Кодекс чести. 

Рассказ. 

Б.Д. Сподынюк. 

Недавно мы с моими однокашниками по автомобильно-дорожному техникуму, который закончили в 1965 году, на очередной годовщине защиты дипломов, обсудив много вопросов связанных с изменением жизни, устоев и обычаев людей в новом государственном образовании, которое называется Украина. Поскольку, после окончания техникума, все мы были техниками механиками автомобильного транспорта, в дальнейшем многие стали инженерами механиками автомобильного транспорта, но всех нас объединяло то, что мы всю свою трудовую жизнь провели рядом с автомобилями и людьми обслуживающими эту технику и работавшими на ней. И, соответственно мы имели определённый кодекс чести связанный с нашей профессией. Это был набор правил, которые все автомобилисты выполняли неуклонно, иногда в ущерб, а собственно, в основном, в ущерб собственным планам. 

Особенное оживление вызвал один из главных вопросов этого не писаного кодекса автомобилиста, – это оказание помощи на трассе, когда автомобиль потерпел аварию либо какую ни будь поломку. 

Одному нашему товарищу пришлось участвовать в боевых действиях в Афганистане, и он был ранен, когда за боевыми порядками разорвалась мина. Осколок её попал ему в один из нижних позвонков. Перенёс он несколько операций, как считали врачи удачных. Он не потерял подвижность, ходил ровно, ему даже разрешили брать в руки груз, не тяжелее бутылки кефира. 

И вот однажды ему необходимо было поехать в Киев для решения вопросов связанных с его пенсией. Поскольку у него была своя автомашина, водил которую он виртуозно, он сел за руль и стартанул в столицу. Время было летнее, месяц июнь, его самое начало. Так как нашему товарищу предстояли визиты в серьёзные присутственные места, он соответственным образом и оделся. 

Белоснежная рубашка, светло-оливкового цвета костюм, зелёный с переливами галстук, черные французские туфли. Чисто выбрит, а приятный флёр хорошего мужского парфюма, доставлял удовольствие собеседнику.  

Свидание в присутственном месте ему было назначено на тринадцать часов, поэтому чтобы не опоздать он решил выехать в шесть часов утра. Он рассчитал, что до Киева, по новой трассе, он будет ехать пять, шесть часов. В столице планировал быть не позже двенадцати часов. Полчаса он дал себе, чтобы добраться до нужного учреждения и найти какую-то стоянку для машины. И если он уложится в свой график, то в тринадцать часов постучит в дверь нужного ему начальника. 

Но, как человек военный, долгое время прослуживший в армии, он предусмотрел и люфт времени в полчаса на непредвиденные обстоятельства. 

В общем, как он задумал, так и выполнил, то есть выехал в назначенное время и сохранял график движения, который отвечал его плану. Но, когда до Киева оставалось менее ста километров вдруг руль его автомобиля резко потянуло вправо. Он плавно затормозил и остановился на обочине.  

Выйдя из машины, он увидел, что правое переднее колесо спущено и ему необходимо поставить запасное колесо. Мысленно он похвалил себя, что предусмотрел тридцать минут на непредвиденные обстоятельства. Но поскольку состояние его позвоночника не позволяло ему даже достать запасное колесо из багажника, так как оно было, явно, тяжелее бутылки кефира, он достал из багажника домкрат, баллонный ключ, то есть подготовил все для того чтобы человек, у которого он попросит помочь ему, не терял своего времени непродуктивно. А в том, что человек остановится и обязательно ему поможет, он, памятуя один из постулатов шоферского кодекса чести, не сомневался. 

Когда всё было готово, он вышел к задней части своей машины и поднял руку, останавливая автомашины, ехавшие в попутном направлении. Когда мимо него пронеслось десятка два автомашин, водители которых, даже, не притормаживали, как будто не видели его просьбу о помощи. И после очередного автомобиля промчавшегося мимо, он посмотрел на часы и увидел, что времени, выделенного им на решение непредвиденных обстоятельств, осталось пятнадцать минут. Он понял, что с людьми в этой стране, что-то случилось не поправимое. Еще десять минут он голосовал, эффект был тот же. Создавалось впечатление, что за рулем каждой проносившейся машины сидит не человек, а робот. 

Конечно, он и сам мог бы подставить домкрат, поднять на нём автомобиль, открутить четыре болта и заменить колесо, но всё это он должен был делать только лёжа, чтобы нагрузка не приходилась на позвоночник.  

