|
|
Отряхни свою белую спину!
. РАЗМЫШЛЕНИЯ ЗОНЫ НА ПОЛЯХ «ПРАВИЛ ПРИЕМА ВО ВГИК» «На конкурс представляются следующие работы: 1. Очерк на материале какого-нибудь з н а ч и т е л ь н о г о с л у ч а я из жизни, свидетелем или участником которого был автор. В работе необходимо подробно и зримо описать каждый эпизод». Из «Правил приема для поступающих на режиссерское отделение во ВГИК». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . …А кто определит – что было более значительным, что менее значительно, ведь в себе, в своей жизни, кажется, что всё, что с тобой ни происходило, всё было з н а ч и т е л ь н ы м… Может, это тот день, когда впервые по-настоящему полюбил и еще не знал, что эта – с седьмого класса начавшаяся – любовь протянется столько лет, и так, потом, в предновогоднюю ночь в Кемерово, закончится?.. Или это та ночь на Шикотане, когда мы впятером – Юра Бобров – «бугор», Саша Понизов, Женя Голубовский, я и… кто же пятый??. забыл… забыл… Сережа Пасечник! – под дождем перебрасывали лопатами некончающуюся гору угля с плашкоута на пирс – уголь сливался с ночью, и нам начинала казаться бессмысленной эта затея – перебрасывать лопатой ночь, и чей-то крик с пирса, ну, ладно, Островский… узкоколейка… можно понять… вы-то за что?... И пальцы врастали в черенок, и потом, утром, помогали друг другу отдирать – до крови – ладони от дерева. «…Когда в стуке лопат наступил перепад, Мы увидели – пусто на палубе: Уголь дочиста снят. Падал дождь на ребят, И ребята на палубу падали…» Или самый значительный день был, когда я нашел Театр в старом красивом здании бывшего Общественного Собрания, и в тот же день – Жену?.. А может, начать с того, что было в н а ч а л е, в детстве, на Колыме… Нет, не в детстве уже – чуть позже, уже было тринадцать, – той ночью, когда мы – восемь человек – ночевали в охотничьем домике (вагончик, заброшенный вертолетом в тайгу), за сорок километров от поселка?.. «…И я, в избе охотничьей, Где Синякэ сворачивает, В одну из наших вылазок Твой профиль выжег-вырезал, В тайгу его вворачивал И в небеса вколачивал!..» Синякэ – река, вдоль которой надо идти по тайге, время от времени переходя ее вброд; в тот раз дошли за день – тайгой, болотами, с тяжеленными рюкзаками, с ружьями и тучами комаров на плечах: Славка Арифов, Витька Токарь, Толик «Капсюль» (он был рад, что его взяли и добродушно сносил всё – он был бессменным объектом всех наших розыгрышей, – в тот раз он, ко всему, был еще и подстрижен «под ноль», а он и без того-то был похож на дебила с сачком из фильма «Добро пожаловать…», правда, Толик был чуть поинтеллектуальней), девочки – Наташа, Витина сестра, Ира Заварзина и Оля Приходько… Когда мы, наконец, вышли к вагончику, начинало темнеть. Разожгли костёр, посидели, – река рядом шумит, чуть позже сделали пробный заход с бреднем – сразу же запекли несколько хариусов: в мокрую газету и – в золу, под угли. Тут выходит на костер мужик – лет сорока, с рюкзаком, – садится к костру, рассказывает, что идет в верховья реки, на большие Озера, нас с собой зовет. Девочки в вагончик отправляются, ужин готовить, а тут он нас и спрашивает – зачем, мол, их с собой взяли. Потом – видит, что мы не понимаем, – объясняет: из лагеря, который находится рядом с поселком, только чуть выше, в распадке, сбежали заключенные, пять человек, рецидивисты, и куда ж им идти, мол, как не по охотничьим избушкам – и еда там, и оружие достать можно. Он собирался идти с сыном и дочкой, но, узнав о побеге, оставил их дома (он не из нашего поселка был, на Омчаке мы знали всех). «За себя-то я не боюсь…» – и хлопает по карабину, который, когда садился, к рюкзаку прислонил. Ну, тот – красавец, два ствола – одни над другим, вертикально… «Смотрите, ребята, с вами девчонки, вы за них отвечаете… Я-то утром дальше пойду.» Мы идем в вагон, рассказываем всё девчонкам. Те говорят: обратно не пойдем (а идти назад, значит – всем возвращаться, одних-то их не отпустишь), и всё пошло по-прежнему. Никто больше о заключенных не говорит, но в голову всем эта штука засела, задумался как-то народ… Мы поели в два приема – сначала мужчины, потом женщины, сразу все не умещались за столом. Вагончик был разделен на два отсека, первый – что-то вроде кухни: справа небольшая железная печурка, а слева, сразу, как заходишь, маленький стол, сбитый из нескольких досок. Второй отсек побольше: в противоположной от входа стене – окно, вдоль двух стен, слева и под окном – сплошные нары, а у третьей, справа – еще одна печка. Ну, вот. Девочки едят, мужик спать ложится – ему завтра вставать рано – карабин над собой, на гвоздь, вешает, мы сидим на нарах, в карты играем… Мне выйти захотелось. В другое время отошел бы подальше, а тут, чувствую, не очень меня тянет на прогулки по лесу. Стою прямо у крыльца (несколько ступенек под дверью вагончика). Угли от костра нашего еще тлеют… И тут, краем глаза, вижу: из кустов, прямо на костер, темная фигура надвигается. Ничего не видно, только видно – коротко стрижен, в чем-то длинном, сером. У меня и сомнений никаких – о н и. Мысль сразу так дергается: их пятеро, значит, четверо следят за домиком, если рванусь – сразу поймут, что я их увидел, тут же за мной влетят в вагон. Значит, нужно делать вид, что я ничего не вижу… Пальцы от тоски не гнутся, кое-как застёгиваюсь и, насвистывая (это я думаю, что насвистывая, – э т и же, в кустах, слышали, наверное, сдавленный сип), поднимаюсь по ступенькам, открываю дверь. Закричать? Начнется паника, и те увидят, что прятаться поздно, с трех сторон – в окна и в двери – ломанутся. Стою в дверях и тихо, как мне кажется, спокойно, говорю: «О н и здесь». Девочки только головы чуть приподняли от тарелок и – дальше есть. Парни даже играть не прекратили. А я слышу шаги у вагончика. Вижу – от них бесполезно чего-либо ждать, быстро прохожу к нарам, беру свое ружье, взвожу курки и – на дверь, тут уж ребята лицо мое увидели, карты бросили, и тут дверь ме-е-е-едленно начинает отворяться. Девочек из-за стола просто сдуло: Ира под нарами, Наташа – под столом, Ольга – там же, в кухне, в угол влипла. Всё – в мгновение. Токарь ружье свое успел схватить, а Славка Арифов рукой по нарам – ружья нет, хватает с печки чайник с кипятком и – к двери, а та – всё шире, да с подскрипыванием, а в ней, на синем небе – темная серая фигура, – тут мужик (он спал сразу слева от двери, что из кухни в «спальню» ведет), еще не проснувшись, правой рукой рвет со стены карабин, щелчок – с предохранителя, и – уже на ногах – «Стой! Руки!..» И тут фигура медленно поднимает руки и дрожащим голосом Толика «Капсюля» выговаривает: «За что?..» