В августе 1902 года к священнику Стефану Борисову из Кобии приехал один крещенный недавно татарин. Привела его, как оказалось большая нужда – после родов тяжело заболела родственница его Мочаан Осипова. Много дней камы изводили больную своими волхованиями, но облегчения не случилось – день за днем угасала Мочаан, и не было уже надежды на исцеление. 

- Только знай, батюшка, – увещал отца Стефана татарин. – Муж ее, Бойдон, очень крутого нрава. Боится его весь аил, так уж он дюж и суров. Мать ее – известная шаманка. Как не приедет к нам причетчик, так сразу берет она бубен и принимается камлать ночами напролет, мешая вести спасительные беседы. 

Взяв с собой псаломщика, отправился отец Стефан в Кобию. Ехали нарочной повозкой, со стороны Макарьевска. Всю дорогу пребывал отец Стефан в тяжелых раздумьях, считал березы, что проплывали мимо. Одна, другая, третья… Березы росли на скалистых уступах, цепляясь корнями за крохи почвы. Иные из них иссохли, не достигнув полного своего роста и торчали, словно рыбьи кости, другие шумели зелеными еще кронами, серебрясь на солнце. Мимо промелькнул каменистый отрог, в частоколе берез промелькнула опушка. Еще один поворот, и вот он – аил. 

Миссионерский стан здесь был основан совсем недавно. Крестились местные неохотно, по одному. Многие еще пребывали в черством своем язычестве, и отец Стефан редко бывал здесь, не имея большой надежды на успех свое проповеди. 

Бойдон сам вышел навстречу священнику. Весь он походил на гранитный валун — широк в плечах и крепок, на земле стоял твердо, как будто врос в нее. Взглянув в лицо его отец Стефан, совсем было пал духом. Как холодные горные ветры источили это каменное лицо несчастья. Забода о детях, запустение в хозяйстве озлобили его, сделали неприступным. 

- Ну здравствуй, батька. – сказал он угрюмо, но все же пригласил гостя в дом. 

Мочаан лежала на своем одре недвижимо. Отец Стефан заглянул в ее лицо, измученное, постаревшее прежде времени, но еще живое, сохранившее крупицы неясной надежды. Увы, он сразу угадал все знаки тяжелой пневмонии. Отвратить смерть ее было уже нельзя. 

- Зачем ты позвала меня, Мочаан? – спросил он ее, как можно мячге. 

- Быть может, выдоровею, если окрещусь, – ответила женщина, и на глазах у нее выступили слезы. 

- Почему же ты ранее не пожелала креститься, а именно теперь, когда тебе так трудно? – спросил отец Стефан без укоризны, но с чуть большим напором. 

- Раньше меня камы1 уверяли, что вылечат, а теперь уж из сил выбилась. 

- Я не кам, – промолвил Борисов. – Я не могу восхищать себе дела Божии и уверять что непременно с крещением исцелишься: в Его руках жизнь и смерть человека. Впрочем, веруй, верующему все возможно. Но если после крещения не будет тебе легче, ты и домашние твои будете говорить, что крещение не в пользу послужило, тогда как это — дело Божие и всегда оно бывает в пользу. 

Мочаан смолчала, и тогда священник рассказал ей, как можно проще, о жизни вечной, о блаженстве что ждет ее при Господе. Она слушала внимательно, кивала, лицо ее, сделалось задумчиво, казалось, она забыла про жар и лихорадку. Тогда спросил Борисов пожелала ли бы она креститься, если бы после крещения пришлось умереть. 

- Сам говоришь, что не кам, и не исцелишь ее! – проворчал Бойдон. 

Такого отец Стефан уже не стерпел. Опасливость исчезла, уступив место праведному гневу. 

- Не раздражай Господа! – произнес он строго. – Не упрямился бы ты лучше, а обратился вместе с женой своей к Нему! 

Сверкнув на священника гневным взглядом, Бойдон развернулся и вышел, оставив их вдвоем. 

- Я готова, – чуть слышно произнесла Мочаан. 

Исповедовав больную, совершил отец Стефан над ней и над ребенком ее Крещение. Пришло время Святого Причастия. Новокрещенная Татиана пребывала в большом возбуждении, горячечные пятна на ее щеках сменились розовым румянцем. Явился и свекор ее, старец Иван Каланак, с опухшим животом, неохотно принявший в прошлом году крещение. Привел его сам Бойдон. 

- Вот, батька, посмотри! – сказал он, торжествуя. – Отец мой, как покрестился, стал совсем плох. Не помогает ему твое Крещение! 

На это Борисов не ответил. Новокрещенная Татиана причастилась святых Тайн с верой и любовью, но старый Иван приняв Дары, отвернулся, и показав вид, что кашляет, выплюнул Святую Частицу себе в ладонь. Отец Стефан уже видел такое среди не крепких в вере новокрещенных, и в скрепив сердце, седал вид что ничего не заметил. Не укоренилась еще благодать Христа в этих сердцах. Иные корни источил ветер. 

Оказав больной и свекру ее посильную помощь лекарствами и напутствовав на прощание Татьяну наставлением о молитве, отец Серафим возвратился к себе. Прошел день, другой третий. Не оставляло священника беспокойство. А ну как снова начнут камлать над больной? Дошли до него слухи, что Бойдон послал к известному каму и тот передал что Татиана умрет в третий день. Снова снарядился Борисов в дорогу, Дорога до Корбии казалась бесконечной. Снова по праву руку от него проплывали березы. Одна, другая, третья… «Нет, не вернется Татьяна в камские сети, – говорил себе священник. – И пусть опять ее муж будет говорить на меня напраслину, я не отступлю!». 

Он застал больную хоть и в худшем состоянии, но в духе спокойном радостном. Она предавалась мыслям о посмертном покое и крепко держалась за Иисуса Сладчайшего. Бойдон же сделался еще мрачнее прежнего, он обрушался на Борисова, словно горный сель. 

- Я говорил тебе, батька, чтобы не крестил ее, если не можешь исцелить, – вот, она умирает! – пророкотал он, надвигаясь угрожающе на отца Стефана. 

- Не сердись, Бойдон, тяжело мне от твоих слов. Мне хорошо будет, если я умру, – еле слышно говорила Татиана. 

- Зря заступаешься за него! – громыхнул Бойдон. – Лучше бы послали за камом. Может он отшепчет! 

- Э Тута Jисузым, мени аргала — промолвила больная, что значило «Иисусе Сладчайший, спаси мя!». 

Соборовав больную, отец Серафим оставил кое-какие лекарства, и отправился восвояси. Но не прошло и недели как вновь понадобилось ему наведаться в Кобию. «А что если Татиана умерла? Умерла, это конечно... что же сделает теперь со мной Бойдон?». 

Одна береза, другая, третья... вот уже и последний поворот… на опушке промелькнуло что-то белое, отец Стефан остановил повозку, и спешился. Он поднялся на отрог, по тропинке, устланной молодой осенней листвой. Среди белоствольных деревьев стоял березовый крест правильной формы, сделанный по образцу того что поставили миссионеры среди аила. 

- Татьянин ли это крест? – спросил себя отец Стефан, зная уже наверняка ответ. 

Сердце его сжалось от скорби. Вот-вот посыпятся на него укоры от Бойона, матери ее и прочих язычников. На квартире встретила его хозяйка, в крещении Марфа, и угадав вопрос на лице его, сказала одно только слово: «Умерла». Глянув в окно, Борисов увидел приближающегося Бойдона. «Вот он расчет за смерть Татьяны», – сказал он себе. Но вот Бойдон переступил порог и подошел к отцу Стефану, несмело, словно провинившийся ребенок. Что-то изменилось в нем. Обыкновенно черное и мрачное лицо его на сей раз вылядело светлым и приятным. Словно изгладилось, налилось новой силой в нем что-то давным давно зачерствевшее, – казалось уже неживое. 

- Здравствуй, Батька, – сказал он, с приветливым поклоном и протянул руку. – Померла крестница твоя. На пятый день после крещения. Но ведь как хорошо померла! Днем в тот день не вставала, а ночью встала, сходила на улицу, умылась, велела затеплить свечку перед образом, выкурить ладаном, и, сидя на своей постели, глядя на икону шептала молитву и крестилась, и кланялась, склоняясь на подушку; затем, так и осталась головой на подушке. Я подумал что она засыпает, испугался чтобы не упала, и говорю ей: Татиана, подыми ноги на лавку. А сам дочку укачиваю. Молчит жена. Наконец, когда уснул ребенок, я подошел к ней, поднял ее ноги на лежанку и смотрю: померла! Видел, батька крест на горе? Это я его поставил… для нее… 

И тут с Бойдоном случилось невозможное, то чего отец Стефан никак не ожидал увидеть: из глаз вдовца, по щекам казавшимся прежде каменными полились тихие слезы. 

