-Трах-тиби-дох! – затараторил автомат Калашникова.  

- Блам-блям-блюм! – забулькал миномёт Убивашникова.  

- Кьюк-кьюк-кьюк! – запричитала реактивная установка Бездюшникова.  

- Какая нечеловеческая музыка, – улыбнулся контргенералиссимус Укокошников, любовно поглаживая пульт с большой красной кнопкой.  

Вампиры сосали кровь. Некрофилы насиловали свежак. На сцену, крадучись, выползала сорок первая «Фабрика звёзд»...  

Маленькая девочка пыталась выколоть глазик двухдневному котёнку. Но тот изловчился и пребольно цапнул злобную тварь за розовый пальчик.  

- Мама, мамочка! – заорал ребёнок и с размаху долбанул паскудное животное о дверной косяк. Прибежавшая на вопли мать, увидев загаженную стену, с криком «Ну, ты и уё*ище!» в сердцах саданула чадо горячей сковородкой.  

Дедушка, приехавший на плач любимой внучки в инвалидной коляске, долго мутузил сноху костылём с бронзовым набалдашником.  

Потом все помирились и уселись ужинать под большим зелёным абажуром.  

P.S. И давайте не будем обсуждать творчество Даниила Хармса. Лучше пусть рассекретят архивы Лубянки, хотя бы 70-летней давности. Перед правдой, сокрытой в донесениях и скупых протоколах допросов, его произведения представятся вам сущим младенческим лепетом.  

1.  

Гей, вы, рыжие, черные, сизые, сивые! Где моя свинина и кофе, где мои яйца и глаза? Так познается собственное ничтожество! Я вижу страшный суд, судий и судимых, и тысячелетнее царство. Вертись, Миллер, в гробе своем, детей твоих – миллионы, школ – тысячи, больниц – сотни; и пятьдесят газет. А тебя уже и не помнит никто! Пришла пророчица, баба, сказалась мессией. Нет, бог будет на облаке и везде, а сатана – на земле и здесь.  

2.  

О, сколько корпел я над бумагой, сколько страдал! Где ты, Agnus Dei, где руки твои? И ты, Григорий первый и твоя мовь? И благословенный век шестой? И скорбь людская, и молитвы, и пения? Грызущие камень, теряющие зубы в нем, оставляющие память в нем, отзовитесь! Где ты, Agnus Dei, где твои руки? В надежде на чудо, на исцеление, на искупление, ною нудным голосом, да кода же наступит конец всему этому?  

3.  

Сонмы безумных ремесленников, крестьян и мелких феодалов сожгут иконы, надругаются над мощами, изгадят храмы и возомнят себя выше. Против мира дьявола, навстречу божьему миру. Обезглавь их, Иннокентий, отними у них члены и уши, глаза и языки, дай им урок! Еретики из провинции, французское отребье, ох, погуляем на кровавой свадьбе! Нет ада и рая, нет чистилища, нет червя и нет неба. Из дерьма в дерьмо. Где же ты, Иннокентий?  

4.  

Власть, силу сверхъестества, вот, что дает он мне. Люди, природа, звери и птицы отныне – мое войско. Кто осмелится пожелать мне злосчастия? Злые чары ему по боку, а, значит, и мне. Крысиный помет, крылья нетопырей, корни чертополоха, глаза жаб, весенние травы, паучьи ноги и змеиные жала – все в котел! Смотрите, что у меня за пазухой. Нет, сердце – дальше…  

5.  

Не о предопределении, не о судьбе говорю я. Заново рожденные лицемеры, зачем вам гражданское равенство? Братья не по крови, жалкие плебеи от истины, ждете озарения? Это же вы придумали Утопию, за что вас и топили, и вешали, и жгли. Ждите, ждите. Топить вас не перестанут. Не о судьбе говорю я. Каждый выбирает свою дорогу, вас же – ткнули носом.  

6.  

Споем, друзья, во славу Стеньки Разина и Емельки Пугачева! Советскую власть помянем и Льва нашего Николаевича не забудем. Была еще шайка придурков-параноиков, но о них вспоминать не хочется. Список велик, тысячи тысяч. Гидра. Кого устрашили, кому рты позатыкали? Все вышли сухими из воды, почти все. Такая вот бесполезная штука.  

7.  

Все бедствия, о которых знаем мы и не знаем мы, падут на нас. Засуха, градобитие, саранча, падёж, голод, мор, язва, и, и, и… Унылые индейцы бросают насиженные места, уходят, ирокезы – молчаливое племя. Духи овощей не уберегли их. Маис, маис – колбаса на палочке. И мы уходим следом. Велес, Ярило, Перун и Даждь-Бог ведут нас, взявши за волосы. Все стихии – воздух, огонь, земля и вода в наших руках – деревянные человечки с выпученными глазами.  

8.  

Где сидеть нам придется? Встанем же, откроем рты так, что видны будут чрева наши, такие же мерзкие, как и все наше племя. Объединимся, восстав! Гарнем на всю ивановскую дрожащими от натуги голосами, авось, кто и услышит. Поплачемся во всеобщую жилетку и высморкаемся туда же. Разве мы недостойны быть там? Разве нас можно не заметить?  

9.  

Почему никто не замечает их? Грязь – им отметина. Когда-то это были крылья, теперь – какие-то жалкие обрубки. Все в глазах. Туда можно заглянуть, очень глубоко, почти до самого дна. Того, что увидишь там, хватит на целую жизнь. А про демонов – это все выдумки. Разве могли они пасть так низко?  

10.  

В год1534 парламент, «актом о верховенстве», объявил короля Генриха 8-го главой. В год 1549 отменено безбрачие. В год 1571 утвержден символ веры из 39-ти статей. И поехало… То братание, то раскол, то кентерберийцы, то йоркцы, то толстые, то худые, то бедные, то богатые. Шизофрения на почве мании величия.  

11.  

Еще бы! Пьянству, как искусству – бой! Один Смирнов наливает, другой – выливает, вот как бывает. Объявил себя мессией и бросил курить тоже. А за это его – к стенке. Нечего было больных да увечных исцелять, чудеса всяческие творить! Только что дедушка Ленин помер, НЭП в угаре, бандитизм, мздоимство, кляузничество, ему что, заняться было нечем? А ведь попивал, небось, втихаря.  

12.  

Тряпочка непростая, есть в ней что-то особенного. Косточки, волосики зашиты по уголкам. Говорят, без этой тряпочки ни вина, ни хлеба не вкусить. Никакой, собственно, евхаристии. Что же, раз так, вынесем и возложим на престол ее, очистимся и умилостивимся.  

13.  

Про Нерона, который, кстати, петь очень любил о том, как матери кровь пролил, тоже слухи ходили. Дескать, жив, паскуда, вернется скоро. Ваня про то и написал. Или это не про Нерона? Много их было, сволочей пакостных. Вот Аввакум и на Петра пенял, а папа – на Лютера. Лютер, ясно дело, на папу. Наполеон, Гитлер, Сталин. Только вот кишка у них тонка была. Так что, ждите.  

14.  

Дотошные эти англичаны, ей богу! Вот Лики – половину Африки раскопал, а питекантропа, все-таки, откопал. На Танганьике. Правда, если только сер Артур опять не пошутил. А этот Марксов сотоварищ и рад стараться: «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека». До такого и думавши не додумаешься.  

15.  

Что, ветер придуман шайкой доморощенных психопатов? Взяли и нарисовали на стенке. Остальное – свет, грозу, снег и проч. – тоже? Неправда! Умные, умные все это придумали! А идиоты только повторяют. По своему образу и подобию. И приходят в самое неподходящее время.  

16.  

Был некогда простейший первоначальный способ целостного восприятия и толкования явлений и связей внешнего мира. Ничего особенного в нем не было. И дела никому до него не было. Кроме Шульца. Он, буржуй этакий, начал в этом ковыряться. И расковырял, что это – вообще форма мировоззрения, или даже форма в квадрате. Кстати, именно тогда это уже не имело никакого смысла. Практически все художники кисти, пера и нотного стана снова повернулись к человеку. Один Тютчев не повернулся. Но ему простительно.  

17.  

То, что уже началось, не закончится никогда. Последняя битва, кровью своей затмившая все предыдущие. Кричи, но тебя никто не услышит. Крик твой отчаянный, судорожный, беззвучный утонет в лязге оружия и проклятиях поверженных. И взойдет новая звезда на востоке, и озарит угрюмые могилы от края до края. Плач раздастся над миром, плач без слов. А те, кто останется в живых, будут искать друг друга, чтобы убить. Ибо так сказано им.  

18.  

Арий умер в Александрии в 336 г. Еще при его жизни, в 325 г., Никейский собор отлучил его от церкви. Долго еще после смерти старца шатались по Римской империи его ученики, говорившие на непонятном языке. Гонимые и голодные, но счастливые в своем заблуждении, стучались они в двери и не находили сочувствия. И шли дальше. До неба, до звезд, до лучших времен. Босыми ногами по мокрой земле к превосходнейшему творению вселенной.  

19.  

Скотская жизнь изо дня в день, круги под глазами, руки в ссадинах, душа в колючках. Отказываясь от всего земного, покупаю себе рай грядущий. До рвоты, до истерики, до белых мух в глазах. Великим подвигом называю я совершенство. Никаких желаний, только пустота во взгляде и падающая вниз белая голова. Живой огонь съел душу, радуюсь. Плачу над бездной, и слезы льются оттуда, где раньше было сердце. Вижу пять изъянов на руках, ногах и под ребром. Но мне не больно.  

Полчаса как сижу. Тихо. Безмятежно. Не обессудьте, нисколечки нет той непоседливости, которая пожизненно доконала. Высоченные окна подавляют своим светом. В голове будто пойманный на удочку окунь извивается любимый мною страстно битловский сингл «Ticket to ride». Не только он, потому что на расстоянии в вытянутый нейрон околачивается их же «Across the Universe». В догонялки играют в моей голове. Нашли себе местечко.  

Где же я нахожусь? В испостаси двадцатипятилетного молодого человека, вот мой ответ.  

Постойте, постойте, пожалуй, я все напутал, не очень удачная прелюдия, придется рассказывать пообстоятельней. В пространной аудитории, вместе с двумя десятком таких же романтиков и «романтиц», каковым я являюсь, этакая многозначительная тишина, похоже на безмолвие государственной тайны. Се есть сборище молодых людей, решившихся на вторую профессию. Спросишь, – на языке вертится, «жизнь заставила. С одной профессией, как однорукий». Вначале помещения у стола возится профессор Харибда и, смачивая пальцы слюной с глубокомысленным миной на римском лице пролистывает журнал успеваемости. Небось хочет осветить последний путь Иосифу Сталину, который, так вторит молва, был умерщвлен отравленными страницами. Продажное окружение ведало о его привычке совать пальцы в рот перед очередной страницей. Даже в старости этот многострадальный вождь не отринул народные привычки.  

«Харибда» кличка, нашему уважаемому лектору подходит донельзя: к лицу и к манере острить и едко высмеивать студентов. Иронизируют рабы или патриции. Харибда явно не патриций, сужу по его беспощадно старомодной куртке, вздыбленным волосам, и черным полосочкам под ногтями. Два дня назад он без соизволения втравил нас в тему о культурологических катаклизмах в обществе, о половой революции и, спровоцировав студентов на шумное полемизирование, стал усиленно сосать ушки своих очков. Когда словесная баталия ему опротивела, он принял конструктивное настроение, поднял длань, очутившись в амплуа ильичевской статуи, всегда махавшей рукой по направлению заходящего солнца.  

– Вот что я вам скажу. Послушайте!  

Небольшое лирическое отступление для новоприбывших. Студентов, если они прочитали, ну хотя бы одну книжку, стоит подбросить им некий животрепешущий вопрос, никакими увещеваниями, никакими запугиваниями, никакими аутодафе уже не остановить. Они быстро откатываются в свое недавнее прошлое, в детство, когда упорно твердили друг другу, «а мой папа – милиционер, а мой дядя – пожарник, а моя тетя – директор на заводе, а дядя Миша – сорвиголова...» Многие из них теперь наверняка уже знают, что дядя Миша являлся ебарем мамы. Бывает и этим бахвалятся. Всякое бывает.  

Хотя давайте закончу о Харибде. Вот, что высказал этот многоопытный ученый муж.  

– Жениться надо. Не то. Ох, не то... Сказано: не поженишься – пожалеешь. Поженишься – все-равно пожалеешь. Так не лучше, жениться и так жалеть?  

Этой банальности акоммпанировал хор смеющихся голосов. Мне показалось странным, с какой стати, априори, лучше быть несчастным с кем-то и мечтать о ком-то, чем быть одному и так мечтать о все том же загадочном и непоявившемся человеке?  

Таков уж этот Харибда, но долго на нем останавливаться нет надобности. Я о молодой женщине, высокой и сероглазой, с женственными формами. Девушкой её никак не назвать, хотя с какого возраста надо прекращать наклеивать этот «бренд», я не очень-то и разбираюсь. В ту пору ей было двадцать семь лет, она работала на факультете биологии, защитила кандидатскую, и вдруг в заумную голову ей взбрело получить профессию экономиста и она поступила на заочное обучение. Это вкратце о том, как мы очутились в одной аудитории.  

Шли зимние экзамены. Я познакомился почти со всеми добровольцами получить лавры второй профессии, этакие не студенты, но и не зрелые личности. Не стану сейчас обсуждать и осуждать эти галлереи натуры, всякие были. Как везде; и талантливые, и умные, и подлые, и простодушные. Наша молодая женщина, назовем её Анной, приняла меня на первом занятии с неожиданным гостеприимством, произведя приятнейшее впечатление, потом высказала особое рвение в деле перепечатывания рукописных лекций, завладев ролью связующего звена между группировками курса, сплотив разнородные индивидуальности в монолитный коллектив. Ей так нравилось общественная активность и энтузиазм. Отличница, погруженная в научную работу. Она была из тех, о которых один мой внезапно впавший в поэтичность знакомый произнес: они залиты лучами семейности, точнее его мысль звучала следующим образом: в жены надо выбирать тех, на лице которых резвится луч семьи.  

Она приглашала к себе в кабинет, в здание напротив нашего, кучку студентов, которые казались ей наиболее близкими по духу и мы охотно мололи косточки ярким представителям общественности. Она была словно матка в пчелинном рое, – такая заботливая, всезнающая, теплая в характере. И теплая же в буквальном смысле, одевалась она, предпочитая шерстяные свитеры, юбки, изделия из коттона. Кашне висело на её шее назойливым ловеласом, а за рукавами варежки, такие милые, ну, прямо очарованье! Вот глянешь на неё и становится так тепло-тепло, как кенгуренку в суме матушки. Редко можно встретить подобного человека. Короче говоря, эта молодая женщина, по имени Анна, была теплая, теплолюбивая и привлекательная, но когда я представлял её половым партнером, какая-то нога в голове выжимала педаль тормоза до отказа. Я вроде бы и догадался в чем дело, в ней было мало сексуальности, игривости.  

«Вся она закутывается, как парень, а может не подпускает близко ни меня, ни остальных мужчин.» – таков был мой вывод.  

Считаю, что мужчины больше возбуждаются не то что недоступными особами, а недоступными для других мужчин.  

Итак, значит, возвращаемся к началу, сижу я в аудитории посередине, она слева. Полчаса прошли под музыку «Битлз», как сейчас принято говорить среди молодняка, mp3-плеер играет на «Shuffle». А вот все-таки что-то с начала лекции не дает мне покоя. Оказывается, не что-то, а кто-то.  

Сегодня Анна блистательна, и впридачу высказывает уж непонятное чрезмерное внимание, или может фантазия слилась с моим потаенным желанием? Надо бы удостовериться. Сомнение, двигатель прогресса цивилизации.  

«Да, нет – говорю я себе. – Ты посмотри на её интригующий взгляд. Такого раньше ведь было? Не было!»  

Анна смотрит и отводит глаза, крупные губы её словно хотят что-то выразить. Во мне пробуждается охотник за её взглядом.  

Я делаю усилие над собой и обращаюсь к «Битлам», но терпения хватает только на пару минуты. Мысли мои с ней, по телу стали течь какие ручейки возбуждения и радостного предвкушения.  

Смотрю – Смотрит. Опускает глаза и смотрит в окно. И снова смотрит.  

«Ну, кажется, попутный ветер...» – В голове набрасываю план, сколько денег нужно для кафе или ресторана, а потом куда бы сходить и оттянуться на полную. – Денег, хватит."  

Опять лезу с глазными тестами на Анну, результат потрясает, она теряет голову. Мой опыт, интуиция не могут лгать. Анна кокетничает – посмотрит, отведет глаза, поправит волосы, двинет ногой, судорожно поведет подбородком вперед, словом не сидится ей на лекции.  

И это та женщина, которая, говорила нам за чашечкой кофе в своем кабинете:  

– Столько прожила, и была любима и любила, но никогда не встречала мужчину, который бы скалой встал за моей спиной. Скалой за спиной!  

Тогда я поперхнулся  

«Эта роль ведь невыполнима. – подумалось с некоторой горечью, – Сама она ростом не меньше метр восемьдесят.»  

Шутка, но вы-то на размах претензии обратите внимание. Скалы за спинами. Честно, персонально задело это замечание за живое – сам я на сто семьдесят пять еле дотягиваю, и желаю быть просто отцом и мужем, но никакой не скалой. Довелось видеть какие из этих скал потом веревки вьют!  

Так или иначе, однако это скалофилка на той лекции запала мне в сердце. По её же инициативе, заметьте. Глаз не могу отвести, возбудился, тороплю в мыслях время, все что-то высчитываю. Хочется с ней пообщаться на уровне многоуровневого маркетинга.  

Она не выдержала первая и сказала:  

– У меня к тебе дело. Останься после лекции. Хорошо?  

– Нет проблем. – ответил пробудившийся во мне Командор, который молниеносно нафантазировал себе самое искрометное любовное похождение.  

Чтобы не рассыпаться от уверенности в успехе и в своей крутости, я сдерживаюсь, каку могу, верная метафора, натягиваю поводья моих эмоций.  

Я представил себе, что, сегодня, вероятно, опоздаю и надо бы предупредить домохозяйку.  

– Одну минутку – Анна смущенно увела меня в сторону и стала подбирать слова. – Мне как-то неудобно прямо сказать...Ну, трудно высказать прямо.  

– Нет проблем, Анна! – это ответил все тот же горделивый Командор во мне. – Скажи просто.  

– Я даже не знаю с чего начать.! – Анна ещё больше смутилась.  

– Это просто надо сказать. – и все! Сказать... – тщеславная улыбка заиграла на моих губах.  

– Хорошо. – сказала Анна.  

Я приготовился, чтобы ничего не пропустить.  

– Только ты не обижайся?!  

Вступительная фраза мне явно не пришлась на слух. Однако притяжение следующей оттолкнуло стартовую.  

– Только ты не обижайся?! Я же биолог?! И работаю в сфере медикаментозной биологии. Я сама готовлю некоторые средства. Изучаю старинные рецепты, собираю лекарственные растения и вещества.  

– А! Вот как!  

– Я заметила, что на нашем курсе у тебя самая большая проблема с выпадением волосом. И приготовила для тебя профилактическое средство, разработанное на меде и специальных маслах. Это все, что я хотела сказать.  

К моему глубокому сознательному ужасу, она вынула из кармана колбочку этого своего лекарства и вручила мне.  

Он был хорошим. «Хороший» – это очень простое и побитое слово. Хотя если его произнести с подлинным чувством, – наполняющее и такое родное. Он был преданным и был самым преобычным. Когда он умирал, я плакал, как мальчишка. По щекам плыли слезы. Я склонился над ним и приложив ладонь на его осунувшуюся морду, смотрел как его жизнь расставалась с телом. Его близорукие глаза полусомкнулись. До этого мне казалось, что смерть всегда бывает торжественной. Должны присутствовать близкие и родные, должен быть поглощающий отклик на потерю. Знак природы, что она принимает обратно жизнь.  

