Polkovnik: Уважаемый Antik, поздравляю Вас с заслуженной победой! Вы неоднократно принимали участие в наших конкурсных мероприятиях, в Вашей творческой биографии на страницах журнала на данный момент восемь поданных на разные поэтические конкурсы работ. Вы становились серебряным призером одного из них, «Любимый город может спать спокойно!» с произведением «Изменилась Москва…», и вот, наконец – высшая награда. Провокационный вопрос, в расчете, однако, на предельную откровенность: что для Вас значит победа в журнальном конкурсе? Виртуальное поощрение неких самонадеянных гуру от литературы в Сети, где подобных мероприятий – а равно и экспертов (хотя наши, разумеется, самые-самые!) – несметное количество или все же ощущение свершения и признания присутствует? Вы чувствуете, что чего-то добились?  

Antik: Уважаемый г-н редактор! Мне, безусловно, очень лестно, получить столь высокую оценку. Я не слишком опытен в литературных делах и не слишком избалован вниманием, чтобы капризничать. Да ведь доброе слово и кошке приятно. А что для меня победа? Прежде всего, это знак того, что есть люди, которые читают то, что я пишу, и им это иногда нравится. А если точнее, то смысл не в этой виртуальной медали, а в том, что за короткое время у меня появились друзья, пусть и виртуальные, с которыми мы общаемся, я чувствую их присутствие, входя в Сеть и вывешивая очередной стишок, думаю, а может это вызовет у них улыбку, какой-то резонанс? Нам очень часто в реале не хватает понимания, поэтому мы и идём в Интернет, пишем стихи, обсуждаем новости политики, ищем сочувствия. Я не думаю, что это ощущение признания. Это, скорее, ощущение понимания, что важнее. Я не думаю, что я чего-то добился в литературе, для этого надо посвятить ей всю жизнь. Я думаю, что добился узнавания. Учитывая мои личные обстоятельства, поверьте, это важно.  

Я из породы старых кляч,  

Мне скоро будет дважды тридцать,  

Но по ночам ещё мне сниться  

Грозы сверкающая спица,  

Друзей, давно забытых, лица,  

И память прыгает, как мяч.  

Но груз привычных неудач  

Не позволяет сердцу биться,  

Хочу, но не могу решиться,  

И вот, рискуя повториться,  

Молчу, а он летит, как птица,  

Мой торжествующий палач…  

Polkovnik: Вы – один из первых авторов, зарегистрировавшихся на сайте, стояли, можно сказать, у истоков журнала. Было бы исключительно интересно послушать Ваше мнение по поводу проекта ARIFIS. Какие стороны электронного издания наиболее, на Ваш взгляд, удачны и привлекательны? Что не вызывает интереса или кажется негативным? Чего не хватает, что можно было бы попробовать реализовать иначе? Специально предупреждаю, что критики – ни в каком ее виде и проявлении – мы не боимся, приветствуем любые идеи, соображения и замечания.  

Antik: Журнал ARIFIS привлёк меня своей камерностью, домашней доброжелательной атмосферой. В то же время я увидел в нём достаточную потенцию, так как не было ограничений по жанрам, и действительно, большое количество разделов и рубрик даёт возможность реализоваться авторам и в поэзии, и в прозе, в рисунке, рукоделии, фотографии. Можно высказаться по явлениям в обществе и просто  

поболтать. Очень быстро в журнал подтянулась когорта интересных авторов. Оформлен журнал со вкусом и лаконично, меня вполне устраивает. Я бы добавил функцию «Читать произведения за определённый период», естественно, по рубрикам. Это удобно, если несколько дней не заглядываешь сюда. Обязательно нужны обзоры по рубрикам. Можно открыть рубрику «Анализ произведения», такая есть, например, в Термитнике. В эту рубрику авторы добровольно помещают свои стихи, если не могут сами совладать с текстом, может быть, кто-нибудь из опытных участников поможет. А в целом журнал – живое существо, он будет развиваться, я думаю, так, как потребует жизнь.  

Polkovnik: Очень радует Ваш оптимизм, а идеи весьма интересны, мы обязательно их обсудим, спасибо Вам. Скажите, а какие другие творческие ресурсы и сайты привлекают Вас не только, как автора, но и как читателя? Где еще Вы публикуетесь, помимо нашего журнала? Есть ли у Вас публикации вне Интернета, проще говоря, на бумаге?  

Antik: Нет, на бумаге я не публиковался. Бываю в Термитнике, там я начинал. Авторский состав там очень сильный. На Стихире побывал, но это, извините, братская могила. Да и атмосфера там склочная. Свой аккаунт я оттуда удалил.  

