...Язык грудного младенца прилипает к гортани его от жажды; дети просят хлеба, и никто не подает им...  

Ветхий Завет, Плач Иеремии 4:4  

Мы сидим вместе в оффисе с Дэном, курчавым, приятной наружности немцом, и попиваем сухое грузинское вино. Дэну не очень нравится привкус танина в вине, но это почерк, что вино крестьянское и традиционно кахетинской выдержки. С возрастом такое вино больше привлекает меня.  

Мы беседуем о жизни, о мире, о любви, о свободе. Дэн лучше меня владеет английским и поэтому за словом в карман не лезет.  

– It's a fact, that the world has never been as free as it is today.  

– Do you think so, Dan?  

Я не могу противостоять ему в английской речи. Но во мне вскипает волна протеста против этой вылизанной идеи. Кто сегодня осмелиться утверждать, что мир никогда не был таким свободным, как сейчас? Кто? Я бы не поторопился с такими скоропоспешными выводами. Может сказать попроще, мир никогда не был таким беззащитным, как сейчас! Дэну, этому европейскому идеалисту, мне не пересказать всего нижеследующего, а вот вам, почему бы и нет?  

Люди стали столь могущественны, что осмелились спланировать покорение Марса но не сумели разрешить тайну улыбки Джоконды. Это почти сакральная мимика великого творения Леонардо заставляет нас зачаровываться и выпадать из настоящего. Что в этой улыбке больше: целомудрия или исчезающей насмешки над человеческим самомнением? Джоконда, существо, которое опередило создателя в своем бессмертии.  

Вдалеке за спиной Джоконды наблюдательный зритель увидит мост через реку Арно. Это знаменитая размеренная река Италии, известная своими наводнениями во Флоренции, впадающая в Лигурийское море, местами судоходное. Чтобы несколько обезопасить город от последующих стихийных бедствий, да Винчи спроектировал и построил несколько высоченных блестящих мостов в самой Флоренции, аристократический Понте Веккио, например. Мост на полотне Моны Лизы оспариваются многими исследователями, но многие точки зрения склоняются в пользу незамысловатого каменного моста в «золотом» (известном производством золота) итальянском городе Ареццо. В современности по этому архитектурному сооружению проезжает сначала колонна автомобилей одного направления, затем противоположного. Это придумано для того, чтобы подольше сохранить мост в целости для потомков. Да и само пространство между перилами узкое, две легковые машины еле втиснутся.  

В автобусе, сонливо следующем по мосту впереди нас, едут дети из росийской делегации. Взгляды почти всех из них в сторону раскинутой понизу Арно. Дети вскакивают с кресел, их радостные возгласы оглушают водителя-итальянца, – они заметили несколько бесстрашно барахтающихся в воде уток. Тут вокруг заповедные места и издавна запрещена охота. Звери и птицы настолько размножились, что с близлежащих гор служба охраны природы палит из легких орудий холостыми снарядами, чтобы отпугнуть зверье поглубже в лес, не то животные спускаются прямо в населенные пункты и попадают под колеса машин, пробираются в промышленные районы, отравляются; вблизи людей они обречены на неминуемую гибель.  

Автобус заезжает в Рондине Цитаделле. Здесь находятся развалины старинной крепости, руины средневекового поселения. На этой благодатной земле силами католической церкви основано общежитие студентов. Благотворительные организации Италии собрали со всего мира молодежь враждующих стран. Эти молодые люди обеспечены кровом и пищей, им помогают в выплате сумм за учебу.  

Завтра намечено открытие международного форума. Сюда съехались приглашенные представители разных делегаций, с горячих точек планеты.  

Внизу, собственно с места откуда Рондине Цитаделле начинается, подготовлены площадки и павильоны для завтрашних выступлений, выставок и презентаций. Сырая, глинистая земля утрамбована гравием, всё и все готовы к ответственному дню.  

Я знаю, – и то там, то здесь, мои мысли кто-то озвучивает на русском, – Италия не исчерпывается Рондине. Италия не Рондине.  

Но тут столько милых, грациозных итальянок и экспрессивных, живых итальянцев, что не ищешь леса за деревьями, не задаешься суетным вопросом, а где сама Италия? Нас отводят наверх, в сторону здания, где проживают студенты. За зданием террасами построены навесы с живописными видами на реку Арно и перекинутым с горы на гору теперь уже современным внушительным железнодорожным мостом. В этом месте Арно особенно широка и прекрасна.  

В пленении этими местами неписанной красоты проходит день встреч, знакомств, улыбок, смеха и радости, самых полнокровных человеческих переживаний, ради чего мы собственно живем, или, вернее, хотим жить.  

Меня не остановить, я перехожу от одной делегации к другой, представляюсь, обмениваюсь визитками, чеканю английские фразы, рассказываю о Грузии, замечаю везде одно и те же приветливое настроение. Немного боснийцы замкнуты и угрюмы. Мне удается вызвать на диалог Милу, блондинку, бывшую балерину, с вышколенной осанкой и взором, точь лезвие бритвы. Мы уточняем перипетии балканских войн девяностых. Остальные их женщины наряжены в национальные костюмы, лица их цыганские. Они чем-то напоминают палестинцев, горячных, чей форсированный говор постоянно звенит у в ушах.  

Не взирая на эти легко завязывающиеся контакты, хочется поговорить с кем-то родным. Иду в сторону павильонов российской делегации. Она представлена северокавказкими республиками. Затишье. На задворках сцены сидят женщина и несколько детей. Я читаю по их лицам, – у женщины, учительницы, глаза, напухшие от слез, страданий. Всё ясно. Это ОНИ.  

Учительница не плачет, но, видно, что горе её безмерно. Все дети ушли играть в футбол, а эти не уходят. И что-то обсуждают, вспоминают.  

– Вы осетинка? – спрашиваю я. – Вы были там?  

– Да! – отвечает она.  

Мальчик лет десяти, с легким напряжением в лице, рассказывает о тех страшных событиях.  

– А тот высокий потом вывел мужчину, и потом ихние спросили, что ты с ним сделал?  

– Кого? У того, что размахивал ножом? – спрашивает красивая русая девочка.  

– А тот бородатый, кричал на всех и одного выбросил через окно...  

Учительница отвечает на мои вопросы, как будто смысл доходит к ней сквозь пелену тумана.  

– Я никак не могу уговорить их пойти играть. Они все об одном и том же...Лишь немного пройдет и снова одно и то же. Это же дети, но они не могут играть.  

Я слушаю детей пять минут, но ничего не могу понять или не хочу верить. Мне же становится крайне неловко от моего любопытства: даже от беспомощного желания помочь и я удаляюсь, удираю, даже не простившись. Женщина столь глубоко поглощена своим несчастьем, ей мое прощание ни к чему. Мне так кажется, по крайней мере.  

«Боже, – думаю я. – где истина?»  

Трагедия и боль, которые превращаются в рассказы, и истории, в скороговорки телерепортеров. Мы остаемся одни, чтобы учить уроки прошлого. Никто не может нам помочь, когда мы стоим в неизвестности перед моментом познания. Тут только постигаешь эту ревущую боль неизвестности и одиночества.  

Я хочу не вспоминать эти лица, эту пронзительную боль вины и ухожу, почти пячусь от них туда, где меня никто не знает. Я возвращаюсь к обычным лицам, которым не ведома разбитая жизнь. Я боюсь признаться самому себе, что невзначай или нарочно затронул область своей беспомощности. Я вторгся во владения тотальной человеческой беспомощности; когда умирает наш близкий, суть мы сами, и ничего не можешь поделать, чтобы хотя бы чуточку облегчить его страдания, его предсмертные муки, не говоря о том, чтобы вернуть его к себе назад.  

Продолжая общаться с гостями Рондине, ощущаю, что-то во мне задето. Я не могу успокоиться. Я все время ищу глазами этих детей. Одновременно избегаю мыслей «как мы допустили это?» и меня гложет желание сделать что-то. Хоть что-то. Клокочущее в недрах сердца чувство ничтожности, ничтожности, ничтожности раздирает меня. Перед сном я думаю, зачем Бог дал нам столько силы, неужели для того чтобы отобрать её в тот самый момент, когда она нам так нужна?  

Утром я мысленно фотографирую «мост Джоконды». Солнце плескается в своих же лучах, люди так привыкли к нему, что только в выпусках прогнозов погоды вспоминают, что надо светить, быть как солнце, быть Солнцем.  

О вчерашних детях никаких идей уже как-то не возникает и, кажется, что все прошло. Это был кошмар, а сейчас рассвело и я проснулся. Решаю думать о приятном.  

В полдень ко мне подходит Людмила Владимировна, жена бывшего посла России в Италии. Я познакомился с ней в первый день в Лаверне, местах заточения будущего святого Франциска, где у него после двух лет затвора появились стигматы.  

Людмиле Владимировне за шестьдесят, за спиной её много добрых дел и годы общественной деятельности. Она берет меня за плечо и смягчая сухой тон говорит:  

– Молодой человек, мне нужна ваша помощь...  

– Что я должен сделать?  

– В четыре, во втором павильоне будет показан фильм про Беслан, будет встреча с участниками. Соберите, пожалуйста, желающих, может кто-нибудь из вашей делегации захочет принять участие.  

– Хорошо, очень постараюсь, Людмила Владимировна.  

Я знаю, что наша делегация разбежалась по Ареццо, по магазинам, кто-то поехал во Флоренцию, кто-то в Рим. У всех свои интересы, кто-то отслужил свое, выступив с обзором абхазской проблемы. У меня самого через два дня доклад об экономическом положении Грузии и перспективах инвестирования экономики. Поэтому особо агитированием я себя не утруждаю.  

Я прихожу один из грузинской стороны.  

Встреча переносится из павильона в небольшую залу в студенческом общежитии. Организаторы заблаговременно установили в помещении широкоформатный монитор. Постепенно собираются участники этой встречи, о которой нельзя вспоминать без дрожи и грусти. Приходит бывший посол Великобритании в Грузии мистер Дженкинс, вместе с итальянкой-женой Маурицией, с ними вместе Людмила Владимировна. С мрачной торжественностью прислонились к стене спиной та учительница и ещё две осетинки, чьи родные погибли в школе. Пришли парни из северокавказских республик, которые учатся в Италии и живут в Рондине: чеченцы, два Шамиля, ингуш Магомед, женщины из чеченской делегации, и москвичи, я их вижу впервые. Да ещё несколько человек, итальянцев, которых я не могу вспомнить.  

Я забиваюсь в угол, чтобы обращали меньше внимания. Совсем не помню, что на щеке у меня роспись зеленой краской, – итальянская девушка оставила её в знак расположения, – может быть появляться тут в таком виде не очень-то и прилично. Царит всеобщая скованность, как при покойнике.  

– Кажется, все собрались, никого не ждем, можем начинать... – мрачно говорит Людмила Владимировна. – Ребята, включите диск.  

Я ожидаю, что в фильме будет описание бесланских событий и съеживаюсь от неприятного холодка. Однако это совсем другое, идет просто национальная музыка, дудук, песни в посвящение, и на фоне этого сопровождения чередующиеся фотографии детей и взрослых, убитых в школе.  

Боже мой! Дети! Такие красивые! Дети... дети... дети... дети...дети...  

Я воображаю ужас и внутреннюю тревогу этих детей, матерей, не в силах дать им надежду, я представляю истошную духовную трамву отцов, которые не могут отгородить своих детей от надвигающегося зла. Их сломленное рыцарство, мужской дух, они никак не могут вызволить своих чад из этого ужаса.  

Осетинки горько плачут. При виде этих несчастных, слезы стекают по моим щекам. Отвожу лицо назад, чтобы никто не видел мое внутреннее сострадание. Чтобы кому-то тут не показаться сентиментальным.  

Во мне встает неусыпная боль за трехсот тысяч грузин, некогда обеспеченных и щедрых, изгнанных из Абхазии, живущих в нечеловеческих условиях, надрывающихся на тяжелой поденой работе, только лишь на пропитание семьи. Я представляю всех нас, людей, жертв измен и предательств, слабости тех, кого мы водворили у кормила власти.  

Я вытираю слезы. Никто из присутствующих мужчин, северокавказских молодых не плачет. Их глаза посерели, превратились в цвет пепла. Чеченцы, верно вспоминают, как их представители, на вчерашней конференции говорили о геноциде чеченского народа...  

Фильм завершен, воцаряется гробовое молчание. За окнами льется веселая итальянская речь.  

Магомед выключает монитор и плеер. Женщины стараются сдержать рыдание. Никому не хочется нарушить тишину и разрушить это горестное раздумье.  

Кто-то тактично спрашивает у осетинок:  

– Вы можете говорить? Вы хотите говорить?  

– Да, да, да мы хотим говорить!!! – отвечают они, как один.  

– Да, мы хотим! – добавляет молодая девушка, с надломленным голосом, с протяжным осетинским выговором.  

Это значит «Да, мы хотим жить. Мы хотим выжить и выйти из этого ада».  

Затем следует болезненное обсуждение мотивов тех кровавых событий. Беседа ведется на русском, Магомед переводит на итальянский. Мистер Дженкинс слушает беспристрастно, он дипломат закалки «холодной войны».  

Осетинский народ не может понять почему чеченцы и ингуши пошли на такое. При чем тут дети, даже если была вражда, когда о таковой вообще не было речи? Это основной лейтмотив беседы.  

Чеченцы и ингуши напрягаются, в лице Магомеда сквозит еле сдерживаемое негодование. Он не хочет опускаться до оправданий, его народ невиновен. Ребята чеченцы тоже объясняют лаконично, что никто бы из их народа не допустил такое.  

Сидящая справа от меня молодая женщина берет слово и мне только сейчас становится ясно, что она чеченка. Активно жестикулируя, она говорит пространно о сочувствии. И анализирует некоторые детали событий. Теперь, спустя полгода, в моей памяти присутствует только несколько её столь знаменательных слов:  

– Я хочу, чтобы вы знали. Я хочу, чтобы каждый осетин знал, чтобы все знали, что когда захватили школу и .... – она дышет глубоко, чтобы сохранить твердость в голосе. – Когда хоронили детей, в каждом чеченском доме...В каждом чеченском доме был Плач. Не было семьи в Чечне где не плакали.  

Слезы скатываются с глаз остальных женщин. Мир опоры, мир поддержки стал шире и во много раз огромнее, когда враг своим признанием стал другом, но никого уже не вернуть оттуда, из Царства Смерти. И поэтому это всего лишь мимолетное облегчение.  

Учительница вспоминает детей, остальные осетинки рассказывают некоторые эпизоды трагедии.  

– Вы представить не сможете! Но дети утешали нас! Дети спасли нас!  

– Никому не позволяли пить...И духота была ужасная. Люди задыхались. Всё лето этот спортзал был заперт. Пол деревянный, а лето было очень знойное и все, помещение было сильно нагрето. Боевики никому не позволяли пить. И люди, когда уже нечего было пить, пили мочу. Там был один мальчик, второклассник. Через вторые сутки люди стали падать в обморок и матери этого мальчика стало очень плохо. Когда он понял, что ей действительно ничем не может помочь он пошел к террористу, который стоял над нами и сказал:  

– Вот тебе мои пять рублей, отпусти мою маму, ей очень плохо. Что тебе ещё нужно?  

Снова приходят тишина и плач. Разве можно их нарушать?  

Магомед просит сказать несколько слов мистера Дженкинса. Тот осторожно, очень по-джентльменски, касается некоторых вопросов новейшей истории Кавказа, взаимоотношений кавказких народов и народностей. Несколько раз он упоминает Грузию и движением головы в мою сторону указывает, что я грузин. После Дженкинса уже представляюсь я, по залу пробегает шепот одобрения, что и грузинская сторона здесь. Спрашиваю женщин о том, знают ли они почему начался штурм, который, как мне известно, вызвал эти ужасные жертвы.  

Женщины благодарят спецназовцев, которые спасли многих детей, десять и больше солдат погибли, исполняя свой воинский и человеческий долг. И все же никто не может разъяснить, что произошло в школе.  

– Сейчас, единственное, что мы хотим знать, правда. Какая она есть! Правда! Но никто не хочет отвечать нам. Правительство отказывается отвечать почему произошел взрыв? И кто виноват во всем этом? Фактически, мы ничуть за эти два года не продвинулись к правде. И мы, как бы, обречены не понимать эту трагедию и все возвращаться к тем жутким дням.  

Тишина и траурные голоса сочетаются. Спрашивают о психологической реабилитации детей, о их состоянии о раненых, о заботе и участии правительства в их жизни. Ответы в основном пессимистические. Однако женщины заявляют, что народы Кавказа должны помириться, и что многое зависит от матерей. Матери должны пойти на поле боя и помирить противоборствующие стороны. Учительница судорожно сжимает платок и говорит уже о прошедшей теме, которая задела за живое:  

– Государство обещало помочь детям, участникам. Приезжали группа психологов из Германии, долго все что-то спрашивали, проводили лечение. Мы почти как подопытные животные. Психологи приезжали также из Москвы. Дети ездили в Германию...Но ведь никому не понять, что мы там пережили. Боль остается и никуда не уходит, иногда просыпаюсь....и думаю, что дети с нами... Психологи, да они стараются помочь. Государство меньше, скудно. Но как-то ничего не помогает. Если что немного помогает, так это люди, общение. Добрые люди.  

Мы ещё долго беседуем и соглашаемся с идеей, что встреча состоялась и мы сумели передать тепло и сопереживание друг другу.  

Я ухожу потерянный. Я соприкоснулся с Истиной. Это опустошает и подавляет, вытряхивает из меня весь вымышленный смысл.  

Брожу по тропинкам Рондине и выхожу на променад-концерт детского камерного оркестра. Зрителей нет. Невысокого роста итальянский подросток неподражаемо играет «Гобой Габриеля» Эннио Морриконе.  

Небо, мир, Италия, дети, эти цветы жизни, обнимают друг друга. Небо спасает землю дождем, земля спасает Небо Силой Жизни. Мы созданы друг для друга в радугах, в ладонях Господних, и помещены в рай, где нет ничего лишнего.  

Мы читаем эмоции друг друга и всегда ленимся на секунду подольше оставить свой взгляд в небе. Найти едва оперившихся птенцов между куполом небес и нами. И припомнить имена тех, что зовут нас в Путь, который всем нам предстоит пройти. И если никогда уже не вернуть наших лучших, значит, таковыми надобно стать нам самим. И если ушедших не воскресить, то тогда надобно сберечь живых. Чтобы и мы смогли сказать, хотя бы через десятилетие: «никогда ещё наши дети не жили в такой безопасности, как сегодня!» И если этого не произойдет, тогда зачем вообще мы живем?  

Непоздний сентябрьский вечер. Толпа набегает на поданный под посадку поезд, как волна прибоя на берег. Если поднять голову, можно увидеть, что где-то далеко-далеко впереди — наверное, уже в другом городе, ярко-красное солнце почти село за серые бетонные коробки стандартных домов. Но пассажиры, среди которых преобладают тётки неопределённых лет с клетчатыми баулами и без провожающих, голов не поднимают. Они спешат, и им не до того.  

Он и Она, эффектно выглядящая пара, обоим лет по тридцать, не спеша и от этого не смешиваясь с толпой, бредут к головному вагону.  

Сумку несёт Он, но по её ярко-алому цвету и болтающемуся сбоку брелоку в виде стеклянного «глазика», какие на каждом шагу продают на турецких базарах, понятно, что сумка Её. Они молчат. Совсем небольшое расстояние, разделяющее их, кажется прозрачной стеной, выросшей против их желания, и это ощущение усиливает падающая на Неё, но не доходящая до Него тень поезда. У Него на лице непроницаемое выражение, а свободная рука спрятана в карман куртки. У неё лицо человека, которого режут по живому. Она чуть не плачет и не знает, куда деть руки: на плаще нет карманов, поэтому она то складывает их за спиной, то опускает по швам, то заправляет за ухо поминутно выбивающуюся прядь волос...  

У вагона она забирает у него сумку, достаёт из кармашка паспорт и билет, предъявляет проводнице и входит, быстро поцеловав Его в щёку на прощание.  

Как только Она скрывается в тамбуре, он, поглядывая на отражение в ближайшем окне, стирает отпечаток помады к юго-западу от правого уха. В это время Он слышит негромкий стук из-за следующего окна: это Она указывает, куда «приземлилась».  

Она сидит на нижней полке, прижавшись лбом к стеклу, а Он стоит на перроне, и они внимательно смотрят друг на друга через окно, как будто хотят наглядеться впрок. Он шевелит губами, пытаясь что-то сказать, но Она прикладывает ладонь к уху: не слышу. Тогда Он пригибается, дышит на стекло на уровне Её глаз и пальцем рисует по запотевшему кривоватое сердечко. Она грустно улыбается и посылает ему воздушный поцелуй.  

Поезд набирает ход, а Он остаётся на месте.  

Она, отвернувшись, чтоб соседка по купе не увидела, смахивает побежавшие по лицу слёзы.  

Он, оставшись один на перроне, беспокойно шарит по всем карманам. Ничего не найдя, на секунду задумывается. Потом, успокоившись, достаёт кошелёк, вынимает из отделения для мелочи обручальное кольцо, роняет его, поднимает и надевает на причитающийся для этого предмета палец и неторопливо отправляется в сторону автостоянки.  

ИЛИ САМАЯ «УЖАСНАЯ» НОЧЬ.  

.  

.  

Спать хочется всегда. Даже во сне позевывается и клонит прилечь. Но в сновидениях особо не разоспишься. Время в них скомкано, события не связаны. И следствия чаще предваряют причины, чем наоборот.  

Устав от бессмысленности происходящего, начинаешь мечтать о гармонии и задумываться о пробуждении. Но, чтобы проснуться, необходимо до себя достучаться. Вопишь благим матом, а получается беззвучный шепот. Это редко, но помогает. А чаще протискиваешься, как спелеолог, в результате страстного порыва из одного пласта сонной яви в другой. И еще неизвестно, какой из них ближе к поверхности.  

Некоторые утверждают, что просыпались полностью, и плетут небылицы, как там все устроено. Причем каждый на свой лад. Очевидно, они обретались в неведомых, но явно полусонных средах и, может быть, видели блики света. Но не более, иначе их россказни не носили бы столь противоречивый характер.  

Но тоска по истине непреходяща. Даже второстепенному, едва проявленному соучастнику снобдений понятно, что истинная реальность существует. Иначе откуда берутся сны?  

Попытки проснуться доводят до исступления, и в психиатрии впору вводить диагноз «Мания просыпающегося».  

Спишь, бывало, в собственной постели, и вдруг в горло вцепляется мелкая пушистая тварь и душит с остервенением. Наглая такая, ловкая. Откуда взялась – непонятно. Да и не до зоологических изысков – в живых бы остаться. После судорожной борьбы, с криками и слезами жалости к себе, просыпаешься мокрым от испарины с ощущением, что на тебе пахали сутки напролет. Придерживаясь трясущимися руками за стенку, бодро тащишься на кухню попить водички и перекурить наваждение. Но в коридоре тебя рывком переворачивает вверх ногами и штопором ввинчивает в линолеум. Ясное дело, не до перекура – надо срочно продолжать просыпаться. А голова тем временем успела просверлить межэтажную перегородку и оживленно сплетничает с соседкой. Ноги же завились в лоснящуюся косичку.  

Семь потов сойдет, пока до сигарет доползешь.  

Следующая попытка пробуждения заносит в снежную пустыню, где под низким серым небом метет пронизывающая поземка. Знакомый пейзаж – это же из «Попытки к бегству» Стругацких. В гостях у братьев кошмар задерживается основательно, и холод пробирает до костей не метафорически, а буквально. В тулупе, что ли, укладываться? И каким образом из этой струганины выбираться? А если головой в снег? Нырки иногда помогают.  

Ура – будильник взревел! Башка чугунная, как с похмелья, настоящий бодун. Утренний туалет, яичница, кофе и первая, изумительная сигарета. Похоже, приключения кончились. Выходишь из квартиры, привычно забиваешь гвоздями дверь и вызываешь лифт. Он открывается, а в кабине красотка со страусиными ногами и накрашенными ушками. Вот тебе и проснулся. Все по новой…  

И так за утро три-четыре раза побреешься, пока до службы доберешься.  

Но и в конторе ощущение сюра не оставляет. Разговоры вокруг странные, в курилке вместо обычного сапога спирта по кругу гуляет медный таз с импортным вермутом. Может, день рождения у кого? Да нет, вроде. И траву в коридоре уборщица не подстригла. Одуванчики облетают, и парашютисты липнут к задним ногам. Но разбираться некогда – работа не ждет. Ночная бестолковщина оставила ощущение свинцовой тяжести в холке. Поспать бы, притулившись к забору. Но начальник вызывает и заявляет, что я сегодня под первым номером иду в третьем заезде. Поэтому несусь в кузницу на перековку.  

Стоп-стоп – это же бред сивой кобылы. С какой стати я в лошади угодил? Ладно бы слоном. Но таскать на себе полуспившегося дурнопахнущегося карлика? – Дудки! Сейчас я отсюда как проснусь! Короткий мощный разбег – и стенку головой, знай наших! Очухиваюсь рядом с диваном. Шишка на лбу намечается выдающаяся. Это я о гантель. В морозилке, кажется, лед оставался. Смотрюсь в зеркало: главное – рожки целы. А то пригонят на пастбище с обломанным рогом, так овцы засмеют.  

Баран я – ведь сплю еще!  

Помню, в прошлом году несколько лет тянул цепку сторожевым псом в Академии наук. Драл всех подряд, надеясь, что пристрелят. Так наоборот жирные куски бросали и даже сук по вечерам приводили. Улизнуть удалось чудом – залез под припаркованный физиком-ядерщиком танк, и меня всмятку разбудило.  

Есть верный способ проснуться – надо расслабиться и постараться получить удовольствие. Чужого удовлетворения снотворцы долго не переносят. Что-то у них перестает сходиться. Но про этот метод всегда почему-то забываешь. Как я только про него в ипостаси пианиста вспомнил? Ведь за роялем особо не расслабишься. И зал сегодня сложный. Сидят одни козлы, и все на нервах. А хлюст с ехидной рожей норовит в глаз угодить тухлым яйцом. Скотина! В оркестровой яме караси икру мечут с упоением и на мои импровизации ноль внимания. Спать-то как хочется. Залезу-ка я на пюпитр, устроюсь поудобнее и… Нет, переворачивают, по два-три листа одним махом. Оригинальная манера игры: здесь спим, тут не спим – не спим, здесь опять спим. Но хватит вертеться – вперед на барабаны! Отбарабань-ка меня, добрый барабанщик. Красотища! Хотя я предпочитаю сауну, но и в русской бане есть свои прелести. Эти веники, эти велосипедные цепи… Что может быть полезнее хорошей велосипедной цепи? Она проберет те6я до каждой жилки, до последней косточки. Потом чувствуешь себя заново родившимся.  

О, снова будильник. Судя по мотивчику, третий по счету. Приятель рассказывал, что проснулся однажды на семнадцатом, да и то не был уверен. Я тоже на спор не подпишусь. Хотя места знакомые. Здесь, надеюсь, от меня хоть что-то зависит. Вот сейчас позвоню в соломенный колокольчик, и в форточку влетит щебечущая чашечка горячей чачи.  

Впрочем, шучу. Но шутка с утра, две в обед и три за ужином гарантируют отличный урожай мандаринов в березовых чащах по Малой Грузинской. Шутки шутками, а дело нешуточное. С одной стороны, спать хочется сильно, а, с другой, проснуться никак не получается. Замкнутый круг какой-то. И кручусь я в нем белкой, не помню сколько. И с каждым кругом все больнее за бездарно прокрученное.  

О логичности и адекватности вспоминается с трудом. Неведомые силы тасуют меня, размазанного по личностям и временам. Старая колода истрёпана и перемешивается причудливо. Верх валета – низ шестерки. Или низ дамы – верх джокера. И все расклады приходится выносить на собственной шкуре. Прав был Маяковский, вопрошая:  

                         А вы ноктюрн сыграть могли бы  

                         На флейте водосточной рыбы?  

