Вечер опустился на Чолукой, сизой печной дымкой. Отец Сергий, скрепя сердце, уселся за стол писать Владыке Макарию. В который раз брался он за письмо, но всякий раз откладывал перьевую ручку, после слов «Высокопреосвященнейший Владыка, Архипастырь и Отец! Пишет Вам смиренный Ваш послушник, священник Сергий Ивановский...». Слова эти, пропитанные канцелярской мертвенностью, ложась на бумагу и вовсе утрачивали всякий смысл. 

Отец Сергий оторвал от письма взгляд и подавил тяжелый вздох. В окне ждал его обыкновенный вид — двор, забор, и два деревянных дома... Вроде дома как дома — но на них-то ему смотреть было больнее всего. Отчего оказались они именно здесь — бок о бок с его приходом? Неужели, чтобы мучить, истязать самим неуступным своим видом, первобытным упорством и гордыней? Пять лет стояли они перед его взором, как прежде – неприступно, чуждо. 

Хозяевами в тех домах были братья Абек и Пергал. Жили они по местному укладу крепко, зажиточно. У каждого было большое семейство, свое хозяйство, всяк в Чолукое их уважал, иные из сельчан при них даже обнажали головы. С отцом Сергием они, как будто, были в добрососедских отношениях, никогда не чинили ему зла, однако и в храм не ходили — держались старой веры. Когда священник бывал в отъезде, по ночам, из домов их бывал слышен гул бубна и шаманские заклинания.  

Стук в дверь. Отец Сергий вовсе отложил письмо, зная, что нынче уже не вернется к нему.  

– Войдите! 

На пороге стоял Абек, одетый в чамчу, по татарскому обычаю. В руках он смущенно мял кошемную шапку. 

– Здравствуй, абыз! – сказал он, глядя куда-то в сторону. 

Ивановский сморщился как от зубной боли. Абызом могли назвать и православного иерея, и проповедника-ламаиста, муллу, и даже шамана-кама. Ждал он другого... 

– Ну здравствуй, как живешь? – произнес он, с досадой. 

– Ничего, ладно живу. Вот только... глаза все болят. Не знаешь ли какого лекарства? 

Отец Сергий скрыл улыбку. Не за этим пришел Абек. Видно, стряслось что-то серьезное, но не в обычае местных — заводить важный разговор «вдруг». Нужно было подыграть гостю. 

– Попробуй примочку из «шипичного вета», – сказал священник, праздно. – В здешних местах — самый верный способ. 

Наступило недолгое молчание. Неловко потупившись Абек пару секунд переминался, комкал в руках шапку, подыскивая нужные слова. 

– Да вот еще какое дело... – сказал он наконец. – У Пергала сын заболел. Жена его, Кайан уже много дней не спит. Послала за камом , но он все никак не приедет! Помолишься о нем святому Пантилеймону? 

Вот оно. Ивановский, вложил в свой взгляд всю возможную строгость: 

– Тааак, значит... Я, значит, помолюсь о нем святому Пантелеймону, а вы опять — своим шайтанам? 

– Да я... все уговариваю Пергала креститься, а он... 

– А он... а ты сам-то? – отец Сергий искал взгляд Абека, но тот все время ускользал — то в красный угол сбежит, то на стену утечет, то уткнется в пол. Но нужно было действовать до коцна — другой возможности могло и не произойти. 

– И я... я тоже думал креститься, – потемнев лицом пробормотал гость. 

– Думал-думал — и раздумал? 

– Мне бы это... наперед избу освятить. 

– Вот еще новости! – всплеснул руками отец Сергий. – А на что тебе это? 

А про себя подумал: тут-то, видно и дошел разговор до самого главного. С Абеком, между тем, произошла разительная метаморфоза. Он побледнел, весь как будто пошел мелкой дрожью, даже голос понизил:  

– Абыз... такое тут дело. Страшно нам. Шайтан стал ходить по ночам в избе! Стучит. Когда свет не гасим, он вокруг избы ходит, стучит... 

Ну вот ведь — опять они со своими суевериями! Чуть что — сразу шайтан виноват. За годы проведенные в суровом и диком этом краю, наслушался отец Сергий разных быличек и бывальщин. Иные из них будоражили его воображение, но полученное в училище образование не позволяло ему довериться вполне этим россказням. 

– Скотина твоя и стучит. Ступай себе, – буркнул отец Сергий, не сводя, однако, со своего гостя глаз.  

Тот же, вовсе спал с лица. Видно было, что не первую ночь пытался он успокоить себя и близких простым этим объяснением.  

– Не было скотины, абыз, мы ее возле дома не держим... – промолвил он. 

– Если это и вправду шайтан... ну что же... чему ты удивляешься? Сами же его и призвали своим камланием.  

– Покрещусь! Ей-ей покрещусь! – выпалил Абек. – Только сперва с женой поговорю... 

– Пять лет уж говоришь... – отмахнулся отец Сергий.  

– Нет, я буду креститься! Только святи, батюшка, святи дом! И... помолись за маленького Канакая! 

– Ты пойми: освятить-то дом недолго. Да вот толку-то?  

Абек развел руками, развернулся и вышел вон, оставив отца Сергия в раздумьях. 

