Похмелье  

Лёха проснулся без десяти семь. Сработала привычка, часы на руке услышал: «ти-ри-ти-ри-та...». В восемь он обычно уже втискивался в переполненный трамвай, но сегодня можно было бы спать. Воскресенье. Вонючий, но праздник. Почему вонючий? Потому, что Лёха проснулся из-за этого. Не воняло – спал бы ещё, наверное. Нехорошо проснулся, в собственной блевотине. Блевотиной Лёху не удивишь – не у графьёв рос. Дед, Царство ему небесное, капусткой из свежей рванины водочку закусить мог. Живёт такая легенда. Тут другое. Зенки невозможно разлепить. На спине спал. Свободно мог захлебнуться. Одр Лёхин липкий, под блуждающими пальцами ничего, кроме мусора. Стало быть, на дорогущем, но до неузнаваемости замызганном персидском ковре. На полу. Ниже не упасть. И куда подруга Лёхина смотрит?..  

Лёха уже вспомнил слово, способное разбудить любимую.  

- На...та...ль...мать твою...я!  

Вот это голос. Пожалуй, и не услышит, хата большая.  

- На-таль-я!!!  

Щас начнётся. А почему начнётся? А потому, что имени своего не выносит. Таська – и всё. Тьфу...дура. И вся семейка у неё – дурдом. Тёщу, как подружку, по имени – чуть не Санькой – зовут и сынок-начальничек, и невестка, и дочь родная, и Лёху вот заставили. Еле привык, всё на «мать» срывался. И Тася. Та-ся. На-та-ся. С детства, наверное, прилипло. Молчит. А почему молчит? А потому, что позлить хочет. Ладно.  

- У...у...у!.. падла. У-у-убью!!! Наталья! Иди сюда!  

Разозлиться не получилось. А почему? А потому, что ответа не получил. Лёха сначала удивлялся безмолвию. Потом забеспокоился. Пополз было. И наткнулся на препятствие. Попробовал встать. И это не вышло. Прилёг снова на ковёр. Тут хоть почище. Продрал зенки. Всё равно темно, как у негра... Пополз опять. Оказывается, под столом был. Стол встать на ноги мешал. Теперь не мешает. Повключал свет. Один в комнате. Пошёл искать.  

Видно, хорошо вчера посидели. Кругом черепки китайские. Кресло сломано. Спинка от него в коридоре валяется. Пустяки. Это не главное. А главное не вспоминается.  

- Тася! Ты где? Тася? Ты где!!!  

От напряжения снова замутило. Бедный ковёр. Таськина мать на свадьбу подарила. Ещё недавно был новенький и пушистый. А теперь – там прожгли, тут блевотина, здесь каким-то вином залит...  

Вроде вчера вина не жрали, водочку кушали.  

А впрочем, как теперь разберёшь, с утра же начали.  

Хороший был ковёр, из самой Турции Санька припёрла. Пять на шесть – в какую хату войдёт? В Таськину вошёл. Таська – баба умная, с учёной степенью. И вообще у них семейка сильная, хоть и дурная. Саня (тёща) – по заграницам, у той степеня складывать некуда – медицинское светило. Братан московский Пашка – тоже медик – большой начальник столичный. Сверкал тут на Лёху очками, но высверкал от Таси только «отстань» и «я его люблю». Ты, говорит, у меня самый хороший муж на свете. Раз так говорит, значит, так на самом деле, тут ей есть с кем сравнивать... Падла. А ведь правда, что хороший был, чистая правда. До Таськи ни одной бабы пальцем не тронул. В прямом смысле, конечно. Не пальцем – трогал, да ещё как. Обижать – Боже, упаси. Не бил, в смысле. Почему не бил? Потому, что не пил так. А почему не пил так? А потому, что возможностей маловато было. Саня (мать Таськина... во дурдом, главной степени своей стыдится – материнской!), так вот, Саня по-честному намекнула ещё на свадьбе: «Алёшенька, говорит, ты Тасю мою бить будешь?», Лёха аж отпрянул: «Кого?! Кто – я?!», тут она и предупредила: «Смотри, – а сама улыбается, – иначе она тебя любить не будет! – и построжилась: – Но меру знай!» И какая мать такое выговорила бы зятю?..  

А любить Лёху Таська до сих пор захлёбывается. Сначала, правда, попортила ему нервов. Умеет и завести, и довести до белоснежного каления. Психолог же по профессии – чего ж тут... Неудивительно. Лёха опять не врубался, чего ей от него требуется. Она его одним-двумя словами до самых сокровенных печёнок доставала. Ушёл даже раз – возвратила. Плакала, упрашивала. Вернулся. И тут же, весь этот вечер, Тася издевалась над ним, как могла. Оскорбляла всячески. Однако парень Лёха толковый, тут-то и понял, что к чему. Вспомнил деда, который гонял бабулю по деревне то бичом, то оглоблей, а бабуля теперь чтит его память так, что дай Бог каждому такую вдову, и детей, и внуков заставила уважать родоначальника... Замёрз дед. Уснул как-то пьяный в сугробе чуть не у крылечка, прясла не одолел, да ладно бы забор, а то... Обидно. Здоровый бугай был, настоящий мужик, сто с лихвой бы прожил. Обидно. Вспомнил Лёха и свою мать, и первую заповедь её: женщина, терпи! А что там она сама-то терпит, смешно даже. Повезло матери, отец Лёхин мужик спокойный, совестливый. Ну, пьёт, конечно. Сначала всё из дому вынесет, пропьёт, потом повинится, поплачет, да снова вкалывает до следующего запоя. Шёлковым становится. Мать отца тоже жалеет, и он её уважает, пьяным даже не показывается, норовит за вещами по утрам приползать, пока мать на ферме. Да и редко у него запои. Прожили без драк и скандалов, вот и любви такой, как у Лёхи с Таськой, им даже не приснилось ни разу. Пожар же незатухающий.  

Кстати. С бодуна-то особенно помогает.  

- Тася! Ты где, из конца-то в конец! Выходи!  

Всего сразу хочется: и Таську, и отлить. Не идёт Таська к Лёхе, значит, Лёха идёт в сортир. Носки прилипают.  

Ликер, наверно, разлили. Туда ему и дорога. То-то выворачивает который раз наизнанку...  

Как будто, не жрали вчера ликёр, водочку кушали.  

А впрочем, хрен его теперь разберёт, сутки длинные.  

Поди, за похмелкой учесала подружка. Смышлёная.  

Надо бы зенки слегка промыть...  

Промыл Лёха зенки, промыл. Слезами промыл, начисто.  

Нашёл он Тасю в ванной комнате, голую синюю Тасю на голом голубом кафеле. Кафель не ковёр. Какое вино, какой ликёр – кровь, кровь, кровь застыла на полу, на стенах, даже на потолке зеркальном, пятна, потёки, сгустки. Лица любимого не узнать: где брови длинные, холёные, где глаза узкие, насмешливые, где носик точёный, тонкий, где губки бантиком маленьким?..  

Всё разбито.  

И жизнь Лёхина разбита. Тасей разбита, а не Лёхиными руками.  