Однако здесь я был его всем и смерть пришла неспрашивающе, просто и внезапно. Всего несколько минут назад она в нем так горела белым светом каления, он был жив, неудержим и неожиданно его поминутно передергивало, словно он, изворачиваясь кричал: «Нет, нет, нет. Неужели и я?» – переспрашивал он всех ангелов и тех существ кто были дороги ему в этом мире. Я ничего не мог изменить ни сейчас и, наверное, никогда с самого рождения, ему была предписана эта участь.  

Он уже не видел меня, хотя жизнь, которая была в нем столь сильной, ох, как нехотя, уходила от него. И вместе с Чарли умирал мой старый добрый мир, где все было тихо и мирно.  

Когда этот мир был расписан в розовых интонациях, грезами и маленькими радостями, сестра принесла от знакомой маленького месячного щенка. Это был черный комок густой шерсти с поджарыми подпалинами. Он все время рычал по-щенячьи, давая понять, что шутки с ним будут плохи. Он рос на кухне вместе с котенком, и злобно лаял на котенка, когда последний взбирался на стул. А если наш щенок сам как гимнаст выжимался на это кресло его обратное приземление было очень неуклюжим; он шлепался животом и распростертыми лапами, помогая себе нижней челюстью. В его жизни с тех пор немало было боли. Я отчетливо помню, как мой друг Вил, спьяну лаская щенка, шутя дуя ему в лицо, поднял Чарли на высоту лица и нечаянно обронил его с этой высоты. Подросший Чарли был известен по всей округе и всем собакам, как несносный задира и хозяин своего дома. Он никогда не сидел на привязи и был завзятым гордецом. Этот хозяин большой свалки по соседству тащил в дом все, что пикантно пахло, включая памперсы. Маленьких размеров он был псом большого сердца. Он дрался со всеми, с кем мог и где только мог. Он дрался с пойнтерами и свирепой гончей, которых мы завели, не уступая им ни пяди. Даже если его превосходили размерами и грызли до смерти, он держался, как воин. Из-за этого Чарли нередко приходилось извлекать из под зубов крупных псов. Но все знали, что он отчаянный Чарли. Всем, и людям и собратьям, Чарли хотел показать, что сила духа не от размеров. И что можно быть маленьким и непобедимым и что непобедимость зависит от самих нас. Что можно даже проиграть, но уйти непобедимым.  

У него был дикий нрав и выносливость его была поистине бесконечной. Вначале мы кормили его хорошо, но потом, честно говоря не очень то заботились, кормя хлебом и иногда костями. У нас была крупная кавказская овчарка, Дора, которая косолапо требовала своей большей доли внимания и еды. А Чарли был скорее приемным сыном. Он был невзрачен и забавен своими тонкими ногами, слабыми лапами, манерой передвижения наискось. Его охватывал тремор тела, когда к его носу подносили кусочек мяса. И когд он был голоден он царапал дверь, и протестовал, облаивая мое появление в дверях. Я любил щипать его за нос. Он скалил зубы,но довольный, ему нравилось любое проявление человеческого внимания. А потом он любил влезать мне в самое лицо, по самую щеку и глаза и тыкаться куда попало своей маленькой пастью.  

Повторяю, что от нервотрепок и уличных разборок его морда рано поседела, но он был всегда молодцеват и не упускал шанса полезть в драку, побегать за женщинами или цапнуть зазнавшегося обидчика. Вся его агрессия была направлена на мужской пол, кому он всю жизнь что-то доказывал.  

Чарли спал прямо на цементной стяжке балкона, умещаясь на половой тряпке, съежившись в эмбриона. При десятиградусных морозах и пронизыващем ветре он лихорадочно дрожал и катился от густого лая, чтобы не замерзнуть, чтобы проложить дорогу жизни через долгие зимние ночи. Он не любил конуру и любил быть ближе к людям. Когда желанное солнце согревало его озябшую плоть он смотрел куда-то сквозь меня выцветшими глазами, стуча зубами и смыслом: «Я выжил, Пол! Я выжил!».  

Да, утро было апофеозом его счастья. Он провожал сестру в керамический цех это занимало четверть часа до пол-девятого, пунктуально возвращался домой, потом сопровождал маму до банка и снова шмыг домой. Отца он избегал и остерегался, потому что тот за два урока палкой убедительно втолковал ему кто тут хозяин. После ухода отца из дома пес принял меня за безусловного вожака.  

Чарли был наблюдателем того, что происходило в нашей семье за свой долгий век. Как распадалась семья, как человеческие отношения становились золой и пеплом, как я превращался в камень, который должен был родить хребты мук. Он наблюдал, как мы нескрываемо предпочитали ему его воспитанницу, «кавказку» Дору, которая была гораздо красивее его и настолько крупнее, что между её ногами Чарли свободно проходил, не задевая головой. Как мы давали ей наилучшее, а ему просто хлеб насущный.  

После неё он начал жить просто для себя. Дора подоспела с пышностью молодости и Чарли отдал ей власть над домом и больше не дрался с ней из-за пищи. Он понял, что физически её не победить и та могла безапеляционно загрызть его. Ему приходилось мириться с огромным количеством вещей, которые его не устраивали.В особенности с тем, что его не воспринимали всерьез.  

А ведь можно вспомнить! Был такой курьез на мой день рождения, и всё из-за беготни Чарли. Мне стало тридцать и я пригласил много гостей, среди них двоих приятелей, служащих в полиции. И когда они мирно беседовали с остальными гостями на дворе, мой словоохотливый кузен между делом долго и обстоятельно нахвалил внушительные размеры, норов, клыки моей кавказской овчарки. И во время этого разговора, с другой стороны дома вдруг слышно, как я выхожу из дома и кричу на собаку (а откуда им знать, что это был прокравшийся в дом Чарли?):  

- Ну, ладно тебе! Ты, псина, ну хорошо, давай, убирайся, давай-давай, побыстрей, На место!  

И Чарли, визжа, побежал на свое облюбованное место на балконе. А ребята, вообразившие что сейчас из-за угла вылетит огромный пес, показали всем примеры того, какими должны быть полицейские. Когда почти в ногу с Чарли я вышел к гостям, увидел обоих друзей вскарабкавшимися на каменную ограду двора с боевыми пистолетами в руках. А маленький Чарли, отчаянно радостно метался в стороны, лаял на всех и вся особенно на них, непонимающий комедиантства столь важных особ.  

Когда Чарли постарел и похудел, как бывалый мужичок и стал воздержанее и послушнее, я часто стал подумывать, как умрет он, и что я почувствую в тот миг. И вот я связал те минуты моих мыслей с настоящим. Сейчас, когда я иду и смотрю на травы и дикие цветы, выросшие на его могиле, под молодым одиноким орешником. Я спрашиваю у глубин своего "Я"; где он сейчас может быть и почему? Почему я так о нем тоскую? И думаю, что невозможно чтобы он где-то не был. Невозможно, чтобы Бог так бесследно уничтожал такое существо...  

Стоял январь. Я вернулся домой с работы. У нас были гости, это были завершающиеся дни Нового Года и люди с трудом выбирались из послепраздничной эйфории. Сами знаете, так наивно ждем январь, а потом вдруг так разочаровываемся в нем.  

То был серый вечер, какое-то ненужное взаимопонимание. Говорили о политике, о жизни, о будущем. Щелкал фотоапарат и мы зачем-то снимались. Я налил себе вина и произнес оригинальное, бравурное.  

- Предлагаю тост за противоположности этого мира. За черное и белое, за красоту и безобразие. За жизнь и смерть. Черное подчеркивает красоту и ценность белого. Одно без другого не может существовать. Смерть придает радость бытию. Смерть дает нам возможность бессмертия. Выпьем, за обе эти противоположности, я бы не отделял их никогда. Примем их, раз не можем их соединить.  

Зачем было нужно это разглагольствование? Зачем нужно было все это говорить? Этого никто не понял, а больше всего я сам. И жизненная ирония доказала истину моих заявлений.  

Вечер подходил к концу. Давно не было такого скучного вечера у нас дома, даже среди столетий одиночеств! Гости собирались, вдевали руки по рукавам пальто, шарфы стягивали их шеи, по лицам кочевала простодушная улыбка. Одному Богу известно, скука ли прилипает к людям или люди исторгают из тел скуку?  

Чарли встретил их на балконе. Ему не сиделось проскользнуть между ними на улицу, где на маленьком стадионе тусовались его собратья, обступившие пустующую суку. И хотя Чарли был ей не по размерам он всегда первым летел на всякие подобные сомнительные рандеву. Но после того, как прошлым летом он укусил нахального соседского малыша, я старался не выпускать его на улицу даже на прогулку.  

Я угрожающе топнул ногой и Чарли пришлось, скуля отступить передо мной.  

Мы проводили гостей и с мамой пошли закрывать наш собственный магазинчик перед домом. Когда я стал запирать двери, оказалось, что прихватил с собой не те ключи. Минут пять ушло на исправление моей ошибки, – пока мать принесла мне ключи и я стал возиться с замками с быстротой заправского громилы. Было холодно, и спешилось поскорее к теплу. А потом к компьютеру и погрузиться в Ошо.В то место где он говорит; «Отпустите себя, отпустите себя!»  

Замок заело и мне потребовалось некоторое время, чтобы я разобрался с ним. Все это время я слышал, визг, подавленный лай, шум, толкотню собак на стадионе. Прямо-таки митинг протеста. Но в конце это возня перешла в хрип какой-то собаки и стало понятно, что один пес душит другого.  

Я на скорую руку управился с делом и пошел по направлению на шум. Меня что-то тревожило. Знакомо ли вам этакое? Что-то происходит поблизости и, хотя тебе точно известно, что это не твое дело, где-то из недр души выплывает смутное напоминание, тебе надо с этим разобраться. Было темно, но я различил среди травы белую мощную фигуру крупного свирепого пса Тома, с опущеной головой. Под ним на земле что-то копошилось. В своих железных челюстях Том сдавливал какую-то дворняжку. И давеча это был шум их борьбы. Я замахнулся ногой в Тома, который завидев меня, сразу же презрительно отбросил жертву и скрылся во мраке, словно давая понять: «На, она мне больше не нужна!». Я нагнулся к жертве. Освободившись от смертоносных клыков, осознав, что спасена, дворняжка не обращая на меня внимание, вскочила и во весь дух понеслась к выходу со стадиона. Но не пробежав и с десяток шагов, её ноги подкосились и она перевалилась на бок. Затем снова вскочила и снова опустилась на бок.  

- Что с тобой, псина? – подошел я к ней с вопросом и хотел поднять. И ужаснулся, когда вместо чужой собаки я увидел моего Чарли. Он не мог двигаться.  

- Чарли, ах ты, глупенький, да что с тобой такое? Чарли,Чарли, очнись, малыш!- спрашивал я его держа в руках и понес домой.  

Но Чарли только сник и шея опускалась все ниже влево. Я положил его на мраморный пол балкона. Его бывшая подопечная, кавказская овчарка нюхала его, но Чарли смотрел замирающе вдаль в ночь.  

- Чарли, ах ты, глупенький! Ладно тебе! Не притворяйся...  

Я видел, что ему было трудно. Но он попадал в столько разных передряг, что мне никак не хотелось думать, что такие пустяки могут что-нибудь причинить его железному духу.  

- Занеси его домой. Ах, ты,непоседа. Он никогда не прекратит свои выходки. Тебе ли тягаться с Томом, а Чарли? – сказала мама, вздохнув.  

Я положил его около печки. И стал осматривать. У него была содрана кожа на правом боку и оттуда текла кровь. От него дурно пахло. Что-то было с животом, он был то ли опухшим, то ли посиневшим. Мне показалось, что там может быть внутреннее кровотечение. Но боли в этой области при прощупывании не было. Я посыпал открытую рану стрептоцидовым порошком.  

Чарли стал поскуливать от боли. Самое худшее он не приходил в настроение. Тепло не помогало ему, мы были так наивны, что поднесли ему котлетку, которую он так любил, но Чарли безучастно отводил голову. Мы повязали ему бок. Он не находил себе места, безболезненной позы.  

- Может позвоним Роджеру? Скажем симптомы, он посоветует что делать. – сказала мама.  

- Нет. Он просто ослаб. Он выживет. – ответил я уверенно.  

Чарли ерзал от физических страданий.  

- Нет. Он выживет этой ночью! А утром я отвезу его к ветеринару. – повторил я.  

- Перенесем его в корридор. И не беспокойте его. Не беспокойте.  

Мы положили его перед дверью, там, куда он улучшив минуту, когда она была открыта, иногда забегал и ложился в морозные дни, чтобы немного согреться.  

Я отошел помыть руки. Но сначала взглянул на него через стекло. Чарли тяжело дышал. «Пойду, а потом может и позвоню Роджеру!». – подумалось.  

Я вернулся через пару минут,полотенце упало из моих рук, Чарли уже был не от мира сего. Он почти простыл и не откликался. Я положил ему руку на морду и заплакал. Мне стало понятно, что его жизнь очень просто, буднично уйдёт вот тут прямо из моих рук. Он всё ещё был со мной.  

- Почему? Почему, ты уходишь?  

Даже теперь, когда я пишу эти строчки, я чувствую себя удрученно. Я не могу понять в чем моя вина, а в чем злой умысел рока, который показал мне, что белое и черное это братья, один прекрасней другого. Так имей мужество заключить их в свои объятия.  

Это была благородная смерть. Он был воин и умер, как воин. Это была прекрасная кончина, и я преклоняюсь перед ним. Перед силой его животного духа. Он ушел, как герой. Тихо и истинно, оплаканный поэтом. Отстаивая свою мужскую честь. Стараясь быть всецело верным своей мужской природе. И когда он звал меня своим хрипом я был глух, как лёд. Я не помог ему, когда был ему так нужен. «Я не мог себе представить!»  

Я повторял, точь заговоренный, что не мог себе представить, что это был Чарли той ночью на стадионе, что это был его предсмертный, прощальный хрип. Что он проскользнет на улицу, когда мама несла мне ключи. Всю жизнь, в разных ситуациях я выражался фразой, «я не мог себе представить» это, «я не мог представить себе » то, и именно непредставимое представлялось в моей жизни самыми горестными событиями. Так что же ты мог представить? Что? Что? Что свою боль будешь писать в стихах и новеллах?  

Мы похоронили далеко от города, неглубоко, под юным орешником, что растет на участке повыше реки. В гараже, где его труп пролежал всю ночь осталось пятно крови, напоминающее о нем. Осталось несколько фотографий. И больше всего осталось какое-то несознаваемое чувство отождествления его с человеком, который провел целую жизнь с нами и за нас.  

После похорон во мне не стихало желание застрелить белого кобеля Тома и отомстить ему жизнь за жизнь. Этот Том был бездомным, доставляющим беспокойства и собакам, которые боялись его как чумы, и людям, которые тоже с опаской прибавляли ходу, завидев его внушительную походку. Вскоре однако гнев мой отошел и я понял, что смерть Тома не вернет мне Чарли. И я просто должен сдаться волнам реки жизни.  

Сейчас боль по поводу смерти Чарли приутихла и замерла. Я знаю, что больше никогда не увижу моего ветерана. Может быть я его даже забыл. Я осознал, как должен смириться с тем, что никогда не повторится привычный сценарий прошедших дней; я открываю калитку дома, кличу собак, и думаю, что уже не дождусь ни одну из лентяек, и почти, не найдя их, устав от зова, вижу, как Чарли выползает откуда-то из самого непредвиденного «логова». Или, бывало и такое; я зову его по имени и он мчится, виляя хвостом, упрямо стараясь заглянуть мне в глаза.  

Да, для меня жизнь течет реками лет, годы уходят музыкальными нотами и звуками, что содрогают наши тела. Наши изображения, мысли, сравнения, любовь становятся плоскими. Порой когда мне становится невыносимо грустно, что рай моей молодости, в которой жил умный и преданный пес по имени Чарли, безвозвратно взмыл в небо, я ложусь на землю. И,ныряя, вослед в небосвод, в муть облачной белизны, я вспоминаю очередную картину прошлого...  

Зима! Снега намело по колено. Дора смотрит на это большое и белое. А Чарли не верит в снег. Чарли не верит в снег. Но зима дышит мной, моими легкими и уже стало льдом сердце мое...  

Говорят, эти лед и снег всего лишь над травой. И все откуда-то знают, что назавтра трава взойдет за жизнью. Завтра трава! Завтра придет трава, чтобы зеленью полить наши чувства.  

– Видели ли вы когда-нибудь, как воет волк впервые? И чтобы это случалось прямо на ваших глазах? Бывало? Хотите расскажу?  

Для искушенного слушателя, вполне допустимо, вы скажете, что подобный интригующе-провоцирующий фон присущ вступлениям многих повестей и к нему прибегают по большей частью люди с богатым жизненным опытом.  

Мой собеседник действительно заслуживал столь лестной оценки, – это был высокий, широкоплечий, мощного телосложения мужчина, с красивой дикцией и глубоким тембром. Он был монах, хотя ряса выглядела ненужным дополнением к его фигуре, – мужественный, аскетический дух сквозил во всей его статности. Будь одет он в светское платье вы бы все-равно поняли, что перед вами священная особа. Это был аристократ с головы до ног, с жестикуляцией человека, не привыкшего чтобы ему перечили. Он произносил слова то медленно, разделяя их по слогам, то вихрью заметая содержания предложений.  

– ...В этой истории нет ни всемогущих злодеев, нет всепобеждающих героев, просто провинциальная, захолустная полулегенда. – молвил отец Павсаний, когда мы отошли из зала приемов, находясь в гостях у графа Валленберга. – В мире очень много красивого, мой друг, быть может все что есть, красиво. Но восхищаться, уметь уловить и передать эту красоту через расстояния и времена труднее всего. Поэтому в мире так много боли и нетерпимости. Художников значительно меньше, чем критиков, живых меньше, чем покойников. Мне всегда казалось, что история, которую вы услышите, это красивая и задушевная история. По всей видимости потому, что меня самого, не взирая ни на какие злоключения, она никогда не оставляла равнодушным,. В ней я больше бессильный человек, навьюченный сомнениями и провалами, чем духовник, болеющий за судьбу...  

Отец Павсаний держал в пальцах инкрустированный бокал и круговые движения винного пурпура за стеклом можно было сравнить со спиралеобразным погружением в воспоминания.  

– До сих пор не понять, что беспокоит меня с тех событий?! Я состарился в попытках быть образом Господним, примером для тех, кто предавался своей несовершенности. После молитв и дел сажусь и вспоминаю всё, что прошло перед мной. Вспоминаю и вспоминаю неустанно. Мне доставляет несказанное удовольствие извлекать явления из своей памяти. Я слышал, что люди, знающие меня лично затрудняются читать мои мемуары, их коробит, словно они видят меня нагого.  

– Для живой души чистота не требует определения и поэтому бессмертна. – отец Павсаний изменил тон голоса, давая понять, что рассказ перешел в иное русло. – На чистоту нельзя обращать внимание, потому что она сразу же исчезнет. Мне кажется, это есть легчайшие дуновения той области духовного царства, которую Бог заставляет нас оставить чистым и нетронутым.  

Бывает, молюсь за пределами монастыря и глаз без ведома находит в небе границу, где две невесомые жидкости, тьма и свет, заигрывают одна с другим на небесной сцене. А между ними позирует, грезя, невесомая, прозрачная девушка и зовут её по мне, одиночество. В этих трудах невыдуманных галлюцинаций, я бережно расходую себя, и остаток меня самого становиться таким нужным всем живым людям. Не иссякнет порода людей наивно спрашивающих, почему мы, монахи, выбираем стезю Аскета. Почему я посвятил себя безлюдности, самоистязанию, какая эта внутренняя сила, что, тыча в лицо, отстраняет меня от человека? Я отвечу одним словом, «надо»!. Даже сейчас, после годов духовной борьбы и опыта, я не способен определить на какие величины мы можем замахнуться, чтобы быть услышанным теми у кого есть уши и удостовериться в этой услышанности. Где находится в пространстве Сила, которая после того, когда провозгласишь себя умершим, бережно растапливает чувства, идущие к выходу, как освобожденные узники-смертники, для которых жизнь одни хлопоты, тяжба, и помогает понять громадный смысл любви?  