Играли-с! И «на флейте», и «рыбы». И ноктюрн, и цыганочку с выходом. И гоп со смыком. Ухватишь скрипку за балалай и давай шмычком смыгать, пока не заблестит. Если я кому и напакостил, то не по злобе, не из-за корысти. Сколько меня за прошлые грехи снить-то? Я вам конкретно… Нет-нет, меня сегодня доили. Да, два раза. Три коньяка и банку томатного сока. Воблой? Давайте позднее – я не в форме. Гнет меня, ломает всего. Вот остекленею слегка, кристаллизуюсь малость, тогда и бегите за пивом.  

А, кстати, снотворец не пробегал? Увидите – передайте ему в морду. Хотя не обязательно – куда придется, туда и передайте. Но обязательно. И в морду, от всех нас.  

Квазипластиковые двери беззвучно закрылись за спиной Владимира. В прихожей ца-рило небывало оживление – всюду сновали сотрудники ОИС, все как один гладко выбри-тые, в белых одеждах. Легионы безликих лаборантов и техников, нестройными рядами двигались по бесконечному лабиринту коридоров и кабинетов. Они неприятно напомина-ли Владимиру Степановичу клонов. Впрочем по факультету Интеристики давно уже хо-дили жуткие легенды о чудовищных генетических экспериментах «доктора Моро» – так в шутку интерники прозвали между собой профессора Гукина.  

Работникам, казалось и дела не было до доктора Хазарова – все они были явно чем-то встревожены и озабоченны. Иногда их взгляды безразлично скользили по лицу Владими-ра, и лишь в одном из них, Хазаров сумел прочесть недоумение. «Почему вы стоите на месте и ничего не делаете? – говорил этот взгляд – вы что не видите – все мы страшно за-няты, а вы торчите здесь, на самом видном месте и НИЧЕГО не делаете!». Взгляд принад-лежал молодой, коротко стриженной девушке с худым, некрасивым лицом. Девушка была знакома Хазарову – он не раз сталкивался с ней в коридорах Университета, там, на Земле. Надо же… тогда он и подумать не мог, что она, тогда еще студентка, обречет себя на доб-ровольное затворничество в этом железном муравейнике....  

По коридору текла настоящая живая река. Хазарова самым грубым образом прижали к стене. Доктору ничего не оставалось, кроме как слиться с этим потоком и идти, повинуясь его течению. «Авось куда-нибудь да вынесет» – отметил про себя Хазаров.  

И действительно – миновав несколько этажей, проездив вверх-вниз на замечательном вакуумном лифте, Владимир Степанович, наконец, оказался перед непроницаемо-черной псевдосткелянной дверью. На гладкой поверхности загорелась ярко-красная надпись: «Алексей Денисович Гукин. Профессор Интеристики, заведующий кафедры Неолетописи. Руководитель экспедиции».  

Хазаров некоторое время нерешительно мялся возле черной двери, затем осторожно протянул кулак к гладкой, незеркалящей поверхности псевдостекла.  

- Не стоит – устало протрещал динамик, висевший над самой дверью.  

Хазаров замер.  

- Я ожидал, что Объединенный Университет пришлет своего инспектора, но не наде-ялся что так скоро – продолжал динамик.  

- Товарищ Гукин… – начал Владимир.  

- Надо же: даже здесь, за сотни тысяч световых лет от Земли Объединенный Универ-ситет держит меня за горло… – невесело усмехнулся динамик.  

- Профессор, вы забываетесь… – голос Владимира дрогнул.  

- Да-да, извините… – спохватился невидимый собеседник – вы заходите, располагай-тесь.  

Черная дверь исчезла. Перед Владимиром Степановичем предстал просторный каби-нет, при виде которого у Хазарова перехватило дыхание. Кабинет был великолепен – до-рогие персидские ковры на стенах, мраморные бюсты величайших ученых – Циолковско-го, Менделеева, Ньютона, Эйнштейна…. На полу распростерлась шкура исполинского хищника с планеты D-1358347998.  

Сам Гукин – немолодой, но крепкий и сильный на вид мужчина, почти совсем седой, с аккуратно постриженной бородкой, и ровными, красивыми усиками. Усики эти в свое время сводили всю прекрасную половину Факультета Интеристики. Алексей Денисович на кресле, впрочем нет! На троне из красного дерева и бархата. Подлокотники профессор-ского трона были выполнены в виде голов Типирийских ажхо – исполинских ящеров, за-полнивших нишу динозавров на Типирии.  

- Нус… – профессор Гукин смерил Владимира Степановича строгим взглядом своих небесно-голубых глаз – я вижу вам нравится безвкусный интерьер моего кабинета?  

- Э-э-э – Владимир судорожно искал подходящие слова, способные передать перепол-нявшее его восхищение.  

- Э-г-э – улыбаясь Гукин нажал на скрытую под подлокотником кнопочку, и все вели-колепие исчезло – ковры, шкуры, бюсты, все.  

Кроме профессора. И сейчас, сидя за скромным серым столиком, посреди более чем скромной комнаты, в которой кроме выше означенного стола и стула, на котором восседал профессор не было никакой мебели, Гукин по-прежнему излучал величие и силу. Это ве-личие не было иллюзорным.  

На столе, перед профессором лежала кнопочная панель текстмашины. На небольшом овальном экране тускло светился какой-то текст – видимо записи наблюдений.  

- Удивительная штука – голографический мираж, правда? – улыбнулся Гукин – зачем покупать дорогие, тяжеловесные украшения, если можно создать их иллюзию? В конце концов вещи таковы, какими мы их видим.  

- А если бы я, скажем, захотел бы потрогать ваш мираж? – парировал Владимир – что тогда?  

- Но вы ведь не потрогали – в голубых глазах Гукина прыгали искорки веселья – вам бы и в голову не пришло, скажем, дернуть Менделеева за нос, или погладить бесценный персидский ковер. Вы просто любовались всем этим безобразием. А для того, чтобы лю-боваться достаточно видимости.  

- Перейдем к делу – Владимир Степанович нахмурился – Университет в смятении. Обсуждается вопрос о бесчеловечности вашего эксперимента, кое-кто предлагает прекратить все опыты над объектом «Интус»….  

- «Кое-кто» – это профессор Орсон? – Гукин патетически закатил глаза.  

- И он тоже, послушайте, профессор… мы все вас очень уважаем, но такое….  

- Вы теоретик?  

- Да – Владимир Степанович был несколько обескуражен прямотой с которой Гукин задал свой вопрос.  

- Тогда все ясно.  

- Что ясно?  

- Вы не понимаете сути Интериситики.  

- Но позвольте….  

- Да-да. Вы, этот надутый болван Орсон, и все прочие теоретики – Гукин вздохнул – вы забыли что Интеристику создали мы – практики! Вы настолько погрязли во всей этой бюрократии, и прочей мышиной возне, что сама суть Интеристики вам недоступна.  

- Я вас не понимаю – Владимир Степанович был возмущен и обескуражен – что вы имеете в виду?  

- Вы когда-нибудь видели живого инта?  

- Нет….  

- Жаль. Это замечательные существа. Но ничего, сейчас вы с ним познакомитесь… – профессор нажал на какую-то кнопку, и одна из стен попросту растаяла. За ней оказалась просторная комната, чем-то напоминающая музейную реконструкцию жилища из камен-ного века – грубое нагромождение камней и бревен, на вид ужасно ветхое и ненадежное. В углу виднелось круглое отверстие, через которое, судя по всему в камеру поступала еда.  

Инт сидел возле этого отверстия, скрестив все четыре гибкие, бескостные руки, и судя по всему прибывал в оцепенении, сродни человеческому сну.  

Раньше Владимир видел инта разве что на картинках, и в стереофильмах. Но тогда они казалась ему неестественными, нелепыми, похожими на персонажей старинного кино. Сейчас же, оказавшись в близи с огромным, невероятным существом, он, наконец, осоз-нал насколько оно прекрасно и ужасающе. Сотканный из тугих мускулов, облаченный в непробиваемый костяной панцирь, инт не был похож ни на одно другое существо в галак-тике. У него не было глаз – их заменяли нитчатые выросты, на поверхности головы. Из кистей рук у него росли гибкие, кольчатые щупальца, гораздо более сильные и ловкие, нежели человеческие пальцы. Роговые выросты на челюстях, напоминали по форме заост-ренные кинжалы. Владимир где-то читал, что взрослый инт в силах перекусить титановую шпалу, толщиной в двадцать сантиметров.  

- Можете подойти к нему – на губах Гукина заиграла торжествующая улыбка – это не вираж, не видение.  

При всем своем желании, Владимир не сумел побороть свой первобытный страх, и сделать шаг вперед. Слишком грозно выглядел инт, даже спящий.  

Гукин понимающе кивнул, и в тот же миг между доктором Хазаровым и первобытным монстром возникла стена.  

- Вот видите, вы не смогли – с торжеством провозгласил Гукин – между прочим это я его поймал. В одиночку.  

- Вы?! Его?  

- Разумеется. Я поймал его и я же его приручил. Признаться, это было нелегко. Мне пришлось работать с взрослой особью, а они, как и мы с вами плохо поддаемся обучению. Как говорится, старую собаку… но это не важно – Гукин встал из-за стола и широким ша-гом измерил кабинет от одной стены до другой – важно другое – мой эксперимент. Ду-маю, вы хотите знать, чем я мотивирую, решаясь на такой… серьезный шаг?  

- Мне, как и всему мировому научному сообществу неясны ваши мотивы….  

- Так да или нет?  

- Да… я хочу это знать.  

- Хорошо… – Гукин прищурился – я, пожалуй перейду к самой сути….  

- Извольте.  

Гулкин вернулся на свое место, сделал вид, что обдумывает с чего начать, и наконец заговорил:  

- Перейду к самой сути. Надеюсь вам известно, что вплоть до начала двадцать первого столетия в некоторых регионах нашей родной планеты обитали племена, жившие по обы-чаям и законам каменного века? Я думаю известно. В конце концов европейская цивили-зация стерла эти племена с лица Земли, но факт остается фактом – люди, жившие в наибо-лее благоприятных условиях, не меняли свой образ жизни на протяжении многих тысяче-летий…. Существует много гипотез на этот счет, сейчас, я не буду рассматривать их – это отнимет у нас драгоценное время. Итак, примитивные племена исчезли, европейская ци-вилизация покорила всю Землю, и принялась осваивать космос. И что же мы обнаружива-ем? В нескольких сотнях тысяч световых лет от нашей родины есть планета, обитатели которой до сих пор живут в каменном веке! Притом, что жизнь на этой планете зароди-лась гораздо раньше, чем на Земле! Планету назвали порядковым номером О-988736501, и начали пристально ее изучать. Нас ждало удивительное открытие! Климат на обитаемой части планеты настолько благоприятен, и устойчив, что организмам, обитающим на О-988736501 просто незачем развиваться! В какой-то момент времени в этом странном мире воцарились условия, сравнимые разве что с мифическим эдемом. Тогда-то развитие жизни на О-988736501 и прекратилось. Наделенные разумом инты на протяжении миллионов лет практически не изменились, и меняться не собираются. В этом просто нет нужды – в их мире всегда теплое ласковое лето, почти нет болезней, вдоволь еды, мало хищников… да и какой хищник сравнится по силе с матерым интом?  

А потом у меня родилась идея – почему бы нам, интернистам не создать на О-988736501 условия, при которых инты будут вынуждены развиваться, и бороться за свою жизнь? Изменения эти произойдут в краткие сроки, но их последствия будут нести долго-временный характер. Проще говоря, прежняя гармония не восстановится уже никогда.  

- И тогда вы решили сбросить на О-988736501 бомбу – сказал Владимир.  

- Да – сверкнул глазами Гукин – тогда я решил сбросить эту чертову бомбу.  

- Вы чудовище.  

- Чудовище? Ну что ж…. Вы же видели это несчастное существо…. Я с трудом при-учил его к отхожему месту. Возможно в нем погиб великий ученый. Или художник, каких не видывал свет. Раса интов древнее человеческой в десятки, а может и сотни раз. В них биологически заложен огромный интеллектуальный потенциал. Вселенная теряет воисти-ну великий народ….  

- Постойте – Хазаров резко махнул рукой, оборвав тем самым пылкую реплику Гукина – но вы же не хотите помочь им развиваться… вы не посылаете на О-988736501 педаго-гов, способных взрастить в интах страсть к познанию, вы не пытаетесь обучить их.  

- Вы не понимаете – замотал головой Гукин – я не хочу их развивать. Я лишь подтолк-ну их. Цивилизация интов будет отличаться от всех прочих, и в первую очередь она будет непохожа на нашу цивилизацию. Инты сами найдут свой путь, их следует лишь расшеве-лить.  

- Расшевелить? Устроив катастрофу планетарных масштабов?! Вы не ученый, вы фа-натик – Владимир с трудом сдерживал гнев – мне стыдно за вас! Мне стыдно, что я принадлежу к тому же виду, что и вы!  

- Вот как… – лицо Гукина слегка побледнело – Ну… ваше мнение, строго говоря, меня не волнует. Университет прислал вас для беспристрастного наблюдения, и корректного контроля.... Скоро мы узнаем решение ректората, а пока вы будете гостем на моей ОИС. Думаю, вам будет интересно осмотреть наши лаборатории – здесь самая совершенная в галактике техника. А теперь, извините меня, а должен работать.  

Владимир холодно распрощался с Гукиным, развернулся к двери и собрался, было уй-ти.  

- Да, вот еще что! – спохватился Гукин – я велел выделить вам лучшие апартаменты на станции. Завтрак подают в восемь часов по московскому времени. Вы ведь москвич?  

- Я из Новосибирска – сухо ответил Хазаров – но, я думаю, это вас, строго говоря, не волнует.  

Гукин уже не слышал – он вновь окружил себя чудесным мороком, и уселся за текст-машину.  

«Лучшими апартаментами» на ОИС называлась крохотная круглая келья, в три шага шириной. Серо-голубые стены нагнетали на Хазарова необъяснимую тоску, связанную с больничными палатами, и долгими месяцами физической подготовки. Хотя, с тех пор, как в руки земных ученых попала Тикуранская технология межпланетного коридора-змеевика прошло больше двухсот лет, прыжки на сотни тысяч световых лет, по прежнему сопряжа-лись с большой нагрузкой на организм. Редкие ученые за всю свою жизнь пользовались змеевиками больше трех-четырех раз.  

Для Владимира этот скачок был первым, и как он сам надеялся предпоследним – во второй раз змеевик перенесет его из этого проклятого железного улья домой, на цвету-щую, живую Землю.  

С каждым днем, проведенным на ОИС, Владимира все сильнее тянуло домой. Здешние лаборатории были, без всякого сомнения великолепны, а Гукин, при близком знакомстве оказался довольно приятным в общении человеком, и Владимир не уставал извиняться перед ним за недавнюю вспышку, но… оставаться здесь долго доктор Хазаров не соби-рался. В воздухе, наполнявшем коридоры ОИС витало какое-то тревожное напряжение. Люди здесь были не такими, к каким привык Владимир – они давно уже перестали быть землянами, они перестроились, изменились, мутировали. Неразговорчивые, замкнутые, холодные, они напоминали Владимиру уже не клонов, а скорее пластиковых роботов, ко-торых на станции было едва ли не вдвое больше чем людей. Порой, встретив в коридоре худощавую фигуру в белом халате, Хазаров не сразу мог определить, кто перед ним – че-ловек или робот?  

Еда в столовой была куда как скромной. Казалось, обитатели ОИС во всем следуют принципам монашеского аскетизма – умеренность во всем и всегда. Вся станция напоми-нала один большой монастырь, отцом-настоятелем которого был профессор Гукин. На его лекции, все собирались как на проповедь. Несколько раз Владимир посещал лекционный зал, лишь с тем, чтобы увидеть как Гукин, сияя каким-то божественным светом, излагает свою теорию цикличности исторических процессов на планете ДТ-35847639765307.  

Так продолжалось целых два лунных месяца – все часы и календари на ОИС были ориентированы лишь на земное время, лишь в центральной рубке располагался исполин-ских размеров хронометр, ориентированный на всеобщий галактический цикл. Второй та-кой хронометр стоял в подземном бункере Главного корпуса Объединенного Университе-та. Он был как две капли воды похож на Гукинский – массивный квазистальной идол, мерцающий разноцветными кнопками и причудливыми спектральными шкалами. И на Земле, и на ОИС галактический хронометр неизменно притягивал к себе лучших ученых-историков. Это изобретение позволяло заглядывать в прошлое, и в некоторой степени рас-считывать будущее. В хронометрах заключалась основа человеческого могущества – ко-гда люди научились управлять временем, перед ним открылись воистину неисчерпаемые возможности: продление жизни, межзвездные путешествия, и, в перспективе возможность физически вернуться в прошлое….  

И вот вооружившись этим воистину великим орудием, люди начали покорять вселен-ную – неспешно, шаг за шагом, планету за планетой….  

- Все! Начинается! Ну наконец-то…. – голоса сотрудников ОИС сливались в равно-мерный гул, похожий на жужжание пчелиного роя.  

Владимир понял: вот-вот должно случиться что-то непоправимое. Все ОИС буквально содрогалось, от топота тысяч ног. Где-то в глубине псевдостального чрева станции уже нагревалась исполинская бомба – орудие судного дня.  

- Что происходит? Где Алексей Денисович? – спросил Владимир у первого попавше-гося человека в белом халате.  

Младший сотрудник лаборатории лишь испугано пучил глаза и хватал ртом воздух. Всеобщее безумие лишило его дара речи. Хазарову пришлось крепко встряхнуть несчаст-ного, чтобы тот пришел в себя.  

- Сам… приказ отдал… – пропыхтел младший сотрудник, выскальзывая из тисков Владимира.  

- Чер-р-р-те что творится… – прорычал Хазаров, распихивая в стороны это безумное человеческое стадо.  

Лаборанты бестолково бегали по лестнице вверх и вниз, Владимиру пришлось идти, наперекор этой толпе – все вакуумные лифты были забиты до отказа. По дороге он столк-нулся с отрядом техников в жутковатого вида красных скафандрах. Техники торопились в машинный отдел – судя по всему, у тамошних роботов возникли какие-то трудности, тре-бующие вмешательства человека.  

Жерло станции грозно зарокотало – открылась орудийная шахта. На мгновение бе-шенное движение толпы прекратилось – все население ОИС затаило дыхание, прислуши-ваясь к еле слышимому скрежету – что-то огромное, невероятно массивное медленно, но верно ползло по трехкилометровому желобу.  

«Опоздал!» – ужаснулся Хазаров.  

Гукин стоял под сенью хронометра. Сейчас на нем был пестрый средневековый кос-тюм, и сверкающая псевдостальная кираса. Заметив Хазарова, профессор, смутился, и ма-новением пальца превратил шедевр старинного безвкусия в строгий серый костюм-тройку.  

- Костюм-метаморф – улыбнулся Гукин – у вас есть такой, док....  

Пудовый кулак Хазарова обрушился на челюсть профессора. Владимир почувствовал резкую боль в костяшках – Гукин же лишь слегка пошатнулся, однако выражение его ли-ца заметно изменилось.  

- Нда-а-а-а, какие варварские методы вы используете, Владимир Степанович – разоча-рованно протянул он – к счастью мой магнитный щит всегда защищал меня от таких ди-карей как вы – только сейчас Хазаров заметил на правом указательном пальце профессора граненный черный перстень.  

- Вы негодяй… – прошипел Владимир – вы мерзавец... Университет узнает….  

- Университет уже знает – оскалился Гукин – сегодня он получил официальное разрешение на проведение эксперимента.  

Владимира Степановича зашатало – перед глазами запрыгали разноцветные пятна, похожие на стеклышки калейдоскопа.  

- Как? – прохрипел он, хватаясь за сердце – как? Кто позволили?  

- Ректорат, голубчик мой, ректорат. Хотите, дам почитать разрешение?  

- Не надо… – прошептал Хазаров – ничего не надо....  

Скрежет прекратился – бомба покинула желоб, и уже оказалась в орудийном стволе.  

В стене возникло огромное окно от пола до потолка. Хазаров молча смотрел на огром-ный серо-голубой шар – планету, известную как О-988736501. Всего один материк, окру-женный со всех сторон непроницаемо-спокойным океаном, две белых полярных шапки – северная и южная, и кучка мелких острова и архипелагов.  

- Все произойдет довольно быстро – вещал Гукин – это будет похоже на столкновение с астероидом. По сути это и будет столкновение, с той лишь разницей, что астероид ис-кусственный. Все малые участки суши исчезнут мгновенно. Климат изменится – раз и на-всегда. На самом деле погибнет на так уж много интов – одна десятая часть исчезнет в момент столкновения, и примерно четверть – в последующий период приспособления....  

- А дети? – Владимир отвернулся от окна – не стал смотреть как ослепительная струя света вырывается из жерла пушки – у интов есть детеныши?  

- Вот уж не думал что вы так щепетильны… конечно у них есть детеныши.  

- А старики?  

- И старики тоже… жизнь интов измеряется столетиями… – Гукин не понимал, куда клонит Хазарин.  

- Как вы объяснили бы старикам и детям, которым суждено сейчас умереть, что эксперимент ваш призван помочь им… подтолкнуть их? Вы думаете, они оценили бы такую… помощь?  

- Владимир Степанович.... вы ведь инспектор, верно?  

- Увы, это так.  

- В ваши обязанности не входят нравственные поучения, и разъяснительные работы?  

- Нет.  

- Ну, тогда молчите – Гукин прищурился, когда на поверхности планеты распустился ослепительно-белый бутон пламени – молчите, и не мешайте мне творить.  

Профессор был стар. Очень. Печень никуда уже не годилась. Разливая желчь по кровеносным сосудам, она мучила старика сомнениями. Его скверный характер уже никого не удивлял, даже его самого. «Тупицы, неучи,- скрипел остатками зубов Муратага,- они еще претендуют на звание Знатоков Мифологии. Расшифровывают Манускрипт Войнича, а такого простого слова, как ARIFIS, не могут расшифровать. Даже Ванюша, мой лучший ученик, и тот запутался в шести буквах.»  

Профессор постучал скрюченными падагрой пальцами по клавиатуре и открыл еще раз ту страницу, где Ванюша взахлеб вещает о своих потугах на поприще кодоискателя. "Тоже мне второй Дроснин нашелся. Ты еще компьютер подключи к расшифровке, как этот декодеровщик Библии."  

Прищурив подслеповатые глаза, Муратага читал. Желтая слюна стекала по подбородку и капала на клавиатуру, растекаясь вонючей лужицей.  

Выковырив из дупла гнилого зуба остаток вчерашнего ужина и сплюнув его на пол, профессор ткнул мышкой на соседнюю страницу. «Вот она, разгадка, – втянул Муратага желтую слюну, не дав ей капнуть на клавиатуру. – И эти здесь: развратники, поэты-сочинители. Прикрыли свой срам одеждой, а книжки-то в руках так и выдают их гнусную сущность. Писаки-дармоеды. И только она, божественная Весталка чиста перед Богом и людьми. Как прекрасно её тело – ни единого порока на нём.»  

Слюна на губе профессора стала необычно светлой и выдулась в большой пузырь. Пузырь переливался радужными красками и отражал картинку с монитора. Вдруг пузырь лопнул и прозрачная жидкость брызнула на экран – маленькие радужки засверкали на поверхности картинки, веселя изображенные персонажи. Вот улыбнулся Нефед, засмеялась Училка.  

В голове у Муратаги зазвучала музыка. Нет, он не был композитором, просто вспомнилось из прошлого. Оперный Театр, пыльное закулисье и он, студент вокального факультета, пришел полюбоваться на свою пассию, которая пела арию Весталки из одноименной оперы Спонтини. Вот сейчас это произойдёт, сейчас, после контрабасового нисходящего пассажа... О, эта фермата на Фа-диезе. Голос переливается через край, освещает полутемный зал; Муратага в оцепенении стоит, сжав зубами край кулисы...  

Прозрачная слеза тихо скатывается по морщинистой щеке профессора, капает на клавиатуру, смывая желтую грязь злости. Необыкновенно гибкие пальцы Муратаги выбирают на клавиатуре заветные буквы – ARI (ария) FIS (Фа-диез). Потом, немного подумав, он дописывает перед заветным словом – ПЕСНЯ ОБ.  

***  

Справка: Ария Весталки из одноименной оперы Спонтини действительно имеет ферматы (длительное задержание на ноте) на Фа-диезах.  

И у Рамо ("Галантная Индия") ария языческого жреца написана в тональности Фа-диез минор (FIS moll) , – где к воспеванию Света присоединяется и прославление Любви.  

Парк.  

По пустынной аллее навстречу друг другу идут два дядьки неопределённого возраста. Тот, который ниже и худее, неплохо одет, но имеет бледный и нездоровый вид. Второй, высокий и пузатый, одет явно с рынка и заметно помят после вчерашнего, но выражение лица у него вполне жизнерадостное.  

Они поравнялись.  

Второй улыбается. Становится видно, что чуть ли не все зубы у него вставные, причём часть из белого металла, а часть — из жёлтого, и общий вид получается весьма угрожающий. Первый смотрит на него с некоторой опаской и идёт мимо, для верности обходя по дальнему краю дорожки.  

Второй окликает:  

—Петька! Собакин!!!  

Первый смотрит с недоумением. Второй, видя, что его не узнали, поясняет:  

—Юрка я! Князев!  

Первый наконец включается в происходящее:  

—Юрка! Сколько лет, сколько зим!  

Они обнимаются, и хлопки по спинам звучат гулко, как удары в барабан.  

Кафе в том же парке.  

Петька и Юрка сидят за столиком и делают заказ молоденькой официантке.  

Юрка:  

—Пиво тёмное и куриные крылышки.  

Официантка делает пометку в блокноте и поворачивается к Петьке:  

—А вам?  

—У вас есть зелёный чай?  

Вмешивается Юрка:  

—Петруха! Двадцать лет не видел старого друга и не выпьешь за встречу?!  

—У меня почки…  

—Да ладно тебе, от одной кружки не отвалятся! Двадцать лет! Это надо отметить! (к официантке) Девушка, принесите ему кружку тёмного и воблу! Только самую лучшую! Это друг мой! Мы с ним пять лет за одной партой сидели!  

Петька и Юрка чокаются принесённым пивом…  

Кружки уже наполовину пусты. Юрка благостно откинулся на спинку стула. Бледное доселе лицо Петьки зарумянилось. Он, наклонившись к Юрке, вспоминает детство:  

—А помнишь, как биологичка полезла в сумку за очками, а там дохлая мышь?  

Юрка смеётся, а Петька продолжает:  

—Я тогда еле-еле отбрехался, мол, не я это, МарьИванна, мышь сама влезла и сдохла…  

С Юрки мигом слетает вся благостность. Он с неожиданной прытью вскакивает (стул с грохотом упал), сжимает кулаки и нависает над Юркой живым укором совести:  

—Так это ты?! А она потом на меня это повесила! Сказала — что ещё с безотцовщины возьмёшь! Мать в школу затаскала! Трояк мне поставила в аттестат! Хотела из школы выпереть, да классуха отстояла!!!  

Петька почти сползает под стол, неубедительно лепеча:  

—Я ж это не со зла! Ты и так отпетый хулиган был, а у меня бы медаль сорвалась, если б они узнали, что это я…  

Парень, выскочивший из-за соседнего столика, с переменным успехом пытается скрутить разбушевавшегося Юрку. Снова побледневший Петька прижимает к носу платок, с которого капает на плитчатый пол алая кровь.  

ПОЧТАЛЬОН.  

Я – почтальон. Иногда я задумываюсь, было ли все это задумано кем-то свыше изначально, или я просто самозванец, слишком много взявший на себя. Эти мысли никак не влияют на то, что я делаю. Потому что я делаю то, что должен.  

Мое тело лежит в институте Склифосовского уже пятый год. Это физическое время, для меня его не существует. Иногда я позволяю себе побродить по разрушенным городам Марса или по синим лугам второй планеты Сириуса, не думая о времени, потому что всегда могу вернуться в любое его мгновение и продолжить с того момента, где остановился. Иногда, дежуря в институте, я гляжу на себя, лежащего неподвижно, облепленного трубочками и датчиками – это мое тело, которое 37 лет до этого служило мне верой и правдой. Смотря на свое исхудавшее лицо, я чувствую себя предателем, но потом я вижу, как кто-то уходит из этого мира, пытаясь что-то сказать близким ему людям, пытаясь дать им понять, что на самом деле ему хорошо, что смертью ничто не кончается… Они не слышат уходящего, они плачут и мучаются… хотя для этого нет никакого повода. И тогда я убеждаюсь, что все правильно, что я просто не могу поступить по-другому. Я в очередной раз говорю своему телу: «До свидания» – и отправляюсь в путь.  