Имя под Тасиной щекой, кровью Тасиной начертанное – вовсе не Лёхино имя.  

Другое имя она написала, но всё о том же думала, помирая.  

Написано там: ЛЮБОВЬ.  

Чаос шмыгнул носом, помотал мордой, сощурился на лужу и отправился завтракать.  

…Мясо. Мясо. Вернее, колбаса. Гора сырокопченых обрезков. Где-то у вчерашней лежанки, кажется. Рядом потом случилась ругань с плешивым Намиром на тему его прошлой взъерошенной кэти и того вечера с бочкой кильки у набережной – не зарыл мне костей, старый кош!.. И та смуглая персиянка с декольте позднее... Точно там, у вчерашней лежанки. Далековато…  

Кот парой минут разминался у дерева, с удовольствием хрустнув суставами, поймал стрекозу, настроиться на дорогу погулял у Скрипых качель, прислушался, стрельнув глазами на территорию Корейца, и двинул от камня с меткой к Вонючему ручью, уверенно шагая в направлении складских ящиков по меже. Иногда он, срезая символические углы, забредал на территорию, посапывая от независимости и уверенность в собственных силах, но тут же возвращался на раздел: искать встречи до завтрака – плохой тон.  

Тоя долго потягивалась, будя саму себя модным кончиком хвоста, пару раз чего-то вчерашнего в задумчивости куснула, и приступила к туалету, с энтузиазмом планируя предстоящий день.  

…к Фелии, пора, наконец, начинать выходить, пусть знакомит с тем иностранцем, как его?.. Дел… Бел… Бедл?! Не помню... познакомиться… Днем, во-вторых, смотаться к Корейцу и дать знать, что между нами все. Он какой-то... обязательный. И внимания от него очень... А зовет рысью, но мне не нравится... И куда оттуда?.. Опять в булочную к Сиде? Мрак… Хотя там вечно бешенные тайгеры тусуются, дико!.. Поохотимся в охотку…  

День обещал быть событийным и насыщенным впечатлениями. Тоя блеснула зеницами в предвкушении, и принялась с удвоенной энергией втирать крем в грациозно приподнятую длинную заднюю лапку.  

В этот момент в перспективе возник Чаос. Брел он автоматически. Кот был зол.  

…Потом надо ближе класть! Чтоб не четыре метки по жаре межой топать, а рядом пожрать. Что я Кантарь какой или Маш? Эти марафонят с утра до вечера! Вот-вот и март не в праздник, а все дикуют, оторванцы! Холостяки-принципиалы. А как не зря абиссины говорят: без семьи – собачья жизнь! Кошка – это порядок, уют, уверенность; она никогда не устанет заботиться о себе, то есть мыши будут где-то тут же…  

Чаос остановился, ему померещилось присутствие.  

…Нет, не голые. Голых и видишь, и слышишь, и чувствуешь за территорию. Голые – шумные, пахучие и не умеют не чувствовать вслух. Такие огромные и такие глупые… Вот сейчас, например, ближайший голый – в большой коробке на стреле высоко, он чем-то занят, но ему очень скучно...  

Ощущение присутствия было не вербальным, а, скорее, ментальным, то есть инстинктивным, а своим инстинктам Чаос доверял так, как не доверял разуму. Прежде всего он вернулся на раздел, от которого отклонился на четыре прыжка, сделал обманный круг с восьмеркой и остановился, но медленно. Внимательно оглянулся и, чуть напрягая лапы, постоял минуты полторы, опустив глаза и чувствуя. Было спокойно и тихо. Он вздохнул и продолжил путь, снова плавно погрузившись в раздумья. Предыдущая мысль потерялась не совсем, а лишь потекла в несколько ином направлении.  

…С Лавандой было хорошо, она знавала быть кошкой, но домашняя, дура редкая, в подушках... Надо было нас видеть. Вокзальные ржали!.. Чилла вышла потаскухой, хотя, наверное, и я повел себя слишком гибко. Эта... как ее?.. ее даже вспоминать не хочу с ее гнездом над закусочной!.. Вот если бы фигуру Лаванды с темпераментом Чиллы, да в том, пес его, гнезде...  

Чаос, довольный, остановился и отстраненно коснулся носом травинки, мотнул головой, коту стало интересно, что ему мешало с Лавандой и чего не доставало Чилле? Или это в нем не так, а?  

…Да чего вдруг?! Нормальный зверь, хищник!..  

Идти ему надоело. Подыграв слабости, кот уверенно опустился на грунт всем телом и примял мордой траву. Полежал. Сами собой вспомнились братья, сестра, как гоняли по Серому Подвалу орех, и катушку, а еще была гайка, и другая, крупнее, и пахучая рыбой желтая банка… Всё гоняли! Сил быстрее всех прятался, Каян чихал от воды, а кроха-Гадея могла и поколотить. Как было весело, когда Отец принес прибитого воробья! И тот пищал!.. Мать Миела была славная, мягкая и горячая. Отец – большой и суровый…  

Думать о них было приятно. Но не сытно. Чаос поднялся, оценил результаты.  

…Еще полтерритории по меже, если в обход. Но выбора нет, по голоду меня и ворона склюет – на драку, в случае чего, настроения никакого…  

Он обошел ржавую вкопанную трубу, остановился, прикинул взглядом высоту, подобрался, спружинил, оказался на покатой вершине, скрипнув когтями, и пошел дальше, чуть спеша, ни на секунду не забывая, насколько голоден. Мысль опять отошла по касательной, но туда же.  

…Отец ходил с шумом, любил поорать. Собак задирал с такими же… Он вообще все делал громко, как хозяин, не гнулся. Тем и пропал… Отец был прочный… И я, небось, когда-нибудь… Быть отцом – это наверняка. Чувствовать новое – богато жить. Широко, с приключением... И приятно до храпа! Отец знатно храпел... Миела был верной Матерью и долгой женой, Отцу нравилась... Себе найду! Молодуху, с мордахой, лучше рыжую… Обожаю рыжых!.. А то, если местная, – легче будет на первых порах... Нежная, умная...  

Труба кончилась так внезапно, а мысли были такие приятные, что Чаос осознал себя в процессе падения уже на полпути.  

Четверть секунды ушла на оценку расстояния и беглую проверку текстуры поверхности на участке посадки – ничего невозможного, хотя и не ясно до конца, куда падаем. Еще четверть на мобилизацию и группировку мышечной силы. Кот дернулся всем телом, совершая пируэт, и шмякнулся, как по писанному, всеми четырьмя лапами на что-то теплое, мягкое, душистое и верещащее.  

Тоя уже собиралась выходить, как вдруг ей на голову свалился какой-то вахлак. В ее жизни бывало всякое. Однажды она едва не замерзла насмерть в огромном холодильнике в Большом Доме голых, еще в городе, куда забралась из чистого любопытства, а за несколько ночей до дождя ранним осенним утром на окраине одна дралась с бандой диких бенгалок со свалки – жуткие тетки… Все бывало, но чтобы вот так, прямо на голову!..  

Кошка замерла в одном прыжке от незнакомца, явно опешившего не меньше ее, и вздыбила шерсть, наплевав на свежий макияж – не до церемоний тут.  