После службы псаломщик рассказал, что жена Пергала Кайан, не дождавшись кама, решила камлать сама. Этого отец Сергий стерпеть уже не мог. «Загляну-ка я к ним вечером, – сказал он. – Посмотрю, что у них за дела». Оставшийся день отец Сергий усердно молился, унимая тревогу. Идти к Пергалу было опасно, но более ждать он не мог. «Предстоит мне брань духовная, – говорил он себе. – Не убоюсь я темных этих людей. Для того я к ним и послан, чтобы словом Христовым наставить на Путь Истинный.». На закате псаломщик привел четверых крещенных инородцев, для подмоги. Пергал долго не хотел открывать. Еще на пороге учуял отец Сергий запах шаманских трав. Наконец, уговоры и увещевания его возымели успех и дверь открылась.  

Тени крысами метнулись прочь, удушье от колдовского чада стиснуло грудь отца Сергия. На стене висел камский бубен, с него на священника взирало трехглазое лицо. В избе было немалое собрание — человек десять, все из некрещенных «татар». При виде священника иные из них отвернулись, иные потупили взоры, словно от стыда. Сам хозяин дома отступил, бормоча что-то себе под нос. Ивановского охватило негодование. Впервые явственно ощутил он присутствие врага – неуловимого взглядом, не имеющего конкретной формы, отравившего сердца и умы несчастных этих людей своей ложью. Он был здесь, несомненный, хоть и невидимый.  

– Что вижу я здесь, Пергал? – произнес священник. – Как вы решаетесь осквернять призыванием диавола место, которое освящено Самим Богом во святых Его? Разве вы не знаете, что в нашем храме почивают святые нетленные мощи угодников Божиих? И как вы не боитесь оскроблять Господа? 

Перед ним немедленно выросла Кайан с ребенком на руках. На ней было чародейское платье, украшенное бубенцами, колокольчиками и раковинами каури. 

– Посмотри, абыз. Вон – мой единственный сын... он умирает! Я камлаю, чтобы сын мой был здоров. Я хочу чтобы Эрлик отозвал своих духов... 

– Поэтому ты взываешь к трехглазому своему диаволу? 

– Я ставила свечки в храме, но твой Бог на утешил меня.  

– Помни, что ты не христианка, а дружбой своей с шайтаном ты и вовсе оскорбляешь Бога. Он не внимает тебе, но через болезнь твоего чада, хочет чтобы ты познала Его. Он исполнит твое прошение, только если ты станешь воистину Дочерью Его. 

Слова эти, будто молотом опускались на голову несчастной женщины. Отец Сергей чувствовал, что слишком суров с ней, но отступать было нельзя. Мертвые глаза подземного божка Эрлика смотрели на него с бубна.  

За спиной отца Сергия, между тем, оживились крещенные инородцы: 

– Чин! Чин! Мы знаем, что в Чолукое крестился Филипп Шадеев, он до того на ногах не ходил, а теперь ходит, работает! Тадышев и Тадыков молились святому Пантелемону и получили здоровье! 

Ропот прокатился по собранию язычников. Этим моментом нужно было воспользоваться. Отец Сергий усилил натиск. 

– Ты слышишь, Кайан, что говорят люди. Бог силен воздвигнуть твоего сына от болезни. Сам святой Великомученик и Целитель Пантелеймон будет ходатайствовать за тебя и за него... 

– Хорошо, я приму это испытание, – голос Кайан звучал уже не так решительно. – Если святой Пантелеймон даст здоровье сыну, то я окрещу и его, и сама покрещусь. 

– Покрещусь тогда и я, – добавил Пергал. 

Отец Сергий смотрел на супругов с сомнением. Многажды обманывали его язычники, даже и получив желаемое, забывали про свое обещание. И теперь, кажется, попал он в их западню. Он попытался вновь пойти в наступление: 

– Опять проявляешь сомнение свое. Зачем искушать Бога?  

– Jок! Jок! – вскричала Кайан с прежним упорством. – От своего обещания я не откажусь, но и более не уступлю! 

Ребенок зашевелился на руках ее, застенал от боли. Отец Сергий отступил. Вернувшись к себе, оказавшись в постели он еще долго не мог заснуть. Враг по-прежнему был близко – за приходской оградой. Кожей своей чувствовал миссионер исходивши от него могильный холод. Почти до самого рассвета думал он о людях, что остались во власти врага. 

Наутро же в дверях вновь появился Абек. Видно, он тоже дурно спал — осунулся весь и выцвел как стиранный войлок. 

– Здравствуй абыз, ты вчера был у Пергала? – спросил он тихо. 

– Ну был, – кивнул отец Сергий. 

– Вчера опять стучал шайтан, – признался Абек. – Мы разожгли огонь, вышли во двор, а там никого. Да и не могло быть никого... 

Отец Сергий тяжело вздохнул: 

– Да ты пойми, Абек: шайтану не изба твоя нужна, а душа бессмертная, которую ты не желаешь предать в руки Господа Нашего Иисуса Христа. Пока сам ты не вразумишься, шайтан твой никуда не денется. Как помрешь — приберет к себе, но ни на радость а на муки и неугасимый пламень. Сам ты свой дом превратил в жилище диавола. 

– Я... я поговорил с женой, мы готовы креститься хоть завтра! 

Слов этих отец Серги ждал целых пять лет. 

– Слава Истинному Богу! – воскликнул отец Сергий. 

– Кудайга Баш !- кивнул Абек. 