Я никогда не встречал ангелов. У меня нет никаких доказательств, что они существуют. В легендах об ангелах я вижу лишнее доказательство того, что почтальоны существовали и до меня. Иногда бывает трудно убедить людей в том, во что хотят верить все, но далеко не все могут выдержать тяжесть этой веры. Доподлинное знание того, что смерти не существует, может легко сломать человека. Почти вся современная цивилизация построена на мысли о том, что смерть все спишет. И я думаю, что кто-то из моих предшественников мог являться к своим корреспондентам с крыльями за спиной и светящимся нимбом над головой. Иногда подобные спецэффекты – единственный способ убедить человека. Я и сам, бывает, грешу этим. Бывают такие исключительные случаи. Именно исключительные. Люди имеют право на неверие, если это помогает им жить. Поэтому, я всегда прихожу к живым во сне. Я соблюдаю их право на неверие.  

Я также никогда не встречал других почтальонов. В начале своей деятельности я думал, что кома является достаточным условием для того, чтобы человек жил одновременно в двух мирах. Но потом убедился, что это далеко не так. Чаще всего душа (употребляю этот термин за неимением другого) просто спит в теле, не помышляя ни о каких мирах. Порой она просто блуждает между мирами, не осознавая, что происходит. Вероятно, это очень важно – сознавать, где ты и кто ты. Я один и я работаю, потому что знаю, где я и кто я, и я делаю то, что должен.  

Я расскажу вам одну историю. Думаю, это лучший способ. Рассказывая о других, я, таким образом, расскажу о себе. Может быть, это мой способ борьбы с одиночеством… Я дежурил возле операционной в институте Склифосовского, когда привезли этого человека. Это был мужчина лет сорока. Его вырезали автогеном из смятого автомобиля. Тем не менее, его можно было спасти для этого мира. Проблема была в том, что он не хотел быть спасенным. Каждый опытный хирург знает, что такие ситуации бывают. Люди умирают на операционном столе без всяких видимых причин, вопреки всем приборам и ухищрениям врача. Бывает, они просто не хотят жить. Это тоже их право. Поэтому я не стал вмешиваться. Этот человек мне сразу понравился. Он очень быстро понял, что к чему. Он висел над своим телом и о чем-то напряженно размышлял. В какой-то момент он поднял голову и увидел, как Вселенная распахнулась перед ним. А потом он увидел сквозь стену операционной свою жену. Она сидела в приемной, бледная и заплаканная, и сжимала в руках белую сумочку. Он кинулся было к ней, и лицо его осветилось любовью и нежностью. И вдруг остановился на полпути. Любовь сменилась отчаянием, нежность – ожесточенностью. Он смотрел на свою жену и губы его шептали: «Прости… прости…» А потом он развернулся и, даже ни разу не взглянув на свое тело, кинулся в открытые врата Вселенной…  

Той же ночью я приснился его жене. Мы сидели на кухне, очень похожей на реальную, но в то же время отличающуюся от реальной. Так, например, за окном висело две луны. Мы сидели за столом напротив друг друга: она – сцепив пальцы, растрепанная, с опухшим от слез лицом, я – в придуманной мной самим форменной одежде, с большой синей сумкой перед собой. Я сказал ей, что я – почтальон, что я доставляю письма от живых к мертвым и наоборот. Я сказал ей, что она может написать мужу письмо и сказать ему все, что не было сказано при жизни. Я сказал ей, что буду приходить только во сне, как сейчас, и выбор – верить или не верить – за ней.  

- Значит, это сон? – переспросила она.  

- Да, – ответил я и достал из сумки лист бумаги с титульной надписью: «Почтовое отделение планеты Земля», большой синий конверт и несколько марок, на которых тоже значилось: «Почта Земли». Цены на них не было.  

- А письмо я тоже должна написать во сне?  

- Это не имеет значения. Главное, чтобы оно было здесь и здесь, – я коснулся пальцами головы и левой стороны груди. Она понимающе кивнула. Я знал, что письмо уже написано, так бывает всегда, все люди пишут письма своим умершим, мне нужен был лишь сигнал. Я подал ей конверт и сказал, что за письмом приду тогда, когда она наклеит на конверт обе марки. Это и будет сигналом для меня. Почтальон приступит к своим обязанностям. Или же она может проснуться и постараться забыть обо всем. В этом случае, я больше не напомню о себе. Она молчала все время, что я говорил, а потом просто сказала: «Спасибо…».  

Я не знаю, сколько времени прошло, как я уже говорил, времени для меня не существует, но марки были наклеены, и я пришел за письмом. В этот раз мы пили чай с ватрушками и молчали. Она была красива, и на ней было новое платье. Нам больше не о чем было говорить: я всего лишь почтальон.  

Ее мужа я нашел в красивом просторном доме на берегу неведомого моря. Он сидел на веранде в деревянном кресле и читал книгу. Он нисколько не удивился моему визиту, мы обменялись рукопожатием, после чего он небрежным движением руки создал еще одно кресло и стеклянный столик.  

- Выпьете что-нибудь? – спросил он.  

Я отказался. Я не стал говорить, что вино мертвых для меня не имеет ни вкуса, ни запаха, и не оказывает какого-либо действия.  

Мир, созданный им, был красив, уютен и светел. Морские волны с шипением скользили по песку и оставляли на берегу разноцветные ракушки и синие кристаллики соли.  

- Я – почтальон, – сказал я и вручил ему письмо. Он повертел конверт в руках, уронил, поднял, и осторожно положил на столик. Я отвернулся, чтобы не видеть его дрожащих рук.  

- А я выпью, – сказал он. Когда я повернулся к нему, он сидел, откинувшись в кресле, с рюмкой в руке.  

- Знаете, – сказал он. – А ведь этот дом я сделал только для нее. Тут двадцать комнат, зимний сад, гостиная с баром, с той стороны два гаража – в каждом по машине, а в трех километрах отсюда, вон по той дороге, шикарный ресторан, а еще дальше – целая улица магазинов, а потом причал и аэропорт…. И все это для нее. Все что нужно мне, это кресло и книги….  

- Здорово у вас тут, – сказал я.  

- Здорово, эхом повторил он и потянулся за письмом. Он начал читать с каменным лицом, как бы отгородившись от меня и от покинутого мира, но к концу чтения не выдержал и заплакал.  

– Господи, – сказал он. – Каким же я оказался дураком!  

Я промолчал. Я не считаю себя вправе задавать какие-либо вопросы. Я всего лишь почтальон. Задавать вопросы и принимать на себя всю тяжесть ответов – это удел ангелов, если допустить, что они существуют. Но я никогда не прерывал собеседника. Кому бы он еще излил бы душу на этом пустынном берегу? Крабам? Я умел слушать. Я научился этому. Тем более что рассказанные истории не отличались особым разнообразием. Мир живых слишком мал.  

- Знаете, дьявол одержал победу в нашем мире в тот момент, когда изобрел деньги, – с ожесточением в голосе сказал он.  

- Деньги, деньги, деньги… Она всегда говорила о деньгах, – рассказывал он мне, пряча слезы. – Нет, она любила меня, но я никак не мог отделаться от мысли, что наши отношения напрямую зависят от размера моих заработков. И чем больше я зарабатывал, тем чаще мы об этом говорили. Деньги требовали к себе внимания, чем дальше, тем больше. Но я любил ее, и решил, что если ее счастье зависит от денег, значит, деньги у нее будут. Я работал по двенадцать часов в день и… и все это время совсем не понимал ее. Мне следовало задаться вопросом: а не сам ли я создал этот порочный круг? Я должен был за ее словами увидеть любовь, в ее глазах, в ее движениях, не знаю, просто увидеть и все. Мне нужно было прервать этот бесконечный разговор о деньгах и просто сказать ей, как люблю ее, как хочу услышать ее смех, увидеть улыбку на ее губах… Знаете, я ведь даже не помню ее улыбки. В моей памяти только вечно сосредоточенное на расчетах лицо, эта хмурая складка между бровей… Возможно, один ласковый поцелуй мог бы разгладить эту морщинку, но у меня никогда не было на это ни времени, ни сил… Иногда я понимал, что во мне живут два человека: один – истинный я, любящий и понимающий, а другой был порожден всеми этими разговорами о деньгах, ограниченный, черствый, жадный… И этот второй все чаще вылезал наружу: я все больше времени и души отдавал своей работе. А потом я разорился. Потерял все, что у меня было. Меня просто обманули – нагло, легко, безжалостно. Это случается сплошь и рядом, но именно для меня это стало катастрофой. Возможно, это произошло как раз потому, что мне-то эти деньги были не нужны. Я зарабатывал их для нее. И вот в одночасье потерял их. Я не думал о ее любви, я думал лишь о себе, об ожидаемом меня унижении. Воображаемом унижении.… Несколько дней я скрывал от нее правду, тысячу раз представляя себе наш разговор об этих проклятых деньгах, и каждый раз этот разговор был для меня последним. Думая за нее, я так ни разу и не нашел в своей душе слов прощения для себя, слов любви…. И когда на шоссе при обгоне мне навстречу вылетел грузовик, тот, другой, внутри меня, принял за меня решение…. Уверен, у меня было достаточно времени, чтобы избежать столкновения, но другой, вдруг проявившийся во мне, тот, думавший о деньгах, боявшийся унижения, ограниченный и глупый, именно он вцепился в руль и не дал мне его повернуть… А теперь это письмо, господи! И в письме – ни одного слова о деньгах! Она любит меня, она скучает по мне, она вспоминает меня… Скажи, зачем это все? Этот новый мир, эти звезды, эти планеты, если даже в своей короткой жизни я не смог ничего понять? Зачем мне вся эта вечность? В наказание?  

Я пожал плечами. У меня не было ответов на эти часто задаваемые вопросы.  

- Послушайте, – вдруг сказал он. – А есть какой-нибудь шанс вернуться? А? Ведь вы можете?  

Тут он подался вперед и в упор посмотрел на меня. Тонкая ножка рюмки в его руке хрустнула и переломилась. Я отрицательно покачал головой.  

- Я жив.  

Он откинулся в кресле и снова заплакал, громко, навзрыд. Я встал и направился к морю. Волна захлестнула ноги, но я не почувствовал ее. Этот мир был не для меня. Я не оставлял здесь следов…. Тем не менее, закат был великолепен и я долго смотрел на эту грандиозную мешанину света и красок.  

- Вы можете написать ей письмо, – сказал я, вернувшись на веранду.  

- Да-да, – прошептал он почти неслышно. – Да, я напишу, я обязательно напишу, я должен все сказать, иначе к чему все это? Я буду ждать ее здесь, пусть на это уйдет еще одна жизнь, я дождусь. Я хочу сказать ей, как я люблю ее…. Как думаете, простит она меня?  

Я полез в сумку и достал бумагу, конверт и две марки…  

Я не могу записать эту историю на бумаге. Мое физическое тело находится в коме, и думаю, пробудет в таком состоянии еще долго. Уж слишком много у меня работы… Я просто передаю свои мысли в компьютер – для этого мне не нужно ни рук, ни голоса. Машине все равно, откуда поступает информация. Я вижу, как этот рассказ формируется в ячейках ее памяти. Когда я его закончу, он отправится в виде электронных импульсов по Сети, проявится на сайтах и в электронных ящиках. Люди узнают о почтальоне, о человеке, передающим письма между мирами, обо мне. Ну и что дальше, спросите вы? А дальше, дамы и господа, всего лишь вопрос веры…. И ничего больше.  

1. ЖРИЦА. НАЧАЛО (приквел к сиквелу спин-оффа)  

Когда Арифис была маленькая, рыженькая и курносенькая – совсем не так давно, как может показаться на первый взгляд – ее звали Кристина, и с ней дружил мотылек, неустанно сопровождавший ее везде, где бы она ни была.  

Девочка заговорила не рано, лишь годика в два, однако сразу – стихами. Родители, слегка опешившие от внезапного превращения малолетней большеглазой молчуньи в ярко выраженного вундеркинда, бросились почему-то к логопеду. Эскулап потрясенно выпучил очки, когда нежное дитя в платьице с утятами и сандаликах, не напрягаясь, поздоровалось коротким сонетом. Откуда-то из-за огромного розового банта выпорхнула крохотная, слепяще-белая бабочка и уверенно уселась ребенку на плечико.  

– Скажу всерьез, а не шутя: у вас чудесное дитя, – неожиданно продекламировал доктор в сторону родителей и потрясенно схватился чистыми руками за распахнутый рот – это были его вторые стихи за всю жизнь.  

– Инфекционное! – всплеснула руками мама и прижалась к мужу.  

– Справимся, – подбодрил отец и приобнял жену за плечи.  

Правда долго тревожится им не пришлось. Прозой малышка бойко заговорила в школе, когда один заносчивый малец на второй день третий раз дернул ее за косу и обозвал «рыжей». Хулиганистый пацан, выслушав ответную тираду невинного существа, впервые говорящего не в ритм, скукожился, схватился за увлажнившиеся штанишки и рванул с ревом в учительскую, где первого же попавшегося преподавателя принялся умолять вызвать в школу его родителей.  

Так, наказав обидчика, Кристина быстро освоилась, принялась хорошо учиться и полюбила чтение. С ней дружили уже не мотыльки, а все самые милые девочки в классе, и даже один мальчик, бесстрашный настолько, что почти ежедневно, не смущаясь обидных «жених и невеста!», несущихся со всех сторон, он провожал Кристину домой, честно донося набитый книжками портфель до самого ее подъезда.  

Однако ничего романтического из этого не случилось. Смелого ухажера через полгода деспотичные предки увезли в самый дальний район города, куда они переехали, мелочно и бессердечно предпочтя хорошую недорогую квартиру на окраине плохой и дорогой в центре. К чистым чувствам сына они были удивительно черствы.  

Кристина тем временем росла и хорошела. Сдала экзамены, поступила в девять институтов, посещала шесть, закончила три. Она поселилась среди парков и фонтанов в Царском Селе, где витает дух великого поэта, донимаемый стайкой щебечущих муз.  

Врожденный ум, приобретенный опыт и уверенность в себе принесли стиль и шарм, отчего мужчины, при ее появлении в любом месте и наряде, прерывали беседы, замораживали лица, скрипели глазами, и делают так до сих пор с большим удовольствием. Самые блестящие из них – знакомились лично, самые везучие – через Интернет, куда она взошла блистать под уникальным гордым ником, не удовлетворившись, судя по всему, одной лишь субъективной реальностью. Теперь она – Арифис, и этим сказано все.  

Впрочем, ходят слухи, что порой, ближе к вечеру, она возвращается из Сети в реал с одной единственной благородной целью: выследить на каком-нибудь полустанке одинокого наглого грабителя и несколькими точными движениями довести его форму до его содержания. Storm it, Supergirl!  

2. ДНЕВНИК, НАЙДЕННЫЙ ПРИ ТАИНСТВЕННЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ (расшифрованные отрывки)  

6,4,1242.  

Нынче с утра сняли три десятка пленных левонов со льда наконец. Молились. Войско ликует, Великий Князь Невский – новый Ахилл! Послали вестовых в стольный и выступили назад. Под вечер были, но праздник завтра, теперь заботу увечным и раненым дадено, а скорбь – мертвым. Все одно шумно, слышал – иноков зовут, будут петь осанну до мордобоя. Читал Гомера, дабы нрав усмирить – вельми тревожусь после рати. И вот я как мыслю.  

С какой удивительной легкостью и сколь уверенно он пишет, этот слепой грек! Потрясающие строки, звучащие в унисон, кристаллизующие мысль, настроение, состояние, сюжет, наконец, – славятся глубиной проникновения в суть, в самое душу, и верно славятся! Иными словами, налицо определенный навык и тонкий художественный вкус. В этой связи не могу не поинтересоваться, откуда такая «литературная ловкость»?.. И вообще интересно, помнит ли он свое первое стихотворение?.. (дальнейшее утрачено)  

(неразборчиво),1604.  

Смелый атаман Хлопка Косолап давеча явился под Москвой, но после упорного боя был разбит войсками государевыми. Московские ратники стояли храбро, знатно бились, инда много доблестных воинов полегло, да с Божьей помогой прогнали разбойню. Великий Государь Борис Федорович осерчал однако ж, хмурый ходит, карами небесными то Косолапу грозил, то крымскому хану… (неразборчиво)… до заутрени. На ночь проверял я стражу. Сотники трезвые, видать проспались. Сам-то я читал новомодного аглицкого барда Шекспира. «Ромео и Джульетта» для лицедейства написанное. Мыслю так.  

Заморский трубадур этот увлечен и легок пером, но не безупречен. Так же, как не безупречен никто, говорящий не от первого лица, а от имени своих героев, отчуждаясь через обличительное «вы», отстраняясь через указательное «он». Именно в этом несоответствии эзотерическому «забронзовевшему» идеалу и кроется притягательная сила его трагедий, оставляющая читателю простор для собственной интерпретации авторской эмоции, которая и есть сопереживание. Очень драматургическая вещь. Быть этому Шекспиру в веках самым… (дальнейшее утрачено)  

13,9,1829.  

Стоим в Восточной Фракии, у Адрианополя, climatiques effrayant! Пришло известие о сдаче турками Анапы князю Меньшикову, до чего великий человек! С утра явился parlementaire из города, по слухам – война окончена, а Государь Император направил сюда гра…[фа] (неразборчиво) …кроме того, завершить окончательно раздел спорных земель. Если достанет у него дипломатического таланта (в чем я, впрочем, смею – entre nous – усомниться!!), Империи отойдет Дунай, Имеретия и Мингрелия, но сербов и Грецию русское оружие освободило не в последний раз – это мое твердое убеждение, поскольку турки все еще сильны и голодны до территорий.  

С почтой пришла выписанная мною литература, я ликую – que de livres! Много интересного. Скажем, молодой Пушкин – хорош весьма, а вот Батюшков исписался...  

Между прочим, о Пушкине. Доходят известия, якобы он triomphateur и в свете, и в литературе. Любимый enfant terrible всяческих салонов! Как подал его в «Звезде» Кюхельбекер: «Жуковский protégé». Почитал, и касательно его поэтических талантов, пожалуй, соглашусь. Блистательно пишет. Его сатиры иногда совершенно безжалостны в метких эпитетах, неожиданных параллелях и определениях. Лирика неизменно волнительна в искренности переживаний и обнажении эмоций. Слог ответственно и благородно выверен, а звучание столь продумано и ясно выписано, что ни одно стихотворение невозможно прочесть лишь единожды – хочется читать снова и снова, и каждый раз непременно вслух, чтобы «на вкус» ощутить красоту языка и поэтику звука. В этой связи… (дальнейшее утрачено)  

3. СОВПАДЕНИЕ (меланхолическая оратория)  

Он отдыхал, у него был короткий перерыв, курить не хотелось. Пары глотков из ближайшего ручья оказалось достаточно, чтобы немного восстановить силы. Тут из-за холма выскочил старый дребезжащий ментовоз. Здрасьте-пожалуйста…  

Машинка с рыком тормознула у самых ног, открылась дверь с синюшной полоской и, поправляя фуражку, на свет выбрался вспотевший рябой сержант. За ним показался воинственного вида громила, почему-то в камуфляже, каске и при коротком, но от этого ничуть не менее угрожающем автомате. В этих случаях размер тоже не имеет большого значения.  

– Сержант Волков, – козырнул сержант. – Чем занимаемся, кроме стояния? – Он окинул глазами пейзаж и уставился в честные глаза прислонившегося к здоровенному камню средних лет мужчины. Вояка за сержантской спиной поправил автомат и удобнее перехватился.  

– Тренируюсь, – без спортивного задора сообщил незнакомец.  

– В смысле? – с подковыкой не понял милиционер.  

– В смысле поддержки общего тонуса и хорошей физической формы, – слишком внятно и от того, как показалось, немного издевательски растолковал гражданин.  

– Спортсмен, типа? – ожил под каской расфуфыренный робокоп и растянул харю в ухмылке.  

– Типа, – согласился мужчина.  

Сержант Волков неодобрительно оглянулся, и спец притих.  

– И каким же образом проходит… э-э, процесс? – начал чуть заметно раздражаться мент, собираясь потребовать документы в ответ на любую лабуду, которую должен был начать лепетать странный гражданин, но тот неожиданно с легкостью предложил:  

– Показать?  

– Давай, – снова встрял камуфлированный и сразу отвел глаза от оглянувшегося сержанта.  

Человек пока что обошел глыбу, едва не доходящую ему до груди, поплевал на ладони, уперся в землистый бок камня, поднатужился и неожиданно прытко покатил каменюку в гору.  

– Эй, стой, погоди! – опешил сержант. Тут встрепенулся омон и весело передернул затвор – видимо, от нервов.  

– Вадик, спокуха, держи себя в руках, тттвою.., – зашипел Волков. Из машины, потрясенный цирковым зрелищем закатывания полутонного монолита в гору, выглянул водила. – Михалыч, запри его! – рявкнул сержант.  

– Чё запри?! – замычал Вадик и пошел к машине. – Я и приказы выполнять умею, между прочим… запри!.. Тоже мне, командир нашелся… Я тебе вообще не подчиняюсь, поэл? У меня другая эта, как ее, юрисдикция, поэл?  

– Эй, але!.. – гаркнул Волков на холм, с отвращением сообразив, что даже не знает имени фантастического детины. – Мужик, стой, кому говорят!  

– Ну, чего? – крикнул силач, не останавливаясь, а наоборот, довольно шустро удаляясь вверх по склону, подталкивая камень.  

– На кой ляд ты его?.. Да постой ты! Может тебе того, пособить, эй?! Гражда… Вот, блин! Гражданин, остановитесь, последний раз приказываю, честно!  

– Не могу, – крикнул мужчина на ходу, – упражнение такое, безостановочное, на мышечную координацию. Встретимся на той стороне…  

– Чего? – не понял сержант.  

– На том склоне, говорю! С другой стороны!  

– Шуточки шутит, – громко сообщил мент в сторону машины.  

– Ага, – отозвался Михалыч, – Петросян, епть…  

Сержант несколько секунд соображал. Лезть за этим ненормальным следом? Черта с два, с грыжей нынче не до горных прогулок… Вадика натравить? Проблем не оберемся, Вадик – кретин, это все в участке знают, если что – не отмажемся, могут и премии лишить…  

Мужик с камнем тем временем приближался к вершине холма.  

– Смотри-ка, – оторопело хохотнул сержант сам себе, – видать и правда с другой стороны слезет. Ну нет! Упустим этого извращенца – бабы в поселке засмеют…  

– Михалыч, заводи балалайку, – приказал рябой мент, ныряя в кабину. – Объедем, там я ему такой спортзал организую, разрядник хренов…  

Глыба, докатившись до вершины, пробалансировала какую-то секунду на небольшом пятачке и, оторвавшись от натруженных ладоней, набирая скорость, помчалась вниз. Мужчина остался стоять на холме, наблюдая, как траектория спуска камня совершенно произвольно, но неизменно и постепенно идет на пересечение с прыгающей по ухабам у подножья ментовозке. В какой-то момент эти не совсем прямые, лязгнув, пересеклись, машинка с ужасом пискнула клаксоном, отскочила от камня, как кегля, и покатилась куда-то в поле, теряя крупные детали и подняв тучу пыли.  

– Хм, бывает, – негромко заключил мужчина, приподняв бровь и, не спеша, стал спускаться.  

В обломках живыми и не пахло. Вадика вышвырнуло по дороге и впечатало в грунт вместе с каской, бронежилетом и сапогами, водила с рулем в грудной клетке дошел на приборной панели, а сержант кровоточил остывающими останками откуда-то из недр искореженного автомобиля.  

В двух шагах от затихшего остова с трупами, буквально рядом, в траве валялась папка цвета артериальной крови. Мужчина уверенно подобрал картон, вынул единственный лист бумаги и прочел:  

«Заявление. Довожу до вашего сведенья што вчера заметил незнакомого подозрительного за Коргозым перелеском у ручья в полутора километрах, на холме. Он таскал камни и таскал много, поэтому предполагаю кражу. А гражданин не наш, не месный точно, такого я не знаю, а знаю всех в селах по округе и даже койкого в станице. Прошу разъяснить со всей законностью. Доброжилатель.»  

– Слабовато, – пробормотал загадочный человек в задумчивости, помахивая бумажкой, – хотя стиль есть, но неуверенный… Дилетант. И грамматику надо подтянуть, а то совсем как-то…  

Он уронил писульку, словно тут же о ней забыл, и, выстукивая сигарету из пачки, пошел обратно к камню. Вечерело.  

Видели ли Вы когда-нибудь, любовь коней? Нет!? О, Вы многое потеряли! Это величественное, необычайное, захватывающее зрелище! Действо! Театр!  

Представьте. Лето. Утренняя зорька. Роса на изумрудной траве. Роса на крупах коней. Народившееся светило окрашивает пейзаж в пастельные тона, а коням придает фантастические оттенки небывалых мастей. Шкура гнедой кобылы, в лучах Авроры, загорается багряно-золотистым огнем, а иссиня-черная спина вороного скакуна отливает перламутром!  

Вот, молодая игривая лошадка беспечно резвиться на бескрайнем лугу, и рыжая грива плещется в такт её упругим прыжкам… сколь изящна и легка её поступь! А сколько благородства в её влажных глазах, сколько едва сдерживаемой, затаенной радости! Она царственно встряхивает своей чудной головой и наполняет прохладу утра призывным: «И-и-и-го-го-го!» Жалко, у меня не получается передать эти звуки…  

И вот, вдалеке, как будто из той розовой полосы на восточном горизонте, появляется он. Высокий, широкогрудый, статный, черный, как крыло ворона, жеребец! Бурей летит он к своей подруге, откликаясь на зов громким и сильным ржанием! Вот он, разгоряченный стремительным бегом и предвкушением желанной встречи, уже рядом с ней. Сколько в нём нерастраченной энергии! Какой избыток силы в его крепком и быстром теле! А сколько достоинства и гордости в каждом повороте головы!  

Они некоторое время стоят морда к морде, нос к носу. И дыхание одного смешивается с дыханием другого. Ноздри легко шевелятся, ловя аромат, который пьянит обеих! Он нежно кусает её за холку и она, будто испугавшись этого, бросается прочь!  

О, эта игра!.. Это высокое искусство! Поэзия, пир чувств! Сколько красоты, любви и грации в их движениях. Кони пускаются во всю свою прыть по бесконечному лугу, отдаваясь бешеной скачке и наслаждаясь ею. Наслаждаясь тем, что они свободны, тем, что они несутся совсем рядом – голова к голове! Всё быстрее и быстрее! Сказка! Мечта!  

С обеих валит пар, когда они останавливаются. И здесь начинается таинство…  

Но, сколь невинны и чисты их помыслы, сколь естественны их желания, незамутненные ни единой каплей стыда!  

Распалившаяся кобылка нетерпеливо перебирает тонкими ногами, прядет ушами, жаждет, ждет того момента, когда этот прекрасный красавец-жеребец овладеет ею! И он, ретивый, уже сгорает от страсти! Страсть переполняет его и горячими, яростными струями вырывается через раздувающиеся ноздри! Комья земли летят из-под копыт! Конь величественно поднимается на дыбы и опускается на огненный круп своей невесты…  

Я, любуясь этими божественными созданиями, лицезря их любовь, тоже прихожу в дикое возбуждение! И, гонимый жгучим вожделеньем, устремляюсь куда глаза глядят… Конечно же, к себе домой… В свою нору… К своей жене…И там, насыщаю плоть, но, так, наспех. Без игр и ржания, без пастельных тонов и всякого изящества. А в глазах супруги нет никакого благородства и ничего затаенного. В лучшем случае – усталость… Да и я не чистокровный молодой рысак, а всего-навсего, пожилой Хорёк…  

Но, все равно, мечтаю... о кобыле!  

«Одно из самых главных событий Николина дня – выгон лошадей в поле… В этот день, парни в первый раз едут в ночное и на лугах, при свете костров, справляют свой нехитрый пир: привозится водка, закуска, жарится неизменная яишница, а после заката солнца появляются и девки. Надзора со стороны старших не полагается, и молодежь на полной свободе водит хороводы, поет песни и пляшет до утренней зари». Круглый год. Русский земледельческий календарь. М.: 1991. С. 191.  