Август. Священный месяц. Это было ровно четырнадцать лет назад. Душным августовским полднем небольшой отряд всадников, сопровождающих богато убранную карету, шел рысью через лес и, не сбавляя ходу, проходил мимо деревьев, поваленных разбушевавшимся на прошлой неделе ураганом. Лесная тропа была изрыта копытами лошадей и это замедляло продвижение отряда.  

Страдающая от врожденного туберкулеза семнадцатилетняя Ариадна простудилась и слегла. Будучи её духовником, я упросил отца девушки, графа Стокгольма, отвезти Ариадну в монастырь. Это было единственным припасенным средством для её спасения. Скрывать от Стокгольма правду было уже подло. Девушка безотлагательно нуждалась в чистом лесном воздухе и атмосфере отрешенности, которую даруют монастыри. Дворцовая челядь шушукалась, что все во многом безнадежнее, чем объявляли хозяева, разнюхалав об этом ещё до того, как я ввел графа в действительное состояние дел здоровья Ариадны.  

Стокгольм вернулся с верфи, где строил новый корабль, весьма довольный ходом дела, в приподнятом настроении. Удрученный вид моего собрата, святого отца Петра, сразу поверг его в уныние. С минуту он слушал наш диагноз понурив голову, в тягостном раздумье, но потом как все энергичные люди, перевел свои сомнения во всплеск бодрости и немедленно распорядился подготовить карету и седлать коней. После этого Стокгольм быстроногим юношей взбежал по лестнице, отправившись в покои Ариадны.  

Девушка лежала и спала на кровати, произведении исскуств работы неизвестного мастера времен среднего Возрождения. Окна были настежь распахнуты, не было ни цветов, ни картин; отец Петр, смыслящий толк в медицине, велел убрать все: только кровать, голые стены, ковер, распятие и заспанный живой волчонок, распластавшийся на полу. Его оставили по настоятельной просьбе девушки.  

Волчонок был подарком принца Карла. Месяца два назад, проезжая лесом к Кремсу, его драгуны неожиданно наткнулись на свежие волчьи следы, ведущие к прикрытому ветвями логову. Неосторожный адьютант размахивая и рубя эспадроном по кустам, внезапно был сбит с ног стремительным прыжком матерого волка, который затаился в гуще листвы и выжидал в засаде. На волка посыпался град сабельных ударов и в пол-минуту он был изрублен на куски, но когда адьютанта достали из под волчьей туши, он харкал кровью и агонизировал, – чудовищных размеров клыки задели и исполосовали горло и лицо.  

Не успели прийти в себя солдаты после этой беды, когда кто-то привлеченный сомнительными шорохами, заметил другое серое животное, ползущее недалеко между дерьевьями. Это была волчица, перетаскивающая волчат в безопасное место, крадущая детенышей у смерти. Она незаметно выползла с другого выхода логова и соблюдая величайшую осторожность повытаскивала пастью пятерых. Но не успела она продвинуться на несколько футов, как солдаты окружили её со всех сторон, вскидывая мушкеты на плечи. Почуяв неотвратимость роковой кончины, сдавливающее тугое кольцо смерти, задыхаясь от ярости, волчица хрипло рычала. Принц подскакал, но видя, что даже отважный боевой конь встает на дыбы и отступает перед такой остервенелостью, круто осадил четвероного товарища, ловко спрыгнул и отдал поводья второму адьютанту. Принц проворно пролез между ветками, приблизился и пристально вгляделся в глаза разъяренной волчицы.  

"Осторожно! Ваше высочество! У неё волчата! – закричали драгуны, судорожно прижимая к плечам заряженные мушкеты.  

– Вот это глаза! – произнес принц. И, резко выпрямился, а затем, оборачиваясь и отступая, на ходу скомандовал:  

– Пли!  

Лес загрохотал мушкетным залпом. После чего волчица с волчатами вмиг превратилась в кровавое мессиво. Какой-то драгун злобно сплюнул:  

– Вот твари! Так им и надо!  

Хороня адьютанта, солдаты с первобытным ужасом хмурились и крестились.  

– Как так могло случиться? – переговаривались они.  

– Как так могло случиться, он выжил под Полтавой, вел нас в атаку под Бреслау? И умереть от волчьих клыков? Что за несчастье.  

Принц сидел на пне и чертил веточкой на земле планы фортификации. Он воздерживался от резких фраз, происхождение и титул требовали от него не давать волю эмоциям, сдерживать негодование по поводу потери верного подданого и соблюдать хладнокровие. Вскоре однако ему привиделось оживление среди драгун, беспардонные выкрики, давка и он послал справиться первого попавшегося солдата, что там у них происходит.  

– В логове остался волчонок и драгуны спорят о том, кто с ним расправится. – вернулся бегом посланный солдат, готовый для нового поручения.  

– Принесите мне его сюда. – приказал сурово Карл.  

Расталкивая товарищей, небрежно держа за загривок мохнатый сгусток сероватой шерсти, подошел малорослый драгун. От отвращения он хотел швырнуть волчонка на землю, но это было бы истолковано, как оскорбление принца.  

– Ему несколько дней, он слеп. Тварь, видно, совсем недавно ощенилась.  

Карл взял волчонка на руки. Осиротевший щенок жалобно заскулил, отчаянно нюхая руки принца, пытаясь различить родные тона. Ответа какого он ждал не следовало.  

– Вот, дьявол, как нежиться, хочет показаться ангелом! – выкрикнул из толпы кто-то из солдат.  

Чувствовал ли волчонок, что только своим поведением беспомощного существа сможет умилостивить того, от кого зависело быть ему или нет на белом свете. Руки, которые убили отца и мать, держали дитя. Эти руки пощекотали его влажный нос.  

Карл исподлобья перекинул взгляд на видневшуюся поодаль груду мертвых волков, а потом ему вспомнился случай, когда он с драгунами летучего отряда захватил шайку головорезов, весь прошлый год угонявших скот, грабящих и убивавших местных жителей. Преступники оказали упорное сопротивление и после кровопролитного боя у принца были неожиданные большие потери: несколько убитых и много тяжелораненных. Взбешеный Карл приказал расстрелять пленников всех на месте без суда. До приведения приговора в исполнение, разосланные по лесу лазутчики приволокли ещё одного вооруженного до зубов молодого человека, о котором главарь шайки божился, что это его сын, он прибыл только неделю и никому не причинял вреда.  

– Пощадите, хотя бы его, ваше высочество! – не унимался главарь, уродец.  

Разглядывая мягкие бока и реберки волчонка Карл видел схожесть между ним и тем молодым человеком. На исповеди принц говорил, что в подобных обстоятельствах трагических, решаюших, знаменательных, ощущает (и, очевидно, это бывает у многих), когда смотрит на совершенно чужого человека некие смутные чувства тенями и очертаниями предков восстают из глубины души. И если такое случается, чужак пересекает его жизнь навсегда. Он делает крест с жизненным путем. Такие личности мерещатся ему и в будущем, тревожа совесть.  

Карл был безжалостным, но отходчивым правителем. Непосредственный организатор и участник многих военых кампаний, сейчас принц находился меж двух огней, зачем оставлять этого подозрительного юношу в живых, если без суда и следствия казнены остальные? В тот день Карл позволил себе ошибиться. Он подозвал адьютанта (именно того, который был впоследствии растерзан волком) и мрачно, непререкемым тоном сказал ему: «Разбирайтесь сами, Густав! Мне безразлично...» При преступнике нашли какие-то драгоценности и, распаляясь, и подражая принцу в суровости, несчастного тут же вздернули на ближайшем дубе. Искоса следя за приготовлениями солдат, этот малый до последней минуты не верил, что его могли бы так несправедливо покарать. Неестественно вытянувши голову, малый беспрестанно тихо под носом повторял:  

-Я невиновен принц!  

Несчастный задохнулся столь скоро, что солдаты даже подумали, что он притворяется и выстрели два раза в сердце.  

Карл неохотно листал эти страницы своей жизни, он был опытным солдатом, но не был карателем, презирал жестокость, тем более с пленными. Вся его жизнь прошла под знаком борьбы со слабохарактерностью, этот эпизод напоминал ему, что коварная слабость одержала вверх над ним...  

Наконец Карл оторвался от созерцания волчонка и поднял свой, подавлявший любого смертного взгляд.  

– Вы хотите убить волчонка, капрал? – спросил Карл драгуна, который злорадно потирал руки. – И вы тоже? – Карл обвел взглядом обступивших его солдат, отметив среди них тех, кто был с ним в том налете на разбойников.  

– Как прикажете, ваше высочество?! – рявкнули солдаты хором. – Он и так не выживет. Очень маленький, без матери.  

Карл развел бровями, видно было, его не удовлетворил ответ. И вдруг орлиные глаза властелина сверкнули какой-то идеей.  

– Я возьму его своей крестной. Пусть волчонок поживет с агнцем. – сказал многозначительно Карл.  

Через день принц привез волчонка больной Ариадне. В пути, собственоручно кормя коровьим молоком скулящего малыша, Карл назвал его Феликсом, Счастливчик. После расправы над семьей, волчонок и вправду был счастливчиком, по людским понятиям. Но вы увидите, что доблестный Карл не ошибся. Его гуманный поступок изменил жизнь умирающей девушки.  

Карл выпытал у Ариадны все подробности о здоровье, а потом приголубил и приласкал крестную.  

– Кажется, мне пора идти, Ариадна. И как же без подарков, скажешь ты? А вот и он!  

Принц оттянул ворот своего блестящего камзола и незамедлительно оттуда выкатилась бурая мордочка Феликса.  

– Это настоящий волчонок. Может вы подружитесь?  

Вне себя от радости, Ариадна захлопала в ладоши и бросилась на шею принцу. Реагируя на интонацию волчонок сразу же потянулся к Ариадне, тараня пастью её теплые и нежные ладони. Его зачаровал запах Ариадны. Он был такой светлый и безобидный. Проголодавшийся Феликс лизал пальцы девушки.  

Карл глубоко был тронут последствиями своего решения. И, знаете, этот великий человек уехал в порыве благородных чувств, воодушевленный происшедшим.  

Ариадна, позабыв о хвори и тоскливых мыслях, стала по-хозяйски возиться со своим бесценным подарком.  

Заботы о несчастном волчонке Счастливчике развеяли её плохое настроение. Она поселила Феликса в соседнюю комнату, застелив её теплыми шерстяными ковриками и попросила слуг приносить лучшее молоко в графстве.  

«Лишь бы он выжил! – думала Ариадна и молилась Богу. – Лишь бы он выжил! Сейчас!» Это странность человеческой натуры, мы молимся о том, что может погубить нас. И забываем и отвергаем то, что может нас сделать неуязвимыми.  

Через два дня Ариадну разбудили поскуливания волчонка, она подошла, чтобы предложить ему молока и оказалась свидетельницей поразительной картины, волчонок не находил себе места из-за того, что его глаза раскрылись и ему стало вдруг неуютно. Ариадна прилегла на пол и поднесла лицо к его морде: два несчастливых существа вопросительно глядели в друг друга. Вопросы ведь являются содержанием человеческой жизни.  

Начиная с этого дня у Ариадны вошло в привычку брать волчонка к себе на постель и эта странная пара чудаков молчаливо изучала один другого. Волчонок помогал себе носом, Ариадна нежностью. Девушка что-то ему шептала, волчонок грустно и пронзительно синими глазами смотрел на необычное существо. Со временем малышу понравилось засыпать вместе с ней и, зевая, он семенил к её кровати и, еле дотягиваясь геркулесевой пядью, скреб железную скобу.  

Граф Стокгольм волчонку явно не нравился. Граф был скрытен и предвзято относился к нему.  

Каждый раз при входе этого благородного вельможи волчонок навострял уши и готовился к чему-то неприятному. Сейчас Феликс не двинулся с места.  

– Ариадна, – позвал Стокгольм, мягкой и бесслышной поступью обходя волчонка. – Как ты себя чувствуешь?  

Девушка, не открывая глаз, ответила сонливым голосом:  

– Не знаю, отец, я думаю, что лучше.  

Это был обычный ответ Ариадны. Графа посетила мысль, что всё наоборот и он просто лгал себе.  

Волчонок, услышав голос Ариадны, приполз и уставился на отца с дочерью. Его глаза на минуту встретились с глазами графа, в которых, и Феликс не мог ошибиться, было сходство с глазами Ариадны. Феликс был проникновенен своим вниманием. Будучи неисправимым хищником, в его облике сквозила человеческая наружность.  

Граф Стокгольм присел на порог кровати.  

– Ты научила его понимать речь, моя девочка. Да, теперь я вижу. – Граф покачал головой, стараясь сдержать волнение. – Но ты не заботишься о своем здоровье, Ариадна. – голос Стокгольма срывался.  

– Мы должны ехать. Отец Павсаний настаивает. В монастыре тебя ждут, все уже подготовлено. Там так красиво! Прошу тебя, не упорствуй. Я позову и прислуга поможет тебе одеться. Ариадна...  

Хотя Стокгольм все же не смог уговорить Ариадну оставить волчонка тут одного на попечение слуг.  

– А потом вы посадите его в клетку! Нет. Лучше я умру, чем предам его. – сказала Ариадна.  

Она взяла его к себе в карету, не желая расставаться с Феликсом не на минуту.  

Многие молодые дворяне, приближенные графа и из свиты принца, вызвались сопровождать Ариадну, чтобы этот переход показался ей непродолжительной прогулкой.  

Спястя два часа, эта странная кавалькада взяла курс на монастырь, который лежал в нескольких часах верховой езды.  

Во главе отряда скакал стройный француз шевалье, уже не помню имени, позади него рослый немец барон ван Штауфен и несколько других лихих юношей, эскорт, которому бы позавидовал сам король. Компанию Ариадне составлял испанский офицер, бывший от неё без ума. Этот южанин прошлой ночью в третий раз приехал к ним в гости из далекой Севильи. Горячный испанец шпорил лошадь и натягивал уздья, чтобы постоянно держаться вровень у дверцы кареты Ариадны.  

– Почему люди так не любят волков, Пабло? – спросила Ариадна благосклонно.  

– Ариадна, дорогая Ариадна! – идальго Пабло улыбнулся своей соблазнительной улыбкой. – Вы хотите узнать тайны мира? Я открою вам; люди не любят волков, потому что волк, это неприрученный, незакованный друг, личность, харизма, крепость духа. Как обычно, волки не нападают на человека, сторонятся, живут сами по себе, стаями, семьями, внепонятийным духом преданности. Много раз они даже спасали людей от верной погибели, но род человеческий всегда желает заполучить безопасность и поруки этой безопасности и поэтому считает опасным для жизни все то, что не смог приручить, подчинить, что не смог заковать под свои цепи.  

– Он живой, как наши малагенья! – прибавил влюбленный испанец, указывая на волчонка, безумно озирающегося по сторонам. Отряд въезжал в лес и вместе с ним столько новых прелестных запахов, столько неизведанных предчувствий обуревали Феликса.  

– Что, маленький негодяй? – погладила Ариадна волчонка. – Хочешь размяться... – Скоро, даст Бог, найдешь свое счастье.  

– Ариадна, чем вы его так обворожили? – полюбопытствовал испанец. – Только святой Франциск, смог приручить волка.  

– Я всего лишь его кормилица, сеньор Пабло. – сказала Ариадна и откинулась на подушку, чтобы не поддаться головокружению.  

Пабло отвесил легкий поклон, старясь выразить все: любовь, уважение и понимание. Однако у него получилась неуместная улыбка обольщения.  

Через час они были у цели. Монастырская прислуга радостно встречала Ариадну. Весть об этой чудесной девушке разнеслась по всему графству. Она являлась не только дочерью дворян, её добродетельность снискала ей широкую известность в простонародье. В дороге девушка несколько ослабла и настоятель подхватила её:  

– Писание, свежий воздух и молитвы быстро поставят тебя на твердые ноги, моя хорошая.  

Её отвели домик у родников, принадлежащий монастырю. Ариадна на прощание помахала рукой Пабло, который, гарцуя на коне у ворот, нетерпеливо дожидался этого жеста. Он ускакал чрезмерно счастливый, довольный и собой и тем, что произошло.  

Я так хорошо запомнил этот первый день Ариадны в монастыре. Ей создали все мыслимые удобства. Приставили служанку и сам настоятель, созвав прислугу, настрого приказал ей не докучать девушке, а исполнять малейшую прихоть почетной гостьи. Феликс должен был жить на крыльце.  

Было прохладно и умиротворенно в этом домике. Уходя от Ариадны, я благословил и пожелал ей мирного сна. Робким жестом она остановила меня у порога и сказала:  

– Отец Павсаний, как вы думаете, мне станет лучше?  

– Да, Ариадна, тебе станет лучше. Я так думаю, но мои уверения ничто по сравнению с тем, что тебя ожидает – отвечал я.  

Был ли я в этом уверен? И да и нет, однако мы, духовенство, взвалив на себя бремень посредников Бога на земле, должны понимать, что надежда – единственное почему Бог нас избрал, если мы вообще избраны. И это, мой друг, ещё не всё. Мы должны уметь оживить эту надежду, сделать её окрыляющей. Иначе, зачем нам все эти званья, рясы, книги и притчи?  

Утром граф Стокгольм велел привести сельского скрипача, чтобы развлечь Ариадну и отогнать дурные мысли. Скрипачу щедро заплатили. И он с усердием сыграл часовой концерт.  

– Можно я посмотрю на смычок?! – спросила девушка, когда музыкант стал укладывать инструмент в футляр. – Я никогда не видела его сблизи.  

– Да, конечно, сударыня, извольте, он из отборного конского волоса.  

– И так получается звук? – удивилась Ариадна, водя смычком по струнам. – А почему не получается у меня? Такие пугающие звуки, совсем не как ваши. Господин музыкант, скрипка как будто оживает, когда вы играете.  

– Мой учитель говорил, что игра на скрипке это заповеди Христовы. Они такие ясные и простые, многие лучше нас знают, как их исполнять, но редко кто живет ими.  

– Сейчас я слишком слаба, чтобы изучать музыку. Но с радостью буду слушать вашу игру, господин музыкант. Приходите, пожалуйста, и в другой раз.  

В ответ скрипач посвятил ей незамысловатую «Сонатину».  

«Наверное, это имел ввиду отец Павсаний!» – подумала Ариадна, наслаждаясь камерной музыкой посреди леса.  

После концерта она пошла обозреть местность, где должна была провести ближайшие шесть месяцев. Пейзаж округи монастыря был воплощением воображаемого мира. Я не любитель подробно и красочно описывать ландшафт, но то было сказочное общество исполинских деревьев, лесных оврагов, речек, валунов, – земля обетованная. За деревянным домиком, отстроенным нашей братией, бил ключ, самый шумный представитель этого затерянного рая. Там было так тихо, что без щебетания ключа можно было бы просто оглохнуть. Вода из него была и вкусной, холодной и даже целебной, из-за примеси в ней неких солей, к такому выводу пришел ученый из Королевской Академии Наук, изучавший лет пять назад её качества. Вода ключа собиралась в небольшую речку, втекающую двумя рукавами в овальной формы пруд длиной не больше двести футов, с диковинными ивами на противоположном берегу и аллеей по левой стороне. Посреди пруда усилиями братии мы возвели укромный островок, раскинули там беседку со столиком и креслами и подводящий мостик. У пруда была ухоженная аллея ив, а во главе пруда, обособленно стояли две ивы, дело безграничной фантазии местного жителя, он все время старался придать этим деревьям формы возлюбленных, кавалера, склонившегося перед дамой и положившего ей голову на колени. Ариадне очень понравилось место, но связь с отчим домом вызвала в ней прилив ностальгического чувства.  