С того утра минуло несколько дней, и вновь отец Сергий сел за злополучное письмо. Теперь однако, дело пошло куда как бодрее – новости были хорошие:  

«Пишет Вам смиренный Ваш послушник, священник Сергий Ивановский. С радостью сообщаю, что дело мое, относительно Просвящения семей Пергала и Абека продвинулось значительно. Когда Абек с женой были обучены необходимым знаниям христианской веры, то первый из них был крещен мной с именем Амвросия а вторая — с именем Анны. После мной было совершено и освящение их дома с молебным пением в нем. С той поры таинственные стуки прекратились»... 

Только священник поставил точку, как в дверь постучались.  

– Войдите! – вздохнул отец Сергий, откладывая письменные приборы. 

Через порог переступила сияющая Кайан, с младенцем на руках. За спиной ее переминался с ноги на ногу Пергал. В руках у него были деревянные идолы. 

– Абыз... – взволнованно сказала Кайан, – Аб... Батюшка! Наш сын здоров, благодаря твоим молитвам. 

– Он здоров по воле Божией. – кивнул отец Сергий. 

– Я помню свое обещание. Мы с мужем хотим принять святое Крещение. 

– Сожгите наши ярты-чалу , – подал голос Пергал. – Нам они теперь ни к чему. Искушение одно... 

Сердце отца Сергия трепетало. Он встал из-за стола, от волнения чуть пошатнулся. Глаза его нашли глаза Кайан, затем Пергала. Они больше не отводили взгляд. 

– Дети мои, – сказал он, чувствуя, как защекотало в носу, а на глазах навернулись горячие, счастливые слезы. – как долго ждал я этого дня.  

Он бросил взгляд на окно. Враг ушел, исчез. Летнее солнце озаряло крыши домов Абека и Пергала  

- Слава Истинному Богу! – сказала Кайан. 

 Кудайга Баш! – улыбнулся отец Сергий. 

*Кудайга Бош(алт.) слава Богу! 

Из Улалы отец Терентий Ковязин отправился в Бийск, однако не пробыл там и полутора дней. Двадцать седьмого января был при богослужении в архиерейском доме, и при литии по усопшем Емельяне. Исповедовал отца Мефодия, который просил поруководить им при отпевании, либо отпеть, ибо сам он ни разу никого не отпевал. После отец Мефодий попросил исповедоваться в некотором, что он позабыл. Ковязин много утешал его, а сам думал: «Как только станешь сокрушаться о грехах и молиться прилежнее, враг рода человеческого сильнее нападает. Благодарение Господу — это временно, да и помогают сострадательные наставники...». 

Из Бийска отправился он прямиком в Смоленск и прибыл в пятом часу. Получив в почтовой станции посылку и сдав денежный пакет, напился в гостях чаю. Хозяин-доброхот предложил переночевать, но отец Терентий отказался — виделась ему какая-то страшная необходимость в том, чтобы именно сегодня доехать до Алтайска.  

Зима 1887 года выдалась на редкость снежная, вьюжная. День за днем бороздили ямщики снежную алтайскую пустыню, следы их на другой день заметали метели, изглаживая даже самую память о них.  

Как ни уговаривал его хозяин остаться, Ковязин не уступил. Нашелся и проходной ямщик – как будто из Улалы. Загрузились в повозку и двинулись в путь. Скоро случился буран, лошади замотали головами, стали упираться. Добрались кое-как до деревни Точильной, остановились ненадолго. Уже везде горели огни, ямщик сказал, что неплохо бы здесь и заночевать. Отец Терентий воспротивился – никого он в тех местах не знал, да и выноситься из повозки не хотелось. Было еще светло, да и буран, казалось, разметал дорогу.  

– Поедем дальше, – сказал он ямщику. – Пожалуйста, не пей много. Я лучше подам на вотку тебе в Алтайске». 

С версту отъехали от деревни, как ямщик сообщил, что сбился с дороги. 

– Как же ты сбился, проходной? – прикрикнул на него Ковязин. 

Мужик потупился, пробормотал в бороду: 

– Прости, батюшко, я маленько выпил. 

Услышав такое, отец Теренетий не на шутку перепугался: «Погибну я с этим дураком! Все бестолковая моя энергия! Ах, нужно было брать проселочного ямщика!». 

Ветер выл, словно раненный зверь, ледяные искорки резали глаза и щеки. «Ничего, – подумал Ковязин. – Я в повозке, одежда теплая, как-нибудь выживем». А ямщику сказал: 

– Что с тобой делать? Отнюдь не сбивайся, гляди направо, вдруг попадется торная дорога...  

Тронулись в путь. Ветер то стихал, то, собравшись с силами, бил в грудь, да так, что перехватывало дыхание. Ковязин не сводил глаз со спины ямщика. Смотрит ли за дорогой? А тот уже завалился набок и облокотившись, понукает лошадей.  

– А ну сядь прямо! – крикнул ему отец Терентий. – Уснешь! 

– Нет, батюшко, не сплю... 

Ехали долго, тяжело и скучно. Вокруг, куда ни глянь, раскинулся мертвый заснеженный простор. Мало-помалу темнело. Ковязину думалось, как нелегко живется человеку в этом диком краю. Заснеженная степь причиняла только скуку и досаду. Нешто людям по сердцу жить в белой пустоте? Ветер и снег, снег и ветер — неужели из этого только и состояла их жизнь? 