Но, если он ляжет чтобы это сделать, прощай тогда парадный вид , белоснежная рубашка и светло-оливковый костюм. « Да, собственно, черт с ними с этими тряпками, – подумал он, – но как он в замызганном костюме предстанет перед людьми, назначившими ему встречу, он себе представить не мог. Проголосовав ещё полчаса с тем же успехом, он сломал в придорожных кустах несколько веток, сделал из них лаги по которым вытащил из багажника запаску и, скинув пиджак и закатав рукава, лег на влажную после утреннего дождя обочину. Если у нормального человека замена колеса легковушки занимает не более десяти минут, мой друг провозился минут сорок. Вы, только, представьте себе, какой вид имели его брюки и рубашка после ползания по влажной обочине.  

Когда он закончил, то минут двадцать отдыхал, сидя прямо на обочине, упершись спиной на автомобиль. Затем развернулся и поехал домой. 

Он ехал домой, и тяжёлая обида душила его. Что же случилось с людьми этой новой, независимой и самостоятельной страны Украина. Сколько хороших отзывчивых людей с Украины он знал в Афганистане, готовых за товарища жизнь отдать, а не просто остановиться на десять минут и помочь заменить пробитое колесо. Сколько людей в Чернобыле потеряли здоровье и жизнь за этих, которые со скоростью сто километров в час пролетали мимо протянутой руки, просящей помощи. 

Он вспомнил, как ещё до его службы в Афганистане он работал главным механиком в Одесском предприятии, которое занималось реставрацией памятников архитектуры, монументов, зданий. И кода ему привезли записку от водителя ГАЗ-51 направленного в Киев для получения ценных материалов, о том, что двигатель его машины застучал на двести двадцать четвёртом километре автодороги Киев-Одесса, он ни секунды не сомневался в своих действиях. Поскольку было двадцать пятое января, температура воздуха днём была семь-десять градусов ниже нуля, ночью опускалась до минус пятнадцати градусов, он комплектует посылку для водителя. В мешок положили два примуса, брезент размером четыре на три метра, двадцатилитровую канистру с керосином и с автостанции отправили этот мешок рейсовым автобусом Одесса – Киев. Водитель в записке написал, что он не может оставить машину, так как груз, который он вёз, был, весьма, ценный, поэтому брезент ему нужен чтобы накрыть кузов, а под брезентом будут гореть два примуса, которые будут обогревать пространство под ним. Водитель уже одну ночь не спал и попросил быстро прислать всё, что он просит, а то он может не выдержать и замёрзнет. И ещё он предупредил, что по всей трассе гололёд и буксировать автомашину не удастся. Ни одна машина, что у нас есть, не вытянет на Любашовский подъём груженую машину.  

После того, как мой приятель отправил рейсовым автобусом брезент и примусы, он берёт с собой двух имевшихся в наличии авто слесарей, берёт шлифованный коленвал для двигателя ГАЗ-51 с набором коренных и шатунных вкладышей, канистру автола и канистру воды, деревянный стеллаж чтобы лёжа на нём можно было работать под машиной. И вот аварийная команда состоящая из двух авто слесарей, водителя микроавтобуса «Латвия» и главного механика едут для оказания технической помощи на двести двадцать четвёртый километр автодороги Одесса – Киев. Предстоящая работа была из серии «Миссия невыполнима». Он решил поменять в двигателе коленчатый вал, не снимая двигателя с автомобиля. Все это сделать на дороге без всяких приспособлений. Более, менее знающий автомобилист представляет, какая трудная задача была поставлена. Тем более, что конструктивной особенностью этого двигателя было то, что фланец передней крышки двигателя являлся и передней опорой самого двигателя. А, не сняв этот фланец, коленчатый вал, который предстояло заменить, из двигателя не вытащишь. А для того чтобы его снять, двигатель нужно поднять на домкрате и зафиксировать его, чтобы он не упал после съёма передней опоры. 

Не буду утомлять более читателя техническими подробностями, скажу только, что мой друг очень волновался за здоровье водителя, который находился на трассе в кузове автомобиля при температуре за бортом минус пятнадцать градусов. 

Они прибыли к машине около двух часов дня и увидели, что машина стоит на гребне подъёма, не доезжая поворота на Саврань километра два. Когда они остановили машину и вышли, то зимний пронизывающий ветер за пять минут выдул все тепло из их одежд. Вот тогда приятель сильно испугался за водителя ГАЗона, но когда после наших криков из-под брезента высунулось красное, заспанное лицо нашего водителя, от сердца моего друга отлегло. Под брезентом в кузове весело жужжали два примуса, температура под брезентом была десять – пятнадцать градусов выше нуля, на водителе был длинный овчинный кожух и валенки. Наш водитель был из плеяды настоящих автомобилистов, всегда готов к любым трудностям.  

