|
|
17.12.2006 08:44 Два рассказа / Автор: Алексей Лоскутов (Loskutov) опубликовал(а): Гаркавая Людмила Валентиновна ( Uchilka)
Вариант первого студийного чтения (до Училки) и вариант для публикации (после Училки), ход работы воостановлению не подлежит... рукотворная картинка в калейдоскопе
Бильярдная в полдвенадцатого ночи
Дымом от сигарет пространство заполнено ровно на четверть. Остальное отдано на откуп необязательности всего и вся. Бокал вина на стойке и еще один чуть поодаль – хочешь пей, хочешь – любуйся, как я, а хочешь – опрокинь жадно, залпом, благо не портвейн, закусывая битым стеклом. Шары на зеленом: то полосатые, то однотонные, толстые, ленивые и необязательные по отношению к лункам. Посетители кафе, ходящие туда-сюда. Курящие. Некурящие. Хотя, почему, собственно, некурящие?! (хочется воскликнуть с негодованием) Ведь закурить здесь – так же естественно и необязательно, как пригладить волосы. Кто будет вести счет выкуренным пачкам винстона легкого, когда who cares?. Дым входит в легкие как активно, так и пассивно, одновременно с почесыванием и зеванием. Одежда насыщается им, волосы пропитываются никотином, кто ж в атмосфере ночного сейшена вспомнит про какие-то там легкие?! Пачки, фильтры, длинные пальцы, без непременного эксгибиционистского атрибута – тлеющего маленького убийцы, как будто выломанные из действительности. Сигарета – как новая норма, как допинг для общения повальных интровертов. Короче, курят почти все, помногу, часто, фильтры, мол, пачки, мол, все путем. Зря они, конечно. Сверху бильярдный стол напоминает футбольное поле с огромными неразорвавшимися бомбами. Тем становится страшнее, когда они перекатываются и, как пасхальные яйца, сталкиваются с глухим стуком. Мелькание кия. Бело-зеленого. То так, то этак. Не очень умелые попытки подстроиться под удар, смех, шутки и пьяные разговоры. Бело-синего. Сдержаннее. Профессиональнее. Смех реже и то не над собой. Сразу видит весь расклад. Удар. Но мимо. Теперь бильярдный стол – скорее зеленое варево из лапши и приправ, над которым летают китайские палочки. Аромат его, правда, не кулинарный – пресловутый табак, запахи ночи снаружи, проникающие без приглашения, духи, одеколоны, дезодоранты. Столик один – водка, второй – водка, третий – о, кофе, четвертый – тишина и волшебство. Над стойкой парят ароматы дорогой обивки и мебели, особого кафе-клубного запаха – предвкушения чего-угодно, когда стул напротив ряда бутылок становится наблюдательной вышкой городского любителя приключений. Из реестра неощутимых, но вполне реальных ароматов – страха, подавленности, тоски, безденежья, зажатости, самодовольства, высокомерия – все в наличии. Стратосфера состоит из винных паров и оброненных фраз, не услышанных никем, зачастую даже их автором. Поднимаясь к звездам-лампам, она постепенно испаряется, всасываясь в вентиляцию. Уютный желтый свет. Часов нигде нет, прямо как в казино. Пол расчерчивается следами ботинок и туфелек. Кроссовки остаются на входе. Женские щиколотки порой заставляют сердце забиться в трепетном предвкушении. И вот уже глаза бегут вверх. Ага. Неплохо. Гм. Ну ладно, сойдет. Так-так-так-так. О-о-о! «Слишком красива для меня». А бывает, остаются внизу. Джинсы: белые, синие, всякие. Одна нога свешивается до пола, вторая расположилась на перегородке стула. Чуть выше – конец резиновой дубинки, потом бритая голова, цепкий взгляд и мощные руки. Возвращаемся внутрь. Даже если играть в бильярд от случая к случаю, все равно это вдохновляет на размышления. Дело даже не в абсурде перекатывающихся планет или шарах лотереи в Вавилоне. Прекрасно быть пьяным вдребезги и лежать напротив бильярдного стола. Полумрак, дым, в нем плавают загадочные фигуры с удочками. На кромке стола – бокал (хотя и нельзя), сукно успокаивает и вот ты засыпаешь, и тебе снится замечательный сон: ты – художник, сидишь себе в кафе, пьешь перно и пишешь то, что видишь. А потом выясняется, что на дворе 1883 год, и Франция, и тебя боготворят. А потом ты просыпаешься... Музыки почти нет – отдельные ноты повисают то тут, то там, не в силах пробиться сквозь густой человеческий хэппенинг. Музыканты убрались, не выдержав конкуренции с телевизором и спортивным каналом. Тренькают дешево и фальшиво, сами по себе, никому не нужные игровые автоматы. Бильярдный стол – гладиаторская арена.
Немного отойдя от своих столиков, сплетается в танце пара теней. Бармен разбил бутылку. Официант обернулся. Вышибала чуть дернулся от дремоты. Бильярд продолжается.
Не обращая ни на кого внимания, играют две девушки. Одна в накидке и джинсах. Другая – в красном платье. Брюнетка и шатенка. Обе худые. Шатенка курит, брюнетка нет. «Твой ход», – говорит шатенка. Брюнетка отпивает вина из бордового бокала. Прицеливается и ударяет. Попадает в сукно кием. Полупьяно смеется. «Твой ход», – говорит брюнетка. Шатенка отпивает бордо из винного бокала. Прицеливается и ударяет. Мимо. Молчит. Закуривает. Они описывают круги вокруг стола. То молча, то перекидываясь замечаниями по поводу игры. Всерьез и не всерьез. Брюнетка откидывает волосы. Шатенка натирает кий мелом. «Твой ход».