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Просто чудо, что никто из нас не выстрелил. Хорошо, что мужик оказался с крепким непрóпитым нервом, – со сна лупанул бы по дверям – и суд бы оправдал… Я-то оказался застрахованным: мое ружье вообще было не заряжено… «Капсюль» потом объяснял: я, говорит, вижу, что Зона делает вид, что меня не видит, ну, думаю, точно что-нибудь приготовили… Дверь открою, а на меня ведро воды выльется, или еще что… А на него – три ружья в шесть стволов… Так что, тогда – всё обошлось… Да с ним-то – с «Капсюлем» – до сих пор (тьфу, тьфу, тьфу) всё нормально, а вот Слава Арифов… Не помню – в то лето или позже: идем тропой, ружья – стволами вниз, курки взведены (на случай, если куропаток поднимем), мое – потихоньку, от ходьбы, – съехало пониже, и ствол – Славке в бедро – он впереди шел. Чувствую, что-то зацепилось и держит, по инерции рванулся вперед и – еще до щелчка – всё понял. Поверить не могу. Открываю – капсюль примят. Осечка, первый раз за все время это ружье осечку дало. Оказывается, одна из веток густого кустарника, перекрывающего тропу, попала в предохранительную скобу и – когда я рванул – сдвинула курок… Я никому ни слова, ни тогда, ни потом… Второй раз… нет, наверное, наоборот, это был первый – еще даже до истории с «Капсюлем», – мне еще лет одиннадцать-двенадцать было, – на 308-м километре, в избушку, вечером, пришли с охоты, Алька Арифов – старший брат Славкин, дает мне ружье – там патрон неиспользованный, на ночь оставлять нельзя, доставать не стал, говорит – разряди. Ну, я в предбанничек вышел, совсем выходить не стал – лень, ружье поднял в «девятку» – в верхний угол двери – а избушка чуть врыта в землю, и от двери – ступеньки вниз, – и нажал – по звёздам, а в последний миг только вижу не звёзды, а перекрывшее их веснушчатое Славкино лицо – из рук его хворост падает и – прямо у щеки – сноп искр… Хорошо, что в упор – дробь еще кучно шла, только опалила щеку, стой он чуть дальше… Он молча шагнул вниз и – еще сверху – кулаком мне в глаз… Но, видно, не жилец был Славка, есть что-то – рок, судьба ли, но – что-то такое есть: в третий раз его убили, не было ни осечки, ни промаха, только убил его не я, а Леша Костюнин; я уже учился в Магадане, в «фазанке», приехал на Новый Год, посидели с ребятами, выпили (я-то, как обычно – лимонад), пошли в баню – наверх, к фабрике, по дороге Леша – он приехал незадолго до этого хоронить брата Вовку (тот погиб в тайге), приехал, да и остался у нас, неплохой парень был, – по дороге Леша из-за чего-то поссорился со Славкой, с ножом на него бросился, мы с Витькой Токарем давай их разнимать, ну и всё, вроде, забылось, вернулись, еще у Леши посидели и пошли по домам… Только отошли метров на сто, сзади – бац!.. Мы – назад, а там – стоит Леша в углу на коленях, качает на руках Славку и приговаривает: «Славик… Славик…» Он ему сначала в спину – тот уже уходил, а когда он повернулся – в лицо еще в упор… Алька – старший брат Славкин – к тому времени уже по второму сроку сидел, оттуда написал: буду по лагерям жить до тех пор, пока Лешу не достану – убью. Лешке дали «десятку», как несовершеннолетнему, плюс – год за нож, одиннадцать. Он на суде просил: самый строгий режим, только чтоб с Алькой не попасть на одну «зону»… И сразу – через полгода – умерли мать Славкина, тёть Фая, и отец. А Алька до сих пор где-там… «…А что во мне от Колымы? – Привычка потеплей одеться… Да лица горьких горемык В протяжных снах о белом детстве…» …Как знать, что было более значительное, что – менее… Всё было значительным, люди были значительные, мне везло на людей… Учительница первая моя, а еще раньше – воспитательница в поселковом детсадике, мастер в магаданской «фазанке», женщина-ректор театрального института в Тбилиси, друзья мои, разбросанные по всему Союзу, режиссер, который писал мне в Грузию, после того, как я ушел из его театра: «Главное – береги в себе поэтический голос…» . . . . . . . …О чем бы я хотел снять фильм? – О Любви, о Театре, о Поэзии. О человеке, для которого эти три понятия неразделимы. Действие, очевидно, будет происходить в далеком от Москвы провинциальном городе. Герой фильма и девушка, которую он любит – актеры местного театра. Он устраивается в театр из-за нее, и неожиданно для себя оказывается в чудесном мире Чехова, Шекспира, Шварца… Почему именно к и н о?.. Имея некоторый театральный опыт – я работал в нескольких театрах (в театре пантомимы, в двух молодежных и в четырех драматических) – я, более других, полюбил один – с маленьким залом, где не было четкой границы между зрителем и актерами. Метод работы в этом театре я назвал для себя, условно, «киношным» – врать было нельзя, надо было всерьез и честно жить на площадке… Думаю, что у кино бóльшая – по сравнению с театром – возможность для выявления постоянного «внутреннего монолога» человека… . . . . . . . …Да, конечно, я рассказал бы в своем фильме о том, как трудно возвращаться в свои города. Я бы рассказал о мастерской резьбы по дереву во Владивостоке, где я работал учеником. Мне было шестнадцать лет, Мастер вырезáл к какому-то конкурсу фигуру пожилого партизана и просил меня ему позировать. Старый воин должен был стоять почти обнаженным и грозить кому-то кулаком. Я поворачивался то так, то эдак, гневно вскинутая рука затекала, и по мне расползалось какое-то тщеславное и грустное осознание того, что, вот, будет стоять «партизан» на выставке, люди будут его рассматривать, и никто не догадается, что партизан этот – я. Потом Мастер вырезáл девушку с парнем в окошке. Парня он опять резал с меня. Через шесть лет я приехал во Владивосток, зашел в «Пельменную» и увидел на стене, над столиками, эту работу. Я смотрел на этого деревянного юношу с бутылеобразной головой и плечами, и мне вдруг стало очень жалко себя и обидно… Как-то Мастер сказал мне: «А не попробовать ли тебе самому? Я чувствую – у тебя получится». Он выдал мне кусок треснувшей доски, штихели*, и я приступил. Сначала я нарисовал на доске л и ц о, затем начал доску обтесывать и опиливать. В процессе работы я понял, что первоначальный замысел погублен и «лицо» трансформировалось в морду, сначала – кошки, а потом – тигра. Увидев, что это тигр, я сообразил, что в связи с близостью Уссурийской тайги и учитывая местный эпос, литературу, я очень верно и тонко задумал свою работу. Я вгрызся резцом в деревянные волокна вокруг своего дитеныша, видя уже и в этом символ: из глубины, из веков, которые олицетворяла грубая, необработанная доска, вдруг проклюнулась