– Надо пережить, Феликс, эти несколько месяцев – открыла она сердце волчонку, утирая слезы. – Помнишь, как горячо я молилась Богу, и ты выжил, а сейчас гуляешь, как хозяин этого леса, тогда копошился как муравей у меня на полу? Помнишь, ты выжил, значит, мы продержимся. Вместе, ну что ты думаешь, маленький негодяй?  

Однако Феликс был столь увлечен новой средой обитания, что выразил всего лишь исключительную невнимательность к Ариадне, – он отплясывал, вдавливал лапы в мокрую землю, а потом тоже самое в воздух, и затем умалишеный, как угорелый метался взад и вперед по берегу пруда. Инстинкт подбрасывал ему, что лес и Ариадна его самые большие радости; вот всё то, что ему нужно в этой жизни.  

– Феликс, тебя никогда нет рядом. Разве я так поступаю с тобой?! – прокричала вслух свою мысль Ариадна.  

Само по себе сложилось, что желание пережить время стало толчком к самоисследованию. Под рукой у Ариадны были редкие книги, карты, настольные игры. Все, чем можно было скоротать время. И в её распоряжении была братия, одни из самых продвинутых теологов в королевстве.  

После пробуждения Ариадна, вооружившись моим посохом, вместе с волчонком стали бродить по окрестностям в лесу, строго придерживаясь моих указаний, не слишком отдаляясь от домика. Девушка собирала ежевику, листья, желуди, изучала тропинки и следы, мир беличьих сообществ, что сновали по деревьям. Феликс обнюхивал всё, каждую кочку и деревце, но следовал рысцой по пятам Ариадны лучше всякого телохранителя. По вечерам они шли под беседку, Ариадна крошила хлеб рыбам, которых мы завели в пруд так для гостей. Феликс свирепо скалился, недовольный повадками рыб. Ему хотелось попробовать их на зуб, как самых нахальных похитителей Ариадны.  

Каждую неделю, будучи заботливым и мудрым отцом, Граф Стокгольм наведывался к дочери, а через день присылал управляющего или кого-то из слуг, справиться, что ей нужно и поддерживая нас провизией и пожитками. Через месяц, если мне не изменяет память, он приехал пораньше и обрадованный улучшениями здоровья Ариадны, находился в отличном расположении духа. Его лицо сияло от счастья. Граф торжественно вручил дочери повязанную лентами коробку.  

– Что это? – нетерпеливо распаковывая перевязь, спросила Ариадна. – Всю жизнь я в твоих подарках.  

– Вот поэтому ты у меня такая одаренная...  

Они мечтательно ступали под сенью аллеи ив, направляясь к островку. Эти насаждения ив я называл статуей ветра.  

– Отец, это палитра, а это что? Краски?! А зачем? Я... рисование?  

– Тебе не нравиться моя мысль?  

– Нравиться, но, ты же сам знаешь, я не умею рисовать.  

– А кто умеет? Всему приходиться учиться. Ты не умела ходить и ты научилась, ты не умела говорить и научилась. Если чего-то нет, это не значит, что оно не может быть, Ариадна. Тебя не было на свете и мать родила тебя. Я не знал кто ты и Бог дал мне познать это великое счастье. Моя цель, чтобы ты попробовала заняться живописью. Я принес тебе палитру. Ты должна знать, что проживая цвета и оттенки, формы, изгибы и трещины пространств мы постигаем в тайный смысл счастья бытия.  

Я привез тебе мольберт, кисти, карандаши, холсты. Всё там, на лошади. И сегодня я не менее счастлив, когда ты пролепетала свои первые слова. Нарисуй мне этот лес и эти деревья, этот домик и родник. Этот пруд. Всё, как видишь и как получится. Ты заметишь, что получится, лучше чем ожидала. Ты способна, ты чувствительна, ты станешь прекрасной художницей, я верю.  

Граф нежно обнял дочь. Феликс, задрав голову смотрел на них, раздумывая над тем, что в сушности Стокгольм не так уж и плох. Если бы это была пес, он забарабанил бы хвостом.  

Ариадна обожала отца, чтобы не послушаться его полезного совета. Днями напролет она взялась рисовать лес. Позолоченный сентябрьский лес переродился. Выдалась необычная теплая осень и лес, угождая девушке, каждое утро переодевался как франт, в самые непредсказуемые и изумительные оттенки цветов. Золотой, огненный, цвет красных яблок, рубиновый лес. А в желтизне этот разыгравшийся не на шутку лес уступал только солнцу и палитре Ариадны. Мы с ней несколько раз побеседовали, что она должна писать и постепенно она сама изобрела свой метод, как достигать понимания того, что хочет и должна изобразить на холсте. В ее картинах, где не было даже намека на отточенное мастерство шоклы, слышался гимн жизни. В этом божественном местечке, даже в самом микроскопическом и незначительном, трудно было не столкнуться с олицетворением жизни, но как показать, что ты гармоничен с ней, а не безобразен? В своих полотнах Ариадна целеустремленно добивалась этого. Я подсказывал, что мне приходило в голову.  

Цветок виктории тянулся внутренностью к солнцу. Заросли тысячеузорного папоротника с каждым разом усложнявшие ей задачу, успокаивали ум. Розовый мрамор в белых крапинках, созревал за дубами, купаясь в неге осенних лучей. В толстенных паутинах точно в гамаках висели зазнавшиеся оводы. Стаи разных птиц скучивались и проводили переклички. Жеманно загорали на излучине ручейков заросли осоки. Ариадна пускала хороводы лесных цветков по пруду, устраивая помпезные разноцветные парады на водной глади. Такие вещи стоят быть написанными.  

Однажды Ариадна отважилась вместе с волчонком забрести в пещеру, где было сыро и темно. Пещера уходила глубоко под землю и оттуда дохнуло зловещим дыханием и приглушенным, тупым стоном земли.  

А однажды прибежал непоседливый Феликс, скуля, и прося её посмотреть, что он нашел. Далеко от домика под слоем опавшей листвы торчали оленьи рога.  

– Сюда наведываются и олени, но в основном мелькают силуэты ланей. – пояснила русоволосая сестра Мария, помогая Ариадне, управиться со скарбом художника. В прошлом году братья Иосиф и Лаврентий нашли тут скелеты двух ланей, матери и детеныша. Здесь водится много волков, но на людей, как ни странно, они никогда не нападают, Господь бережет нас.  

За прудом в лесу стояла небольшая хижина. Там жили старики-крестьяне, муж и жена Хильдегарды. Два-три раза в неделю Ариадна приходила к ним с визитом. У Хильдегардов было тепло и пахло лепешками; особенная уклончивая манера беседы превращать явное в запредельное для понимания. Чете полюбилась эта спокойная родовитая девушка, разгуливающая с волком, что по странности вполне сопутствовало духу этих людей. Стариковская хмурь сбегала с их лиц, когда голос Ариадны возвещал, что к ним в гости пришла сама юность и несет им масло и что-то вкусное из еды, откладываемой только для них.  

– Вы, дворяне, богачи, помещики, никогда не готовите, не варите, все вам подают к столу готовым. Вот поэтому вы и не знаете, сколько надо мучиться у печки. – шепелявила старушка Хильдегард, мешая ложкой гороховый суп.  

– Я жду одобрения отца Павсания. И после этого я смогу отправиться домой. Я возьму вас с собой и вы будет жить больше никогда не испытывая лишений. – сказала однажды Ариадна, разглядывая крючочки чертополоха, который зацепился за подол платья.  

Старушка ухмылкой ответила на искреннее предложение Ариадны. Только по учащенному постукиванию ложки нужно было понять, что она подыскивает ответ. Потом эти размышления пролились сквозь установившуюся тишину.  

– Я не испытываю лишений. Это лишения для тебя, дорогая. Я, наверное, никогда не сумею уйти от этой аллеи ив вдоль пруда. От монастыря и от пруда, от этой убогой хижины, от этой убогой хижины. – повторила Хильдегард. – От моей молодости.  

С нескрываемым раздражением старушка метнула взгляд на Ариадну, чтобы ощутить свое превосходство, однако глаза девушки заблестели от слез.  

– Мои лишения – это все что у меня осталось. Может быть и в этом заложил Создатель какой-то смысл, раз они существуют? – с тоном раскаяния и примирения уточнила Хильдегард. – Лучше попробуй-ка суп, и скажи, может чего-нибудь добавить?  

– У тебя красивая родинка, девочка. – сказала старушка, не дожидаясь ответа, чтобы примирение было полным,. – Это от матери?  

Позвал Мартин и старушка пригласила Ариадну в мастерскую мужа. Много лет он уже промышлял гончарным делом.  

– У меня уйма работы: утварь для монастыря, ближайшие селения, все нуждаются в моих изделиях. – поприветствовав, стал рассказывать Мартин, ещё до того, как Ариадна спросила его о чем-либо. – Каждый день я вывожу по двадцать кувшинов на этом гончарном круге. – Раньше это было для меня искусством, сейчас ремесло. В молодости я не мог разобраться, зачем это делается: для людей или для себя? Одним чуть излишним прикосновением пальца я могу всё испортить. И так бывает в любом из изящных искусств. Так зачем эти попытки и самотерзания, поиски, искусство? Всякий из нас хочет стать бессмертным, вечным и каждый наш поступок подвержен этой идее. Собственное дитя это духовный проводник по времени, но мы хотим, чтобы в жизни остались, самое неумирающее, наши руки. Я считаю руки это душа человека, что он из себя представляет. Большинство мыслителей склонны считать таковыми глаза...Я не буду отрицать, кажется, они дополняют друг друга, как небо и солнце.  

– Мартин, не путай девочку своей стариковской философией. – заворчала старушка Хильдегард. – Лучше покажи нам твои новые горшки.  

Вечером старушка провожая Ариадну, накидывая ей платок на плечи, задержала её около пруда.  

– Старушка Дженни много стала говорить в нынешнем месяце, сделай мне замечание. Мартин запрещает мне столько болтать, он говорит слова мешают нам быть людьми. А я люблю говорить. Я люблю слова, для меня они уютные, они это дома. В них живут столько разных существ, историй и воспоминаний.  

– Вот там у пруда, хотела я сказать тебе, мы с Мартином в первый раз встретились. Сорок лет назад. Почему сорок? Трицать восемь... Тридцать восемь лет назад. Он работал в поместье у старого графа, у твоего деда и по вечерам отлучался ради меня. Семь раз встречались пока он... Он мне сказал, что ему трудно было вымолвить, я тебя люблю, или люблю тебя.  

Дженни уперлась взглядом в пруд в свое отражение, нагнулась и посыпала её горстью земли. Осклабившись, она продолжала:  

– Столько лет прошло, дай Бог вам прожить, больше чем все эти годы счастья, Мартин потом признавался, что это было для него очень незначительно сказать: «я люблю тебя!» и потом, дорогая вы моя, он стыдился своего голоса, когда произносил эти слова. Что это удивительно? Он стыдился голоса, когда произносил эти слова. И когда Мартин пришел на наше седьмое свидание, он был одет в новый землистого цвета сюртук, который ему так шел, усадил меня вон там у дуба, положил голову мне на колени и сказал сотрясающим пространства самым свободным, бархатным, воздушным голосом, который мне вообще довелось когда либо слышать:  

– Джени, я так тебя люблю, я так тебя люблю.  

А потом мы оба плакали...  

Старушка набрала воздуха и лицо её снова озарилось сиянием:  

– Когда мы поженились, Мартин посадил ивы у пруда. Всю жизнь он придавал им формы, возлюбленных...Возлюбленного склонившегося на колени возлюбленной. В память того единственного и страстного вечера, когда мы признались друг другу в любви, были парящими птицами, существами, преодолевшими земное притяжение, сбросив тяжесть мучащего нас духовного несовершенства. Вы заметили ивы, Ариадна?  

Мы, старики, предпочитаем рассказывать о трудных временах, как о сказках. Жили-были, а сейчас этого нет. К сожалению. Я так жонглирую воспоминаниями и годами, как мой Мартин управлял некогда играючи усадьбой вашего деда. Он такой мудрый! Мне не забыть того, как однажды нам стало совсем невмоготу, – умер наш второй сын, ваш дед нанял другого управляющего на место Мартина, мы остались совсем без средств к существованию. И что мне было делать? Я вышла поплакать, нет ни о какому самоубийстве я и не думала, как сейчас делают молодые люди, лишь постучаться в дверь невзгоды. Я вышла к пруду и внутреннее побуждение отнесло мой взгляд на ивы, которые, я считала чудачествами Мартина и всё время посмеивалась над ними. Девушка-ива склонилась над своим кавалером. Её волнистые руки укрывали его лицо от ненастья и врагов и гладили волосами его усталое лицо. И я подумала, в чем же их безмолвный урок? Мне стало легче от этих ив. Удивительно, наши чудачества придают нам силы...Не так ли Феликс? А ты подрос, оболтус! Вы замечаете, Ариадна? Скоро волчищем станет. И побежит истреблять живность леса.  

Старушка Дженни не ошибалась, Феликс хорошел по часам. Он стал стройным и высоким, набрался веса и форм настоящего волка. Повадки его стали воровитее, иногда он мог стащить с кухонного кусок говядины, иногда косился на кур Хильдегардов. Теперь он уже спал на крыльце, сбивал лапой миску и питался исключительно из рук Ариадны. В конце января он стал все чаще и продолжительнее отлучаться и приходил неимоверно измотанный. Ариадна пригорюнилась, когда её осенила мысль, что волка нельзя привязать к себе, а потом она подумала об отношении двух личностей, возможно ли кого-то привязать к себе, не убив в нем то, то что любишь? Все же её выводили из себя однообразные расспросы людей о Феликсе, которые будто бы приготовляли её к худшему.  

Одевшись потеплее, набросав эскиз будущей композиции, Ариадна раскидывала «лагерь» перед природной картиной и продолжала писать посеревший лес, скинувший листву. Вечером или утром, если был сильный холод, она лепила из глины разные фигуры и относила для обжига Мартину. Он научил её обрабатывать воск и создавать свечи миловидных форм, где проявлялась недюжиная фантазия девушки. Силы её духа расцветали под влиянием плодотворного труда, работы ума, чтения Библии, наших бесед о Боге, судьбе и месте человека в Поднебесной.  

Вскоре в свои права вступила и зима, предваряясь ночными заморозками и корочками льда на пруду. Морозный воздух укреплял здоровье Ариадны, вызывая положительные встряски организма, и мы с графом приняли решение оставить её на всю зиму для полнейшего выздоровления.  

В начале декабря после вечерни повалил густой снег. Беленое утро для Феликса стало откровением, он барахтался в сугробах, зовя Ариадну воспринять это чудо так же восторженно.  

– Феликс, что это такое? Ты можешь ответить? Феликс, удивляешься, а, знал всё? – кричала она, разрумянившаяся от бега по аллее.  

Монахи убирали тропы к монастырю, даже в них этот ликующая пара вызывала неподавленные эмоции снисходительной улыбки и мирского существования.  

Ариадна обратила внимание на ивы Мартина, которые накрытые снегом манили ум ещё в более романтические домыслы. Игра форм и мелизмы цветов при преобладании белого оказались преподаны в тонком исполнении, шедевру Мартина покровительствовал художник, величайший из всех.  

Одним, выдавшимся солнечным декабрьским днем, я предложил Ариадне сходить к отцу Осие, вот уже несколько лет уединившемуся в келье, на невысокой горе. Ариадна была поглощена фантазиями об очередной картине и замедлила с ответом. Однако не хотела отказывать и согласилась, скрепя сердце, зная, что я не отведу туда, где она может остаться недовольной.  

Мы вышли вместе с зарей из домика. Ариадна находилась в предвкушении чудесного похода. Феликс держался с достоинством вельможи.  

– У него период позерства. Я тебе покажу, плут. – сказав это, Ариадна побежала за ним и шутя отшлепала по бокам. Феликс сорвался с места и очерчивая нас огромными кругами, обессилевший приплелся к нам после получасового бешенного бега.  

Я взял с собой мула, на которого через полчаса усадил Ариадну, чтобы она не утомилась от перехода. Человеческое воображение не сможет представить такой простор, что можно увидеть с той горы. Внизу как человеческая мысль, извиваясь и ища выхода, неутомимая река пробивала свою дорогу к истине. Лютики, эдельвейсы, розмарин, филодендроны росли на склоне, одетые в серебристые накидки инея. Со склонов всходил пар облаков. Вершина горы белела, так будто все тот же безымянный художник устроил конкурс белого цвета.  

– Ариадна, помнишь из Писания? И произвела земля зелень, траву, сеющую семя по роду и по подобию ее, и дерево плодовитое, приносящее плод, в котором семя его по роду его на земле. -напомнил я.  

– И увидел Бог, что это хорошо. – дополнила Арианда, хотя её внимание было приковано к этим едва ли не вымышленным пейзажам горной панорамы.  

Отшельник стоял к нам спиной на балконе, свешенном над скалистым обрывом. Облаченный в белую плащанину, словно вышитый из света и любви, этот человек неповторимую излучал ласку, радость и сияние. Он протянул руки навстречу девушке.  

– Дочь моя, даже в мою обитель, оторванную от суэты мирской, доходят вести о тебе.  

Зачарованная Ариадна преклонила колено.  

«Как будто кто-то другой изнутри ладонями, воздетыми к светилу, высвободился из меня...» – рассказывала она мне впоследствии.  

– Вы удивляете нас каждый раз, отец Павсаний, – обратился ко мне отшельник, принимая мой поклон. – При каждом визите всегда что-то новое и ни на что не похожее. Девушка и волк, а с ними монах. Прямо как из кельтской легенды.  

Отшельник приподнял девушку и поцеловал её в лоб.  

-Как говорит Иисус: «...Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа...» – Так доверяй, тому, что приходит из ниоткуда, так как оно не имеет связи с вещами.  

-Реки лет, а ты пойдешь к своему совершенству. – наставлял отшельник. – Но иногда река может стать морем, и море Вселенной.  

– А что будет потом, святой отец?  

– Потом? А потом будет, все, как было раньше. Ничего нового. Потом просто нет, оно не нужно. – ответил отшельник.  

– Святой отец, Господь дает таланты мне наполовину, где я должна был искать остальную половину? – допытывалась Ариадна. – Я так хочу приникнуть в красоту людей, природы, растений и животных, написать это все. И я не могу найти в себе эту другую половину таланта.  

Отшельник по-отечески погладил её по голове и пошутил.  

– Ты хочешь пожаловаться мне на Господа, дочь моя?  

Он указал на долину, разверзшуюся под нами.  

– Во времена без вдохновения посмотри на мир, который не знает столько о Творце сколько ты и все-же повинуется ему. Ребенок мечтает о небе и бежит с воздушным змеем в руках, птенец ждет освобождения сверху от прилетающей матери, волк воет при лунном сиянии. Творить – порой равнозначно готовности.  

– У тебя есть всё, что тебе нужно в жизни. Приободрись! – сказал он твердым голосом.  

Мы уходили от него исполненные радости и довольства, Ариадна с мечтой о своем мольберте, я о силе Духа Святого переворачивающего всё, что казалось таким трудным и недосягаемым.  

– Что он имел ввиду, что нет "потом"? – спросила меня Ариадна, собирая для гербария розмарин.  

– Всю жизнь мы блуждаем в поисках того, что прямо перед наши носом, в наших руках, в нашем разуме, Царство Божие. Я думаю, что Бог больше любит из-за того от чего мы можем отказаться, нежели что мы пожелаем.  