Партия тянется бесконечно. Вот уже и лампы накалились донельзя. Проходящие мимо мужчины останавливаются через одного и делают замечания. Ну конечно, как им не сделать замечание. Один дает советы, как играть, другой – как жить, третий просто пошлит. Мужественные мужчины с бакенбардами, басами и кивками головой в нужную сторону. Полные женщины. Студенты. Полицейские и воры. Сегодня бильярд – командная игра. Стоит только оказаться здесь. Не проходите мимо. Свет ламп высушивает и выбеливает зелень сукна. Кажется, плеснуть водой и она зашипит, а чуть погодя покажутся маленькие зеленые ростки. Темно-зеленые стены, до половины обитые деревом. Не хватает только такого же цвета абсента. Он остался где-то вниз по лестнице времени в кафе на террасе Пляс Вандом. Атмосфера сгущается и вот уже пепельницы саднят, переполненные напомаженными окурками. Усталые глаза из темноты, будущее похмелье одинокого наблюдателя. Потом, ближе к утру будет звон в голове, пустота в карманах, и сухость во рту, переходящие в вопросы без ответов. А пока вокруг бурлит, шары изредка выстраиваются в хитроумные комбинации, но их все меньше. Полосатые не в моде – уходят с подиума, хотя именно это и светит выигрышем. Брюнетка улыбается чаще обычного, откладывает кий, берет бокал и выпивает залпом. Рубиновая капля, как кровь растерзанной хищником жертвы, стекает по подбородку. Она этого не замечает. Капля разбивается о белую туфельку. Еще несколько ударов. Шатенка близка к нокауту. Последний полосатый шар катится в лунку. Его рокот победно разносится под сводами. Стол дрожит. Ножки вот-вот рухнут. Собравшись на лбу и описав полукруг вдоль изящной левой брови, капелька пота падает с щеки проигравшей – девушки в красном платье с тонкими лодыжками и волосами цвета молочного шоколада. Падает на пыльный пол. С криком негодования она ломает свой бело-зеленый кий о стол, зашвыривает обломки под стойку и застывает на месте с горящими зелеными глазами. Брюнетка приближается ко мне. Слева от нее и позади стоит бывшая соперница. Она подходит уверенным шагом. У нее на запястье мел. Внезапно хватает меня за руку и стаскивает со стула. Тянет меня за собой к черному проему выхода. И, не оборачиваясь, кричит своей прекрасной сопернице: «Мой ход».
15/07/05
Холодной зимой
"Once I ran to you
Now I run from you.."
Soft Cell "Tainted Love"
Холодной зимой мы пытались делать любовь в простуженной квартире. Лежа на старом диване. Одеяло было почему-то под нами. Наконец, мы замерзли. Я стянул с нее трусики, потому что сам давно уже был голым. Оказавшись под одеялом, мы медленно согревались. Я целовал ей соски, а она спрашивала меня о всякой ерунде. Им всегда все надо знать, особенно в такие моменты, как этот. Как будто нужно срочно получить доступ к важной информации. В соседней комнате, за стеной, я оставил немного музыки. Самой лучшей, когда дело касается любви. Depeche Mode. «Песни веры и преданности». Я медленно растирал и целовал свою девочку. Ее ноги все еще были холодны. Наконец, на «One Caress», под грохочущий оркестр мы сплавились с ней в единое целое и замерли под фэйд-аут.
Я медленно вылезал из-под одеяла. Тепло было обманчиво. Снаружи им и не пахло. Через стекла по-прежнему ничего не было видно. Ее ладонь на одеяле. Бледная, вытянутая, худая, с длинными пальцами. Ногти разной длины. Я и не замечал. Так мне даже больше нравилось. Один был сломан. Как она меня не поранила? Никогда не выглядела полным совершенством. Хотя и была им. Для меня. Ее почерк был небрежен. Похож на мой. Буквы не попадают в клетку. Много зачеркиваний и детских исправлений. Я возбуждался от того, как она писала. Трудно было понять. То вверх, то вниз. Никаких тебе круглостей, ровностей и прочей скукоты.
С началом июня я всегда ждал, когда она наденет босоножки. Вид ее обнаженных пальцев был как почки на деревьях, как птицы с юга, только знаменовал собой приход не весны, а лета. Писал оды ее пальцам.
Ее крепость не сразу сдалась, когда мы впервые сказали друг другу все. Она смущалась, не знала, как себя вести, хмурила бровки, смотрела на меня с жалостью. Потом отвергла. Сказала, что не скажет никому, про то, в чем я ей признался. Пошутила. Я засмеялся. Хотелось удавиться. Чувствовал жизнь, как надо. Утром захотелось удавиться сильнее. Через два дня лез на стену. Кормил ее телефон отчаянными и подобострастными sms. Подыхал от жажды. Ее телефон молчал. Пересохший колодец в пустыне. Каникулы без нее. Пустые комнаты. Жара. Отчаяние. Шизофрения. Она отдыхала в Европе. Привезла из Парижа часы. Дешевка. Купила у местного негра. В них уже набилась пыль. Носила то на левой, то на правой. Фотографии, смешки, вздохи, восторги, междометия и снова фотографии – воспоминания.
На указательном правой край ногтя пожелтел. Курила. Наверное, опять вытаскивала у отца и дымила в форточку. Так мне рассказывали. Дуреха. Ее палец у меня во рту. Точно, курила. До меня.
Вечером ее уже не было. Проводил домой. В зале не было лампочки. Свет струился из коридора. Пришел Вовик и начал жарить яйца на сковородке. Включил газ. Кажется, впервые в жизни. Отошел, поискал спички. Чиркнул. Остался без правой брови. Или левой?
По телевизору шла передача про Эйфелеву башню. Мы с Вовиком лежали в полутьме. Он занимал противоположную кровать. Перекидывались ленивыми, сытыми фразами. Зачем-то задернули шторы. Я пошел поставить чайник. Холодный пол. Через дырку в деревянной входной двери видна еще одна комната, с двумя компьютерами. Смело. В холодильнике лежала, доедаемая плесенью, аджика. Странно, мы тогда даже и не курили.
А в общем, было неплохо. Играли до полуночи в «Medal of Honor». Он – на одном, я – на другом. Смеялись, обменивались опытом. Как-то вечером Вовик привел свою девушку. Я играл. Они возились за стеной. Я стрелял ожесточеннее. Потом она мне жаловались, что мол, тут убивают, а ты даже не шелохнулся. Смотрели мультики, расположившись на полу все втроем. Выносили мусор в черных полиэтиленовых пакетах. Запирали дверь. Отпирали снова. Ходили в магазины. Дышали на ладони. Как-то вечером орали песни. Варили макароны.