Polkovnik: Насколько равноценны, на Ваш взгляд, традиционная литература и так называемая сетература, с учетом того, что бумажные издания гораздо более закрытое сообщество, нежели Сеть, в которой опубликоваться может каждый желающий в любой момент, причем с гарантией обязательного выхода на «своего» читателя рано или поздно? Не в этом ли скрыта слабая сторона сетературы, поощряющей таким образом скатывание искусства слова на более низкий художественный и эстетический уровень?  

Antik: Это разные явления. В Сети нередко публикуются очень сильные вещи, такое не всегда прочитаешь на бумаге. Недостаток сетевых произведений – в отсутствии редакторского отбора, поэтому очень много технически слабых, непрофессиональных вещей. И в этом же сила и сверхзадача сетературы – дать возможность высказаться любому. В реальной жизни у нас нет, как правило, слушателей, большинство людей просто нечувствительны к стихам. А так хочется высказаться и быть услышанным! И ещё: большинство наших авторов – не профессионалы, они не планируют жить литературным трудом. Поэтому, не будучи связанными издательскими планами, гонорарами и т.д. они более раскованы и искренни.  

Поэзия – та же добыча рутения,  

Цедишь, цедишь, а в ситечке пусто,  

И плавает рыбка твоя нототения,  

Питаясь покуда морскою капустой  

Polkovnik: Иначе говоря – развивая Вашу мысль – профессиональный литератор несколько ограничен в своей, скажем так, творческой амплитуде, поскольку вынужден соотносить ее с конъюнктурой, с диктатом издателя? В отличие от любителя, который, по Вашим словам, «раскован и искренен», так как по причине ненаписанного стихотворения не умрет с голоду, а профессионал по той же причине сорвет сроки выхода книжки и заплатит неустойку. Значит, ему, следуя логике, приходится выжимать из себя «гениальные строки», дабы прокормиться. Нет ли здесь явного противоречия предпосылок следствиям?  

Antik: Профессионал обязан следовать конъюнктуре, он всегда ориентируется на мнение издателя. Правда, издателя можно поменять. Однако это касается только наиболее талантливых и независимых авторов. Профессиональный литератор, хорошо овладевший ремеслом, всегда рискует впасть в ремесленничество. Пишется интересная книга, огромный тираж, успех, экранизация – и неизбежно появляется необходимость рыть эту жилу до конца, до полного опустошения. Примеров много: Донцова, Акунин, Лукьяненко, Перумов... Да и понятно, это ведь работа, заработок. People хавает, простите за грубость, это не я сказал. Писавшие «поперёк» нередко заканчивали жизнь в нищете. Правда, гениальные писатели, даже работая под заказ, создавали выдающиеся произведения. Но гений, он на то и гений, что ничего из себя не выжимает, он формирует читателя. Сетераторы, напротив, максимально раскованы, особенно на СССР (Сайтах Со Свободным Размещением). Вот и вывешиваем всё, что из нас выплёскивается.  

Замучили поллюции вербальные,  

Замучили экзерсисы оральные.  

Чу! – как удар током…  

Это рифма пошла. Боком.  

Polkovnik: Кстати, обо всем, что «выплескивается»… Вы активно, очень ответственно, часто весьма творчески подходите к комментированию работ коллег, участвуете в обсуждении разнообразных вопросов, возникающих в процессе работы журнала, инициировали лично одну из самых острых дискуссий на сайте (Ваша статья «Едрёна кочерыжка» удостоилась более тридцати комментариев – абсолютный рекорд рубрики!). Существует ли для Вас персонально какие-то темы, которых Вы стараетесь избегать? Как в порядке публичного обсуждения, так и в творчестве. Не кажется ли Вам, что электронный арт-журнал, как издание, занимающееся освещением и продвижением современного сетевого искусства, должен табуировать, либо гасить возникновение споров и обмена мнениями по каким-то морально-этическим, нравственным вопросам, политики и прочего, которые неизбежно приводят к столкновению полярных мнений вплоть до нешуточных конфликтов?  

