У первого же аттракциона «Счастливое детство» раздавали лотерейные билеты. Он сам не понял, как оказался на этом праздничном действе под названием «Жизнь» и хотел, было, пройти мимо, но ему насильно вложили в руки свернутую разрисованную бумажку. Все билеты были выигрышными, но достаться могло, что угодно. Он занял очередь и приготовился ждать. Какая-то девушка впереди него выиграла теннисный мяч, который был, как яблоко, и из него противно выползал искусственный червяк. Она отошла и сделала вид, что уронила его. Он протянул свой билет. Ему достался пустой тюбик из-под зубной пасты. Это была большая редкость, потому что обычно тюбик надо было измучить вдоль и поперек, чтобы выдавить из него последний грамм пасты, но он потом превращался во что-то невразумительное. А этот был цельный и очень красивый. Но пустой и даже с приятным запахом пасты, которая в нем была или могла быть. Он взял тюбик, осторожно положил его в карман и подобрал мяч-яблоко.  

Заметив в толпе девушку, он поспешил за ней, но тут его поймал за пуговицы какой-то коротышка:  

- Хотите испытать ярость? Плата умеренная! Хотите испытать ярость?  

Противный коротышка постоянно подпрыгивал и толкал в бок четверых человек. Они были очень разные. Он осмотрел всех и выбрал самого невзрачного, чтобы быстрее забыть этот идиотский аттракцион. Невзрачный подошел к нему вплотную и протянул за деньгами ладонь, остальные скрылись.  

- Спасибо, что выбрали меня… Мне так нужна работа.  

- И что дальш…- он не успел договорить, как согнулся в три погибели. Невзрачный, что есть силы, ударил его в живот и тут же скрылся. Отдышавшись, он ворвался в палатку, но там никого не было, только на полу лежали какие-то тюки. Он пнул их ногами, но тут же взвыл от боли. Тогда он начал крушить палатку, она нелепо рухнула на него, и он еле выбрался из-под вонючего старого брезента. Наконец, отдышавшись, он вышел и оглянулся вокруг. Впереди цинично замаячил довольный коротышка, который дружелюбно подмигнул ему и побежал куда-то вглубь толпы. Он бросился за ним, но тут увидел девушку, уронившую мяч-яблоко.  

Только сейчас он заметил, какие у нее волосы – светлые и длинные, какое у нее красивое лицо и стройная фигура. Она была точно такой же, как та женщина, из его снов. Но эта, реальная, сейчас выглядела совершенно растерянной среди аттракционов на празднике «Жизнь», и постоянно, почти автоматически, запахивала полы своего плаща. Он усиленно пробирался к ней, расталкивая людей, но внезапно споткнулся о стопку книг и удержался, лишь схватившись за чью-то руку.  

- «Книга Жизни», – чинно произнес какой-то человек с засаленной и прокуренной бородой.  

Он осмотрел стопку и увидел, что она состоит только из одной книги во множестве экземпляров.  

- В детстве я думал, что если прочту все 10 томов энциклопедии в отцовском кабинете, то мне не надо будет больше ничего читать, – зачем-то объяснил он. – А оказалось, есть еще и какая-то «Книга Жизни»…  

- Вы не поняли! – брови человека взлетели вверх. – Вы должны ее написать!  

- Прямо здесь и сейчас?  

- А Вы думаете, что кто-то оказывается на празднике «Жизнь» два раза? – усмехнулся бородач-интеллигент и протянул ему перо. – Конечно, сейчас!  

Он открыл книгу и увидел, что она вся исписана. Кто-то накатал две страницы, а кто-то просто поставил крестик вместо подписи. Он мучительно повертел в руках перо, потом склонился над книгой и старательно вывел: «Живу. Я.». Человек с бородой посмотрел на запись, потом поднял на него глаза, но на этот раз в них ничего нельзя было прочесть. Он неловко пошарил в карманах, зачем-то осторожно положил на книгу купюру и пошел прочь, не оглядываясь. «Жизнь» не продается!» – запоздало крикнул человек с бородой, но он уже шел дальше, лишь осторожно теребя в кармане тюбик и мяч-яблоко.  

Неожиданно его окружили какие-то люди в строгих костюмах и галстуках. Один подошел к нему и услужливо смахнул с его куртки воображаемую пыль. Другой подбежал с чашкой кофе, а третий начал подсовывать какие-то бумаги на подпись. Хозяин аттракциона оттянул занавес, и он увидел внутри роскошно оборудованный кабинет с телефонами и собственной секретаршей.  

- Это ваше прошлое будущее. Вы получили бы это, если бы в свое время послушались совета…  

Он осторожно заглянул внутрь. Вокруг все суетились, а секретарша лишь понимающе-призывно улыбалась. Он подошел к столу и увидел на нем фотографию. С нее беззаботно улыбался мальчик лет пяти, удивительно на него похожий. Сын? Наверняка, но фотографии возможной жены он не нашел, хотя прекрасно знал, кто мог ею оказаться в тот период его жизни. Он вздрогнул, потому что телефоны стали пронзительно и одновременно звонить. Секретарша подняла все трубки по очереди, ответив, что «его нет», и протянула ему лишь одну, заговорщически произнеся: «Это он…». На том конце провода кто-то быстро, но почтительно заговорил по-английски. Он испуганно положил трубку и посмотрел на секретаршу.  

- Ничего, я все исправлю, – суетливо успокоила она его и протянула что-то в конверте. – Это Ваш билет, правда, в Вене будет пересадка. Отель забронирован. До 15-го я отменила все встречи, вы вернетесь 14-го вечером. Вам вызвать сейчас машину?  