А до, а после... Сплошная веселуха. Сдавали сессию. Приходили на похмельные зачеты. Я дал взятку кофе и конфетами. Пожилому лысому мужичку, запутавшемуся в этой жизни, куда уж там до никому не нужной социологии. Приехал Костя из армии на побывку. Напились какого-то денатурата. Костя уехал, а я остался спать в луже собственной рвоты.
В январе было тепло. В самом конце. Поехали с Вовиком в деревню к моей сестре на свадьбу. Вовик чуть не загнулся от обширной аллергии на обилие кошек, собак, кур и здоровенных пуховых подушек. Спасались самогоном с утра «чтоб проснуться», днем «за свадьбу» и вечером «ну, и перед сном». Перепевали Наутилус в караоке. Пять раз. «Я хочу быть с тобой». Танцевали на деревянном полу в обшарпанном школьном спортзале, стащили пузырь со стола, курили с местными дурь. Моя беременная сестра Женька ни в чем не отставала. Пили водку в каком-то туннеле. Собирались идти ночью в клуб. Катались на телеге. Чуть не отморозили ноги. Дурдом.
Вернулись в большой город на автобусе. В проеме двери воздух плыл волнами. Пришлось расстегнуть куртку. Потеплело.
Я посвящал ей все песни про любовь. Слушал и представлял себе ее. В ней было что-то детское. Гумберта Гумберта прочувствовал насквозь. Не глупое, наивное, или накрученное. Напротив. Она была довольно умна. Неплохо говорила по-английски. С зачатками бизнес-леди. Но эту непосредственность в ней некуда было спрятать.
Пересматривал «Касабланку», воображая себя Риком Блейном, ее – Ильзой. Страдал ерундой. Все оказывалось проще. Немного настойчивости. Она терпеть не могла серенад под окном. Надо было слегка распушить перышки. Тут сказать то, там это. Деньги. Короче, как-то она оказалась моей. Я называл ее кофейной девочкой, своим шоколадным ангелом. Со своей светло-карамельной кожей и карими глазками она была как конфета. В квартире было по-прежнему зябко. Вовик ушел на занятия. Согревал ей груди дыханием. Подержал ее нежные соски во рту. Девять секунд левый, одиннадцать – правый. Потом ходил за пивом. Сидела на кухне, злая. Я ни на что, кроме нежности к ней, не был способен, хотя знал, что должен. Осаживать. Делать лицо нужной степени серьезности. Говорить с оттяжкой, не спеша, не глядя на нее. Гордо молчать. Правильно тратить деньги. Обходится с ней по-мужски. Был с ней, как тряпка. Она хмурилась. Что-то не так, она не совсем понимала. Говорила, что надо иметь какие-то связи. Писал ей стихи. Много. Не показывал. Там был сплошной master-and-servant. Боготворил. Вставил ее в пьесу, кажется. Она надевала носки. Великолепно. Я возбуждался, как она надевала носки. Как мыла руки. Полный кретин.
Вяло пытался устроиться на работу. В газеты не брали. Я писал и писал что-то еще. Бюро по трудоустройству предлагало оголтелые вакансии – сторожем в какую-то богадельню, уборщиком куда-то к черту на рога ни свет ни заря каждый день. С бланками адресов я шатался по городу, пытаясь окончательно не заблудиться.
В ней определенно было искусство. Я не мог сказать точнее. Но было. Она училась когда-то в художке. Давно забросила. Иногда рисовала чертиков на обоях... Бродили вечером по заснеженному городу. Смотрели кино в кафе. Курили вместе на балконе. Она перегнулась через перила, чтобы выбросить окурок. Худой зад, обтянутый джинсами. Тонкое запястье на деревянной рейке. Хрупкие ступни на цыпочках. Усталый сонный взгляд, кажется с вопросом где-то в глубине: «А что дальше?» Я подхватил ее, легкую, килограмм пятьдесят. Попытался поцеловать на ходу, споткнулся и вместе рухнули на кровать.
А что дальше?..
Что-то не давало мне покоя. В конце концов, в начале февраля устроился дворником. Хотя мог бы и обойтись. Просто тут разом повключались какие-то инстинкты зарабатывания денег, ты же мужчина, ты должен, и так далее. Работа оказалась довольно отвратительной. На меня записали два дома. Две пятиэтажки, засыпанные проклятым снегом до самых козырьков. После пар в универе я заворачивал сюда и до темноты разгребал завалы. Притаскивал здоровенную лестницу и скидывал лопатой снег с козырьков, рискуя свалиться вниз.
Назад я ходил мимо одной фешенебельной кофейни. На верхнем этаже ее находился ночной клуб со множеством потайных комнат для снятия стресса обладателям шикарных тачек, парковавшихся внизу. Обычно я бывал настолько задрочен работой и зол, что хотел разбомбить всю эту халабуду из гранатомета.
По ходу работы я угробил несколько лопат. На мою начальницу катили бочку местные старухи. За мою нетрудолюбивость. Я чувствовал себя полным лохом и ненавидел эту работу каждой клеточкой своего тела. Один раз, правда, повезло – нашел в снегу бутылку водки. Расценил это как знак скорого избавления от забот. А потом, по-ерофеевски "и немедленно выпил..."
Весной стало хуже. Куда-то исчез снег, а то, что было под ним... Короче, я возненавидел работу еще сильнее. Пошел увольняться.
Как-то так получалось, что по жизни меня окружали женщины. Вот и теперь. У меня было аж две начальницы. Одна – по делу, другая – этакая утомленно-неудовлетворенная афродита лет сорока. Она ерзала по стулу, смотрела на меня как будто говоря: «Все будет хорошо». Я был не против.