добрая морда тигренка… Я вспоминал Сельвинского: «…Это ему от жителей мирных Красные тряпочки меж ветвей, Это его в буддийских кумирнях Славят, как бога: Шан — Жен — Мет — Вэй! Это он, по преданью, огнем дымящий, Был полководцем китайских династий…» Я зажегся. Я вдруг почувствовал, как я узнаю́ дерево, и как дерево привыкает ко мне и начинает доверяться мне. Я услышал его – дерево. Я чувствовал радость и восторг оттого, что оно меня слушалось, уступало мне, и я мог уже управлять его – дерева – венами-линиями, только чуть подправляя их и направляя в нужную сторону. Случайно, совершенно неожиданно для меня, перед носом у тигра вырос маленький цветок с четырьмя неровными лепестками, и тигр потянулся с любопытством к нему…. Когда уже было поздновато, я спохватился и вспомнил, что у тигров есть хвосты, и даже на сáмом Дальнем Востоке бесхвостых тигров не бывает. Пришлось хвост изыскивать из того, что оставалось, и он получился очень куцым. Этот куцый хвост, разнолепестковый цветок, удивленный тигриный глаз – очень сочетались друг с другом. Мне уже было жалко, что у тигра только четыре лапы, только два уха: мне хотелось еще и еще п о д п р а в л я т ь дерево резцом… Но пришел Мастер, остановил меня, дал паяльную лампу и заставил меня сжечь моего зверя, точнее – обжечь. Я послушно, как мне ни было больно, обжигал тигра, потом чем-то пропитывал-смазывал, а потом Мастер забрал старый обгорелый кусок дерева и унес. Через полгода я встретил своего тигра в Москве, на ВДНХ, в «Павильоне труда и отдыха», слушал, как говорили об «интересном авторском замысле», «решении» и проч. И я уже и сам верил, что были и замысел, и решение… …Первую маску свою я вырезáл для Оли. Оля была рядом, работа от этого шла споро: мне хотелось сделать ее быстрее и лучше. Получилась она немножко с разными глазами, с чуть смещенными щечками – монголовидная красавица. Имея уже опыт, я ее обжег и покрыл раствором, демонстрируя свое мастерство и гордясь им. На обратной стороне я сделал отверстие для гвоздя и вырезал: «Оленьке». Она повесила маску у себя дома, над кроватью, и мать ее, которая меня терпеть не могла, первый раз в жизни сказала что-то доброе в мой адрес, вроде: «Хорошо… у него талант… – но тут же поправилась: – …но это – от Бога, а сам – дурак!» «...Из дерева мягкого сделаю маску я – Первую маску – для девочки ласковой...» …Как-то, я встретился с Ольгой. У нее дочь, муж хороший, хирург, ходит на судах за границу, привозит всякие именные статуэтки, рисунки каких-то знаменитостей, чуть ли ни Сикейроса; она мне всё это показывала немножко с гордостью, немножко с грустью, а потом, случайно, я увидел свою косенькую монголочку, которая висела там же, где ее повесили семь лет назад… . . . . . . . . . …Я назвал бы фильм «Две птицы». Почему? – «Две птицы» – это Грузия и Россия, это – Театр и Поэзия, это ежедневный выбор, точнее – невозможность выбора, это – обреченность, это попытки сделать счастливой любимую женщину и, в то же время – не предать тот голос, который ты иногда еще слышишь… Две птицы летят и летят в моем небе – Белая лебедь и черная лебедь… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . …А может, самой значительной была минута, за которую – внешне – ничего не произошло; может, эта минута будет и будет повторяться в памяти всю жизнь, и каждый раз, когда в нее, в эту минуту возвращаешься, ты из нее смотришь теми своими глазами и всё больше и больше вбираешь в себя всю ее бесконечность, и в последние мгновения жизни всё уйдет, отступит, потеряет смысл, и жизнь сузится до м и н у т ы, войдет в нее, и разольется по ее необозримости, и тебе снова десять лет, и ты возвращаешься из поселка Молодежного домой, на Блиновку, – идти-то, всего, десять минут- только мост перейти, – и ты переходишь его в стотысячный раз, и потом будешь еще переходить его миллион раз, и всё будет как обычно, но сейчас, на подъеме, что-то тебя толкнет в спину, ты остановишься, и обернешься, и вдруг увидишь то, что видишь каждый день: развилку – дорога раздваивается: одна уходит влево, поднимается и затем заворачивает за сопку, на рудник имени Александра Матросова, тянется еще километров пять и – обрывается, и вторая – вправо, мимо Молодежного, оставляет слева дом Гали Повышевой, а справа, на краю пустыря – одинокий, разваленный дом, в котором повесился старик-татарин Хамид (или нет, он еще жив, он повесится позже, года через два), пустырь за этим домом – на этот пустырь сел однажды вертолет, – и дальше дорога вильнет у водокачки, где одно лето работала моя мам, а потом вернулась к себе, в насосную на ЗИФ – золотоизвлекательную фабрику), и тянется дальше, вдоль нависающей над ней горы – тридцать метров отвесной стены мы с Пашей Крипаком преодолели за шесть часов, – и дальше, мимо 306-го километра, где от нее ответвляется дорога поуже – на прииск имени Марины Расковой, а с левой стороны, подальше – под сопкой – стоит не видимая с дороги будка, в ней живет странный человек с ружьем, собакой и транзистором «Альпинист», – и дальше, мимо 310-го километра – там начинаются озера, и там я сидел ночью у костра, поддерживая его: …У черных сопок на плечах, Высоко, в желтых зернах, Косяк о чем-то прокричал И пролетел к озерам… – меня побил отчим, и я убежал из дома, и Алик Арифов с Генкой Маякиным взяли меня с собой, и я ждал их у костра, и вздрагивал на каждый хруст – был апрель, на Колыме всё еще в снегу – и рядом шумела река, чернели сопки, прямо на них лежали звезды, я кутался в тулуп, не выпускал из рук топор, и когда со стороны озёр доносились выстрелы, мне становилось не так страшно – Алик и Генка были где-то рядом; а дальше – дорога шла к перевалу, мимо поселка Кулу, куда я тоже однажды убегал из дому, – и, наконец, уходила в Бесконечность, которая волновала мое воображение красивыми, эхом отзывающимися в сопках названиями: «Бутугычаг… Хатыннах… Кадыкчан…», и вот тут-то, на границе с Бесконечностью, и начиналось то, что остановило меня, когда я поднимался на мост, и заставило обернуться – сопки, самые обычные сопки, которые в это мгновение были самыми необычными – синие – в снегу сопки во весь горизонт и больше ничего, и эта красота сжала грудь, и захотелось плакать, и я впервые подумал, что это моя родина, – я родился в Одессе, но рано уехал оттуда и Одессу не помнил, и всё равно считал себя одесситом, и мечтал скорее вырваться из этого холода и уехать к Черному морю, – но вдруг я остановился здесь, понял э т о, и ощутил, что я ж и в у…
ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ
венок сонетов
Антонову А.К.