Чаос был потрясен.  

…Во дела?! Откуда она взялась?! Шустрая фифа после намаза. И не здешняя – какой апломб! Точно из этих, из новомодных эксурбанисток, они теперь толпами валят из центра к нам, на периферию… Выправка – пантера. Спинка, стоечка, ушки торчком… Прелесть! И глаза тревожные…  

Тоя наконец несколько собралась с мыслями, слегка оправилась от шока и обрела дар речи.  

– В чем дело, наглый? – зашипела кошка.  

– Голодный. Прости, – примирительно среагировал Чаос.  

– Не заслужил... Мое отберешь?  

Кот приосанился:  

– Воспитан. Я не городской. Ты домашняя?  

– Хам! Извиняешься?  

– Уже... А шику, что у домашней...  

Тоя чуть смутилась, оценила комплимент и открылась, сбавив тон:  

– Беглая.  

Чаос убрал глаза и сделал шаг навстречу чуть наискось, чтобы не навязываться.  

…Вот это чутье! Городская, как знал! Да еще и беглая...  

Кошка не шелохнулась в ответ на его движение, даже ухом не повела, но, несмотря на чуть успокоившийся голос, была все еще враждебна и насторожена: смотрела прямо и говорила больше, чем чувствовала.  

– Давно тут? – развил Чаос.  

– С дождя, – ответила Тоя. – Тяжелый был, ненавижу...  

– Сам такой, – подтвердил Чаос. – Я в дождь в Порту был, там тихо, если местных знать... Ты в Порту была?  

– Нет. Я Корейца знаю, он говорил, что портовый.  

– Ты с Корейцем? – произнес Чаос и напрягся, но не вслух, чтобы не заметила. Ему только очередной драки недоставало! Да за кису. Да еще и с этим придурком...  

– Пока да, – сболтнула Тоя и против своей воли почуяла приязнь, убрала глаза, подпуская.  

Чаос это уловил и сделал новый короткий шаг навстречу. Кошка явно успокоилась окончательно, раз принялась невнимательно чувствовать. С Корейцем у нее не срослось – еще бы?!  

– У меня в Порту братья, – рассказал Чаос. – Сил и Одноглазый Каян. Нормальные парни, слышала?  

– Нет, – соврала Тоя. Ей не хотелось пересказывать гадости, которые молол Кореец. Каяна-то уж он точно шарахался, а плел про себя всякие эпические саги... Надо было менять тему:  

– Ты куда шел?  

– Завтракать, – вспомнил Чаос. – Задумался, вот и оступился... С кем не бывает, – добавил он, сердясь на свою откровенность, но красиво врать этой кэти почему-то не получалось, было в ней что-то располагающее.  

Тоя оценила усилия, с которыми ему далась подобная открытость. Стоило его подбодрить. Она сдвинулась, наконец-то, с места, и подошла на полпрыжка, но ничего нового спросить не придумалось, поэтому она вслух почувствовала расположение и спокойствие, одновременно самым нейтральным голосом произнося:  

– И о чем же ты так задумался?  

Ей невероятно мечталось, чтобы ответ незнакомца был искрометно остроумным. Действительность превзошла все ожидания.  

Чаос неожиданно замер, дождался ее взгляда, серьезно посмотрел и, не веря собственному языку, сообщил:  

– О тебе. Я думал о тебе.  

Перед глазами Тои все немного поплыло от ощущений, которые сознательно и внятно излучал незнакомец: то были радость, заинтересованность, уважение, ласка, доверие, надежда, мощь характера, беззащитность всех этих чувств и еще столько трогательного, приятного, неожиданного и желанного, что она, будучи не в состоянии совладать с телом, медленно прилегла на траву, вытянулась от носа до кончика хвоста и плотно прикрыла глаза, как делала всегда, когда веяло совершеннейшим спокойствием, негой и умиротворением. Кот был сногсшибателен, а такой распахнутой души она никогда не встречала в городе – там бывали умные, хитрые, злые, веселые, разные, но честных она не помнила. Наслаждаясь, где-то на задворках сознания она вдруг испытала страх от того, что он в любое мгновение может прерваться. Сквозь тягучий звон в ушах до нее доносился сосредоточенный голос, удивительно правильно звучавший:  

-...осознал, как же я собачьи одинок! Мне не стыдно, мне обидно и горестно... Знаешь, я... хотя… Нет, верно!.. Я молод, силен и находчив. Ты – красива, горда и независима... Короче… Будь моей женщиной.  

Пребывая в состоянии инспирированного сумасшествия, кошка не сразу сообразила о чем ей толкуют, а лишь обалдело думала.  

…Вот, значит, каково это, когда тебя зовут…  

Внезапно она стала его тусклее чувствовать. И он молчал. Тоя начала приходить в себя, приоткрыла глаза, вспомнила его последние слова и вскочила на ноги, потрясенно распахнув пасть.  

Чаос помолчал, часто дыша, и, готовый поклясться загривком в том, что говорит то, что нужно, выдохнул:  

– Я прошу тебя.  

Тоя икнула, захлопнула челюсти и дернула ушами.  

Боже, думала она, не сводя глаз с этого нереального кошака, зовущего ее в жены после трех минут визуального контакта. Надо будет Фелии рассказать… И Сиде тоже с Лионой… Попадают девки…  

– Ну так как? – нетерпеливо переступил Чаос, буквально дрожа всем телом.  

– Что «как»? – не сообразила Тоя, понимая.  

– Ты согласна?  

И тут до нее во всей полноте дошло то, о чем идет речь. Прямо сейчас она должна решить кому-то принадлежать, подчиняться, рожать детей, зализывать раны, ждать по ночам, ссориться, драться...  

На языке вертелось нечто мышиное, как «Я должна подумать…», но Тоя чуяла, что это фальшиво, наиграно и неуместно. С ней происходит чудо. Самое потрясающее волшебство в ее короткой дурацкой кошачьей жизни. Чудесам не говорят «Подождите минутку, я должна взвесить все за и против!» – слишком редко они случаются…  

Она сверкнула зрачками, вдруг задрожала в такт с котом, и произнесла:  

– Бери.  

Чаос кивнул, с трудом веря в происходящее, потом улыбнулся, взглянув на жену, подошел, впитал ее запах, дал впитать свой, коснулся мордой хрупкого плечика, ощутил в ответ недвусмысленный призыв и, интригуя, позвал:  

– Идем.  

– Куда? – спросила Тоя.  

…И правда, куда? Место для «привета» вполне ничего себе... И настроение соответствующее...  

– Недалеко, – объяснил Чаос. – Я тут, в полпрыжка всего, целую кучу мяса припрятал… Вернее, колбасы... Перекусим?  

– Мясо…  

Тоя была сыта, но радостно кивнула, и они пошли рядом, от трубы в сторону длинной тени вдоль забора, наплевав на межу, территорию и даже двух голых, топающих чуть поодаль.  

– Тебя как звать? – сощурился Чаос, с каким-то задором сообразив, что все еще не знает ее имени.  

– Тоя.  