Пришел увольняться пьяный. Не помню, зачем, но выпил чуть больше, чем надо. Начальницы «по делу» не было. Оставалась другая. Она стояла, оперевшись на подоконник. Поздоровалась через плечо и сказала, чтобы расписался в каких-то бланках. В голове у меня кружилось. Подступающее похмелье неприятно напоминало об окончании праздника сухостью в горле. Экзистенция казалась непреодолимой. Крах всего и вся, попытки достучаться до небес, неразрешенность ни одного вопроса и всеобщая апатия. Авитаминоз и суицид сдавливали горло. Незрелое весеннее солнце било в окно. Ну, и что дальше? Она по-прежнему стояла у окна. Короткая светлая стрижка. Она смотрела будто бы влево, но старалась боковым зрением поймать и меня. Безразличие на лице плохо вязалось с постукивающими по подоконнику пальцами. А может, все это надуманно? Я подошел. И затолкал свою руку в ее джинсы сзади. Под трусы. Погладил ее прохладные ягодицы. Резко обернулась. Замерла. Меня качнуло, я боком упал назад, на стол. Извинился заплетающимся языком и вышел из кабинета, держась за стены.
В разговорах с Дашей я старательно обходил тему работы. Мы виделись не так уж часто. У меня в голове постоянно происходили разные диалоги с ней. По-моему, многое было ей неинтересно. Увлеченно рассказывая ей бытия каких-то художников, я натыкался на чуть завуалированное равнодушие. Пару раз она зевнула. Пока она не прикрыла рот рукой, я успел заметить ниточки ее слюней, растянутые от языка к нёбу. Потом она сказала, что один ее друг сдает на права. А ее дядя занимается строительством коттеджей. А еще у него больная печень и он долго не протянет. Пьет, чтобы заглушить боль и постоянно ссорится с женой. Мне стало грустно. Я купил ей цветы. Как бы невзначай поинтересовалась, откуда у меня деньги. Я как-то неумело отшутился.
Я говорил с ней, стоя в ванной. Что-то весело обсуждали. Горела свеча. В полутьме Дашу не было видно. Я лег на дно и, чувствуя, что попаду в тон общему веселью, сказал, что «подрабатываю» дворником. «Да-а..?!» – выдохнула она, усмехнувшись. А я лежал в ванне и слушал музыку из собственной головы. Бухали тяжеловесные признания. Я, как призрак в старом замке, бродил по коридорам, таская на себе громоздкие звенья цепей одиночества. В универе хотелось спать. Вовик лежал дома, больной гриппом и температурный, без денег, забытый всеми, как паук в углу. Наконец, мы с ним сходили в аптеку и накупили лекарств. Потом он написал рассказ, полный злости и сарказма, о том, как он болел и как ему было плохо. Цензура бы его не пропустила. А еще потом он его потерял.
Теплые весенние протуберанцы превратили Дашу в богиню. На ней была такая розовая шляпка. Она стояла на пристани, а ветер развевал ее волосы, лаская ей шею, ушки и целуя в лучащиеся смехом глаза. «А моя бабушка говорит не "наркоманы», а «аркоманы», так смешно..." Я глядел себе под ноги. Мы стояли вчетвером еще с двумя ее подругами. Одна из них, Ира, увлеченно рассказывала, как один ее друг пресмыкается перед своей девушкой. Лена расспрашивала, что было в последней серии «Клона». Я смотрел под ноги и думал, что будь я режиссером, то снял бы это вот так, как есть: три девчонки и парень стоят и треплются ни о чем. Расставив акценты тут и там, добавив уличного шума и фоновой музыки, из этого можно было сделать интересное мини-кино. Главная особенность – съемка сверху вниз, когда видны только ноги – легкие и неумолчные женские и застывшие в скептической и немного усталой позе мужские. С элементами масскульта – падающими окурками и жвачными обертками.
Мне казалось, что будь она слегка полнее, она была бы гораздо привлекательнее. Передо мной, кажется, была совсем другая девушка – с бедрами и задницей, покрытыми легким слоем целлюлита, с не столь замысловатой речью выпускницы кулинарного училища, с ее простой и прямолинейной, как спуск с горы, любовью, скатывающейся, непременно, в ее мире, в счастливый брак. Иногда я ловил себя на мысли, что, не знай я, что это Даша, я бы даже не обратил внимания на ее фигуру, такую худенькую и изящную. Не знай, что это та, которая поджигает во мне вулкан своим прикосновением и легким движением губ, я бы даже не возбудился. Меня преследовал и заставлял трепетать образ той, другой девушки, простой, с простым, сильным и готовым к употреблению и замужеству телом...
Несмотря ни на что, я не считал дни. Я самым банальным образом парил над теплым асфальтом. А ведь были времена, когда я упрямо ломал голову над тем, как прожить еще 16-17 часов этого очередного первого дня своей оставшейся жизни. Повседневные дела не казались непреодолимыми, я вообще ничего не замечал. Я просто был сконцентрирован на ней. Негатив не проникал в мое сознание – для него там просто не было бы места.
Она снимала черные перчатки и сжимала мои запястья холодными руками, не давая себя обнять. Иногда кристально честной льдинкой в мои мысли о будущем закрадывался страх. Его не могло не быть. Дашина красота, ум, ее манеры и голос заставляли мужчин дрожать... Я понимал это все отчетливее, я не был ее единственной жертвой. Может быть, она просто дала мне приблизиться к себе ближе других. Все произойдет быстро. Надоест. Впечатления потускнеют от постоянного злоупотребления. Дальше нам будет не по пути. Мне – отбиваться от своих дьяволов в одиночку, ей – в нужный момент опустить глаза и обольстительно улыбнуться для того, чтобы благополучно вступить на очередную белую полосу...
Мы не виделись несколько дней. Она не отвечала на звонки. Я сползал вниз на пол. Прислонялся спиной к длинному, до самого плинтуса, зеркалу. Пустые и глупые глазницы винных бутылок дышали на меня снизу вверх. Кровь стучала в висках. Мне отчетливо представилась некая схема: вот тут, наверху, она, поставленная туда самим фактом своего рождения, рядом с ней много других девушек, заносчивых и глупых, следящих за собой и одевающихся по-королевски, но таких, как она больше нет. А вот тут внизу я, тоже поставленный туда самим фактом своего рождения, а также необходимостью зарабатывать деньги, иметь принципы, ум, честь и совесть и всегда по сути презиравший материальные блага. Мы с Дашей были связаны тонкой ниточкой совместной близости, которая в любой момент могла разорваться... Я увидел себя с другой девушкой. Она смотрела ситкомы и ходила на кухню мешать суп. Она торговалась на базарах и постригала себя сама. Она всерьез интересовалась гороскопами на последних страницах газет.