Скажи мне, Господи, где Ты нашел такого мужчину? Ответь, Боже, почему Ты послал его именно мне? О, благодарю Тебя, Господи! Велика сила Твоя и благи помыслы Твои!  

Увидев его впервые, я чуть не лишилась чувств, и с тех самых пор, нет мне покоя! Я плачу от горя, когда его нет, и от радости, когда он рядом! Боже, я вся трепещу, даже если только думаю о нём! С ним, лишь только с ним, я вкушаю из полной чаши любви! И за всю жизнь не осушить мне этой чаши! Только бы не уронить ни одной драгоценной капли, только бы не расплескать!  

О, мой ласковый и нежный! О, мой внимательный и заботливый! Ты никогда не приходишь с пустыми руками: хотя бы горсть орехов или яблоков, но принесешь своей возлюбленной! И поцелуями прогонишь все горести и печали! Никто не понимает меня так, как ты! Ну, может быть, ещё Ты, Господи!..  

О, как сладки слова его, когда он говорит со мной! Я таю, слыша его мягкий, бархатный голос! У меня кружится голова, когда я смотрю ему в глаза! О, глаза! Проницательные и мудрые, добрые и печальные. А там, в самой глубине, горит жаркий огонь! Мне кажется – это любовь ко мне! Ведь, правда, милый? Ты же любишь меня, твою серну, твою газель, твою голубку!?  

О, песня души моей! Мой господин и повелитель! Я твоя бумага, папирус твой и пергамент! Пиши на мне свои загадочные знаки! Ты для меня альфа и омега, начало и конец… Твоя шея, как столп Давидов…Боже, что я говорю, Господи…  

Господи, как он красив, как он ангельски красив! Ничего в мире нет более прекрасного, чем его лицо, прекраснее, чем его руки! Весь ты прекрасен, возлюбленный мой!  

Господи, знаешь ли Ты, каков он в любви? Конечно, знаешь! О, это чудо! Я растворяюсь в наслаждении, как во рту растворяется леденец! Я дышу им, как целительным воздухом гор! Ласки его не знают границ, а фантазия не ведает пределов! То он могучий лев, а я – слабая лань, добыча свирепого хищника. Я бьюсь исступленно под ним и умираю в агонии, чтобы снова воскреснуть от одного его слова, и снова умереть… То он, кроткий агнец, а я – голодная тигрица с пылающим взором, готовая растерзать в куски робкого ягненка. То я добрая мать, ласкаю своё дитя и даю ему мёд и молоко груди моей… То мы – две лианы, обвиваем друг друга тугими кольцами… Или – две снежинки, кружимся в забытьи, соединив уста. Кружимся, чтобы упасть на тёплую ладонь Любви и растаять на ней, и слиться в единую, светлую и чистую, каплю нескончаемой неги… Так не хочется покидать его крепких объятий! Объятий, в которых страсть заставляет меня вновь и вновь предаваться безумству, где нет места разуму, памяти или… совести!  

Да, я грешна пред Тобою, Господи! Я не чту седьмой заповеди Твоей! Ибо сладки плоды запретных яблонь Твоих! Душа моя принадлежит тебе, Господи, чресла мои – мужу, но сердце – ему, моему герою, моему рыцарю! И пусть, тело мое Ты дал во владение мужу моему, но я втайне радуюсь, когда его похищает он, возлюбленный мой!  

Я не ропщу на то, что по воле Твоей, о Господи, муж мой – пустая, серая душонка! И не жду тепла и ласки от этого грубого животного, этого самца, что любит смотреть на похотливые игрища других и совсем не любит свою жену! Я не ропщу на это, Господи! Так и Ты не гневайся на меня…  

Да уж, в бабах-то я кой чего смыслю! Всяких видал и знавал – и толстеньких, и тоненьких, и беленьких, и смугленьких, и блондинок, и брунеток! Всяких!  

От то, был у меня амор с двумя сестричками-белочками. От то были девки, экие афродитки – крепкозады, да грудасты… а до энтого дела охочи – страх! Еле управлялся с имя! Ей бог, я, здоровый мужик – с ног валился! Неделю держался, опосля сбёг! И с той поры, чтоб с двумя зараз, ни-ни… ан нет, вру, было было у меня две подружки, но те – возрасту разного. Что помладьше, ей много-то и ненадо… Во… а со старшой-то мы всю ноченьку кувыркаемся, и так и эдак, и как бог на душу положит! Ну, прям, что твоя камасутра, ети её!  

А вобще-то, много баб перебрал. Много… А чего, увидишь какую венерку гладкую да справную – чугунок кипит, да крышка поднимается, того и гляди – сплывёт!..  

Да. Вот так. А что? Надо и расслабленье организьму давать! Ты думаешь, эт ерунда – деревья валить? За день намаешься – будь здоров! А вечерком забредешь к какой-нибудь киприде – и хорошо! Да, эт тебе не порнуха какая! Вот сосед у меня, тот дюже до порнухи охочь! Даже меня надысь вытащил смотреть, как здоровенный лошак обихаживал тощую клячёнку! Тьфу, срамота! Да и то сказать, какая польза-то от энтих картинок? Так, расстройство одно… вот с хорошей бабой, да под бутылочку винца – эт другой коленкор! Эт я уважаю! Это – мужицка забава, не порнуха какая! А сосед-то, так, мозгляк! Ему токмо и пялиться на других… Хотя, жинка у него ничего, справная. Токмо – дура! Я к ней иной раз захаживаю – орехов её принесу или яблоков. А она от меня без ума вовсе, и ноги рогаткой! А что – бобёр я ишо крепкий, дело своё, мужицкое знаю, чего ишо надо?..  

Так что, поверь, брат, в бабах-то я разбираюсь…  

«Боже мой, какие лица...» — подумала Татьяна с привычным омерзением, которого присутствующие никогда не разделяли. Самое обидное, что окружающие всегда в значительной мере воздействовали на Татьянин аппетит, а Татьяна как раз собиралась поужинать. Не то, чтобы она была рабыней своего желудка, но голодной заснуть не могла. В голову лезли пессимистические мысли или того хуже – насмешливые мечты, свойственные одиночеству: сплошь принцы на белых жеребцах с расстёгнутыми ширинками... Однако придётся перетерпеть присутствие неприятных личностей — не дома.  

Дома, конечно, хорошо: всегда можно выудить немного съестного из холодильника, чтобы поужинать с друзьями, а что делать теперь, проводя отпуск в чужом, заражённом чумой предпоследнего веселья городе?  

Едва ступив на вымощенную площадь вокзала, Татьяна уже ощущала недолговечность собственного бытия. Виной тому, вероятно, была средневековая старина, с первых же шагов подавившая всю природную непосредственность восприятия. Взметнулись ввысь острые шпили, которые пронзили, казалось, сами небеса, и серые слёзы дождя струятся вот уже неделю, не прекращая свой плач ни на минуту, лишь ослабевая время от времени.  

Татьяна любила созерцать чужую жизнь, потому что в эти моменты и свою словно примеряла к незнакомым ситуациям, впуская в собственные реалии абсолютно чужие судьбы, состоявшиеся лишь в её воображении. И теперь она продолжала излюбленные игры, провожая случившихся рядом людей в мир с появляющимися буквально из воздуха декорациями.  

Вот этот бледный хряк с самодовольными глазёнками и лысый золотозуб в адидасном трико — куда бы их пристроить?..  

Лысый вдруг подавился куском заливного мяса, а бледный хряк, перегнувшись, несколько раз долбанул беднягу по спине. Оказалось, что объемный пиджак хряка заслонил от глаз Татьяны настоящее Лицо. Его обладательница — невысокая женщина, с широко поставленными глазами, глядевшими по-оленьи грустно, сидела в уютной глубине довольно симпатичного, как теперь показалось Татьяне, ресторанного зала. С нею за одним столом находился некто широкоплечий, сидящий спиной к Татьяне, лица не увидать... Лысый Золотозуб справился с застрявшей в горле пищей, и Бледный Хряк снова утвердился на стуле, о чем Татьяна очень жалела, потому что его лицо назвать лицом невозможно даже формально.  

Смотреть уже некуда... И она приступила к выковыриванию лука из салата, занятию, поглощающему внимание практически стопроцентно.  

Снова подняв глаза, Татьяна увидела широкие плечи почти у самого выхода, и рядом миниатюрную фигурку с единственным в этом зале Лицом. И ещё! Она увидела в руке Золотозуба салфетку, прикрывшую предмет с угловатыми, угрожающими очертаниями. Салфетка уже поднималась в вытянутой руке, словно Золотозуб тоже хотел вернуть уходящую пару. Татьяна не успела ни о чем подумать, ничего рассчитать, а тарелка с недоеденным луком уже летела Золотозубу одновременно с визгом.  

Всё дальнейшее настолько смешалось в ее мозгах, что запомнилось мозаично. Сначала всплывал в памяти постепенно розовеющий Хряк, в какой-то ресторанной подсобке беседующий с нею о лежащем здесь же, на холодном кафеле, хорошо упакованном веревками Широкоплечем... (А куда делась троица ментов, со скандалом выводившая Татьяну из ресторанного зала?..)  

— Признавайся, снайпер Павлюченко, ты его сильно любишь?  

— Кого?  

— Хлопчики, покажите даме любимого мужчину!  

И Широкоплечего жутко бьют ногами адидасные безлицые ублюдки. Впрочем, Татьяна особой жути почему-то не испытывала, внутри кружилась пустота.  

— Прекратите избиение! — повторяла она. — Я его вообще не знаю.  

Её долго не хотели услышать.  

— Вот удивительно! Значит, сыграло роль обыкновенное сострадание? — наконец услышал Татьяну Хряк и снова начал бледнеть.  

— Да! Не выношу драки, насилия, а, тем более, убийства в спину.  

— Ах, как благородно! — вдруг успокоился Хряк. Даже улыбнулся. — Видите ли, мадам... Вмешиваться в чужие дела вредно для здоровья. Это могут проделывать только те, у кого нет близких и нечем дорожить...  

— Не надо пугать, — презрительно сказала Татьяна, — у меня полно близких родственников в московской милиции — достанут.  

— Ой-ой-ой! Не пугайте нас Москвой, — зарифмовал Хряк. — Мы эту кость из горла, слава богу, вынули. Путаешься тут под ногами... Мешаешь...  

— Я этого человека совсем не знаю, но он тут один среди вас, связан, и мне его жалко.  

— А меня ничуть не трогают твои переживания, они – твоё личное дело... А вот мешать нам – непозволительно. Не только потому, что он виноват. И должен быть наказан... Долго объяснять... да и к чему? Ты ведь осталась без горячего? — неожиданно ласково спросил он. — Любишь мясо?.. Сейчас мы для дорогой гостьи из солнечного Магадана котлетку сделаем. Человечинка вкусная!... Тебе натуральную или рубленную?  

— Прошу вас, не нужно! Он все понял! Пожалуйста, отпустите его.  

Адидасные ублюдки заржали.  

— Желание дамы — закон, — жёстко сказал Хряк, картинно приложившись к руке Татьяны. — Мы его отпустим. Но только с вами.  

— Прекрасно! Отпустите его со мной.  

Тут неизвестной продолжительности отрезок жизни Татьяны обрушился в невосполнимый провал.  

Потом она очутилась среди нагромождения коробок и ящиков. Вокруг гудело — ревел мотор. Глаза не открывались, было невыносимо больно, да и куда смотреть, если нет ни огонька. Татьяна необратимых изменений в организме более не нашла и решила исследовать окружающую среду.  

Надо выбраться! Спрыгнуть на ходу...  

И вдруг поняла — это не земля, а воздух. Не автомобиль, а вертолет. И его путь в ночи не ясен.  

В лицо Татьяны ударил убийственный свет. Глаза, казалось, лопнут. Это был обычный карманный фонарик. Всего-то! А Татьяна зарыдала в голос... Ее подняли, посадили на сиденье рядом с лысым Золотозубом, которого она узнала по оскалу, выплевывавшему певучие украинские фразы, понятые Татьяной лишь наполовину.  

— Помешала мне, так? Добре, пани, добре. Гордишься. А не надо. Геройский поступок совершила, так? Но это момент такой случился. Проверь себя на терпение теперь. Посмотрим, что ты будешь делать с этим птенчиком, когда ему перебьют крылышки...  

Потом ее выбросили в темноту, и она катилась по земле. Ощущение травы под пальцами и обступивших со всех сторон запахов. Глаза всё ещё не открываются — так опухли. Ощущается холод и даже сквозь опухшие веки — свет.  

Застонал Широкоплечий неподалеку.  

— Где мы? — спросила Татьяна, приоткрывая веки пальцами.  

В ответ услышала исключительно непечатное и недоуменно пожала плечами:  

— Ну, в чем дело?.. О чем речь?.. Я лая не понимаю.  

— Дура, значит, — зло сказал Широкоплечий.  

— Это безусловно. Может, чем помочь? — спросила Татьяна.  

— Уже помогла! Ты меня не добьешь, значит, долго промучаюсь. — Широкоплечий шевельнулся и, резко побледнев, затих.  

— Нет! Не надо! Не надо умирать так быстро! — глаза Татьяны от испуга открылись, хотя и не полностью.  

Она схватила Широкоплечего за руку, он закричал. Даже скорее – взвыл.  

— Руки! Руки сломаны!  

— Ой... — заплакала Татьяна, — простите, простите меня... Я не знала...  

— Ладно, не ори...  

— А где мы сейчас находимся, вы не знаете?  

Через некоторое время Широкоплечий смог ответить:  

— Скорее всего, где-то внизу. Но в горах. И это смерть.  

— Разве обязательно? Ведь отовсюду человек может выбраться. Я вас понесу.  

— Не смеши. Это явно не наши Карпаты. Какие-то чужие горы. Вблизи тропы нас не оставят. И даже вдали. Здесь наверняка троп нет. И я бы тебя не вывел, наверное. Нести собралась — смех один...  

— На земле уже давно не существует мест, где не ступала нога человека. И вряд ли здесь исключение... Вот только плохо, что я ничего не понимаю в переломах. Может, вы знаете, как оказать первую помощь?  

— Найди шины.  

— Что?..  

— Ну, просто прямые палки. Штуки четыре.  

Татьяна убегает через поляну в лес, долго выбирает и никак не находит достаточно прямых веток на деревьях. И, наконец, споткнувшись, падает. Оказывается, на земле полно хвороста. Он сух, лёгок, запросто ломается, но совсем прямых отрезков просто не существует. Остаётся набрать охапку побольше и... пусть сам выбирает.  

— Какие лучше?  

— Да любые. Отломи так, чтобы хватило от пальцев до локтя. Это для левой. Вся кисть разбита... Правую придется прибинтовывать к туловищу: здесь еще и ключица... Ха, прибинтовывать!.. А чем? Эти ... даже веревки пожалели, чтобы повеситься.  

— Может, рубашкой?  

— Мне ее не снять. И ты не пытайся — бесполезно. Жаль, что бабы нижних юбок теперь не носят.  

— Еще как носят! Особенно пожилые. У меня, правда, не юбка. — Спрятавшись в траве, Татьяна из-под шерстяного платья извлекла тонкую хлопчатобумажную трикотажную майку с длинными рукавами, которая защищала кожу от раздражения ворсистой материей. Делая из майки бинты, она вконец замучилась и не замечала ничего вокруг.  

— Не шевелись! Ползет змея, — тихо сказал Широкоплечий.  

— Нам — путь да дорога, а змее — пень да колода! — тут же испуганно откликнулась Татьяна. — Сейчас уползет.  

Змея действительно уползла. Чтобы не слышать душераздирающих от боли матов, Татьяна громко и  

бестолково рассказывала, дрожащими руками накладывая шины, об этом наивном заклинании, об умершей бабушке, научившей не бояться змей, о том, что знает заговор, не дающий вырасти посеянному маку и еще всякую попавшуюся на язык дребедень из ничего не соображающей головы. Несмотря на быстроту и громкость Татьяниной речи, голос ее служил незначительным подголоском для рычащего обо всех змеях и бабушках на свете голоса ее пациента. Наконец процедура окончена. Оба измучены, покрыты холодным потом. Немного полежав, отдышавшись, Широкоплечий пробует встать на ноги. И это ему удается!  

Татьяна радостно визжит, прыгает, радуется...  

— Прежде всего надо найти воду, а не скакать по горам, как коза, — окорачивает ее радость Широкоплечий.  

— Теперь-то мы все найдем! Не нести же. Здесь обязательно должны быть хоть какие-то люди.  

И они медленно, осторожно двинулись в путь.  

Воду нашли быстро. Вернее, не нашли, а увидели, выйдя па плоскую вершину невысокой горы. Рукой подать — с полкилометра вниз — до удлиненного узкого озера, лежащего перед ними. Татьяна обрадовалась, а Широкоплечий заметно помрачнел.  

— Да, это не наши Карпаты... Об озере забудь, туда нам не добраться. Пойдем поверху, поищем ручей.  

— Но ведь так дальше!  

— Зато вернее. Ты была в горах хоть раз? Хотя бы как туристка?  

— Нет, я все отпуска провожу в городах, потому что целый год живу вдали от цивилизации, на природе.  

— Природа, конечно, не горная?  

— Конечно. Скорее, пустыня.  

— Ну вот. И не говори глупости.  

— Все. Молчу.  

— И не надейся, что я в этом ас. Все мои вылазки в горы — только на шашлыки с друзьями. И то — на обочину шоссе. Есть один приятель — альпинист, так его рассказы вроде как у рыбаков и охотников...  

Срывая ягоду, похожую на костянику, Татьяна неожиданно для себя перешла на «ты»:  

— А ты знаешь съедобные травы?  

— Салат из одуванчиков, — засмеялся Широкоплечий.  

— Да, не густо. Слушай, а как тебя зовут?  

— Андрей. А тебя?  

— Татьяна.  

— Знаешь, Тань, давай передохнем.  

— Давай. Только подойдем к лесу. Вон у того дерева присядем.  

— Договорились. А по пути ответь мне на такой вопрос. Ну, это понятно, что в горах ты — не дома. И врач ты — никакой, и медсестра — хреновая. Но хотя бы с обязанностями няни ты можешь справиться, или нужно специальный университет окончить?  

— Без учебы не обойтись, — ответила Татьяна, — а что нужно?.. Ой, прости, прости. Я, дура старая, ничего не помню. Сейчас все сделаю, помогу, только диктуй, как.  

— Сначала расстегни...  

Оказывая эту необычную помощь, Татьяна неоднократно пожалела, что ей некому будет рассказать, — ну, нет в мире людей, достаточно близких. Впервые она проделала то, что снилось ей в стыдных снах, проделала заботливо, нежно и ласково, правда, не совсем за тем, но и в стыдных снах эти действия далеко не простирались...  

Двое людей продолжают путь, уже незримо и крепко связанные. Они молчат, но думают об одном и том же.  

— Тебе не стыдно? — в голосе Андрея появились какие-то незнакомые интонации.  

Татьяна ничего не ответила.  

— А я, кажется, лучше бы умер.  

— Я сделала что-нибудь не так?  

— Так, так. И все равно...  

— Не беспокойся о пустяках. Нужно придумывать обед и ночлег тоже. Есть хочется! Я ведь вчера осталась голодной.  

— Из кабака — голодом? Смешно.  

— Мой салат улетел Золотозубу, а потом меня менты увели сразу же.  

— Явно поспешила... Наше счастье, что не зима, а лето сейчас, и впереди — осень: грибы, ягоды, травку будем есть... Кошмар... Посмотри у меня в заднем кармане, там был ножичек.  

— Ничего нет.  

— А зажигалка?.. Может, не там смотришь?..  

— Ничего нет. Пусто.  

— Картина Репина: «Приплыли...» Нам не оставили ничего.  

— Наплевать, — успокоила Татьяна, — как-нибудь переживем. Огонь можно вручную добыть.  

— А ты пробовала? — не поверил Андрей.  

— Нет. Зачем мне? Но по телевизору видела. Мальчик лет двенадцати оказался на необитаемом острове и прожил там несколько месяцев. Все сумел: и огонь добыть, и воду найти.  

— Так по телевизору всегда складно врут.  

— Это не вранье. Огонь легко получился: особым образом оборачивается обыкновенная палочка обыкновенным шнурочком, и знай, дергай этот шнурочек в разные стороны. Надо экспериментировать.  

— Будет у тебя такая возможность... Хотя при наличии спичек и склянки с бензином эксперимент точно получился бы.  

— Где будем брать шнурок? — Татьяна пропустила мимо ушей сарказм Широкоплечего.  

— А ты оставшийся рукав от своего тельника не прихватила?  

— Прихватила, а как же?.. — сказала Татьяна, к чему-то прислушиваясь.  

— Ну, вот и...  

— Стой! — вдруг свистящим шепотом выкрикнула Татьяна. — Слушай! Сквозь шум близкого леса угадывался посторонний звук.  

— Река! — сказал Андрей. — Идем туда.  

Подобраться к воде оказалось не так просто. Много раз, неудачно начав спуск, приходилось возвращаться, идти в обход, искать хотя бы слабое подобие тропы. Кое-как спустились. Привязав рукав превратившейся в бинты майки к шлейкам на брюках Андрея, Татьяна шла сзади, контролируя его равновесие.  

Река была зеленого цвета, очень холодная и очень быстрая. Вода в ней была чиста и замечательно приятна на вкус. От холода ломило зубы.  

Намочив оставшийся рукав майки, Татьяна осторожно промыла раны своего спутника, наблюдая, как постепенно проявляется из-под кровавых потеков его лицо. Конечно, ну конечно, это было Лицо, несмотря на многочисленные синяки и ссадины. Может быть, так произошло бы с каждым? Если оторвать от ресторанной жратвы, денег, бандитских друзей и вообще от цивилизации? Татьяна пожалела, что нет перед ней Бледного Хряка, Лысого 3олотозуба и остальной безликой компании: переломать бы им руки...  

— О чем думаешь? — прервал ее мысли вопрос Андрея.  

— Да так, ни о чем, расплывчато и неконкретно. Мозги устали, — ответила Татьяна. . .  

— Встряхнись... В любом случае, надо переправляться. Река должна впадать в озеро, значит, ее не обойти. Назад — нет смысла.  

— А куда мы вообще идем?  

— Куда глаза глядят, и чем быстрее, тем лучше. Ночевать тут нельзя — холодно от реки будет.  

— Но как же в нее вступить?.. У меня ноги сразу же отвалятся. Зубы-то до сих пор ломит.  

— Не выпали?.. Ну, значит, и ноги не отвалятся. Давай, разувай меня.  

При переправе Татьяна несколько раз была на грани обморока от головокружения. Вода только однажды поднялась выше колена, но течение было даже не течением, а засасывающим и утягивающим насосом. Нога с трудом отрывалась от дна, моментально лишая другую точки опоры.  

«Выпусти нас, реченька, вынеси на берег, водичка, мы не рыбки, не русалки, мы прохожие людишки», — просила Татьяна безымянную воду бабкиным приговором.  

И вода их отпустила.  

Татьяна все тем же рукавом от несуществующей майки растерла ноги себе и Андрею, твердо зная, что кровообращение когда-нибудь должно восстановиться.  

— Уходить от реки страшно, а сидеть на месте — еще страшнее, — сказал Андрей, поднимаясь.  

— Другую найдем, — пообещала Татьяна.  

И они пошли дальше.  

Крупные ягоды, похожие на костянику, попадались часто и изобильно. Татьяна их собирала, тем и пообедали.  

Постепенно лес становился все более дремучим. Огромные деревья росли на телах своих павших сородичей. И живущих было явно меньше, чем павших, громоздящихся гигантскими ярусами, поросших мхом, сквозь который неоднократно проваливались ноги Татьяны. Андрей шел по проторенной ею дороге и все-таки оступился, упал, ушиб руки и надолго отключился.  

Приведя его в чувство слезами и воплями, Татьяна решила приготовить ночлег под несколькими упавшими деревьями, стволы которых образовали подобие крыши. Получилось не бог весть что, но выбора не было. Андрей самостоятельно не сумел вползти внутрь, и Татьяна придумала нехитрую «вползалку» из двух жердей, при помощи которых он въехал в убежище, как чугунок в печь на ухвате.  

До темноты осталось немного, и Татьяна начала эксперименты по добыванию огня, предварительно расчистив место для огромного костра, словно ничуть не сомневалась в успехе своего предприятия. И оказалась права: не прошло и двух часов, а огонь — горит!  

— Сегодня я многое о себе узнала, — доверительно шептала она прожорливым языкам пламени, — сегодня я сумела сделать такое, о чем не подозревала никогда. Я перешла реку. Я родила тебя.  

«Есть еще лес, — похрустывал хворостом огонь в ответ, — он самый могучий. Он побеждает даже камни, которые не горят. Я им питаюсь, но он сильнее меня».  

Лес, действительно, был сильнее.  

Многоголосый хор шептал, шумел, трепетал, рокотал, и язык его так же не был понятен, как музыка, как стихи. Татьяна и не пыталась разгадать суть в зашифрованной партитуре. Лесная речь текла волшебно и непередаваемо значительно. Татьяна просто поражалась своему непониманию, знала: он не погубит. Он спасет. Накормит. Укроет. Выпустит к людям.  

— Возьми меня к огню. Что-то озяб, — попросил из темноты Андрей.  

— Сейчас. — Она перевернула жерди, между которыми он лежал, помогла ему уцепиться за сучья ногами и не без труда вытянула его из логова.  

Он присел около костра.  

— Скажи, попросила Татьяна, — а что вы не поделили с Бледным Хряком?  

— Это Колотун, а не Хряк. Хряк — другой, — засмеялся Андрей.  

— Я с ними лично не знакома. Так что же не поделили?  

— Как что? — неохотно ответил Андрей. — Сферы влияния, как говорится. Дай мне только выбраться отсюда, я его...  

— Ну вот... Я так и знала. Тебя не научить.  

— В каком смысле?! А, ну ясно... Руки болят смертельно, а в остальном я ему даже благодарен: гуляю по горам с дамой, которая меня кормит, поит, умывает, ширинку расстегивает...  

— Фу-у-у, какая пошлость. Больше не расстегну — мучайся, понял?  

— Куда ты теперь денешься? Не бросишь ведь?..  

— Не брошу.  

«Он еще не прочувствовал мощное дружелюбие природы. Он еще слеп, глух и беззащитен, как младенец», — подумала она.  

— Не брошу, потому что ты — маленький ребенок в волчьем логове. А детей даже волки не обижают.  

— Ребенок, да?! Может, тогда ты мне сиську дашь?..  

— Следи за костром. Когда начнет потухать, позови. Я посплю. С тобой просто невозможно разговаривать.  

Наутро было так холодно... Снова начались бесконечные подъемы, изнуряющие страхом спуски. Снова они ели ягоды, снова перешли реку. Может быть, ту же самую: вода была одинакового вкуса, цвета, температуры, разве что несколько глубже и быстрее. Или показалось?  

А к вечеру за редеющими деревьями увидели всадника.  

— Принц на белом жеребце! — простонала Татьяна.  

Все-таки горы оказались «нашими» Карпатами, увиденное внизу озеро — рекой, и цивилизация была достаточно близка. И цивилизация долго не верила, что эти двое спустились с гор... В этом месте спуститься нельзя, там нет троп, говорили местные жители, и в обход не дошли бы, потому что путь и труден, и долог...  

Перелом левой руки Андрея не подтвердился, сильные ушибы и разбитая кисть ввели в заблуждение, а вот ключица и предплечье правой были переломаны безжалостно.  

Татьяну проводила в аэропорт та самая женщина с настоящим Лицом. Молчаливость и сдержанность Стефании не позволили Татьяне определить соотношение ее внешней и внутренней сущности.  

Через несколько месяцев Татьяна внезапно получила телеграфный перевод на очень крупную сумму с сообщением: «Вылетай немедленно. Стефания». Внутри у Татьяны словно что-то оборвалось и повисло на тонкой ниточке...  

Город встретил ее золотым бабьим летом. Даже камни мостовой блестели, как драгоценный металл и лоснились от удовольствия. Узкие кривые улочки замерли в приветственном восклицании, устремив вверх остроконечные шпили. Это был тот же город — и не тот.  