Он испуганно помотал головой и вскрыл конверт. Взяв паспорт, он долго смотрел на свою фотографию. Паспорт был весь заклеймен визами. «Всегда мечтал лишь об одном – путешествовать по миру», – неожиданно пронеслось у него в голове, но он тут же положил конверт с паспортом на стол и вышел. А это прошлое будущее, оказывается, не такое уж привлекательное… Ничего интересного… Ну, разве что Вена, даже с пересадкой… И сын… Хотя последние два часа он хочет только дочь… Такую же красивую, как девушка, потерявшая мяч-яблоко. Ее – свою жену – их дочь, и больше никого… А что касается прошлого будущего… Нет, не хочу! Может, и не зря он тогда отказался?.. Впервые за все время на празднике «Жизнь» он с удовольствием расплатился за то, что его лишили многолетних угрызений совести и доводящих до исступления сомнений. Интересно, есть ли тут еще аттракционы из серии «Прошлые соблазны?» Пара соблазнов, которым он так и не дал возможности осуществиться, периодически напоминали о себе (правда, чем дальше, тем реже) в варианте «А что было бы потом, если бы..?» Он многого бы не пожалел, чтобы увидеть их продолжение и особенно – их финал. А то, что был бы финал, – он не сомневался ни на минуту даже тогда, когда так отчаянно с ними боролся.  

«Выпьем за соблазн…», – как-то во время дружеской вечеринки сказала она, пряча от него глаза и стараясь не оставаться с ним в комнате наедине. Он и сейчас помнит ее такой – влюбленной и какой-то неловкой, старательно обходящей его минимум на метр и отводящей взгляд. Единственное, что у них было, – это ежедневные разговоры по телефону ровно в 23.30, усиленно гримирующие эмоции, и несколько долгих нежных поцелуев, так ни во что и не перешедших. Почему? Ведь как-то она даже пришла к нему домой и была ко всему готова. Просто именно с ней он почему-то постоянно был настороже, ему все казалось подвохом, он даже отключал телефон! Ее чувство он никак не мог, или не хотел, интерпретировать адекватно – он почему-то был абсолютно уверен, что она не может быть в него влюблена, ну просто не может, это какая-то игра! Он сначала даже принципиально не покупал ей цветы, не дарил подарков и не ухаживал за ней. Хотя иногда, не дождавшись привычных позывных в 23.30, сам звонил ей по ночам, неся всякую околесицу. Чувствуя, что она стала отдаляться, он внезапно бросился вдогонку, но было уже поздно – она все решила за них обоих. Его, сбегающего и сдержанного, она любила. Догоняющего, открытого и с оголенными чувствами – не приняла…  

Думая об этом, он пошел дальше, но вдруг натолкнулся на какую-то развеселую компанию у соседней палатки.  

- Привет, старик! – Все радостно бросились его обнимать.  

- Вы кто? – Он сначала не понял.  

- Не узнаешь? Твои друзья… Ты растерял нас, но мы сами тебя нашли!  

Один из них подошел к нему и искренне улыбнулся:  

- Все совсем не так, как ты думаешь. Я о тебе помню, до сих пор. Зря мы порвали все связи друг с другом, ведь я понимал тебя, как никто. Как и ты меня. Хотя… мы славно провели время.  

Он всмотрелся в его лицо, и ему показалось, что он узнает знакомые черты.  

- Да, жаль … – он так давно ждал этого разговора. – Мы провели бок о бок столько лучших лет нашей жизни. Лет, не дней! Вслушайся в это. И сейчас мы оба виноваты – кто-то меньше, кто-то больше…. И я даже знаю, кто окончательно настроил нас друг против друга. Но уже ничего не изменишь, я все равно тебе больше не позвоню.  

Другой человек из компании тут же взял его под руку и отвел в сторону.  

- Слушай, да брось! Мы же, остальные, еще есть. Помнишь, ведь мы были целой нерушимой командой? Мы дышали одним воздухом, мы жили друг другом! Побудь с нами сейчас, столько лет не собирались все вместе….  

Внезапно какая-то острая тоска и ностальгия захлестнули его с головой. Как же он по ним соскучился! Соскучился по тому ненормальному времени, когда у всех у них еще светились лица, и была только одна забота – беситься и жить в свое удовольствие. Он смотрел на них – и видел других, из своего прошлого. Казалось, за минуту он вспомнил всю свою бесшабашную молодость. С ними – или с такими же, как они. Парни стояли и весело переговаривались друг с другом, как в старые добрые времена, подмигивали ему, рассказывали какие-то истории, которые тоже казались ему знакомы, и ему так захотелось снова к ним, хоть ненадолго. Он почувствовал, что роднее их у него в эту минуту никого нет. Тут он заметил, что кто-то трясет его за рукав.  

- Давай, скидываемся! Сейчас что-нибудь сообразим.  

- Он опять проскочит на халяву? – спросил он, абстрактно указав на одного из компании. Человек тут же его поддержал:  

- Естественно! В первый раз, что ли...  

Он от души рассмеялся и, автоматически вытащив из кармана деньги, не глядя, их отдал. Пара монет упала, и он нагнулся, чтобы их поднять. Когда он выпрямился, никого не было. У палатки с постным лицом стоял прежний хозяин, но на все расспросы только молчал или непонимающе разводил руками.  