Короче, они приступили к работе. Ветер был такой силы, что человек под машиной более десяти минут работать не мог. Но они не сдавались и, меняя друг друга, к концу дня разобрали пол машины и подошли вплотную к съёму коленчатого вала. Но наступила темнота и они все так замёрзли, что бросив жребий, определили, кто останется на ночь в машине охранять груз. Наносили в кузов соломы, накрыли его опять брезентом и два примуса начали согревать пространство под брезентом. Остаться выпало одному молодому и здоровому парню работавшему слесарем. Он мечтал выспаться в соломе в одиночестве. 

Водитель автомашины после его слов скептически хмыкнул, но ничего не сказал. Но когда мы сели в микроавтобус и поехали в ближайшее село под названием Дубиново, он тогда рассказал причины своего скепсиса: «Шеф, – обратился он к моему приятелю, – вы случайно не подсчитали, сколько водителей останавливалось около нас с предложением помощи?» 

– Ну, где-то человек двадцать, двадцать пять, – ответил он. 

- Так мы приступили к работе около трёх часов дня, – продолжал водитель, – а пока я дожидался вас, ко мне с предложением помощи обращался, практически, каждый водитель проезжающий мимо. Когда я объяснял ребятам, что ко мне уже выехала техническая помощь, каждый старался, хоть, бутылку водки сунуть для согрева, а если не водки, то самогоночки. И водитель показал моему приятелю сумку, почти, доверху заполненную булькающими бутылками. 

Вся бригада технической помощи удовлетворённо заулыбалась, предоставляя себе ночлег в тепле и ужин с водочкой. 

Бедный парень, – подумал мой приятель об оставшемся охранником слесаре. 

Бригада технической помощи, отлично отдохнула в снятой у местной бабушки, жившей на окраине села, комнате с большой тёплой печкой, которая занимала четверть этой комнаты. 

Когда же утром они прибыли к машине чтобы продолжать работу, то гомерическим хохотом встретили жалобы нашего охранника на людей, останавливающихся около машины и предлагающих свою помощь. 

– Представляешь шеф, – плакался в жилетку он, – только вы уехали, как через каждых десять, двадцать минут кто-то останавливался, будил меня, и предлагал помощь. Только под утро угомонились. 

– А водку для согрева не предлагали? – спросил язвительно шеф. 

– А как же, – ответил наш сторож, показывая бутылок десять водки стоящих в углу кузова и присыпанных соломой. 

– Ну, раз ты не выспался, – ответил мой приятель, – можешь хряпнуть стакан водки и поспать два часа. Но не больше. 

После этих слов дали ему еду, которую привезли специально для него и он забрался в кузов. Прошло минут десять и, из кузова послышался богатырский храп. 

В общем, к вечеру этого дня бригада заменила коленчатый вал, работая поочерёдно и греясь водочкой. На завтра оставалось залить подогретую воду и масло и запускать двигатель. 

Утром, залив всё необходимое и провернув несколько оборотов коленвал вручную, водитель нажал на стартер и двигатель заработал равномерно и уверенно. Пока бригада собирала свои вещи и инструмент, двигатель в течение часа проходил обкатку. 

Затем водитель сел за руль, включил передачу и через четыре часа мы были в Одессе на базе. 

Под впечатлением этих воспоминаний о людях имеющих честь, мой приятель доехал до своего дома и, поставив автомашину в гараж, поплёлся под душ. 

Так как он не прибыл в назначенное время на беседу с чиновниками, они посчитали, что он их игнорирует, и не приобщили к его делу очень важный документ, который давал право на повышение его пенсии. 

Приятель мой человек гордый, ходить к чиновникам и выклянчивать то, что ему положено по закону он не стал. Года через два при очередной ревизии его дела какой-то добросовестный человек, всё-таки, обратил внимание на документ и приятелю пенсию повысили. 

Меня так же впечатлил рассказ моего друга и глубокую озабоченность вызвал тот факт, что в славянском народе – Украинцах, переживших за свою историю и иго завоевателей, и голодомор, и желание уничтожить этот народ коммунистами, исчезла обязательность оказания помощи человеку пережившему аварию, либо другую поломку. То есть исчезло сочувствие и желание оказать помощь человеку, очутившемуся в беде. Расставшись с друзьями, я ещё долго думал об этом, и мне не верилось, что за двадцать лет мог так деградировать великий народ. 

Прошло несколько месяцев, и в декабре одна очень приятная семейная пара пригласила меня съездить с ними в Киев. 