– А меня Чаос, – кивнул он. – Будем знакомы. 

Буриме  

рассказ  

Минич Нине Константиновне (1911-1995)  

Бобровой Анастасии Александровне (1912-1993)  

1  

Природа только начала вынашивать весну в чреве своих сугробов: не то дитя, не то химеру – первую робкую надежду на обновление. Всё ещё впереди: вместо токсикоза предстоит долгое, мучительное вытаивание мусора на газонах и тротуарах, и не однажды взрастит уныние внезапно возвратившаяся метель. У природы один врач, с виду совершенно равнодушный. Это время. Худо-бедно, но беременность весной природа не потеряла ни разу, хотя надо признать, что дети получались разными. И нынешние прогнозы сильно обеспокоены: не ожидается ли осложнений, не обессилела ли замученная деятельностью разума природа?  

Мнения уживаются самые противоречивые.  

Анна Алексеевна, будучи оптимисткой с почти компьютерной памятью в свои замечательно непреклонные годы (только заложенную в её память информацию нет возможности хоть как-нибудь проверить), выуживала совершенно неоспоримые доказательства, подкреплённые давно забытыми народом приметами, что весна будет тёплой и дружной.  

Наталья Кирилловна, человек скорее неверующий и потому настроенный по отношению к жизни скептически, совершенно не разделяла иллюзий своей кузины.  

Оптимизм – великое дело. Анна Алексеевна стоически переносила трудности, даже очереди при получении пенсии и отоварке талонов, а Наталье Кирилловне через полтора-два часа становилось дурно до обморока. Она не брюзжала на политику, погоду и старость, она просто падала без предупреждения, и после, нанюхавшись нашатыря, что-то где-то получала без очереди, и тогда чувство бессилия и собственной никчёмности подолгу мешало ей просто жить и тем более относиться к жизни с оптимизмом. Анна Алексеевна являлась ей опорой в эти участившиеся чёрные периоды. И сейчас, стоя (вернее, сидя на собственных раскладных скамеечках) в очереди за пенсией Натальи Кирилловны, они тихо решали, не отменить ли перечисление пособия на сберегательную книжку, и каковы будут последствия этой отмены. Так ничего и не решив, они позволили себе уплыть мыслями от прозаических буден к изящному времяпрепровождению: сёстры баловались сочинением буриме. Надо признать, что в композициях своих поэз они чувствовали себя более свободно, чем в жизненных реалиях. Соседи по этажу «малосемейки», где старушки с некоторых пор занимали двухкомнатную секцию, наградили их сказочным прозвищем – «графини Вишни» – за одинаковость возраста, манер и привычек. И действительно, с родимой ветки сестёр оборвали разом, не разлучив плодоножек… Только не нужно представлять  

себе эту ветвь как белоснежный особняк с колыхающимися от малейшего ветерка шёлковыми занавесками на ажурных балконных дверях. Может, так оно и было когда-нибудь. Но сюда они переехали из незатейливого маленького домика, который попал под снос, и не слишком-то плакали, о нём вспоминая.  

Итак, сёстры начали писать новое стихотворение. Первую строчку представил округлый, украшенный завитушками почерк Натальи Кирилловны:  

Чистый лист нетленно бел и юн  

Через несколько минут Анна Алексеевна вывела вторую буквицами мельче булавочной головки:  

Так смычок не потревожит струн  

И пошли чередой строчки: золотое шитьё с бисером…  

Анне Алексеевне достался самый важный, итоговый стих последней строфы, и она глубоко задумалась. Между тем очередь понемногу двигалась, и к наступлению обеденного перерыва до вожделенного окошечка оставалось шагов семь-восемь. Очередь разбредалась, чтобы через час встретиться снова. Сёстры направились в ближайшую столовую. Но… «Мелкое невезение – к счастью в крупных делах!» – объявила Анна Алексеевна. Столовая оказалась закрытой на санитарный день. Располагаться с благоразумно захваченными из дома припасами на лавочке посреди проспекта, где чадят автомобили, совсем не хотелось, поэтому решено было проехать до вокзала, там изобилие всяческих закусочных.  

Сёстры нашли приют на втором этаже автовокзала, заняли два места визави и неспешно принялись за свой обед: тушёную свёклу и тёплые из широкого термоса драники.  

– Анна Алексеевна, будь так добра, передай мне, пожалуйста, солонку.  

– Пожалуй, передам, Наталья Кирилловна, если не злоупотребишь.  

Они привыкли не пренебрегать застольными разговорами даже при полном отсутствии свежих собеседников. И вдруг! Прямо царский подарок! Обаятельная девушка, севшая рядом с Натальей Кирилловной, сама завязала беседу!  

- Это ведь драники у вас, правда?  

- Прошу вас! – Анна Алексеевна с готовностью открыла термос.  

Девушка зарделась, как земляничка:  

– Большое спасибо. Драники я люблю и готовлю их вкусно, но очень редко. Моя мама плачет при одном их виде.  

– Меня зовут Анной Алексеевной, а мою кузину – Натальей Кирилловной. Не стесняйтесь, кушайте на здоровье.  

– А я – Женя.  

– Очень приятно. Так расскажите, если это не трудно, отчего ваша матушка плачет при виде драников? – Анна Алексеевна задала вопрос и немедленно испугалась своей бестактности.  

Но, кажется, напрасно. Женя с неторопливой готовностью, одновременно отдавая дань кушанью, рассказала:  

– Детство было тяжёлое – война. У бабушки мама была пятой, да ещё двое младших детей: мой дядя Алёша и маленькая мамина сестра, которая потом всё-таки умерла. Никто же не знал, что война начнётся…  

А если бы знали, то или детей бы поменьше рожали, или картошки выращивали побольше… Зиму кое-как протянули на одних драниках… да не таких, конечно… ваши изумительно вкусны!.. а тогда намешивали в тесто всякий хлам, чтобы побольше получилось… даже сено… И потом, весной, – как раз маминой сестре было девять месяцев, – все старшие уехали в деревню на посевную, что ли… Маму с двумя малышами оставили… Десятилетнюю… На неделю… И на всю эту неделю им оставили всего три картофелины – представляете?! – Женя даже жевать перестала, – Мама пекла драники, кормила немного дядю, а потом просила его нажевать драников для сестры, на себя она не надеялась… А он-то, четырёхлетний, полуголодный – на него-то как можно было положиться? «Они не жуются!» – и плакал, проглотив очередную порцию… И мама его била… Говорит, что била с таким злом, что ей не было его жалко. Я в это не верю. Она дядю до сих пор больше всех любит, хоть он и спился окончательно… И что это я рассказываю? Весь аппетит вам испортила… Всё это было давно и неправда, как говорится, хотя и правда… Вы наверняка сами хлебнули… и драников поели тоже… с сеном… Но теперь-то всё в прошлом! Можно, я вас пирожными угощу? С кремом! – и девушка стремглав унеслась к буфету.  

– Липовый чай? Как вкусно! – выслушав прекрасно выстроенные благодарственные речи, ответила она, – Впервые попробовала. Там, где я живу, липы не растут.  