Antik: По этому поводу у Высоцкого хорошо: «Я не люблю, когда мне лезут в душу // Особенно, когда в неё плюют». Что касается мата в стихах, своё мнение я изложил. Не люблю чернуху. Не люблю излишней экзальтации, в том числе религиозной, или когда слишком много крови и слёз. Не верю в искренность авторов суицидальных стихов – если пишут «всерьёз». Больше всего боюсь «невольного плагиата», когда много читаешь, можно незаметно для себя согрешить. Что до редакторской политики, то дело это тонкое. Мне кажется, если дискуссия не нарушает формата издания (к примеру, мы уговорились не ругаться матом и не оскорблять оппонентов), то гасить её не следует. Народ должен выговориться. Однако надо пресекать «переход на личности», т.е. надо говорить по теме. Не стоить и перегибать палку, на одном из форумов до того замодерировались (там робот был), что за выражение «не дам ни руБЛЯ» вообще могли забанить. А если не будет столкновения мнений, а останется одна патока, то зачем тогда весь сыр-бор?  

Polkovnik: Вопрос, как к автору: какие критерии, возможно темы, эстетические аспекты являются определяющими, основными и наиболее важными в Вашем литературном творчестве? А в качестве читателя, что представляется Вам необходимыми и неотъемлемыми составляющими любого полноценного художественного произведения? Соответственно, какие требования Вы предъявляете к себе сами, а какие по отношению к произведениям других авторов?  

Antik: Тема произведения может быть любая. Можно писать о шахматах, о футболе, о сексе или природе. Главное – автор должен, по крайней мере, по моему мнению, продемонстрировать свою позицию по этому вопросу, т.е. не просто описать, пусть и очень профессионально, допустим, ночной лес, но и убедить меня, как читателя, что это описание леса было совершенно необходимо. Кроме того, автор должен владеть основами ремесла, хотя бы ямб от хорея отличать. У русского стиха есть свои законы, и если автор рифмует «она – пришла», то это читать не хочется. Если в четырёх строфах три схемы рифмовки то это говорит не о новаторстве, а об отсутствии техники писания. Требования, которые я предъявляю к себе, те же что и к другим – со словом надо обходиться уважительно.  

Polkovnik: Закономерно в этой связи прозвучит следующий вопрос: что, по Вашему мнению, является в поэзии приоритетным – форма или содержание? Ясно, что наиболее, скажем так, корректным ответом прозвучит что-то вроде «Форма должна отвечать и соответствовать содержанию, и наоборот», но все же, чем Вы сами скорее готовы пожертвовать: формой ради содержания или содержанием ради формы? Вообще, удобоваримо ли на Ваш взгляд некое символическое разграничение на стихи «ради звука» и стихи «ради смысла»?  

Antik: Вопрос явно провокационный. Напишешь адекватно – поймут превратно (Кир Булычёв). И всё же отвечу, как думаю: форма, как реализация техники – инструмент, содержание, как реализация замысла – цель. Ну, невозможно ведь изваять что-нибудь приличное кривой ржавой стамеской. Никакой глубокий смысл не будет замечен в стихе написанном «абы как». Его просто не дочитают до конца. Но и с формой заигрываться особо не стоит, в Инете столько разных заплетушек-переплетушек, прочтёшь 2-3, потом желание пропадает. Хотя, надо сказать, попадаются очень интересные. Если резюмировать: «Форма органически связана с содержанием и, более того, форма содержательна» (В.Е. Холшевников). Думаю, что если стих, по сути, интересен и написан по правилам русского стихосложения, он обязательно будет замечен.  

Polkovnik: Подводя эту беседу к логическому завершению, не могу не поднять следующий вопрос. Не скажу ничего нового, если отмечу, что творчество многих авторов носит реакционный характер. «Реакционный» в данном контексте от слова «реагировать», то есть возникновение желания или потребности высказаться в рифму предпослано неким событием, явлением, случаем, ситуацией, переживанием и тому подобное. Можно ли считать подобный подход к творчеству последовательным и ответственным? Не предполагается ли априорно, что серьезный автор должен иметь некие «продленные» планы, набор каких-то относительно глобальных целей, стратегическую творческую программу и так далее в том же духе? Что Вы думаете по этому поводу? У Вас самого с творческими планами как, поделитесь?  

Antik: Я сказал бы, что мы рефлектируем, т.е. размышляем о своём внутреннем состоянии, анализируем свои переживания в связи с событиями, происходящими вокруг нас. Это неизбежно. Никто из великих не избежал соблазна написать на злобу дня. А нам тем более не зазорно. Если в стране война или соль вдруг из продажи пропала, если ты поссорился с любимой или вернулся из путешествия – конечно, реакция неизбежна. Что касается перспективного планирования – наверное, профессиональные авторы планируют свою работу, без этого им нельзя. А я вот никаких планов не строю. Очень часто стихотворение возникает как бы из ничего, от случайной фразы, от мимолётного впечатления, от плохой погоды или хорошего вина. Главное – успеть записать!  