Устраиваясь в гостинице, Татьяна отметила торжественную церемонность персонала. Зеркала в вестибюле были прикрыты траурным крепом.  

— Кто умер? — спросила Татьяна у пожилой горничной.  

— Побачишь, — ответила та спокойно, — зараз, на другу годыну.  

И Татьяна, ничком упав на кровать, начала прощаться с Широкоплечим, к которому ее, Татьяну, привела зачем-то судьба. Зачем вот только? Ведь, все равно напрасно...  

Через два часа она стояла в толпе, задолго образовавшейся на узких тротуарчиках. Все ожидали зрелища, с интересом обсуждая его варианты и предшествовавшие события.  

На рынках и в церквях бабулькам пачками швыряли деньги, чтобы они замолили грехи усопшего, были отменены спектакли во всех театрах, концерты в филармонии, откуплены залы всех ресторанов и кафе для поминок, куда может бесплатно прийти любой желающий. Все цветы, распустившиеся к этому дню в области, уже сложили головы для украшения события.  

«Вот это размах», — грустно констатировала Татьяна. Горя она уже почему-то не ощущала.  

Наконец, показалось шествие: певчие сводного церковного хора, священники, кропящие святой водой дорогу и стоящих на обочинах... Одинаково строго наряженные детишки, разбрасывающие цветы... Вся дорога была ими усыпана, даже мостовая не угадывалась под разноцветным, пышно благоухающим великолепием... Медленно гарцующие казаки, подъезжающие к людям на тротуары, заставляющие мужчин снимать шляпы и кепки... Татьяна издалека увидела, как один из казаков замахнулся на толпу нагайкой... Медленно приблизился траурно-черный лимузин с огромным портретом. Татьяна боялась взглянуть — Лицо ли она увидит?.. Но взглянула. И вскрикнула. Это был портрет Бледного Хряка. Бедолага так и не успел приобрести Лицо на этой земле...  

Татьяна вновь начала слышать певучие разговоры:  

— Говорят, вчера в городе всех кавказцев перебили.  

— Это их рук дело, черных...  

— Да какая разница, что за мафия нашу кровь пьет — черная или белая...  

— Не скажи. Белая-то получше будет. Ненавижу всех черномазых: что армяне, что чечены — одно слово, кавказцы. Убийцы. Дикари.  

«Знаем, какие тут кавказцы...» — подумала Татьяна и начала выбираться из толпы.  

На открытом, богато убранном коврами грузовике ехал последней своей дорогой немыслимо жалкий, бледный, покойный Хряк. Среди окруживших гроб близких, у самого изголовья, Татьяна, уже уходя, отметила взглядом знакомые широкие плечи и траурную повязку на рукаве...  

В самолете она поклялась себе, что впредь каждый свой отпуск будет проводить в горах, старательно  

избегая только одних гор – Карпат...  

Водка кончилась неожиданно. Как всегда.  

Вроде ведь полно её было в холодильнике – и на тебе! А выпить просто необходимо. Сердце капризничает и отказывается перекачивать из пустого в порожнее эту странную жидкость под общим названием «кровь». Подолгу останавливается, задумывается между стуками, типа а кому нужна такая *лядская жизнь?  

Одно из светлых знамений начала третьего тысячелетия на Руси – круглосуточные супермаркеты. И купить опохмелку в любое время дня и ночи не составляет труда. Были бы деньги. Но проблема всё-таки существовала – силы колебались на исходе. А необходимость приведения себя в человеческий вид требовала немало энергетических затрат. Иначе на улицу лучше и не показываться – менты тут же « схавают», ещё в подъезде. У них на такие случаи особый нюх. Вы можете сто раз выйти на улицу трезвым и ни раза не встретить блюстителя закона. Но стоит только высунуть за дверь свой опухший от многодневного пьянства нос, как вы сталкиваетесь «носом к носу» с законниками и они волокут вас в отделение «для выяснения личности». Именно вашей личности, поскольку для прогулки в магазин за сто метров от дома вы паспорт с собой, естественно, не берёте. А зря…  

Итак, предстояло побриться...  

Современная навороченная бритва позволяет обойтись без крови почти в любом состоянии. Почти… Но на второй неделе запоя как раз и наступает именно это сакраментальное «почти», что превращает тривиальное соскребание щетины в изощренную пытку. А собственные действия – не иначе, как в героический подвиг. Но не надо аплодисментов, поскольку всё ещё впереди!  

Затяжной контрастный душ несколько сглаживает последствия. Кожа начинает похрустывать и вдруг обнаруживаешь в себе желание женщины. Абсурд, но на парадоксах держится наш бренный мир. Гормоны, блин, мать их «ит-тить»!  

Фантастически дорогой лосьон «После бритья» фирмы Mexx с запахом только что обнажённого грейпфрута вкусненько оттеняет несносный перегар и приводит «морду лица» в состояние употребления. Цивилизация-с! Дайте мне вонючего хорька, и я за хорошие деньги и малую толику времени превращу его в джентльмена!  

Несколько зёрен кофе в рот – и жевать, жевать…  

Теперь – гардероб. Заношенные джинсы – залог того, что вас неминуемо «загребут» для проверки прописки и прочей ерунды. Только высокий стиль. Вот она – заветная троечка. Скромно, без помпезности, но элегантно превращает в человека-невидимку. А чёрные круги под глазами скрываем итальянскими очками. Смотримся в зеркало – фу ты – ну ты! Пижон, блин… Пора выползать.  

Пожалуйста – всё подтвердилось: воронок прямо у подъезда. Милиционеры курят и оживлённо что-то обсуждают, но я прохожу сквозь них, как острый нож через сливочное масло. За что боролись! Но метров через пятьдесят опять отказывает сердце. Слишком много усилий по приведению себя в человеческий вид дают знать. Да и перебор свежего воздуха. Умирать сладко, но… не прилично. Собственный труп на улице – что может быть конфузней? Лезу в карман – и сразу два шарика валидола на зуб. Пять секунд – и прохладная свежесть снимает тяжкую лапу с митрального клапана. Можно ехать дальше! Осторожно перемещая тело в направлении торгового центра, невольно оглядываюсь по сторонам. То и дело глаз натыкается на одноразовые инсулиновые шприцы – бой был, но кто вышел победителем? Мелкие личные проблемы меркнут перед действительно серьёзными осложнениями соотечественников. Бомж, свернувшийся калачиком на крышке люка шахты отопления, окончательно утверждает в мысли, что я – не законченная скотина, а всего лишь одна из многочисленных заблудших овечек. Что благотворно действует на окончательно уставшее сердце.  

Вхожу в магазин – решительно, практически с нахрапом. Охранник беззаветно храпит на стуле рядом с корзинками. Кассирша сладко посапывает, уткнувшись ряшкой в мелочь. Московское время – три часа сорок две минуты. Да и я с трудов праведных весь мокрый и «до смерти четыре шага». Проснись, родная! Буханка чёрного, пачка пельменей, сметана, две «Посольской», фляжка Старого Кёнигсберга и пачка «Muratti» первый номер. Сколько? Смешные деньги…  

Выхожу мимо очухавшегося охранника на улицу и сразу за табачный киоск – здесь уютно и относительно безопасно. Срываю винт с коньяка и делаю глоток… спасительный. Фу-у! Теперь «дорога к дому» превращается в увеселительную прогулку. Иду себе, напеваю, покуриваю, на душе лёгкость необыкновенная. Менты у подъезда всё курят – «я умоляю!» – Сколько можно курить? Набрался наглости и спросил у пацанов, что случилось. Ничего особенного – на пятом этаже к пенсионеру «Белка» забежала, и ему показалось, что он в Афгане на высотке отстреливается, а патроны кончились. Вот и позвонил «02». Мол, подвезите боеприпасов. Обычная история.  

В квартире, пока я путешествовал, от открытых форточек посвежело – просто лепота! Включаю плиту и ставлю воду под пельмени, а сам срочно принимаю рюмку коньяку. Уже по-домашнему, без спешки, смакуя каждый глоточек. Вот сволочь!  

Пельмени готовятся мгновенно и съедаются влёт. Причём я употребляю их по схеме «50 – 10 – 3», то есть пятьдесят граммов водки, десять пельмешек под майонез «Скит» и три глотка пельменного бульона. После троекратного повторения процедуры организм начинает работать, то есть переваривать, ответно выделяя иллюзии, мечты… Сытость, осоловелость… Хочется спать и видеть сны, но... – « хрен вам »! Буквально запихиваю себя под контрастный душ и полчаса насилую массажной щёткой. Почти живой, почти человек…  

Надеваю дежурный джинсовый костюмчик, делаю контрольный глоток коньяка и выбегаю на улицу – через десять минут первый автобус. Фляжка в нагрудном кармане, «Рондо» под боком, валидол тут же.  

Жизнь продолжается. Мы ещё не раз выйдем из запоя, мы ещё поработаем, мы ещё…  

Великий Бог спрятал от нас свой сияющий лик! Небеса кормят земли и перси матери-кормилицы источают на ее детей благие эликсиры. Зефиры возрадовались и восхваляют и прославляют и гласят, эфир потрясая о небесных силах. Все, что способно радоваться, упивается и воскресает. И мы наслаждаемся с ними. Золотые и серебряные капли, сияющие между черной землей и потемневшим небом в полете пролетают через тело, неся с собой очищение и абсолютное освобождение от всякого негатива. И чаша уж полна, и я сама – часть этой большой, великой и сильной воды. И прекрасно это, ибо нельзя описать человечьим языком это чудо. О нем можно лишь восхищаться.  

Он был великан…  

Он был огромного роста, настоящий великан с голубыми глазами. Его большие грубые руки привыкли к тяжелой работе, но душа у него была нежная. Он любил животных, цветы, голубое небо. Однажды у реки он встретил женщину маленького роста. Она была такая милая и трогательная, что великан полюбил её всей душой. Женщина мечтала о маленьком домике с садом и кустами жасмина под окном.  

Он любил её, как любят великаны, всем своим горячим сердцем, но его большие руки тянулись к работе. Маленькая женщина устала идти с ним рядом по жизни, и как-то утром она сказала «Прощай» его голубым глазам и ушла из дома с состоятельным карликом в маленький дом, где под окном цвёли кусты жасмина.  

А великан понял, что его огромную любовь не упрятать в маленький домик с цветами жасмина под окном.  

30.09.06  

Место было скверное, гиблое. Непроглядная темень, промозглая сырость, пробирающие до костей сквозняки. Серый в полном отчаянии пробирался по едва различимой тропе, то обходя ребристые на ощупь глыбы, то ухая в зловонную, жадно чавкающую жижу. Он никак не мог вспомнить, где он и как сюда попал. Вероятно, допившись по обыкновению до невменяемости, проехал на электричке свою остановку и спросонья выскочил на каком-то полустанке. Каждый раз одно и то же.  

Казалось, прошла целая вечность. Наконец, обогнув очередное препятствие, Серый заметил проблески приглушенного света. Слава Богу! Первое, что бросилось в глаза – это громадный пёс жутковатого вида, лежащий перед мрачными воротами, преграждавшими путь. Пёс, урча, что-то грыз. Серый пригляделся, и его обильно стошнило – в этом «что-то» он признал человеческий позвоночник.  

- Да ты, Серый, слабак! – профырчала псина, оторвавшись от лакомства, – А сам-то как своего лучшего друга Вадима схавал? Ты бы видел это со стороны!  

Серый вспомнил, как пару лет назад подставил Вадима крайним в одной совместной, сомнительной сделке, и тому пришлось продать московскую квартиру и уехать вместе с женой и двумя детьми в провинцию к дальним родственникам. Вадим писал пару раз, но, не получив ответа, исчез из его жизни. От нахлынувшего вдруг стыда Серого опять начало выворачивать наизнанку.  

- Ладно, заканчивай! – гавкнул на него пёс, – Ишь какие мы сентиментальные. С благополучным тебя прибытием, Серый. А я Цербер, просто Цербер. Не обессудь, но врата я для тебя распахивать не стану – не велика птица! Да они и не открывались не знамо сколько – приржавели, поди. Давай выбирай, что тебе откусить?  

- ??!!!  

- А это здесь такая пропускная система. Хотя теоретически ты имеешь право отказаться. Как вот этот, – и Цербер мотнул мордой в сторону останков, которыми только что закусывал, – Но тогда ты даже в Ад не попадешь.  

- А куда же я тогда попаду?  

- А вот сюда – пёс неуклюже плюхнулся на задницу и похлопал себя по брюху. Вид у него при этом был прекомичный.  

- Варианты еще имеются? – деловито поинтересовался Серый.  

- Есть-есть, как не быть. Ты можешь сесть на мое место и пропускать прибывающих грешников. Работка непыльная, только скучная. Народец чаще пресноватый попадается. Это только кажется, что грешники сплошь и рядом – ребята с перчиком и хренчиком. На самом деле в них одно дерьмо. Откусишь болезному руку, а оттуда как попрет! А ведь в обязанности стража входит и уборка территории. Ты думаешь, по каким болотам и буеракам ты сюда пробирался? Это я от ворот отгребаю.  

Серый представил, сколько ему пришлось вынужденно хлебнуть по пути, и его опять начало мутить.  

- Хватит блевать-то – не в хлеву ведь. Так пойдешь на мое место, или тебе ногу откусить?  

- А сколько я...? – хотел поподробнее расспросить Серый, но Цербер оскалил зубы:  

- Не на базаре! Да – нет – и дело с концом.  

- Да...  

Серый, судорожно позевывая, почесывал задней лапой за ухом, пытаясь выудить вошь, когда на тропинке показался согбенная, громко матерящаяся фигурка.  

- Ба! Да знакомые все лица – это же Грек, кинувший меня на десять тонн баксов.  

Грек приблизился и с ужасом уставился на Серого.  

- Что, Грек, *издец пришел? – ласково спросила дьявольская собачка, облизываясь, и с удовольствием откусила ему головку.  

Екатерине М.  

«На этой скамейке в сквере холод пронизывает до костей. Голодный ветер вырывает мое сердце. Мне так тебя не хватает, моя любовь! Днем я искал тебя среди людей, а сейчас отыскиваю высоко среди ярких звезд. Зачем мы поссорились? Мне казалось среди тысяч кристальных личностей, которых я знал и с которыми общался, ты лучше всех понимала мои чувства и желания. Я так любил твои глаза, твою кротость, чуткость и такт... Почему я должен терять хотя бы одну минуту бытия с тобой? Почему должен чувствовать себя таким одиноким? Я устал быть сильным! Мне хочется быть просто твоим...»  

Под приливом сильных эмоций я отправил это сообщение по мобильному. Через секунду оно было доставлено адресату. Расстроенный, не отдавая отчета в действиях, чтобы как-то выйти из оцепенения и, чтобы не стало дурно от подступающих судорог, я машинально переключил телефон в режим Wap-Internet. Приложение загрузило стартовую страницу и я вошел в чат, где два года назад водворился в мир виртуальных встреч. Теперь там было нестерпимо однообразно. Серые диалоги, викторина, каракули, смайлики, только этого не хватало моей всепожирающей тоске. Я сменил сайт, сразу же спустившись до слова «Чат», чтобы с кем-то перекинуться словечком. Сюда я заходил очень редко и посетители данного чата меня почти не знали.  

Шел третий час ночи и в комнатах никого уже не было. Просмотрев в названиях, вдоль одной из комнат я заметил единицу. Это означало, что в комнате кто-то все-таки есть. Незнакомая мне личность под ником «Тиамо» с успехом отвечала на вопросы «Умника». Я выделил ник и запустил ОК, чтобы взглянуть, девушка это или парень. Тиамо вполне мог быть такой же молодой человек, как я, которому не давала уснуть любовь или завтрашние прожекты. Мои неосознаваемые надежды оправдались – Тиамо оказалась девушкой. Я прочесал инфо, ничего захватывающего, кроме того, что в разделе город, наподобие меня, она написала Рим.  

Я отослал обычное приветствие и торопливо втянулся в диалог.  

Ронини: Тиамо, привет. Как дела?  

Тиамо: Ронини, все хорошо. А как у тебя?  

Ронини: Тиамо, спасибо, всё ОК. Как тебя зовут? Ты бывала в Риме?  

Тиамо: Ронини, меня зовут Тамуниа. А почему «бывала» в Риме?  

Ронини: Тиамо, так ты и сейчас живешь в Риме?  

Тиамо: Ронини, Если бы! А что?  

Ронини: Тиамо, У тебя в инфо записано, что Рим твой город.  

Тиамо: Ронини, Аа... Брат у меня в Риме живет.  

Ронини: Тиамо, Я допытываюсь так скорпулезно, потому что был там в мае.  

Никогда не забыть! Было просто чудесно!  

Тиамо: Ронини, waw, фантастика.  

Ронини: Тиамо, Сколько тебе лет?  

Тиамо: Ронини, 21. Тебе?  

Ронини: Тиамо, 28. Ты чем занимаешься? Какое получила образование?  

Тиамо: Ронини, закончила юрфак. Работаю администратором в сети магазинов  

электроники.  

Ронини: Тиамо, о, великолепно! У такой девушки, наверное, и любимый будет?  

Тиамо: Ронини, это табуированная тема для меня и надолго.  

Ронини: Тиамо, что-то не понял. Что может заставить женщину твоих лет сказать  

такое?  

Тиамо: Ронини, мой жених был убит за три дня до свадьбы.  

Ронини: Тиамо, глубоко сочувствую. Какой ужас! Как это произошло?  

Тиамо: Ронини, у него был психопат-приятель. Задира и забияка. Тот перед  

университетским общежитием пристал к каким-то парням. Мой  

жених стал их разнимать, а этот подлец-приятель, как ты, мол,  

посмел меня остановить, перерезал ему ножом сонную артерию.  

Ронини: Тиамо, ужасно! Никогда не слышал такой жуткой истории. Сколько  

дали убийце?  

Тиамо: Ронини, 25, я считаю, он должен заживо гнить.  

Ронини: Тиамо, Сколько прожил твой жених?  

Тиамо: Ронини, полчаса. Он умер у меня на руках.  

Ронини: Тиамо, приятель сделал это умышленно или нечаянно?  

Тиамо: Ронини, факт налицо. Человека не стало. А ты поди и  

разберись...Умышленно или неумышленно.  

Ронини: Тиамо, ты была вместе с ними?  

Тиамо: Ронини, да, я же говорю, он умер у меня на руках.  

Ронини: Тиамо, бедняжка...Я глубоко сожалею. Ты выбрала ник в честь своей  

любви?  

Тиамо: Ронини, нет. Это он звал меня так. Тамуниа, Тамо, Тиамо.  

Ронини: Тиамо, когда это было?  

Тиамо: Ронини, 29-ого исполнится 2 года. Но я помню все, словно это было  

вчера.  

Ронини: Тиамо, какая ты внешне?  

Тиамо: Ронини, обычная девушка.  

Ронини: Тиамо, какого цвета глаза?  

Тиамо: Ронини, зеленые.  

Ронини: Тиамо, я хочу вообразить тебя! Мне так больно твою погубленную  

любовь, ты и не представишь!  

Тиамо: Ронини, спасибо за отзывчивость. Иногда вечерами читаю Библию. Меня  

успокаивает...Прости, что своей печалью и тебя опечалила.  

Ронини: Тиамо, разве есть печаль моя и твоя? Это общая боль.  

Тиамо: Ронини, человек тем и человек, что умеет сочувствовать.  

Ронини: Тиамо, ты часто бываешь тут?  

Тиамо: Ронини, да, часто.  

Ронини: Тиамо, я приду завтра. Сейчас мне надо подумать и отдохнуть.  

Тиамо: Ронини, ОК.  

Ронини: Тиамо, желаю тебе удачи, Бог в помощь.  

Тиамо: Ронини, спасибо, и тебе тоже.  

Ронини: Тиамо, до встречи. Пока  

Тиамо: Ронини, пока  

Я опустил палец на кнопку «Отмена» и некоторое время сидел, не шелохнувшись. А потом весь во власти этой переписки, открыл раздел «Сообщения», набрал текст и отправил.  

«Если нам суждено разрушить нашу любовь, я бы предпочел, чтобы конец был таким. Тиамо...»  

Вскоре дисплей телефона засветился звонком.  

1  

Девочка лет двенадцати ещё до рассвета вывела свою спокойную рыжеватую корову на дорогу, забывшую тяжесть колеса, заросшую травами, и шла по ней весь день, отгоняя слепней черемуховой веткой. Как только солнце оторвалось от далёкой линии горизонта и возвратилась вчерашняя жара, листья на ветке не выдержали ответственной роли опахала... Больно хлещут голые прутья, но им не сравниться с укусами назойливых насекомых. Изредка, всего несколько раз манили в тень берёзовые околки, где можно было отдохнуть или хотя бы отломить другую ветку, однако стояли они так далеко от дороги, что девочка побоялась потерять время. Она шла и шла к новому, за степями лежащему дому и вела кормилицу для сорвавшейся с обжитых мест, истосковавшейся без молока семьи.  

- Потерпи, Зорька, – уговаривала корову девочка, – вон уже и жильё видно, ночлег наш с тобой.  

Зорька, покорно следуя за ней, наверное, удивлялась терпению ребёнка: вместо того, чтобы упасть от усталости в первом попавшемся доме, девочка так же неторопливо прошла из конца в конец главную улицу вытянутого в длину, словно вымершего села и попросилась ночевать в крайнюю, одинаково незнакомую избу.  

Хозяйка последней избы стояла у ворот и смотрела в небо: угораздит ли грозу на разгар сенокоса. Её сохранившие яркую, но холодную, зимнюю синеву глаза медленно опустились вниз, так же внимательно оглядели и девочку, и корову. Девочка, в свою очередь, заметила, что тетка явно неласкова, хотя вряд ли обижен достатком её дом: платье на плотной фигуре тёмное, но не заплатанное, справное, а светло-голубой передник опрятен даже вечером, после целого дня возни по хозяйству. Лицо этой тридцатилетней женщины, белое и чистое, просияло бы, улыбнувшись, настоящей красотой, но губы привычно поджаты, складки кожи от крыльев тонкого носа к подбородку углубились, лоб прочертила чёткая вертикальная линия, навесив капризный излом бровей над самой синевой глаз. Она и вправду не была хозяйкой радушной, но девочку впустила, слегка расспросив. Впустила, хотя сегодня уже второй раз за это лето у нее остановился на ночлег разъездной фотограф из города, сначала собравший маленькие старые карточки у желающих, а теперь доставивший уже готовые парадные портреты сельчан – от усатого прадеда с Георгиевским крестом на груди до испуганной девчушки лет двух в ситцевом измятом сарафанчике... Впустила. Ничего – лавок хватит.  

Еще даже не утром, едва звякнул подойник, гости проснулись и засобирались, но женщина тихонько на них шикнула:  

- Спите ишо. Нынче хлебный день, возьмёте горяченького в дорогу.  

Пожилой фотограф послушно вытянулся под серой овчиной и снова захрапел, а девочка больше не уснула. Она слушала знакомые звуки и угадывала каждый шаг приютившей её женщины: "Корова. Вторая. Ого – три! Свинья и подсвинки. Овцы. Гуси. Куры. Собаки. Война только что миновала, а у них уже такое богатое хозяйство... молодцы... И как они с налогами управляются? – девочка мысленно вздохнула, – у нас никогда кроме коровы и нескольких курей никого не было. Хотели тёлочку Майку оставить, так отец разбушевался – всем тесно стало. Ни овец, ни гусей. Огурцов – и тех не вдосталь... Помидоры у людей с куста, а у нас из-под лежанки. Как специально не зреют, боятся – разбогатеем... Видно, мама права: не видать мне большой семьи, как своих ушей. Еду люблю и готовлю много. Как же не любить, если все сыты и счастливы?.. А мама варит тютелька в тютельку, без добавки, хоть наизнанку чугунок выворачивай... Ни свиньи у нас нет, ни собаки... Что сторожить? Бедность нашу?.. И всё-таки, всё-таки, как хочется домой поскорее добраться!.."  

Хозяйка, войдя, поставила на лавку молоко и, застав девочку бодрствующей, сказала:  

- Можешь не вставать доить. Хорошо отдаёт твоя корова;  

- А ведь маловато припасывалась в пути. Молоко вам за ночлег, я только в бутылочку себе налью, – ответила девочка.  

Оторвалась от икон не старая еще свекровь хозяйки, прошептав длинную вереницу утренних молитв, и теперь столь же невнятной скороговоркой бурчащая себе под нос что-то уже не касающееся Бога; сполз с полатей высокий, сутулый мужчина лет шестидесяти – свёкр, и каждый занялся своим делом: она – выкатывать будущие караваи на чёрные обширные листы, а он – ох, да что это он делает?!  

- Зачем столько соломы? – не удержавшись, спросила девочка.  

Процедившая молоко хозяйка слегка улыбнулась:  

- Сама еле привыкла. Здесь леса-то нет! Соломой топим.  

- Хватает?! И хлеб печёте?!  

- И хлеб...  

- У нас торфом топят. Или кизяками еще.  

- Забудь, – снова чуть улыбнулась женщина, – забудь... Меня двое сватали, – вдруг сказала она значительно громче, – вон, Михаил, – указала рукой на стену чуть левее угла с иконами, – и Иван из нашей Луковки. Лучше бы за Ивана пошла, – выговорила она еще более отчетливо, – он, говорят, к семье вернулся. – Она вытерла передником стекло на большой фотографии в узкой самодельной раме и добавила почти навзрыд: – Бор там богатый! Лентой течёт, как река. Ты ведь на родину мою идёшь, жить будешь по другую сторону нашего бора, на другом его берегу...  

- Какой красивый, – сказала девочка о портрете.  

- Да уж, – не поняла та. – Места грибные, ягодные, каких грибов, каких ягод там нет – не знаю. Рай земной.  

Девочка покосилась на ее свекровь, на вытрагивающиеся полушария будущего хлеба, но все-таки настойчиво уточнила:  

- Очень красивый портрет.  

- У тебя дома есть фотокарточки? – спросил, прокашливаясь, снова проснувшийся фотограф. – Могу и тебе портрет сделать. Хороша работа?.. Куда, говоришь, бредёшь-то?  

У девочки, может быть, не было своей фотографии там, куда она брела, но она пригласила:  

- Идём к нам, дядя, поищу, – и сочла необходимым поставить точку. – Очень красивый человек на портрете.  

Сама она – худенькая, стройная девочка с тонкими, не по-крестьянски изящными и по-крестьянски сильными руками, в ней нет подростковой угловатости, но далековато и до девичьей округлости, если не считать овала лица, сохраняющего округлость за счёт ярко выраженной скуластости. Спокойные серые глаза глядят с него простодушно и внимательно. Белоснежные мягкие косички точно чужие обрамляют от рождения смуглую, да к тому же поджаренную солнцем кожу. Девочка внешне обыкновенная, и, хотя тянется к любой красоте, встретившейся в жизни – берёзка это, постройка, зверёныш или человек, – сама она относительно своей внешности забот не знает. Пора не пришла задуматься.  

Солома сгорает почти мгновенно, только успевай подносить все новые и новые снопики, перевязанные жгутом из той же соломы. Но горит, судя по всему, жарко. Утро полностью наступило, когда сверху горохом посыпалась мелюзга – невыносимо на печи стало. Первым захныкал спросонья мальчишечка лет пяти, его, хнычащего, опустил на пол неулыбчивый кареглазый подросток в темных штанах из «чертовой кожи», на пришлую девочку демонстративно не взглянувший. Потом из-под складок занавески выглянули черноволосые близняшки – одно лицо, но две гримаски: лукаво улыбающаяся и нежная от румянца стеснительности, тоже улыбающаяся, но осторожно, осмотрительно. Близняшки выглянули, снова скрылись, пошушукались и, стрелой слетев с печки, умчались во двор. Девочка проводила их понимающим взглядом и снова вздохнула.  

- У тебя тоже братья-сёстры? – спросил фотограф.  

- Сёстры. Пятеро. Нет, теперь уж, поди, шесть. Я старшая.  

- Да, – проронила свекровь на сей раз внятно, – тяжеленько переезжать с такой оравой. Хозяйства-то!.. И чего на месте не сиделось?  

- Папу часто переводят, такая работа, – объяснила девочка. – Они все давно уехали, я одна осталась – экзамены сдавать. Зорьку не продали, мне всё одно идти, а с ней веселее. Только вот я дифтеритом переболела, опоздала теперь на целый месяц... – она виновато потупилась. – Там, поди, заждались молока-то...  