Наконец, вышли на торную дорогу. Как на грех, ту сильно замело и обычном ходом дальше ехать стало решительно невозможно. Ямщик запряг лошадей гусем, сам сел на переднюю лошадь, отец Терентий уселся на козлы и правил.  

Была полночь, когда впереди вновь появился огни.  

— Вот и пашенная заимка! Может здесь заночуем? — спросил ямщик, рукавом растирая заиндевевшие усы. 

Отец Терентий покачал головой. Так крепок буран, что изба трясется, да и ночует в ней, небось, заблудившийся крестьянин. На всякий случай постучались. Открыл несчастный какой-то человек. Видно было по нему, что в избе ненамного теплее, чем в поле. Дорогу дальше он, однако, указал. Еще одна верста. Еще одна заимка. В избу не пустили и дорогу сразу не показали, ветер рвал с особой яростью, заворачивал лошадей. Долго увещевал отец Терентий работников заимки, прежде чем подсказали они дорогу до деревни Растошей. Добрались, казалось, только благодаря молитвам отца Терентия. Ямщик то и дело чертыхался, объезжая топкие места. Вот и деревня. Ковязину подумалось, что неплохо бы пару часов отдохнуть в тепле – ямщик страшно заколел. Посидели, угостились чаем и двинулись до Алтайска — до него оставалось только пятнадцать верст. Однако вскорости кони совершенно встали, пришлось распрягаться, и править лошадьми, пробираясь по пояс в снегу. Отец Терентий крепко держал чумбур. Конь был дурной – норовил дотянуться до руки, укусить. Ковязин то и дело поглядывал на ямщика — тот вымок совершенно, и казалось, весь покрылся коркой инея.  

– Пропадем, батюшко! Ох, пропадем! – плакал ямщик. – Воротиться надо, ей-богу, пропадем!  

«Верно говорит мужик, – думалось отцу Терентию. – Да не сворачивать же на полпути!». Еще полторы версты тащил он за собой и повозку и ямщика, подгоняемый собственным упрямством. Вода хлюпала в валенках. Наконец, ослабев, отец Терентий упал грудью на снег и выпустил поводья. 

– Твоя взяла! – крикнул он своему спутнику. – Поворачиваем! 

Воротились обратно в Растоши, где и заночевали — безо всякого, впрочем, сна. Отец Терентий полулежал, мучимый тревожными думами, ямщик сидел напротив и бормотал севшим голосом: «Нельзя, батюшко, спать. Здесь народ лихой. Или лошадей уведут, или в повозку залезут». Терентий только отмахивался, но в душе прислушивался к этим словам и не смыкал глаз. За ночь они обогрелись и обсушились. Тьма на востоке стала понемногу рассеиваться, взошло нерадостное, тусклое солнце. Они тотчас отправились в путь и к семи часам были в Алтайске. Заплатив ямщику положенное, отец Терентий сказал нарочито строго: 

– Не знаешь дороги — не вози! Никогда больше не найму проходных! 

Ямщик рассеянно улыбнулся, покачал головой, и тронулся восвояси. Постояв немного в рассеянности, Ковязин собрался было окликнуть его, но тот уже исчез в метели. 

Домой отец Терентий прибыл только тридцатого января, отслужил часы и молебен трем Великим Святителям. К концу молебна он был совершенно нездоров. Нестерпимо ныла застуженная нога, начинался жар. Да вот еще досада – все не шел из головы ямщик. Жалко было его, измучил себя и лошадей. Нет бы пожалеть мужика — а он ему причинил такую обиду! «Вот он, приступил ко мне – враг рода человеческого, – думалось Ковязину. – В словах моих звучали его слова...».  

Время тянулось мучительно медленно. Лихорадка накатывала волнами, Ковязин уже едва держался на ногах, как тут еще явились с бестолковыми свадьбами. «К чему я спешил? – говорил себе отец Терентий. – И сам едва не сгинул, и человека чуть не загубил». Раз за разом вспоминалась ему серая пустошь, и то, как они с бедным этим ямщиком тянут повозку, увязая в снегу. 

Забот за прошедшие дни накопилось немало. В Ильинске нужно было окрестить пару иноверцев, пожелавших венчаться, а еще исходатайствовать увольнительное свидетельство для ученика Ильинского училища — на то нужны были деньги, которых у Ковязина не было. В Мариинске случился большой разгул и пьянство, в Тураке и Катанде народ во множестве уклонялся от христианской веры. Не было видно конца этим заботам. 

Прежде чем отойти ко сну, отец Терентий поставил на больную ногу банки – как будто полегчало. Ром с чаем пресекли горячку. Но иная болезнь, куда более серьезная, снова и снова давала о себе знать. Закрывая глаза, видел священник грузное небо, серую поземку и сгорбленную фигуру ямщика, который тянет за колючий чумбур изнуренную лошадь. И теперь отец Терентий в мыслях своих был с ним, в одной упряжке, и, как тогда, повторял одними обескровленными губами: «Господи, да не яростию твоею обличиши мене...». 

. 

РАЗМЫШЛЕНИЯ ЗОНЫ НА ПОЛЯХ «ПРАВИЛ ПРИЕМА ВО ВГИК» 

                       «На конкурс представляются следующие работы: 

                       1. Очерк на материале какого-нибудь з н а ч и т е л ь н о г о с л у ч а я из жизни,  

                       свидетелем или участником которого был автор. В работе необходимо подробно и  

                       зримо описать каждый эпизод». 