Polkovnik: Благодарю Вас, уважаемый Antik, за интересную и содержательную беседу. Уверен – не последнюю: сделать предстоит еще очень многое, а значит и поводов для расспросов найдется в избытке. До встреч в ARIFIS!  

Вечером я подключил к телевизору камеру, ее – в электричество, отошел к дивану, рассмотрел картинку, уселся, поправил на столике стакан, потянулся за галетой, нашарил пульт…  

Пульта не оказалось.  

Я зажег свет, огляделся, сказал нехорошее, внимательно сделал руками по мебели. Первым под подозрение попал режиссерский складной стульчик, прозрачный насквозь прочным светлым деревом скелета. Его черная синтетическая спинка крупно вышита иудейским узором, именем владельца: мой неудобный важный стул. Под ним сандалии «Моисей» в первом песке за все лето, на нем футболка, старый пояс, блатные часы настороженно тикают.  

На диване, в диване, за диваном и под диваном ничего не было, было чисто – вчера пылесосил.  

Кухонная досточка, убирающаяся в стену – на ней я частенько ем – смогла предложить недопитый теплый сок, солнечные очки, синий лоскут мокрых плавок, очки на этот раз плавательные, жуткую газету «Субъектив», словом, общие по неподходящей тематике предметы, кроме не вписавшегося в набор пульта…  

Я живу спартански, я аскет. За собой слежу и мне удобно. Не ропщу, не дай Б-г не алчу, в гармонии с собой. Работаю не тяжело и уютно: центр, белый день, много встреч, зарплата. Короче, «бэсэдэр», как у нас говорят. В смысле «нормалёк». Дом у меня не большой, вернее, маленький, холостяцкий, в удивительно тихом загородном районе. Все под рукой, окошки, аппаратурка, шкафчики книжный и бельевой.  

То есть – я возвращаюсь к происходящему – пульт должен быть где-то в радиусе если не непосредственной мгновенной досягаемости, то на расстоянии нескольких шагов до спальни, но там его быть не должно, хотя… нет, там ему самое и место!  

Объяснюсь: в принципе я мог бы обойтись и без пульта. Все, что нужно было сделать, это нажать непосредственно на камере клавишу «Play», улечься на диван под идеальным углом, поправить столик, на столике – пачку сигарет, подхватить напиток, надкусить галетку, перемотать самое нача…  

Зараза! Нужен пульт.  

Я решительно направился в спальню, исполненный энтузиазма. Дверь плавно, с музыкально поставленным механическим шелестом отъехала в сторону. Самое шикарное в моем флигеле – это дверь в спальню.  

Таращился компьютер, настольная лампа белым орошала клавиши. К противоположной стене устало и пугливо жалась кровать – бабушкино наследство, гадом буду, зихрона ле враха старушке. Подушка стояла дыбом, тугая и взбалмошная. У ее основания розовела кокетливым бантиком и филигранными оборками «бирия», она же французская «жартьери», а проще говоря, – подвязка, мой подарок, дурачились. Комом валялось огромное полотенце. Пульта от камеры не было.  

Так, тревога явно не учебная. Без паники! Взгляд упал на крышку от аэрозоли со сливками, поднял колпачок с пола… О, это идея!  

Рванул в кухню: мимо дивана полтора шага через тридцать сантиметров прихожей – и уже там. Дернул раздраженно звякнувший холодильник. Автоматически прикрутил крышку к аэрозоли, оглядел блестящие полочки, пару йогуртов, майонез, полупустую пластиковую банку с огурцами, три полуторалитровые канистры холодного чаю, древнюю бутылка пива, яйца и джем. Чушь какая-то, откуда тут быть пульту от камеры, мы ведь и не так чтобы уж совсем, даже, вон, аэрозоль на место сунул, правда, без крышки… в ванной?  

Ванная – возможно. Душ сегодня был, и не один, и не только. Мало ли?! Два с половиной шага, обогнув столик, захожу. Свет не нужен, хватает из большой комнаты вполне.  

У раковины мыло, шампунь, мочалка. Халат на вешалке, в кармане – пусто. Шкафчик? Допустим. Она могла в нем оставить, хотя, кажется, в руки пульт не брала... Открыл – ничего.  