– А где вы живёте, если не секрет? – поинтересовалась Анна Алексеевна.  

– О, далеко. Там степи солончаковые.  

– Вот как… Извините…  

– Да нет, что вы! – изумилась Женя, – Никаких секретов. Вот адрес, приезжайте в любое время. Там тоже  

хорошо у нас: озёра, сосновый лес… Большой дом, большой сад, даже виноград растёт. Только вот липы нет. – Женя вырывает листок из записной книжки, – Вам все будут рады, честное слово!  

– Спасибо, очень мило с вашей стороны сделать нам такое предложение. Если будем живы-здоровы, обязательно вас навестим.  

– Но при условии, – добавила Наталья Кирилловна, забыв осторожность, свойственную ей в общении с посторонними людьми, – что вы навестите нас. Можно прямо сейчас.  

– Что ж, это заманчиво, – легко согласилась Женя, – я ведь только что приехала. У меня тут дело одно есть, в вашем городе, но – завтра. А сегодня вечером меня будет ждать подруга, я вообще-то к ней приехала. До вечера же – я свободна.  

– Могли бы и у нас остановиться, если ваша подруга не будет возражать. Мы вам отведём отдельные апартаменты.  

– Как с вами легко, просто удивительно! – рассмеялась Женя, – А вы всех гостей города к себе зазываете? Шучу, шучу…  

– Хотелось бы иметь такую возможность… – улыбнулась Анна Алексеевна, – Скучно, знаете ли… Каждый день одно и тоже… Я с детства люблю праздники, гостей, угощение, веселье, а лет хотя бы двадцать назад – ещё и танцы могла устроить…  

– Может быть, устроим ещё! – пообещала Женя.  

– Да-да, с нашими костыльками… – Наталья Кирилловна никогда не упускала возможность поиронизировать. – Анна Алексеевна, голубушка, отведи-ка нашу юную подругу домой, а я сама получу своё пособие.  

– Хорошо, но побереги нервы. Дай слово, что не обратишь внимания ни на чьи выходки!  

– Что за намёки! – развеселилась и Наталья Кирилловна, – Неужели ты думаешь, что меня обольстит какой-нибудь кавалер из очереди?  

– Знаю я твоё кокетство… И потом, ты сегодня отменно свежо выглядишь. Как же не бояться за твоё целомудрие? – решила подыграть Анна Алексеевна.  

– А ты сегодня удивительно игриво настроена… Ждите меня часа через полтора.  

2  

И вот они на кухне в шесть рук готовят праздничный ужин. Наталья Кирилловна рассказывает истории из своего богатого событиями прошлого, Анна Алексеевна дополняет её рассказы вспомнившимися только ей деталями, Женя слушает, а слушатель она благодарный.  

И вот уже зажжена лампа на круглом столе, и жёлто-зелёная скатерть под ней напоминает поляну с одуванчиками, и закипает в чайнике вода, и на большом овальном блюде дымятся пельмени с кислой капустой, и ждут своего часа тарелки, хранящие антикварную матовость, и неподдельно-древний мельхиор столовых приборов уже на своих местах – всё это завораживает, даже чувство голода проявляет себя иначе с отсутствием как суеты, так и деловитой собранности.  

Наконец, все усаживаются.  

– А есть в этом доме рюмочки? – вдруг спросила гостья, задумчиво поглаживая веточку узора на скатерти.  

– Но неужели наша девочка пьющая? – озадаченно переглянулись хозяйки.  

– Ну, во-первых, в двадцать шесть – уже не совсем девочка, во-вторых, не совсем пьющая. А сейчас хочется усугубить торжественность момента.  

– Но… – нерешительно проговорила Анна Алексеевна.  

– Доставай, – тихонько шепнула Наталья Кирилловна.  

– То, что нальём – за мной! – предупредила Женя, – С вашего позволения… – из кармана халатика вдруг появилась маленькая сувенирная бутылочка (флакончик? пузырёк?) с ликёром.  

Застольный ритуал отступил, и воцарилось неудержимое веселье.  

– Право, я была несколько шокирована вопросом о рюмочках… – хихикала Наталья Кирилловна. – Вот, думаю, ситуасьон… У нас есть только спирт для компрессов…  

– Так зато чистый, медицинский! – хохотала Анна Алексеевна, – С ног свалит! Как можно предложить такое к нашему столу?  

– А вы думали, – давилась смехом Женя, – алкашку в дом привели?  

Появились крохотные рюмочки, чуть менее крохотный графинчик с настойкой берёзовых почек на спирту, поскольку ликёр будет предложен всё-таки к чаю.  

– А мы с подружкой выпили бы его прямо под колбасу… – весело вздохнула Женя, – Научите вы меня дом вести, пожалуйста, хоть мало-мальски…  

Наталья Кирилловна растроганно взялась раскладывать пельмени.  

– Батюшки! Какая божественная ложка! – воскликнула Женя.  

Рука Натальи Кирилловны дрогнула.  

– Удивительно… – прошептала она, – Я тогда сказала те же самые слова…  

– Да… – согласилась Анна Алексеевна, – Как это странно всё… «Откуда ты, прелестное дитя?»… – обратилась она к гостье, – Признавайся, ангелочек, признавайся!  

– Что-то не так? – обеспокоилась Женя.  

– Нет-нет, Женни, не тревожьтесь понапрасну… Тут такая история с этой ложкой…  

– Нет уж, позвольте, кузина… – от волнения Наталья Кирилловна перешла «на вы», – Я должна сама рассказать! Это, извините, сугубо моя история! Итак, мне было лет пять…  

– Что ты, гораздо меньше! – поправила Анна Алексеевна, – Три или четыре от силы. Это же до войны ещё случилось.  

– Но почему же до войны?! Как раз в войну! Вспомни, дорогая, на этот бал пригласили только офицерских детей, причём детей тех офицеров, которые в данный момент находились на фронте!  

– Да-да… Наверное, это так и было…  

– Устроителем детского бала был сам градоначальник. Мы сидели – чинные, нарядные, ели всевозможные несуществующие теперь кушанья и дождаться не могли, когда же, наконец, можно будет выбраться из-за стола, вволю побегать, поиграть и напоследок получить подарки. Кстати, это первое моё сознательное воспоминание. Более раннее детство почему-то только теперь оживает: вот мне три года, а вот исполнилось пять…  

– А себя вчерашнюю забываешь напрочь! – смеётся Анна Алексеевна, – Со мной происходит то же самое, склероз полный!  

– Скорее, компенсация… И вот – подали сладкое. Это было мороженое. Градоначальник с помощью двух людей взялся сам оделять нас. Конечно, ведь это такое удовольствие – видеть перед собой восторженные детские мордашки… И что самое удивительное – я, неимоверная сластёна, вдруг воскликнула, игнорируя содержимое предмета: «Батюшки! Какая божественная ложка!», и мне её немедленно подарили, вернее – другую, парную, как две капли воды…  

Ложка была великолепна: витая, лёгкая, украшенная серебряной сканью, эмалевыми миниатюрами…  

– Вот, значит, как должна выглядеть ложка для мороженого… – задумчиво проговорила Женя.  