1.
Со вздохом открывается пространство:
покойничку по имени "покой"
щита не дали, дали меч плохой,
девиз для одиночек – "Горе, здравствуй!"
Попробуй-ка, по-прежнему побарствуй!
Хлеба замесят пополам с трухой,
чтоб птицей под соломенной стрехой
петь гимн свободе, равенству и братству.
Как будто сам свободен, равен, брат...
Довольно ли немыслимых преград
в пути, где ничего не видят очи?
Заполнил до краёв словесный блуд
мучительную вечность многоточий -
отмеренных, озвученных секунд.
2.
Отмеренных, озвученных секунд
нельзя отдать обманчивой планиде.
Распутать бы узлы ведущей нити,
сберечь нутро, как знамя берегут.
Нас время утрамбовывает в грунт -
смиряться и в болоте, и в граните.
Песчинкою под памятник элите,
оправой под сияющий корунд...
Казалось или было воспаренье,
но недоступно всё ещё смиренье,
есть только равнодушие остуд.
Легко ли нам? Ужель буддисты правы:
лишь души тех и праведны, и здравы,
чьи имена сгорают, не текут?
3.
Чьи имена сгорают, не текут
из многих уст и не журчат, как реки, –
в эфире еле слышные помехи,
их память жалит больно, словно кнут.
Другие же самих себя распнут
и как никто нуждаются в опеке,
не в звере ни в каком, не в человеке,
не в том, что сеют, и не в том, что жнут.
Им все равно: богаты или нищи,
питаться духом иль скоромной пищей,
и быть хоть осквернителем могил,
а все ж – поэтом. Гордость та напрасна!
Погаснет и сияние светил
медлительно, возвышенно, бесстрастно.
4.
Медлительно, возвышенно, бесстрастно
и странно, точно кактуса цветок,
пришпиленный на острый коготок
корявого ствола природой властной,
ритмически рифмуем. Для соблазна
картину гоним в каменный висок.
Пусть терем наш не низок, не высок,
мы всё равно поплачем громогласно.
Все смертные грехи, как самогон,
стихами выгнаны. Первач иль эпигон,
для рэпа или пения романса,
важны для нас крутые виражи.
Ныряем, простодушные ханжи,
в пустоты доморощенного транса.
5.
В пустоты доморощенного транса
от бренного уходит каждый сам.
Когда поверишь собственным слезам,
себе не пожелаешь реверанса.
Но где боеготовность новобранца,
чтоб, предъявляя душу в небесах,
измерить на придирчивых весах
смирение в глуби протуберанца?
Чтоб взвесить честно – не хватает гирь.
И даже если читана Псалтырь,
то читан и «Плейбой» – не лыко в строку.
А если удалось избегнуть пут,
ещё к какому, Господи, пороку
благие заблуждения влекут?
6.
Благие заблуждения влекут
крепкоголовой молоди немало.
Они идут, любуясь свежим палом,
и мы туда, где травы не растут.
Огонь свечи уже не стерегут.
Опасно ли, когда взялся пожаром
окрест весь космос – шар горит за шаром,
и загасить весь мир – напрасный труд.
Мы ждём с небес божественного слова.
Да разживётся наш потомок снова,
и в радость чистую поэта облекут.
Раскроенный по неземным лекалам,
всю жизнь раскрасит белым, синим, алым
отрезанный от вечности лоскут.
7.
Отрезанный от вечности лоскут
укроет след низвергнутых устоев.
Незыблемы основы? Всё пустое,
ведь завтра же устои возведут,
и новый, с прочным бруствером, редут -
потомкам, разрушающим святое.
Дождавшись слова вечного – застоя,
планеты, как с ума, с орбит сойдут.
Бороться с жизнью – та еще затея!
Огонь всегда оплатят Прометеи
оковами увязанности строк.
Любимцы горя, боли, злобы, пьянства!
Отдайте каждый день свой как оброк
для нашего холодного убранства.
8.
Для нашего холодного убранства
творцами этикета и манер
уложено немало полных мер:
жеманство превратили в пуританство,
идею – в изощренное тиранство,
и всё не умолкает зинзивер.
Проштрафившийся милиционер
штрафует энергичнее гораздо.
Натура – плодородный чернозём:
не каждый и себя простит во всём -
не прополоть обиженной цифири...
Поскольку всепрощенья постулат
не плодоносит в нашем скудном мире,
сумеем ли найти душевный лад?
9.
Сумеем ли найти душевный лад,
с восторгом наблюдая лишь восходы?
Кто ничего не сделал без охоты,
неужто не оплакивал у Врат
свое житьё – простой конгломерат,
не стоивший особенной заботы?
Какие семена – такие всходы.
Обычаем свершается обряд.
Когда душа тоскует или злится,
летит строка печальная, как птица,
в луны восход иль в солнышка закат.
А улыбнись негаданное счастье -
глупеют строки даже не отчасти.
Превыше сердца разум во сто крат.
10.
Превыше сердца разум во сто крат
приятьем мира в каждой ипостаси.
Так угасают искры в тёплом стразе,
но их хранит холодный бриллиант.
Болезненной гримасой циферблат:
пусть прах лежит уже в хрустальной вазе,
пускай шелка на саван – вместо бязи,
сменилось только качество заплат.
Еще живым, но бесполезным комом
остыло сердце, верное канонам...
Неисправим страдалец Одиссей:
Как далеки от неба эти сферы
под коркой хитроумною твоей!
Повсюду рассыпают пепел серый!
11.