Я вышел и огляделся в состоянии крайнего недоумения. В квартире практически чистота и порядок, не считая последствий шестичасового пребывания неописуемой молодой женщины, чей еще не старый муж чинит автомобили с утра до вечера. Ничего из ряда вон выходящего мы себе не позволили, было шумно, весело, чувственно и много, хотя даже наш любимый пеньюарчик пострадал лишь незначительно и теперь остывал в шкафу.  

Благоверный Эвелины был мужиком понятливым. Она была у него вторая, а он у нее первый и, скорее всего, оба были друг у друга последними. Этот факт, свойственная его меланхолическому характеру некоторая апатия, а так же наличие малолетнего отпрыска заставляло супруга мириться с жизнью женщины, с которой он не был связан ничем, кроме штампа в документах и общим счетом в банке. О существовании меня он, мягко говоря, догадывался, но не конкретно меня, а некоего «кого-то», на кого Эви выплескивала свой неуемный молодецкий аппетит и темперамент, совладать с которыми единолично муж был не в состоянии, а я взялся со всей отдачей безответственного энергичного холостяка, не очень устающего на работе.  

К слову, муженек нас однажды встретил, расслабившихся после чудесной прогулки по набережной и направлявшихся в сторону ее дома. Мой несколько вычурный разговорный стиль, едва заметное пижонство в одежде, некоторую манерность в жестах и мимике, в комбинации с обескураживающей открытостью в реакциях, супруг со всей узколобостью совкового гомофоба отнес на счет моей, как это принято говорить, «нетрадиционной сексуальной ориентации», о чем признался в приватном разговоре с женой, приложившей нечеловеческие усилия для того, чтобы не заржать сохатому в лицо в качестве опровержения, и – состроив самое серьезное лицо, на которое она была способна – подтвердившей его подозрения.  

С той поры мы нагло перестали «шифроваться», шатались по городу, ходили вдвоем на море, а на редкие звонки мужа Эвелина, не смущаясь, сообщала, что она-де сейчас с Мишкой, мы еще малость поболтаем («руками и ногами» шепотом добавлял я, покусывая не занятое телефоном ушко), и она придет домой готовить ужин. Сказать, что все были довольны, было бы некоторым преувеличением, но и не довольные пока не объявились. Я творчески подозревал за собой плохую карму, но легкомыслие и весьма жовиальный нрав ее постоянно опровергали. Возможно, мне просто изредка и совсем немного иногда везло. Совесть у меня отбили в раннем детстве, предварительно отобрав большой красный трактор с резиновыми колесами, так что эта категория для меня непостижима, что, справедливости ради, невероятно облегчает жизнь со всех ее бесконечных нравственно-этических сторон.  

Что же мы имеем в сухом остатке? За несколько часов на территории общей площадью, рассуждая широко, два на два, да в четырех стенах и при крыше, в компании с парой взрослых человек без посторонних мог самопроизвольно исчезнуть, мистически дематериализоваться пульт от камеры, которой…  

Ага! Стильный чемоданишко фирмы «Panasonik», приткнувшийся к входной двери, порадовал глаз формами, излучал надежность. Эти не подведут, подумал я обо всех капиталистах одновременно и бзыкнул «молнией». Книжка, гарантия, ремешок, господи, чек. Понадеялся на индустрию зря, а пультом мы пользовались, это я не просто помнил, я мог это логически доказать.  

Везти дистанционку на море после всего мы не стали бы никак. Мы к тому времени уже успокоились, рассуждали довольно здраво, внимательно собирались, я даже нашел плавательные очки и не забыл белье, чтобы потом переодеться. За поздним обедом перед посещением закатного пляжа Эви сто раз ныряла в малиновую блеклую сумочку, могла бы обнаружить, а у меня с собой кроме кулька с полотенцем, жуткой газетой, трусами и крутыми «Speedo» с незапотевающими в воде линзами не было ничего. По дороге с моря мы нежно расстались, и я был дома через десять минут в шустром такси за воодушевленной беседой о войне с молчаливым водителем.  

Я дома был. А пульт нет. Не может такого происходить. Рыча проклятья почему-то в адрес китайцев, штампующих дешевку, я, как цунами, прошелся по квартире и добрался до кровати. Больше искать было негде. Словно предчувствуя неладное, подушка качнулась и бесшумно накрыла трогательно съежившийся розовый фетиш подвязки всей длиной пузатого тела.  