Он побрел дальше – и вдруг увидел своих родителей. Они весело помахали ему, и остались стоять, переговариваясь друг с другом. На отце он не зациклился, но мама… У него абсолютно та же улыбка, что у нее: грустная, все понимающая и такая характерная – только для них двоих, больше ни для кого. Он побежал, изо всех сил крича: «Постой!» Неужели она все еще здесь, на этом празднике «Жизни», а он все это время ходит и не замечает ничего? Или маму сюда отпустили с другого праздника… просто посмотреть на него…на время? Но она как будто и не замечает его сейчас… Может, так надо? Может, нас нельзя смешивать? «Мама!» – это слово уже несколько лет он кричал во сне и наяву – но не слышал ответа, и знал, что уже никогда его не услышит. Он подумал, что если найдет ее сейчас, то скажет самое главное, сделает что-то такое… Он не знал, что конкретно, но готов был перевернуть ради нее весь этот набор аттракционов с ног на голову. Мама… Она не видела его на этом выдуманном празднике «Жизни» уже несколько лет… Стоит ли вообще показываться ей? «Я так поста… – он поправил себя – повзрослел. … Надо ли тебе видеть меня таким?» – сказал он вслух, вспомнив о своей седине и непонятно когда появившихся морщинах. Но особенно о взгляде. Им он мог обмануть всех, но не ее. Она все поймет. А если вдруг спросит о чем-то главном: «Счастлив ли ты? Все ли получилось так, как ты хотел?.. Что непоправимого ты успел натворить за время, пока не было меня?» Что он ответит ей на это? Способен ли он все объяснить так, чтобы ей не стало опять больно? Он мог бы отвлечь ее каким-нибудь аттракционом на празднике «Жизнь», над которыми они всегда потешались, но уверен ли он, что она действительно сейчас здесь? Он безнадежно улыбнулся – снова в точности ее улыбкой. Мама… Он снова ринулся за ней, расталкивая всех, но она исчезла. Кажется, мелькнул отец, но это была другая, совсем другая и уже давно неинтересная ему история. Он искал ее и знал, что если встретится сейчас с ней лицом к лицу, то ничего, кроме банального «прости за все... за тот последний день, когда ничего не смог сделать…» – сказать будет не в состоянии. Но он так хотел выкрикнуть что-то другое…не банальное… но не успел, он опять ничего не успел. И не успеет уже никогда… Ему показалось, что мама и отец скрылись за одной из палаток, на которой было написано «Исповедь». Он осмотрел палатку со всех сторон, но никого не нашел. Зато обнаружил что-то другое…  

Все дело было в том, что с одной стороны будки для исповеди садился человек, а с другой, где должен был сидеть пастор, мог сесть, кто угодно. «Подслушивающие» платили в два раза больше, но это их, казалось, совсем не смущало. Какие-то отвратительные мальчишки, зажимая друг другу рты, слушали взрослую уставшую женщину, долго что-то говорившую за занавеской. Он согнал мальчишек и сказал женщине, что аттракцион закрыт. Она покраснела и быстро засобиралась, почему-то обратив весь свой немой гнев на него. Тут к нему подбежал хозяин:  

- Ты что творишь?!  

Он хотел без слов ударить его в лоснящуюся морду, но тут увидел, как к палатке подошла девушка, потерявшая мяч-яблоко. Он сунул хозяину несколько купюр и, прижав палец к губам, сел на сторону пастора. Хозяин мерзко оскалился и отошел. Он чувствовал себя отвратительно, но решил, что пусть лучше девушку без мяча-яблока выслушает он, чем кто-либо другой. Она начала говорить, тихо и проникновенно. Через минуту он весь вспотел, но продолжал слушать. Она говорила обо всем, о самом сокровенном. Иногда в такие моменты он даже порывался встать и обнаружить свое присутствие, но это было бы еще хуже, чем подслушивать исподтишка. Наконец, она замолчала и ушла. Он отрешенно сидел еще несколько минут, пока хозяин палатки его не согнал.  

- Где тут выход? – с усилием выдохнул он из себя.  

- Где еще? В конце «Жизни», – хозяин неопределенно показал рукой и почти вытолкал его. – Только если сейчас уйдешь, обратно по тому же билету не пустят. Билеты рассчитаны строго на одного. Твой уже прокомпостирован, так что терпи, пока можешь.  

Он шел и ничего вокруг не видел. Была еще зима, но день выдался удивительно теплым и пронзительно напомнил о чем-то из прошлого.  

- Ты думал обо мне?  

Девушка в смешном шарфе и нелепой одежде топталась на талом снегу и тепло смотрела ему в глаза.  

- Нет… – Он остановился и с готовностью стал рассказывать. – Почему-то я всегда вспоминаю в такие дни время, когда мы были вместе. Помнишь, в тот, наш последний день посреди зимы вдруг начало все таять и засияло солнце? Я стоял и думал: как глупо расставаться в такой день. Неужели нельзя было расстаться днем раньше или позже? Я даже хотел вернуться, но побоялся, что ты все не так поймешь. Я просто хотел вернуться до очередного холодного дня, когда рвать все намного легче. Но я ушел, и конкретно тебя я с тех пор не вспоминаю. Я вспоминаю только себя – таким, каким был тогда с тобой. О чем думал тогда, что чувствовал, тот снег, который хрустел под моими ногами, и теплую-теплую комнату. Теплую уже не от нас, а саму по себе.  

Девушка не обиделась и только спрятала нос в воротник.  

- Не пытайся сейчас казаться хуже, чем ты есть. Тебе твои собственные чувства не были никогда важнее чувств других людей, просто с одной существенной поправкой… Их чувства значили для тебя что-то до тех пор, пока относились лично к тебе! Потом ты так же отметал их эмоции, уже неведомые и ненужные, как и самих людей. Они переставали тебя любить – и ты тоже переставал любить их, почти сразу, потому что гордость не позволяла тебе бежать за кем-то следом. Но это лишь в случае, когда тебе нужны были лишь чувства к себе, а не сами эти люди... Хотя, даже не любя, ты всегда переживал эти разрывы страшно, просто до самоуничтожения, чем расплачивался сполна… И меня ты, наверно, тоже никогда не любил, – спокойно улыбнулась девушка. – Даже в ту лучшую для нас зиму. Ты любил мое чувство к тебе – и все. Просто так получилось: ты был тогда потерян, одинок – и это обожание принял… Хотя даже в самые пиковые минуты тебялюбия ты был не подарок! Тебе казалось, что тебе простительно все, раз тебя боготворят… Но в тот раз просто нашла коса на камень. Ты встретил девушку, которая тоже любила лишь твое отношение, а не тебя. И поэтому скоро и благополучно к тебе охладела, когда начались все эти твои…  

Она не договорила, видимо, боясь сказанным невпопад все сейчас испортить. Но, даже несмотря на это, он был безумно благодарен ей за все, что она сказала, и ему жутко захотелось ее обнять. Но она взглядом остановила его и по-дружески похлопала по плечу рукой в несуразной варежке. Та, о ком он сейчас говорил, никогда не носила варежек, но и это его не смутило.  