Они везли своего сына , парнишку двенадцати лет, на консультацию к известному врачу кардиологу. Мальчишка был настоящий акселерат, рос быстро и мощно, но в последнее время начал жаловаться на боли в сердце. Родители хотели успеть к десяти часам утра, чтобы быть на приёме профессора первыми, поэтому выехали в Киев в половине четвёртого утра. Отец мальчишки – классный водитель, машина Тойота-Камри, дорога Одесса – Киев, за исключением двух мест, где делали ремонт – в хорошем техническом состоянии. Выехали мы в назначенное время, особо не торопились и были в клинике в девять утра. Перекусили, попили чайку, Я направился к своему старому другу, с которым вместе работал в Германии, а они записались на приём к профессору. Договорились встретиться у клиники в четыре часа вечера и отправиться в обратный путь. 

Ровно в шестнадцать я подошёл к клинике и увидел своих попутчиков в хорошем настроении. Оказалось, что у парня от быстрого роста тела, развилась юношеская недостаточность, то есть сердце не успевало обслуживать быстро растущий организм. Получив советы как избавиться от этого недуга, они ждали только меня, чтобы выехать. В шестнадцать двадцать мы стартанули в сторону Одессы. Но, поскольку была вторая декада декабря, к пяти вечера наступили сумерки . Но, как я уже говорил, отец мальчика был отличный водитель. И всё было бы хорошо если бы мы не въехали в густой туман. Соответственно, сбросили скорость и потихоньку продолжали движение.  

Автомобилисты очень хорошо знают, что движение в тумане всегда и у всякого вызывает дезориентацию, тем более водитель был без отдыха более шестнадцати часов. Положение усугублялось тем, что с пассажирского сидения раздавалось сладкое посапывание его жены и сына. Я как мог, развлекал водителя, рассказывая ему всякие истории и анекдоты, но так как мне почти семьдесят лет я, тоже, в какой-то момент, буквально, на несколько секунд задремал. Когда я очнулся, то увидел, что мы ушли со своей полосы движения влево и со скоростью семьдесят километров в час летим прямо на металлический парапет разделяющий дорогу. 

Сказать водителю я ничего не успел, он, видимо так же, задремал на несколько секунд и, проснувшись, резко нажал на тормозную педаль. Это экстренное торможение плюс я потянул баранку вправо, спасло нас от участи кусочков мяса, которые нанизываются на металлические шампуры. Автомобиль, с уже почти погашенной скоростью, наезжает на тумбу, установленную перед парапетом на которой был установлен знак «Объезд справа», его передок приподнимается, и мы очутились на металле парапета и проехали по нему как на салазках метра четыре. 

Пассажиры в испуге проснулись и смотрели на нас. Водителя охватил какой-то ступор. Тогда я взял инициативу на себя. Попросил всех выйти из машины. Затем попросил водителя фонарик. Таковой у него нашёлся в багажнике. Когда он нашёл фонарь, я понял что ступор у него прошел. Мы осмотрели машину и сделали совместный вывод, что все сидевшие в этой машине родились в рубашке. В машине было разбито стекло левой фары и раздроблена о парапет нижняя часть пластмассового бампера. Двигатель работал, масло и охлаждающая жидкость нигде не подтекали. Мы попросили наших пассажиров, за исключением мальчика которому строго-настрого запретили резкую нагрузку, помочь потянуть машину по парапету назад. Трём человекам, из которых один старик и одна женщина, это оказалось не под силу. 

Тогда я решил выйти на трассу и остановить кого-то, чтобы вместе стащить машину с парапета. Машины шли часто, но из-за густого тумана замечали меня поздно, когда тормозить уже невозможно. Когда мимо меня проскочила десятка полтора машин, я и вспомнил рассказ своего друга, и такая обида меня взяла, даже говорить не хочется. В это время на полосе движения в противоположную сторону раздался характерный звук экстренного торможения и проносясь мимо нас метров двадцать, черный джип Тойота ленд круизер, остановился и переехал к нам на нашу полосу движения. Из машины вышел элегантно одетый грузин и спросил, чем он может быть полезен? Когда мы ему объяснили, что нам нужно, он с чисто кавказским рационализмом ответил: «Слюшай генацвале, зачем тяжесть поднимать? Трос есть? Цепляй его за задний крюк, я твою японку задним ходом стащу». 

Я ПОСМОТРЕЛ НА ВОДИТЕЛЯ И ПОНЯЛ, ЧТО ТРОСА У НЕГО НЕТ. 