– Да... Пардон. Мы совсем опустились, никакого внимания на сервировку… – Наталья Кирилловна выглядела огорчённой.  

– Что вы, что вы… – испугалась Женя, – Нашли перед кем извиняться. Я же форменная невежа. Вот вы бы мне ещё рыбную вилку показали. Как в музее, честное слово! Я высокое эстетическое удовольствие получаю!  

– Чего-чего, а этого добра у нас много! – успокоилась Наталья Кирилловна, – Научим!  

– А отчего это мы, кузина, всё о себе, да о себе? Не пришла ли пора спросить, чем живёт этот прекрасный ребёнок?  

– Действительно, расскажите нам что-нибудь о себе, Женя, пожалуйста…  

– Даже не знаю… – замялась Женя, – С чего бы начать? Может, вы поспрашиваете о том, что вас интересует?  

– Если только вам так удобнее. Не хотелось бы, чтобы вы чувствовали себя как на допросе.  

– Да что вы, я вам абсолютно доверяю… Ну, ладно. Сначала краткая автобиография. Родилась давно, скоро двадцать семь лет назад, в городе Н., знаменитом металлургическом центре, и первые десять лет купалась в его индустриальной грязи. Потом родители решили поискать для меня более здоровый климат и нашли. Мы переехали в степную зону неподалёку от города С., как раз к ядерному полигону… Ну, кто же знал тогда?..  

Впрочем, там вправду хорошо, если не помрём раньше времени. Училась в школе, спортом занималась, немножко музыкой, потом профессию получала, это уже в городе Р., вернулась обратно к родителям уже с дипломом, теперь работаю по специальности. Одно хорошо, что работа нравится, эта часть жизни – сплошное удовольствие, хотя и трудно достающееся. Впрочем, сам процесс труда – тоже удовольствие, иначе нельзя: результат виден не сразу, нужны годы и годы ежедневного, планомерного выращивания… Живу в большом коттедже со своими родителями, которые постоянно стонут по поводу моего одиночества: внуков хотят, наверное. Замужем я уже была. Давно и недостаточно долго для того, чтобы обзавестись детьми. Воспоминания о замужестве сохранились самые тёплые.  

Он красавец, умница. Но полюбил другую, а может и не полюбил, но я его к ней отпустила, раз хочет. Больше и рассказывать нечего. Остальное – в будущем. Мама говорит: принца жду. Конечно. Не выходить же замуж за кого попало, правда? Тем более что принц – явление вполне реальное. Смех смехом, но есть одна маленькая  

надеждочка…  

Женя явно смутилась и продолжила неохотно:  

– Боюсь говорить, я сама себе очень глазливая... Ну ладно, скажу. У меня был приятель в городе Н., друг детства. Ну, – ещё больше смутилась рассказчица, – любовник, если честно. В школе мы и не заметили друг друга, маленькие были, даже имена плохо запомнили, а когда встретились три года назад, почему-то потянуло навстречу,  

это когда снова как бы познакомились… Словом, поздно… Он уже был женат, и не совсем так, как хотел. Но всё равно стали встречаться то здесь, то в Н., то у меня. Можно сказать, что все эти встречи – от «безрыбья», и долго это продолжаться не могло. Наш роман рассосался тихо, сам по себе, как опухоль. Потому что мы вроде бы рады  

встрече, и вообще подружились – у нас оказалось много общего. И теплота была в отношения, и доверие. Огня не было. И вот, мы решили расстаться. Решение, думаю, зрело обоюдно… Я возвращалась от него в последний раз через ваш город ровно год назад. С автобуса – на поезд. Опаздывала. Вскочила на ходу уже, не в свой вагон, с сумками ужасными... Это было нечто – пройти с таким грузом сквозь бесчисленные двери! Груз-то негабаритный весь: зелёные обои купила для своей комнаты, тысячу мелочей родственникам, подарки получила от друга накануне нашего дамского праздника, ну там – шампанское, фрукты, конфеты, весь джентльменский набор… Несколько дверей я кое-как одолела и, войдя в очередной вагон, вдруг перестала ощущать неудобство своей чудовищной ноши, потому что с самого дальнего бокового сиденья меня повёл настойчивый и властный, но очень нежный, как будто всё знающий и понимающий взгляд. Весь этот долгий путь по вагону я прошла словно под гипнозом. Он встал навстречу, усадил меня напротив, устроил мой багаж... Всё это в абсолютном молчании. Мы  

не обменялись ни словом, но как-то непостижимо общались: я его угостила яблоком, он меня – сигаретой. Вышли,  

покурили. Вернулись. И всё глядели друг на друга и улыбались. Не так – во весь рот, как я обычно улыбаюсь, а чуть-чуть улыбались, самую малость. Он вышел часов через шесть. Кажется, с ним были ещё какие-то люди…  

Не поняла толком, некогда же по сторонам смотреть! Он перед выходом написал мне записку. Вот эту. Я даже не знаю, как его зовут. Здесь только фамилия и два адреса, по которым я и дала телеграммы. – Женя достала из сумочки и бережно развернула исписанный уголок какой-то газеты.  

– Какую же телеграмму вы ему дали? – почему-то шёпотом спросила Анна Алексеевна.  

– Срочную! О том, что встреча состоится. Завтра. В четыре. Как раз у входа в автовокзал.  

– А свой адрес вы ему давали? Или телефон? – тоже шёпотом осведомилась Наталья Кирилловна.  

– Да, – вздохнула Женя. – На той же газете написала. И то, и другое.  

– И он всем этим не воспользовался?!  

– Нет… Я ждала целый год… Может, потерял…или…вообще забыл. Не знаю! Мы ведь даже не беседовали!!!  

– Так значительно романтичнее… – заметила Наталья Кирилловна.  

– Женечка, дорогая, завтра вы должны быть неотразимой! Давайте, кузина, возьмём это на себя! – теперь  

Анна Алексеевна заговорила с сестрой «на вы».  

Старушки засуетились…  

Блузка нежного кремового цвета, открывающая шею, утопила плечи Жени воздушными кружевами.  

Из заветной шкатулки были извлечены недорогие по старым временам, а сейчас уже почти драгоценные украшения – старинной работы финифть.  

– Вам придётся, милая девочка, спрятать подальше ваше колечко и серьги.  

– Серьги-то конечно. А перстень ведь можно оставить?  

– Нельзя… Элегантные дамы носят украшения только в гарнитуре. К тому же, всегда считалось неприличным надевать золото и серебро одновременно… – мягко объяснила Наталья Кирилловна.  

– Ну, очень красиво… – глядя в зеркало, огорчённо прошептала Женя, – Только вот одна маленькая неувязка... Не обижайтесь, пожалуйста, но я никогда чужих вещей не ношу. Была со мной одна не очень красивая история... Если хотите, расскажу. Она забавная…  

Сёстры с готовностью устроились в креслах, а Женя, не снимая бесподобной блузки и украшений, присела за краешком всё ещё праздничного стола – напротив.  