- Надеюсь, сейчас у тебя все хорошо, – поспешно произнесла она, заметив его взгляд на своих укутанных руках.  

- Да… Я, кажется, нашел ту, которую искал… За воспоминания тоже надо платить? – он вдруг заметил хозяина палатки, решительно приближающегося к нему.  

- За воспоминания платят, порой, дороже всего. Но у нас – плата умеренная, – грустно рассмеялась девушка и скрылась в палатке.  

Он заплатил, развернулся, чтобы идти дальше, и чуть не столкнулся с девушкой, потерявшей мяч-яблоко.  

- Я Вас ищу весь… – он хотел сказать «день», но здесь то было неуместно. – Всю… «Жизнь».  

Посмотрев в ее широко распахнутые глаза, он подумал, что, наверно, сейчас не соврал. Хотя пожалел, что из привычного чувства самосохранения опять произнес это в кавычках.  

- Что происходит? – девушка посмотрела на него, у нее в глазах блеснули огоньки, но почему-то тут же погасли. – Только не говорите, какая я красивая и что Вы хотите… лишь то, что хотят от меня все! – не резко, а скорее обреченно произнесла она.  

- Я… хочу вернуть Вам мяч-яблоко. – Он даже растерялся: никогда не думал, что собственная красота способна так закомплексовать. Девушка серьезно посмотрела на свою потерю, но не взяла. От неловкости он тут же спрятал мяч-яблоко в карман.  

- У меня есть еще тюбик, хотите? Он красивый, из детства… Хотя я бы не сказал, что в моем детстве было что-то такое же яркое, как этот тюбик…- Он на миг замялся, но тут же выдохнул: – А если честно, я хочу, чтобы Вы всегда были со мной.  

- Я не могу… – ее взгляд потеплел. – Как бы этого не хотела… Вы же это знаете, как никто, – она спокойно, без укора, посмотрела на него, и он понял, что она все поняла еще там, на «Исповеди», и все говорила только ему.  

- Все можно изменить! Главное, хотите ли Вы это сами? – он начал нести типичный любовный бред и от собственного пафоса ему вдруг стало не по себе. О какой любви он говорит, ведь они знакомы один день. Но девушка слушала его очень серьезно, ничему не удивлялась и понимала его, понимала! Он упивался этим пониманием и вдруг услышал собственные слова:  

- Ты хочешь этого? Только скажи – и мы сделаем для этого все. Мы больше никогда не расстанемся. Мы будем жить вместе. У нас родится дочь… Она будет так похожа на тебя...  

- Хочу… я этого очень хочу! Ты даже не знаешь, насколько… Я заметила тебя еще у «Книге Жизни». Я даже подошла и уговорила мужчину-бородача показать мне твою запись… Я тоже ждала тебя.. Всю жизнь ждала… Знаешь, что такое мечта? Мечта для меня – это ты…  

Он задохнулся и сделал к ней шаг. Она посмотрела ему в глаза, и он понял, что она не лжет. Он неотрывно смотрел на нее, пытаясь унять дрожь в пальцах. Он взял ее руку в свою – и почувствовал дикую волну желания, которое сейчас показалось ему совсем неуместным. Он побоялся, что она все поймет и оттолкнет его – «И ты такой же, как все!» Но она поняла – и ответила ему тем же. Он обнял ее и услышал сдавленный вздох: «Да…да…все так… я тоже» – почти бессознательно шептала она. Он наклонился к ее губам своими, она жадно впилась в них, но через минуту с усилием отстранилась:  

- Не своди меня с ума… Быть вместе… Это невозможно…  

Ему показалось, что прошла вечность, хотя они стояли так, наверно, всего несколько минут. Когда она тряхнула головой, пряча слезы, и повернулась, чтобы уйти, он решительно схватил ее за руку. В ту же минуту к нему откуда-то подбежал коротышка из первого аттракциона.  

- Она со мной, ты что, не понял ничего? Ты оказался самым серьезным ее увлечением, я все ждал, когда это пройдет. Но история затянулась… Она все равно от меня никуда не уйдет, так что смирись и не тревожь нас больше.  

Глаза коротышки сверкали, и он крепко держал его за воротник у горла. Он мог пнуть его ногой, выплюнуть на него всю свою ярость, вывернуться и ударить его, но он ничего не сделал, потому что она плакала, но стояла к нему спиной. Раскаявшейся, виноватой, любящей, так его желающей – но спиной. Коротышка отпустил его и подозвал невзрачного. Он инстинктивно прижал руки к животу, но тот только говорил. Говорил то, что он сам не решался сказать себе все эти долгие годы. Говорил обо всем. Он почувствовал, как его подбородок стал предательски подергиваться, и он сделал жест, чтобы все уходили. Все – коротышка, невзрачный, она… Не сразу, но они ушли – особенно пыталась задержаться она. Она искала самые смешные предлоги, чтобы остаться: что-то роняла, топталась на месте, бросала на него взгляды затравленного зверька. Улучшив момент, она четко произнесла одними губами: «Я буду любить тебя всегда… Помни это». Коротышка остановился, повернулся к ней, и она покорно побрела следом.  