                                       Из «Правил приема для поступающих на режиссерское отделение во ВГИК». 

                       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 

…А кто определит – что было более значительным, что менее значительно, ведь в себе, в своей жизни, кажется, что всё, что с тобой ни происходило, всё было з н а ч и т е л ь н ы м… 

Может, это тот день, когда впервые по-настоящему полюбил и еще не знал, что эта – с седьмого класса начавшаяся – любовь протянется столько лет, и так, потом, в предновогоднюю ночь в Кемерово, закончится?.. 

Или это та ночь на Шикотане, когда мы впятером – Юра Бобров – «бугор», Саша Понизов, Женя Голубовский, я и… кто же пятый??. забыл… забыл… Сережа Пасечник! – под дождем перебрасывали лопатами некончающуюся гору угля с плашкоута на пирс – уголь сливался с ночью, и нам начинала казаться бессмысленной эта затея – перебрасывать лопатой ночь, и чей-то крик с пирса, ну, ладно, Островский… узкоколейка… можно понять… вы-то за что?... И пальцы врастали в черенок, и потом, утром, помогали друг другу отдирать – до крови – ладони от дерева.  

«…Когда в стуке лопат наступил перепад,  

Мы увидели – пусто на палубе:  

Уголь дочиста снят. Падал дождь на ребят,  

И ребята на палубу падали…» 

Или самый значительный день был, когда я нашел Театр в старом красивом здании бывшего Общественного Собрания, и в тот же день – Жену?.. 

А может, начать с того, что было в н а ч а л е, в детстве, на Колыме… Нет, не в детстве уже – чуть позже, уже было тринадцать, – той ночью, когда мы – восемь человек – ночевали в охотничьем домике (вагончик, заброшенный вертолетом в тайгу), за сорок километров от поселка?.. 

«…И я, в избе охотничьей,  

Где Синякэ сворачивает, 

В одну из наших вылазок 

Твой профиль выжег-вырезал, 

В тайгу его вворачивал 

И в небеса вколачивал!..» 

Синякэ – река, вдоль которой надо идти по тайге, время от времени переходя ее вброд; в тот раз дошли за день – тайгой, болотами, с тяжеленными рюкзаками, с ружьями и тучами комаров на плечах: Славка Арифов, Витька Токарь, Толик «Капсюль» (он был рад, что его взяли и добродушно сносил всё – он был бессменным объектом всех наших розыгрышей, – в тот раз он, ко всему, был еще и подстрижен «под ноль», а он и без того-то был похож на дебила с сачком из фильма «Добро пожаловать…», правда, Толик был чуть поинтеллектуальней), девочки – Наташа, Витина сестра, Ира Заварзина и Оля Приходько… Когда мы, наконец, вышли к вагончику, начинало темнеть. Разожгли костёр, посидели, – река рядом шумит, чуть позже сделали пробный заход с бреднем – сразу же запекли несколько хариусов: в мокрую газету и – в золу, под угли. Тут выходит на костер мужик – лет сорока, с рюкзаком, – садится к костру, рассказывает, что идет в верховья реки, на большие Озера, нас с собой зовет. Девочки в вагончик отправляются, ужин готовить, а тут он нас и спрашивает – зачем, мол, их с собой взяли. Потом – видит, что мы не понимаем, – объясняет: из лагеря, который находится рядом с поселком, только чуть выше, в распадке, сбежали заключенные, пять человек, рецидивисты, и куда ж им идти, мол, как не по охотничьим избушкам – и еда там, и оружие достать можно. Он собирался идти с сыном и дочкой, но, узнав о побеге, оставил их дома (он не из нашего поселка был, на Омчаке мы знали всех). «За себя-то я не боюсь…» – и хлопает по карабину, который, когда садился, к рюкзаку прислонил. Ну, тот – красавец, два ствола – одни над другим, вертикально… «Смотрите, ребята, с вами девчонки, вы за них отвечаете… Я-то утром дальше пойду.» 

Мы идем в вагон, рассказываем всё девчонкам. Те говорят: обратно не пойдем (а идти назад, значит – всем возвращаться, одних-то их не отпустишь), и всё пошло по-прежнему. Никто больше о заключенных не говорит, но в голову всем эта штука засела, задумался как-то народ… Мы поели в два приема – сначала мужчины, потом женщины, сразу все не умещались за столом. Вагончик был разделен на два отсека, первый – что-то вроде кухни: справа небольшая железная печурка, а слева, сразу, как заходишь, маленький стол, сбитый из нескольких досок. Второй отсек побольше: в противоположной от входа стене – окно, вдоль двух стен, слева и под окном – сплошные нары, а у третьей, справа – еще одна печка. 