- А как хорошо померла, вот крещение послужило ей в пользу, – произнес Бойдон тихо. – Буду креститься и я. 

Отец Стефан все никак не мог поверить услышанному и увиденному. Духовное утешение явилось в смерти новокрещенной рабы Божией. Случись все иначе, муж ее не лил бы таких слез. Был он свидетелем тому, как ушел человек, ушел в Любви Божьей, и сам испытал эту Любовь... Это было очевидно как день. Бойдон сидел перед ним, смахивая с черствых своих щек слезы, и твердил уже только одно: «Э Тута Jисузым, мени аргала». 

В начале прошлого века, в верховьях реки Бии стоял аил , называемый Чонурак. Жил в том аиле юноша по имени Санак, и было у него три старших брата – Сыгыр, Акай и Дьекенек. Сыгыр и Акай уже нашли себе жен и жили, что называлось «своим умом» – пасли скот на каменистых горных склонах, все делали по старому укладу, как наказывал покойный их отец. Дьекенек был на два года старше Санака, но пока что не думал о свадьбе. 

Чуть поодаль от их аила протянулась невысокая ограда, за которой виднелись покатые крыши изб. В самой крайней из них жил дядька Варлаам Бегеев. Несколько лет назад он переселился в построенный на русский манер бревенчатый дом, а юрту свою сжег. В аиле его считали чудаком, братья Сыгыр и Акай при встрече всегда посмеивались над ним, не являя никакого уважения к его сединам. Старик же в ответ только мирно улыбался, да качал головой. 

Как-то, в конце весны, Санак проезжал мимо дома Бегеева и застал старика во дворе. Тот чередил своего лучшего коня. Он даже достал из своего сундука нарядную уздечку с серебряными бубенцами, и новое седло. 

– Что поделываешь, старый шайтан? – по привычке, подражая старшим братьям окрикнул он его. 

Дядька Варлаам поднял голову и обнажил редкие зубы: 

– Будь здоров! Да вот, собираюсь в Созоп, на большой праздник! 

Приветливость старика смутила Санака. Стыдно ему стало за «шайтана». 

– А что за праздник такой, дядька? – спросил он уже дружелюбнее. 

– Поезжай со мной – увидишь! – кивнул старик. 

Юноша ненадолго задумался. Предложение показалось ему заманчивым. Любил он праздники, на которых можно было всласть напиться кумыса, попеть песни, да показать свою молодую удаль. Но что-то подсказывало ему: дядька Варлаам говорит о чем-то другом. В конце концов любопытство взяло верх. 

- Якши! – сказал он. 

Старик Бегеев обрадовался, быстро снарядил коня и вывел его за ограду. 

- Только знай! – предупредил он неожиданно-строго. Делай все в точности как я скажу. Первым рта не открывай, да смотри внимательно. 

«Ну вот, – сказал себе Санак. – Никакого веселья». Однако же ему стало еще интереснее, что за праздник такой – без игрищ и забав. 

Путь до Созопа был неблизкий. В дороге, дядька Варлаам разговорился, расспрашивал юношу про его жизнь, про братьев, про хозяйство. Санак отвечал неохотно. О чем рассказывать? Скучно и скорбно бытовал старый аил. Кочевая жизнь, переменчивая, прерывистая отучила их от глубокого созерцательного размышления. Привычны были для них голодовки, когда по легкомыслию своему не делая припасов, они оставались почти вовсе без еды и собирали древесную кору и былье, чтобы хоть как-то прокормиться.  

Но вот приехали на место. Санак смотрел по сторонам, забыв про данное старику обещание не открывать рот. Никогда не видел он такого скопления народа – даже в те разы, когда братья брали его на базар, выменивать лошадей. Люди разных сеоков из разных аилов,– все нарядно одетые стекались к высокому деревянному дому, увенчанному крестом. «Вот он – дом русского Бога, – понял юноша». 

Дядька Варлаам спешился, стреножил свою кобылу, и взял коня Санака под узды. 

– Слезай, – сказал он весело. – Оставим лошадей вон у той коновязи. Не бойся. Здесь не уведут. 

Словно во сне двигался Санак среди всего этого великого собрания. 

– Абыс Михаил приехал. – рассказывал между тем Бегеев. – Сегодня большой праздник, называется «Троица». Это – великая радость для всех нас! 

Он уверенно шел вперед, сквозь толпу, в которой, однако, не было никакой толчеи. Наоборот встречные узнавали дядьку Бегеева, пропускали его перед собой, кивали и приветливо улыбались.  

Уже на паперти, Санак, смешался, попятился было назад, но старик удержал его и затем легонько подтолкнул. Внутри храм был обставлен скромно, если не сказать скудно, на грубом деревянном иконостасе висело всего три иконы, еще одна покоилась стояла на аналое. Пол был устлан березовыми листьями и травой, в воздухе плыли клубы фимиама, по углам горели свечи, отбрасывая на иконы загадочные блики, Но Санак, впервые оказавшись в храме, долго не мог вымолвить и слова – все казалось ему чудным, как будто не совсем настоящим. Как будто зыбкая пелена окружала его, отделяла от чего-то сокрытого, невидимого. Бегеев объяснил юноше, что отец Михаил привез с собой икону святого Пантелеймона – известного на весь мир целителя. Икона приковала внимание Санака – никогда прежде не видел он ничего подобного. Когда он спросил дядьку Варлаама, где же сам святой Пантелеймон, тот ответил: «С Господом». Слова эти еще больше потрясли юношу. Не сознавая умом, что происходит с ним, он вострепетал сердцем. Как будто очнувшись от тяжелого забытья, смотрел он не отрываясь за чудесным действом, равного которому не видел никогда.  

Отец Михаил, по случаю большого скопления народа, провел молебен под открытым небом. Санак мало что понял из произнесенных им слов, но то, с каким благоговением, с какой кротостью внимали им собравшиеся, еще больше разожгло в его сердце странное, незнаемое прежде чувство. 

Когда молебен закончился, люди не спешили расходиться, подходили к священнику за благословением, подолгу говорили с ним. Бегеев, обхватив Санака за плечи повлек его к отцу Михаилу. Юноша только подивился силе старика. Казалось, то может голыми руками выкорчевать кедр. 

– Здравствуй, абыс! – сказал Бегеев, поклонившись. – С Праздником! 

– О, Варлаам! – лицо батюшки просияло. – С Праздником, дорогой! А кто это с тобой? 

– Санак, – деловито представил своего спутника старик. – Вот привел в первый раз, посмотреть что у нас здесь да как! 

– Санак? – отец Михаил пристально взглянул в лицо юноши. – И вправду, прежде не видел. Из твоего аила? 

– Да, живет… по соседству, – ответил старик. 

Священник понимающе кивнул. 

– Понравилось тебе у нас? – спросил он. – Не подумываешь креститься? 

Санак сам не ожидая от себя такого, кивнул. 

– А знаешь ли ты какие-нибудь молитвы? – последовал вопрос. 

– Куда ему! – покачал головой Бегеев.  

Батюшка ласково посмотрел на юношу: 

- Если хочешь, я напишу для тебя несколько молитв... 

- Я не умею читать, – пробормотал Санак, и впервые за всю жизнь почувствовал неловкость. Отец его, пока был жив, всегда говорил: читать учатся только ленивцы. Кто читает – тот не работает. До сего дня слова эти казались юноше вполне разумными. Теперь, однако, его посетило некоторое сомнение. «Научиться читать, видно – тяжкий труд, – подумалось ему. – Не всякому по силам». 

- Что читать не умеещь – это ничего! – сказал дядька Варлаам. – Память-то у тебя хорошая! Я тебя научу! Повторяй за мной… Э тенеридеги Адабыс! адын Cенин алкалзын… 

Санак повторил, голос его слегка подрагивал от волнения. 

- Каандыгын Cенин келзин; канайып тенериде… 

Санак повторил уже увереннее. 

- Ну вот и славно! – кивнул Бегеев. – До Чонурака выучишь! 

Он наконец отпустил юношу и принялся что-то горячо обсуждать с отцом Михаилом. Санак стоял поодаль, растерянный. Слова, никогда прежде им не слышанные углями тлели на его языке… Отче наш, сущий на небесах…Не зная того он впервые почувствовал душу в себе. Пока что это было только смутное беспокойство но юноша знал – оно не пройдет, лишь наберет силу. Между тем, дядька Варлааем пообещал абысу, что до праздника Успения подготовит Санака к святому Таинству Крещения, и получил от него на то благословение.  

