не поднимает. 

Дочь (почти шепотом): Иди, иди. А я к нему прогуляюсь. Чтоб ему не было там одиноко... и мне здесь... 

Мать замирает на месте и кривит лицо. 

Мать: Что? Что ты сказала? 

Дочь (громче): Ничего. 

Мать: А ну говори! Что ты сделаешь?  

Надя выхватывает из-под подушки ножницы и заносит их над нервно пульсирующей шейной веной. Голова запрокинута, глаза расширены, на лице открытая улыбка.  

Дочь: Я убью себя! и никто мне не помешает. Не быть тебе Лешенька героем.  

Она смеется и отводит руку, чтобы нанести удар, но мать бросается и, перехватив запястье дочери, валит ее на кровать. 

Мать: Нет! Ты не сделаешь этого!  

Дочь: Сделаю! 

Мать и дочь катаются по мягкому матрацу. Одна старается вырвать ножницы из рук другой, но та не отпускает, вцепившись в скользкий металл обеими руками. Так продолжается некоторое время. Наконец, обессилив, и стараясь сбавить дыхание, мать расслабляет мышцы. На это тут же реагируют руки дочери: как оттянутый и резко отпущенный резиновый жгут они устремляются вместе с ножницами к материнской груди. Глухой вздох, пауза. Хрип. Мать вскакивает на ноги и ошарашенная смотрит на дочь. Затем переводит взгляд на свою грудь. По бледно голубой кофточке медленно расползается красное пятно. Дочь роняет окровавленные ножницы. Лицо матери быстро бледнеет, глаза закатываются и она падает на пол. 

Занавес. 

Не спеша, еле волоча свои длинные нескладные ноги, он подошел к высоченным, уходящим в небо воротам. Превозмогая усталость, протянул руки и вцепился в кованные металлические изгибы. Потянул на себя. Ворота хладнокровно сопротивлялись, но все же сдвинулись с места. Он вошел. Тут же, как будто его поджидая, налетел прохладный ветерок, зашелестел пожелтевшими листьями, скупо валявшимися под ногами, а затем подскочив вплотную начал трепать его и без того редкие волосы. 

Приводя в порядок сбитую челку, он приподнял голову. Солнце искрилось ребяческой улыбкой. Он зажмурился и отвернул голову в сторону. Огляделся. Это был «Неверленд» — город детства и исполнения желаний. Его детище. Здесь, как и прежде, всё напоминало ему о детях. Об этих невинных малышах, с чистой непорочной душой, ещё не познавших похоти. «Вот здесь, среди этих деревьев, мы играли в прятки с Энди. А там, мы с Аланом, потешались над глупым клоуном». Но, все же особой грусти, от нахлынувших воспоминаний, он не испытывал. Он знал, что сегодня его день. День, когда он сможет осуществить все задуманные планы. Когда его любое желание незамедлительно будет исполнено. И от этого ему становилось очень горячо на душе. Когда он подошел к двери особняка, она распахнулась. Перед ним стоял мужчина в черном костюме, с пышной шевелюрой. 

— Доброе утро мистер Джексон. 

Мистер Джексон, с радостным, воодушевленным лицом, бросился к мужчине в костюме и накинул на него объятья, упругим кольцом хилых рук. 

— Алекс! Как я рад тебя видеть! Ты даже не представляешь! Ну, рассказывай, что, как!? Не медли! 

— Всё уже готово мистер Джексон. Машина уже запущена. 

После ответа, мистер Джексон мгновенно от него отпрянул. На лице вспыхнуло невообразимое удивление. 

— Как??? Уже готово? Неужели? Это же просто невероятно! Как же долго я этого ждал! Ну же, пошли скорей, покажешь, как она работает. Давай, давай! 

Мистер Джексон подхватил его под руку и потащил к небольшому сарае подобному зданию. Чем ближе они к нему приближались, тем ощутимее слышались странные звуки, невидимой пятерней когтей, царапающие тишину. 

— Громко работает! – заключил мистер Джексон.  

— Это из-за механических деталей, — пояснил Алекс. 

— Ну да ладно, что мне до звука! 