Эти иномарки, в основном, не ломаются и поэтому наши водители не имеют с собой ни лопатки, ни троса, ни набора инструментов. Вот если бы он ездил на отечественном автомобиле, то всё это у него, обязательно, было бы. 

Но чудеса ещё не кончились. По встречной полосе опять раздалось шипение тормозящих покрышек и к нам подошли двое молодых, лет двадцать пять, парней, которые ехали в Киев на Российской газели. У них был с собой и трос, и инструмент, и запасная канистра с бензином, и канистрочка с маслом. 

Короче, через пять минут мы пожимали с благодарностью руку грузину и двум нашим парням. Я смотрел на этих людей и думал, что ещё не умерли в народе человеческие чувства сострадания и желания помочь. И если не каждая машина останавливается и пролетает мимо руки просящей помощи, то в этом и наша вина старых автомобилистов, которые не рассказывают молодым людям о не писаном кодексе чести, которого должен придерживаться каждый нормальный человек. И неважно за рулём он или нет. 

Конец. 

В прихожей опять гремят сапоги. Вовка затаив дыхание стоит босыми ногами на шатком стуле, как эквилибрист в цирке. Стоит ему чуть сместиться, и стул предательски скрипнет. Широкополое отцовское пальто скрывает его худощавую фигуру. Вовка не двигается и старается не дышать. Вот сейчас… сейчас его найдут, и силой вытащат из нехитрого его укрытия. Потом заставят выпрямиться ровно, вытянуть руки по швам, а дальше… что будет дальше Вовка и представить не мог. 

Ему сейчас мерещится запах хлеба – отец работал на хлебокомбинате. Вовка хорошо помнит его лицо – черное, сырое лицо одессита. От него всегда пахло хлебом и горячей печкой, хлебный жар собирался в уголках его глаз и губ когда он улыбался и когда хвалил сына за хорошие отметки – Вовка делал успехи в математике. Теперь отец в тюрьме – осенью, когда немецкие войска подходили к Харькову, он раздал людям весь хлеб. 

Из прихожей доносятся негромкий разговор. Говорят по-немецки и по-русски. По-русски дурно. Смеются. Слышится испуганный голос матери. Вовка представляет ее в эту секунду – бледную, худую, опустившую руки на грязный фартук. 

В прошлый раз не нашли. Может и сегодня не найдут? 

Сдали соседи. Сообщили куда надо что в таком-то доме живет подросток пятнадцати лет. В первый раз обошлось. Приходили вечером. Спрятался так же – под пальто. 

Вовка думал о соседях, о тех что жили в доме напротив. У них была Наташка, его ровесница, долговязая, чернобровая хохлушка. С ней они по выходным ходили на речку и бегали тайком от родителей в овраг на окраине городе. Когда был отец, мальчик постоянно таскал для нее хлеб, но Наташка ему все равно завидовала. «Вишь как, – говорила она. – У тебя папа пекарь, был бы у меня такой папа, я бы каждый день вдоволь ела». 

Вовка вспомнил Наташкиного отца – с крупным рябым носом и сизой щетиной, – разговорчивого тучно мужика с неприятным глухим голосом. «Он и сдал, жила рваная» – подумал Вовка и решил возненавидеть этого человека. 

Голоса все громче. Вот чья-то рука отодвигает пальто. «Ну вот, конец» – Вовка зарывается носом в воротник, крепко закрывает глаза. Запыленный хлебный запах – последнее, что он запомнит в своей прежней жизни. И еще пахнет чем-то острым, противным. Наверное, в кармане осталась лимонная корка. 

*** 

Артиллерия работала уже несколько часов. До рабочего лагеря каждый залп доносился тугим щелчком. Прошел сильный дождь и в траншеях стояла вода. Воздух тревожно накалился от мокрой каменной пыли, было тяжело дышать. Казалось в самом этом тяжелом воздухе и заключалась причина странных звуков – глухих ударов и резких щелчков. Заключенные – в основном подростки и молодые парни – побросав лопаты и вытянув худые длинные шеи вслушивались в сухие и грозные раскаты штурмовых орудий. Среди парней был юноша восемнадцати лет. Четыре года назад он звался «Вовкой», а теперь стал просто «Номером». Он не мог объяснить как произошло это превращение: из него просто выпотрошили что-то и прицепили на полосатую куртку нашивку с пятью цифрами. Но это случилось давно, в прошлую геологическую эпоху, и Номер не мог поручиться что все было именно так. С тех пор он изменился очень – на круглой, выбритой голове, на сером, длинном лице чернели засохшие язвы – это с зимы. Глаза выцвели совершенно, левая, разбитая щека подрагивала когда Номер пытался сосредоточить на чем-то свое внимание. 