Он полез в карман за сигаретами, и из него вывалился мятый искореженный тюбик. Он не смог сохранить даже его, хотя постоянно бережно сжимал в ладони. Он посмотрел на тюбик и провел пальцами по его углам – они оказались на редкость острыми. Он спокойно задрал рукав сорочки и пару раз остервенело провел краем тюбика по вене. На запястье остались красные уродливые дорожки. Он хотел провести еще сильнее, больнее, но впереди вдруг замаячили какие-то ворота с надписью «Выход». Через них грязные пьяные санитары периодически выносили каких-то людей на носилках. Они выносили их насильно, те пытались отбросить закрывающее лицо одеяло и отчаянно, хоть и беззвучно сопротивлялись. Только двое мужчин лет 35-ти и одна молоденькая студентка вышли по собственной воле. «Самоубийц сейчас хоронят так же, как всех. Хотя раньше…», – зачем-то подумал он вслед этой троице.  

Он просидел на земле еще какое-то время и вдруг очнулся с окровавленным тюбиком в руках и своим изуродованным, но уже не кровоточащим запястьем. Он выругался и спрятал руку глубоко в рукав. Заставив себя не смотреть на манящую надпись «Выход» и не замечать взглядов, которые бросали на него санитары, он с усилием встал и бесцельно побрел куда-то в глубь аттракционов. Санитары тут же потеряли к нему интерес, надпись на воротах погасла. «Значит, сейчас и правда не время…» – подумал он и обреченно вернулся в праздник под названием «Жизнь».  

Хотите испытать ярость? Плата умеренная.  

В седовласой древности, в пыльных каменных утробах пещер, человек грел свои кости в дыхании костров, и не знал ни богов, ни закона, а один лишь хаос, и хищные свои желания, и думал даже о том, что он человек. В звериные эти века он слушался лишь веления голода, да дикой страсти к продолжению и приумножению рода. И душа у него была животная, и перед смертью он был бессилен, как и всякое животное.  

Но вот блеснула в небесах молния, и человек поднялся с земли. Зажегся в его голове разум. Человек боялся грозы, и думал, что это какое-то небесное чудище гневается на него, грохочет, и изрыгает молнии.  

И он начал молиться этому небесному зверю, чтобы оно не тронуло его детей, и его самого. Так он стал язычником.  

Минули столетия со дня пробуждения человека. Люди стали собираться в большие стаи, вместе охотиться, и молиться небесным созданиям. Постепенно стало понятно, что люди непохожи друг на друга – одни сильнее, другие сообразительнее, третьи были грубы и заносчивы, четвертые храбры, пятые добры и щедры. Смутились люди, задумались: ужель, они такие разные уживутся друг с другом, ужель есть сила, связующая их в одну стаю?  

Долго думали, и, наконец додумавшись до легкого воспаления мозговой коры, люди побросали это дурацкое занятие, и отправились на охоту. Лишь некоторые остались на прежнем месте, усевшись в кружок, возле костра. Их в шутку называли «мудрецами», и другими обидными словами, а ко времени, когда изобрели серные бани и дарический стиль, придумали очень оскорбительное ругательство: «философ».  

А между тем мудрецы думали: Все мы стараемся поступать хорошо, и не поступать дурно… а что такое «хорошо»? Это, наверное, когда соплеменникам нет от тебя никакого вреда, а одна только польза, и уважают они тебя, как брата, а никак соседа, и ты не отбираешь у ближнего ни любви, ни хлеба, и мысли твои чисты… а что такое «дурно»? Наверное «дурно» мы поступаем, когда крадем, оскорбляем, убиваем…. Так почему мы люди? Неужто, есть какой-то высший закон, который делает нас людьми? Страх перед небесным зверем, или огнем делает человека человеком? Или что-то еще?  

И стали они искать эти законы, и облачать их в слова. В поиске этом выросло немало бород, и сгорбилось немало спин. Много патетических и пафосных слов прозвучало впустую, и лишь немногие из них навеки впечатывались в гранитные скрижали человеческой морали.  

Время шло. И вот однажды, человек, – не самый великий из мудрецов – оглянувшись назад, увидел того, прежнего человека, который прятался в каменном брюхе горы от грохочущего небесного зверя, которому он и имя-то еще не придумал, однако уже беспредельно боялся его. И были в его голове, и в сердце одни лишь хищные страсти и желания, и не знал он ни морали, ни богов. И увидев этого неразумного зверя, новый человек удивился: неужели я таким был? И я мог так жить? Но чем я стал теперь? Да я провел мост меж философией и жизнью, и теперь я живу в философии, и философия растворена в моей жизни. Я стою на вершине собственного могущества, но стоит мне шагнуть вправо, или влево, и этот зверь подберет мои кости раздробленные о камни, и будет глодать их, со скотским наслаждением…. Если я оступлюсь… если забуду….  

И тут человеку стало страшно. Что если кто-то уже оступился? И вправду… земля дрожит… под копытами ли гуннский аргамаков? Или это железные траки перемалывают землю в прах? Ох, где же ты небесный гром, которого так боятся зверолюди! Где ты?  

Эмиль знал, что его приглашают исключительно ради Тины. Тина никогда не повторялась и каждый раз была в центре внимания. Сначала он пытался с этим как-то бороться, потом устал. Эльза суетилась вокруг стола и болтала без умолку. Эти субботние посиделки под названием «гостиная мадам Эльзы» уже сидели у Эмиля в печенках, но не придти он не мог, потому что для Тины это было единственное общество, которое она еще могла себе позволить. За столом собралась та же компания: Герман, художник-студент, которого все называли Гоген, молодая племянница Эльзы, толстый лысый господин, кажется, бухгалтер, каждый раз с новой спутницей, он с Тиной и сама хозяйка дома. На другом конце стола сегодня сидел какой-то новый человек, но Эмилю всматриваться не хотелось. Очередной любовник Эльзы, кто это еще может быть… Как всегда, сначала заговорили о политике. Каждый выпалил очередную чушь, потом встала Тина. Еще до начала ужина она успела опрокинуть бокала три вина, но пока нормально держалась на ногах.  