Мистер Джексон открыл дверь сарая и увидел огромную, занимавшую почти все пространство помещения, махину. Вокруг этого аппарата суетились люди в спецовках. 

— Невероятно! Так вот как эта штукенция выглядит! А можно потрогать? 

— Да конечно. 

Мистер Джексон припал к теплому металлу вибрирующего аппарата, и стал нежно поглаживать по его странному рельефу, испещренному различными змеевидными углублениями, из которых торчали трубки и лампочки. 

— А он работает исправно? Уже что-то получилось?  

— Вот как раз сейчас, должен появиться первый продукт. 

— Ой, здорово! Я уже не могу удержаться! 

Затем он замечает конвейерную ленту, ползущую из аппарата. Он подбегает к ней, и становится неподвижно, лишь судорожно потирая ладони. 

— Ну, ну, давай! Не мучь меня! Выходи! 

Аппарат издает странные звуки, выпускает отрыжку пара и замолкает. Из проема в аппарате, что-то появляется и движется по конвейерной ленте. Оно всё ближе и ближе. И вот становится вполне различимо, что это голый ребенок лет шести, мальчик. 

Из мистера Джексона вырывается сдержанный крик: 

— Свершилось! Моё счастье теперь осязаемо!  

Двое рабочих снимают ребенка с конвейера и ставят на ноги, слегка его поддерживая. Мистер Джексон обращается к ребенку, кладя руки на его плечики: 

— Куку, бейби! Мы умеем разговаривать? 

Вдруг, ребенок оживает. Его розоватые веки разлипаются, голова начинает покачиваться, и уже через пару секунд на мир смотрит пара голубых глаз. Тут же начинает шевелиться рот: 

— Здравствуйте мистер Джексон. Рад вас видеть. 

Мистер Джексон в восторге. 

— О, это просто чудо! И говорит сразу, и даже знает, как меня зовут. 

Алекс, невозмутимо отвечает: 

— Последние разработки шеф, только для вас. 

— Это просто невероятно! Только, дорогой называй меня не мистер Джексон, а просто Майки. Хорошо? 

— Хорошо Майки. 

Ребенок улыбаться, и прижимается к ногам мистера Джексона. Тот в ответ нежно поглаживать его по лысой головке. На щеке уже поблескивает слеза.  

— Ты моё солнышко. Мой бейби. Я буду тебя звать Мак, от имени Макалей. Так звали моего хорошего друга. 

Мак обращает взор на мистера Джексона: 

— Я Мак, и я люблю Майки! 

От этих слов новоиспеченный папочка приходит в еще больший восторг. Он наклоняется и целует Мака в лоб. 

— Какой же ты у меня славный. А хочешь, мы поднимемся в мою комнату и я тебе покажу мультики, а потом мы чего-нибудь выпьем? 

— С радостью! 

Мистер Джексон треплет Мака за плечо, затем берет его за руку и они почти вприпрыжку выбегают из сарая. Алекс видит, как от него отдаляются две фигуры: одна, худого, долговязого мужчины, с редкими, кучерявыми и крашеными волосами, одетого во всё черное; и другую, мальчика, со сверкающей глянцевой задницей. От мистера Джексона доносится: 

— Алекс, меня не беспокоить часа три. Если кто спросит — меня нет. И еще раз, проверь территорию.  

В голову ничего не приходит. Безжизненно пустой экран мозолит глаза. Ну же, хоть одна строчка! Одна единственная, за которую можно будет вытащить весь текст. Но ничего. Рука самовольно тянется к спасительной сигарете. Жадные губы обхватывают фильтр, вспыхивает огонь зажигалки и все тело напрягается, готовясь принять живительный яд. Делаешь вдох. Дым по-хозяйски, с шахтерским присвистом, спускается в самую глубь тела и разбредается по ветвистым катакомбам легких. Затем кровь, как радушный хозяин, принимает долгожданного гостя. Никотин Никотиныч не спешит. Он медленно входит в распростертые двери организма. 