Итак, пульт был где-то на кровати. Или в ней. На сантименты эмоциональных сил не осталось. Я рывком поднял толстый матрас вместе со всем помятым на нем безобразием. Маленький пластиковый прямоугольник с кнопочками лежал на доске ближе к ногам, у стены. Как он там оказался я вспоминать не стал, тем более что мне это предстояло сейчас увидеть. Поскольку наводить порядок было все равно лень, я вернулся в большую комнату, закрыв с грохотом об косяк скользящую дверь спальни, методически выключил везде свет, шмякнулся на диван, подхватил напиток, надкусил галетку, щелкнул на пульте клавишей «Play», и уставился во все глаза на отснятое за день. 

«Вот она течет – мутная река Оронт. Река, которая качала колыбель города, названного именем деда. Прибрежные кувшинки мерно колышутся на волнах. Плывет, надсадно пыхтя, паровая баржа...»  

Но, любезнейший, ты что-то путаешь! Откуда в твое тёмное и давнее время возьмется паровая баржа? Первое тысячелетие на дворе, причем, до нашей эры!  

«Да. Ну и что? Я – Антиох Первый Сотер. Но, не тот, который родился в далеком 324 году. Я, всего-навсего, твоя мысленная конструкция, уважаемый автор. Можешь ли ты, вложить в уста мои речь вавилонских царей? Нет. Значит, позволь мне говорить так, как я умею. Можешь ли ты передать дух и колорит той эпохи? Тоже, нет. Поэтому, я слабая тень Спасителя, спроецированная тобой на эту бумагу».  

Доводы твои вески и неоспоримы, как силлогизмы философов, Антиох Сотер, будем называть тебя…Либрарий  

«Итак, папа мой, Царствие ему Небесное, бывший полководец Александра Македонского, любил пить вино. Нет, он не нагружался до полусмерти всякой бурдой, как это делают некоторые из вас. Отец мог сутками смаковать одну чашу, чтобы почувствовать всю прелесть напитка. Как только, пушок стал пробиваться на моих щеках, папаша поспешил и мне привить любовь к чарующей влаге. Далеко за полночь засиживались мы за фалернским или антисмием. А дух Диониса, расслабляющий члены и освобождающий от забот, витал над нами. В такие минуты, папа растекался мыслию по древу и любил петь гимны. Или, взяв Библию, процитировать наизусть отрывок из Послания апостола Павла к Тимофею: «Впредь пей не одну воду, но употребляй немного вина, ради желудка твоего и частых твоих недугов...» (из Первого послания к Тимофею Святого апостола Павла 5;23)  

Бахуса отец считал своим личным другом, а олимпийского виночерпия Ганимеда – двоюродным братом. Изобретателем спирта он называл древнего грека Марона, который дал Одиссею состав, в 20 раз превышающий крепость вина. Даже Циклоп, после дегустации этого напитка захмелел и сделался недееспособным...  

Но, более всего, папа любил войну. А кто, спрашиваю я вас, не любил её, в то жуткое, но незабываемое время? Кто не предавал друзей и не терзал врагов, на развалинах Македонской державы? Война была страстью! А сильная страсть, какое бы происхождение она не имела, всегда делает человека игрушкой в своих руках. Такой игрушкой стал и мой отец – Селевк Никатор. Помутившийся разум подвёл его к логическому концу. Апрельским днем, когда просыпается земля и крестьянин бросает в неё своё семя, он решил переправиться через Геллеспонт. И, около алтаря, основанного ещё аргонавтами, был убит. Убийца подкрался сзади, когда отец доставал спички, чтобы спалить быка в жертву богам...  

О, смелый сокол, в боях с врагами истек ты кровью!.. (из А.М.Горького)  

Больно, больно вспоминать все это... Но, не смейте сочувствовать мне, о, люди, порожденье крокодилов! Ваши слёзы – вода! Ваши сердца – железо!» (Из И.Х.Ф.Шиллера)  

Извини, дорогой читатель... Пока Антиох Либрарий проливает слезы по безвременно усопшему родителю, я продолжу повествование, исходя из своих скромных знаний.  

Селевк Никатор основал массу городов на подвластных ему территориях. Но, то ли из-за слабого воображения, то ли, отдавая дань традициям, он не отличился в оригинальности названий. Так, шестнадцати городам он дал имя Антиохия (в честь своего отца), десяти городам – имя Селевкия (в честь себя), трём – Апамея, и трём – Стратионикея (в честь своих жен)...  