- Дитёнок одна скотину гонит! – возмутился фотограф. – И переживает за них ещё! А что, если гад какой по дороге?! Сколько тут – километров двести?  

- Сто тридцать, папа сказал,  

- И не собьёшься?  

- Не-е, я по карте запомнила. Скоро полпути уж, ничего.  

- Пойду с ней, провожу, – решил фотограф, – далеконько – да ладно. Волка ноги кормят. Работы поищу.  

2  

Дорога с попутчиком Настюре (а девочку так и звали, Анастасия, значит, полное имя) не показалась длиннее пройденной наедине с Зорькой. То ли березовые околки, попадающиеся все чаще, скрашивали однообразие пути, то ли веселее степь текла под ногами, когда после освежающей грозы снова жарило солнце, но жарило иначе, мягче, незаметнее, торопливо выпивая тёплые придорожные лывы, а в необъятной высоте то там, то сям опять наливались свинцом облака, тяжелели и опять уже погромыхивали, встречаясь... Но более всего помогал пути хлеб тоскующей в степях женщины. Настюра давно не пробовала такого почти белого, такого мягкого и так много. Она давно не ела вообще никакого. Из больницы выписали, как только возвратился глотательный рефлекс, а пайка в школе уже не полагалось, сунулась в райком – отказали. Хорошо, хоть экзамены разрешили сдать позже... Молоком жила, да тайком подброшенной в окно пшёнкой в холщовом мешочке, которую умыкнул дома поклонник – первый, оставшийся неизвестным. Одноклассник, наверное, один из тех, с кем рявкнула, не договариваясь, но дружно, блатную песню на первомайской демонстрации, как раз напротив трибуны с райкомовским начальством:  

Глазёнки карие и жёлтые ботиночки  

зажгли в душе моей пылающий костер...  

Когда устраивались на ночь под огромной берёзой, выросшей вдалеке от остальных, и раскладывали на чистой тряпочке свой нехитрый ужин, Настюра, смеясь, пересказала эту историю попутчику Калинычу, как пытали одноклассников поодиночке в кабинете директора школы, и она – отличница, член учкома – отвечала то же, что остальные, будто у класса была возможность договориться:  

- Кто пел?  

- Все пели.  

- Ты пела?  

- Нет, я не пела.  

- Мария пела?  

- Нет, не пела.  

- Анюта пела?  

- Нет, не пела.  

- А кто пел?  

- Все пели.  

- Алексей пел?  

- Нет, не пел... – и так далее, «сказка про белого бычка».  

Калиныч похохотал и позавидовал.  

- Слушай, Калиныч, – вдруг спросила девочка строго, – а откуда у тебя сало? Да еще и два куска.  

Фотограф засмеялся:  

- Ласковое теля двух маток сосёт. Тебя подкормить велели. Этот кусок свекровка втихаря сунула, а этот, побольше, сама хозяйка дала.  

- Странно как. Хозяйка такая красивая. И скрытная. У нее муж погиб, да?  

- Нет, дочка... Ешь, давай. Он где-то на Дальнем Востоке остался, новую семью завёл. А она с его родителями живёт, вишь... Правда, нет худа без добра. Хозяйство в доме одно, а семьи две как будто, можно двух коров держать и остальное – по мелочи... Но душу-то ей рвёт – это понимать надо! Говорят, раньше свекровь на ней высыпалась, как могла. А теперь, ишь, сидит – приушипилась, поступилась правами. Молодая гнёт, куда хочет, сама.  

- Может, он вернётся домой всё-таки? – спросила девочка, отрезая тоненький пластик желтоватого сала, – как ты думаешь?  

- Хотел, говорят. Не приняла. Гордая. А старикам как о внуках не болеть? Отписали ему, чтоб не приезжал, не бросал дочь свою дальневосточную. Здесь-то они сами присмотрят в случае чего. Справедливо?  

- Не знаю...  

Переночевали и пошли дальше – весело и нетерпеливо, не увеличишь скорость, а душа, душа изо всех сил рвётся вперед, к дому, который пусть медленно, но приближается с каждым шагом. Остался последний отрезок пути – на полдня, вот и орали эти полдня песни на всю степь, надо же как-то реализовать настроение. Сначала баловались переделками: «По военной дороге шёл татарин безногий...», а потом попросились с языка и настоящие. Так, неторопливо, маленьким певучим отрядом подошли к месту, где Настюру ждали.  

Село раскинулось подковой меж двумя речками на краю степи, прилепившись одним боком к необыкновенно спокойному, густому лесу необыкновенного синего цвета. Вблизи обычно зелены были ветви каждой отдельно исследованной сосны, но, отойдя шагов сто пятьдесят в сторону степи, видишь, как бор снова почему-то синеет.  

- Оптический обман! – догадался Калиныч. – Как профессиональный фотограф утверждаю!  

- Да точно – синий, никакого обмана, – улыбалась девочка.  

А у мостика через меньшую речку их выглядывала уже, приставив ладонь к повязанному платком лбу, маленькая худая женщина с острыми чертами широкого, скуластого лица.  

- Не подумай, что она тут целый месяц простояла, Калиныч, – сказала Настюра, – это мама моя. У неё чутьё! Всё насквозь видит.  

3  

Бабушка моя, стало быть. И, стало, быть, ни к чему гадать, откуда это у меня – насквозь видеть.  

Мама, рассказывая в очередной раз историю своего детства, предложила мне записать её, раз худо-бедно всё равно писанием балуюсь, хотя бы на память. Ну, я и записала. Приврала слегка, конечно, нельзя иначе. Меня же там не было полвека назад, и, как бы подробно потом ни рассказали – вживе побывать не получится. Впрочем, даже если получится...  

Вот за июль, и за жару, и за грозу – ручаюсь, потому что прошлым летом в это же время этот же путь мы с мужем проделали на автомобиле – для достоверности. (Дорога, я надеюсь, хотя бы во времена юности моей матери была получше: муж в течение всего пути не уставал намекать, до какой именно степени ему надоели мои литературные бзики – полно дорог не прямее, да глаже).  

И вот она – степь. Сильно изменилась. За степь, с её обожженной наготой, умытой ливнями и причёсанной ветрами, с её высушенными травами ("Смотри, сколько сена накопали!" – кричала я в детстве, изредка покидая самый дымный в стране город), за степь, за эту сегодняшнюю степь я совсем не поручусь. Только насекомые у неё в полном составе сохранили подлые привычки, несмотря на исключительно частую смену поколений. Отчего случилось нашествие посторонних растений? Не было там, даже я помню, что никогда не было болиголова в степи или, скажем, цикория в таких просто удручающих количествах. Я их вообще не помню. Чья ниша освободилась, которые из трав не искать сегодня?.. Я не знаток. Вот тысячелистник, знаю тебя, молодец, что остался. Белоголовник, донник, тоже здравствуйте навсегда. Иван-чай, дорогой, ты и на пепелище первым вырастаешь, не бояться за тебя, значит, кипрей-умница?..  

Да, я не знаток. Всех немногочисленных знакомых я в степи поприветствовала. Кто же ушел незаметно?.. Изменилась степь, и концов не найти.  

Останавливаться на ночлег в селе, которое я узнала скорее по названию, чем по рассказам, нет смысла. До ночлега еще – как до Китая... Утро почти, мы даже проголодаться не успели, так близка оказалась дорога. А ведь из города выехали, значит, плюс двести километров...  

Где-то здесь – в этом доме?.. в этом?.. а может быть, в этом?.. – живут дети приютившей мою мать женщины... Вполне вероятно, что и сама эта женщина живет здесь и здравствует...  

Есть смысл останавливаться! Есть! Есть! Но...  

- Не на корове же, – пробует шутить муж, – едешь...  

Разумом соглашаюсь, но все равно поварчиваю себе под нос, пока муж постанывает, одолевая ямы вместе с машиной – единым усилием.  

Так и уехали бы. Но сразу за селом видим мужчину лет тридцати, который недоверчиво приподнимается с рюкзака, на котором сидел, и глядит на нашу семейку, как баран на новые ворота... Видимо, за последние пятьдесят лет движение по этой дороге оживленнее не стало. Разве что чуть-чуть – благодаря нам.  

- Подберем его, ну давай, пожалуйста, подберем! – радостно захныкала я. – Вдруг он расскажет что-нибудь интересное про это...  

- Это против правил, – проворчал муж, но машину остановил, – первый и последний раз.  

Попутчик назвался Николаем. Одет по-городскому: сине-красно-жёлтые спортивные брюки – верёвочка на поясе и серая футболка с огромными буквами «АДАДИС». Я долго не верила своим глазам.  

- Почему не "Адидас"? – отважилась спросить.  

- А чтоб не как все! – молодцевато ответил он.  

- Китай, – ухмыльнулся муж, – кто там читать умеет?.. А вот скажи-ка, тёзка, рыба у вас тут ловится?  

- Ого! – заверил попутчик. – Во! – он использовал рыбацкий жест. – А хочешь, можно на пруды заехать. Там карасей несчитано.  

- Здорово! – обрадовался муж. – Скажешь, когда повернуть.  

- Вас там, на месте, не потеряют? – озаботился тот, – Меня-то не ждут.  

- Нас еще меньше. – И каким же «любящим» взглядом муж меня одарил!  

- Слушайте, тёзки, – не обиделась я, – ехать нам долго, беседовать тоже. Как мне вас различать прикажете?  

- А просто! – не полез в карман попутчик, пока муж от моей наглости в затылке почёсывал. – Вы, – он тронул мужево плечо, – значица, Николай первый, а Мы... – тут он уложил длань на необъятных буквах, – Мы – Николай второй!..  

Карасей, действительно, оказалось много. Их жарили на мангале, как шашлык...  

Познакомились мы, оказывается, с новым русским (просьба в данном случае определение не обособлять кавычками). Платного туалета Николай второй в степи не открывал, но открыл зато кафе-мороженое с дорогими коньяками и, по его морфологии, «висками» да парочку киосков с «Кэмелом» и жвачками по соседним селениям. А степной народ и теперь предпочитает самосад под брагу всему заморскому великолепию. Капиталец, нажитый на жвачках, оказался, как и следовало ожидать, куда меньше начального, вырученного от продажи крупного и мелкого рогатого скота – вечной матушкиной заботы. После двухгодичных трудов остались грузовичок самого застойного года рождения, вставший на прикол еще при «живых родителях» (кафе, то есть, с киосками) и тачка благородного происхождения – «Ауди-100».  

- Ну, происхождение не вполне благородное, – смеюсь я, – это не «Мерседес-Бенц» и не «БМВ», а так себе, бастард... И где же ваша кобылка, а, Николай второй?  

- С девочками прокатал, – не смутился он, слегка, правда, поскучнев, – побился малость, а запчасти далеко, дорого. И потом: лишили же прав на двенадцать месяцев – пьяный был. Продал – чо год целый ржаветь будет? Металлолом, это ты правильно сказала.  

- Я этого не говорила.  

- Подумала, значит.  

- Допустим... И что же теперь, Николай второй?.. Вы деньги-то за металлолом в новое дело пустили или так пропили?  

- Вот погоди, – обещает он, – женюсь на тебе, тогда и отчитываться буду. Может быть.  

- Ах, никогда! Никогда мне не доведётся узнать о финансах Николая второго! Ах, как жаль! Как жаль! Но что ж! Надо смириться со своей судьбой!  

- Правда, что ли, хочешь? – удивляется тот, постепенно расцветая. – Да я не против. – И, покосившись в сторону храпа из неблагородного "Жигулёнка": – Слушай, что придумал. Я маслобойку решил строить. Уже договора имею на сдачу подсолнечника. Показать?.. Ты постное масло ешь?  

- Вы, Николай второй, постройтесь сначала. А еще даже лучше – бросьте вы это чёрное дело. Опять прогорите ведь. Шли бы обратно в трактористы, это больше, чем ничего.  

- Неинтересно. Лучше прогореть и опять всё сначала. Не люблю, когда скучно.  

- Я тоже, – соглашаюсь, – но еще меньше люблю начинать заведомо безнадёжные предприятия.  

Иду к машине за сигаретами. Муж спит, завернувшись в простыню с головой – комары одолели. Окна не закрыть – душно. Я в таких условиях спать не умею. Я лучше у костерка от дыма почихаю да рассказы послушаю. Наверное, пора приступить к главному...  

- Знаю я эту ведьму как облупленную, – заявил Николай второй, отвечая на мой вопрос, – знал, то есть.  

- За что вы её ведьмой называете? – ужаснулась я.  

- А умерла не как все люди.  

- Ой, как интересно...  

- Что интересно, то да, – неопределённо высказался он и слегка задумался. – Мужик к ней возвращался пару раз. Ох, она его и любила! Как-то гляжу: чешет за ним по деревне с вилами наперевес, как на медведя, хе-хе... А хоронить её он с дочерью прилетел, это лет десять, наверно. Она, баба эта, как, говоришь, её звать?..  

Я пожимаю плечами.  

- А, во, Евдоха она, вспомнил. Евдоха эта перед смертью болела с год, не меньше, и всё говорила: хочу, дескать, на падчерицу посмотреть, чем она моих детей лучше. А когда он дочку привез, старуха померла уже дня два как. – Николай второй помолчал, помялся, словно что-то припоминая, и вдруг загорелся: – А вот теперь слушай! Приходят муж с дочерью своей в церковь, где стоит гроб...  

- В какую церковь?! – изумилась я.  

- Да в Камне, в Камне ее хоронили!  

- Да в Камне – винзавод! Или рыбзавод – не помню! Какая там церковь?!  

- Была, была! Ты просто не знаешь! Слушай лучше! – закричал он, делая пассы руками.  

Ну, все. Загипнотизировал. Слушаю. Даже верю. С детства обожаю ужастики, а рассказы про всякую ожившую мертвечину меня вообще в транс вгоняют...  

После «чёрного-чёрного» рассказа купание в чёрном-чёрном пруду. При полной луне. Романтика с усугублением. Вода теплая. «Как щёлок» – вспомнилось издалека.  

А Николай второй, как бы споткнувшись, цепляется за случившуюся под рукой выпуклость...  

- Ну-у, – разочарованно протягиваю я, – так нечестно.  

- Почему? – вопрос по-детски непосредственный.  

- А потому, что бросим вас здесь одного, если я мужу пожалуюсь. А потом меня совесть замучит – как вы отсюда выберетесь. – Выхожу из воды и направляюсь к машине.  

- Это уж точно нечестно! – пугается он.  

- Я и говорю! Зачем толкать меня на бесчеловечные поступки?  

- Конечно, ты городская, рассказы пишешь, на пианино, говоришь, играешь, а я никто и звать меня никак... – заканючил Николай второй.  

- Вот именно! – уже сердито соглашаюсь я, за последние двадцать лет выучив подобные манёвры наизусть. – На жалость я не играю, ставка не та.  

- Что не поделили? – раздался голос из машины.  

- Да вот, рассказывать отказывается, – жалуюсь я.  

- А ты налей сначала, – советует муж, – кто же тебе на сухую разговорится. И потише там, а то усну за рулём завтра.  

- Ишь, как правильно понял! – радуется Николай второй. – Наливай, если муж разрешил. Про эту, как её, Евдоху я тебе наврал половину. Слыхал, что было нечисто, а не запомнил, что конкретно. Зато по правде расскажу такое – пальчики оближешь. За точность – клык даю.  

- Сидел, что ли? – интересуюсь я.  

- Во выдумала! – обижается он. – Я и трактористом не был. В институте учился, не веришь?..  

- Да почему не верю...  

- Честно, в педе учился, на военрука. Пьянствовать надоело, ушел со второго курса...  

А цикады поют так звонко, так пронзительно, что не хочется слышать человеческий голос. Ритмичные звуки сами готовы сложиться в рассказ несказанный.  

- Давай помолчим, – прошу я, наливая-таки, – потом расскажешь.  

Он прямо встрепенулся весь, услышав долгожданное обращение «на ты», и замолчал спокойно и светло. А я думаю и думаю всё «про эту, как её, Евдоху».  

4  

Когда я особенно глубоко задумываюсь, себя временно теряю. И вот, я – это она, она – это я.  

Я лежу на широкой хозяйской кровати, мне, как всегда, слишком просторно. Так ведь и не попробовала на ней вдвоём – не пришлось, свекровка одна знала, каково это. Но думаю, что не тесно. Не та «я» думаю, которая лежит, а та «я», которая находится вверху, откуда-то с полатей или ещё выше бесстрастно рассматривая то, что ещё совсем недавно было родным и близким. Постоянно скрипит и хлопает дверь. Люди входят, выходят или сидят неподвижно.  

Появление ожидаемого чувствую. О-о-о! Я надеялась, что больно быть уже не может...  

Он близко!  

Он вошел. Но не ощущает моего присутствия, плачет об отсутствии. Мне невыносимо чувствовать его страдание. Той, которая лежит, тоже всю жизнь было невыносимо, и она со сладким трепетом узнавала о каждой посетившей его боли, единственно так становясь причастной – причиняя ее, потому что собственная боль сожгла сочувствие...  

Хочу его утешить, нашептав главные слова. Шепчу, а потом кричу изо всех сил, но душа в нём замкнулась...  

Седой, большая и всё ещё красивая голова дрожит, морщинистые, в коричневых пятнах руки то гладят, то теребят нечувствительное, мёртвое... Как он не понимает, что я здесь, вот она, как пять десятков или даже пять тысяч лет назад! Юная! Сильная! Ощути же! Не ощущает... А я никак не хочу улететь без прощения и не попрощавшись. Выход только один – вход. Только так он сможет почувствовать.  

Как тяжело это, как тяжело! Я почти бессильна внутри. Вот удалось шевельнуть ресницами. Не заметил. Сжимаюсь в пружину для резкого движения и – цап! – его рука в моей. Намертво! Свеча в изголовье падает и гаснет. Значит, обживаюсь?.. Слышу вопли. Зачем-то открываю глаза – видеть-то ими не могу, другим вижу, неплачущим... Нет, не выдерживают слёз веки, сами опускаются... Тело выталкивает меня! Сказать! Скорее сказать!  

Последнее усилие и... вместо тихого «прости» из уст вырывается хриплый вопрос: "Корову подоили?.."  

Ведь ты любила его всей душой! Ах, тело, тело...  

Я возвращаюсь. И снова оглушительный звон цикад, звёзды, костёр на берегу...  

- Эй, тёзка, что это с женой твоей творится? – слышу испуганную скороговорку.  

- Что?.. Где?.. А-а. Не обращай внимания. Я думал, машину угнали.  

- Да ты же в ней спишь! Просыпайся, говорю! Смотри, чего это она побледнела, оглохла?.. Я прямо за... это... со страха, а он спит!  

- Что?.. – ехидно переспрашиваю я. – Что это вы, Николай второй, сделали от страха?  

- Во зараза! Чего пугаешь? – он пытается рассмеяться, но у него не получается.  

- Это с ней бывает... – громогласно зевнул, потягиваясь, муж. – Говорю тебе, не обращай внимания. Рассказ очередной сочиняет.  

- Я бы запретил ей! Кому оно надо на фиг, с ума сойдет – и всё! – никак не успокоится Николай второй.  

- Запрети, попробуй, хочу посмотреть... Это ей вроде курева – легче мужа бросит... Я сегодня высплюсь или нет?!  

- Да спи на здоровье, кто тебе мешает! – негодую я. – Вот утону – будешь знать! Хотите ещё искупаться, а, Николай второй? Да не бойтесь вы, не защекочу.  

- Ну, ты наглая... – бурчит муж, устраиваясь поудобнее. На зыбкой воде дрожат искры от звёзд. Круглая луна просвечивает сквозь тонкое облако. Ныряю в мерцание. Хочется особой тишины и медлительности, но вода стала холоднее, и тело требует более резких движений. Плыву. Каждый всплеск – как выстрел. Николай второй блюдет меня у берега. Нет, невозможно холодно. Скорее к костру за полотенцем и – рассказ слушать обещанный.  

- Что быстро наплавалась? – интересуется будущий рассказчик.  

- Холодно невыносимо.  

- Во даёт – холодно! Водичка – как щёлок!  

Эти его слова рождают во мне радостное предчувствие скорого попадания в нужную, давно искомую струю. Я изумлённо вздрагиваю.  

- Конечно, – смеётся он, – шелудивому поросёнку и в Петровки мороз.  

Смейся, смейся. Я напрягаюсь, как струна, готовясь не упустить ни словечка, ни жеста, ни умолчания, ни самой короткой ноты в сложноритмических мелодиях цикад.  

Усаживаюсь. Наливаю. Требую:  

- Говори.  

- В нашем селе, – незамедлительно начал Николай второй, – у бабки Катерины жила когда-то приезжая квартирантка из города, красоты она была неописуемой. Одевалась только в шёлк и в шерсть, а шуба у неё была длинная, белая с черными пятнами. На посиделки, где матерные частушки поют, она никогда не ходила. И стало ей скучно. Тут случился в клубе весенний бал. У нас его до сих пор каждый год устраивают. Сейчас хоть рассчитывают, чтоб после Пасхи, а тогда удумали танцевать в страшную ночь – с пятницы на субботу. Да ещё... Клуб-то наш старый видела, помнишь? Где кинотеатр теперь. Опять будешь спорить, что не церковь?  

- Не буду, не буду, – успокаиваю Николая второго я.  

- Вот там этот бал и устроили. Нарядилась она и пошла в клуб. Народу набилось – тьма. И все нарядные, да только колхоз, он и в Африке – колхоз. Она возьми и скажи: «Фи, одни свинопасы собрались!» И ушла. Да обидела, видать, кого-то. Идёт она из клуба через парк... Там теперь парка нет, но он был, я помню, видел.  

- Я тоже, – киваю.  

- Идет мимо радиоузла, мимо прокуратуры... И вдруг навстречу ей бегут люди и кричат: «Свинья! Свинья! Беги!» Та не испугалась, не побежала, стоит и думает, чего это, дескать, мне свиней бояться? Тут она свинью увидела: огромная, ухо чёрное, глаза зелёными фонарями!.. Как вчистила красавица по улице от неё, по Зелёной, значит, я покажу потом, где, а свинья не спеша бежит, похрюкивает, но догоняет, все ближе, все ближе... Девка – к брёвнам, из которых больницу нашу старую потом построили, махом наверх вскарабкалась, а высоко ведь! Что ты думаешь, свинья за ней по брёвнам незакреплённым скачет! Где это видано – свинья-верхолаз! Тут девица смекнула, какая свинья за ней увязалась. Хочет перекреститься, а креста нет на шее, рука не поднимается. Тогда соскочила с брёвен и чесанула обратно к прокуратуре. Глядит, свинья уже обогнала и дорогу ей перекрывает. «Чего тебе, свинья, от меня нужно?» – сроду гордая была, а тут заплакала от страха даже. «Замуж выходи», – говорит свинья. «За кого?» – «За пастуха нашего», – захрюкала, как засмеялась, и пропала с глаз. Пришла красавица домой к бабке ни жива, ни мертва, рассказывает про всё это, а сама пятнами покрывается. К утру у ней все лицо стало в угрях и нарывах, страх божий. Ну, бабка Катерина быстро вылечила ее сучком на ухвате...  

- Как это?  

- Да запросто. Одну молитву надо выучить специальную, у матери моей есть переписанная. Потом найти сучок на мёртвом дереве и под молитву переводи каждую болячку на него – делов куча... Я так все бородавки свёл себе. По листочку читал. Мать говорила, что по листочку не получится, а вот – получилось. Последние когда сводил, уже и читать лень стало, так напевал под нос белиберду всякую, какая с языка пошла, и всё равно получилось.  

- Так ты экстрасенс, что ли?  

- А как же! – загордился Николай второй. – Брательник мой еще хлеще: тот свои бородавки вообще сдумал.  

- Если молитва не нужна, то, наверное, и сучок упразднить можно... Ну ладно, давай к свинье поближе.  

- Ага. Вот. Замуж за чёртова свинопаса она, ясно, не хотела. Плачет! Боится! Из дома не выходит, да разве спрячешься от нечистой силы? Сидит, Богу молится. И снится ей сон. Свиньи лежат в лыве и разговаривают. Одна спрашивает: «Когда свадьба?», а другая отвечает: «Когда сало нарастет». Первая опять: «Умирать неохота», а вторая: «Куда деваться?», третья и говорит: «Погодите ещё, вдруг в невестин портрет принц влюбится...» Все-все свиньи как завизжат, как захрюкают! Испугались, повскакивали!.. Девушка проснулась и думает: "Сон в руку, надо портрет свой в газету напечатать..."  

Тут я, сообразив, что к чему, сама захохотала до визга и хрюканья. То-то эта свинская история показалась мне смутно знакомой. А уж принц-то суженый мне знаком досконально, о нём я самостоятельно могу наврать с три короба.  

5  

Поглядев со стороны, мальчика никак нельзя было назвать «пацаном». Мешало все: гладко причёсанные тёмные волосы, нежный румянец бледного лица, на котором застыло ожидание события прекрасного, скрытно и неотвратимо надвигающегося. Его синяя вельветовая куртка застёгнута до самого ворота, а в руках настоящая взрослая папка с золотыми длинными шнурочками. Видно, никогда не били ею сверстников по голове и никогда не прикасались к ней немытые руки. Там аккуратно хранились нотные листки, заполненные мелкими карандашными значками, и узенький деревянный пенал. На свои четырнадцать лет мальчик не выглядел – тоненький, хрупкий – и взрослости добирал манерой поведения. Потому и походка мальчика не была торопливой, с достоинством шествовал. К тому же, он был чистюлей, а вся Никитинская после веселого майского дождя покрылась ручьями, переливающими грязь из одной лужи в другую. И потом: свежий запах липкой листвы, мокрые, раскрывшиеся навстречу солнышку и брызгам из-под ног прохожих цветки одуванчика, – всё это насыщало настроение мальчика, но не способствовало скорости... (Вот оно, первое противоречие! Впрочем, это я к слову...)  

А где-то недалеко уже шумел оживлённый Красноармейский проспект, и вплетались в этот шум звуки городской музыкальной школы, куда направлялся мальчик, и куда он не дошел за последние несколько месяцев ни разу. Вот почему он, по-прежнему неторопливо шагая, время от времени морщился, сердито сопел и шептал самому себе: «Эх ты, пацан...», но, тем не менее, опять остановился у входа в «Фотографию» и завороженно уставился на витрину.  

Фотограф, выглянувший в свободную от рекламного щита полоску окна, мальчика давно приметил, трижды в неделю наблюдая его безмолвную, неподвижную выстойку, и с самокритикой мальчика не согласился.  

- Мужает поколение, – сказал он сослуживцам, – каких-нибудь полгода назад был обыкновенный пацанёнок, а теперь – юноша! – И всегда недосуг было фотографу поинтересоваться, что заставляет юношу неизменно застывать перед витриной.  

А это был портрет. Тот самый, случайно испорченный мной при ремонте квартиры, после чего мои родители сразу же благополучно развелись, промучившись друг с другом, как в сказке, тридцать три года. Видно он, этот портрет, и держал их цепкими лапами Сбывшегося...  

Надо же было обожаемому мной Афанасию Калиновичу проводить когда-то мамину корову! И – надо же! – карточка в доме нашлась. На этой карточке маме лет шесть. Кстати, бабушка тоже в кадре присутствует. Но фотограф сделал, как обещал, мамин портрет, настоящий сольный, где поместилось только мамино лицо и разметавшиеся белоснежным венчиком волосы. Он был настоящим мастером, обожавший меня Афанасий Калинович! Но... Ни один из кипы моих превосходно сделанных портретов не стал шедевром. А мамин портрет – стал!  

Если присмотреться, на огромной фотографии будут видны следы ретуши, особенно там, где глаза и губы – они очерчены почти выпукло, подобная резкость при таком сильном увеличении просто невозможна. А волосы! Волосы струятся несколько живописнее, чем на оригинале, хотя ни одна прядь не потеряла естественного движения. А настроение! Да это ангел, запечатлённый в полете!  