Повсюду рассыпают пепел серый
умы, не понимающие зла,
куда бы их идея ни вела -
в буддисты, прогрессисты, староверы,
летят вослед за Свифтом и Бодлером
под парусом рабочего стола,
стилом что тронут, то сожгут дотла
дурным (равно – возвышенным) примером.
Не лучше ль, чтоб ни сердцу, ни уму
не присягать? В заветную тюрьму
открыть замки отребью на потребу?
Слагается довольно стойкий бред -
бездельник зрелищ, пожиратель хлеба -
для наших эмпирических побед.
12.
Для наших эмпирических побед
незыблемо составлена интрига:
пустынна между строк иная книга
но служит нам как вечный трафарет.
Оружием нагруженный атлет,
и в мыслях не примеривший вериги,
облитый соком клюквы и клубники,
окуренный ментолом сигарет.
Сортировать для хобби и для хлеба
свой дар и невозможно и нелепо -
несовместимы дух и звон монет.
Рожает муза от амикошонства
строку неистребимого пижонства:
сильнее смерти вожделенья нет.
13.
Сильнее смерти вожделенья нет,
пока есть жизнь и строки без пробела.
Аид покинув, как Орфей, умело,
давая одиночества обет,
душ золотарь, кровопускатель бед
петь заставляет страждущее тело.
И лишь затем, чтоб в мыслях всё сидела
иллюзия – от вечности привет.
Мы в этом никогда не будем кротки:
своих страстей раскачиваем лодки -
пускай со дна, нетленное достать.
Зарвавшиеся, словно тамплиеры,
и в знаниях находим ту же страсть.
О дай нам, Боже, меры! Только меры!
14.
О дай нам, Боже, меры, только меры,
не целое, а краешек, обман,
так узенькую пяточку Жуан
узрел. Фантазия (опять химера!)
имеет вкус вина и запах серы.
Творящего желанья ураган
смешает все – и Гею, и Уран.
Да будем безымянны, как шумеры!
Во имя Майи месим грязь дорог
и прячем крохи благодарно впрок.
Паломникам невидимого царства
во времени, растаявшем, как дым,
небывшего потомкам золотым
со вздохом открывается пространство.
15. МАГИСТРАЛ
Со вздохом открывается пространство
отмеренных, озвученных секунд,
чьи имена сгорают, не текут
медлительно, возвышенно, бесстрастно.
В пустоты доморощенного транса
благие заблуждения влекут:
отрезанный от вечности лоскут
для нашего холодного убранства.
Сумеем ли найти душевный лад?
Превыше сердца разум во сто крат -
повсюду рассыпает пепел серый.
Для наших эмпирических побед
сильнее смерти вожделенья нет...
О дай нам, Боже, меры! Только меры!
Скушно жить на свете, господа.
Может просто взять и помереть?
Решетом натаскана вода,
Поцелуем превращен медведь.
Сделаны все добрые дела -
Перебран горох, овёс и шкаф,
Золотом покрыты купола,
И раз сто прошепчено – «Ай лав!».
Дерево посажено – в горшок.
Дом построен – в рамке на стене.
И сорока на хвосте – Твой срок!
Истина кричит – «Спаси!» – в вине.
Сын отпущен на чужие три -
На четыре не хватило ног.
Встань! Иди! И пристально смотри -
Мир вокруг убог и одинок!
чувство – призрачная крепость
для тоскующей души
безнадежность губит нежность
бесполезностью судьбы
и в закрытых окнах «завтра»
отражается «вчера»
повторенье безоглядно
и душа в оковах сна
снег ложится расставаньем
на дороге лунный свет
и унылые стенанья –
вьюг усталых злой ответ
тихим шорохом «сегодня»
в дверь открытую войдёт
и стеклянное подворье
чуть вздыхая запоёт…
Я сама с собой играю в прятки,
Никогда себя мне не найти.
Притворюсь, что все со мной в порядке,
Сердце посажу на карантин.
В череде мелькающих событий
Главное – не забывать дышать
И нечаянно в окно не выйти,
Когда разрывается душа.
Ни черта любовь не побеждает,
Если слушать коучей и мам,
Остается лишь ходить по краю,
Чувствуя себя и здесь, и там.
И молчать о том, что я, как Ева,
У цветущей яблони стою,
Ожидая праведного гнева
За свою безбашенность в раю.
Ни в какой волшебной детской сказке
Не спасают взрослых от любви.
Я иду не по воде – по ряске,
По сердцам, по судьбам, по крови.
Я хочу счастливой быть. До дрожи.
Жизнь моя – одна сплошная ложь.
Это мой последний танец, Боже,
После меня просто уничтожь.
И всё-таки опять – слова, слова, слова.
Но нет, не те – из тёплой сладкой сути,
А те холодные, безжалостные судьи.
Чей приговор – окончена глава.
Но на исчерченном до дыр немом листе
Всего два слова. Дальше – многоточье.
Что, продолжать нет сил? Не можешь иль не хочешь
Разыскивать, где те, а где не те?
Смотри – за окнами цветочная гроза.
И спор с собой так скучен и досужен.
А дождь ладонью влажной гладит лужи
И молнией слепит твои глаза!
Что ж, перечесть – нет, не «Женитьбу Фигаро» -
А жизнь свою с конца до середины
И девочку найти среди страниц – Мальвину.
И заглядеться, ставя на «зеро».
Под липами в саду, где правит третий Рим,
Всё обнулить! И ливнем смыть наносный,
Пока вишневый джем кипит на радость осам,
БезОбразный и безобразный грим.
И стаей синих птиц – слова, слова, слова!
Прозрачные и нежные как тени…
Как мудрость осени весны наивность сменит,
Так до прощанья – новая глава!
У зеркала лужи смывает рябина
румяна с высоких обветренных скул,
а осень ушла, торопясь, и забыла
в вечернем тумане глухую тоску.
Прозрачная роща и чёрное поле
притихли, уснули до ранней весны,
и память ушедшего лета уколет
зелёной иголкой пушистой сосны.
Пусть нам не дано, ни к чему твои слёзы,
стряхнуть паутинку морщинок с лица...
но только в осеннюю пору берёзы
ветрам отдают золотые сердца.