«Ах, Стратионика, любовь моя... Отец женился на ней, когда мне было двадцать пять лет. К чёрту эдипов комплекс! Я влюбился в неё, как Петрарка в Лауру! Я любовался ею, как мальчик любуется аквариумной рыбкой, не смея тронуть её руками. Сколько страданий я вынес одинокими вечерами! Мне стала скучна восточная роскошь нашего дворца, ведь, «человек – единственное животное, которое может скучать, которое может чувствовать себя изгнанным из рая!» (Из Э.Фромма)  

Спасибо доброму лейб-медику, старику Еразистрату! Он сделал то, чего не посмел бы сделать я! Он сообщил о моих страданиях отцу...  

Великодушие папочки не признавало границ! Отдав мне Стратионику и полцарства в придачу, он благословил наш брак... Через семь лет у нас появился маленький. Мы его назвали просто – Антиох Второй. Народ за что-то прозвал его Богом. В том же году, я познакомился с тестем. Папа взял в плен отца моей ненаглядной жены. О, это был достойный человек – Дмитрий Полиокерт, математик и воин, изобретатель и меценат. Его «Машина, Берущая Город», стоит в одном ряду с архимедовым винтом и китайским порохом. Заключенный под стражу в провинциальном городке, Дмитрий предавался гимнастическим упражнениям, конной езде, пирам и разврату. И, в возрасте 54-х лет, этот искатель приключений, нашел во гробе спокойствие, которое было чуждо его жизни...  

Со Стратионикой мы жили, душа в душу. Я иногда ходил биться с соседями, она – занималась по хозяйству. Только одно разделяло нас. Я обожаю зверей. Это, наверное, передалось мне от папы. Помню, как-то, он воевал с Чандрагуптой. Ну, с этим, с индусом. Вот, воевал он, и отвоевал 500 слонов... Радовался, как ребенок... Папа любил животных.  

Моя Стратионика, напротив, не выносила живность. Особенно ненавидела свиней. Ещё на свадьбе случился досадный казус: я нечаянно проболтался ей, что в Австралии не живут свиньи... Что потом было! Я еле смог удержать жену от переселения на этот неведомый континент. Только, благодаря внезапной войне с Вифинией, мы остались на родине. Не понимаю, откуда у Стратионики неприязнь к славным хрюшкам? Может, она тайно исповедывала ислам? Эту ересь, выдуманную гнусными арабами! О, богопротивные арабы! Они и погубили нашу семью. Последний представитель династии – Антиох Тринадцатый (тринадцатый, чёрт возьми!) погиб от руки арабского шейха!.. Больно, больно это вспоминать... И не надо мне сочувствовать, лицемеры...»  

Что ж, не будем мешать Либрарию, наполнять слезами чашу скорби. Оставим его, безутешного, орошать соленой влагой горестные воспоминания...  

7 апреля 1992 года  

**************  

Необходимые пояснения:  

Сотер – лат. Soter, спаситель.  

Либрарий – лат. Librarius, книжный.  

Никатор – лат. Nicator, победитель.  

Теос – греч. Teos, Бог.  

Полиокерт – греч. Poliocert, покоритель городов.  

Хст! Хсть…Хст! Хсть…  

Отто сидел на кухне и ковырял ножом стол. Вот уже два с лишним часа он занимался тем, что ничего не делал. До этого он перечитал все, что было в доме, включая старые журналы и газеты, и теперь просто сидел и ждал, поглядывая в окно. Там, за окном, моросил мелкий дождь, доносились звуки проезжающих по соседней улице машин, и противно тявкала какая-то собачонка. Судя по тональности, это была мелкая гадкая собачонка, наверняка с выпученными глазами и тараканьими ножками, которую и собакой-то, по большому счету, не назвать.  

Блин, где ее носит? Уже девятый час!  

Отто ждал жену, Дэзи, Дэзьку, Дэзичку, которую страстно любил и столь же страстно ненавидел. Любил за ее обалденную красоту и за это же ненавидел. Когда любил – дарил ей все, что попадалось ему на глаза, сочинял песни, мыл посуду и таскал цветы. Он часами мог сидеть у её ног, пока она смотрела телевизор или болтала по телефону, или спала, а он, затаив дыхание, переполненный обожания, тихонько гладил ее высунувшуюся из-под одеяла ножку, вдыхал аромат ее тела, белья, волос и, парализованный любовью, даже не помышлял о сексе, она была богиней и любое, любое его действие было недостойным ее.  