Я как-то не задавался вопросом, каким образом Даша добирается до учебы и обратно. Задумавшись, я понял, что не могу ее вообразить трясущейся в автобусе, зажатой шубами и пуховиками чужих неодухотворенностей. Однажды я отправился встречать ее в университет. До этого мы не разговаривали. Я увидел ее издалека. На ней был кожаный плащ. Она подплыла в свете безжизненных фонарей к веренице машин. Из одной из них кто-то поднялся ей навстречу. Это было как затмение. Высокий, в пальто и шляпе. Своей рукой на ее талии он провел черную диагональную черту на той картинке, которую я давно и кропотливо рисовал. И в которую до конца не верил. На ней Даша стояла на коленях на широкой кровати, только что проснувшаяся и обнаженная. Напротив нее в такой же позе стоял я, просунув руку ей между ног. Наклонившись, она шепчет мне в ухо: «А я тебя люблю». Она что-то рассказывала ему, гладя рукой по щеке. Целуя ее в губы, парень в пальто пробороздил вторую диагональную черту. Брызнула кровь, заливая собой белое постельное белье... Машина умчалась на север.
Я очнулся лежащим рядом с диваном. Брюки были в пыли. В голове догорали угли вчерашнего шабаша ведьм. Галя наклонилась надо мной. Прядь ее обесцвеченных волос выбилась из-под шпильки. «Даша», – еле выдохнул я и протянул руку к ее лицу. Галя осуждающе посмотрела на меня, ничего не сказав. Она пошла на кухню набрать воды. Под окном всплесками записанного на пленку смеха пыхтел телевизор, изо всех сил стараясь рассмешить. Я приподнялся на локте и стряхнул с себя оцепенение. Три года назад, осенью, моя одногруппница Даша Семенова отчислилась с первого курса и уехала с родителями в Екатеринбург. За моими плечами расстилалась убогая и бессмысленная жизнь. Передо мной стоял холодильник с облупившейся краской. Тянуло стужей из промороженного февралем окна. Впереди темнота. Я полюбил ее перед самым отъездом, видев до этого мельком раза два. Мы с ней встречались дня четыре. Танцевали на прощальной вечеринке. Мне казалось, что... Потом была пара писем в никуда. Существование убивало любовь на корню. Я не видел никого прекраснее ее.
2004 – 18 октября 2006
Холодной зимой
В ней было что-то детское. Не глупое, наивное или накрученное. Напротив. Она была довольно умна. Неплохо говорила по-английски. С зачатками бизнес-леди. Но непосредственность в ней некуда было спрятать. Пересматривал «Касабланку», воображая себя Риком Блейном, её – Ильзой. Гумберта Гумберта прочувствовал насквозь.
Я называл её кофейной девочкой, или сладкой, как какао, или своим шоколадным ангелом. Со своей светло-карамельной кожей и карими глазками она была похожа на конфету. Я ни на что, кроме нежности к ней, не был способен, хотя знал, что должен. Осаживать. Делать лицо нужной степени серьёзности. Говорить с оттяжкой, не спеша, не глядя на неё. Гордо молчать. Правильно тратить деньги. Обходиться с нею по-мужски.
Был с ней, как тряпка. Писал ей стихи. Вставил её в пьесу. Боготворил. Все песни я посвящал Даше. Слушал и представлял себе её. Она хмурилась. Она терпеть не могла серенад под окнами. Она не понимала, что тут не так. Говорила, что надо иметь какие-то связи.
И потом надевала носки. Великолепно. Я возбуждался, когда она надевала носки. Когда мыла руки – тоже.
В ней определённо жило искусство. Не могу сказать точно – какое. Но было. Она училась когда-то в художке. Иногда рисовала чёртиков на обоях. Её почерк был небрежен. Похож на мой. Буквы не попадают в клетку, много зачёркиваний и детских исправлений. Трудно было понять: то вверх, то вниз. Никаких тебе ровностей, округлостей и прочей скукоты. Я возбуждался от того, как она всё это делала.
Страдал ерундой. Всё оказывалось проще. Надо было слегка распушить пёрышки. Тут то сказать, там это. Немного настойчивости. Деньги.
Короче, однажды она оказалась моей.
Холодной зимой мы пытались делать любовь в простуженной квартире. Лёжа на старом диване. Одеяло почему-то долго находилось под нами. Укрывшись, мы медленно, очень медленно согревались. Я целовал её, а она спрашивала меня о всякой ерунде. Как будто нужно срочно получить доступ к особо важной информации. Именно в такой момент, как этот. В соседней комнате , за стеной, я оставил немного музыки. Самой лучшей, если дело касается любви. Depeche Mode. «Песни веры и преданности». Под эту музыку я растирал и целовал мою девочку. Её ноги были так холодны. Наконец, на «One Caress» под грохочущий оркестр мы сплавились с нею в одно целое и замерли под фэйд-аут.
Её ладонь на одеяле. Бледная, вытянутая, с длинными пальцами. Ногти разной длины. Я и не замечал. Так мне даже больше понравилось. Один был сломан. Как она меня не поранила? На указательном правой край ногтя слегка пожелтел. Курила. Наверное, вытаскивала у отца и дымила в форточку. Так делают, мне рассказывали. Дурёха. Её палец у меня во рту. Точно, курила. До меня.
С началом июня я нетерпеливо ждал, когда она появится в босоножках. Вид её обнажённых пальцев был как почки на деревьях, как птицы с юга, только означал приход не весны, а лета. Писал оды её пальцам, каждому по отдельности. На руках и на ногах.
Тепло было обманчиво. Снаружи им и не пахло. За промёрзшими стёклами скрывался остальной мир.