Ну, вот. Девочки едят, мужик спать ложится – ему завтра вставать рано – карабин над собой, на гвоздь, вешает, мы сидим на нарах, в карты играем… Мне выйти захотелось. В другое время отошел бы подальше, а тут, чувствую, не очень меня тянет на прогулки по лесу. Стою прямо у крыльца (несколько ступенек под дверью вагончика). Угли от костра нашего еще тлеют… И тут, краем глаза, вижу: из кустов, прямо на костер, темная фигура надвигается. Ничего не видно, только видно – коротко стрижен, в чем-то длинном, сером. У меня и сомнений никаких – о н и. Мысль сразу так дергается: их пятеро, значит, четверо следят за домиком, если рванусь – сразу поймут, что я их увидел, тут же за мной влетят в вагон. Значит, нужно делать вид, что я ничего не вижу… Пальцы от тоски не гнутся, кое-как застёгиваюсь и, насвистывая (это я думаю, что насвистывая, – э т и же, в кустах, слышали, наверное, сдавленный сип), поднимаюсь по ступенькам, открываю дверь. Закричать? Начнется паника, и те увидят, что прятаться поздно, с трех сторон – в окна и в двери – ломанутся. Стою в дверях и тихо, как мне кажется, спокойно, говорю: «О н и здесь». Девочки только головы чуть приподняли от тарелок и – дальше есть. Парни даже играть не прекратили. А я слышу шаги у вагончика. Вижу – от них бесполезно чего-либо ждать, быстро прохожу к нарам, беру свое ружье, взвожу курки и – на дверь, тут уж ребята лицо мое увидели, карты бросили, и тут дверь ме-е-е-едленно начинает отворяться. Девочек из-за стола просто сдуло: Ира под нарами, Наташа – под столом, Ольга – там же, в кухне, в угол влипла. Всё – в мгновение. 

Токарь ружье свое успел схватить, а Славка Арифов рукой по нарам – ружья нет, хватает с печки чайник с кипятком и – к двери, а та – всё шире, да с подскрипыванием, а в ней, на синем небе – темная серая фигура, – тут мужик (он спал сразу слева от двери, что из кухни в «спальню» ведет), еще не проснувшись, правой рукой рвет со стены карабин, щелчок – с предохранителя, и – уже на ногах – «Стой! Руки!..» 

И тут фигура медленно поднимает руки и дрожащим голосом Толика «Капсюля» выговаривает: «За что?..» 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  

Просто чудо, что никто из нас не выстрелил. Хорошо, что мужик оказался с крепким непрóпитым нервом, – со сна лупанул бы по дверям – и суд бы оправдал… Я-то оказался застрахованным: мое ружье вообще было не заряжено… «Капсюль» потом объяснял: я, говорит, вижу, что Зона делает вид, что меня не видит, ну, думаю, точно что-нибудь приготовили… Дверь открою, а на меня ведро воды выльется, или еще что… 

А на него – три ружья в шесть стволов… Так что, тогда – всё обошлось… Да с ним-то – с «Капсюлем» – до сих пор (тьфу, тьфу, тьфу) всё нормально, а вот Слава Арифов… Не помню – в то лето или позже: идем тропой, ружья – стволами вниз, курки взведены (на случай, если куропаток поднимем), мое – потихоньку, от ходьбы, – съехало пониже, и ствол – Славке в бедро – он впереди шел. Чувствую, что-то зацепилось и держит, по инерции рванулся вперед и – еще до щелчка – всё понял. Поверить не могу. Открываю – капсюль примят. Осечка, первый раз за все время это ружье осечку дало. Оказывается, одна из веток густого кустарника, перекрывающего тропу, попала в предохранительную скобу и – когда я рванул – сдвинула курок… Я никому ни слова, ни тогда, ни потом… Второй раз… нет, наверное, наоборот, это был первый – еще даже до истории с «Капсюлем», – мне еще лет одиннадцать-двенадцать было, – на 308-м километре, в избушку, вечером, пришли с охоты, Алька Арифов – старший брат Славкин, дает мне ружье – там патрон неиспользованный, на ночь оставлять нельзя, доставать не стал, говорит – разряди. Ну, я в предбанничек вышел, совсем выходить не стал – лень, ружье поднял в «девятку» – в верхний угол двери – а избушка чуть врыта в землю, и от двери – ступеньки вниз, – и нажал – по звёздам, а в последний миг только вижу не звёзды, а перекрывшее их веснушчатое Славкино лицо – из рук его хворост падает и – прямо у щеки – сноп искр… 

Хорошо, что в упор – дробь еще кучно шла, только опалила щеку, стой он чуть дальше… Он молча шагнул вниз и – еще сверху – кулаком мне в глаз… 

Но, видно, не жилец был Славка, есть что-то – рок, судьба ли, но – что-то такое есть: в третий раз его убили, не было ни осечки, ни промаха, только убил его не я, а Леша Костюнин; я уже учился в Магадане, в «фазанке», приехал на Новый Год, посидели с ребятами, выпили (я-то, как обычно – лимонад), пошли в баню – наверх, к фабрике, по дороге Леша – он приехал незадолго до этого хоронить брата Вовку (тот погиб в тайге), приехал, да и остался у нас, неплохой парень был, – по дороге Леша из-за чего-то поссорился со Славкой, с ножом на него бросился, мы с Витькой Токарем давай их разнимать, ну и всё, вроде, забылось, вернулись, еще у Леши посидели и пошли по домам… Только отошли метров на сто, сзади – бац!.. Мы – назад, а там – стоит Леша в углу на коленях, качает на руках Славку и приговаривает: «Славик… Славик…» 

Он ему сначала в спину – тот уже уходил, а когда он повернулся – в лицо еще в упор… 