- Единственная партия, заслуживающая внимания, – моя. Мы все – уроды, и достойны только ненависти. – Тина обвела всех уничтожающим взглядом. – И моя партия так и называется: «Партия презрения». Голосуем за победу на выборах!  

На Эмиля брызнуло вино из ее бокала, Эльза одобрительно засмеялась, призывая гостей сосредоточить все внимание на Тине.  

- Рыба! Попробуйте рыбу! – заворковала она, обведя стол выверенным жеманным жестом.  

- Фу, рыба! Ненавижу рыбу, – Тина оперлась на Эмиля и потянулась к блюду вилкой. – Эмми бывает такой же скользкий после страсти. Скользкий и неуловимый. Как этот рыбий глаз.  

Наконец, все расхохотались и стали греметь тарелками. Эмиль помог Тине сесть рядом и постарался посмотреть всем в глаза одновременно. Герман дружелюбно подмигнул ему, остальные ели.  

Герман был единственным человеком, которого Эмиль считал своим другом, но тот, похоже, об этом и не догадывался. Эмиль был потрясен, как-то увидев собственными глазами, как в спальне Герман повалил Эльзу на пол и начал выворачивать ей руки. Это был просто невиданный поступок, особенно со стороны Германа, – но Эмиль ни на минуту не усомнился в его правильности. Значит, поделом было этой старой шлюхе. Поговаривали, что Эльза обозлилась на Германа еще с тех пор, как всеми силами пыталась затащить его в постель. Герман не поддался, и она стала распускать сплетни, что Герман спит с Гогеном. На это Герман упорно не реагировал, хотя Эльза показывала Тине свои руки в жутких синяках и говорила, что после того, как все расходятся, Герман остается и мучает ее. Потом последовало обвинение в краже. Какое-то чертово ожерелье пропало из ее комода после очередной вечеринки, и она заявила, что видела, как последним из ее спальни, куда все сваливают свои пальто, выходил Герман. После этого Герман месяц не появлялся на их дурацких сборищах, пока Эмиль их не помирил.  

Гоген, как всегда, заговорил о живописи, нервно теребя вилку и бросая быстрые взгляды на Германа, явно боясь сказать что-то не то. Когда-то Гоген был оборванцем в неизменной желтой футболке, запачканной то ли красками, то ли кетчупом. Потом у него неведомым образом появилась маленькая мастерская и один, но приличный костюм. Вряд ли ожерелье – его рук дело: он никогда не заходит в спальню к Эльзе. Может, эта мегера не так уж и не права в отношении его и Германа, подумал Эмиль, хотя Герман точно не стал бы содержать его, даже если они… От мыслей его оторвала Тина, которая бросила в толстого лысого господина пучок зелени. Она уже основательно шаталась, и приходилось ее держать. Когда он снова посадил ее на место, его взгляд наткнулся на человека, сидящего напротив. Он смотрел на Эмиля, не мигая, но Эмиля поразило другое… Ему показалось, что он сидит напротив зеркала. Человек был удивительно на него похож. Эмиль подозвал Эльзу:  

- Слушай, кто это? Твоя новая жертва?  

Эльза посмотрела по направлению его кивка, сделав круглые глаза:  

- Где?  

Между ними вклинилась Тина.  

- Ах ты, мерзавец. Соблазняешь мою лучшую подругу! Я же видела, как ты лез ей под юбку! Все, танцы! Танцы и разврат!  

Эльза тут же забыла об Эмиле и бросилась ставить музыку. Бедняжка Тина. Что-то быстро она стала переходить к финалу своего спектакля. Стареет. Тина вышла на середину комнаты и начала танцевать. Это у нее получалось великолепно. В танце она не делала ни одного неверного движения, и каждый раз, когда Тина танцевала для них после ужина, Эмилю казалось, что она только притворяется, что пьяна. Наконец, все захлопали, Тина неловко качнулась, но выпрямилась, скрестила на груди руки и затянула:  

- Было восемь печалей у нас.. Было восемь надежд на разврат… Я любила тебя восемь раз… Хотя ты одному был бы рад…  

Откуда она брала эти ужасные песни, Эмиль не имел понятия, но каждый раз они становились шлягером до следующей субботы. Тина пила, не переставая, и уже еле стояла на ногах. Эмиль понял, что скоро все кончится, и они поедут домой. Толстый лысый господин сразу бросил свою излишне чопорную даму и уселся на ковер. Тина шатнулась и села на его широкие колени. Из-за стола вышел Гоген, но Тина схватила его за руку и выкрикнула:  

- Крепись, малыш! Тебя ждет смерть на заплеванной лестнице!  

Эмиль встал и подошел к Тине. Эльза попыталась остановить его, но он посмотрел на нее страшными глазами, и она, дернув плечом, отступила.  

- Пойдем домой, – Эмиль подхватил Тину и стащил ее с колен лысого господина.  

- Эмми… Жизнь – это мрак… А мы созданы для света… – плакала она ему в плечо.  

Он отвел ее в спальню и велел не ложиться, пока он не вытащит из этого вороха их пальто. Тина кивнула, присела на кровать – и мертво опрокинулась на подушку. Опять не успел. Придется ждать час, пока она проспится. В спальне было темно, он на ощупь стал пробираться к выходу, но запутался в чем-то и чуть не упал. Он поднял с пола плащ Тины и со злости хотел искромсать его на куски, но обернулся на нее, и его захватила какая-то сладкая волна безысходности. Он подошел и накрыл Тину плащом.  