Её крепость не сразу сдалась, когда я впервые сказал ей всё. Она смущалась, хмурила бровки, смотрела на меня с жалостью. Потом отвергла. Сказала, что забудет то, в чём я ей признался. Разговаривала шутливо. Я смеялся. Хотелось удавиться. Чувствовал, что жить надо. Утром ещё сильнее захотелось удавиться. Через два дня лез на стену. Кормил её телефон отчаянными и подобострастными sms. Подыхал от жажды. Отчаяние. Шизофрения. Она отдыхала в Европе. Привезла из Парижа часы. Дешёвка. Купила у местного негра. В них уже набилась пыль. Носила то на левой, то на правой. Фотографии, смешки, восторги, междометия и снова фотографии – воспоминания.
Я смирился. Приходил «домой». Снимали квартиру с Вовиком. В зале не было лампочки. Свет струился из коридора. Помнится, пришёл Вовик и начал жарить яйца на сковородке. Включил газ. Наверное, в первый раз в жизни. Отошёл, поискал спички. Чиркнул. Остался без правой брови. Или левой?
Потом лежали в полутьме и перекидывались ленивыми, сытыми фразами (яйца мы в тот день всё-таки поели, несмотря на бровь). С Вовиковой кровати ближе шторы, он их задёрнул. С моей ближе телевизор. Я его включил. Шла передача про Эйфелеву башню. Я пошёл ставить чайник. Холодный пол. В холодильнике дежала доедаемая плесенью аджика. Странно, мы тогда даже и не курили. Через дырку входной двери была видна вся наша комната с двумя компьютерами. Смело.
А в общем, было неплохо. Играли обычно до полуночи в «Medal of Honor». Смеялись, обменивались опытом. Как-то вечером Вовик привёл свою девушку. Я играл. Они шумели за стеной всё громче. Я стрелял ожесточённее. Потом смотрели мультики, расположившись на полу втроём.
Выносили мусор в чёрных полиэтиленовых пакетах. Запирали дверь. Ходили по магазинам. Варили макароны. Сплошная веселуха. Сдавали сессию. Приходили на похмельные зачёты. Я дал даже взятку кофе и конфетами. Пожилому лысому мужичку, запутавшемуся в этой жизни не меньше меня, вот и вся социология. Приехал Костя из армии на побывку. Напились денатурату. Костя уехал, а я остался спать в луже собственной рвоты. В январе было ещё тепло. В самом конце. Поехали с Вовиком в деревню на свадьбу моей сестры. Вовик чуть не загнулся от аллергии на обилие кошек, собак, кур и здоровенных пуховых подушек. Спасались самогоном. Перепевали «Наутилус» в караоке. Пять раз. «Я хочу быть с тобой». Танцевали на деревянном полу в обшарпанном школьном спортзале, стащили пузырь со стола, пили в каком-то туннеле. Катались на телеге. Курили с местными дурь. Чуть не отморозили ноги. Дурдом. Моя беременная сестра Женька ни в чём не отставала. Вернулись в большой город на автобусе. Пришлось расстегнуться. Ещё потеплело.
Вяло пытался устроиться на работу. В газеты не брали. Бюро по трудоустройству предлагало какие-то оголтелые вакансии: сторожем в какую-то богадельню, уборщиком куда-то к чёрту на рога ни свет ни заря каждый день. В начале февраля устроился дворником, хотя мог бы и обойтись. Что-то не давало мне покоя. Разом повключались все инстинкты зарабатывания денег: ты же мужчина, ты должен и так далее. Работа оказалась отвратительной. На меня записали два дома. Две пятиэтажки, засыпанные проклятым снегом до самых козырьков. После пар в институте я заворачивал сюда и до темноты разгребал завалы. Притаскивал здоровенную лестницу и скидывал лопатой снег с козырьков перед подъездами, рискуя свалиться вниз. По ходу работы угробил несколько лопат. На мою начальницу катили бочку местные старухи. За моё нетрудолюбие. Я ненавидел эту работу каждой клеточкой своего тела. Один раз, правда, повезло – нашёл в снегу бутылку водки. Расценил это как знак скорого избавления от забот. А потом по-ерофеевски «и немедленно выпил». И пошёл увольняться. Начальница, эдакая утомлённо-неудовлетворённая афродита лет сорока, ёрзала по стулу, смотрела на меня, словно говоря: «Всё будет хорошо». Я был не против. В голове у меня кружилось. Короткая светлая стрижка. Длинная чёлка. Галя. Незрелое предвесеннее солнце било в окно. Авитаминоз и суицид сдавливали горло. Она смотрела будто бы в сторону, но я попадал в поле её зрения. Безразличие позы плохо вязалось с постукивающими по подоконнику пальцами. Ну, и что дальше? Может, всё остальное надуманно? Я подошёл. И затолкал руку в её джинсы. Погладил полные прохлады округлости. Меня качнуло. Извинился заплетающимся языком и, насколько помню, попытался выйти из кабинета.
«Домой» я ходил мимо дорогой кофейни. На верхнем этаже – ночной клуб со множеством потайных комнат для снятия стресса обладателей шикарных тачек, припаркованных внизу. Обычно я бывал настолько замучен работой и зол, что хотелось разбомбить всю эту халабуду из гранатомёта.
С Дашей мы виделись не так уж часто. Только в голове у меня постоянно происходили разные диалоги с нею. По-моему, многое её просто не интересовало. Увлечённо рассказывая о бытии каких-то художников, я натыкался на ничуть не завуалированную зевоту. Пока она не прикрыла рот рукой, я успел заметить ниточки слюны, растянутые от языка к нёбу. Потом она сказала, что один её друг сдаёт на права. А её дядя занимается строительством коттеджей. А ещё у него больная печень, и долго он не протянет. Пьёт, чтобы заглушить боль и ссорится с женой. Мне стало грустно. Я купил ей самые дорогие цветы. Она как бы невзначай поинтересовалась, откуда у меня деньги. Я как-то неумело отшутился.
В разговорах с Дашей я старательно обходил тему работы. Однажды мы что-то весело обсуждали в ванне. Горела свеча. Я лёг на дно и сказал, что подрабатываю дворником. «Да-а?!» – выдохнула она. И усмехнулась. А я лежал и слушал музыку из собственной головы.