В последнее время он завел нервную привычку – жевать и кусать нижнюю губу. Иногда он докрасна раскусывал сухую губу и с наслаждением слизывал сочившуюся юшку. Соленый острый вкус на время возвращал его к жизни. Но чаще крови не было совсем, это казалось Номеру досадным и он долго сосал пустую, бескровную мякоть. «Если я еще иссохну,- думал он, – то меня, пожалуй, можно будет бросить в конверт и положить на стол блокфюреру». Он тешил себя мыслью о том как покраснеет от гнева блокфюрер, как закричит: «Вы что мне опять кидаете? Через комендатуру! Все через комендатуру!». Номер представлял себе эту сцену снова и снова, хотя в ней не было ничего забавного. 

Эти четыре года Номер жил странной жизнью. По утрам на грязной полке рядом с другими телами он находил и свое тело, похожее на засохшего в оконной раме паука, долго и брезгливо в него вочеловечивался, потом тащил его, спутанное и вялое, на каменоломню где и оставлял до конца рабочего дня. По вечерам он обычно пел в «музыкальной роте» составленной из узников-мальчишек. Так случилось, что от прежнего живого Вовки Номер унаследовал слух и звучный баритон. Только благодаря этому сохранившемуся свойству он прожил в лагере так долго. Немцы любили русские песни – «Катюшу», «Во поле береза стояла» и «Яблочко». Номер знал, что «музыкальная рота» – не самая худшая для него участь. Два или три раза он видел, как пьяные эсесовцы запрягали мальчишек в тачку и сами садились в нее. Дети во время таких катаний тоже должны были петь, их голоса срывались до хрипоты а офицерня смеялась. 

Номер ничего не боялся. Боялся Вовка – там, под отцовским пальто, и во время пересылки в Германию, – но теперь этого Вовки нет. Он превратился в частное, сухой остаток под ровной прямой чертой, и даже воспоминания свелись для него к простой математической абстракции: Харьков, Наташка, мать, евреи с соседней улицы которых забрали в тот же день что и Вовку, но повели в конце концов не на поезд, а в овраг, в тот самый по которому любили лазить дети. Потом все было еще проще: карантинный барак, филиал, корпус в котором его поселили – все это имело свои номера и жило по своему заведенному распорядку. Каждый день в один и тот же час родители оставляли своих детей в бараках и отправлялись на работы, и с этим ничего нельзя было поделать. В определенные дни в назначенное время эсесовские врачи увозили этих детей в лабораторию для «забора крови». С этим тоже ничего нельзя было поделать. Вечером в бараки возвращались тряпичные куклы. Родители не плакали. Говорили только о том что пружина на одной из форточек проржавела и скрипит на ветру, мешает спать, и что нужно попросить у блокфюрера новую. Затем, в назначенные день и час детей опять забрали, и номера молчали по-прежнему, пряча боль и страх в темных стрелочках в самых уголках глаз. Маленькие дети не жили долго, но через какое-то время в лагерь привозили новые семьи. Весь этот процесс укладывался в простую математическую формулу, правда, Номер никак не мог ее вывести. Что-то выбивалось из выстроенной системы, не имело еще абстрактной величины. Смутные запахи хлеба и лимонной корки. Номер уже не мог вспомнить, когда их обонял, хоть и напрягал всю свою память. В редкие минуты отдыха, сидя возле опустевшей тачки, он с трудом ворочал в памяти неподъемные, непонятные слова «хлеб», «отец», «дом». Он складывал и умножал эти слова, но ни одно произведение, ни одна сумма не были и близко похожи на смутное чувство, одолевшее его. А может, ничего и не было? И дома и Харькова… и оврага того страшного не было?  

Ухнуло опять – на этот раз совсем близко, в периметре лагеря. Заключенные побежали. Номер тоже вскочил, как перепуганный зверь, и метнулся за ними. Он понял все, понял очень быстро. Вокруг кричали на разных языках – на русском, немецком, английском: «Бунт! В лагере бунт! Нужно бежать!». Американские войска близко, они на пороге, все лагеря бунтуют, нужно бежать! 

И Номер бежал. Это у него получалось не очень хорошо – заплетались бумажные ноги. Вокруг бежали такие же тонкие человечки, в таких же полосатых робах с номерами. Сырой пыльный воздух гремел, щелкал и разрывал грудь изнутри. 

Некоторые номера уже преодолели ограждения и бежали в сторону леса. Стрекотал пулемет, один за другим бумажные человечки падали на землю. 