После спальни в гостиной было нестерпимо светло и душно. Перед ним возникло размалеванное лицо Эльзы. После выпитого вина у нее почему-то всегда текла тушь, а помада оставалась только по краям губ.  

- Как она? – спросила Эльза, и ему захотелось затушить об нее сигарету.  

К ним подошел Герман, и Эльза, фыркнув на обоих, тут же ретировалась.  

Герман проводил ее взглядом и улыбнулся:  

- Наша мегера опять к тебе пристает? Знаешь, еще когда она была содержательницей борделя, то нередко…  

Эмиль впервые за вечер рассмеялся. Он испытывал к Герману невыразимую теплоту. Герман всегда восхищал его. Всем. Эмилю хотелось по-человечески сблизиться с ним, даже просто иметь право похлопать его по плечу, но Герман всегда и всех держал на почтительном расстоянии. Кроме, пожалуй, Гогена, – мрачно подумал про себя Эмиль, но тут же одернул себя за такой, даже мысленный, тон по отношению к нему. Эмилю так хотелось посидеть с ним в баре, рассказать о себе, объяснить, что он – единственное, что есть у Тины, что он не может ее бросить, и она совсем не такая, когда они наедине… что ему все равно, что у них там было с Гогеном… Эмиль инстинктивно поискал его глазами. Гоген тоже бросил на него быстрый взгляд и закурил.  

«Когда она явилась ко мне и стала сбивчиво рассказывать о каких-то неистраченных эмоциях, я сначала ничего не понял. Только спустя несколько минут я, наконец, осознал, что это признание в любви. Я постарался ее успокоить, начал нести какую-то чушь, но вдруг увидел, что она раздевается. Она осталась в одном белье и призывно легла на постель, на которой я разложил свою новые эскизы. Я собрал их и, отойдя к мольберту, начал перебирать кисти. Я не ел вторые сутки, и мне совершенно не было дело до вышедшей из ума озабоченной дамочки. Потом я увидел, как она подпрыгнула на постели, как пантера, подошла и прошипела мне в лицо: «Ах так, щенок… Тогда я покупаю тебя». Я повернулся и увидел какое-то ожерелье, которое она бросила на мое убогое кресло. Ожерелье было старинное, с огромными камнями и наверняка стоило громадные деньги. «Оно твое! Несколько ночей со мной – и ты обеспечен». Увидев мою реакцию, она с видом победительницы, смеясь, повалилась на постель. Мне не оставалось ничего другого, как последовать за ней… Когда мы еще лежали, щелкнул ключ в замке и на пороге появился Герман. Мне показалось, что он не очень удивился, застав нас в постели. Но когда он увидел ожерелье, его глаза застыли и похолодели. С тех пор она еще несколько раз заходила ко мне, пока я не отработал деньги. После нее всегда приходил Герман и мстил».  

Эмиль перевел взгляд с Гогена, о чем-то отрешенно думавшем за столом. И снова наткнулся на человека-зеркало.  

- Герман, ты не знаешь, кто это?  

- Где?  

- Да тот тип, на том конце стола…  

Внезапно на них сильно пахнуло духами с примесью алкогольных паров. Это могла бы только Эльза.  

- Может, разбудить Тину к кофе?  

- Тебе было мало? Отойди, пока я…  

Эмиль выдохнул на нее дым, она резко отшатнулась и пошла к столу зажечь канделябры. Это было еще одной церемонией «гостиной у Эльзы» – выключать свет «для интима», как она говорила, и зажигать свечи. Толстый лысый господин засуетился и придвинулся к своей даме в надежде хоть немного лишить ее чопорности, совсем не соответствующей обстановке. Эмиль выбрал самое дальнее кресло и без сил опустился в него. До него доносился мерзкий смех Эльзы, отрывистые голоса Германа и Гогена, громкое дыхание толстого господина…  

- Я набрала его номер. Я набирала его снова и снова. Но были только гудки… Длинные протяжные нескончаемые гудки…  

Эмиль подскочил и чуть не сбил молодую племянницу Эльзы, которая устроилась на подлокотнике его кресла и качалась в такт словам. Почему она всегда жертвовала своим молодым окружением ради их больного общества, он не мог понять.  

- Гудки были бесконечны. Они били в ухо…Равномерно… Убивая… Наслушавшись гудков, я подставила телефонную трубку к глазам – они стали биться в мои веки. Потом приложила их к губам – они резали их вдоль и поперек. Те губы, которые он когда-то целовал. Я разжала губы и заглотнула несколько гудков… Они утонули где-то во мне… Потом приложила трубку к сердцу – и оно стало биться им в такт. И мне казалось, что если я уберу трубку, сердце остановится…  

Девушка затихла. Эмиль даже не знал, как ее зовут: все ее звали просто «племянница». В прошлый раз была та же история: она опять наглоталась гудков и качалась на подлокотнике его кресла. Эмиль осторожно встал и громко позвал:  

- Гоген!  

Тот о чем-то возбужденно говорил с Германом, который, казалось, даже не желал его слушать. Тряхнув своими кудрями, Гоген бросил на Эмиля ненавидящий взгляд, но подошел. Эмилю показалось, что Герман победно улыбнулся.  

- Что Вам? – Гоген всегда говорил всем «Вы».  

- Потанцуй с девушкой, – Эмиль подвел к нему племянницу. – По-моему, вам обоим будет, о чем поговорить.  

Гоген стиснул зубы и нервно притянул девушку за талию. Вообще, он очень воспитан, этот Гоген, подумал Эмиль. Я бы на его месте послал меня к черту с этой племянницей. Эмиль подошел к Герману, стоящему у двери в спальню.  

- Пойду ее разбужу... Пора… – Эмиль устало улыбнулся и вошел.  