Тянутся минуты. Ничего. Затем, будто огоньки фар в черной тишине автострады, вспыхивают и разгораются мысли. В пальцах появляется легкость. И вот они уже порхают над клавиатурой, склевывая красные зернышки букв. 

Все начиналось с таинства, ритуала. Но распространение и популяризация привели к тому, что курение перешло в простую привычку. А привычка — это образ действий, который от постоянного повторения становится обычным. Вся наша жизнь — это набор таких вот образов. Все доведено до автоматизма и сведено к механистичному повторению. Механистично, без души, согласно правилам и потребностям. Но курение — это не просто привычка. Это генератор вибраций, которые приводят в движение вязкое пространство времени, остановленное на отметке «праздность». Иначе говоря, когда тебе нечего делать, ты закуриваешь, тем самым пытаясь обмануть порядок вещей. Убиваешь время. Нам всегда кажется, что время — это карманные деньги, выданные родителями на мелкие расходы. И мы их тратим на всякую чепуху. Пока в кармане ничего не остается. 

В компании курение выполняет еще одну функцию. Функцию объединения. Дым обволакивает нас и сближает. Я курю, он курит, мы курим. И все заняты общим делом. Наши интересы сходятся, может только в любви к аромату тлеющего табачного листа, но это уже кое-что. 

Но курение обретает совсем иное значение, когда садишься перед пустым экраном монитора и, не решаясь нарушить чистоту и самодостаточность плоскости неуклюжими закорючками надуманных знаков, закуриваешь. В такие моменты чувствуешь себя творцом, мистиком, и обычный до этого механистичный акт одухотворяется и снова приближается к ритуалу. Но ты чувствуешь силу, овладевшую тобой и решаешься разрушить гармонию пустоты, чтобы создать новую, лишенную совершенства, но имеющую больший смысл, значимый не только для тебя, но и для тех, кто решится прочитать твое творение. 

Влияет ли курение на сам творческий процесс? Может, капля никотина не убивает, а только подстегивает ленивого Пегаса? Да, хоть и с небольшим сомнением, заявляют ученые. Никотин стимулирует выработку ряда веществ, которые улучшают мозговую деятельность, а именно: повышают работоспособность, помогают сосредоточиться, снимают эмоциональное напряжение. Но, хмуря бровь и вспоминая наставления строгого Минздрава, добавляют, что алкалоид табака, и об этом не следует забывать, высокотоксичен и как-никак является ядом.  

Ну и что? Вся наша жизнь пропитана ядами. Когда пьян до беспамятства, дополнительная рюмка водки уже ничего не изменит. Для нас отравление – это процесс, неотделимый от жизни. Мы упиваемся и объедаемся токсинами. И в наш прогрессивный и бездушный век есть большая вероятность отравиться не заплесневелым сырком, а глотком чистого воздуха. 

В общем, сигарета создает все условия для творчества. От нее становится тепло и уютно. Дым стелется, как одеяло. Внутренняя нервозность уходит. Покой перемешивается с расслабленностью. Голова проясняется. 

Но не все так гладко. Никотин хитер и коварен. И ты попадаешь в очередную ловушку. Тебе хорошо, пока в крови его достаточно. Если его уровень падает, возникают совершенно противоположные ощущения. И чтобы вернуть то былое состояние релакса, снова нужна сигарета. 

Возникает зависимость. Дополнение к силе собственного притяжения. Мы привязываем себя к жизни, и кажется, что от этого сложнее потерять равновесие. Мы строим вокруг себя стены. Отгораживаемся от мира. И нам уютно в собственном маленьком мирке, пусть и построенном из картона. А тот, большой мир — нам чужд. Мы боимся его. Боимся, как собственной собаки.  

Медленно и методично выкуриваем из себя жизнь. Травим ее, как загнанного зверя. Все знают, что это вредно, что от этого умирают, но продолжают сознательно ускорять бег времени и приближать старость и смерть. В чем причина? Равнодушное отношение к здоровью? К будущему? Восприятие смерти, как чего-то мифического и призрачного, а жизни как данности, как четко обозначенного срока, менять которой по силам только Богу. 