Валерий Мазманян
. В ПОИСКАХ ПОТЕРЯННОГО КУРСА или ЗАБЛУДИВШИЙСЯ ТРАМВАЙ "...Как трамвай идет по рельсам, Чуть звеня и чуть летя, Я притрагиваюсь к креслам И волнуюсь как дитя." А. Listikov (Андрей Гришаев) "Отклонение от курса"...Кто там бурю матом кроет,Чуть звеня и чуть летя,Кто там рухнул с перепояНа трамвайные путя?Это Листиков, с подружкойСвязь любовную крутя,Сбился с курса: «Где же кружка?..» –То заплачет, как дитя,То застонет в снежной стружке –«Машенька, мол, вот те на!.Ни хрена здесь нет – ни кружки,Ни тебе веретена…»А на них – последним рейсом –Сквозь ночной вороний грай, Вдруг летит по ветхим рельсам Заблудившийся трамвай…"…К а к вскочил я на подножку?!. –Так уж вышло – плачь не плачь –Словно брюкву, срезал бошкуНе мою трамвай-палач…Маша, Маша!.. здесь ты пела,Здесь мне верною была... –Где же голос твой и тело,Неужель ты померла?..Чьё теперь мне слушать пенье?..С кем мне кушать шаурму?..Ехать в Индию теперь мнеХватит духа одному?..Нет! – поеду в Бирюлёво,Там набью тату… Гляди! –Пушкин – в профиль – с Гумилевым.В центре – «МАША!» – на груди.".
ПОЭТЫ И ПТИЦЫ. ИСТОРИЯ ОДНОГО ПЕРЕВОДА  1.Переводов знаменитого стихотворения Шарля Бодлера «Альбатрос» на русском языке существует уже, где-то, под (если не за) сотню. Но, если говорить о по-настоящему достойных переводах, то таких, может быть, наберется около двух десятков. Ровно четырнадцать лет назад, в январе 2010 года, это стихотворение перевел и я. И, тогда же, я его опубликовал на своей странице в моем «родном» арт-журнале «АРИФИС». Charles BAUDELAIRE L'AlbatrosSouvent, pour s'amuser, les hommes d'équipagePrennent des albatros, vastes oiseaux des mers,Qui suivent, indolents compagnons de voyage,Le navire glissant sur les gouffres amers.À peine les ont-ils déposés sur les planches,Que ces rois de l'azur, maladroits et honteux,Laissent piteusement leurs grandes ailes blanchesComme des avirons traîner à côté d'eux.Ce voyageur ailé, comme il est gauche et veule!Lui, naguère si beau, qu'il est comique et laid!L'un agace son bec avec un brûle-gueule,L'autre mime, en boitant, l'infirme qui volait!Le Poète est semblable au prince des nuéesQui hante la tempête et se rit de l'archer;Exilé sur le sol au milieu des huées,Ses ailes de géant l'empêchent de marcher.(1841 или 1858)_____Подстрочный перевод:АльбатросНередко, чтобы развлечься, члены экипажа (судовой команды)Ловят альбатросов, огромных морских птиц,Следующих, подобно праздным (ленивым) спутникам,За кораблем, скользящим над горькими безднами.Едва они попадают на палубу (плоские доски),Эти короли лазури, неуклюжие и пристыженные (опозоренные),Жалко волочат свои большие белые крылья,По бокам, подобно веслам.Этот крылатый странник неуклюж и беспомощен,Он, прежде такой красивый, как смешон и уродлив!Один тычет ему в клюв трубкой,Другой, хромая, передразнивает калеку, который летал.Поэт подобен этому принцу облаков,Который знается с бурей и смеется над лучниками:Он изгнан на землю в гущу гиканья и свиста,Крылья великана мешают ему ходить.______ Шарль БОДЛЕР Альбатрос Порой, на корабле, тоскливо экипажу, И чтоб на миг забыть об участи своей, Матросы ловят птиц – огромных птиц, вальяжных, Преследующих их над безднами морей... На палубу ступив, теряют альбатросы Величие свое – издёвкам нет числа! – И падают, скользят, смеша до слез матросов, И крылья волочат, как два больших весла... Крылатый странник, – о! – как царство его хрупко! Красавец! – как он стал уродлив, крив, горбат!.. И тычут в клюв ему прокуренную трубку, Смеясь над ним, хромым, – летавшим миг назад! Поэт – как альбатрос, судьба его капризна: Не страшен ему шторм, смешна ему стрела, Но вдруг – освистан – он, стоит, на землю изгнан, - Шаг сделать не дают гигантских два крыла... ( 05.01.2010 )Ниже, я привожу некоторые из комментариев под опубликованным стихотворением и мои ответы на них. Думаю, это будет небезынтересно всем, кто профессионально интересуется поэтическим переводом. ________Daf 2010-01-21 17:26«Преследующих их...» их-их звучит несколько коряво, не правда ли?Интересно было бы узнать, что Вас побудило перевести это стихотворение, учитывая, что уже существует десяток, если не больше переводов его на русский язык, сделанные в том числе Мережковским, Набоковым, Левиком?Youri 2010-01-21 19:061. Не правда ли. «Звучит» – да. «Несколько коряво» – нет (то есть я так не думаю). Возможно, можно найти вариант лучше. Пока – так.2. «Что побудило». На этот вопрос я, практически ответил в тексте, предваряющем публикацию «Альбатроса в ИА (Информ-е агенство) "ПОЛИИНФОРМ». Привожу полностью цитату оттуда:"Точная дата создания этого стихотворения неизвестна – 1841 или 1858 год...У него совершенно необыкновенная судьба – оно переведено чуть ли не на все языки мира. Мало того, оно переведено на английский, немецкий, русский по много десятков раз и поэтами с мировыми именами.На него написана музыка и не одна. Мне, лично, более всего нравится музыка, написанная французским поэтом и композитором Лео Феррэ. у него есть диск, где он сам поёт песни на стихи Рембо, на стихи Апполинера и на стихи Бодлера, там есть и эта песня.Это стихотворение из знаменитого сборника «Цветы зла» и там, в этой книге приведены только три перевода из самых известных, Левина, Якубовича, Мережковского. И до них, и после них «Альбатроса» переводили многие известные поэты.Даже Евгений Витковский, предводитель воинствующей школы переводчиков в своей известной статье, написанной в 80-е годы (она называется "ОЧЕНЬ КРУПНАЯ ДИЧЬ или РЕКВИЕМ ПО ОДНОЙ ПТИЦЕ, которая уже более ста лет ковыляет по палубе русской поэзии"), приводит – уже тогда! – 14 самых известных переводов на русский язык, а с тех пор появились – и появлются всё новые переводы... К слову, сама статья, во многом, спорная, я, лично, во многом с ним, с Витковским, не согласен, но, тем не менее, всё это страшно интересно.