Тут Номер остановился. Затравленное тело среагировало куда быстрее, чем голова, оно распрямилось само собой, руки вытянулись по швам. На несколько секунд Номер даже перестал дышать. Дуло – пустое и черное – заглянуло ему в глаза. Охранник не двигался, но в его фигуре чувствовалось напряжение взведенной пружины. 

«Он немного старше меня, – подумал Номер. – Он напуган, сейчас он меня застрелит». 

Молодой солдат замешкался. В нем еще была взведена пружина, он конечно выстрелит, если Номер сделает резкое движение. Лицо охранника показалось ему знакомым. Кажется, он бывал раньше на вечерах их «музыкальной роты». Может ли так случиться что он не выстрелит? «Нет, не может такого быть, глупости. Это что-то оставшееся в прежней жизни. Я их знаю. Миловать они не умеют. Они хорошо умеют другое: вываривать из нас мыло, травить тифом, спускать из вен кровь. Все остальное выпадает из их уравнения». 

- Zuruck! – проговорил охранник вполголоса. – Zuruck in die lagerrmitte! 

Ноги, привыкшие к повиновению, развернулись против воли. Бежать обратно было куда легче. Ноги двигались сами собой, теперь ими двигал настоящий животный страх. Только один раз Номер оглянулся и увидел как что-то страшное-невидимое накатилось на периметр. Это было как вспышка молнии – всё застыло на секунду, и раздался громовой удар – кто-то закричал по-русски: «Парашюты! Парашюты!». Затем переломился последний рубеж, формула соединявшая всех этих людей рассыпалась, в ней спутались все переменные. А потом всё вдруг встало на свои места: охранники, те что стояли за ограждением, тут же скатились по внешней стороне насыпи, и исчезли из иду. На секунду Номер представил, как они бегут мимо распластанных полосатых тел не останавливаясь, не глядя под ноги, как бледнеют их фигуры, истончаются, исчезают и наконец просачиваются под землю, словно талая вода. Только новый громовой раскат развеял это наваждение. 

Больше он не оглядывался. Он бежал, спотыкаясь и падая. Дорога вела под гору, тут и там на вытоптанной земле лежали обглоданные куски породы. Номер уже не прилагал усилий, чтобы бежать – сил просто не осталось. Сильно захлестывая ноги назад, он мчался вниз, зная, что вот-вот упадет и никогда уже больше не встанет. А потом он потерял равновесие и провалился в глухой темный холод…  

На мгновение темнота расступилась, Номер приподнял голову над водой, и судорожно глотнул воздуха, и поплыл. Шурф был неглубокий, но частые дожди наполнили его до краев. Руки скользили по оплывшей глине, полосатая куртка тяжелая от воды, тянула вниз. Последний раз он вынырнул, ища хоть какую-нибудь опору, но вода ослепила его и ничего кроме яркого света он не увидел. Затем гулкая темнота снова сомкнулась над головой. 

Рука протянулась из какой-то бездны, ухватила его за шиворот, и подняла вверх. Оказавшись на земле, он еще некоторое время не видел и не слышал. Между тем кто-то огромный возвышался над ним. Отдышавшись, Вовка увидел десантника, огромного белозубого негра. Он весь был улыбкой: улыбался его рот, улыбались глаза и каждая морщинка на высоком лбу, и каждая складочка в уголках губ. Вовка не знал английского, а если бы и знал, у него все равно не хватило бы сил, чтобы говорить. Он просто стоял на ломких ногах и мелко трясся перед этим чернокожим великаном. Но десантник ничего не ждал от него, он просто глядел на Вовку и улыбался. Так не смотрят на бумажное уравнение, так могут смотреть только на живого человека. Улыбка эта обещала будущее – хорошее и дурное. Математически она была проста как дважды два… 

*** 

Лет десять назад, в одну из наших коротких встреч, отец обмолвился, заметил, между прочим что дед был узником концлагеря. С той поры я ни разу ни виделся с отцом. От него было только несколько небрежных писем. На некоторые я отвечал, но переписка никак не завязывалась. В конце концов перестали приходить и письма. Десять лет – достаточный срок, чтобы понять: отец просто исключил прежнюю семью из своей жизни. 

Идея разузнать про деда, которого я не видел никогда в жизни время посещала меня, но я не представлял с чего начать. Наконец, я решился. 

Что я знал о родне отца? Была тетка. Жила в Голицыно. У нас есть ее старый номер. Долго откладываю звонок. Жду неделю, другую, обдумываю предстоящую беседу. 

Длинные гудки. 

- Здравствуйте тетя Марина. 