Но курить приятно. Особенно если это дорогие хорошие сигареты и обстановка уюта, благодушия. В такие минуты не думаешь ни о зависимости, ни о хроническом бронхите, ни о раке легких, и уж, конечно, не о смерти. Все растворяется в ароматном дыму сигареты. И тут же вспоминается строчка из песни группы «Кино»: «И если есть в кармане пачка сигарет, значит, все не так уж плохо на сегодняшний день...» 

— Уже как третий день у нас в России гостит молодой, но уже снискавший, как в Польше, так и у нас немалую известность, писатель Псцижек Попович. 

— Здравствуйте. 

— Псцижек, в первую очередь хочется спросить, что мы сейчас делаем? Стоим у кухонного стола и лепим из текста… фигурки? 

— Да, точно. 

— Это будет какое-нибудь кулинароное блюдо. 

— Именно. Но блюдо будет не простым. В данный момент мы лепим героев моего нового рассказа. Это один из этапов сочинительства. 

— Неужели? Расскажите, пожалуйста подробней. 

— Конечно. Никаких серкетов. Вероятнее всего, история может получиться не особо оригинальной, но все же попробуем. Тут все зависит в большей степени от того, насколько вы откровенны с самим собой и сколько усилий приложите. 

— Так что я должен? Слепить человечка? И какого захочу? 

— Да, лепите фигурку по своему, как говорится, образу и подобию. Но главное не внешняя схожесть, а, как я уже говорил, постарайтесь вложить в нее максимум себя. 

— Хорошо. А пока хотелось бы спросить, когда вы начинали писать?  

— О, за бумагу я взялся совсем недавно, по писательским меркам. Три года. Всего три года. Но сочинять в голове я начал с самого рождения. Моими героями становились все люди, все те, кто попадал в поле зрения. Они спонтанно оживали в моей голове уже в отрыве от реальности и жили своей жизнью. Чтобы хоть как-то освобождаться от них потом, мне приходилось их убивать. Нет, нет, это, конечно, тоже фантазии. 

— А потом вы стали записывать эти истории? 

— Да, я записывал эти истории, но это быстро наскучило. 

— Отчего же? 

— Это все же были фантазии. Придуманная жизнь, оторванная от реального персонажа. Не просто опосредованная, а лживая. И я забросил этот способ. 

— Ясно. 

— Я вижу, вы уже слепили. 

— Да, мне кажется, что готово. Правда, я никогда раньше ничего из муки не лепил, ни пелеменей, ни вареников. Даже из пластилина в детстве, так что… не взыщите, получилось не совсем то… 

— Ничего. Сойдет. Именно то, что мне нужно. Как назовем этого парня? 

— Это принципиально? 

— Безусловно. Для моего метода создания невыдуманной истории, это просто необходимо. Ведь, как и в любой истории, имя главного персонажа имеет первостепенное значение. 

— Интересно. А что дальше? 

— Не спешите. Давайте все же сначала дадим ему имя. 

— Допустим, Виктор. 

— О, Викто́р! Так, берем нашего Викто́ра и опускаем в кипящую подсоленную воду. 

— Вода должна быть обязательно подсолена? 

— Конечно, — смеется, — нам пресные истории не нужны. Я иногда их жарю на подсолнечном масле, но, в нашем случае, пусть это будет кипяток. Так. Теперь ждем, пока он пройдет этап доготовки. 

— Пока он варится, можете рассказать о вашей последней книге? 

— Да, — водит деревянной ложкой в кастрюле. — Это сборник рассказов «Пережеванные жизни». Очень личная книга, полная откровений. Но не моих собственных, а героев. 

— То есть как? Выдуманных героев? 

— Нет, нет. Настоящих. Но откровения, рассказанные не ими самими, в приватной беседе, а… Вот уже и готово. Вынимаем. 

— Что дальше? Сервируем стол? Зелень, или что еще к этому блюду подается? 

— Ничего больше не надо, кроме… Нескольких листов А4 и ручки. 

— Вы меня интригуете. Вот, пожалуйста. 

— Так. Я вам уже говорил, что это мой новый метод написания историй? 

— Да, вы сказали. 