Несколько дней назад я прослушал «Альбатроса», положенного на музыку Лео Феррэ в его же исполнении; музыка и голос Феррэ настолько органично сливались с текстом Бодлера, что мне очень захотелось «уложить» на эту же музыку русскую версию этого стихотворения, и, конечно же, я сразу же потянулся за замечательным переводом В. Левика (который у нас общепризнан лучшим «русским "Альбатросом"», а Витковский вообще называет его «вершиной советской школы перевода»), но… текст Левика никак не хотел укладываться на музыку Феррэ, и дело не только в несовпадающем размере, – даже, если бы мне удалось левиковский текст «уложить» – диссонанс между русским текстом и музыкой Феррэ/Бодлера был бы очевиден. Это – другое стихотворение, не Бодлера. В нем совершенно иная динамика, другая – не бодлеровская – энергетика. Это прекрасное русскоязычное стихотворение на тему Бодлера. Перебрав еще несколько русских версий, я понял, что придется писать самому… Что я и сделал.Daf 2010-01-26 20:20Спасибо за ссылку на статью Е.В. Витковского – читаю с большим интересом и даже удовольствием… Youri 2010-01-26 21:14 Уважая Витковского как личность, я, во многом, не согласен с ним, и часто – принципиально...Я считаю (и говорил ему об этом), что он (его "школа") плодит переводчиков-бухгалтеров и – нескончаемые потоки «мертворожденных» текстов (переводов), за что мне – тут же был закрыт доступ на его сайт «Век перевода».Daf 2010-02-01 06:01Когда я увидел Ваш (еще один новый) перевод Альбатроса, то сразу вспомнил Горького «Безумству храбрых...» Прочитав же его, был полностью разочарован.Вы, к сожалению, пошли в фарватере почти двух десятков переводчиков, и в стилитическом, и в римическом плане, повторяя многие уже совершенные ошибки и промахи. Об этом очень аргументировано и интересно написал Е.Витковский в своем эссе. Приведу только одну цитату оттуда о переводе Левика: «объективно же этот «Альбатрос» – лишь конец той дороги, по которой до Левика прошло больше десятка переводчиков».Вы, к сожалению, идете все той же дорогой и, хотя она протоптана и даже можно сказать «засфальтирована», находите на ней неровности, чтобы споткнуться на элементарных вещах:«– огромных птиц, вальяжных «(нелепая фраза с неоправданным для Бодлера в контексте стихотворения словом «вальяжный),«Преследующих их», «летавшим миг назад!»(летавшим назад или миг назад?), «смеша», »волочат» и непонятно откуда взявшеесе «о!» в в середине строки – полная стилистическая солянка.«Но вдруг – освистан он, стоит, на землю изгнан,»( освистанон!! – это что такое? Да вся конструкция с перечислением трех глаголов не соотносимых по смыслу очень корява),Вы умудрились поставить 9 тире и 5 восклицательных знаков только для того, чтобы спасти неподдающиеся конструкции и хоть как-то хотя бы интонационно прояснить смысл.Если бы это был Ваш оригинальный текст, я бы просто пожал плечами – раз нравится человеку так писать, пусть пишет, но вы ведь его выставили под именем Бодлера… Для профессионального перевода самого известного стихотворения Бодлера подобный уровень, мне кажется, совершенно недопустим.Youri 2010-02-01 21:01Daf'у:Отвечаю на Ваш «строгий выговор» по пунктам.1. "Прочитав же... был полностью разочарован.."Сочувствую. Но, признАюсь, работая над этим переводом, я и не ставил себе задачу очаровать Вас, Дафф...2. "Вы, к сожалению, пошли в фарватере почти двух десятков переводчиков, и в стилитическом, и в римическом плане..."В стилистическом и ритмическом плане я пошел в фарватере оригинального текста, и это нормально, что другие авторы, переводившие ЭТО ЖЕ стихотворение стилистически и ритмически его повторяют. Ваша претензия ко мне АБСУРДНА по сути.3. "Вы, к сожалению, идете все той же дорогой и, хотя она протоптана..."Иду, Даф (см. ответ на п. 2)... Когда я буду переводить другое стихотворение – я пойду другой дорогой.4. «– огромных птиц, вальяжных «(нелепая фраза с неоправданным для Бодлера в контексте стихотоврения словом «вальяжный")...«Вальяжный» – импозантный, представительный, видный; есть на что поглядеть (сл. синонимов),Резной, точеный, красиво отделанный... Иногда вальяжный употребляют в знач. чванный, от глагола вальяжиться (новг.) чваниться, важничать, величаться... (Сл. Даля)Отличающийся неторопливостью, раскрепощенностью, непринужденностью (о позе, походке, повадках...) (Толк. сл. Ефремовой)Альбатрос назван Бодлером в этом стихотворении:«огромной птицей», «праздным (ленивым)», «королем лазури», «крылатым странником», «красивым», «принцем облаков»,Я думаю, в слове «вальяжный» – присутствуют оттенки всех этих определений и оно достаточно точно передает отношение автора к своему герою, в д. сл., – к альбатросу.5. "«Преследующих их», «летавшим миг назад!» (летавшим назад или миг назад?), «смеша», »волочат» и непонятно откуда взявшееся «о!» в середине строки – полная стилистическая солянка."...Не знаю, что и ответить... В приведенных Вами примерах не вижу криминала, напротив, кое-что – напр., так возмутившее вас "непонятно откуда взявшееся «о!»" – мне даже нравится. И потом – как это "непонятно откуда"? – я его туда поставил.6. "...полная стилистическая солянка"Солянка – , и, ж. 1. Густой суп из рыбы или мяса с острыми приправами. 2. Кушанье из тушёной капусты с мясом, рыбой или грибами.Что ж Вы «солянкой» ругаетесь? Что же в ней такого уж плохого? А почему не "полное стилистическое жаркое"?.. Вы, наверное, хотели сказать "сборная солянка"?.. Просто «солянка» и – «сборная солянка» – две разницы... Вы там, в Израиле, совсем забыли русский язык, Даф...7. "«Но вдруг – освистан – он, стоит, на землю изгнан,»…Вся конструкция с перечислением трех глаголов не соотносимых по смыслу очень корява).,,"А мне – ничего, «вся конструкция» нравится...8. "Вы умудрились поставить 9 тире и 5 восклицательных знаков только для того, чтобы спасти неподдающиеся конструкции и хоть как-то хотя бы интонационно прояснить смысл."Я, вообще, люблю тире (слабость моя)... А что? Где-то есть инструкция, указывающая сколько тире и сколько восклицательных знаков должно приходиться на одно стихотворение?..9. "Если бы это был Ваш оригинальный текст, я бы просто пожал плечами – раз нравится человеку так писать, пусть пишет, но вы ведь выставили текст под именем Бодлера.."Да Вы что, – Бог с Вами, Даф... Где же и что я "выставил под именем Бодлера"? «Под именем Бодлера» я выставил его же текст, на французском языке, а ниже поместил свою версию перевода на русский язык под СВОИМ именем.10. Для профессионального перевода самого известного стихотворения Бодлера подобный уровень, мне кажется, совершенно недопустим."