Но приходил день, когда любовь, словно исчерпав его до дна, уходила и ее место занимала ненависть. Ненависть начиналась с секса. Секс был мостиком, соединявшим берега ненависти и любви, лодкой, и перевозчиком была ревность. В такие дни Отто не отпускал Дэзи часами, раз за разом овладевая ее податливым совершенным телом, сходя с ума от своего нескончаемого желания, неиствовал, вертел ее как куклу, придумывал немыслимые позы, способные наполнить содержанием десять Камасутр, и рычал, рычал как лев над ланью, терзая плоть и наслаждаясь запахом и соком добычи, добычи беспомощной и покорной и оттого ещё более возбуждающей. В этой яростной игре-охоте он настигал ее, но постичь – не мог. Он растерзывал ее на молекулы, но… она оставалась недоступной. Она ускользала от него как воздух, как вода; отдавая ему тело, отвечая на ласки, захлебываясь стонами – она все равно будто сохраняла себя где-то, в неведомом ему месте, в какой-то точке, которую он чувствовал, но найти не мог. И тогда Отто понимал, что его сила, его власть над ней – ничто, и то, что, как ему казалось, он БЕРЁТ, нет, ему это просто ДАЮТ, как дают ребенку игрушку, чтоб не плакал и не доставал, как дают кость собаке. И лодка причаливала к берегу ненависти и ревность подстегивала и подпрыгивала как папуас на берегу, и кричала: Давай! Давай! Ищи! Убей!  

Что искать? Кого убить?  

Нож размеренно, с легким сухим хрустом втыкался в столешницу, словно пытаясь попасть в ту точку, которая даст ответы. Или убьет вопросы. Перед мысленным взором Отто проносились картины одна ужаснее другой. Вот его Дэзька, его Дэзичка! с другим в машине, на заднем сиденьи, вот в номере гостиницы, в ресторане, вот они на яхте (черт! а яхта-то откуда?!), вот он целует ее, наливает вино, потом тянется к брошенному пиджаку и достает из кармана коробочку с кольцом… нет, это часики, да, часы, надевает их Дэзи на руку, спасибо, дорогая, это было потрясающе, они договариваютя о следующей встрече, смеются над ним, о мерзавцы! она смотрит на новые часы, ой, мне пора, увидимся завтра…  

Отто скрипнул зубами. Где она? Где она? Где она.  

– Эх-хех… Что-то женушка Ваша задерживается, вот уж и ночь скоро…  

Отто вздрогнул. В кухню вышел старик Шек, их сосед по коммуналке, со стопкой грязных тарелок и замызганным чайником. Старик был странноватым, по неделе мог не выходить из своей комнаты, и только отдельные звуки говорили о том, что комната обитаема и старик не помер, так они с Дэзькой еще гадали, как он без туалета обходится, в окно что ли. Никто не знал, кем старик был в молодости, да и была ли она вообще у него? Он жил в этой квартире с потопных времен, менялись соседи, жили, любили, разводились, умирали, съезжали в другие дома, а Шек все жил и жил здесь, неотличимый от старых обоев в прихожей и шума воды в текущем сливном бачке.  

– Балуете Вы ее, Отто, вот что я Вам скажу.- Старик пошевелил губами и сбросил тарелки в раковину.- Машину вот новую купили ей, эту… как ее… Яго… ягоар…  

– «Ягуар». – Машинально поправил Отто, в который раз с удивлением отмечая, что ни одна из сваленых в раковину тарелок не разбилась.  

– Ну да, я и говорю. Молодая, красивая девочка, одна, на красивой машине, в наше-то время…  

– Заглохни, дед! – Отто потемнел лицом. – Не лезь, без тебя разберусь.  

– Разберись-разберись, не опоздай только, – едва различимо прошелестел Шек, набирая воду в чайник.  

Шум бьющей в донышко воды почти заглушил звук открываемой входной двери, но Отто, находившийся в состоянии звериного обострения чувств, услышал и выскочил в коридор.  

– Привет, милый, извини, что задержалась, погода ужасная, дождь и дождь, ну не кончается, я ждала, когда он прекратится, асфальт такой скользкий, машина просто чудо, я тут кое-что купила, ты ведь не ужинал без меня… Отто, милый, что с тобой? Почему у тебя нож, ты же можешь порезаться! Мои часы? Ах, да, милый, те, что ты мне подарил, сломались, пришлось купить новые, я давно хотела такие, это «кассио»… Отто!? Ты сошел с ума!.. От-т-т-т-о-о…  

– Хм. Кассио… Кажется, то, что нужно,- старик, забыв про чайник, просеменил мимо застывшего в коридоре Отто и лежащей на полу Дэзи в свою комнату. Раскрыв толстую тетрадь, вписал недостающее. Полюбовавшись еще немного на свои записи, он удовлетворенно кивнул и поставил точку. И свою подпись: Ш. Спиров.