Через неделю заявился тот самый испанец, идальго Пабло, который показался Ариадне вовсе не таким бахвальным.  

– Вы как царица сказочного леса, Ариадна! – воскликнул горячный идальго, целуя руку девушке. – Вы стали ещё прекрасней. Эти дивные локоны, эти глаза. Клянусь честью, вы фея.  

– От вас давно ничего не было слышно, Пабло. Отец говорил, что вы поехали в Персию.  

– Да за четыре месяца я пересек Европу, похитил её красоту и вернулся сюда, чтобы увидеть вас. – не сдержался Пабло.  

Он принес Ариадне в подарок персидскую книгу о Востоке. В ней красочным языком рассказывалось о бескрайней пустыне Сахаре, которая лежит в далекой Африке и живущих там берберских племенах, о Тадж-Махале, Мавзолее, который раджа построил в честь своей боготворимой, безвременно почившей жены. В книге описывался рецепт приготовления рахат-лухума, а в разделе боги Древней Греции клыкастый пес с названием Цербер заставил Ариадну углубиться в чтение.  

– Он охраняет вход в загробное Царство Аида. – вставил слово Пабло, пользуясь возможностью поймать взгляд Ариадны.  

Вечер они провели в беседке на островке и, увлекательно рассказывая о своих приключениях Пабло неожиданно запнулся, вынул из-за пазухи небольшой кожанный мешочек и начал развязывать. В нем лежали жемчужные бусы с восточным орнаментами.  

– Клянусь, Ариадна. Я мчался к вам сквозь пустыни и горы, сквозь землятресения, которые хотели загородить мне путь. Я хотел доказать вам и себе, что так вас люблю, но отдалился от вас. Я доказал и смог, что можно свернуть горы, когда любишь. Завтра я уезжаю в армию, и если вернусь, то никто не сможет остановить меня, жениться на вас.  

Ариадна, покраснев от смущения, с опущенной головой слушала жаркую речь благородного идальго.  

– Никто не сможет остановить меня. А Феликс очень вырос, ей-богу. Он не убегает в лес? – идальго сменил разговор и улыбнулся, не почувствовав, как затронул больную для Ариадну тему.  

Феликс не подходил к Пабло близко, он и не рычал на него, как делал на некоторых из монастырских братьев, но в звере видна была настороженность и брови на морде показывали его враждебность. Вздрагивая и весь собравшийся, Феликс издали наблюдал, как Ариадна прощалась с Пабло. Идальго стоял у оседланной лошади, держа в своих руках запястья прекрасной Ариадны, но он был джентльмен прежде всего и лишь позволил себе обнять девушку, как сестру. Вскочил на лошадь и был таков.  

Ариадна, опустошеная направилась к домику. После заутренней она отозвала меня в сторону. Глаза её полны были печали:  

– Это любовь, отец Павсаний? То, что происходит с мной?  

– Да, если тебе больно, как никогда и тяжело, как никогда. Это любовь, дочь моя. Потому что не бывает избавления без страданий.  

Ариадна заплакала, опустившись на скамейку. Её всхлипывания привлекли Феликса. Волк тяжелыми шагами приковылял и уставился на Ариадну как в тот день, когда прозрел. У Феликса был какой-то внутренний флюгер мироощущений и он интуитивно переводил в свой язык каждую ноту человеческого настроения. Я позаимствую бы одно великое сравнение, «...даже Соломон во всей своей славе не одевался так»...как этот грациозный хищник. Когда инстинкты были на пределе всё существо сосредотачивалось в гипнотизирующих глазах Феликса. Его треугольные уши готовы были выхватить самые незаметные шорохи души Ариадны. Я сравнил бы его наружность с обнаженным мечем дамасской стали. Его ледянящая душу физиономия передавала всю палитру человеческих эмоций. Длинноногий и массивный, косая сажень в плечах, заботливо укрытый непроницаемой для морозов шерстью, прирожденный вожак, при все своем могуществе Феликс не мог проникнуть в неизбежность трагедии Ариадны. Да что Феликс, даже человек, проповедующий суть неизбежного, всегда стремиться одурачить силы, которые приводят в движение жизнь. И в наказание ему потрескавшиеся на холоде  

Это девушка была мне почти дочерью, каждая её слезинка обжигала мне сердце. Она никогда не поднимала вопроса о своей обреченности, ни слова о смерти, и я могу заявить по прошествии стольких лет, что её светлая красота покорила самые могущественные сверхъественные силы и они оставили её здесь только для того, чтобы показать остальным людям, к чему надо стремиться в жизни.  

Я проводил Ариадну домой, мы долго беседовали и она спросила меня.  

– Почему, отец Павсаний, Бог смешал в моей жизни столько хорошего и прекрасного и неприятного вместе?  

– Он не смешивал, дорогая. Он любит тебя. Он так тебя любит. Как не способно никакое другое существо.  

Лицо Ариадны просветлело. Она прочитала две главы из Нового Завета и легла спать рано.  

Она была разбужена служанкой:  

– Госпожа Ариадна, вы бредили во сне.  

Множество чувств поднялось в Ариадне от свежего впечатления сна незабытого сна, на губах все-таки держались какие-то странные слова: откровенный и равнозначный. Она с трудом заснула, Феликс беспокойно бегал вокруг дома. За последние дни его было не утихомирить.  

Утром, после беспокойной ночи возни, скрежета по полу крыльца, она вышла для прогулки, но Феликса там не было.  

«Почему? Он обиделся?» Совесть уколола своим беспощадным острием. В последние дни, она не слишком заботливо обращалась с Феликсом.  

Феликс не приходил весь день, ни на следующий и только на третий день запыхавшийся разгоряченный, взъерошенный огромный волк взбежал на крыльцо.  

– Феликс, ты вернулся?! Ты вернулся! А я думала, что ты забыл меня?! Я так ждала тебя, маленький негодяй! Хочешь я больше не буду называть тебя так?! – Ариадна была безмерно счастлива, её молитвы сбылись, бог вернул его её Счастливчика. Вот это было настоящее счастье.  

Он обнимала и прижимала его е себе, он терся о её руки всем телом, лизал ей лицо и руки. Он уже пахнул лесом и странными запахами. В глазах плясало что-то дикое, вырвавшееся из рамок человеческих понятий. Она зашла в дом, чтобы принести ему что-нибудь поесть, но Феликса уже не было. Волк перебегал тропинку у ив и без оглядки всей прытью понесся в лес. Одиозные серые фигуры замелькали за дерьевями. Стая увела его за собой. Это было волчье прощание Феликса. Держа в руках полный горшок варенной телятины, Ариадна глядела вслед, стремясь постичь, какая сила уводит его подальше от неё, что за сила делает её такой одинокой, оставляя без верного друга. Волнобразно накатывались знания и понимание, что вот эта боль равнозначно слову никогда. И почему мы так не любим это слово и так обожаем всегда. Больше Ариадна его не видела.  

Она ждала его возвращения ещё месяц. В людских словах Ариадна не нашла надежду. Я без преувеличений объявил, что волк вернулся к своим и она должна этому быть только рада. Старушка Дженни даже не высказала соболезнований,  

«Малышка, может быть он стал бы опасным! Это зверь.»  

Прислуга, молчаливо переминалась с ноги на ногу от печального выражения грусти на лице Ариадны. Граф Стокгольм, вот он был обескуражен. Это ведь был отец такого ребенка.  

– Он вернется, дорогая. Он вернется. Ты увидишь, он ведь получеловек. Он не сможет прожить без тебя. Если хочешь, я закажу для тебя щенка ирландского волкодава. Ну, не печалься... Или другого такого же волчонка.  

Но мы же, знаем, фатальный исход, Феликс и не собирался возвращаться. А Ариадна не собиралась думать о другом четвероногом друге. Она терпеливо ждала его полтора месяца. Но однажды её чаша её терпения переполнилась и она без обиняков высказала то, что оделевало её, что думала о неблагодарном поступке Феликсе:  

Неблагоразумно мечтать о волке, больше чем о Пабло. – Возьми меня, отец, домой. Умоляю тебя. Я так хочу домой. Я не могу больше оставаться тут. Я так хочу домой – сказала она просто. Вся её привязанность к этому месту разом оборвалась.  

Во время проводов она не утаивала слезы. Состояние её духа можно было назвать подавленным. Её живой взгляд потускнел.  

– Ариадна не смогла победить в себе свое желание, отец Павсаний. Я не смогла усмирить в себе желание владеть Феликсом. И поэтому Бог отнял его у меня. А у меня осталось столько картин написать. Весна.  

– Расставание в помощь нам. Мы становимся мудрее. Всё проходит, Ариадна. Не забывай о беседе с Богом. Это самое важное для человека. – я не мог сказать ничего более утешительного.  

Нагруженная подарками от братьев и сестер графская карета двинулась и вслед за ней упал занавес первого действия этой человеческой драмы. Вскоре настоятель отправил меня в Лейпциг принимать экзамены в Местный университет по богословию. Я провел там всю весну и лето. Любители теплых времен года считают, что самые прекрасные минуты их жизни случаются в эти сезоны. Я сам не знаю, каким образом возразить на это утверждение. Те весну и лето я провел в долгих размышлениях о Ариадне и волке. Я горячо молился и питал иллюзии, что Ариадна будет жить вечно, а волк вернется в её мир заново. Я писал девушке, справляясь о её здоровье. Она отвечала, что выздоровела и каждый белый день находится в отличном настроении. Пишет картину за картиной и с её руки не сходят пятна от маслянных красок. Она решилась даже на серию, а отец выписал ей из столицы художника-учителя. От Пабло не было никаких известий после начала военной кампании. Граф Стокгольм опять что-то строил и спускал на воду новое боевое судно. Принц Карл готовился к морской войне. Я знал, что Ариадна никогда не могла полностью выразить свою боль, у неё все получалось мимо, кроме картин и глаза показывали её терзания.  

В августе я получил срочное послание от Стокгольма. «Приезжайте поскорее, отец Павсаний, вы мне очень нужны, дело касается Ариадны!» У меня заколотило сердце. Я отпросился и не жалея ни денег ни лошадей, помчался в Кремс.  

Ариадна была здорова, выглядела здоровой, но в её очаровательных глазах можно было узреть умирающего человека. Мы, все кто её любили, смогли отсрочить час смерти больше, чем на год. Она вернулась домой, свободной, человеком, понявшим прекрасный смысл смерти, если не в словах, то сердцем.  

Она показывала мне свои полотна, иногда такие наивные, такие эмоциональные, дышащие нервами, глубочайшими переживаниями, она вдруг остановилась:  

– Зачем я это всё рассказываю, всё это уже не имеет никакого значения, Отец Павсаний. Я умираю, я поняла, вы скрывали это меня, вы берегли меня, как зеницу ока. Но я хочу умереть и проснуться такой же дикой, какой стал Феликс, без дома и званья. Желания и цвета мои не оскудели. Вам лично я хотела сказать, что... мне не хватает слов, тогда я сбежала из монастыря, от своей безысходности; всегда проигрывала, Феликс ушел, Пабло пропал без вести на этой бессмысленной войне, Создатель забирает мою жизнь. Видно я рождена под несчастливой звездой. В монастыре, я была на грани, хотелось просто оставить себя, бросить саму себя и уйти. Я всегда все преувеличивала, свои мечты, воздушные замки. Но и это уже не имеет особого значения. Я жалею, если чем-то вас обидела, отец Павсаний или не оправдала ваших надежд. Я несказанно рада, что вы помогли мне преодолеть мою гордость и пожить в этом прекрасном монастыре. Я озарилась сознанием, для чего живу и для чего можно жить. Ради свободы, свободы выражения той любви, что внутри меня. Я поняла, что умру везде: на земле, в небе, в комнате, без стыда умирать, забыв о стыде. Стыд это дело живых.  

– Останьтесь со мной несколько дней ещё. – Её прекрасное лицо было худым, щеки впалыми, и осунувшимся от бессоных ночей. – Вы знаете меня лучше всех. Может завтра я больше об этом говорить не буду. Если вернется Пабло скажите ему, что я всегда ценила в нем благородного рыцаря и стала бы его женой. А когда вы поедете в монастырь... – глаза её наполнились слезами, она вытерла их и кротко добавила – Найдите меня там. Я и сейчас там живу, вместе с Феликсом. Каждую утро я просыпаюсь и думаю, что я там, в нашем старом домике, я выйду на прогулку и на крыльце меня преданно будет ждать мой маленький негодяй...Найдите нас там.  

Я выглянул в открытое окно, чтобы не поддаться нашедшим чувствам. Внизу в нескольких шагах отдавал слугам распоряжения блистательный граф Стокгольм, его плечи были опущены. Этот человек, который не давал спуску никому во всем королевстве, был похож на остов стяжавшего неувядаемую славу корабля, но всего лишь остов, птицу, накрывшую своим телом свое гнездо, но не в силах спасти птенцов от законов более истинных и, следовательно, суровых.  

Ариадна умерла через день в своей мастерской, рисуя до последней секунды. Сердце не выдержало слабости. Старая служанка оплакивала её со словами, что так умирают люди, которых Бог любит больше всех.  

Граф Стокгольм, видя как мало ей осталось жить, дорожа каждой минутой, проводил с ней любую свободную минуту. Утром он выехал навстречу принцу Карлу, который хотел повидаться с крестной. Они опоздали на какие-то полчаса. Было так невыносимо видеть этого деятельного человека, рыдавшего на плече своего великого родственника.  

Похоронив Ариадну, я в поспешности, убегая от отчаяния, отбыл в монастырь. Меня встретила взволнованная сестра Мария.  

- Отец Павсаний! Там около ив! Там. Это Феликс...  

– Сестры говорят, что он выл всю прошлую ночь. Отец Павсаний, я боюсь допустить, но может это от Дьявола? Знаете, он замолчал после того, как зашла Луна?  

Я отправился на вечернюю молитву взбудораженный этими мыслями. Феликса хорошо знал почти весь монастырь и, вряд ли кто-то мог ошибиться в его персоне.  

После одиннадцати часов я не устоял перед соблазном выйти к пруду, втайне уповая на то, что ещё не все сказано в этой истории о Ариадне, надеясь встретиться с Феликсом. Бояться его у меня не было никаких оснований.  

Стояла лунная августовская ночь и через скрипящий мостик, гед каждая доска был амне знакома, я медленно шагал к островку. Мне не пришлось долго искать его. Лоснящаяся шерсть Феликса и властные телодвижения завораживали. Внешне это было возмужавшее существо, внушительных размеров, с жуткими с огнедышашими глазищами. Он узнал меня, но я ему не был нужен. На мой оклик Феликс вздрогнул, продолжая сидеть, как вкопанный у беседки. Через минуту он стал завывать.  

В вое есть столько сверхъественной силы. Возможно, я был очень сильно расстроен смертью Ариадны и возбужденный разум сознательно хватался за все подробности этой лирической истории, чтобы я не мог думать об одолевающей истоме, когда мне надо было блюсти внутрений траур.  

Вся околица сплелась в мистические флюиды, разряды чувств, глухой рокот изливающейся воды ключа, запаха крапивы и влажного воздуха. Сквозь окружающее пространство пронесся ветер и пара возлюбленных ив прижалась друг к другу в объятиях.  

Это была Луна, дух Ариадны и она выплыла, как балерина среди лебединного танца.  

– Уууу! Ууууу! Ууууу! – выл Феликс с неподдельной, бесконечной тоской. – Уууу! Ууууу! Ууууу!  

И почудилось мне, как он отдавал свое сердце Луне.  

– Я так тебя люблю. Я так тебя люблю. Я так тебя люблю! 

Муравьишка любил муравейник, неосознанно, но до самозабвения. Хотя мур, как он ласково называл свой дом про себя, и являлся безобразной кучей, сложенной под березой из всякой дряни. Отсюда ему впервые открылся весь этот прекрасный и яростный мир. Куда бы ни забрасывала его служба, будь то куриное море или осиная малина, голубиная слободка или земляничный край, он с нежностью вспоминал родной мур.  

Детство прошло в темной, тесной дыре. Зато там было тепло и сухо. Мурик лежал в яйце и протекал через предыдущие воплощения. А их накопилось не мало. Украшением, несомненно, являлась бытность скарабеем. За прошедшие тысячелетия детали и подробности потускнели, но осталось ощущение собственной божественности и непреходящий привкус навоза. И зародыш с брезгливой гримасой горделиво распрямлял в оболочке крохотное тельце.  

Суета обыденности рядового муровца постепенно стирала из памяти эзотерические воспоминания. Круг серых буден замыкался на нескольких повторяющихся ситуациях. Рейды на границы троп, облавы на чужаков, глубокая разведка территорий неизведанных запахов, борьба за зоны влияния с рыжими ублюдками из-под дуба. Суровое, но достойное существование не оставляло времени на поиски смысла жизни. Обязанности были вбиты глубоко и накрепко, а право дано одно – исполнять их. Взамен муравьи имели счастье единения, по-своему справедливого распределения пищи и самочек и не страдали комплексом неполноценности. Даже не годный к службе инвалид имел право не умирать с голоду, а при желании подработать пастухом тлей. Ползающие рядом интенданты и строители тоже казались ублаготворенными.  

Установленный свыше порядок претворялся ежесекундно неукоснительной службой того же мурика, готового отдать и не раз отдававшего за него жизнь. Да его и не спрашивали. Брали и снова давали, как бы напрокат, взаймы.  

Однажды, преследуя обнаглевшую гусеницу, уничтожавшую тлиные пастбища, мурик очутился на самом краю березового листка. Порыв ветра сорвал листок с ветки и поднял над лесом. Струхнувший было, мурик пришел в себя и, вцепившись всеми лапками, посмотрел вниз. Открывшийся вид поразил воздухоплавателя. Покачиваясь на восходящем потоке, он начал обретать память, доселе не открывавшуюся ему. А, может быть, это была память ветра? Или солнышка, клонившегося к закату? Кто знает. Мур представлялся теперь просто кучей дерьма, чем он и был на самом деле. Друзья-сослуживцы – безмозглыми исполнительными убийцами, работяги – биороботами с примитивными программами. Мурик не знал таких слов, но уже чувствовал и прозревал их.  

Его несло и кружило, а затем опустило на воду и волной вынесло на стремнину. Здесь охотилась стайка молодых судачков. Один, совсем глупый, с размаху проглотил листок вместе с муриком. Необычная смерть перевернула все его будущее.  

Закон гласит, что в следующем воплощении ты возрождаешься в облике пожравшего тебя.  

Начинался новый круг бытия. Мурик лежал в икринке. Неподалеку шевелилась ужасная гадина с выпученными глазами и огромной пастью. Она, облизываясь, поглядывала в его сторону. Хорошо, что икрёнок не ведал законов. Поэтому он мог наслаждаться каждым мигом, в котором видел, слышал или вообще как-либо ощущал.  

Тварь плавно подплывала к икре, как вдруг на нее опустилась длань Божья и выдернула из воды.  

Несомненно, чудесное спасение от бездарной гибели еще до рождения было доброй приметой, залогом значительных событий, ожидавших его в непривычной судьбе.  

И икрёнок-муровец сладко забылся в терпеливом ожидании.  

Я так и затрясся, услышав эти ужасные слова. Доктор сказал их так, будто всю свою жизнь он прожил перед зеркалом, готовясь их сказать. Мистер Шерлок Холмс выпучил глаза, которые стали прозрачными и твердыми, как алмазы, и выпятил вперед узкую волосатую грудь, всем своим видом показывая крайнюю заинтересованность. 

- Вы это сами видели? 

- Так же как вижу сейчас бородавку на носу у доктора Ватсона. 

- И не известили об этом в полицию? 

- Чтобы меня увезли в сумасшедший дом, откуда я с таким трудом сбежал? 

- Как случилось, что следы никто больше не видел? 

- Ну, следы были ярдах в двадцати от тела, а полиция… Мало того, что они приехали уже навеселе, так еще и у меня постоянно виски клянчили. Они просто не обратили внимания на них. 