Алька – старший брат Славкин – к тому времени уже по второму сроку сидел, оттуда написал: буду по лагерям жить до тех пор, пока Лешу не достану – убью. Лешке дали «десятку», как несовершеннолетнему, плюс – год за нож, одиннадцать. Он на суде просил: самый строгий режим, только чтоб с Алькой не попасть на одну «зону»… И сразу – через полгода – умерли мать Славкина, тёть Фая, и отец. А Алька до сих пор где-там… 

«…А что во мне от Колымы? – 

Привычка потеплей одеться… 

Да лица горьких горемык 

В протяжных снах о белом детстве…» 

…Как знать, что было более значительное, что – менее… Всё было значительным, люди были значительные, мне везло на людей… Учительница первая моя, а еще раньше – воспитательница в поселковом детсадике, мастер в магаданской «фазанке», женщина-ректор театрального института в Тбилиси, друзья мои, разбросанные по всему Союзу, режиссер, который писал мне в Грузию, после того, как я ушел из его театра: «Главное – береги в себе поэтический голос…» 

. . . . . . .  

…О чем бы я хотел снять фильм? – О Любви, о Театре, о Поэзии. О человеке, для которого эти три понятия неразделимы. 

Действие, очевидно, будет происходить в далеком от Москвы провинциальном городе. Герой фильма и девушка, которую он любит – актеры местного театра. Он устраивается в театр из-за нее, и неожиданно для себя оказывается в чудесном мире Чехова, Шекспира, Шварца… 

Почему именно к и н о?.. Имея некоторый театральный опыт – я работал в нескольких театрах (в театре пантомимы, в двух молодежных и в четырех драматических) – я, более других, полюбил один – с маленьким залом, где не было четкой границы между зрителем и актерами. Метод работы в этом театре я назвал для себя, условно, «киношным» – врать было нельзя, надо было всерьез и честно жить на площадке… Думаю, что у кино бóльшая – по сравнению с театром – возможность для выявления постоянного «внутреннего монолога» человека… 

. . . . . . . 

…Да, конечно, я рассказал бы в своем фильме о том, как трудно возвращаться в свои города. Я бы рассказал о мастерской резьбы по дереву во Владивостоке, где я работал учеником. Мне было шестнадцать лет, Мастер вырезáл к какому-то конкурсу фигуру пожилого партизана и просил меня ему позировать. Старый воин должен был стоять почти обнаженным и грозить кому-то кулаком. Я поворачивался то так, то эдак, гневно вскинутая рука затекала, и по мне расползалось какое-то тщеславное и грустное осознание того, что, вот, будет стоять «партизан» на выставке, люди будут его рассматривать, и никто не догадается, что партизан этот – я. 

Потом Мастер вырезáл девушку с парнем в окошке. Парня он опять резал с меня. Через шесть лет я приехал во Владивосток, зашел в «Пельменную» и увидел на стене, над столиками, эту работу. Я смотрел на этого деревянного юношу с бутылеобразной головой и плечами, и мне вдруг стало очень жалко себя и обидно… 

Как-то Мастер сказал мне: «А не попробовать ли тебе самому? Я чувствую – у тебя получится». Он выдал мне кусок треснувшей доски, штихели*, и я приступил. Сначала я нарисовал на доске л и ц о, затем начал доску обтесывать и опиливать. В процессе работы я понял, что первоначальный замысел погублен и «лицо» трансформировалось в морду, сначала – кошки, а потом – тигра. Увидев, что это тигр, я сообразил, что в связи с близостью Уссурийской тайги и учитывая местный эпос, литературу, я очень верно и тонко задумал свою работу. Я вгрызся резцом в деревянные волокна вокруг своего дитеныша, видя уже и в этом символ: из глубины, из веков, которые олицетворяла грубая, необработанная доска, вдруг проклюнулась добрая морда тигренка… Я вспоминал Сельвинского: 

«…Это ему от жителей мирных 

Красные тряпочки меж ветвей, 

Это его в буддийских кумирнях 

Славят, как бога:  

Шан — 

Жен — 

Мет — 

Вэй! 

Это он, по преданью, огнем дымящий, 

Был полководцем китайских династий…» 

Я зажегся. Я вдруг почувствовал, как я узнаю́ дерево, и как дерево привыкает ко мне и начинает доверяться мне. Я услышал его – дерево. Я чувствовал радость и восторг оттого, что оно меня слушалось, уступало мне, и я мог уже управлять его – дерева – венами-линиями, только чуть подправляя их и направляя в нужную сторону. Случайно, совершенно неожиданно для меня, перед носом у тигра вырос маленький цветок с четырьмя неровными лепестками, и тигр потянулся с любопытством к нему…. Когда уже было поздновато, я спохватился и вспомнил, что у тигров есть хвосты, и даже на сáмом Дальнем Востоке бесхвостых тигров не бывает. Пришлось хвост изыскивать из того, что оставалось, и он получился очень куцым. Этот куцый хвост, разнолепестковый цветок, удивленный тигриный глаз – очень сочетались друг с другом. Мне уже было жалко, что у тигра только четыре лапы, только два уха: мне хотелось еще и еще п о д п р а в л я т ь дерево резцом… Но пришел Мастер, остановил меня, дал паяльную лампу и заставил меня сжечь моего зверя, точнее – обжечь. Я послушно, как мне ни было больно, обжигал тигра, потом чем-то пропитывал-смазывал, а потом Мастер забрал старый обгорелый кусок дерева и унес. Через полгода я встретил своего тигра в Москве, на ВДНХ, в «Павильоне труда и отдыха», слушал, как говорили об «интересном авторском замысле», «решении» и проч. И я уже и сам верил, что были и замысел, и решение… 