А потом при встрече она снимала чёрные перчатки и сжимала мои запястья, не давая себя обнять. Иногда кристально честной льдинкой в мои мысли о будущем закрадывался страх. Как призрак в старом замке, бродил я по коридорам, таская на себе громоздкую цепь одиночества. В институте хотелось спать. Вовик лежал дома, больной гриппом, без денег, забытый всеми, как паук в углу. Об этом он написал рассказ, полный злости и сарказма. Цензура бы его не пропустила. Снег постепенно исчезал незнамо куда, и то, что оказалось под ним, заставило меня возненавидеть свою работу настолько, что увольняться я сходил ещё раз...
Весенние протуберанцы превратили Дашу в богиню. На ней была такая розовая шляпка. Она стояла на пристани, а ветер развевал её волосы. Я глядел себе под ноги. Мы были не одни. Подруга Ира рассказывала, как один знакомый пресмыкается перед своей девушкой. Лена расспрашивала, что было в последней серии «Клона». Я смотрел под ноги и думал. Что будь я режиссёром, то снял бы это вот так, как есть: три девчонки и парень стоят себе и треплются ни о чём, и, расставив акценты то тут, то там, добавив уличного шума и фоновой музыки, из этого можно было бы сделать стильный и в то же время концептуальный мини-фильм. Главное – съёмка сверху вниз, когда видны только ноги – лёгкие и неумолчные женские и застывшие в скептической и немного усталой позе мужские. С элементами масскульта – падающими окурками и обёртками от жевательной резинки.
Мне казалось, что будь Даша чуть-чуть полнее, была бы гораздо привлекательнее. Передо мной, кажется, была совсем другая девушка, с бёдрами и задницей, покрытыми лёгким слоем целлюлита, с незамысловатой речью выпускницы кулинарного училища, с простой и прямолинейной, как спуск с горы, любовью, скатывающейся в её мире непременно в счастливый брак. Иногда я ловил себя на мысли, что не знай я, что это Даша, моя Даша, я бы даже не обратил внимания на её фигуру, такую тоненькую и изящную, которая пробуждает во мне вулкан одним прикосновением, одним движением губ. Откуда же образ той, другой девушки, простой, с простым, сильным, готовым к употреблению в замужестве телом? Несмотря на это, я самым банальным образом парил над тёплым асфальтом. Я был сконцентрирован на ней. Негативу не было места в моём сознании. Дашины красота и ум, её манеры и голос заставляли дрожать. И я понимал всё отчётливее, что не был единственной жертвой. Она просто на какое-то время дала мне приблизиться более других. Всё произошло быстро. Впечатления тускнеют от постоянного злоупотребления. Дальше нам будет не по пути. Мне – отбиваться от своих прежних дьяволов в одиночку, ей – в нужный момент опустить глаза и с улыбкой вступить на очередную белую полосу.
Иногда мы не виделись по нескольку дней. Она не отвечала на звонки. Я сползал на пол. Прислонялся спиной к длинному, до самого плинтуса, зеркалу. Пустые и глупые глазницы винных бутылок дышали на меня. Кровь стучала в висках. Мне отчётливо представлялась некая схема: вот тут, наверху, она, поставленная туда самим фактом рождения, а вот тут, внизу, я, поставленный туда необходимостью зарабатывать деньги, иметь принципы, ум, честь, совесть и далее по тексту... Мы с Дашей связаны тонкой ниточкой близости, которая в любой момент готова порваться. Я даже видел там себя с другой девушкой. Она смотрела ситкомы и ходила на кухню мешать суп. Она торговалась на базарах и постригала себя сама. Она всерьёз интересовалась гороскопами на последних страницах газет.
Однажды я задал себе вопрос: каким образом Даша добирается до учёбы и обратно. Задумавшись, понял, что не могу вообразить себе её, трясущуюся в автобусе, зажатую шубами и пуховиками чужих неодухотворённостей. И без предупреждения отправился встречать её в институт.
Я увидел её издалека. В свете безжизненных фонарей она подплыла к веренице машин. Из одной кто-то поднялся ей навстречу. Высокий, в пальто и шляпе. Это было как затмение. Своей рукой на её талии он провёл жирную чёрную черту по диагонали картинки, которую я давно и кропотливо рисовал. И в которую до конца не верил. На ней Даша на широкой кровати, только что проснувшаяся и обнажённая, и рядом с нею такой же я. Наклонившись, она шепчет мне в ухо: «А я тебя люблю». Она что-то говорила ему и гладила его по щеке. Поцеловав её в губы, парень пробороздил в свежей краске вторую диагональ. Брызнула кровь, заливая белое постельное бельё. Машина умчалась на север.
Я очнулся рядом с диваном. Брюки в грязи. В голове не гаснут угли вчерашнего шабаша. Она наклонилась надо мной. Прядь обесцвеченных волос выбилась из-под заколки. «Даша,» – еле выдохнул я и протянул к ней руку. Она осуждающе посмотрела на меня и, ничего не сказав, ушла на кухню за водой для меня. Галя. Я приподнялся на локоть и стряхнул с себя наваждение.
Ничего этого не было. Очень давно, уже три года назад, прямо в сентябре, моя одногруппница Даша Семёнова отчислилась с первого курса и уехала из нашего города в Екатеринбург. Я полюбил её с первого взгляда перед самым отъездом. Осенью. Мы встречались четыре дня и никогда не виделись прежде. Танцевали на прощальной вечеринке. Мне казалось, что... Но была только пара писем в никуда. За моими плечами расстилается убогая и бессмысленная жизнь. Я не видел Дашу весной.
Бильярдная в полдвенадцатого ночи
Уютный жёлтый свет.
Часов нет нигде, прямо как в казино.
Сидя за столиком, прокручиваю в голове одну любимую песню за другой – мозг отказывается впускать в себя здешнюю эстраду.
Девушки только что поднялись, не объясняя причин. Гляжу им вслед. Они о чём-то договариваются с барменом, потом дефилируют к свободному бильярдному столу в трёх метрах от меня. Я с любопытством смотрю на них и краем глаза заглядываю в зеркало напротив. Затем удовлетворённо откидываюсь на спинку стула: быть жертвой не входит в мои планы на вечер.