- А много ли бегемотов на болотах? 

- Да просто житья нет, но это были не их следы. 

- Вы сказали, что следы были очень большими? 

- Ненормально большими! 

- Но они не приближались к телу? 

- Нет. 

- А какова ночь была? 

- Сухая и темная. 

- Как насчет дождя или снега? 

- Да так, не очень. 

- А на что похожа аллея? 

- Ну, она похожа на аллею с двумя рядами густых кустов шиповника двенадцатифутовой высоты по бокам. Дорожка в центре примерно восьми футов шириной. 

- И ничего между кустами и дорожкой? 

- Нет, только узкая полоска грязи примерно в шесть футов. 

- Если я правильно уразумел, в тисовую аллею можно проникнуть только с одной стороны через калитку? 

- Ну, можно, конечно, и через забор перелезть, но калитка там действительно только одна. Выход прямо на болото, на ней так и написано. 

- Больше никаких входов-выходов? 

- Нет. 

- Таким образом, чтобы достичь тисовой аллеи, мы должны или выйти из дома по направлению к болоту, или войти в калитку с болота? 

- Там есть еще один выход невдалеке, через летний домик. 

- А сер Чарльз добежал до него? 

- Нет, он дал дуба в пятидесяти ярдах от домика. 

- А теперь скажите мне, доктор, и это очень важно, следы были на грязи, или уже на дорожке? 

- Нет только на грязи. 

- Справа или слева? 

- Если стоять лицом к болоту – слева. А если спиной – справа. 

- Очень любопытно. А калитка была закрыта? 

- Закрыта и заперта на огромный амбарный замок. 

- А какой она высоты? 

- Четыре фута три дюйма с половиной. 

- А вот, скажем, бегемот мог бы её перепрыгнуть? 

- Маленький мог бы. 

- А большой? 

- Нет, от земли не оторвался бы. 

- И вы не видели никаких следов около калитки? 

- Нет, ничего. 

- Боже мой! Что же вы не посмотрели? 

- Да что вы! Я смотрел, лично! 

- И ничего не нашли? 

- Там все было перемешано. Сер Чарльз простоял у калитки минут двадцать. 

- С чего вы взяли? 

- Потому что там валялись две пустые бутылки из-под пива. 

- Вот это да! Учитесь, Ватсон, наблюдательности! А что же следы? 

- Они кончались на узкой полоске гравия недалеко от калитки, и я не заметил других. 

Шерлок Холмс всплеснул руками и принялся грызть ногти. 

- Если бы только я был там! – почти заплакал он. – Это бесподобный и наибеспримернийший случай, которой мог бы украсить коллекцию любого частного сыщика. Эта полоска грязи, как много полезного я смог бы прочитать, ползая по ней и исследуя её! Но теперь толпы дилетантов из местного (какое убожество!) полицейского участка, конечно, все затоптали и стерли! Ах, Доктор, Доктор, почему вы в ту же секунду не вызвали меня нарочным из Лондона!? Теперь вам придется за это ответить! 

- Я не мог позвать вас, Мистер Холмс, не раззвонив по всей округе о наших секретных фактах, а, как я вам уже сто раз говорил, я не очень-то хотел делать этого. К тому же… 

- Что? Почему вы замялись? 

- Мне показалось, что криминалистический опыт сыщиков и реальный взгляд на вещи здесь не очень поможет… 

- Вы имеете в виду сверхъестественные вещи? 

- Я не сказал этого напрямую. 

- Нет, но, несомненно, подумали об этом. 

- В свете трагедии, мистер Холмс, я начинаю вспоминать некоторые явления и случаи, которые трудно объяснить с точки зрения натуралиста-прикладника. 

- Например? 

- Я слыхал, что еще до этой необъяснимой трагедии, несколько местных бомжей видели на болотах существо, очень похожего на Баскервильского демона, которое не может быть ни одним живым существом, известным науке. Все они в один голос уверяют, что это было исчадие ада, огромное, светящееся и очень вонючее. Я произвел перекрестный допрос этих свидетелей при помощи своих хирургических инструментов. Один из них – это крепкоголовый деревенщина (об него я сломал превосходный скальпель), другой – сельский дурачок, третий – самый отъявленный пьяница в округе, и все они в один голос описывали одно и то же создание, строго соответствующее каждой строчке из легенды. У меня нет оснований не доверять этим людям, так как они только тем и занимаются, что болтаются по болоту в ночное время и много чего видят и слышат. 

- И вы, такой натренированный в науке человек, верите в сказки? 

- Я уж и не знаю чему верить. 

Холмс развалился на диване. 

- Я бы охотно посостязался с дьяволом, но только с самым главным, – сказал он, – не пристало мне, великому Холмсу, состязаться с какими-то чертенятами, я слишком амбициозен. Но, должен вам заметить, что это привидение, скорее всего, состоит из такой же банальной субстанции, что и мы с вами, то есть из плоти и крови. 

- Настоящий енот из легенды – да, но то, что бегает сейчас по болотам… Дьявольщина какая-то. 

- Я смотрю, вы уже совсем съехали в сторону чертовщины. Но скажите мне, если вы настаиваете на сверхъестественном объяснении смерти сера Чарльза, то чем я могу вам помочь? Вы сами были на месте смерти покойного, все так хорошо запомнили, расследовали, и что вы ждете от меня? 

- А я и не говорил, что мне от вас что-то надо. 

От неожиданности я ударился головой о буфет, а лицо Холмса исказилось в судороге. Выпятив нижнюю челюсть и сверкнув железным зубом, он процедил: 

- Зачем же вы тогда вообще пришли, сер? 

- Я хотел попросить совета, что мне делать с сером Генри Баскервилем, который прибывает на вокзал Ватерлоо, – доктор Мортимер посмотрел на часы, – ровно через один час пятнадцать минут? 

- Он наследник? 

- Да. После смерти несчастного сера Чарльза, мы навели справки об этом юном оболтусе и нашли его в Канаде на свиноферме. По слухам, которые достигли наших мест, он весьма странный человек во всех отношениях. Я сейчас говорю как доктор, а не как друг и поручитель покойного. 

- Других претендентов на миллионы нет, я полагаю? 

- Нет. Есть только один человек, о котором нам что-то известно. Это Роджер Баскервиль – младший из трех братьев Баскервилей, из которых сер Чарльз был старшим. Средний, папаша сера Генри, умер от передозы в молодом возрасте. Младший, Роджер, был черным бараном в семье. Он унаследовал все самые отъявленные семейные мерзости и был очень похож на сера Хуго, чей фамильный портрет и посейчас висит в Баскервиль холле. Роджер насолил в Англии почти всем, и был вынужден уносить ноги в Южную Америку, где и помер, объевшись пейотов. Генри – последний из этой разухабистой семейки. Через один час и пять минут он приезжает на станцию Ватерлоо. У меня есть точные сведения, что он выехал из Саутгемптона сегодня утром. Так что же вы мне посоветуете с ним делать? 

- А почему бы ему просто не поехать в родительский дом? 

- Это же элементарно! Всех Баскервилей там настигает дьявольская смерть. Я уверен, что если бы сер Чарльз мог бы сейчас говорить, он бы строго запретил мне везти последнего представителя древней расы в такое гадкое место. Но без хозяина этот нищий, голодный и бесперспективный край станет еще беднее и безотраднее. Все начинания, которые начал сер Чарльз, пойдут прахом. Я боюсь, что сам очень сильно заинтересован в присутствии наследника в Гримпене, поэтому, чтобы не прослыть мелким спекулянтом, и обратился к вам за советом. 

Холмс почесал пятку. 

- Скажите, доктор, прямо: вы полагаете, что некая потусторонняя сила сделала болота небезопасными для Баскервилей? 

- Наверное. 

- Конечно. Но я уверен, что если потусторонняя теория верна, дьявол достанет сера Генри в Лондоне так же легко, как и в Девоншире. А дьявол с такой странной привязкой к определенной местности – это что-то новенькое. 

- Да, мистер Холмс, похоже, вы надо мной смеетесь. Видели бы вы этого енота! Так вы полагаете, что в Девоншире сер Генри будет в такой же безопасности, как и в Лондоне. Он приезжает через пятьдесят минут, что вы порекомендуете? 

- Я рекомендую вам забрать вашу ворону, которая уже обгадила нам весь буфет, сесть в кэб и мчаться на вокзал. 

- А там что? 

- А там ничего не говорите ему, пока мой ум не додумается до чего-нибудь умного. 

- А когда ваш ум до чего-то додумается? 

- Через двадцать четыре часа. Завтра ровно в десять приходите сюда, и приводите своего сера Генри, посмотрим на него. Может быть, что-нибудь все вместе и придумаем. 

- Я так и сделаю. 

Он вытащил из кармана облезлое гусиное перо, записал дату и время встречи у себя на коленке и рванулся к выходу все с тем же странным, безумным и роковым выражением на лице. У самой двери Холмс остановил его: 

- Только еще один вопрос, доктор! Вы сказали, что несколько гримпенских тунеядцев видели странное существо на болотах до смерти сера Чарльза? 

- Да, трое видели. 

- А после смерти? 

- Не слыхал. 

- Ну, на нет и суда нет. Адье, мон шери! 

Холмс забился в дальний угол своего дивана и улыбнулся той отвратительной улыбкой маньяка, которая всегда появлялась у него на лице, когда перед ним вставала неразрешимая задача. 

- Ну что, уходите, Ватсон? Бежите, так сказать, с тонущего корабля, как последняя крыса? 

- Просто я не желаю видеть натуральную работу вашего мозга, которая у вас почему-то всегда заканчивается работой гениталий. 

- Да что вы говорите? Ну, тогда можете не возвращаться до вечера. И зайдите к Бредли, пускай он пришлет мне свеженьких шишечек. Какое обалденное дельце, Ватсон! Я просто весь дрожу в предвкушении его раскрытия! Вечером я чего-нибудь придумаю и поделюсь с вами своими соображениями по поводу этой идиотской истории. 

Я знал, что одиночество и шишечки совершенно необходимы моему другу во время непревзойденной концентрации его гениального разума, когда он производит миллион операций в секунду, сравнивая, анализируя и раскладывая по полочкам различные аспекты дела. В такие часы мой друг становился совершенно невменяемым. Поэтому я целый день болтался по Лондону, пил пиво, посетил зоопарк и пип-шоу на Айриш роад. Около девяти часов вечера я обнаружил себя в нашей гостиной на Бейкер стрит. 

Когда я открыл глаза, моим первым чувством была жесточайшая измена. Гостиная была наполнена клубами едкого дыма, и я всерьез подумал, что мы горим. Однако, мои страхи мгновенно улетучились, когда я увидел бледный образ Холмса, сидящего в кресле напротив, с огромной черной трубкой в зубах. 

- Ну что, колбасит, Ватсон? – сказал он. 

- Заколбасит тут, от такой атмосферы. 

- А мне нравится, вы что-то имеете против дыма? 

- Холмс, против дыма я ничего не имею, но убил бы того, кто тут надымил. 

- Да бросьте вы, откройте лучше окно. Как пип-шоу? 

- Боже мой, Холмс! 

- Я снова угадал? 

- Абсолютно, но как? 

- Это очень просто, зная ваши привычки и особенности вашего характера. Джентльмен болтается по городу целый день, возвращается домой под вечер с расстегнутой ширинкой и испачканными штанами. Любовницы у него нет, на проститутку он никогда не разориться, где же он тогда был? Разве это не очевидно? 

- Ну, очевидно, хотя, вообще-то, я мог и в прихожей… 

- Мир полон вещей, которые мало кто замечает. А как вы думаете, где я был сегодня? 

- Весь день провели в кресле? Оттого здесь такая вонища? 

- Наоборот, Ватсон, я был в Девоншире. 

- Еще бы, полфунта Чуйских! 

- Точно! Мое тело сидело в этом кресле и делало что ему вздумается, пока мой разум находился в отдалении. Этому помогли полторы пинты крепчайшего кофе и, конечно, ваш заказ от Бредли. После того, как вы ушли, я послал к Стемфорду, получил подробнейшую карту этого места на болоте и мой дух провел там целый день. Я, можно сказать, побывал там собственной персоной. 

- Полагаю, карта очень подробная? 

- Очень, – он развернул одну секцию, и она заполнила половину гостиной. – Здесь мы можем увидеть именно ту часть болота, которая нас интересует. Вот эта желтая клякса посередине и есть Баскервиль холл. 

- Это где лес нарисован? 

- Точно. Я был именно там, в тисовой аллее, около болота. Эта небольшая группа строений здесь – деревушка Гримпен, в которой наш друг др. Мортимер и проживает. В радиусе пяти миль, как вы видите, очень мало жилых построек. Здесь Лаффтер Холл, который был упомянут в легенде. Домик, обозначенный здесь – это резиденция чудака-натуралиста Степплтона, если я правильно запомнил это имя. Здесь две болотные фермы: Хай Тор и Фулмер. В пятнадцати милях отсюда – Принстаунская каторжная тюрьма. Между и вокруг этих одиноких точек одни бескрайние и безжизненные болота. Здесь и развернулась эта трагедия, в которой, Ватсон, мы с вами еще поучаствуем. 

- Это, должно быть, дикое место. 

- Да, местечко не из веселых. Дьявол выбрал хорошую сцену вдалеке от больших дорог. 

- Вы тоже ударились в мистику? 

- Слуги дьявола обычно состоят из мяса и крови, не правда ли? Нам предстоит ответить на два вопроса. Первый: было ли совершено преступление? Второй: что это за преступление, и как оно было совершено? Конечно, сомнения доктора Мортимера имеют под собой основание, мы столкнулись с экстраординарными силами природы, которые находятся на грани нашего воображения. Но мы должны рассмотреть все реальные гипотезы, пока не упремся носом в эту грань. Я закрою это чертово окно, с вашего позволения? Странное дело, но спертая атмосфера способствует концентрации мышления, не находите? Я не запихиваю свои мысли в ограниченное пространство, но и не хочу, чтобы они вылетели в окошко. А у вас, Ватсон, что за идеи крутятся в вашем уме? 

- Я целый день думал и ничего не придумал. 

- И что же вы скажете? 

- Запутанное дело. 

- Как вы правы, Ватсон. Очень много странного. Например, что вы скажете об изменении следов? 

- Мортимер сказал, что кто-то шел на цыпочках в нижней части аллеи. 

- Он только повторил дурацкие слова какого-то идиота. Зачем человеку ходить на цыпочках посреди ночи? 

- И, правда, зачем? 

- Он бежал, Ватсон, бежал как угорелый, спасая свою жизнь, пока его сердце не выдержало и не взорвалось, и смерть не заглянула ему в лицо. 

- Бежал от кого? 

- Это и есть наша проблема. Что может так напугать человека, что он сошел с ума даже еще до начала своего забега. 

- С чего вы взяли, что он обезумел до того, как побежал? 

- Потому что только безумный человек, спасаясь от страха, увиденного на болоте, будет бежать не к дому, а от него. Если цыганская теория верна, он с криками о помощи бежал туда, где не мог получить помощи. И еще: кого он ждал ночью, и почему он ждал его в тисовой аллее, а не в своем доме? 

- Вы что, думаете, что он кого-то ждал? 

- Мужчина старый и пугливый. Мы можем понять его вечерний променад, но обстановка была суровой и туманной. Правдоподобно ли, что он стоял там пять или десять минут, как сказал нам др. Мортимер, ссылаясь на пустые бутылки, безо всякой причины? 

- Но он гулял каждый вечер. 

- Не думаю, чтобы он торчал у калитки каждый вечер. Наоборот, он избегал болота. А в эту ночь он был там. И это была последняя ночь перед отъездом в Лондон. Это имеет огромное значение, Ватсон. Это как-то связано. Могу я попросить вас подать мне мою скрипку, и мы отложим наши размышления об этом деле до утра, когда др. Мортимер и сер Генри Баскервиль не осчастливят нас своим посещением. 

ИНСТРУКЦИЯ ПО ЭКСПЛУАТАЦИИ КОДОВОГО ЗАМКА  

С возможностью открыть его, если вы забыли Код  

Для сараев, гаражей, ворот и прочих дверей, где необходим замок «Висячего Типа», производства Кагудинского завода «БЫТПРИБСКРАБДАТ», Россия.  

(EPRST LOH-1)  

Уважаемый покупатель, поздравляем Вас с приобретением замечательного замка, который будет служить вам долго верой и правдой, даже если вы каждый раз будете забывать тот секретный код, который мы вам вышлем на ваш личный e-mail, после того как вы заполните прилагаемую к замку анкету и вышлите её нам факсом по номеру 9 22 35 67 83.  

Внимательно прочитайте инструкцию перед эксплуатацией.  

В правой части замка (если последний перевернуть, то будет в левой) расположены четыре кодовых колёсика с выгравированными на них цифрами от 0 до 9.  

На лицевой стороне замка вдоль кодовых колёсиков нанесена черная черта, против которой нужно устанавливать определенные цифры кода, если мы их Вам вышлим, а Вы их запомните.  

Колёсики можно крутить как по часовой стрелке, так и против.  

Если цифры на колёсиках совпадут с известным Вам Кодом, то замок откроется выдвижением металлической дуги из корпуса замка.  

Если же вышеупомянутая дуга не выдвигается из корпуса, значит мы Вам выслали неверный Код или Вы не запомнили правильный.  

В обоих случаях Вы можете поступить следующим образом:  

1 – Если замок уже висит на петле двери, то, взяв его в левую руку, потяните вниз, а правой начинайте крутить колёсики (если же замок висит лицевой стороной к двери, то брать замок нужно соответственно правой рукой, а колёсики крутить левой).  

2 – Если Вы еще не успели повесить замок на петлю двери, но открыть не можете, то повесьте его на крючок от вешалки той стороной, которая Вам более удобна для открывания.  

3 – Продолжая тянуть замок вниз, попытайтесь слегка покрутить все четыре колёсика и сравнить, которое из них крутится туже других (при оттягивании замка вниз кодовые колёсики упираются в прорези дуги неравномерно) – именно с этого колёсика и начинайте поиск первой кодовой цифры.  

4 – Во время поворота самого тугого колесика вы вдруг почувствуете щелчок и колесико, освободившись от давления на него дуги, будет слегка люфтить (люфт – это иностранное слово, которое означает свободу в движении) – оставьте это колесико в покое и запишите первую цифру.  

5 – Не трогая колесико, которое Вы уже раскодировали, пошевелите оставшиеся три колёсика и выбирете то, которое крутится туже остальных, и проделайте с ним операцию, описанную в пункте 4.  

6 – С оставшимися двумя колёсиками повторите операцию, описанную в предыдущих пунктах настоящей инструкции.  

7 – Когда замок откроется, то немедленно запомните полученные цифры – это и есть Код Вашего замка.  

8 – Ни в коем случае не записывайте Код в записной книжке или на пачке сигарет – им могут воспользоваться воры.  

9 – Если вы умудрились открыть замок по нашей инструкции, то можете анкету не заполнять и нам не высылать.  

9 – Уничтожьте настоящую инструкцию, чтобы ею не воспользовались грабители.  

Спасибо за покупку!  

Беспроглядная ингерманландская ночь ползла ознобом за воротник дырявой шинели, кусала судорогами обмотанные тряпьем ноги, обволакивала черными мыслями о скорой и неотвратимой смерти. Трое измученных бессонницей солдат, одетых кто во что, пытаясь хоть как-то согреться, прижались друг к другу на дне сырой воронки. Один из них, молодой с болезненным обветренным лицом, заворожено пялился выпученными глазами в беззвездное небо, двое других курили махорку и вели тихий разговор, прерываемый долгим натужным кашлем.  

- Ну что, Петрович, погоним немцев с Руси-Матушки? – спрашивал тот, у которого пол-лица скрывала огромная лохматая борода.  