Заночевали они в Созопе – до заката старик встречался с разными своими знакомцами, иные из которых приехали из дальних мест. Санак слушал их разговоры вполуха, повторяя в уме своем неведомые, страшные слова молитвы: «Э тенеридеги Адабыс! адын Cенин алкалзын…». Утром, по дороге в аил, Бегеев еще много рассказывал о вере во Единого Бога, вспоминал слова молитв, рассказывал удивительные истории про людей, живших давно-давно творивших всевозможные чудеса, и еще много такого, про что Санак прежде не знал. 

Не знал он и того как встретят дома его братья. Все трое выехали ему навстречу — один другого мрачнее. 

– Слышал я, что ты с Бегеевым ходил к русскому богу, – произнес Сыгыр презрительно. – Что же ты надумал? Креститься? 

– А если и так? – ответил Санак нерешительно. – Что с того? 

– А то – если покрестишься, – не будешь нам больше братом! – произнес Сыгыр и плюнул в пыль. 

– Станешь таким же русским, как дядька Бегеев, – подтвердил Акай. – Не знаешь разве, что придется тебе жить по их укладу? Отпадешь ты от нашей кости, от кости отцов наших! Не стерпим мы того, правда, Сыгыр? 

Старший брат только отмахнулся. Со времени смерти отца стал он старшим в роду, и счел своим долгом хранить старую веру. Когда кто-то в семье болел, он звал кама, для шаманского обряда жертвовал ему откормленного жеребенка-аргамака, много сыра и кумыса. Быть может, сам Сыгыр и не видел в этом старинном обычае особо толку, но не смел преступать его. 

– Ну что же! – всплеснул руками Санак. – Будь по-вашему. Не смею я тебе перечить, брат.  

Сказал так, а сам затосковал. День за днем, все более отстранялся он от братьев своих, делался задумчив. Неприветливой казалась ему и отцовская юрта, полная пыли, сажи и насекомых. Братья жили по-старому укладу – одним днем, не задумываясь о дне грядущим. Не понимал Санак, что в том не было их вины. Душа его была подобна парному молоку, души братьев его сделались тверды и черствы как сыр. В темноте и безверии жили они, как жили предки век за веком. 

Тайком от братьев снова и снова повторял про себя Санак огненные слова: «канайып бис алымдуларыбысты божодып jадыбыс, бистин алымдарыбысты таштагын…». Когда старшие братья отгоняли скот на дальние пастбища, или снаряжались на охоту, он, сказавшись хворым, оставался в юрте, а потом тайно ходил к дядьке Варлааму, поговорить о христианской вере. Они сидели подолгу, пили чай, старик Бегеев был косноязычен,  

многого объяснить не мог. На помощь ему приходили соседи, Бычковы – пожилая пара, из новокрещенных. Они учили юношу молитвам, показывали иконы, что хранились в их доме. Братья ворчали на него за нерадивость, но, кажется не знали об истинной причине его «хвори». Только младшая сестра, девица Айла, знала секрет Санака. Они говорила старшим братьям что ухаживает за недужным. На самом деле же она сама ходила вместе с братом за ограду, пила со стариками чай, сидела и молча слушала их беседы.  

Скоро, однако, Санак и взаправду заболел. Спал с той поры с лица, сделался молчалив и задумчив. Мало-помалу стала проявляться у него «шаманская болезнь». Юношу что ни ночь посещали странные ведения, метался он, словно в бреду, лепетал что-то на непонятном языке, перестал принимать пищу, исхудал и осунулся. Братья, однако, только обрадовались этому. Сыгыр к тому времени стал димичи – помощником местного зайсана , твердого в прежней вере, и всячески противящегося Христианскому Благовестию. 

– Ну вот! – хвалился он. – Скоро у нас свой абыс будет! Абыс-кам! 

Горько было Санаку слышать эти слова. Мир вокруг него словно бы выцветал — еда утрачивала вкус, приглушались звуки, краски утрачивали яркость. Уходили из его жизни свет дня и ночная прохлада. Все чувства мало-помалу истребил тяжкий его недуг. 

Подошло к концу лето. Санак уже давно не вставал с одра своего. Много дней не принимает никакой пищи, и лежит недвижно, как труп. Лицо его исказила личина смерти. Ослабевшим зрением он наблюдает лишь тени настоящих вещей, а быть может – тени теней: вот, темном углу юрты на шерстяном лежаке сидят сычами Сыгыр, Акай и Дьякенек. Не принято в их роду ухаживать за больными, прикасаться к нечистому, смердящему телу. Вокруг очага пляшут, вращаясь и кувыркаясь легкие дымчатые фигурки. Они скользят по земляному полу, приближаясь к ложу Санака, касаются его липкими, холодными ручонками, нашептывая заклинания своими тихими, как бы бездыханными голосами. Санак знает, что это ектерии, потусторонние духи, заманивают его обратно во тьму. 

- Каандыгын Cенин келзин; канайып теhериде, анайып jерде-дее табын Cенин болзын; – шепчет Санак одними только бледными губами. – кyндеги ажыбысты бyгyн биске бергин; 

Дымчатые фигурки истаивают, расточаясь в горячем воздухе, на время оставляя умирающего. Вот Дьекенек подсел к умирающему, и заглянул в его глаза. 

– О чем думаешь, брат? – спросил он тихо.  

Санак долго молчит. Он думает о том, что никогда уже не возьмет себе жены, не станет отцом, не выйдет даже сам из этой душной юрты. 

– Господи! – прошептал он, собрав остатки сил. – Как мне хотелось бы креститься. Хотя бы умереть крещенным, а то, что даже теперь будет, куда моя бедная душа пойдет? Прямо к диаволу... 

– Опять он об этом! – фыркнул Акай. – Лучше бы думал, как посмотрит в глаза нашему отцу, когда прибудет в царство Эрлика ! 

После этих слов Санак забылся совершенно. Он метался на лежаке, объятый жаром, и лишь иногда стонал: 

– Абыс надо, абыс надо... 

Сестрица Айлу тогда не стерпела – побежала к Бегееву. «Дядька Варлаам! – пролепетала она сквозь слезы. – Санак совсем плох, абыса просит! Креститься хочет сей же час!». Тот лишь развел руками: в Созопе ни в Макарьевске в ту пору не было священника. 

– Ступай к нему! – сказал он девушке. – А я за Бычковыми.  

Старик Бычков в тот день ушел на охоту, но жена его, услышав про Санака, тут же собралась, взяв с собой икону Николая Чудотворца и чайную чашку Богоявленской воды.  

Как только Бегеев и Бычкова переступили порог, старшие братья уставились на них, но не сказали никаких приветственных слов. Айлу напротив, встретила стариков, осыпая их словами благодарности, расцеловала их руки. Юноша все так же лежал в забытьи, лицо его горело страшным жаром. Сестра опустилась на колени у изголовья его одра, закрыла ладонями лицо и тихо заплакала. 

– Зачем ты позвала их? – рыкнул на нее Сыгыр. – Что проку от них теперь? Говорил же я Санаку — нужно ему становиться камом! Теперь духи сожгут его изнутри. 

– Да-да! – поддакнул Акай. – Много бед на нас навлечет его упрямство! 

Дьекенек же смолчал. Во взгляде его читалось сомнение, и какой-то смутный интерес. Бычкова не обратила на братьев внимания. Молча подошла она к больному и брызнула святую воду на лоб. Санак тут же встрепенулся, открыл глаза. Бабушка омыла его лоб святой водой а оставшуюся дала выпить. Взгляд Санака прояснился. 

- Ах как мне хорошо! – сказал он. – Только об одном жалко, что я умираю некрещенным — ты, бабушка, будь добра, надень на меня хотя свой крестик. Мне тогда будет легче умирать...». 

Старики сидели возле одра юноши до заката, утешая его как могли. Когда же они засобирались к себе, Санак сказал: 

- Посидите еще здесь — мне при вас легче умереть, чем вон при них. – указал на братьев. 

Не решились Бегеев и Бычкова отказать последней просьбе. Остались. 

- Господи, прости меня, – лепетал Санак. – Господи, благослови меня. Я не виноват, что ранее не крестился. Воля не моя была, а моих старших братьев. 

Вскоре он затих. Бегеев поднес к устам его зеркальце, и не нашел признаков дыхания. Сыгыр плюнул себе под ноги, Айла возопила и пала на колени. 

Когда старики ушли, Дьекенек встал со своего места, подошел к одру Санака, глянул на его лицо, и в испуге отпрянул. Брат его был мертв, без сомнения, он лежал бездыханный, прижимая к груди крохотный латунный крестик. Но лицо его казалось удивительно живым даже здоровым – исчезла маска болезни, острые черты изгладились, на губах замерла слабая улыбка. Сыгыр и Акай, казалось, тоже были смущены видом покойного, но ни тогда, ни впредь не заводили речи о увиденном. 