Морщусь от сизого тумана. Сигаретным дымом пространство заполнено ровно на четверть. Там, где нет дыма, дышать не легче, там господствуют бессмысленные диалоги и вялые откровения. Однако, длинные пальцы без непременного эксбиционистского атрибута – тлеющего маленького убийцы – будто выломаны из действительности. Кто будет вести счёт выкуренным пачкам винстона лёгкого, когда who cares? Одежда насыщается никотином, волосы пропитываются характерным запахом, кто ж в атмосфере ночного сейшна вспомнит про какие-то там лёгкие? Сигарета как новая норма, как допинг для общения повального количества интровертов. Короче, курят почти все. Помногу, часто. Зря они, конечно.
Шары на зелёном: толстые, ленивые и пока не очень-то обязательные по отношению к лункам. Сверху бильярдный стол напоминает футбольное поле с огромными неразорвавшимися бомбами. Становится страшно, когда они перекатываются и сталкиваются, издавая глухой яично-пасхальный стук.
Движение киев.
Бело-зелёного. То так, то эдак. Неумелые попытки подстроиться под игру. Смех, шутки и пьяные разговоры.
Бело-синего. Сдержаннее. Профессиональнее. Смех реже и не над собой. Расклад видит. Удар. Но мимо.
Бокал вина на стойке и ещё один чуть поодаль: хочешь, любуйся, как я, а хочешь – опрокинь жадно, залпом, как портвейн, закуси битым стеклом. Над стойкой парят ароматы дорогой мебельной обивки и предвкушение чего угодно. Из реестра предчувствий, обладающих почти реально ощутимым запахом: тихо зудящий страх перед неизвестностью, подавленное состояние безденежья, сковывающая и зажимающая общение нерешительность, всепоглощающие самодовольство и высокомерие...
Воздух, настоявшийся на табачно-винных парах и оброненных фразах, поднимаясь к звёздам-лампам, мощно всасывается вентиляцию, но здесь не становится чище, наоборот – густеет.
Пол расчерчен следами ботинок и туфелек. Кроссовки остаются на входе. Женские щиколотки порой заставлют трепетно предвкушать. И вот уже глаза бегут вверх. Ага. Неплохо. Гм. Ладно, сойдёт. Так-так-так-так. Слишком красива для меня. Глаза ленятся, если джинсы: белые, синие, любые. О-о-о, чёрные. Небывалый случай. Одна нога свешивается до пола, другая на перегородке стула. Чуть выше – резиновая дубинка и бритая голова. Цепкий взгляд, мощные руки. И глаза убегают.
Теперь бильярдный стол похож на какое-то зелёное варево, над которым летают китайские палочки. Во всём, даже в малоосвоенной игре можно найти свою долю философии. И в абсурде перекатывающихся планет, и в шарах лотереи «Вавилона». Как хорошо быть пьяным почти вдребезги и полёживать напротив бильярдного стола. Полумрак, дым, загадочные фигуры с удочками. Нет. Лучше не так. Цвет сукна успокаивает, ты засыпаешь с открытыми глазами и тебе снится замечательный сон: сидишь себе в кафе, рисуешь то, что видишь. А потом выясняется, что на дворе 1883 год, и Франция, и ты художник. И тебя боготворят. И просыпаешься. Бармен разбил бутылку. Официант обернулся. Даже вышибала чуть дёрнулся в дремоте. Свет ламп всё более высушивает зелёную тоску сукна. Кажется, плеснуть водой – и зашипит, а чуть погодя появятся маленькие ростки в цвет стены, лишь до половины обитой деревом. Не хватает только абсента. Он остался в прошедшем сне, в кафе на террасе Пляс Вандом.
Бильярдный стол – вот сегодняшняя арена действий.
На кромке стола – бокал (хотя и нельзя). Партия тянется бесконечно. Не обращая ни на кого внимания играют эти две девушки. Одна в белом: в накидке и в джинсах. Другая в красном платье. Брюнетка и шатенка. Обе худенькие. Шатенка курит, брюнетка нет. «Твой ход,» – говорит шатенка. Брюнетка прицеливается и попадает в сукно кием. Полупьяно смеётся. «Твой ход,» – говорит брюнетка. Шатенка отпивает бордо из бокала. Прицеливается. Мимо. Молчит. Закуривает. Круги вокруг стола. То молча, то перекидываясь замечаниями по поводу игры. Всерьёз и не всерьёз. Брюнетка откидывает волосы. Шатенка натирает кий мелом. «Твой ход».
Проходящие останавливаются и делают замечания. Особенно мужчины. Ну конечно, как же тут не сделать замечание или не дать совет. Как играть. Как жить. Мужчины с бакенбардами, басами и кивками головой в нужную им сторону. Пошлость. Сегодня бильярд здесь – командная игра. Студенты и боссы. Пожилые полные женщины. Полицейские и воры. Не проходите мимо.
И вот уже пепельницы саднят, переполненные напомаженными окурками. Усталые глаза из темноты. Будущее похмелье одинокого наблюдателя: ближе к утру звон в голове, пустота в карманах, сухость во рту, вопросы без ответов.
Брюнетка улыбается ещё чаще обычного. Вот она откладывает кий, берёт бокал и допивает залпом. Рубиновая, как кровь, капля стекает по подбородку. Она этого не замечает. Берёт кий. Наклоняется. Капля падает и разбивается о белую туфельку.
Шатенка близка в обмороку. Рокот последнего полосатого шара победно разносится под сводами, даже стол дрожит. Капелька пота, собравшись на лбу и обрисовав полукруг над изящной бровью, падает на пол со щеки проигравшей. Она в бешенстве ломает сине-белый кий и зашвыривает обломки под стойку бара. Девушка с тонкими лодыжками и волосами цвета молочного шоколада. Девушка, которая была моей девушкой.
А брюнетка приближается ко мне неожиданным чеканно-уверенным шагом, на ходу вытирая с запястья мел. Хватает меня за руку и стаскивает со стула. Я почти не сопротивляюсь и забываю стереть с лица ухмылку. Она тянет меня за собой к чёрному проёму выхода и, не оборачиваясь, кричит своей прекрасной сопернице: «Мой ход!».
Комментарии (выбрать просмотр комментариев )
|
ответить