- Дык ить как… – отвечал чернявый собеседник, пробираемый мелкой дрожью. – Мабуть, погоним, а мабуть, и оне нас.  

- Ты, Петрович, эту антиреволюционную пропаганду брось! – возмущался бородатый. – Немец он ведь как? Он ведь тоже рабочего классу. Не будет же с братьями бодаться, да еще на чужой земле. Я немца много повидал, и штыком колол, и брататься ходил. На штык ежели – так обычный человек, как вот мы с тобой, только одежа побогаче, а ежели брататься, то человечишка хлипкий, с одного стакана спирту с копыт валится.  

- Эх ма… Щас бы ентого спирту хоть на зуб. Нутро обогреть… – перегнувшись пополам, чернявый зашелся в приступе кашля. – Ты б сползал ба в лазарет, мабуть, достал ба?  

- Мабуть – мабуть… – передразнил бородатый. – Ты кто есть? Боец трудовой красной армии! Это нам в семнадцатом было все одно – хоть офицерьёв резать, хоть водку пить за царя и бога, а сегодня мы – за страну советов сражаемся, и должон ты предстать пред красным командиром в трезвом уме и в светлой памяти.  

- Тот и оно, в светлую память, да не причастившы. Щас немец попрет и все… Слышь, Леня, – чернявый больно ткнул локтем молодого. – Мабуть, ты сползаешь?  

Молодой человек мотнул головой и непонимающе уставился на собеседников.  

- Чего толкаешься? – насупившись сказал он. – Щас как по зубам съезжу!  

Бородач хрипло загоготал.  

- Съезди ему, Ленька, да в ухо еще, а я добавлю. С такой контрой в дозоре сидеть приходится! Сам бы уже давно сползал, а нас подзуживает – мабуть, мабуть…  

- Ты, Кирила Игнатьич, сам не знаешь что говоришь. У меня там, в лазарете-то, вражина завевши. Доктор один, сука. Ну как есть контрреволюционный елемент. Я тогда животом маялся, а он мне намешал отравы и пить заставлял. Ну, я ему в евонные стеклышки и харнул. А он Елистратову нажаловался, а товарищ Елистратов мне матерно прописал говно конское из нашего сарая выгребать. А там восемь лошадей – вся наша красная конница месяц гадила. Я теперича лазарет за версту обхожу, от ентих докторов одна маета. Леньк, ну сползал ба?.. Не ровен час под германские пули, дак хоть помрем за рабочий класс согремши.  

- А что, пойду, – раздумчиво пробормотал Ленька и громко выругался. – А то с вами тут совсем с ума сойдешь, с вашими разговорами полуночными. Да подвинься ты, скобарь мохнорылый…  

Вылезши на бруствер, Ленька долго всматривался в ночь. Далеко за германскими позициями полыхал гигантский пожар, освещая низкие тучи кровавым заревом. Со стороны немцев доносилась тихая музыка и расплывчатый тарабарский говор. В русских окопах, располагавшихся метрах в ста позади того, где сидел Ленька с товарищами, дозорного, царила тишина, изредка нарушаемая вскриком «Не спать!». Закинув трехлинейку за спину, Ленька проворно пополз в сторону своих, но, не успев одолеть и нескольких метров, замер. Небо, черное мутное небо, бесконечное, холодное, вдруг озарилось ярким безжалостным светом. Луна, выскочившая из-за туч, как сказочный чертик из табакерки, осветила искореженную воронками землю, нагромождения бревен и колючей проволоки, тронутые морозцем, раздетые почти донага трупы. И тут же с обеих сторон сухо защелкали винтовочные выстрелы, где-то поодаль зарокотал пулемет, в воздухе протяжно засвистели пули. «Та, которую слышишь, не твоя, не твоя, не твоя…» – шептал Ленька как заклинание солдатскую молитву, вжавшись изо всех сил в землю. Свою он не услышал. Сначала вдребезги разлетелся приклад винтовки, сильный удар подкинул и перевернул Леньку на спину. Оглушенный, он привстал и увидел мертвое, страшное лицо, глядящее на него белесыми глазами. «Не хочу так, не хочу!» – эхом пронеслось в голове. Где-то в середине груди зародилась боль. Она стремительно растеклась по телу, согнула судорогой ноги, скрючила пальцы и ворвалась в мозг горячей волной. Мертвец улыбнулся, показав редкие черные зубы, подмигнул и сказал:  

- Здорово, Перепелкин!  

Открывающаяся дверь заскрипела и в нос ударил перемешанный запах борща и застоявшейся мочи. «Давненько я не заходил в этот подъезд... как там Серёга поживает?» – поднимаясь по лестнице, я мысленно представил нашего очкарика, занудного однокурсника с вечно развязанными шнурками на стоптанных ботинках. Его занудство нас мало трогало, но сам Серёга вечно был озабочен типичными вопросами: «А вы как думаете? Ведь верно же?»  

Звонок на двери исправно пропел неизвестную мне мелодию и в открывшуюся дверь выглянула взлохмаченная голова, увенчанная большими роговыми очками. Широкая улыбка Серёги демонстрировала радушие:  

– Алекс, как хорошо, что ты наконец вырвался из своей конторы и заглянул ко мне! Я уже поставил чайник и мы сейчас отметим нашу встречу.  

То, что Серёга предпочитал чай остальным напиткам, мне было не в диковину, поэтому я утвердительно мотнул головой и прошел за хозяином на кухню.  

Кухня как кухня, во всех хрущёвках так: плита, стол, пару шкафчиков и белые занавески на окнах. Намётанным взглядом я отметил, что женской руки здесь нет.  

– А жена от меня ушла ещё два года назад, так что я холостякую помаленьку.  

– А ..., потянул было я, но Серёга прервал на полуслове:  

– Нет, и любовницы нет.  

Слегка ошарашенный его ответами на вопросы, которые только срывались с моих губ, я прихлебывал чай, рассматривал репродукцию натюрморта на стене и ... молчал. Молчал как рыба об лёд, хотя никогда не считал себя стеснительным и малоразговорчивым. Серёга что-то рассказывал мне о своей жизни за те пять лет, которые мы не виделись после выпускного, про жену Лену, сбежавшую от него с художником, про соседей и последний концерт Киркорова.  

И ни одного вопроса в мою сторону. НИ ОДНОГО!!! Сказать, что он меня игнорировал, не могу. Подкладывал печенье, нарезал торт, улыбался, похлопывал по плечу. А я всё ждал его «Ведь верно же?»  

– Да ладно, Алекс, не расстраивайся так, всё поправимо.  

– Что ты имеешь ввиду?  

– Да твоё желание услышать от меня какой-нибудь вопрос. Ведь верно же?  

– Уф-ф! Наконец-то! А я уж подумал: «Не подменили ли тебя?»  

– Я сам изменился.  

– Неужели тебя ничего не интересует?  

– Хм! Меня многое интересует, а банальных вопросов не задаю по простой причине: я знаю ответы на них.  

– И даже про мою жизнь знаешь?  

– Не больше, чем ты сам о ней знаешь.  

– Ну, спасибо хотя бы на этом. А откуда информацию черпаешь?  

– От тебя и черпаю.  

– Постой, постой, мы с тобой давно не виделись, общие знакомые тоже как-то не совсем в курсе моих дел... Телепатия?  

– Почти, – ухмыльнулся Сергей и подлил мне чайку, – на вот, тортик попробуй, сам испёк.  

– Что значит ПОЧТИ? Телепатия или есть, или её нет. «Почти» – не бывает.  

– Согласен на все сто. Просто я изобрел прибор, который читает мысли других людей.  

– Этого принципиально не может быть! Ты что, забыл, что профессор Юлдашев говорил?  

– Все правильно говорил наш проф. Мозговые импульсы действительно не поддаются детальной расшифровке никакими сверсложными приборами. Человек еще способен уловить мысль своего собеседника телепатически, но прибор... А я и не считываю с мозгов... Погоди ты со своии вопросами! Я их и так слышу. Лучше сиди тихо и не перебивай.  

Как думает человек? Правильно, словами. Попробуй думать, не проговаривая предложений про-себя. Даже тогда, когда мысль охватывает огромное поле образов и ощущений, человек произносит отдельные, ключевые слова. От мозга импульс идёт к речевым мышцам в любом случае: произносишь ты слово вслух или только «думаешь» его. Просто при молчании этот сигнал предельно слабый. Каждой мышце соответствует свой сигнал, имеющий электромагнитное поле, которое можно уловить таким же способом, каким приёмник ловит радиоволны. Остаётся только разделить это множество сигналов, дифференцировать их и определить, к какой мышце речевых органов принадлежит именно этот импульс.  

Далее создаётся математическая модель органов человеческой речи, программируется и заносится на чип. Чип получает принятый сигнал от «думающего человека» и моделирует речь на выходе. Ты можешь её слышать через динамик, маленький наушник или как я – через специальный динамик, встроенный в дужку очков.  

Я смотрю, ты только сейчас заметил, что дужки моих очков толще обычных. Так вот, вся сложность даже не в том, что я тебе сказал, а в приёмнике. Нет, приём сигнала для меня большой трудности не составил. Вся проблема была в этой самой дифференциации. Не буду утомлять тебя перечислением ошибочных путей поиска ответа на этот вопрос. Скажу только, что я остановился на растровом локаторе, встроенном в оправу вокруг линз. Поворотом головы в сторону собеседника или другого человека, чьи мысли я хочу «прочитать», я направляю растровый локатор на органы его речи. А уже потом компьютер сам разбирается во всех тонкостях его разговора. Компьютер маленький и помещается у тебя в любом кармане. Сигнал в наушники передается радиоволнами. Пока у меня в работе русскоязычный анализатор речи. В дальнейшем предполагается не только использование карт других языков, но и синхронный переводчик.  

Нет, Алекс, шпионскими страстями я заниматься не хочу, у меня более грандиозные планы. Представь на минутку, что эти аппаратики будут продаваться в любом магазине по цене компьютера PALM. Люди кинуться их покупать – это же очевидно, как дважды два. Кто же захочет быть «прослушанным», но не слышать самому. Конечно, на первых порах будут различного рода конфликты, ссоры и скандалы, но в конечном итоге победит разум. Уже через одно поколение люди кардинально изменятся: не будет лжи и предательства, честность будет прививаться с детства как самое естественное состояние. В мире исчезнут войны, терроризм и прочая, и прочая. Люди будут счастливы самым естественным образом, а конфликты сведутся к минимуму: некоторые бытовые неувязки, от которых никто не будет никогда застрахован. Да и нужно ли полностью от них избавляться?  

Я слушал Сергея и думал. Я думал о разных ситуациях, которые могут повернуть его изобретение в противоположное от «Счастья» русло, а мой очкарик, уловив мои мысли, уже развивал тему, доказывая, что и эта проблема будет решаться положительно, хотя и не так быстро.  

– А вы как думаете? Ведь верно же?  

- У меня тут за пазухой есть одна рукопись, – сказал др. Джеймс Мортимер.  

- А я это заметил еще до того, как вы вошли сюда, – сказал Холмс. 

- Это очень древняя рукопись. 

- Начало восемнадцатого века, если, конечно, не шестнадцатого. 

- Но как вы смогли определить это с такой феноменальной точностью, сер? 

- Вы все время вертите рукопись у меня перед носом, правда, делаете это так быстро, что мне никак не удается прочитать дату в конце документа, ну, да и так справлюсь. Такому эксперту как я было бы нелепо ошибиться в дате написания подобной рукописи даже на месяц. Вы ведь читали мою непревзойденную книгу об этом предмете. Она называется «Все делают Это!». В этой монографии я на примере туалетной бумаги объясняю как по дате ее изготовления и времени использования найти преступника. Таким образом, я датирую ваш манускрипт, который, кстати, написан на рулоне «Нежный Поцелуй Мамы», 1730-м годом, где-то июлем месяцем, когда так хорошо пишутся всякие глупости на туалетной бумаге в ленивом полуприседе на досках отхожего места. 

- Точная дата – июнь! – др. Мортимер раскатал рулон на полу. – Эта семейная реликвия была передана мне на хранение сером Чарльзом Баскервилем, чья внезапная и нелепая смерть три месяца назад так взволновала одну посудомойку из Девоншира. Говорят, он не успел заплатить ей жалование. Я имел честь быть персональным другом, телохранителем и проктологом покойного. Он был человеком беспорядочных взглядов, рассеяным и непрактичным, и совершенно наплевательски относился к этому документу. Однажды он даже хотел использовать этот рулон по прямому назначению, но я, к счастью, отговорил его, ведь бумага к тому времени уже сильно загрубела, и он мог пораниться. Каково же было мое изумление, когда то, о чем предостерегал этот древний манускрипт, над которым сер Чарльз столько смеялся на вечерних посиделках, в конце концов, и случилось! 

Холмс встал на четвереньки и прополз вдоль рукописи. 

- Как видите, Ватсон, чередование длинных и коротких завитков в буквах помогло мне определить время и место написания документа. 

Я нагнулся и через плечо Холмса различил на желтой бумаге оглавление: «Баскервиль холл» и ниже, огромными корявыми буквами дата – 1742. 

- Я думаю, что это какая-то легенда или былина, или анекдот в некотором роде. 

- Да, это запись основной семейной легенды рода Баскервилей. 

- Но какое отношение она имеет к нашему времени? И зачем вообще вы беспокоите меня по таким пустякам? 

- Самое прямое! Самое наипремейшее непосредственное отношение к событию, которое произойдет в ближайшие двадцать четыре часа! Но манускрипт очень короткий, всего три с половиной метра, и, если вы не возражаете, я прочту его вам. 

Холмс растянулся на диванчике, заткнул уши салфетками и закрыл глаза с видом полного пренебрежения к нашему гостю. Др. Мортимер смотал манускрипт, подтащил его к камину и, постепенно разворачивая, начал читать скрипучим зловещим голосом старинные слова: 

«Немало глагола о Еноте Баскервилевом речено бысть и яко есмь от чресел Хуго Баскервилевых по прямой линии и внимаша глагола отче сваго а он от сваго пишаху историю сию да уверовали паче яко начертано. Увещаюша понеже сынов моих ибо несть такого греха злосрамна якого несть вопрощения от искупителя нашаго або несть такого блуда и срама якого не искупитися убо скорбя молитвою и покаянием. Внимайтя сие с верою елико не повторятися плоды прошлаго а тако же буие всеосмотрительны во будущем поелику страсти срамные еже отцы наши вопияли яко тяжко вси могут возвратитеся и помене не подлежат. 

Знамо бо во время Великия Смуты (коея история чудна писана лордом Кларентоном и учитися оной вами рекомендую) поместие Баскервиль холл маелось Хуго от оного имени и бысть он нрава пияного жестокосерного и злаго аки аспид»… 

Далее переводить этот староанглийский бред нет сил. 

Когда др. Мортимер добрался до окончания этой странной повести, он стащил с носа очки и вперил взгляд в Холмса. Мой друг протяжно всхрапнул, перевернулся на бочок и пустил слюну. Его сигарета упала на диван и прожгла в кожаной обивке очередную дырку. 

- Вам это не интересно? – грустно спросил др. Мортимер. 

Холмс открыл левый глаз и отрешенно сказал: 

- Интересно. Для бездельников, привыкших рыться в общественных уборных. 

Др. Мортимер вынул из-за пояса пожелтевший газетный обрывок. 

- Тогда, мистер Холмс, я расскажу вам еще о кой каких фактиках в дополнение к прочитанному. Это «Девонширские деревенские хроники» от 14-го мая сего года. Здесь вкратце описываются обстоятельства смерти сера Чарльза Баскервиля, произошедшей незадолго до этой даты. 

Мой друг засунул салфетки поглубже в уши и отвернулся к спинке дивана. По всему было видно, что предмет разговора все более интересен ему. Наш визитер протер очки полой тулупа, водрузил их обратно на нос и начал: 

«Внезапнейшая и глупейшая смерть сера Чарльза Баскервиля, чьё имя широко известно среди обитателей Девонширских болот, повергла в трепет и панику всю юго-западную часть королевства. Несмотря на то, что сер Чарльз поселился в Баскервиль холле совсем недавно, его вздорный и беспокойный характер уже успел порядком надоесть тем немногим обывателям, имевшим несчастье проживать поблизости. Сер Чарльз, как хорошо известно, нажил баснословное состояние на спекуляциях наркотиками в Южной Америке. Когда местные власти вышли на его след, он свернул свою контору, продал по дешевке дело, и бежал в Англию. Прожив в родном поместье всего два года, он успел развернуть повсеместно бурную и неадекватную с точки зрения закона деятельность, которая была прервана его скоропостижной смертью. Будучи бездетным, он быстро заставил окружающих молиться за свое здоровье и удачу, так как оплел финансовой паутиной весь Девоншир, и многие, кто имел несчастье попасть в зависимость от его темных операций, имели персональную заинтересованность в его здоровье и долголетии»...  

Газетная статья скучна, как петросяновский концерт. Пропускаем… 

Др. Мортимер смотал рукопись и засунул ее обратно за пазуху.  

- Это и есть общеизвестные фактики, мистер Холмс, относительно смерти сера Чарльза. 

- Я должен поблагодарить вас, – сказал Холмс – за то, что вы отняли у меня столько драгоценного времени, чтобы изложить историю, о которой уже давно трубят все желтые газеты Лондона. Но в последнее время я почти не читал их, так как был занят одним пикантным делом, связанным с Ватиканскими Камеями, и почти постоянно жил в Риме на одной лестничной площадке с Папой 1-ым. Так что я слегка потерял нить происходящих в Лондоне событий. Так вы говорите, что статья приводит только общеизвестные факты? 

- Ага. 

- Так дайте же мне поскорее секретные! – он вскочил, сцепил тонкие пальцы в замок и всем своим видом показал внимание и заинтересованность. 

- Так слушайте же! – надрывно сказал др. Мортимер, который от волнения находился почти на грани эпилептического припадка. – Я не верю ни единому слову здесь! Мотивы, по которым я мужественно утаил кое-что от следователя, допрашивавшего меня несколько часов, напрямую связаны с репутацией покойного, ибо для человека научной закалки нет ничего более страшного, чем опоганить доброе имя и ничего более простого, чем обвести вокруг пальца полицию, сообщив следствию обстоятельства, и без того очевидные, как дважды два. Поэтому я, конечно, рассказал органам гораздо меньше, чем знал, но теперь я не вижу причин утаивать что либо от вас. 

Болото наше очень унылое и безлюдное, и все кто живет на нем пытаются почаще встречаться. Поэтому я находил большую пользу в соседстве сера Чарльза. За исключением мистера Франкланда из Лафтер холла и мистера Степплтона, местного чудака-натуралиста, нет ни одного более или менее порядочного человека на много миль вокруг. Сер Чарльз был очень эксцентричным человеком, но его застарелая болезнь и беспорядочные научные познания в некотором роде связали нас сердечной дружбой. Он привез множество диковин из Южной Америки и долгими унылыми вечерами мы убивали время, проводя сравнительный анализ черепов индейцев Майя и конквистадоров. 

На протяжении последних нескольких месяцев стало сдаваться мне, что нервишки у покойного слегка пошаливают. Он почему-то стал принимать слишком близко к сердцу содержание документа, над которым так часто посмеивался и который я вам представил, настолько близко, что перестал гулять в своем собственном саду, не говоря уже о прогулках в одиночестве по пустынному болоту ночью. Представьте себе, мистер Холмс, идея фатального конца полностью завладела им, и часто, во время наших чаепитий, он спрашивал меня, не случалось ли мне замечать на болотах что-нибудь странное или слышать посторонние звуки. Особенно его интересовал вой енота, и этот вопрос он задавал мне множество раз, и всегда голос его дрожал и заикался. 