Прошли месяцы, пришла зима, густой снег лег окутал вершины гор. В второй половине декабря Дьекенек проезжал мимо ограды. Покатых крыш за ней как будто прибавилось. Во дворе Варлаам чередил коня.  

- Куда собрался, дядя? – спросил Дьекенек его. 

- Так Рождество же! Батюшка в Макарьевск приедет! – отозвался Варлаам. 

- Ты слушай, дядя... – Дьекенек несколько замешкался, – Я с тобой, наверное, поеду! 

- А братья твои — что? – прищурился Варлаам, – не осерчают? 

- Да... что братья? – махнул рукой Дьекенек и засмеялся. – Что они знают, вообще? Не осерчают! 

На Улагане, за Телецким озером жила одна шаманка — звали ее Табычак. Муж ее, Очош-Курман был местным пошко — сборщиком податей, имел немалое богатство и пользовался в волости большим уважанием. Еще в детстве проявилась у Табчак нервная болезнь, свойственная камам. По ночам, во сне, приходили к ней призраки-кёрмёсы и душили ее, пока не начинала она метаться и кричать от страшных видений.  

У всякого шамана-кама на Алтае был тунур — чародейский бубен, знак власти над миром духов. По звуку его, как считалось в народе, к шаману являлись демоны-еткерии. По числу служивших каму духов на внутренней стороне бубна цеплялись привески из проволоки. 

У Табычак было два таких тунура. Первый изготовила она сама, вскоре, после того, как посетили ее нечистые духи. Второй тунур принадлежал прежде ее отцу – Кулугару, которого считали сильнейшим шаманом в зателецкой округе. Табычак часто вспоминала его – могучего, рослого мужчину, который знал, казалось, все тайны мира. Кулугар камлал на большом капище, в центре которого возвышался каменный истукан, окруженный лошадиными черепами. Облаченный в косматый маньяк , с когтистой перчаткой, скроенной из цельной медвежьей лапы, в багровых отблесках костров, казался он самим Эрликом — царем подземного мира. Много лет обучал он дочь своему мастерству, открывал ей премудрости подземного мира, передал все ведомые ему заклинания и рецепты снадобий. 

Когда в Улугане появились первые православные миссионеры, Табычак строго-настрого воспретила местным обращаться в новую веру. 

– Наши боги живут в горах, ручьях и деревьях, – говорила она гордо подняв голову. – Их бог заперт в деревянном доме, куда нам дороги нет. 

Шли годы. Мало-помалу время истратило могучего Кулугара, Табычак же наоборот, как говорили, только входила в силу. Как-то раз решила она навестить отца, и сразу не признала его — тот, исхудавший, покрытый грязью и пеплом сидел возле своей юрты, тяжело хватая ртом холодный воздух. На распахнутой его груди темнел ожог — края его успели нагноиться, над старым камом разносилось страшное зловоние. Перед ним на земле лежал огромный тунур, на котором вышит был образ крылатого духа, окруженный чародейскими символами. 

– Я пытался сжечь его, – сказал Кулугар, указывая на бубен. – Но огонь восстал против меня, и опалил мое старое тело.  

– Зачем ты хотел изничтожить тунур? – удивилась Табычак. – Неужели послушал русских абызов? 

– Худая наша вера, брось ее, – простонал старый кам. – Давно уже думал я покреститься. Не смотри на меня, что некрещенным умираю. Боюсь я своих еткерей — как бы они чего худого вам не сделали. Пусть уж лучше погибну я один, а вы спасетесь — креститесь поскорее. 

Он с трудом перевалился на правый бок, подобрал свой бубен с земли и протянул его дочери. 

 Сожги его ты, – попросил старик. – И свой тунур тоже отправь в огонь. 

Табычак выслушала его, забрала бубен, но сжигать не стала. «Видно от старости отец повредился умом, – сказала она себе. – Разве можно отрекаться от нашего искусства?». Вскоре облетела округу весть: старый Кулугар ушел за солью. Так говорили о умерших. Принялась Табычак камлать пуще прежнего, думая, что сила ее с отцовским бубном удвоились. Весь Улаган, потянулся к новой камке, веря в ее чародейство. Год от года крепла ее власть над местными, а вместе с тем рос и авторитет ее мужа, Очош-Курмана.  

Прошло немало лет, а Улаган, как прежде, был тверд в языческой вере. Каждое утро всходило над ним Солнце, золотило верхушки гор, искрилось в озерах и реках, но души живших там людей все так же прозябали во тьме. Постарела Тыбычак, Очош-Курман занемог, и почти не вставал теперь со своего ложа. Было ему к тому времени семьдесят лет, голова его сделалась серой, как выделанная овечья шерсть, недуги вошли в его плоть и кости, ослабло зрение, ушла былая сила. Как-то, в середине июня, приехал в те места священник Владимир Тозыяков. Поставил он свою палатку недалеко от юрты Курмана, хоть местные отговаривали его, боясь гнева старой шаманки. 

День шел за днем, мало-помалу Тозыяков возымел успех в сеоке . Все реже приходили соседи к Табычак. Один за другим обращал их новый проповедник в христианскую веру. Камка в то время уже отчаялась излечить своего супруга, но на священника пока внимания не обращала, пока в один из жарких, пыльных вечеров, тот сам появился на ее пороге. 

– Зачем приешел, абыз? – спосила Табычак, глядя на гостя свысока. 

– Да слышал что Очош-Курман заболел. Просили меня местные навестить его. – отозвался отец Владимир. 

– Ну что же, попроведуй нас, – лукаво усмехнулась камка.  

Она усадила проповедника напротив мужа, разлила по пиалам соленый чай с маслом, сама уселась на пол и приготовилась слушать: 

– Ну расскажи, абыз, чем твой Бог лучше наших. 

Священник пристально посмотрел в лицо шаманки и начал свой рассказ: 

– Жил во времена давние, в Греции один могучий кам — Киприан. По рождению был он язычником, родители посвятили его жизнь служению бесу — Аполлон-кану. С семи лет обучали его жрецы волхованию и демонской премудрости. Обрел он небывалую чародейскую силу, ветра и морские течения покорились ему, он умел наводить мор и несчастья на людей, скот и посевы. Люди обращались ему за помощью и защитой, но даже под видом благодеяния, развращал кам их души, питая их гнев, похоть и зависть. Таким пришел он в землю антиохийскую и полчища ектериев и кермесов следовали за ним, как за своим вождем. 

Жила в тех местах некая девица, Иустина. Сама она была из семьи камов. Как-то сидя у окна, она услышала Слова Спасения от мимошедшего диакона Праилия. Говорил он о Христе, рожденном от Пречистой Девы, о том как пострадал он ради спасения людей и вознесся на Небеса. С той поры Иустина стала ходить в Церковь Христову, и мало-помалу, попав на благодатную почву Ее сердца, семена Слова Божия дали плоды. Иустина отвернулась от языческой веры, а скоро обратила в Христианство и своих престарелых родителей. Они приняли святое Крещение, и причастились Божественных Тайн. 

Отец Владимир сделал паузу, отхлебнув из пиалы немного соленого чая.  

Табычак заинтересовала история Киприана: Неужели где-то на свете жил кам могущественнее ее? Нечто у него было не два а три тунура? Не могло такого быть, конечно, думала она, но перебивать абыза не спешила. 

– Людям избравшим праведный путь, – продолжил миссионер, – Господь иногда посылает испытания. К Иустине воспылал нечестивой стартью язычник, юноша Аглаид. На все его попытки овладеть девой, встречал он решительный отказ. «Жених мой – Христос, – отвечала ему Иустина. – Ему я служу и ради Него храню мою чистоту. Он и душу и тело мое охраняет от всякой скверны». Отчаявшись, пошел Аглаид к шаману Киприану, надеясь заручиться его помощью. Тот подослал к деве одного из сильнейших своих ектериев, чтобы разжечь в сердце ее похоть. Но нечистый дух вернулся посрамленный — крестным знамением и молитвой прогнала Иустина от себя дурные желания. Раздосадованный, Киприан посылал к ней духов, в разных обличьях и формах, но дева всякий раз отвергала их нападки, благочестием и здравомыслием своим.  

В гневе, кам стал насылать на дом Иустины и сродников ее всевозможные бедствия. Скверна распространилась на весь город. Болезнь поразила саму Иустину. Перепуганные горожане собрались у ее дома, упрашивая девицу согласиться выйти за Аглаида, но та была непреклонна. Усердным постом и молитвой обратила она вспять все невзгоды посланные чародеем. Исцеленные от недугов, горожане восславили Христа. Посрамленный, Киприан укрылся от людских глаз. Сам стал он поносить Аполлона-кана, видя его немощь, перед силой Животворящего Креста. Тогда нечистый дух обрушился на него с яростью, стал душить, ломать, предавать страшной боли. Тогда Киприан возопил: «Боже Иустины, помоги мне!». Он осенил нечистого крестным знамением и тот отступил. Так обрел могучий прежде кам Истинную Веру. Через покаяние и искреннее молитвенное усердие заслужил он прощение Церкви, принял крещение и вскорости сам стал священником. Иустина же приняла монашеский постриг и стала диакониссою...  