И повреждённый портрет, и старая карточка оригинала навсегда улеглись на моих антресолях... Отец хотел взять портрет себе, но мать воспротивилась. Я предложила компромисс... Вот о каком портрете поведал мне наш случайный попутчик. Правда, его фольклорная история изрядно обросла нелепостями, вроде Евдохиной. Например, мать моя в рассказе так приукрашена, что невозможно понять, кто она такая. Принцесса инкогнито. А где были её родители, шестеро сестёр и единственный младший брат? Где корова Зорька, как ключевая действующая морда?.. Шуба из горностая, ага. Из овчины не хотели ли, да чтоб одна на всех?.. Еще более непонятно, когда действие происходило. Николай второй клыками клялся, что сразу после революции...  

А ведь он прав! Прав Николай второй! Ну кому она интересна, шуба из овчины, да еще и одна на всех?! Будни. Надо, эх, надо бы научиться достоверно излагать нелепости! Чтоб – праздник! Но в своем доме. Похоже, народу нравится именно это. Отчего так?..  

- Ты на себя посмотри... – улыбнулась вопросу мама.  

- А ну-ка, покажи, где я соврала? – недоумеваю я.  

- У тебя правдоподобно получается, – утешила она, – мне нравится. Только один кусочек переделала бы. Про райком.  

- Зачем? Неправда, что ли? Сама же рассказывала.  

- Правда-то правда... Теперь, конечно, все рассказать можно. И написать тоже. Вот нужно ли? Не так поймут.  

- А как же?! Чтоб ребенку сто грамм хлеба пожалеть! Даже не своего! Мрак.  

- Видишь ли... Было другое время... Это сейчас... – она мимолетно погладила меня по голове, а у нас в семье сантименты не приняты, и я насторожилась. – Это сейчас дети до седых волос – дети. А тогда в двенадцать лет ребенок считался взрослым и мог отвечать за себя... Все сейчас коммунистов ругают, и ты туда же. Всё равно, что лежачих бить.  

- Ого, нашла лежачих. Нам бы на их слоновье лежбище, да куда! Растопчут.  

- Тем более, не роняй себя. Моська ты, что ли?  

- Ну, хорошо... Я подумаю.  

А подумала почему-то о Знаках. Тех, что обрушиваются сверху, иногда – булыжником будто, иногда – незаметной капелькой дождя... Жизнь на бедных моих родителей столько обрушила – едва не пришибало Знаками, и всё не впрок. А из этих подарков – внезапных прозрений, удивительных случайностей, странных на первый взгляд взаимосвязей – можно создать большой роман в духе Жорж Санд...  

Плохо слушались Знаков мои родители. Ладно, что не пытались торопить события, но вот убегать от них зачем к событиям ненужным и даже вредным?.. Тем более что не уведут они от судьбы далеко, а вот омрачить суждённое могут...  

Моего отца женщины всегда чрезвычайно любили. Он их, конечно же, тоже – всю основную массу. Особенно блондинок перманентных, а таких тогда было множество. Прямо выискивал ангелоподобных. К моменту встречи с моей матерью он был уже женат, но кобелировать продолжал потихоньку. Очередная его пассия проживала в самом бандитском районе города, но, как истинный джентльмен, он всё же частенько провожал её через виадук, и определённый холодок, появившийся в их отношениях, в такие минуты подползал уже к самому сердцу. Впрочем, он объяснял не риском, а элементарной ленью свое охлаждение к сбитой накрепко белобрысой «Осипухе», как мысленно уже наименовал тайную пассию по названию места её жительства. И, покидая вечерами железнодорожный сад, всегда ловил себя на одной и той же мысли: ну почему бы не жить этой дурёхе поближе, например, в этом доме?.. Не говорил себе: или в этом, или вон в том. Вожделенный дом был всегда один, и это был Знак. Если бы мой отец посмотрел сквозь стену, за которой в то время не было троллейбусной диспетчерской, и если бы его взгляд проник во двор, где сейчас асфальтированная площадка с коммерцией, он мог бы увидеть, как моя молодая и ещё далеко не мамочка срывает огурец с высокой грядки. Жила она в этом доме. И вся ее многочисленная родня тоже. Деда всю жизнь гоняли с места на место...  

Именно моей матери пришлось подобрать своего будущего мужа и моего отца в луже, куда он приполз с разбитой-таки осипенковскими ревнивцами головой. А от посёлка Осипенко даже через виадук до мемориала, где раньше был железнодорожный сад, ногами идти устанете. Далеко полз. Хватило сил ровнёхонько до вожделенного дома. Мама с трудом подняла его бесчувственное тело по лестнице. Он пришел в сознание лишь однажды и сразу же снова оттуда ушел, потому что увидел на стене портрет, выученный с детства, а под портретом – ангела, с портрета слетевшего: расчёсанные на ночь и ещё не прибранные в косу белоснежные волосы, зыбкое, но живое лицо, глаза, одухотворённые тревогой, – словом, мама моя... Отключившегося и увезли его в больницу.  

Мама выловленный из лужи Знак, конечно же, ухватила, но действовать, то есть наводить какие-то справки начала не сразу. С опозданием узнала, что история кобелирования за виадук получила слишком большой резонанс среди близкой отцу публики, поэтому он расстался с женой и переехал. Куда – узнавать постеснялась. А ведь послушайся она Знака, посети его в больнице – и ни к чему самый дымный город нашей страны, где молодых, перспективных и, тем более, одиноких инженеров женщины тоже чрезвычайно любят.  

Что может быть хуже накопления несуждённого, дурных привычек, приобретенных вопреки?.. Только нерешительность и бездействие. Беды всеобщие. И почему людям никогда не дано знать свое предназначение?.. Слепыми котятами блуждают, то проваливаясь в ямы, то оставляя куски тела на остриях...  

Мама поплакала чуток. Как же, как же. Не успела выловить своего принца из воды, что было когда-то бабками деревенскими предсказано (ведь свиньи ей снились, не совсем так, но сон действительно оказался "в руку"), а принц взял и уехал. Неизвестно куда... Ну, уехал и уехал. Отработанный материал, казалось бы. Плюнуть и забыть. Так нет ведь. Видно, абсолютно необходимо миру поиметь такое недоразумение, как я.  

Мама через год окончила свой заочный институт и решила начать самостоятельную жизнь. Уехать, куда глаза глядят. Сёстры стали невестами, тесновато жили. И никуда мамины глаза не глядели. Пришлось ткнуть пальцем в карту Алтайского края, чтоб недалече от родни все-таки. Мимо края попала. В соседнюю область...  

Самый дымный город нашей страны встретил ее утром и понёс вместе с фанерным чемоданом по проспекту Металлургов...  

Отца город вынес навстречу. Он еще на службу не опаздывал, одна из блондинок его рановато выпроводила.  

Так они, наконец, поженились. Понадеялись, что смогут сочинить сюжет со счастливым концом.  

Так они, наконец, развелись. Запутались в происходящих действиях.  

И вся любовь. И вся жизнь.  

Скупо?.. Я бы не сказала.  

Ведь были же: Зорька, Евдоха, Калиныч, был даже виадук.  

А теперь есть я. И попутчика Бог послал.  

Но это уже другой рассказ будет. Ожидайте! Все лучшее во время ожидания и случается. 

Митра склонил чело над горизонтом, по узеньким мощенным улочкам поползли тени. Маленькие, кособокие домики из глины и серого кирпича прикрыли свои незрячие окна ставнями, и дружно выдохнули струи сизого очажного дыма.  

Холодный, пропахший дымом воздух бодрил тело и дух, словно бы говоря: еще один день прожит, а значит, быть может, завтра мы проснемся, прогоним прочь злую Бушьясту-лень, и снова примемся за работу…. Будем жить….  

Однако жители города и не думали отходить ко сну. После обычной вечери взрослые мужи, уложив жен и детей спать тайком выбирались из дома и, прячась в сумеречной мгле, торопились на главную площадь. Заезжий путник удивился бы, увидев, как закутанные в серые полотнища, горожане спешат куда-то, несмотря на поздний час. Такому странному поведению непременно должно быть какое-то объяснение….  

И оно, конечно же было – утром в город привезли пленного Йиму.  

Много чужеземцев пришло вслед за Дахаком. Были среди них и туры, и хаониты, и даже хитрые, изворотливые мунды. Войско Варны было столь велико, что по ночам на земле, казалось отражалось звездное небо – так много было на ней костров. Дэвоны привели с собой столь диковинных зверей: горбатых уштов, столь редких в полуночных краях, и невиданных прежде чудовищ, – огромных словно горы, клыкастых индриков, названных потому, что на крупнейшем из них разъезжает дэв Индра.  

Посреди площади, на том месте, где раньше стояло святилище Мирты, теперь воздвигли деревянный помост. Его окружали три кольца воинов-девонов, облаченных в кожаные панцири, обшитые бронзовыми и костяными чешуями. Лица дэвонов скрывали черные полотнища, прижатые к голове бронзовыми шлемами-колпаками.  

Посреди помоста стоял золоченный престол, украшенный причудливым завитушками и змеиными головами – его установили еще днем, с тех пор он пустовал.  

Горожане ждали, что вот-вот появится кавай, но князь, похоже, решил не высовываться из дворца – казнили, конечно, Йиму, но кто знает кого дэвоны решат казнить следом?  

Когда вывели Йиму – нагого, грязного, безумного – толпа тяжело охнула – люди отводили глаза, не в силах смотреть на того, кого еще недавно звали Величайшим из Людей.  

Бессмертный Владыка таращил глаза и плевался, размахивал руками, пытаясь оборвать свои путы, но дэвоны-палачи хорошо знали свое дело – путы не ослабевали ни на миг, и время от времени на спину Йимы со свистом опускалась плеть. На коже оставался длинный багряный след, который тут же, чудесным образом заживал, не оставляя следа.  

Наконец несчастного взвели на помост и прижали палками к дощатому настилу.  

Затем мостовая задрожала, и по главной улице, сбивая зазевавшихся горожан, пронеслись колесницы, запряженные злыми турскими жеребцами. На передней колеснице ехал Саам Дахака, принявший облик бледнолицего черноволосого юноши. Царь Варны был облачен в бронзовый панцирь и черную свиту, которая развевалась за его спиной. Смеясь, дэв хлестал плетью возницу-тура и горожан, не успевших убраться подальше.  

Следом на такой же колеснице мчался брат Йимы – Спитур, правивший ныне Парадизом. Владыка был бледен и испуган. Он не кричал и не смеялся, как Дахака, и вздрагивал при каждом щелчке дэвовской плети.  

Дахака взошел на помост, с довольным возгласам пнул бессильное тело Йимы, и уселся на престоле, окинув толпу довольным и наглым взглядом. Справа от него застыла бледная, тощая фигура царя Спитура.  

- Люди Арианам-Вейджи! – Дахака не кричал, однако его голос слышали даже те, кто стоял на дальнем конце площади – сегодня вы увидите смерть своего Пастыря! Шесть веков он правил вами, как скотом, и теперь вы наконец обретете свободу!  

Люди молчали.  

Дахака хмыкнул, обводя взглядом толпу. Что видел он? Ненависть, не скрытую ничем ненависть…. Сейчас эти люди или, дышали этой ненавистью – будь у них смелость, они бы раздавили Дахаку, и не спас бы его ни тройной кордон, ни его страшная дэвовская суть. Да, конечно, многие бы погибли в схватке с ним, но… в мире смертных сила дэвов имела свои пределы. Пока еще имела.  

Но люди не смели тронуться с места. У них и в мыслях не было напасть на Дахаку – такова была сила страха.  

И поэтому Владыка Варны продолжил:  

- Молчите? Не радуетесь? Вы что жалеете этого – Дахака кивнул на Йиму – конечно, вы же обязаны ему жизнью…. Это он спас ваш род от Великой зимы…. Так вы считаете? Откуда же вам знать, вам, чьи праотцы еще жили в Парадизе, что без Йимы никакой Великой Зимы не было бы!  

Народ вздохнул во второй раз. Зашелестела первая волна вопросов и оговорок….  

Дахака наслаждался эти шелестом какое-то время, затем продолжил:  

- Если бы Йима не осквернил ваш род, если бы не вступил в отвратную связь с паирикой, если бы не вкусил плоти священного животного, разве боги послали бы на вас такую кару? Не было бы Зимы, не было бы Парадиза…. Ничего! Этого! Не было бы! – последние слова Дахака прокричал, вернее, прорычал, да так, что глиняная чешуя на стенах дворца, задрожала и посыпалась.  

- По вине этого человека погиб старый мир! Разве вы не видите следы безумия на его лице?  

Йима застонал и потерял сознание. Слюна текла по его бороде, глаза закатились, остались только пустые белки.  

- И! Потому! Сегодня! Мы! Судим! Его! Судом! Бессмертных! – выкрикнул Дахак – И! Потому! Его! Казнит! Родной! Брат!  

Спитур задрожал всем телом, закрыл глаза и пробормотал что-то себе под нос – должно быть какое-то заклинание. В руках у него появился бронзовый клинок-пила. В этот момент Йима очнулся и закричал:  

- Не надо! Брат!  

- Заткнись! – сквозь зубы прошипел Спитур – я сказал тебе: заткнись!  

- Народ, выращенный в раю…. Знаете как спасались от холода те, кого Йима не взял в свой Парадиз? Они забирались высоко в горы, прятались в утлых лачугах, убивая друг друга, чтобы прокормиться…. А когда начался потоп, они благодарили меня, – меня! – за то, что я впустил их в свое горное царство! Нет! Никакого! Парадиза! – орал Дахака.  

Пила вошла в плоть Иймы немного пониже ребер.  

- Он лгал вам всем…. Он не вашего племени…. Беглец из далеких миров, мнящий себя богом…. Это его, а не вас прокляли боги…. Никакого! Пастыря!  

Спитур пилил неуверенно, однако его закаленные в боях руки знали свое дело. Ийма извивался и захлебывался кровью, но сильная рука Спитура плотно прижимала его к помосту.  

- А разве он боролся со мной, когда я привел войско под стены Парадиза? Нет, он как трус бежал, забыв про людей и богов…. Никакого! Иймы!  

Плоть Йимы не успевала затянуться, пила уродовало его, некогда прекрасное и сильное тело, не знавшее ни болезней ни старости.  

Пила с хрустом врезалась в позвоночник, оказавшись как раз между позвонками, и в мгновение разрезало хрящ. Ийма широко открыл черный от крови рот, и обмяк. Рядом повалился бесчувственный Спитур.  

- Никакого Иймы… – довольно прошипел Дахака.  

Эти события не случились тому назад в один из обычных, на первый взгляд, дней. Сегодня мы, наконец, вправе отведать, при каких обстоятельствах и что конкретно не произошло. Могло, но… Кто-то опоздал, или, наоборот, раньше времени. То ли погоды стояли пасмурные, то ли пекло чересчур. Ветер хорохорился, или штиль убаюкивал. В общем, не срослось, не состыковалось. И переговоры пошли не по тому руслу, у киллера нос зачесался, муж вернулся вовремя. Это редко, но бывает.  

Вместо протокольного мордобития оппоненты обменялись визитками и приглашениями сходить на днях по пиву, а то и водочки…  

Проезжавший мимо наряд милиции не обнаружил привычных в это время суток трупов, не проявил чудеса смекалки и скакалки и не поднял на новую высоту кривую преступности по раскрываемости глухарей.  

Утомленные повседневным героизмом пожарные, жмурясь от лучей славы, не дождались сигнала тревоги и продолжали забивать бессмертного козла отпущения.  

Вагоновожатая Аннушка не выступила перед видеокамерой спецкора «Вечернего криминала» с подробностями несостоявшейся по взаимной неявке бандитской разборки на трамвайных путях, и жизнь ее не изменилась круто. Потому что главный редактор одного из телеканалов не заметил ее в теленовостях и не пригласил на роль ведущей в ток-шоу «И это ты сама?». Впрочем, он вообще не смотрел телевизоров – это чисто профессиональное.  

В тот день ничего не происходило и не произошло. Множество потенциально насыщенных сюжетов на бытовой почве не развернулись в полновесные драмы с битьем посуды, выбиванием зубов и патетическими восклицаниями  

- Я деньги для семьи зарабатываю, а ты сук (кобелей) в супружескую постель таскать вздумал(а)? А в морду хошь?!  

Слесарь Петров, надев на шею шнур пеньковый, внезапно вспомнил о заначенной чекушке и вешаться передумал. Так и пьет по сей день, не просыхая.  

Старый медвежатник Мавр в последнюю минуту поленился вставать с подружки и отправляться на дело, хотя и был в молодости летчиком. Банк остался невредимым и лопнул только утром, потому что кредитов не дали, а вкладчики будут знать, как свои яйца совать в одну корзину.  

Жванецкий не обогатил эстраду очередным шедевриком по причине дружеского фуршета на веранде дачи подруги приятеля жены друга, не помню, как зовут, – она еще на бильярде такое вытворяла!  

Публичный поэт Вишневский взял да и дал маху, не написав дежурного одностишия: 

- Когда я стану классиком, то много… 

Актриса N не дала кинорежиссеру M и не получила главной роли в сериале о буднях потаскух с Охотного – не на подоконнике же, хрен старый!  

Каспаров не сделал очередного политического заявления, а Черномырдин сделал, но не угадал ни одного склонения.  

Сборная России по футболу не проиграла официального матча, потому что играла на кипрской базе в кегли в поддавки. 

Народный чудило Вовочка не подсыпал пургена в молоко своей 90-летней бабушке, не пустившей на порог одноклассницу позаниматься языком, на которой, мол, пробы негде ставить с седьмого класса.  

Старик Потапыч не попал тапком по таракану, утащившему из холодильника последний ливер, а до пенсии оставалось целых два дня.  

Кот Николаич не откусил головку пойманной мышке, а долго беседовал с ней, как еще лучше стало жить, хотя хуже некуда было вчера. И лишь потом откусил ей головку.  

Украина не отсасывала российский газ, потому что насосы засорились.  

Чеченские террористы не устроили ни одной пакости, по причине нехватки боеприпасов. 

Офицеры ПВО не держали пари, кто быстрее приведет ракетную установку в полную боеготовность без всяких там кодов и красных кнопок, так и не сумев доползти до командного бункера.  

Члены правительства, думы и конституционного суда разбрелись по русским баням, финским саунам и VIP-апартаментам, не приняв ни одного судьбоносного решения.  

Пожалуй, такого дня в нашей новейшей истории не было. Историки, социологи, синоптики и психиатры пытаются выяснить, явился ли он статистической флюктуацией или первой ласточкой неизвестной тенденции. 

Хотелось бы обратиться к читателю, тыча прокуренным пальцем с плаката в буденовке:  

- А что ты не сделал для Родины? 

Женька и Афанасий сидели на завалинке дома и лузгали семечки. Женьке весной исполнилось четырнадцать лет, и она чувствовала себя взрослой, много повидавшей женщиной с огромным жизненным опытом. Приехав в деревню Чибирь только на лето, она от души наслаждалась тишиной, свежим вечерним воздухом и семечками. Афанасий же, домовой, живущий в Чибирях третье десятилетие, в доме, который построил еще дед Женьки, явно скучал.  

- За пыром, что ли, сгомзать? – вдруг сказал он, стряхивая с подола рубашки шелуху.  

Как все домовые, Афанасий обожал простонародные словечки, прибаутки, поговорки, но порой заходил слишком далеко, и тогда понять его было совершенно невозможно. В таких случаях Женька прибегала к уже проверенному способу: округлив глаза и придав лицу глупое выражение, она спросила:  

- Ась? Как вы сказал?  

- За грибами, говорю, сходить, что ли? – сердито ответил Афанасий. – И вообще, чтобы я больше вот этого «ась» от тебя не слышал…  

Женька пожала плечами.  

- А что, – сказала она, – грибы – это отличная идея. Я где-то в сенях корзинку видела.  

Афанасий высокомерно глянул на Женьку и задумчиво процедил:  

- Не-а… Городским девчонкам в лесу делать нечего. Натащишь цельную корзину непути, а я потом полночи перебирай…  

Женька уже знала, что «непути» означают «поганки», поэтому не стала аськать. Но и обижаться тоже не стала. Правда – она правда и есть, чего уж тут обижаться…  

- Ну, тогда не мешай мне семками баловаться, – сказала она, потягиваясь. Афанасий сердито засопел и загреб ладонью со сковороды, лежащей рядом на березовом чурбачке, большую горсть каленых семечек.  

- Вы, городские… – начал было он, но тут его речь была прервана каким-то прямо-таки нечеловеческим воем. От неожиданности Афанасий вскочил на ноги, а Женька сжалась в комок. Из-за угла дровяника появился сосед Яшка – деревенский плотник. Этот здоровенный парень – косая сажень в плечах, рыдал взахлеб, как маленький ребенок, у которого отняли погремушку. Ну, и носом он хлюпал соответствующе…  

- Ой-ой-ой! – причитал плотник, размазывая слезы по щекам. – Похитил басурманин мою ненаглядную! Прямо среди бела дня забрал ее у меня! Задурил голову глупенькой! Убью вражину проклятого! Голову оторву его бритую!  

- Ой, да что же это такое? Да бедненький ж! Да что ж он так убивается? – разволновалась Женька, чувствуя, как и у нее защипало в носу.  

- Ну, цыц! – рявкнул вдруг на них Афанасий. – Прекратите истерику! Ты, Яков, большой, а глупый, спасу нет! А ты тоже, Евгения, городская вроде, а блажишь, как деревенская старуха! Отставить слезы!  

Яков судорожно, со всхлипом, втянул в себя воздух и повалился в траву. Раскинув руки, он молча уставился в голубое небо, продолжая тихо поскуливать. Женька украдкой смахнула слезу рукой.  

– А теперь рассказывай, что случилось? Стамеску, что ли, украли?  

- Сам ты стамеска, – отозвался Яшка. – Невесту у меня украли… Русалку Мэри, что в Черном пруду живет. Любовь у нас давняя, жениться вот хотел. Детей… э, мальков завести… в смысле, детей. Уж какая красавица, а ума нет. Начиталась женских журналов, где все про красивую жизнь, да кутерьев разных, да и дала объявление в Интернете, мол, хочу богатого, да щедрого. И фотку поместила, которую ей леший делал… Я, как узнал, так прямо и сказал ей: дура ты, каких свет не видывал, а она и надулась, как мышь на крупу и только хвостом своим воду баламутит. Повздорили мы, я ночь не спал, все думал, а утром надумал, что пора девке замуж и остепениться, а журнальчики эти в печке сжечь, да пепел на картофельник вывалить – все польза, не один только вред. И вот, прихожу к пруду, цветочков нарвал, а там прямо над водой вертолет висит, и по веревочной лестнице какой-то араб мою ненаглядную вверх тащит, а она вся раскраснелась, разомлела, в мою сторону не глядит… Я кричу, а шум стоит, не слышно меня, я в воду, да пока плыл, араб мое солнышко в вертолет затянул, только их и видели… Я этому шейху все руки пообрываю! Будет у меня ногами щи хлебать! Отольются кошке мышкины слезки! Бог не Яшка, видит, кому легко, кому тяжко! Где вот только искать их теперь?  

- А ты в детективное агентство обратись… – посоветовал Афанасий.  

- Чаво? – изумился Яшка. – Где ж я тебе в Чибирях детективов возьму? Участкового, что ли?  

- Зачем же участкового? Вот Евгения – дипломированный сыщик, ты не смотри, что молода, зато настырна, да и я дедукцией, знаешь ли, не обделен. Детективное агентство «Чибирь-розыск» к вашим услугам!  

- Да поди ж ты! – продолжал изумляться Яшка. – Ну, нифига себе, упасть и не встать!  

- И не вставай, – продолжал вещать Афанасий. – Давай сто рублей задатку и мы тебе твою ненаглядную отыщем. А ты полежи пока тут…  

- Э-э… – засмущался плотник. – Нету у меня стольника… Я ж того, подарок купил невесте, утюг импортный… Вот, червонец заначил только…  

- Ну и чего ты собирался с этим червонцем делать? В пенсионный фонд положить? Ладно, давай червонец, потом рассчитаешься, когда дело закончим. Женька, выпиши ему квитанцию. Хотя нет… вспомнил, квитанции еще из типографии не доставили…  

- Да, ладно, – махнул рукой Яшка. – Нужна мне твоя квитанция, как щуке зонтик. Ты солнышко мое лучезарное отыщи!  

- По рукам, – с энтузиазмом сказал Афанасий. – Ты, давай, домой иди, стол накрой, что ли, приберись малость, знаю, какой у тебя там Вавилон. А мы за дело возьмемся, некогда нам тут с тобой лясы точить. Давай, давай, отваливай!  

- Ну и к чему ты этот спектакль затеял? – строго спросила Женька у Афанасия, когда Яшка скрылся за углом сарая. – Как мы ее отыщем?  

- А мы у Яги спросим, – ответил Афанасий. – Она у нас баба продвинутая, все знает.  

- И так она тебе прямо все и выложит?  

- Я сделаю ей предложение, от которого она не сможет отказаться, – зловеще прошептал Афанасий и не менее зловеще захихикал. – Вот только веревку прихвачу…  

Не зря Женька волновалась, бабка Яга славилась в окрестных деревнях вредным характером. То порчу на кота наведет, то щи в кастрюле сквасит, если кто ей не по нраву. А в порче-то она сильна была, это каждый знает. Вот только мало кто знает, что сила ее в избушке заключена, в той самой, что на куриных лапах. Когда Афанасий с Женькой до поляны добрались, где изба ягушкина паслась, хозяйка как раз на шабаш собралась на Моховые горы. Косметикой намазалась, челку плойкой завила, штаны кожаные натянула, оседлала метлу, да в трубу и вылетела. Афанасий Ягу взглядом проводил и стал на веревке петлю вязать.  

- Ты давай, не стой, – сказал он. – Иди, зайди сбоку, вон из-за той березы покажись, отвлеки избу на себя, а как я сойкой закричу, так по краю опушки ко мне беги. Поняла? А я петлю вон там раскину, надо, чтобы изба хоть одной лапой в петлю-то и заступила. Ясно?  

- Ясно, – сказала Женька и от дерева к дереву направилась к указанной березе. Выглянув из-за ствола, Женька даже слегка испугалась. Вблизи изба выглядела очень внушительно. Да и в земле она копалась довольно агрессивно. «Это всего лишь глупая курица,» – сказала себе Женька и, высунувшись, не нашла ничего лучшего, как повторить эти слова вслух. Изба развернулась к ней входной дверью и заскрипела.  

- Глупая ты курица! – повторила Женька.  

Изба возмущенно затопталась на месте, и тут со стороны Афанасия раздался свист. Наверное, это и есть крик сойки, решила Женька и выскочила из-за дерева. Она показала избе язык и кинулась бегом вдоль края леса. Неповоротливая изба еще скрипела и фыркала, когда Женька уже была на месте. Там она увидела Афанасия, который стоял с топором в руке рядом с пригнутой к земле здоровенной осиной. К вершине дерева были привязаны две веревки, одна обвязывала два соседних дерева, удерживая осину, другая терялась в траве лесной поляны.  

- Подразни ее еще, – громко прошептал домовой. – Пусть сюда идет.  

- Эй, ты, колченогая! – закричала Женька, размахивая руками. – Курица – не птица!  

Изба сорвалась с места со скоростью реактивного лайнера. Из-под ее могучих лап взметнулись фонтаны черной земли. В три прыжка это чудо архитектуры и орнитологии пересекло поляну. И быть бы Женьке затоптанной в сыру землю живьем, кабы не Афанасий. С молодецким гиком он рубанул топором по туго натянутой веревке. Дерево радостно распрямилось, из травы змеей взметнулась петля и захлестнула куриную ногу. Сильный рывок чуть не опрокинул избу набок. Но та устояла на одной ноге и так и замерла, задрав другую параллельно земле. Веревка натянулась, и изба оказалась в плену хитроумного сооружения Афанасия. Видно, куриного умишка хватило на то, чтобы сообразить: малейшее движение и она опрокинется набок. И поднять ее потом можно будет только краном….  

А примерно в километре от этого места баба Яга, вдруг лишившись своей магической силы, свалилась с небес вместе с метлой в кусты малины.  

- Ну, вот, – сказал донельзя довольный Афанасий. – Теперь-то старая мантышница не сможет отказаться от моего предложения. Иначе весь оставшийся век будет пешком ходить.  

- Ты только не очень… Жалко избушку… – попросила Женька.  