Ну, что же я могу сделать, если Вам «так кажется"?.. "Подобный уровень» – я так и не понял, о каком уровне Вы говорите. И еще, по поводу Вашего «отсыла» к Витковскому (Вы, вообще, меня «правите» начитавшись его): Пардон, но Витковский мне не указ. С чего Вы взяли, что он – последняя инстанция, и что только он один решает, как нужно переводить? Да, он сам себя считает законодателем в стране Перевода, он ЗНАЕТ – КАК нужно переводить, и не дай Вам Бог использовать мужскую рифму, там, где у автора оригинала стоит женская! Но вот, Вам, такой парадокс: он занимается переводом уже четыре десятка лет, он перевел всех и со всех языков, он создал свою школу, у него отряды учеников – маленьких витковских. Но что-то я ни разу не слышал, что бы кто-то из моих друзей и знакомых, цитируя стихи своих любимых европейских поэтов, обратился к переводу Витковского... Нет – в чьих угодно переводах – Бальмонта, Пастернака, Левика, Гелескула и многих других, но – чтобы в переводах Витковского – я не слышал ни разу... Переведенные им стихи (правильно – по им созданным законам сделанные, красиво и многотомно изданные) не стали фактом – по большому счету – русской литературы.Поэт, литературовед Лев Озеров говорил: "Вот схватил беркут зайца и несет. А с земли люди стоят и говорят: "Неправильно он несет его, держать надо когтями вот так, а не так, как он, он держит зайца неправильно…" И они правы – беркут, действительно, несет зайца не по описанным в справочниках и энциклопедиях рекомендациям. Но на практике – донес он до своего «стола», значит – он прав, а не донес, выронил – значит правы справочники и энциклопедии.Нет одних и тех же законов для всех переводов. Каждый автор, и каждое отдельно взятое стихотворение предъявляет свои индивидуальные требования к переводчику.И тут – если Вас что-то не устраивает в переведенном мною тексте – может быть только один аргумент: переведите так, как Вы считаете, нужным, то есть по тем самым законам, которые Вы навязываете другим.Вон, ниже, «ZERO» сделал так – и мы все тут же увидели воочию его несостоятельность. Говорить красиво и туманно километрами – одно, а сделать достойно один небольшой перевод – другое._____zero 2010-01-23 21:12«И тычут в клюв ему прокуренную трубку…»И ейной мордой ему селёдкой тычут..Нда, с птицами на ты, прально, матросы же…Ко мне тут Бодлер зашел, ему слово «тычут», ну никак не нравицца. Да минет его чаша сия…))))))))Youri 2010-01-26 22:03Не понял, что вызвало такую обиду за птиц. Читайте внимательно, если не оригинал, то хотя бы – подстрочник.По поводу Бодлера – скажите, пусть зайдет ко мне – мы с ним быстро это недоразумение уладим. Уж то, что с ним мы договоримся быстрее, чем с Вами, это факт.______kotowa 2010-01-27 17:37а я не понимаю зачем делать перевод если уже всё давно есть АЛЬБАТРОС перевод Якубовича. и он мне больше нравится. проститеYouri 2010-01-30 19:47."а я не понимаю зачем делать перевод если уже всё давно есть."Зачем (почему) делал этот перевод я – я уже объяснил выше, отвечая Даф'у.ваш вопрос можно задать тому же, восхитившему Вас, Якубовичу, который переводил «Альбатроса», невзирая на то, что уже существовал перевод Мережковского (оба перевода сделаны еще в XIX веке), его можно задать и Набокову, переведшему «Альбатроса» через тридцать лет после Якубовича и Мережковского, и Левику, и многим другим...Задайте этот вопрос тому же Е. Витковскому, который, в упомянутой мной статье, пишет, что несколько лет назад, для «Избранного» Бодлера в изд-ве «Фолио», он заказал новый перевод «Альбатроса» Микушевичу…"АЛЬБАТРОС перевод якубовича. и он мне больше нравится. простите..."А что ж не простить? Нормально. Кому-то больше нравится Левик, кому-то –тот же Эллис... Витковского, как мы только что увидели, не удовлетворил ни один (включая Якубовича) и он – уже в XXI веке – заказывает новый...И если Вы всё еще так и не поняли, зачем делаются новые переводы великих стихотворений – то я Вам отвечу, перефразируя поэта:"Ведь если всё новые и новые переводы прекрасного стихотворения возникают – значит, это кому-нибудь нужно?.."_________2.Сегодня я узнал, что только что (в январе 2024-го) Мемориальный дом-музей С.Т. Аксакова издал удивительнаю книгу: ПТИЭЗИЯ: Сборник стихотворений, поэм и песен о птицах / Ред.–сост. С.В. Мотин;– Уфа: издатель А.А. Словохотов, 2024.Из Предисловия:«В сборник вошли более 700 стихотворений, переводов, песен и пять поэм 183-х авторов. Здесь же присутствуют и 25 стихотворений, переведённых на русский язык. Среди них, например, пять переводов разных авторов знаменитого стихотворения французского поэта Ш. Бодлера «Альбатрос». По мнению орнитолога В.А. Паевского наиболее близок оригиналу перевод Юрия Юрченко. (Паевский, 2019, с. 5015).»Итак, в книгу вошли пять переводов, а именно: 1. Перевод: В.В. Левика2. Перевод: Д.С. Мережковского3. Перевод: В.В. Набокова4. Перевод: Ю.В. Юрченко5. Перевод: П.Ф. ЯкубовичаКонечно же, я полез в Яндекс искать – что это за такой «орнитолог», столь высоко оценивший мой перевод. И обнаружил, что Владимир Александрович Паевский (Ленинград) — советский и российский орнитолог, специалист по демографии птиц, доктор биологических наук, главный научный сотрудник Зоологического института РАН, почётный член различных зарубежных союзов орнитологов, автор нескольких сотен научных работ, мемуарист и поэт.И еще я обнаружил, что В.А. Паевский – автор работы: "ПОЭТЫ И ПТИЦЫ: заметки орнитолога". (Рус. орнитол. журн. 2019. Том 28. Экспресс-выпуск № 1840. Зоологический институт РАН.)В этой работе Владимир Александрович «пролистывает» всю «птичью поэзию», начиная от Шекспира, Ломоносова и Державина и – до Беллы Ахмадулиной, но полностью приводит (в финале) только одно стихотворение:  … Чем я с радостью (и – не без гордости) и делюсь с вами. И – спасибо огромное, Владимир Александрович!И составителям «ПТИЭЗИИ» – спасибо!
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 ...10... ...20... ...30... ...40... ...50... ...100... ...150... ...200... ...250... ...300... ...350... ...400... ...450... ...500... ...550... ...600... ...650... ...700... ...750... ...800... ...850... ...900... ...950... ...1000... ...1050... ...1100... ...1150... ...1200... ...1250... ...1300... ...1350...
|