…Первую маску свою я вырезáл для Оли. Оля была рядом, работа от этого шла споро: мне хотелось сделать ее быстрее и лучше. Получилась она немножко с разными глазами, с чуть смещенными щечками – монголовидная красавица. Имея уже опыт, я ее обжег и покрыл раствором, демонстрируя свое мастерство и гордясь им. На обратной стороне я сделал отверстие для гвоздя и вырезал: «Оленьке». Она повесила маску у себя дома, над кроватью, и мать ее, которая меня терпеть не могла, первый раз в жизни сказала что-то доброе в мой адрес, вроде: «Хорошо… у него талант… – но тут же поправилась: – …но это – от Бога, а сам – дурак!» 

«...Из дерева мягкого сделаю маску я – 

Первую маску – для девочки ласковой...» 

…Как-то, я встретился с Ольгой. У нее дочь, муж хороший, хирург, ходит на судах за границу, привозит всякие именные статуэтки, рисунки каких-то знаменитостей, чуть ли ни Сикейроса; она мне всё это показывала немножко с гордостью, немножко с грустью, а потом, случайно, я увидел свою косенькую монголочку, которая висела там же, где ее повесили семь лет назад… 

. . . . . . . . . 

…Я назвал бы фильм «Две птицы». Почему? – «Две птицы» – это Грузия и Россия, это – Театр и Поэзия, это ежедневный выбор, точнее – невозможность выбора, это – обреченность, это попытки сделать счастливой любимую женщину и, в то же время – не предать тот голос, который ты иногда еще слышишь… 

Две птицы летят и летят в моем небе – 

Белая лебедь и черная лебедь… 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  

…А может, самой значительной была минута, за которую – внешне – ничего не произошло; может, эта минута будет и будет повторяться в памяти всю жизнь, и каждый раз, когда в нее, в эту минуту возвращаешься, ты из нее смотришь теми своими глазами и всё больше и больше вбираешь в себя всю ее бесконечность, и в последние мгновения жизни всё уйдет, отступит, потеряет смысл, и жизнь сузится до м и н у т ы, войдет в нее, и разольется по ее необозримости, и тебе снова десять лет, и ты возвращаешься из поселка Молодежного домой, на Блиновку, – идти-то, всего, десять минут- только мост перейти, – и ты переходишь его в стотысячный раз, и потом будешь еще переходить его миллион раз, и всё будет как обычно, но сейчас, на подъеме, что-то тебя толкнет в спину, ты остановишься, и обернешься, и вдруг увидишь то, что видишь каждый день: развилку – дорога раздваивается: одна уходит влево, поднимается и затем заворачивает за сопку, на рудник имени Александра Матросова, тянется еще километров пять и – обрывается, и вторая – вправо, мимо Молодежного, оставляет слева дом Гали Повышевой, а справа, на краю пустыря – одинокий, разваленный дом, в котором повесился старик-татарин Хамид (или нет, он еще жив, он повесится позже, года через два), пустырь за этим домом – на этот пустырь сел однажды вертолет, – и дальше дорога вильнет у водокачки, где одно лето работала моя мам, а потом вернулась к себе, в насосную на ЗИФ – золотоизвлекательную фабрику), и тянется дальше, вдоль нависающей над ней горы – тридцать метров отвесной стены мы с Пашей Крипаком преодолели за шесть часов, – и дальше, мимо 306-го километра, где от нее ответвляется дорога поуже – на прииск имени Марины Расковой, а с левой стороны, подальше – под сопкой – стоит не видимая с дороги будка, в ней живет странный человек с ружьем, собакой и транзистором «Альпинист», – и дальше, мимо 310-го километра – там начинаются озера, и там я сидел ночью у костра, поддерживая его:  

…У черных сопок на плечах, 

Высоко, в желтых зернах, 

Косяк о чем-то прокричал 

И пролетел к озерам… 

– меня побил отчим, и я убежал из дома, и Алик Арифов с Генкой Маякиным взяли меня с собой, и я ждал их у костра, и вздрагивал на каждый хруст – был апрель, на Колыме всё еще в снегу – и рядом шумела река, чернели сопки, прямо на них лежали звезды, я кутался в тулуп, не выпускал из рук топор, и когда со стороны озёр доносились выстрелы, мне становилось не так страшно – Алик и Генка были где-то рядом; а дальше – дорога шла к перевалу, мимо поселка Кулу, куда я тоже однажды убегал из дому, – и, наконец, уходила в Бесконечность, которая волновала мое воображение красивыми, эхом отзывающимися в сопках названиями: «Бутугычаг… Хатыннах… Кадыкчан…», и вот тут-то, на границе с Бесконечностью, и начиналось то, что остановило меня, когда я поднимался на мост, и заставило обернуться – сопки, самые обычные сопки, которые в это мгновение были самыми необычными – синие – в снегу сопки во весь горизонт и больше ничего, и эта красота сжала грудь, и захотелось плакать, и я впервые подумал, что это моя родина, – я родился в Одессе, но рано уехал оттуда и Одессу не помнил, и всё равно считал себя одесситом, и мечтал скорее вырваться из этого холода и уехать к Черному морю, – но вдруг я остановился здесь, понял э т о, и ощутил, что я ж и в у…