Проповедник умолк, всматриваясь в лица стариков. Те выглядели смущенными, особенно Табычак, которую потрясла история греческого кама. 

– Складно рассказываешь, абыз, – произнес, наконец, Очош-Курман. – А что же сталось с этими людьми потом? 

Отец Владимир медлил. Знал он, как язычники воспринимают слова о мученической смерти. Но лгать было нельзя: 

– Они пострадали за веру. Языческие правители усекли их головы мечом. 

Очош-Курман заохал: 

– Ежели все одно — помирать, к чему креститься, верно, Табычак? 

Шаманка смолчала. Что-то в груди ее откликнулось на рассказ миссионера, обратило в раздумье.  

– Подумай о будущей жизни, пошко, – промолвил отец Владимир. – Что ждет тебя за порогом жизни? Духи, которых вы почитаете — обманщики. Не пощадят они вас, предадут жестоким мукам, не сравнится с ними твой нынешний недуг. 

– Уходи, абыз, – попросил Очош. – Мне тяжело слушать твои речи. 

– Подумайте, все же! – покачал головой священник. 

Больше ничего не сказал он старикам, попрощался и вышел вон. Табычак накрепко задумалась. Вечером приготовила она чародейское зелье, надела увешанный колокольчиками маньяк и начала камлать. Дым от курильницы наполнял юрту, старый Курман слушал древние заклинания и стонал от боли. На разум камки волна за волной накатывало душное оцепенение, сердце словно налилось свинцом, билось тяжело и гулко, в такт уханьям бубна. Воздух становился густым и плотным, как войлок, один за другим исчезали предметы — стенки юрты, утварь, старая пустая люлька на деревянном крюке. Наваждение охватывало разум старой Табычак, вовлекая ее в мир теней...  

Привиделось ей, что стоит она посреди ледяной равнины. Неба над ее головой не было, вместо него зияла черная гулкая пропасть. Далеко, там где бездна смыкалась с оледеневшей землей теплилось какое-то зарево. Почувствовала камка, что за спиной ее стоят двое – как будто знакомцы.  

– Оглянись, пожалуйста, – прозвучал в ушах ее голос, который, не мог принадлежать человеку. 

Табычак оглянулась и оцепенела от ужаса. Перед ней стояло два чудища. И в том и в другом было поровну от зверя и от человека. Еткерий справа был подобен косматому черному тельцу с двумя длинными, изогнутыми рогами. На широколобой бугристой его голове зияло три налитых кровью глаза. У левого была белая, пятнистая как у ирбиса, шкура. За плечами его вздыались огромные, совиные крылья. Изо рта чудища до самой его груди тянулось два желтых бивня.  

– Я Караш, – хриплым голосом представилось черное чудище. – Все эти годы я помогал тебе в твоих странствиях. Но теперь ты помыслила отвернуться от меня. За это я расхищу стада твоего мужа, отравлю землю на которой ты живешь. 

– Я — Кагыр, – прорычал дух слева. – Я был другом твоего отца, покуда он не отвернулся от меня. Я опалил его огнем, то же станет и с тобой, если предашь свою веру. Я истреблю всех твоих детей, весь сеок будет страдать по твоей вине, и люди проклянут твое имя. 

Сказав это он исрыгнул из пасти сноп искр. Табычак же не могла вымолвить и слова. Караш и Кагыр выглядели в точности как рассказывал о них старый Кулугар. Поняла камка, что пребывает во власти этих страшных духов, и родных своих предала той же участи. 

– Ну что решила, старая Тыбычак? – хором спросили духи. 

Попыталась шаманка отвернуться от духов, лицом к далекому зареву, но почувствовала что не может пошевелить и пальцем. Еткерии, между тем подались вперед, протянули к ней когтистые свои лапы.  

– Боже Иустины, помоги мне! – закричала Табычак, Две страшные фигуры перед ней задрожали, расточились желтым ядовитым дымом. Исчезла холодная равнина, и гулкая пропасть. Шаманка стояла посреди юрты. Первые робкие лучи рассвета пробивались сквозь прорехи старого войлока. Очош лежал недвижимо, словно покойник. Сердце тяжело ухало в груди старой камки. «Это Караш и Кагыр терзают меня, — поняла она. – Коли не избавлюсь от них, худо будет всему сеоку».  

Дождавшись утра, Табычак сама пошла к отцу Владимиру. Впервые в жизни испытала она робость, от прежней гордыни ее не осталось и следа. Встав перед священником, опустив глаза долу, она промолвила:  

– Абыз, вчера я видела страшное. Меня окружили холод и тьма. Но было там и теплое зарево. Я хочу войти в этот свет и спастись. Да и муж мой согласен креститься. 

– Хорошо, – кивнул отец Владимир.  

На другое утро священника разбудил звук бубна. Сотворив молитву, и облачившись в епитрахиль, направился Тозыяков к шаманке. Отодвинув полог увидел он Табычак в маньяке, с бубном в руках. Вид ее был дикий: глаза полуоткрыты, губы непрестанно лепетали что-то, чего священник разобрать не мог. У порога лежал другой бубен, а при нем, во множестве валялись колдовские куклы. Очош сидел на своем ложе, не сводя взгляд с жены. Мало-помалу на звуки камлания собрались соседи — всего девять инородцев, одни из них крещенные, другие старой веры. Пришел и местный зайсан, который только недавно сподобился святого таинства. Послушал он шаманку, покачал головой: 

– Хочет она своими силами прогнать духов. А те не желают уходить!  

Табычак все никак не могла прийти в себя — по три раза терла она пестом по тунуру сперва кругообразно, затем крестообразно, бормоча свои заклинания. Тогда отец Владимир принес в юрту крест и евангелие, возложил на себя фелонь, перекрестился и произнес слова молитвы:  

– Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно... 

О том что случилось потом, всяк рассказывал по-своему. Одини говорили, что кровь выступила на бубне вслед за колотушкой, другие что кровь хлынула из горла камки, третьи заверяли что вся Табычак вдруг покрылась кровавыми пятнами.  

Очош зарыдал как ребенок:  

– Еткерии! Еткерии сейчас раздавят мне грудь!  

Камка бросила бубен, тот покатился к порогу и накрыл собой сложенных там идолов. Подошла она к Тозыякову, коснулась запястья его окровавленной своей ладонью. Священник благословил камку, и тут только заметил что кровь ее не пристала к его руке.  

Во время чтения заклинательных молитв, камка трижды лишалась чувств, но восприемники из крещенных соседей поддерживали ее. К обеду сподобились супруги святого таинства крещения. Очош был крещен с именем Симеона, Табычак же называлась Марией. Оба тунура и все идолы свои она тотчас же отправила в огонь. В тот же день мужу ее стало легче, а к вечеру встал он со своего ложа. Весть об этом облетела все соседние аилы, укрепив многих в намерении креститься. Мало-помалу опустели угрюмые капища местных божков. Минуло совсем немного времени, и взошло над Улаганом новое Солнце, оно позолотило верхушки гор, заискрилось в озерах и реках, и растопило в душах людей древний хлад, оживило сердца и умы их. Каждое утро выходила бывшая шаманка Мария за порог юрты и улыбалась теплому зареву с востока, и сердце в груди ее трепетало, словно весенняя птица.  

Иной раз помнит бумага такое, что забывают и народ и земля и вековые горы. Отчеты алтайской духовной миссии, чудом дошедшие до наших дней, хранят множество преинтересных, трогающих за душу историй. Вот одна из них.  

Стояло когда-то на левом берегу реки Тархата село Бальтир. В нем жил и держал стада один бай, Савва Евтиеков . Коренастый, крепкий, был он похож скорее на каменную груду, принесенную с курума весенней водой. И лицо у него было недоброе, все какое-то каменистое – сизый бугристый нос, тяжелый как скала лоб, замшелые брови из-под которых словно кусочки свинца поблескивали глаза. Жил Евтиеков крепко и во всем основательно, зная свою большую природную силу. Когда выезжал он на пегом своем аргамаке, пастухи его разбегались кто куда, забивались в норы, будто ящерицы, да все напрасно. Находил их Савва и учил по-своему — нехитрая то была наука, но верная — мог ткнуть кулаком в грудь, так что ребра трещали, мог нагайкой огреть по загривку, так что искры из глаз сыпались. Даже если не знал он за работником какой-то особой провинности, все равно учил — впрок. А пастухи, между тем, потирая битые бока, качали головами, да приговаривали: «Что с Саввы спросишь? Он — бай, большой человек, дурной человек». 