Тина спала. Он сел радом с ней на кровать и погладил ее по плечу. Она шевельнулась, но не проснулась. Эмиль пусто посмотрел на ночное небо и не нашел там звезд. Его глаза уже стали привыкать к темноте, и он в сотый раз стал осматривать спальню Эльзы. Прямо рядом с кроватью стоял этот злосчастный комод, в котором лежало пропавшее ожерелье – видимо, жутко дорогое, иначе Эльза бы так не переполошилась. Несмотря на все свои недостатки, она была очень щедра, вечно всех кормила и давала деньги. Ожерелье взял явно кто-то из их компании – тут Эльза была права. Но кто?.. Эмиль провел пальцами по ящикам комода. Пальцы нащупали старинные железные ручки и поверхность дерева. Интересно, где оно лежало?.. Здесь? Эмиль похолодел, но какое-то детское любопытство взяло вверх, и он решился посмотреть. Не отрывая взгляда от полоски света под дверью, он осторожно выдвинул ящик и просунул в него руку. Он нащупал какие-то кружева, белье – в общем, все атрибуты «содержательницы борделя», как называл ее Герман. Точно, наверное, здесь и лежало. Эмиль глупо хихикнул – и дверь внезапно открылась. Он лихорадочно толкнул ящик комода. Тот тяжело и со скрипом вошел обратно. Человек, вошедший в комнату, наверняка все видел и слышал. Эмиль покрылся испариной.  

- Я просто хотел попрощаться, – Эмиль впервые слышал голос Германа таким глухим.  

- Герман!  

Человек остановился в дверях, но не обернулся.  

- Это не я… Слышишь, это не я! Я просто по-дурацки открыл этот ящик, я не брал его!  

От его крика проснулась Тина. Она села на кровати, минуту посидела, смотря перед собой, потом со стоном упала на подушку.  

- Эмиль, я знаю… Знаю… Мне пора.  

Дверь открылась и закрылась. Эмиль зарычал и бросился на кровать с кулаками. Он бил по матрасу и сползал на пол… Что он сейчас подумает… Что подумает! Тина заворочалась и стала спросонья натягивать плащ на голову.  

Герман шел по ночной улице, смутно улыбаясь. "Бедняга Эмиль… Когда же он повзрослеет… и когда же, наконец, поймет, что я не могу дружить с ним, потому что только дружить я с мужчинами не умею… А эта стерва Тина… Вбила ему в голову, что у нее психозы, неврозы и неуправляемая тяга к алкоголю, а сама бегает по мужикам и ворует у лучшей подруги… Когда я увидел ее с Гогеном в постели, то чуть не рассмеялся… Но когда я понял, что она взяла ожерелье Эльзы, чтобы купить его ночи… Если бы Гоген сказал, что просто хочет стать таким, как все, я бы его отпустил… Даже к ней… Но я не прощу ему того, что он дал себя купить…"  

Эмилю показалось, что прошла вечность, хотя на самом деле прошло не больше минуты, как дверь открылась, и кто-то вошел снова. Герман, слава богу!  

- Герман! Как хорошо, что ты вернулся! Дай мне сказать… Я не брал это ожерелье! Но это сейчас не важно, важно то, что я всегда хотел…  

Эмиль согнулся от удара в живот и повалился на пол. Он поднял глаза и увидел чьи-то ботинки.  

- Я презираю вас. Я презираю вас за ваше отношение к жене. Я презираю вас за все то мерзкое, что сейчас вижу перед собой…  

«Человек-зеркало» приподнял его за подбородок и ударил в лицо. Когда Эмиль пришел в себя, в комнате никого не было. Тина спала. Он подошел к двери и с усилием открыл ее. Когда он вышел, Тина резко выпрямилась на кровати. Какая удача! Мысли ее понеслись стремительно и четко выстроились в цепочку. В кармане своего плаща она нашла перчатки и надела их. Потом открыла ящик комода, который только что задвинул Эмиль, и просунула руку как можно дальше. Эта дурочка Эльза даже не потрудилась перепрятать свои сокровища, потому что, как она объясняла ей с умным видом, «дважды в одном месте искать не будут». Тина сгребла все, что нашла под бельем. На этот раз Эльза точно вызовет полицию, но на ручке шкафа останутся только одни отпечатки – того, кто выдвигал ящик несколько минут назад… Зато Гоген теперь ее! Только ее! Она выставит этого сноба Германа из его дома навсегда". Тина беззвучно расхохоталась и стала распихивать все по глубоким карманам плаща. Сейчас она выйдет отсюда, даст пару коротких номеров от все еще пьяной дамочки и уведет Эмиля домой. Она надела плащ нарочито небрежно. Карманы предательски оттопырились, но она засунула в них руки, решив ни при каких обстоятельствах их не вынимать, и пошла к двери.  

Эмиль, согнувшись, вышел из спальни, вытирая ладонью лицо. Он был уверен, что это кровь, но когда посмотрел на свои пальцы, то ничего не смог разглядеть. В гостиной было почти темно – тускло горел только один канделябр на том конце стола. Эмиль заметил, что Гоген и племянница стояли посреди комнаты и сосредоточенно слушали друг друга, а Эльза меланхолично курила у окна. «Человека-зеркала» он не видел. Германа тоже. Толстый лысый господин уже почти вскарабкался на свою даму, окончательно лишившуюся своей чопорности. Эмиль подошел к столу и дрожащей рукой зажег основной канделябр, чтобы рассмотреть комнату и присутствующих. Толстый лысый господин сверкнул на него глазами и с силой задул его. Эмиль зажег его снова, но даже не успел отойти от стола, как все снова погрузилось во мрак. Эмиль взял канделябр, окликнул толстого лысого господина и с размаху ударил его по голове. Эльза истошно закричала. Полиция приехала почти сразу. Когда Эмиль в наручниках последний раз повернулся к Тине, из ее карманов доставали какой-то браслет.