- Она уже триста лет землю топчет, – пожал плачами Афанасий, – и не в таких еще передрягах была. Вот, пока Ягу ждем, я тебе расскажу, как эта изба во время Второй Мировой взвод фашистов по лесу гоняла…  

Баба Яга явилась лишь к вечеру. Ее большой крючковатый нос был до крови исцарапан, метла выглядела так, будто ею разогнали войско Чингиз-хана. Яга была сильно не в духе, но, быстро уяснив положение дел, тут же расплылась в фальшивой улыбке.  

- Афанасьюшка, дорогой, сколько лет, сколько зим! И совсем не изменился, все такой же молодой и красивый! А это кто, правнучка твоя?  

- Детективное агентство «Чибирь-розыск», – представился Афанасий. – А это Евгения, старший детектив. Сведения нам нужны, Яга. Все, что ты знаешь об арабах, похищающих наших русалок.  

- Хе-хе… Ты бы пришел с гостинцем и открытым сердцем, я бы и так тебе все сказала бы. Избу-то зачем мучить?  

- Приходил я к тебе с гостинцем… – пробурчал домовой. – До сих пор, бывает, пятки по ночам горят…  

- Ну-ну, кто старое помянет… – захихикала Яга. – Ладно, все скажу, как на исповеди, только мне до моего компутера добраться надо. Так что милости просим в избу.  

- Иди вперед и без глупостей… – Афанасий был настроен решительно. Женька робко последовала за Ягой и своим другом.  

В избе было на удивление опрятно. Никаких костей по углам и печка маленькая, вряд ли в ней можно зажарить какого-нибудь Иванушку. Тут же в первой комнате стоял массивный полированный стол с мягкими стульями, вдоль дальней стены протянулась небольшая барная стойка из стекла и никеля, а у окна, на специальной подставке, расположился компьютер с ЖК-монитором, оптической мышкой и подключенным сотовым телефоном.  

- Эх, – закряхтела Яга, усаживаясь рядом с «компутером», – трафик ныне дорог, деньги летят, вчера только карточку активизировала, а сегодня на балансе уже шиш да маленько.  

- Вот задание выполним, я с тобой рассчитаюсь, – пообещал Афанасий.  

- Ладно, договорились, – повеселела ведьма и запустила компьютер.  

Уже почти стемнело, когда Афанасий и Яга разложили по полочкам всю добытую информацию. Араб был не просто араб, кочующий по Сахаре под музыку афроамериканских рэпперов, а султан песчаных дивов, по совместительству – нефтяной магнат и содержатель гарема на триста персон. Все пески Сахары были в его власти. Этот див усмотрел в Интернете портрет красавицы-русалки и решил, что такой жены в его гареме еще не было. Набил карманы изумрудами и рубинами, зафрахтовал на ближайшей базе российских ВВС вертолет и явился на Черный пруд, наглый и богатый. Вот девичье сердечко и дрогнуло…  

- Ну и как мы до него доберемся? Сахара – это ведь так далеко… – загрустила Женька.  

- Оно, конечно, если на верблюдах или на БТР ехать, то далеко, а вот если магией… – Яга многозначительно глянула на Афанасия.  

- Ага, я тебе магию верну, а ты нас в жаб превратишь…  

- Да что ты, Афанасьюшка! Я зла не держу, квиты мы с тобой… а только без магии вам границу не пересечь, таможенники нынче не те, что при Гришке Отрепьеве были, им палец в рот не клади, сразу пошлиной обложат. Всю жизнь на налоги пахать будешь. А налоговая нынче лютует, страсть!.. был у меня тут на днях инспектор из Семенова, все кусты смородины пересчитывал, штрафами пугал, теперь вот лягушек на болоте пугает. Превратила его в ужика и все дела.  

Афанасий задумался.  

- Ладно, только поклянись самой черной тьмой и самым страшным ужасом ночи, что не тронешь нас.  

В хитрых глазках Яги мелькнуло сомнение.  

- Я ж не злодейка какая… – пробурчала она. – Ну, превратила бы в жаб, но всего лишь на пару дней… не больше. Я ж отходчивая… Лады, клянусь самой черной тьмой и самым страшным ужасом ночи!  

Афанасий молча взял топор и вышел за дверь. Послышался звук лопнувшей веревки и тут же изба облегченно затопталась на месте. Афанасий вернулся и сказал:  

- Ну, давай, рассказывай…  

Утром Женька соскочила с постели еще когда петухи дремали. Поставила в микроволновку горшок с гречневой кашей и гуляшом, собрала в сумку кой-какую одежонку для себя и Афанасия, поставила сотовые телефоны на зарядку, в общем, основательно приготовилась к далекому и захватывающему путешествию. Афанасий слез с печи только со вторыми петухами, долго потягивался, зевал, плескался у рукомойника, в общем, никакого энтузиазма не проявлял. Похоже, идея с детективным агентством ему уже наскучила, а отвертеться нельзя, взялся за гуж, не говори, что не дюж…  

- Дядя Афанасий, – торопила его Женька, – ну, давай скорей, время уходит…  

- Время, которое у нас есть – это деньги, которых у нас нет… – задумчиво сказал Афанасий. – Ты деньги-то взяла?  

- А зачем нам деньги? – искренне удивилась Женька. – У нас же магический кристалл есть.  

- Ну и что? Это ж тебе не скатерть-самобранка, он, чай, каши не наварит. Это заместо топлива, Яга же сказала.  

- Так мы быстренько смотаемся туда-сюда, к ужину и поспеем.  

- Твои бы слова, да Богу в уши… Ладно, все равно денег нет, так что чего зря трепаться?  

Дом Петра Ивановича Умнова, изобретателя и немного чокнутого кандидата наук, стоял в лесу, по ту сторону железной дороги. Когда-то, еще при советской власти, Петр Иванович наезжал сюда довольно редко, но последние два года жил в своем неказистом домишке постоянно. Чем он там занимался целыми днями – никто не знал. Местные жители предпочитали обсуждать кандидата наук по принципу: глухой не услышит, так придумает. Каких только слухов про него не ходило, но никому не хотелось проверять их истинность на практике. Придуманные истории были куда более интересные и захватывающие…. Женька постучала в дверь, а Афанасий постарался напустить на себя ученый и солидный вид.  

- Что надо? – послышался из-за двери раздраженный мужской голос, и дверь распахнулась. На пороге стоял еще не старый человек в синем халате и тапочках на босу ногу. Он, естественно, носил очки, а причесывался в последний раз, по-видимому, еще при советской власти.  

- Здравствуйте, – вежливо сказала Женька. – Понимаете, нам надо срочно попасть в пустыню Сахару, у нас есть магический кристалл, в котором заключена уйма энергии, а баба-яга сказала, что у вас есть, к чему эту энергию приложить….  

- А она вам не сказала, что у меня есть миллион долларов в чемоданчике под кроватью и что по утрам я бегаю по дому на четвереньках?  

- Вот что, профессор, – вступил в разговор Афанасий. – Возможно, вы искренне наслаждаетесь своим чувством юмора, но нам совершенно не смешно. Похищен человек… ну, не совсем человек… тем не менее, похищена и находится в опасности. Вы можете шутить хоть весь день, только сначала покажите, к чему можно приложить этот кристалл, чтобы попасть в Сахару. Большего мы от вас и не требуем.  

- Хм… – Петр Иванович рукой взъерошил волосы и неожиданно широко улыбнулся. – А знаете, что-то такое у меня действительно есть! А ну, заходите, милости просим!  

К удивлению Женьки, обстановка дома совсем не напоминала обстановку в доме доктора Брауна из фильма «Назад в будущее». Никаких тебе автоматических открывалок банок, никаких булькающих реторт и колб, никаких моделей приборов и роботов… Основной достопримечательностью дома был огромный письменный стол, на котором разместились сразу три монитора, а справа от стола возвышался деревянный стеллаж, на трех полках которого стояло девять системных блоков компьютеров. Все они были соединены между собой и с мониторами целыми связками проводов и кабелей.  

- Это моя лаборатория, – сказал Умнов. – Все процессы я моделирую на компьютерах.  

- На компьютерах далеко не улетишь… – разочарованно протянула Женька.  

- Это точно, – ответил ученый. – Но на чердаке у меня есть одна штуковина, она осталась еще от прапрадеда со времен Бирона, вот она-то, возможно, пригодится.  

Они взобрались на чердак по скрипучей лестнице. Штуковина, о которой говорил Петр Иванович, занимала все чердачное пространство. Основной составляющей частью штуковины были большие деревянные лопасти, как у вертолета, деревянная ось крепилась к большому ящику из плотно пригнанных досок, а сбоку от ящика стояло что-то вроде велосипедной рамы с педалями – тоже все из дерева.  

- Сейчас я покажу вам кое-что интересное, – заявил Умнов и подошел к незаметному рычагу, встроенному в одну из балок. – Раз, два, три!  

Он дернул за рычаг. Казалось, весь чердак пришел в движение. Крыша дома начала раздвигаться в стороны, ящик с лопастями пополз вверх, что-то защелкало снаружи и в самом доме, велосипедная рама начала двигаться по кругу…. В воздухе закружилась пыль и паутина. Женька и Афанасий смотрели на все это, раскрыв рот, а Петр Иванович лишь довольно ухмылялся:  

- Мой предок был гений, заметьте, весь этот механизм срублен одним топором!  

Представление закончилось через несколько минут. Пропеллер выдвинулся наружу, велосипед остановился прямо перед Женькой, балки и стропила со щелчками закрепились сами собой в новых положениях.  

- Так вот, перед вами модель летательного аппарата, изобретенного моим прапрадедом. Судя по всему, лопасти должны вращаться от привода вот этого велосипеда, который приводится в движение обычной мускульной силой. Однажды я сделал расчеты на своих компьютерах и убедился, что механизм вполне работоспособен, если только к нему приложить усилие в сто двенадцать лошадиных сил. Скажем, движок от «Жигулей» тут был бы вполне к месту. К сожалению, мой предок был гениальным плотником, но никудышным математиком. Поэтому эти педали выглядят смешно и трогательно…. Разумеется, я не потащу на чердак двигатель, тем более, что у меня его и нет, но, думаю, ваш кристалл сможет выработать достаточно энергии… раз уж баба-яга так сказала.  

Конечно, я с вами не полечу, у меня дел полно и здесь, но вы тоже особо не увлекайтесь полетами, скоро осень, оставите мне дом без крыши.  

- Да мы только туда и обратно, – заверила его Женька.  

- Ну, тогда я пошел. Ни пуха вам!  

- К черту! – дружно ответили наши детективы.  

Афанасий дождался, когда за ученым закроется люк чердака, и достал из сумки кристалл, который тут же засветился мягким зеленым светом. Афанасий положил кристалл на деревянное седло велосипеда и отступил в сторону. Кристалл засветился еще ярче, в воздухе затрещали крохотные молнии, сияние перекинулось и на составные части велосипеда: засветилась зеленым рама, маховое колесо…. Засветившись, пришли в движение педали. Сначала они вращались медленно и как-то неуверенно, но вот скорость вращения начала нарастать.… Над крышей раздался величавый гул: пришли в движение лопасти.  

- Ложись! – крикнул Афанасий и нырнул в груду сена, сложенного в ближнем углу чердака. Женька упала рядом. Вращающиеся педали уже превратились в зеленое колесо, дом задрожал, сильный толчок встряхнул чердак, сила тяжести вдавила Женьку в сено.  

- Ну вот, мы и летим… – сказал Афанасий. – Удивительное, должно быть, зрелище – летающий чердак…. Вся Чибирь теперь только об этом и будет судачить… так и скажут: у профессора совсем крышу сорвало…  

Женька встала на ноги и, хватаясь за стропила, подошла к маленькому слуховому окошку. Чердак летел низко над лесом, едва не касаясь верхушек деревьев. Скорость была просто невероятной. От стремительного мелькания древесных крон внизу у Женьки закружилась голова. Все нарастающий низкий гул говорил о том, что это еще не предел…  

- Вот это да! – крикнула она, обращаясь к Афанасию, но тот лишь помотал головой и показал рукой, что не слышит. Женька села обратно в сено и закрыла уши ладонями. Гул превратился в густой, прямо-таки осязаемый рев, казалось, еще немного и он уплотнится настолько, что станет невозможно дышать, как вдруг неожиданно наступила тишина. Женька удивленно оглянулась, ожидая, что сейчас они рухнут на землю в глухом лесу, но ничего такого не произошло. Афанасий подполз поближе к Женьке и сказал ей на ухо:  

- Мы превысили скорость звука!  

- Круто… – только и ответила Женька…  

Скоро сказка сказывается… а полет был долгим. Все-таки пересечь половину России, всю Среднюю Азию, Ближний Восток и кусок Африки – это вам не кнопки на компьютере нажимать. Женька и Афанасий уже успели сыграть несколько партий в преферанс, пообедать бутербродами и даже выспаться…. За окошком промелькнули день и ночь. Когда утром Женька выглянула в окно, они уже летели над серыми песками пустыни. Скорость полета снизилась, снова вернулся ровный гул, правда, теперь он был негромким и не давил на уши. На чердаке стало жарко, в щелях зашуршали струйки песка. Смотреть было не на что: серый песок, серое небо, желто-серое солнце… поэтому Женька обрадовалась, когда на горизонте медленно нарисовались дрожащие силуэты башен.  

- Подлетаем, – сказала она, подзывая жестом Афанасия.  

Через некоторое время они приблизились настолько, что стало видно, что этот восточного стиля дворец с башнями, минаретами и арками висит в воздухе над живописным оазисом, состоящим из небольшого изумрудного озера и густой пальмовой рощи по берегам. Дворец опоясывала стена из желтого камня, и Женька задумалась, какой может быть смысл в стене, которую можно обойти снизу? Но чердак не стал нырять под стену, а завис в нескольких метрах от массивных ворот. Арка ворот была покрыта замысловатым и очень красивым орнаментом, на створках ворот красовалось стилизованное изображение нефтяной вышки, судя по блеску, выложенное драгоценными камнями. Женька увлеченно разглядывала это шедевр ювелирного искусства и пропустила момент, когда посреди чердака материализовалось некое существо. Это был прямо-таки классический джинн из фильмов про Аладдина. Аккуратная красная борода, чалма, обильно посыпанная все теми же изумрудами и рубинами, расшитый золотом халат…  

- Ду ю спик инглиш? – грозно спросил джинн. – Дойче? Итальяно? Точикистони забони?  

- Русские мы, – угрюмо насупился Афанасий. – и ты нам тут мозги не пудри, мы по делу прилетели.  

- Русские? – задумчиво протянул джинн. – Конечно, стоило бы превратить вас в верблюдов или ишаков, продать бедуинам и дело с концом, но… Помолчите минуту, мне надо проконсультироваться с господином.  

Джинн достал из рукава халата сотовый телефон и поднес его к уху. Некоторое время он просто молча слушал, а потом убрал телефон обратно в рукав.  

- Мой повелитель Азиз ибн Назим ибн Фархади фон Карлофф абу Эдисон приглашает вас почтить его визитом. Его дом – ваш дом.  

Джинн приложил руку ко лбу и к сердцу и поклонился. Женька и Афанасий неловко согнулись в ответном поклоне.  

– Следуйте за мной, – сказал посланец, подошел к чердачному люку и, открыв его небрежным взмахом руки, прыгнул в квадратное отверстие. Женька подошла к краю, глянула вниз. Под чердаком блестела, словно зеркало, поверхность озера. Джинна нигде не было видно. Закрыв глаза, Женька шагнула в проем….  

Падения в воду не последовало. Почувствовав под ногами твердую поверхность, Женька открыла глаза. Ее ноги по щиколотку утопали в огромном белом ковре, застилавшем середину большого зала с высокими сводчатыми потолками. Весь потолок и стены были покрыты орнаментом и фресками, изображавшими слонов, верблюдов, древних воинов со щитами и копьями и… нефтяные вышки. Слева от Женьки материализовался Афанасий.  

- Ё-к-л-м-н… – сказал он. – Похоже, влипли в международную политику….  

- Прошу следовать за мной, – джинн-посланец возник прямо перед ними. – Шеф примет вас в рабочем кабинете.  

Следуя за проводником, порядком оробевшие сыщики прошли несколько залов, один другого краше, прошли по невзрачному коридору, стены которого были обшиты обычными пластиковыми панелями и вошли в неприметную дверь в конце коридора. В кабинете повелителя песков и нефтяных вышек не было ничего восточного. Большой письменный стол, строгие шкафы с папками документов, зеленая ковровая дорожка, портрет Арафата над вращающимся кожаным креслом, в котором сидел человек невзрачной внешности, одетый в серый деловой костюм.  

- У меня мало времени, поэтому давайте коротко и по существу, – сказал человек, откладывая в сторону лист бумаги.  

- Ваши сатрапы нагло, под покровом ночи, похитили нашу соотечественницу… – начал было Афанасий свою обвинительную речь, которую он заготовил еще на чердаке, но хозяин кабинете прервал его нетерпеливым жестом.  

- Никакого похищения не было, Мари последовала за мной вполне добровольно. Я давно превратил бы вас в ишаков, если бы уже сам не раскаялся в своем опрометчивом поступке. Ваша соотечественница за одни сутки довела мой гарем до революционной ситуации. У меня триста женщин собрано в одном месте, представляете, какого труда стоит держать это сообщество в равновесии и сохранять хотя бы видимость покоя? А ваша соотечественница уже успела в прах разругаться со старшей женой, подбить глаз евнуху и призвать к мятежу младших жен! Вчера ночью я не решился посетить свой собственный гарем! Я похож на идиота?  

- В данной ситуации, очень! – хихикнула Женька.  

Повелитель песчаных дивов потемнел лицом.  

- Я закончил Гарвард, я являюсь почетным академиком Сорбонны, я богат, я владею половиной мира и я… идиот?  

- Ваша мудрость затмевает звезды, о, повелитель Вселенной и ее окрестностей! – загнусавил проводник, падая на колени.  

– Вот именно! – крикнул повелитель, ударив ладонью по столу. – Я умен, я мудр! Я не позволю делать из меня дурака!  

- Сам Соломон недостоин быть даже вашим брокером! – продолжал ныть джинн. – Ходжа Насреддин воровал у вас свои шутки!  

- Ну, так верните нам Машку и всех делов, – громко сказал Афанасий.  

Азиз ибн Назим поднял руку, и джинн замолчал на полуслове.  

- Думаете, я так вот просто признаю свою ошибку? Чтобы вся Азия надо мной потешалась? Ну, нет, господа русские. Мы устроим сегодня вечером грандиозное представление, как и положено. Я выдвину вам условие, если вы его примете и выполните, то вернетесь домой со своей Машкой, если же нет, то я превращу и вас и Марию в рыб, и пущу в аквариум. По крайней мере, там вы все будете молчать. Итак, решено. А сейчас, отдыхайте, я распоряжусь, чтобы вас накормили настоящим арабским пилавом и шербетом. До свидания, госпожа Евгения, до встречи, господин Афанасий.  

Пилав был великолепен, шербет таял во рту, есть пришлось лежа за достарханом, что привело Женьку в полный восторг. Афанасий, наевшись, так прямо и уснул, не вставая «из-за стола», а Женька посмотрела на DVD фильм «Энигмы», то пощипывая виноград, то закидывая в рот спелые вишни. Все бы хорошо, если бы не мысль о вечернем испытании. Женька читала «Тысячу и одну ночь» и знала, что восточные цари горазды на выдумку. Как бы Азиз не заставил рассчитать индекс Доу-Джонса, в экономике ни Женька, ни, тем более, Афанасий не сильны…  

Вечером за ними явился взвод солдат, одетых в традиционные доспехи ассирийских воинов, с копьями и щитами в руках. Электрические лампы в залах и коридорах были выключены, освещение создавалось огромным количеством факелов, укрепленных в нишах стен. Повелитель песков восседал в уже знакомом зале на троне из литого золота, в парчовом халате и искрящейся бриллиантами чалме. По углам зала толпились жуткого вида дивы, под потолком парили джинны, неземной красоты пери танцевали позади трона под рокот барабанов и бубнов. Рядом с троном сидели в два ряда седобородые аксакалы, потягивая чай из фарфоровых пиал. Женька и Афанасий были ненавязчиво остановлены перекрещенными копьями в двух метрах от трона. Хозяин дворца поднял руку, дико взревели карнаи и наступила тишина.  

- Хочу сразу сказать, – начал Повелитель дивов, – я не ставлю перед собой цель как-то унизить своих почтенных гостей из далекой России или превратить их, во что бы то ни стало, в рыб. Предстоящее испытание будет касаться не только вас, госпожа Евгения и господин Афанасий, но и меня. Итак, вы согласны приступить к испытанию мудрости?  

- Готовы, – ответила Женька, хотя ее сердечко дрожало, как заячий хвостик.  

- Готовы, – сказал Афанасий, разглядывая свои ногти на руке.  

- Суть испытания, а точнее будет сказать, состязания, заключается в следующем: вы задаете мне три загадки, если я не отгадываю хотя бы одну, вы свободны и сможете увезти домой русалку Мари, если же я отгадываю все три – добро пожаловать в аквариум!  

Из-за трона вперед выступил, перебирая тонкими ногами, кентавр.  

- Загадка первая! – провозгласил он и ударил копытом в висящий рядом гонг.  

- Сто одежек и все без застежек! – выпалила Женька, растерявшись от всей этой помпезности.  

- Капуста, – без промедления ответил Азиз ибн Назим с оттенком презрения в голосе.  

- Загадка вторая! – опять проревел кентавр и пнул гонг дважды.  

Афанасий молчал и Женька неуверенно произнесла:  

- А и Б сидели на трубе. А упало, Б пропало, что осталось на трубе?  

- Ваше И осталась на трубе, – сказал повелитель песков. Аксакалы одобрительно закивали головами.  

– Загадка третья и последняя! – проорал кентавр, нанося удары по гонгу с трех ног.  

Женька запаниковала. Она никогда особенно не запоминала загадки и в голову лезли лишь какие-то детские стишки… Она открыла было рот, но тут вперед выступил Афанасий.  

- Летят два крокодила, – невозмутимо заговорил домовой, – один красный, другой – налево. Сколько осталось напильников на паровозе, если курица – не птица?  

Над залом воцарилась тишина. Женька злорадно улыбнулась, видя, как вытянулись лица у аксакалов, как затряслись их руки и бороды. Пери замерли в тех позах, в каких их застала наступившая тишина.  

- Я должен подумать, – пробормотал султан и погрузился в размышления.  

«Над чем тут думать?» – удивилась Женька, но вслух ничего не сказала. Теперь это не их головная боль. Время медленно сочилось сквозь древние стены. В воздухе пахло тревогой и магией. Наконец, самый мудрый див поднял голову и заговорил:  

- Я исследовал алгоритм построения загадки и все логические связи внутри ее. Я пришел к выводу, что любой мой ответ может быть признан неправильным. Верно?  

- Ага, – охотно подтвердил Афанасий.  

- С другой стороны, любой мой ответ с таким же основанием может быть признан правильным?  

- Э-э… – сказал Афанасий, но султан не слушал.  

- Итак, мой ответ – сорок два! – провозгласил он. Лица аксакалов вытянулись еще больше.  

- Черта с два! – выкрикнул Афанасий.  

- Мой ответ правильный, – невозмутимо продолжил див. – Но вы вправе не признать его правильным. Прав я и правы вы. Таким образом, я вынужден признать ничью!  

- И что это значит? – спросила Женька, холодея от страха.  

- Это значит, что и я победил, и вы победили. Но так как я не только мудр, но и великодушен, то я отпускаю вас и русалку Мари домой, да пребудет с вами сила! Я все сказал!  

- Выкрутился, хитрец, – прошептал Афанасий Женьке, когда они втроем летели домой. Русалка сидела в углу чердака в аквариуме, злая и обиженная на весь свет. – И имидж не испортил, и от вздорной бабы избавился…  

- Бедный Яшка, – фыркнула Женька. – Быть ему подкаблучником!  

- У каждого свои недостатки, – философски заметил Афанасий.  

- О чем это вы там шепчетесь? – грозно спросила Мари, высунув из воды голову…  

Вот уже десять лет, как я учу австралийских детей играть на скрипке. Уже можно даже подвести некоторые итоги. Нет, не моей педагогической деятельности, а сравнению советских детей (я работал в России и Украине) и австралийских (всех национальностей и рас мира) в их способности к овладеванию одним из сложных музыкальных инструментов. 

Что касается умственных способностей, которые имеют немаловажное значение в музыкальном образовании, то я так и не заметил особой разницы. И в СССР, и в Австралии дети разные и их умственные способности зависят от многих причин, которые здесь я рассматривать не буду – не та тема. Поговорим о физиологии и способности детей осваивать сложнейшие приёмы игры на скрипке. 

Работая в Одессе в музыкальной школе с малышами, я получал просто замечательные результаты, по сравнению с моими коллегами. Применяя свою методику, я добивался того, что уже через пару месяцев ребёнок играл двумя руками небольшие музыкальные пьесы, в то время как мои коллеги всё еще занимались раздельно, т.е. ведение смычка по пустым струнам (без подключения левой руки) и игра щипком при постановке пальцев левой руки на струны. Разговор, конечно идет об обычных детях, не особоодарённых. 

Так вот, в Австралии я применяю точно такую же методику (с небольшими изменениями), но местные детки играют музыкальную пьеску двумя руками по двум струнам с применением всех четырех пальцев левой руки на первом же уроке. ВСЕ! Если бы я сказал такое своим бывшим коллегам, то мне никто бы не поверил. Да я и сам бы не поверил в такие рассказы. Долгие годы я ломал голову над причинами таких успехов в самом начале обучения, когда основная проблема учителя лежит в отработке правильных игровых движений и координации между двумя руками. Ведь умственные способности «местных» деток ну никак не были лучше российских. Да и система общего образования в Австралии оставляет желать лучшего: по сравнению с австралийскими школьниками наши, российские (советские, украинские и пр. и пр.), просто профессора.  

«Ну почему?» – говорил я себе и не находил ответа. Была попытка свалить вину на то, что многие российские детки – плоды многопьющих родителей. Эта версия меня не убедила по многим причинам, обсуждение которых я здесь оставляю за рамками. 

С первых дней пребывания в Австралии я заметил еще одну интересную особенность, которую ну никак не связывал со своей профессией: я не видел ни одного спелёнутого младенца. Совсем крошки (от нескольких дней) просто носились мамами и папами на руках а подгузниках. ВСЁ!  

Ну, поудивлялся я на местных мамаш и забыл – мало ли странностей в мире. 

А сегодня, увидев очередного новорожденного на руках у молодого папаши (совсем голенького – одни подгузники, панимаешь), я вдруг задумался: «А не в этом ли причина таких успехов у австралийских деток?» «А ведь и верно, – думаю я, – может в этом и есть сермяжная правда жизни? – РАЗВИТИЕ КООРДИНАЦИИ РУК ПРЯМО С ПЕРВОГО ДНЯ РОЖДЕНИЯ.» «Открытие века! – было вскричал я, но слегка усомнился опять. Скромно вернулся домой и открыл интернет.  

Так, Яндекс с Гуглом на месте, запускаю поиск по младенцам спелёнутым и нет. Посыпались дискуссии и научные статьи, описывающие все за и против исторического пеленания новорожденных. Вот одна из цитат, подтвердившая мою догадку: «У многих из нас на слуху крылатая фраза: «Жизнь – это движение». Что же происходит, если искусственно ограничить двигательную активность крохи? В таком случае жизнь как бы замирает. Ведь если нормально не работают мышцы человека, перестают нормально функционировать и остальные системы организма: лимфатическая, нервная, дыхательная, тормозятся все процессы.» 

А следующая цитата просто повергла в уныние: 

«Если так пойдет и дальше, то естественный инстинкт свободы в малыше окажется заглушен. В связи с этим есть основание полагать, что подобное пеленание прививает ребенку психологию подчинения. Не от того ли многие поколения спеленутых младенцев вырастали послушными чужой воле приспособленцами и лишь единицы – яркими личностями.»  

Не скажу, что я сильно расстроился, узнав, что «Открытия Века» не получилось. Ведь этот день стал открытием для меня самого. Теперь я знаю, с какого дня надо учить ребенка не только играть на скрипке, но и быть свободным человеком. 

ДОЛОЙ ТУГОЕ ПЕЛЕНАНИЕ ДЕТЕЙ! 

СВОБОДУ ДЕТОЧКЕ!