Случилось как-то Савве бывать по своим делам на правом берегу реки. День был жаркий, солнце зияло в пустом небе, Савва ехал, развалясь в седле, расстегнув по случаю духоты кафтан. Вдруг из травы, из-под самых конских копыт поднялся степной орел. Савва проводил его черным своим тяжелым взглядом. Где-то под грудой грубых его мыслей серой змейкой скользнуло удивление. Орел был невидим до последнего мгновения, пока всадник не нагрянул на него кованой поступью, а теперь взмыл, простерся в небе, очевидный, величественный. На минуту показалось Савве, что сам он, вместе с лошадью как бы скрылся в его тени, измельчал, почти совсем пропал. «Ишь, ты», – буркнул себе под нос Савва. Отчему-то ему сделалось не по себе. 

На берегу конь опустил голову к воде, и, алчно всхрапывая, принялся пить. Савва резко натянул удила и привычно направил его в белую пену. Тархата в последние годы истратилась, обмелела, всадник теперь мог перейти ее без всякого брода — лошадь и бабок не замочит. Конь Саввы, между тем, ступал по давно исхоженному дну наверное, – знаючи. Но вот, ровно на середине реки одно из копыт его вдруг скользнуло на сыром камне и угодило в ямку. Ямка эта должно быть возникла недавно, когда спало вешнее половодье. Конь, смешался, оступился, резко завалился вперед. Савва всем грузным своим телом упал на твердую луку седла, в тучном животе бая тут же раздалась резкая боль. Бай выругался глухо, сквозь зубы, хлестнул коня кабылгой . Остаток пути до дому он крепко держался за место ушиба, выплевывая самые грязные проклятья. Возле коновязи он тяжело свалился с коня и позвал сыновей. Сквозь серую пелену, застлавшую глаза он снова увидел орла, который превратился черный росчерк на выцветшем небе. 

С той поры Савва Евтиеков занемог. В пыли и духоте возился он на одре своем, стонал и ругался в бессильной злобе. Когда боль отступала, старый бай словно бы оживал, звал к себе сыновей, давал наказы по хозяйству. Но и в это время он тосковал, зная, что пройдет время и мучения его возобновятся. Никто в Бальтире не знал средства от его изъязвления. Давно извелись в тех краях камы. Последним «знающим стариком» в округе был старый кривой Алым. Когда он жил, люди вспоминали о нем по редкому случаю, да при встрече еще, по старой памяти, снимали перед ним шапки. Сам Савва Евтиеков смутно помнил, как его, маленького еще мальчика, приводили к Алым-каму, унимать злую лихорадку. Помнил страшные глаза его: правый глаз подернут бельмом, другой кривит влево, будто высматривает на земле невидимое. Опрокинув плошку-другую водки, старик принимался ходить вокруг костра, потрясая облезлым бубном. В давние времена, одержимый невидимыми силами, он, как говорили, мог подпрыгивать выше головы, кувыркаться в воздухе и прохаживаться по яранге колесом. Под конец жизни, однако, совсем ослаб кривоглазый духовидец и мог только сотрясать пыль с ветхого своего маньяка, да хрипеть полузабытые заговоры. 

С тех пор как Алым-кам помер, народ в Бальтире вовсе жил в духовной праздности и суете. Но вот, некоторое время назад появились в Онгудае русские абызы. Как прежде в Майме, Улале и Мьюте разбили они здесь свой стан, сложили из бревен молитвенный дом и начали объезжать окрестные аилы, обращая в православие черствый горный люд. Вместе с новой верой принимали люди и новую жизнь, оставляли прежний свой кочевой быт, поселялись в русских избах, постились и молились как русские.  

Сам Савва в Онгудай не ездил, и сыновьям своим не велел. «Зачем в Онгудай ехать? Креститься будете? Русскими станете?! – говорил он насупившись. – Вот, подождите, узнаете у меня…». Он воспрещал строить в Бельтире молитвенные дома, при любом удобном случае ставил абызам и причетчикам всякие препоны, где-то действуя хитростью и обманом, где-то грубой силой. Когда же некоторые из людей его пожелали креститься, Савва пришел в ярость и устроил над ними жестокую расправу, бил и истязал несколько дней а после и вовсе лишил довольствия. «Пусть русские вас кормят! Я не стану!», – сказал он им. Невозможно было никак смягчить его сердца. «Большой человек, – вздыхали люди. – Дурной человек». 

Савва не любил русского Бога. Во всех бедах винил он Его, во всех своих недоимках. И то дело – год за годом подтачивал Бог его природную силу, мором и звериными происками прореживал стада, разбивал коням копыта и – самое страшное, – умыкал тайком людей. Поначалу людей незаметных — только старых, больных и бедных, а затем — сродников и соседей. Все меньше вокруг становилось тех, кто жил прежним укладом, все чаще, вглядываясь в знакомые лица, бай видел в них какие-то новые, чуждые ему черты, а в глазах подмечал нездешний проблеск. Сперва, мало-помалу, а затем все стремительнее утрачивал старый бай власть над окружавшим его вещественным миром. Разразившаяся вдруг болезнь одним махом положила его на обе лопатки. Все окружающее Савву пространство как бы разом уменьшилось, съежилось, словно плохо выделанная кожа. Пища утратила вкус, звуки оглушились, свет угас, стал серым и бессмысленным. Впервые, должно быть, за всю свою долгую жизнь, почувствовал Савва страх. 

Как-то побывал у него в гостях знакомец из дальнего аила. Старый бай тогда еще вставал со своего одра, и принимал понемногу пищу. После приличествующих приветствий, и расспросов заговорили о разных будних делах и событиях недавнего времени. К неудовольствию своему, Савва заметил, что знакомец уводит разговор в сторону, говорит все больше о делах далеких и Савве незнакомых. Скоро речь его зашла о чудесных исцелениях новокрещенных и о том, что русские абызы немало знают в лекарском искусстве. Старый бай слушал с возрастающей досадой, и наконец, вспылил, и, забыв всякие приличия, прикрикнул на гостя: 

- Зачем мне это рассказываешь? Не стану я лечиться от русских! 

Взглянул бай в глаза гостя и к ужасу своему узнал в них, то самое – потаенное, нездешнее, чуждое. 

- Ах, вот как! – Савва пришел в ярость. – И ты тоже! Не хочу с тобой иметь никаких дел. Ступай прочь! 

Сказав так, он завалился на лежак и отвернул лицо к стенке. Обиженный гость тотчас уехал, а Савва с тех пор вовсе не вставал.  

Прошло еще несколько дней. Позвал старый бай сыновей, велел послать в стан за абызом. «Скажите: желаю принять крещение, – наказал он им. – Но, прежде пусть отслужат за меня молебствие. Икону Николая пусть принесут». Савва слышал, что икона святого Николая обладает чудодейственной силой, и теперь, надеялся, что абыз с ее помощью излечит его недуг. Об одном он не сказал сыновьям – что задумал, получив исцеление, отказаться от своего обещания креститься. «Свечку поставлю Николе и будет ему», – говорил он про себя.  

Вернулись братья из Онгудая хмурые, задумчивые, рассказали отцу что абыз уехал в Улалу и не обернется раньше чем в семь дней. Бай, не получив немедленного ответа, впал в новое томление. «Неужели Бог прознал мой умысел? – думал он, – Теперь не будет мне избавления». День за днем Евтиеков слабел. Кто-то из соседей, крепких в прежней своей вере, уговаривал послать в соседний улус, где, как говорили, жила еще сильная шаманка, но Савва и слышать о том не хотел. Чувствовал он, что и одно только молебствование не исцелит его. Даже икона чудотворная не поможет. «Покрещусь. Дождусь православного абыза и покрещусь, – говорил он родным. – Тут-то все на лад и пойдет. Если другие исцелились — значит, и я исцелюсь. Я не хуже других: у меня большие стада, крепкие сыновья, много земли. Абызу много-много заплачу. Примет меня его Бог». 

Наконец из Онгудая приехал пречетчик. В доме Саввы его встречали как дорого гостя. Занялось большое беспокойство – закололи ягненка, сварили шурпу. Причетчик рассказал Савве историю о святом Христофоре — прежде это был свирепый язычник по прозванию Репрев, грубый и страшный на вид. Лишь по принятии в сердце свое Христовой истины он преобразился – стал кроток и чистосердечен. За многие подвиги свои он особенно почитается в русской церкви, как пример искреннего покаяния. Савва слушал внимательно, изредка только срывался с его губ тихий стон. 