– Это было со мной в городе Р., давно, на третьем, что ли, курсе – уже точно не помню. Я была чрезвычайно легкомысленной тогда, всегда искала уважительные причины, чтобы поменьше учиться. Сначала кино с подружками, потом уже и мальчики пошли. То танцы, то вязание. Даже стихи писала. Правда, скверные. Да, вот, это было на втором курсе! На втором курсе я была влюблена по уши, до гроба – в очередной раз. Сейчас-то я не уверена, что вообще помню, как его зовут. И вместо того, чтобы учиться, я целый семестр плела себе обнову из  

«ириса» крючком. К лету закончила. Получилось что-то неправдоподобное: рюши, ажур, цвет майской листвы… В самый раз, чтобы покрасоваться перед своим Ромео. Но в результате я не была допущена к экзаменам предстоящей сессии, а до неё – две недели. Пришлось отставить на время обновы и любовь и вцепиться в учебники. А в то время, когда я перевоплощалась в книжного червя, моя хорошо успевающая по всем предметам подруга преспокойно носила моё новое платье. Это же общежитие: еда, одежда, знакомства – всё общее. Только одно дело – носить чужие джинсы или туфли, то есть вещи, не имеющие своего лица, а такое единственное и неповторимое платье… Когда я наконец-то встретилась после экзаменов со своим мальчиком, надев на себя собственное произведение, он не восторгался, а удивлялся. И говорит: «Конечно, тебе это платье очень идёт, но чужое носить нехорошо, никогда больше так не делай. Когда-нибудь мы купим тебе сорок тысяч платьев ещё получше этого…»  

Теперь припоминаю, что он на режиссёра учился. Кажется, Юра… Или нет… Ну, неважно. Представьте себе моё состояние в тот момент. Короче, его слова для меня – заповедь. Точно, Юрик! Вот.  

– И что стало с тем платьем?  

– Ну, как мама говорит: кому обновить, тому и износить…  

– Но, дорогая Женни, бедная моя девочка, вот с этой блузкой у вас не будет неприятностей. Анна Алексеевна носила её совсем немного, в другом городе и пятьдесят лет назад. Уже и свидетелей не осталось…  

– Шестьдесят… – поправила по привычке Анна Алексеевна, – шестьдесят лет… Эту обнову я шила себе с таким же вдохновением, с каким вы вязали своё платье. И тоже износить не довелось. Я ожидала мужа из командировки, а он, как все военные, практически не бывал дома, всё время в разъездах. Эта его поездка оказалась последней, в никуда. Я так и не узнала, где он, что с ним, сколько ни разыскивала. Сначала на мои справки отвечали: «Ждите», а потом: «Не имеем сведений». А то, что его нет в живых, я почувствовала совсем недавно,  

во времена первых драников… К тому же, то есть, к блузке, – заставила себя улыбнуться Анна Алексеевна, – я тогда не знала, что беременна. Похудеть до её размера уже никогда не удалось. Обидно, что такая хорошая вещица так никому и не досталась.  

– А кто у вас родился?  

– Девочка. Не выжила.  

– Ужас… Какая подлая штука – жизнь…  

– И всё-таки она желанна в любом возрасте и состоянии! – заявила Наталья Кирилловна, – На мой взгляд, Женни, вам очень идёт кремовый цвет. Вы – просто очарование!  

– Я бы хотела подарить эту блузку вам. Носите, Женечка, с удовольствием!  

– А от меня примите эти безделушки. Когда-то финифть была очень популярна…  

– Спасибо, спасибо, но разве у вас тоже нет… не было детей?  

– У меня есть даже внуки и один правнук, но… не об этом речь… Дочери не было, так что будьте спокойны, я поступаю правильно… Ну что, согласны, принимаете? В таком случае, улыбнитесь, девочка, потому что жизнь прекрасна, и вы в ней – не менее…  

3  

Ночью Женя спала беспокойно, постоянно просыпалась, а утром встала поздно, под обед, со странно встревоженным и даже угнетённым состоянием духа.  

Вместо приветствия вдруг спросила:  

– Вы думаете, он придёт?  

И её поняли. Но успокаивать не решились.  

– Если молодой человек решил не появляться, это его право. Некоторые сознательно себя обедняют по различным причинам. Что ж, пусть ему будет хуже…  

– А я думаю, что придёт непременно! – возразила Анна Алексеевна, но не очень убедительно.  

– Во всяком случае, нужно позавтракать.  

– Совсем ничего не хочу, – отказалась Женя, но её всё-таки усадили. – И вообще. Я, наверное, спрячусь за углом и выйду только когда он придёт. ЕСЛИ придёт… И вообще. Зря я сюда ехала.  

– Зря, моя милочка, ничего не бывает. Может, и к лучшему, если он не придёт. Кавалеры так часто теряют свои достоинства в наших глазах при более тесном общении. Когда человек молчит, он – совершенство… И в этом случае у вас останутся совершенно ничем не запятнанные воспоминания. – Рассуждала Наталья Кирилловна, попивая свой липовый чаёк, – Гораздо неприятнее разочаровываться, поверьте мне. И потом, за год многое с человеком происходит: отпуски, командировки, болезни, не дай, Господи. Значит, вы всегда можете найти оправдание его отсутствию.  

– И всё же лучше, если бы он пришёл! – снова возразила Анна Алексеевна и снова не слишком убедительно.  

– Посмотрим, – вздохнула Женя.  

– Давайте-ка, приводите себя в порядок! Уничтожайте своё кислое настроение! Где глазки, где губки, где кудри? Вперёд и только вперёд, что бы там, впереди, ни случилось!  

Спрятавшись в толкучке возле коммерческого киоска, дыша тошнотворным шашлычным дымом, но удерживая под прицелом взгляда всю площадь, Женя рисовала себе варианты приближающегося события, может быть, события, которое перевернёт всю её дальнейшую жизнь.  

Первой картиной была такая: она сама радостно выбегает ему навстречу. Картина далёкая от реальности, поскольку отсутствует способность сделать хотя бы шаг из пёстрой толпы. Напротив, есть желание зарыться в неё ещё глубже. Она словно увидела себя со стороны: покачиваются дивные серебряные серьги, под простенькой вязаной шапочкой скрыты тщательно уложенные кудри, пышные кружева подаренной блузки спрятаны под длинной, до пят, коричневой шубой. Любовно составленный старушками романтический образ стал явно несостоятельным.  

Картина вторая: она подходит к нему, уже ожидающему у входа… Но как донесёт себя она через целых пятьдесят метров?.. Нормально не донести. Она обязательно поначалу ссутулится от необъяснимого ужасного стыда, а потом, когда возьмёт себя в руки, будет ещё хуже: она неторопливо и старательно завихляется, как на подиуме… Женя придумывала себе походку и никак не могла представить, как можно просто идти навстречу своей мечте…  

Третья картина вернула её к участию в событиях: он, прячущийся в толпе и так же, как она, выжидающий.  