- Мария. 

- Извините. Мария. 

Несколько дежурных фраз. Моя мать? Жива-здорова, слава богу. Сестра вышла замуж, родила ребенка. 

Наступает молчание. Я понимаю, что все задуманные слова и вопросы разом выскользнули из головы. Есть шпаргалка, боже, какая глупость. Фразы на бумаге кажутся неуклюжими, их трудно ворочать на языке. 

Наконец, я все-таки спрашиваю про концлагерь. 

- Да, папа сидел в Бухенвальде. 

Спрашиваю, как это случилось. Отправили его туда зимой сорок первого. Просидел до конца войны. В апреле срок пятого, с приближением американских войск в основном лагере и в нескольких филиалах заключенные подняли восстание. Охрана разбежалась. Филиал, котором дед работал, был освобожден одним из первых.  

Спрашиваю, что было потом. На другом конце линии слышится вздох. Деда, как и многих других узников, определили в румынский фильтрационный лагерь. Оттуда он пробовал бежать вместе со старшими заключенными. Поймали всех, и этапировали уже в советскую тюрьму, как изменников Родины. В срок девятом дед реабилитировался, вышел вникуда – мать давно умерла, отца прямо из тюрьмы мобилизовали на фронт, где он и сгинул где-то в Восточной Европе, еще в феврале сорок пятого. 

Молодой каторжанин недолго пробыл на свободе: вскоре его призвали в армию, и еще три года он отдал Родине как солдат. 

Сразу после армии женился. Устроился работать сварщиком на завод. На работе его ценили. Через несколько лет оставил разоренный Харьков, и вместе с семей подался в Казахстан в поисках неведомой лучшей жизни. Раз или два в месяц набрасывал на плечо карабин, уходил в лес. Тетка хорошо помнит это время, помнит настрелянных уток, и кроваво красные пригоршни боярышника. Обоих сыновей дед с малых лет приставил к делу, и старший и младший выучились на сварщиков – в то время эта профессия ценилась особо. Тетю Марину он отдал в музыкальную школу – он все еще любил музыку, но сам никогда не пел.  

Дед был плохой семьянин. С бабкой он разошелся, когда тете Марине было девять лет. К тому времени он уже давно был с другой женщиной, молодой вдовой и брак уже ничего не поддерживало. Развелись, разъехались. Поселился с новой женой в Запорожье. Во втором браке своих детей не нажил. Пасынок и падчерица много пили – на водку ушла вся «лагерная» компенсация из фонда «Примирение».  

Спрашиваю, как он умер. Здесь все просто: в семьдесят лет обнаружили рак, к тому времени дали знать о себе старые, с юности заработанные грыжи. Незадолго до смерти дети навестили его. Он еще работал на своем заводе – едва ли не до последних дней, работал как загнанная лошадь, словно боялся, что его и теперь накажут за бездействие, за непригодность. После его смерти, тетка еще раз наведалась к нему на квартиру, но нашла только страшное запустение. Вся мебель, холодильник – все пропало. Остались только старые шторы над окном. 

Спрашиваю, часто ли он вспоминал годы, проведенные в лагере – нет не часто, и немного. Из всего времени, проведенного в Бухенвальде он рассказывал только про день освобождения, охранника, который почему-то пожалел его, и чернокожего десантника, который его спас. 

Заканчиваю разговор, несколько неловких прощальных фраз, обещание приехать, погостить. 

Клац! – трубка опустилась на рычаги. 

Услышанное сковало мне виски как железный обруч. Я никогда не знал своего деда и не мог вполне представить себе этого человека. Что было с ним всю его жизнь, что мучало его, о чем он молчал?  

Забиваю в Интернет заброс «Бухенвальд».  

Веймар, музейные брошюры, фотографии, Jedem das Seine, мемуары. Нет. Не то. Бумаге нельзя этого доверить. И фотопленке тоже. Это секрет, о нем нужно шептаться, или кричать о нем на улицах и в храмах. Впадаю в отчаяние. Боль в висках не проходит. 

На другой день на е-мейл приходит письмо с незнакомого адреса. Открываю – фотография, отец, племянник, и полный седой человек. Лицо человека серьезное, выцветшие глаза смотрят в кадр. Вспоминаю, что сам накануне сообщил тете Марине свой почтовый адрес. Снова обруч, снова стучит кровь в висках. Вспоминаю: последние годы дед прожил в родных местах, возле станции Лозовая. Похоронили его там же на старом кладбище. Тетя говорила, что на могиле пробивается деревце, орешник, кажется. Нужно съездить. Откладывать нельзя.