Той же ночью, Савва Евтиеков проснулся вдруг среди ночи, оттого что почувствовал стороннее присутствие. 

- Кто здесь? – произнес он, слабым голосом. – Это ты пришел, абыз?  

Разум его, ослабленный болезнью, все же понимал, что это невозможно, ведь на дворе стояла темнейшая ночь. «Или я ослеп теперь?» – подумал он с тоской. 

– Это я, – был ответ. Голос показался Савве мягким, густым и исполненным силы. 

– Ты пришел… – выдохнул Савва. 

– Да – пришел. Но, скажи мне, Савва, отчего ты решил приступить к святому Таинству теперь, когда ты слаб и болен? Почему бежал от Него в дни радости своей? 

– Не было у меня дней радости, – произнес Евтиеков. – Всю свою жизнь провел я в трудах и заботах. Теперь я недужен. Говорят, с Крещением я исцелюсь. 

Невидимый гость некоторое время молчал. 

– Разве будешь ты роптать на Бога, если боль твоя не отступит? – спросил он, и в голосе его послышалась печаль. 

– Не буду роптать, – произнес Савва. – Только исцели меня, абыз! 

– А что ты знаешь о пути, на который собираешься ступить? – спросил невидимый гость. 

– Ничего, – выдавил Савва. – Расскажи мне. 

Не успев договорить, он обнаружил себя на берегу реки. Испугался бай, не понимая какая сила перенесла его сюда в мгновение ока. В жизни своей не видел старый бай таких рек. Перед ним была не мелководная Тархата, но громогласный, стремительный поток. Вода мчалась в неизвестную, внешнюю тьму, играючи перекатывая многопудовые валуны и выдирая с корнем скалы. За сизой пеной не видно было другого берега. Савва стоял на осклизлой гальке, один, без коня, прижатый к земле, чем-то грузным, вроде мешка с камнями. Опорой ему была какая-то жалкая палочка, которая гнулась под великим весом. Он не мог поднять головы, не мог оглянуться, но только смотрел впереди себя. «Что я должен делать?» – в страхе закричал старый бай. «Перейди и на другой берег», – услышал он голос полуночного гостя. Оглядевшись, Савва увидел каких-то людей, незнакомых ему. Каждый имел на плечах великий груз и у каждого в правой руке посох, у кого – железный, у кого – кедровый, у кого – тонкая осиновая жердь. Глянул Савва на свою опору – посох – не посох, а зеленый сырой прут, будто его только что оторвали от дерева. Незнакомцы ступали в воду один за другим и исчезали в рокочущей пене. 

Собравшись с силами, Савва сделал шаг и почувствовал, что неведомая ноша его сделалась еще тяжелее. Он шагнул в бурлящий поток, и тут же навалилось на него все невероятное давление воды. Груз на его плечах превратился в гору. «Нужно идти, – подумал он, и шагнул снова – Как и прежде я силен, я смогу ступить на тот берег». Он шагнул еще раз, и нога его угодила в расселину, груз повалился набок, увлекая его во внешнюю тьму, прут изогнулся, готовый вот-вот лопнуть. И понял старый бай, что, несмотря на всю свою прежнюю силу и власть ничего поделать не может для своего спасения. «Помогите! Помогите!» – закричал он и проснулся. Некоторое время он лежал на своем одре, чувствуя, как боль мало-помалу пробуждается в его измученном чреве. Стояла обычная предрассветная тишина. Савва чувствовал, что нежданный его гость исчез. Он всматривался и вслушивался в молчание ночи, но не заметил ничего необычного. Наконец, утомленный, он снова провалился в сон, черный и глухой – без сновидений. 

Наутро силы как будто вернулись к нему. Он пожелал надеть крест, что немедленно было исполнено. Он позвал к себе старшего, любимого сына. Сын сидел возле ложа умирающего и смотрел в его потускневшие, истомленные глаза своими — живыми, темными. Он слушал слова отца и кивал, потому что в ответ на отцовский наказ положено только кивать. В темных глазах его скользнуло удивление, когда Савва строго наказал ему построить для миссионеров в Бальтире стан. Он не сказал старому баю, что и сам после поездки в Онгудай твердо решил креститься. Но Савва и сам разглядел в его глазах отблеск нездешнего света и заплакал — впервые в своей взрослой жизни. В эту минуту он понял что не доживет до своего крещения, но так и умрет оглашенным. Он плакал от счастья, явственно чувствуя, что сыновья в будущей их жизни станут стократ лучше его. Он плакал от горести — оттого сам уже не мог сделаться лучше, что прожив долгую и скучную жизнь в скалистом, бесплодном краю, не познал даже самого малого, тихого счастья. 

На другой день умер Савва Евтиеков. Прошло много лет – умерли и его сыновья. Минул век – и сам Бальтир во время большого землетрясения поглотила земля. Угасла народная память, и никто уже не помнит жестокого бая. Осталась на бумаге лишь история о его предсмертном покаянии. 

Вечер опустился на Чолукой, сизой печной дымкой. Отец Сергий, скрепя сердце, уселся за стол писать Владыке Макарию. В который раз брался он за письмо, но всякий раз откладывал перьевую ручку, после слов «Высокопреосвященнейший Владыка, Архипастырь и Отец! Пишет Вам смиренный Ваш послушник, священник Сергий Ивановский...». Слова эти, пропитанные канцелярской мертвенностью, ложась на бумагу и вовсе утрачивали всякий смысл. 

Отец Сергий оторвал от письма взгляд и подавил тяжелый вздох. В окне ждал его обыкновенный вид — двор, забор, и два деревянных дома... Вроде дома как дома — но на них-то ему смотреть было больнее всего. Отчего оказались они именно здесь — бок о бок с его приходом? Неужели, чтобы мучить, истязать самим неуступным своим видом, первобытным упорством и гордыней? Пять лет стояли они перед его взором, как прежде – неприступно, чуждо. 

Хозяевами в тех домах были братья Абек и Пергал. Жили они по местному укладу крепко, зажиточно. У каждого было большое семейство, свое хозяйство, всяк в Чолукое их уважал, иные из сельчан при них даже обнажали головы. С отцом Сергием они, как будто, были в добрососедских отношениях, никогда не чинили ему зла, однако и в храм не ходили — держались старой веры. Когда священник бывал в отъезде, по ночам, из домов их бывал слышен гул бубна и шаманские заклинания.  

Стук в дверь. Отец Сергий вовсе отложил письмо, зная, что нынче уже не вернется к нему.  

– Войдите! 

На пороге стоял Абек, одетый в чамчу, по татарскому обычаю. В руках он смущенно мял кошемную шапку. 

– Здравствуй, абыз! – сказал он, глядя куда-то в сторону. 

Ивановский сморщился как от зубной боли. Абызом могли назвать и православного иерея, и проповедника-ламаиста, муллу, и даже шамана-кама. Ждал он другого... 

– Ну здравствуй, как живешь? – произнес он, с досадой. 

– Ничего, ладно живу. Вот только... глаза все болят. Не знаешь ли какого лекарства? 

Отец Сергий скрыл улыбку. Не за этим пришел Абек. Видно, стряслось что-то серьезное, но не в обычае местных — заводить важный разговор «вдруг». Нужно было подыграть гостю. 

– Попробуй примочку из «шипичного вета», – сказал священник, праздно. – В здешних местах — самый верный способ. 

Наступило недолгое молчание. Неловко потупившись Абек пару секунд переминался, комкал в руках шапку, подыскивая нужные слова. 

– Да вот еще какое дело... – сказал он наконец. – У Пергала сын заболел. Жена его, Кайан уже много дней не спит. Послала за камом , но он все никак не приедет! Помолишься о нем святому Пантилеймону? 

Вот оно. Ивановский, вложил в свой взгляд всю возможную строгость: 

– Тааак, значит... Я, значит, помолюсь о нем святому Пантелеймону, а вы опять — своим шайтанам? 

– Да я... все уговариваю Пергала креститься, а он... 

– А он... а ты сам-то? – отец Сергий искал взгляд Абека, но тот все время ускользал — то в красный угол сбежит, то на стену утечет, то уткнется в пол. Но нужно было действовать до коцна — другой возможности могло и не произойти. 

– И я... я тоже думал креститься, – потемнев лицом пробормотал гость. 

– Думал-думал — и раздумал? 

– Мне бы это... наперед избу освятить. 

– Вот еще новости! – всплеснул руками отец Сергий. – А на что тебе это? 

А про себя подумал: тут-то, видно и дошел разговор до самого главного. С Абеком, между тем, произошла разительная метаморфоза. Он побледнел, весь как будто пошел мелкой дрожью, даже голос понизил:  

– Абыз... такое тут дело. Страшно нам. Шайтан стал ходить по ночам в избе! Стучит. Когда свет не гасим, он вокруг избы ходит, стучит... 