Женя даже провела глазами по периметру площади, густо облепленной киосками. Толпа была похожа на роящихся разноцветных пчёл: жужжа, она переливалась от одного витража к другому. Сама площадь только казалась относительно свободной. Пустот почти не было. Женя почувствовала себя маленькой частью этой толпы, а не центром всей вселенной: у каждого были здесь свои какие-то дела, и никто не проявлял интереса к чужой личной жизни. Рыбкой юркая между людьми, обременёнными поклажей, через полминуты она достигла цели. Дверь в автовокзал практически не закрывалась, пропуская два потока, струящиеся в разные стороны. Женя нашла себе местечко не очень далеко от входа, где её обтекали все течения жизни, и стала ждать.  

– Смотри, какие девушки появились в нашем городе! – пропел над Жениным ухом незнакомый и неприятный скрипуче-вибрирующий баритон.  

Женя обернулась. На неё смотрели во все глаза два очень странных субъекта. Один – коренастый штатский с металлической ухмылкой, другой – синелицый, весь какой-то развинченный старлей, которому и принадлежала эта восторженная фраза, потому что штатский сказал неожиданно фальцетом:  

– Врёшь. Нет в твоём вшивом городишке таких девушек. А серьги, конечно, настоящие?  

Вопрос прозвучал с явной издёвкой.  

Женя молча отвернулась и пробилась на противоположный берег людского потока. Её быстро обнаружили и снова выловили те же двое.  

– От нас ещё никто не убегал! – похвастался довольный старлей.  

Штатский нахально взял её под руку:  

– Что-то стало холодать… Ну, и так далее… Пошли с нами, поедим, попьём. Сегодня выходной, надо отдыхать, а не торчать на улице. Все свои секреты отморозишь.  

– Оставьте меня в покое! – Женя начала нервничать, с трудом высвободила руку и попыталась пробиться сквозь заслон.  

– Плохо себя ведёшь, девушка! Как бы об этом не пожалеть.  

– Не трогай её, видишь – принца ждёт. Ведь так, красотка?  

– Нет, не так. Сейчас муж придёт, с ним о чём угодно можете поговорить, о принцах в том числе.  

– Ай, врёшь! У таких славных никаких мужей не бывает.  

– Слушай, а вдруг? – засомневался штатский.  

– Да нет, ошибки быть не может. Я же присутствовал. На память не жалуюсь. Просто девочка не нас ждёт. Неужели не нас, а? Ну, подумай сама, почему бы не нас, смотри, какие мы красавчики!  

Наглецы дружно скорчили рожи.  

Женя разозлилась. Глаза её засверкали тем зевсовым огнём, что мечет молнии, появления которых страшатся все её подопечные. К тому же, учителя младших классов обладают командирским голосом такой внушительной силы, что и не снится большинству современных военных.  

– Ну-ка, быстро! Сказали «до свиданья»! Повернулись! И ушли!  

Обычно такой приём действует безотказно. Но эти двое только расхохотались.  

– Отойди, Владя, укусит! – старлей делал вид, что оттаскивает друга.  

– Да я её сам сейчас укушу! – кричал штатский Владя и свистал, как собачке: – Жучка! К ноге!  

Женя уже хотела воззвать к родимой милиции, но вдруг расплакалась. Людской поток не остановил ни на миг своего течения, лишь с некоторым любопытством приблизился метра на полтора.  

– Ну, не реви, – попытался её успокоить штатский, – Мы больше не будем. Правда, Шура?  

– И меньше тоже! – согласился старлей, уцепился за Женину варежку, нашёл в ней мизинец и фальшиво пропел: – Мирись, мирись, больше не дерись!  

– Ура! – крикнул штатский Владя, – Мир! Это необходимо обмыть. Пошли, тут близко. – И он потянул за рукава Женю и старлея.  

Женя вырвалась из окружения и понеслась прочь. Её догнали и на удивление легко побежали рядом.  

– Ну, вот… Ждала, ждала… – сказал на бегу старлей.  

– И мы пришли, – поддержал старлея ухмыляющийся штатский.  

– Так ведь она не нас ждала, а Губовского, – возразил старлей.  

Женя остановилась от такой неожиданности.  

– И зачем его ждать? – продолжил издевательство старлей, – Его же нет в городе.  

– На «нет» и суда нет, – с некоторым облегчением вздохнула Женя, – Дайте пройти.  

– Его и в стране-то нет, – не двинулся с места Владя. – К тому же, он на моей сестре женат.  

– Вот как? Что ж, прошу прощения, этого я не знала. Дайте пройти-то!  

– Да пожалуйста! – нормальным голосом сказал старлей Шура, отодвигая штатского, – А хотите, мы вас проводим? Чемоданы донесём? Как вспомню прошлую встречу, аж жутко становится, так жалко девчонку, с какой тяжестью путешествует.  

– Спасибо, у меня сегодня нет чемоданов. До свидания. – И она спокойным, можно сказать, траурным шагом покинула площадь.  

Одиноко сидя в купе медленно ползущего по степям поезда, Женя плакала тихо, легко и неудержимо. Она увозила из весёлого ночного города то самое Несбывшееся, что заставляет тосковать всю жизнь, ту самую мечту и ту самую надежду, чья высокопарность превратилась в циничный, насмерть отравленный звук. «Так всегда: вместо мечты у людей рождается глупость!» – завывания возвратившейся метели переплетались с металлически-неумолимым стуком вагонных колёс. Всё и вся, весь небольшой, но обычно дружелюбный мир ополчился против Жени, и она ничем не могла возразить, ничем не могла защититься. «Весны не будет!» – утверждала метель, хотя прекрасно знала, что вот эта обильная капель, струящаяся по щекам, первый признак того, что жизнь продолжается, что весна не за горами… Поискав в сумке носовой платок, Женя нащупала там какой-то не знакомый осязанию предмет. Это была ложка для мороженого, которую две старые неудачницы втихаря подсунули неудачнице молодой – на счастье.  

Проводив Женю, кузины грустили. После ужина, в течение которого отсутствовали застольные разговоры, они привычно сели в кресла. Анна Алексеевна нашла на подлокотнике тетрадь с неоконченными вчера стихами буриме. Открыла её, всмотрелась и заплакала:  

– Читай вслух! – протянула тетрадь сестре.  

Наталья Кирилловна взяла тетрадь и выразительно прочла:  

Чистый лист нетленно бел и юн.  

Так смычок не потревожит струн:  

Ненавистен нотный иероглиф,  

Что не слышит форте тишины.  

Так хранят достоинство жены,  

Так разведчики хранят пароли.  

Всё незыблемо останется, как есть:  

Никогда не суждено расцвесть  

Слабеньким бутонам покрывала.  

Разливая тёплый аромат,  

Не увянет мой бесплодный сад,  

Я его навеки вышивала.  

И на перекрёстке тишины  

Звукоизвлеченья не нужны  

Чистый лист пусть остаётся белым,  

А смычок стыдливо-молчалив…  

Навсегда свою весну продлив,  

Внизу, под золотым шитьём и мелким бисером букв, вкривь и вкось, без малейшего намёка на каллиграфию была дописана последняя строка:  

Пусть мечта не обретает тела.*  

*Буриме написано по законам жанра. Стихи 1,5,6,8,9,10,13,17,18 –Людмила Гаркавая,  

стихи 2,3,4,7, 11,12,14,15,16 – Ольга Седова.