— Так вот. Мы подошли к кульминации. Сейчас я раскрою вам секрет, только теперь без вопросов. Пока лучше молчать, ничего не говорить. Первая минута самая важная, так как главное уловить эту историю, ухватить конец тонкой невидимой нити, чтобы потом за нее вытянуть весь клубок. Нить Ариадны. Понимаете? 

— Пока нет, но замолкаю. 

И тут Псцижек достает из кастрюли сваренную фигурку, усиленно на нее дует, быстро перебирая пальцами, чтобы не обжечься, и убедившись, что она уже как следует остыла, посылает в рот. Задумчиво и, как бы прислушиваясь к чему-то, медленно жует. Потом, будто что-то нащупав, раскусив что-то интересное, — широко улыбается, бросается за шариковую ручку и быстро начинает писать. Чем быстрее он пишет, тем усиленней и энергичней работают челюсти. Журналист стоит в нерешительности, боясь вторгнуться в творческий акт. Исписав три листа, Псцижек останавливается, затем после паузы делает еще пару движений челюстями, и издает громкую отрыжку. 

— Вот. История готова. Осталось немного отредактировать. Адаптировать для читателя и все. 

— Но как? Я не совсем понимаю. Фигурка из теста была необходима? 

— Безусловно. Без нее рассказ бы не состоялся. Ибо история, которую я записал, была мне рассказана именно ей. 

— Как? Кем это ей? 

— Ей, фигуркой, которую я съел. 

— Удивительно. Но как такое может быть? 

— Все просто. Когда вы ее лепили, вы вкладывали в нее свои мысли, чувства. На ней остался отпечаток вашей души, вашей сущности. Она впитала вашу историю и стала носителем. Вот, как флешка или карта памяти. А когда я начал ее жевать, то тем самым стал разматывать эту историю. Постепенно, постепенно… Я слушал ее и тут же записывал. 

— Именно таким вот методом и была написана последняя ваша книга? 

— Совершенно верно. И я считаю ее не просто шедевром, а уникальным творением. Таких откровенных книг, которые бы вскрывали сущность человека, не только ее поверхностный слой, но и самый глубокий, полный подавленных страхов и вытесненных желаний, таких книг еще не бывало. 

— Я в восторге! Это просто немыслимо. И когда же увидит свет новая книга? Войдет ли в нее моя история? 

— Думаю да. И совсем скоро. Но, скорее всего, эта книга будет последней. 

— Как так? 

— Последней, написанной таким вот способом. Он себя уже исчерпал. Но я не стою на месте, иду вперед, придумывая все новое и новое. 

— У вас есть в планах новые методы? 

— Есть, и один из них дорабатывается. Вот как раз в последнее время я работаю над ним. Но в этот раз я хочу не довольствоваться посредничеством, а получать историю, как говорится, из первых уст, непосредственно от тела человека. Но больше никаких секретов. Всё.  

— О, как интересно. Но не будем вам больше мешать. Итак, это было увлекательное интервью с польским писателем Псцижеком Поповичем. До новых встреч! Увидимся через неделю на телеканале «Циркуль». 

— А вас я бы попросил остаться. Вы мне понадобитесь для испытания нового метода. 

— Я об этом и не мечтал… 

Мама с годовалой дочкой зашли к соседке в гости. Уселись на диван рассматривать каталог Эйван (AVON). Девочку посадили рядом. Есть у журналов Эйван такая особенность: изображен какой-нибудь там шампунь, или флакончик духов, — трешь изображение, и оно начинает пахнуть. Вот так сидели девушки, периодически потирали страницы и подносили к носам. Девочка увидела, как это делает тетя с мамой и стала за ними повторять. Терла, но никак не могла понять, что надо еще и понюхать. Рядом, помимо журналов Эйван, был еще журнал Максим. «Доченька, посмотри какой красивый журнал, — заговорила мама и протянула его дочери». Девочка взяла его и раскрыла на странице с голыми девицами. Терла, терла ручонкой, а затем наклонилась и принюхалась. Поморщила носик. Глянцевые, отретушированные тети неприятно пахли типографской краской.