Ну вот ведь — опять они со своими суевериями! Чуть что — сразу шайтан виноват. За годы проведенные в суровом и диком этом краю, наслушался отец Сергий разных быличек и бывальщин. Иные из них будоражили его воображение, но полученное в училище образование не позволяло ему довериться вполне этим россказням. 

– Скотина твоя и стучит. Ступай себе, – буркнул отец Сергий, не сводя, однако, со своего гостя глаз.  

Тот же, вовсе спал с лица. Видно было, что не первую ночь пытался он успокоить себя и близких простым этим объяснением.  

– Не было скотины, абыз, мы ее возле дома не держим... – промолвил он. 

– Если это и вправду шайтан... ну что же... чему ты удивляешься? Сами же его и призвали своим камланием.  

– Покрещусь! Ей-ей покрещусь! – выпалил Абек. – Только сперва с женой поговорю... 

– Пять лет уж говоришь... – отмахнулся отец Сергий.  

– Нет, я буду креститься! Только святи, батюшка, святи дом! И... помолись за маленького Канакая! 

– Ты пойми: освятить-то дом недолго. Да вот толку-то?  

Абек развел руками, развернулся и вышел вон, оставив отца Сергия в раздумьях. 

После службы псаломщик рассказал, что жена Пергала Кайан, не дождавшись кама, решила камлать сама. Этого отец Сергий стерпеть уже не мог. «Загляну-ка я к ним вечером, – сказал он. – Посмотрю, что у них за дела». Оставшийся день отец Сергий усердно молился, унимая тревогу. Идти к Пергалу было опасно, но более ждать он не мог. «Предстоит мне брань духовная, – говорил он себе. – Не убоюсь я темных этих людей. Для того я к ним и послан, чтобы словом Христовым наставить на Путь Истинный.». На закате псаломщик привел четверых крещенных инородцев, для подмоги. Пергал долго не хотел открывать. Еще на пороге учуял отец Сергий запах шаманских трав. Наконец, уговоры и увещевания его возымели успех и дверь открылась.  

Тени крысами метнулись прочь, удушье от колдовского чада стиснуло грудь отца Сергия. На стене висел камский бубен, с него на священника взирало трехглазое лицо. В избе было немалое собрание — человек десять, все из некрещенных «татар». При виде священника иные из них отвернулись, иные потупили взоры, словно от стыда. Сам хозяин дома отступил, бормоча что-то себе под нос. Ивановского охватило негодование. Впервые явственно ощутил он присутствие врага – неуловимого взглядом, не имеющего конкретной формы, отравившего сердца и умы несчастных этих людей своей ложью. Он был здесь, несомненный, хоть и невидимый.  

– Что вижу я здесь, Пергал? – произнес священник. – Как вы решаетесь осквернять призыванием диавола место, которое освящено Самим Богом во святых Его? Разве вы не знаете, что в нашем храме почивают святые нетленные мощи угодников Божиих? И как вы не боитесь оскроблять Господа? 

Перед ним немедленно выросла Кайан с ребенком на руках. На ней было чародейское платье, украшенное бубенцами, колокольчиками и раковинами каури. 

– Посмотри, абыз. Вон – мой единственный сын... он умирает! Я камлаю, чтобы сын мой был здоров. Я хочу чтобы Эрлик отозвал своих духов... 

– Поэтому ты взываешь к трехглазому своему диаволу? 

– Я ставила свечки в храме, но твой Бог на утешил меня.  

– Помни, что ты не христианка, а дружбой своей с шайтаном ты и вовсе оскорбляешь Бога. Он не внимает тебе, но через болезнь твоего чада, хочет чтобы ты познала Его. Он исполнит твое прошение, только если ты станешь воистину Дочерью Его. 

Слова эти, будто молотом опускались на голову несчастной женщины. Отец Сергей чувствовал, что слишком суров с ней, но отступать было нельзя. Мертвые глаза подземного божка Эрлика смотрели на него с бубна.  

За спиной отца Сергия, между тем, оживились крещенные инородцы: 

– Чин! Чин! Мы знаем, что в Чолукое крестился Филипп Шадеев, он до того на ногах не ходил, а теперь ходит, работает! Тадышев и Тадыков молились святому Пантелемону и получили здоровье! 

Ропот прокатился по собранию язычников. Этим моментом нужно было воспользоваться. Отец Сергий усилил натиск. 

– Ты слышишь, Кайан, что говорят люди. Бог силен воздвигнуть твоего сына от болезни. Сам святой Великомученик и Целитель Пантелеймон будет ходатайствовать за тебя и за него... 

– Хорошо, я приму это испытание, – голос Кайан звучал уже не так решительно. – Если святой Пантелеймон даст здоровье сыну, то я окрещу и его, и сама покрещусь. 

– Покрещусь тогда и я, – добавил Пергал. 

Отец Сергий смотрел на супругов с сомнением. Многажды обманывали его язычники, даже и получив желаемое, забывали про свое обещание. И теперь, кажется, попал он в их западню. Он попытался вновь пойти в наступление: 

– Опять проявляешь сомнение свое. Зачем искушать Бога?  

– Jок! Jок! – вскричала Кайан с прежним упорством. – От своего обещания я не откажусь, но и более не уступлю! 

Ребенок зашевелился на руках ее, застенал от боли. Отец Сергий отступил. Вернувшись к себе, оказавшись в постели он еще долго не мог заснуть. Враг по-прежнему был близко – за приходской оградой. Кожей своей чувствовал миссионер исходивши от него могильный холод. Почти до самого рассвета думал он о людях, что остались во власти врага. 

Наутро же в дверях вновь появился Абек. Видно, он тоже дурно спал — осунулся весь и выцвел как стиранный войлок. 

– Здравствуй абыз, ты вчера был у Пергала? – спросил он тихо. 

– Ну был, – кивнул отец Сергий. 

– Вчера опять стучал шайтан, – признался Абек. – Мы разожгли огонь, вышли во двор, а там никого. Да и не могло быть никого... 

Отец Сергий тяжело вздохнул: 

– Да ты пойми, Абек: шайтану не изба твоя нужна, а душа бессмертная, которую ты не желаешь предать в руки Господа Нашего Иисуса Христа. Пока сам ты не вразумишься, шайтан твой никуда не денется. Как помрешь — приберет к себе, но ни на радость а на муки и неугасимый пламень. Сам ты свой дом превратил в жилище диавола. 

– Я... я поговорил с женой, мы готовы креститься хоть завтра! 

Слов этих отец Серги ждал целых пять лет. 

– Слава Истинному Богу! – воскликнул отец Сергий. 

– Кудайга Баш !- кивнул Абек. 

С того утра минуло несколько дней, и вновь отец Сергий сел за злополучное письмо. Теперь однако, дело пошло куда как бодрее – новости были хорошие:  

«Пишет Вам смиренный Ваш послушник, священник Сергий Ивановский. С радостью сообщаю, что дело мое, относительно Просвящения семей Пергала и Абека продвинулось значительно. Когда Абек с женой были обучены необходимым знаниям христианской веры, то первый из них был крещен мной с именем Амвросия а вторая — с именем Анны. После мной было совершено и освящение их дома с молебным пением в нем. С той поры таинственные стуки прекратились»... 

Только священник поставил точку, как в дверь постучались.  

– Войдите! – вздохнул отец Сергий, откладывая письменные приборы. 

Через порог переступила сияющая Кайан, с младенцем на руках. За спиной ее переминался с ноги на ногу Пергал. В руках у него были деревянные идолы. 

– Абыз... – взволнованно сказала Кайан, – Аб... Батюшка! Наш сын здоров, благодаря твоим молитвам. 

– Он здоров по воле Божией. – кивнул отец Сергий. 

– Я помню свое обещание. Мы с мужем хотим принять святое Крещение. 

– Сожгите наши ярты-чалу , – подал голос Пергал. – Нам они теперь ни к чему. Искушение одно... 

Сердце отца Сергия трепетало. Он встал из-за стола, от волнения чуть пошатнулся. Глаза его нашли глаза Кайан, затем Пергала. Они больше не отводили взгляд. 

– Дети мои, – сказал он, чувствуя, как защекотало в носу, а на глазах навернулись горячие, счастливые слезы. – как долго ждал я этого дня.  

Он бросил взгляд на окно. Враг ушел, исчез. Летнее солнце озаряло крыши домов Абека и Пергала  

- Слава Истинному Богу! – сказала Кайан. 

 Кудайга Баш! – улыбнулся отец Сергий. 

*Кудайга Бош(алт.) слава Богу!