Я очень хорошо помню как однажды вечером, за три недели до его печального конца, я подъехал на своей тележке к его дому. Он стоял на пороге. Я выскочил из тележки и подошел к нему. Я увидел его глаза, которые смотрели куда-то в даль, и в этих глазах я прочел такой ужас, что у меня чуть не подкосились ноги! Я резко обернулся и успел заметить только смутную тень чего-то большого и темного, метнувшуюся в отдаленные кусты. Взволнованный и обеспокоенный, я бросился к кустам, но ничего, кроме чьих-то рваных подштанников, там не обнаружил. Оно исчезло, но оставило неизгладимое впечатление в мозгу моего друга. Я оставался с ним весь вечер и не могу вам передать все эмоции, которые сер Чарльз явил мне, пока портвейн не сделал своего дела, и проклятый манускрипт не вывалился из его дрожащих рук. Я привел этот маленький эпизод только потому, что, как мне кажется, он имеет важное значение ввиду трагедии, которая вскоре последовала, хотя при других обстоятельствах, вы бы, конечно, подняли меня на смех из-за полного отсутствия рационального зерна в моем повествовании. 

Это по моему совету сер Чарльз собирался отправиться в Лондон, поразвлечься. Я знал, что его сердце надорвано, и атмосфера ужаса, в которой он жил в последнее время, могла серьезно повлиять не его здоровье. Я думал, что несколько месяцев ресторанов, казино и женщин легкого поведения, приятного времяпрепровождения в веселой круговерти города вернут нам совсем нового человека. Мистер Степплтон, близкий друг покойного, очень заботившийся о его здоровье, полностью меня поддерживал. И тут случилась эта ужасная катастрофа. 

В ночь смерти сера Чарльза, Берримор, управляющий Баскервиль холла, который нашел тело, послал кучера Перкинса за мной, и, так как я немного припозднился за рюмочкой хереса и еще не лег спать, то был в Баскервиль Холле меньше чем через час. Я исследовал и запомнил все факты, относящиеся к делу. Я проследовал вдоль цепочки следов в тисовой аллее, я видел пятно примятого мха на том месте, где он остановился, я отметил изменение формы следов дальше этого места и заметил, что других следов, кроме следов Берримора не сохранилось на мягком гравии дорожки. Наконец, я внимательно осмотрел тело, которое до моего прихода никто не трогал. Сер Чарльз лежал лицом вниз, с раскинутыми руками. Его пальцы впились в землю, а все мышцы так свело судорогой, что я еле его узнал. На теле не было никаких физических повреждений. Но, все-таки было одно неверное заявление, сделанное Берримором при допросе. Он сказал, что не было никаких следов на земле вокруг тела. Он просто не заметил их. А я – да, в некотором отдалении, но четкие и свежие. 

- Следы? 

- Следы. 

- Мужские или женские? 

Доктор Мортимер посмотрел на нас совершенно сумасшедшим взглядом и его голос хрипло простонал: 

- Мистер Холмс, это были следы гигантского енота! 

- Макароны... иваси... майонез!.. масло... молоко... молоко... молоко...  

Разложив приобретенные продукты на столе, Альбина устало, но с заметным удовлетворением рассмотрела этот «изобильный» натюрморт. Вспомнила о записульке, лежащей на тумбочке трюмо и, снимая на ходу плащ, берет и шарф, вернулась в прихожую.  

- Ну и рожа у тебя... – беззлобно заметила отражению в зеркале, привычно разглаживая кончиками пальцев утолки глаз: – Опять какая-то бяка выскочила...  

Появилась необходимость заняться «бякой» на подбородке вплотную. Потянувшись за лосьоном, снова увидела записку, но теперь стало совсем не до неё, поскольку желание нанести питательное молочко для увядающей кожи ело поедом.  

Ругая себя за хроническое нежелание заняться собой, Альбина пошла умываться в ванную, оставив послание супруга «на потом». Оно вряд ли любовное. Скорее, предупреждение о предстоящей ночной работе. Наконец, густо смазав лицо и шею, она взяла записку, села за кухонный стол и, отпивая молоко из пакета, принялась расшифровывать Сережины иероглифы, изо всех сил стараясь не улыбаться. Не зря учителя в школе принимали его почерк за издевательство. Каракули мужа напомнили ей другую записку, самую первую. Тогда Аля после долгих мучительных усилий решилась подойти к Сергею:  

- Пожалуйста, изложи устно, – попросила она, – не могу прочесть, даже любопытство не помогает.  

Она, признаться, слукавила, потому что содержание угадала до того, как развернула этот листок из альбома... Но до сих пор никакого содержания Сергей устно не изложил, оставаясь для жены загадкой: даже суммы его заработной платы не были ей известны, а уж времяпрепровождение – тем более. И до сих пор смысл написанного мужем Аля скорее угадывала, чем читала: «Поехал за продукцией... куда-то... буду поздно».  

- Все ясно, ясно, ясно... – мурлыча, она расставила пакеты, банки и свёртки в холодильнике, – как бы не погасло...  

Музыкально-поэтический изыск прервался телефонным звонком.  

- Ау! Я здесь, – пропела она в трубку голосом известной певицы Иммы Сумак, используя, насколько возможно, полярные регистры.  

- Альбина? Привет тебе от Виталия. А Сергея можно?  

- Нет его. И будет поздно.  

Ох, как она не любит этого Виталика. Наглые циничные глаза, постоянно слюнявый рот, как будто все время желающий сплюнуть...  

- Утконос беременный твой супруг! Так ему и передай! – мокрая пасть вулканом изрыгает гадкие словосочетания, сквозь которые Альбина с трудом уловила смысл: – Когда же я теперь домой попаду?!  

- А какое отношение у Сергея к твоему дому?  

- Да так, никакое...  

- Нет, сказал «а», говори и «б».  

- Это можно. Вплоть до «ё». Я могу с любой буквы, не так ли?  

Да уж! Недавно, будучи в состоянии «на бровях», он пытался приударить за Альбиной и весьма откровенно выразил неудовольствие по поводу её целомудрия.  

- Где я смог бы его найти?  

- Тебе лучше знать. Он что, ключи взял у тебя?  

- Догадливы, сеньора, ну просто чересчур. А ещё дама.  

Альбина, как нарисованного, увидела Виталика: лицо плохо воспитанного подростка, который только что подглядывал за своими родителями, теперь всеми черточками хихикает о каком-то постыдном знании.  

- Ближе к делу. Зачем ему ключи от чужой квартиры?  

- Я, видишь ли, развёлся...  

- Неудивительно. От души её поздравляю.  

- ... и сдал твоему кооператору одну комнату под склад. Чтобы не мучился. Теперь из черемушкинских лавок товар ежевечерне переезжает ко мне, что существенно поближе. Ему хлопот меньше, и я доволен: всегда под рукой друг, который при деньгах.  

- И что же?  

- А то, что он сегодня должен был сделать вторые ключи, а эти вернуть мне. Но не вернул.  

- Ступай домой. Он, вероятно, там.  

- А если нет? Такой конец отмахать, чтобы лбом в двери постучаться? Ишь, как на улице распога-а-адилось...  

- Где вы договорилась встретиться?  

- У меня в конторе.  

- Тогда жди. Может, побольше делишек обстряпаешь.  

- Юрист – не пожарник, по ночам обычно дома спит. Хотя не без исключения... Уже восьмой час, сколько можно ждать?  

- Восьмой?! О-о-о! Мне пора за дитём. Потом перезвоню, через часик.  

Наскоро вытерев лоснящуюся от крема мордочку, Аля выбежала за дверь с плащом и сумкой под мышкой. Движения рассчитаны до автоматизма: вызвать лифт, надеть и застегнуть плащ, в опускающемся уже лифте завязать «хитрым» узлом шарфик...  

... По улице упруго шагает моложавая, элегантная мадам – мадмуазель? – под ядовитого цвета зонтом.  

«Она, она...зелёная была...»  

Мурлыканье уютно устроилось внутри, его не заглушить даже монотонному хлюпанью дождя.  

И всё-таки этот стряпчий темнит...  

- Алик, стой! Не торопись на красный светофор!  

- Ой, сколько зим! Шурик! Куда идешь, нарядная? И как жизнь?  

- Жизнь как всегда. А иду в филармонию. Начало в двадцать. Хочешь?  

- А дите куда?  

- Маме позвони.  

- Неудобно. В другой раз как-нибудь. Спасибо.  

- Не за что пока. А где твой?..  

- Работает.  

- Красивая у него работа.  

- Конечно.  

- Блондинка, наверное.  

- Ты о чем?!  

- Молоденькая и худенькая, не то, что мы с тобой.  

- Не выдумывай!  

- Шуток не понимаешь.  

- Слушай, я опаздываю в сад. Не теряйся, звони, ладно?  

- Ладно, ладно. Завтра позвоню, расскажу о концерте.  

- Кто с кем играет?  

- Наши с чехом. Дирижер импортный.  

- Ну, пока. Буду ждать восхищенного звонка. – Чмок.  

- Жди. – Чмок.  

Пробежав два квартала, Альбина случайно увидела в длинной витрине магазина знакомое отражение под зелёным зонтом.  

«Неужели я?! О боже! Квашня! Растрёпа!»  

Телефон-автомат на углу. Исправный!!!  

- Мамочка, здравствуй, дорогая. Ты, случайно, не можешь...  

- Могу. У тебя всё в порядке?  

- Конечно! Вот, билет в филармонию достала. На восемь. Такая была битва! Дирижер приехал заграничный.  

- Ну, уж и битва... Иди-иди, не беспокойся. В кои-то веки надумала и вырвалась. Запасай положительные эмоции.  

- Ой, ну спасибо! Ну, ты прелесть!  

- Иди, опоздаешь. Да и я тоже. В штанах не ходи, не вздумай!  

- Что ты, что ты... Как можно...  

Теперь домой, домой, домой...  

Вдруг он уже приехал?! Уж я заставлю его объяснить намёки разных стряпчих и филармонисток. Отныне буду жёстко его контролировать. Прямо с сегодняшнего дня...  

Ку-ку!  

Нету никого.  

Виталику позвонить?.. Пусть ещё что-нибудь расскажет. Вытяну из него главные улики… Часик кончился… Можно звонить.  

Нет! Это всё неправда! Все завидуют нашему счастью…  

Повяжу пока. Осталось чуть-чуть, полрукавчика. Довяжу – и позвоню.  

По-моему, великоват... Нет, ничего…  

Лучше вообще не обращать на эти бреди внимания.  

Но информация к размышлению всё-таки есть... Вот вернётся, а я буду с ним холодна. Намучаю, сам себя выдаст.  

Последний ряд…  

«А Германа всё нет…»  

Ох, и дурочка. Это же явная провокация. Он ра-бо-та-ет! Вот явится, а для него свитер готов. Обрадуется, наверное. Впрочем, когда это он откровенно радовался?  

Буду сшивать. До готовности. Остаётся отутюжить…  

Блеск…  

Александра, Александра…  

Ты не Шура, ты… Кассандра…  

Готово.  

Два часа. Уже два часа ночи!!!  

В конторе почти сразу же сняли трубку.  

– Алло? Ты ещё там? Не спи, замёрзнешь. Диктуй адрес. Я съезжу за твоими ключами. Да, и привезу в контору. Не до утра. Ты-то чего разволновался?.. На тачке мигом обернусь. Записываю... А это как найти? Рисую... Ну, пока.  

Частник попался симпатичный, с разговорами не пристаёт…  

- Зачем, если не секрет, среди ночи в незнакомую местность? Поди, мужа вытаскивать?  

Сглазила. Но кивнула.  

- А надо?  

- Может, и правда, не надо.  

- Поедем лучше ко мне кофе пить.  

- Я подумаю, – затосковала Альбина.  

- Ну, думай. Ты какую музыку предпочитаешь?  

- Хорошую. Хард-рок…  

- Я тоже хорошую. Вот послушай.  

«Матушка, матушка, что во поле пыльно?..»  

- Да это же фольклор какой-то!  

- Ты не возмущайся... Это Бичевская вообще-то... Слушай лучше.  

«Сударыня-матушка, что во поле пыльно?..»  

- Знаете что, лучше довести начатое до конца, а потом видно будет, кофе захочется или цианистого калию... Поедемте на Черёмушки…  

- Мы туда и едем. Я, кстати, тоже там живу.  

«Дитятко, милое, тебя благословляю…»  

- Приехали?  

- Да, сейчас посмотрю, какой подъезд... Сиди в машине, не мокни зря. Как будто сюда.  

- Вы подождёте, ладно?  

- О чём разговор.  

Двери открыл Сергей. И отпрянул, увидев.  

В глубине комнаты сидела, погрузившись в кресло с ногами, юная и очаровательная.  

-Я за ключами. Виталик просил привезти.  

- Он должен был сам сюда приехать. Я его жду.  

- Красиво ждешь.  

- Это не моя девушка.  

- Неужели?! Что же она спешит уйти, не представившись?  

Юное очарование прытко стучало каблучками по лестнице.  

- Отдай ключи, говорю. Я обещала их Виталику.  

- Больше ты ему ничего не обещала?  

Альбинина сумка прилетела неожиданно. Сергей охнул:  

- Ну, ты даешь... – под глазом быстро синело, из носа капала кровь.  

Приостановившаяся было блондинка резво покинула подъезд.  

- Шеф, в центр едем?  

- Нет. Гуляй, девочка.  

Не сумев из двух связок ключей, добытых в бою, выбрать нужные и сунув обе в сумку, Альбина вдруг притихла. Ведь финиш. Не исправить. И зачем всё было затеяно, кому это было нужно?..  

- Едем домой, Казанова?  

- Едем.  

В машине сухо, тепло, спокойно.  

- На прежние места?  

- Да. И включите, пожалуйста, музыку. Она у вас действительно хорошая.  

«Он говорил мне: «Будь ты моею!»  

И стала жить я, страстью сгорая...»  

Звенели струны гитары, мерцали цветные отражения реклам на мокрой мостовой, редко, оттого и ярко, неслись навстречу светящиеся окна домов. «Дворники» танцевали на лобовом стекле автомобиля, удивительно попадая в такт. Сергей же тактом не отличился:  

- Слышишь, Аленький, хочу, чтобы ты знала: ты для меня пусть не единственная женщина, но единственно любимая...  

- Не мешай. Музыку слушаю. – Альбина дернула плечом, и рука мужа упала на сиденье.  

Остальной путь проделали молча.  

- Остановите здесь, пожалуйста. – Аля полезла в сумку за кошельком. Кошелек никак не находился.  

- Что-то звенит, значит, деньги есть, – засмеялся частник.  

Аля выудила поочерёдно три связки ключей. Больше не звенело. Для верности еще потрясла сумкой.  

- Сколько можно копаться? Я уже промок до нитки! – Сергей уже сердился.  

- Закрой дверь, дует, – не менее сердито ответила Альбина, продолжая поиски.  

Сергей захлопнул дверцу и перебежал до карниза. Частник снова засмеялся:  

- Ну, как же ко мне на кофе?..  

- А, – махнула рукой Альбина, – поехали...  

Не спеша, по одному, в приемную подтягивались литераторы. Здесь были и уже известные, и не очень, и совсем – не. В зависимости от осознаваемого статуса, каждый вел себя сообразно, но в целом никто не шумел, не толкался, все были предупредительно вежливы и, обмениваясь приветственными репликами, рассаживались в приемной. До самого приема было еще далеко, но... раньше сядешь – дольше ехать будешь, а это бывает интересно.  

Одним из первых пришел Натуралист. За плечами у него был немалый багаж писаных трудов и он чувствовал себя матёро. Усевшись на ближайший стул, он закурил и стал оглядывать уже пришедших.Рядом примостилось что-то в широченных бесформенных джинсах и с нависающей челкой, оно жевало резинку и пыталось курить. «Под Брюн работает»,- неодобрительно подумал Натуралист и на всякий случай отодвинулся, кто его знает, что там – под джинсой, вдруг Одинокая Женщина? Их Натуралист побаивался, особенно после кутежей, хотя тянуло его к ним со страшной губительной силой. Но сейчас было не до этого. Натуралист от греха подальше пересел к своему знакомому, крепышу в античной тоге, но с антикварными нашивками, и они завели давний, легкий разговор со взаимными подначками и мужскими афоризмами. Энергичного вида писательница привычным учительским глазом фиксировала присутствующих, автоматически отмечая, кого можно будет «разобрать», она была уже членом Союза писателей и ей было немного скучновато. Слонялась парочка критиков, он – весь в красном, насмешливый и далекий, она – в зеленом, по-домашнему.  

Открылась в очередной раз дверь, и в помещении нарисовался следующий. Он был голый. Совсем. Ну совершенно без никакого логина на теле!  

– Тра-та-та-та! – донеслось из кучки игрушечных автоматов и базук. Там тоже кто-то был. – Голым – нельзя! Неприлично!  

– Ты хоть бы ником прикрылся, – прошептала ему рыжая с ног до головы поэтесса, деликатно отводя глаза в сторону.  

– Ни за что! – гордо ответствовал голый, держа в отведенной в сторону руке дискету. – Все вокруг так залогинены, что не разберешь, где мужчина, где – женщина, кто взрослый, а кто – ребенок, за Спартак болеет или за Динамо, а я – вот он, весь на виду, мне стыдиться нечего!  

– Ха! Откровенный ты наш! Ты можешь и не стыдиться, конечно, дело авторское, да вот дискеточку-то у тебя – не примут! – Молодой и самоуверенный голос заставил всех оторваться от зрелища. Голос принадлежал Стиляге, недавно появившемуся, но очень активному. Обычно такой самоуверенной активностью отличались перебежчики.  

– Почему? – насторожился голый.  

– Да ты что, правил не читал? Главное условие – никаких технических средств! Ручками, ручками, да по старинке, да на листочках, – Стиляга потряс пачкой исписанных зеленой пастой листов. Все присутствующие согласно закивали и, уже с сочувствием, снова уставились на голого.  

– Что же Вы стоите! Бегите, еще успеете переписать! – посоветовала член союза писателей, а остальные, посчитав ситуацию исчерпанной, забыли о голом литераторе и погрузились в ожидание.  

В левом от двери углу, под фикусом, сидели двое – маленькая женщина непреклонных лет и мужчина с коляской. Коляска была расцветки ДПС, и внутри нее было так же угрожающе тихо, как в патрульном милицейском «уазике».  

– А что Вы с ребеночком-то? Долго ведь сидеть будем, устанете...  

– Жена ушла. К Мошкову. Со вчера нету, наверно, не вернется, – мрачно ответил обремененный чадом литератор. Он хотел добавить еще что-то, но тут опять открылась входная дверь и через приемную застенчиво, не поднимая глаз, прошествовал ежик и скрылся за служебной дверью с надписью «Enter». Литераторы проводили его уважительным молчанием и стали уже поглядывать на часы.  

За стеной раздался какой-то шум, сначала как будто мягким стучали по твердому, потом твердым – по мягкому, потом твердым по твердому и, наконец, пред нетерпеливые взоры заскучавших уже было литераторов явился Главный.  

– Ну-с... Все пришли? Вижу-вижу, что не все, что же это вы, голубчики, я надеялся на вас, а вы как-то несерьезно подходите к нашей работе, – с легкой укоризной, но жизнерадостно Главный оглядел присутствующих.  

– Сейчас еще голый будет, он переписывать побежал, – раздался чей-то робкий голос, но Главный не отреагировал. Он прижмурил пиратский глаз и привычным жестом потер руки.  

– Давайте всё сюда, давайте-давайте, робеть не надо, не вы первые и последние – не вы! Складывайте, складывайте! Ложьте, ха-ха! – Главный любил пошутить.  

Бумажная гора у его ног взбухала на глазах, топорщилась мятыми углами, шуршала и норовила рассыпаться.  

– Всё? – Главный ловко сгреб все бумаги и, продолжая сыпать скороговоркой что-то веселое и нестрашное, стал лепить из поданных сочинений ком. Ком получался большой, плотный и даже круглый.  

– Славно, славно... А вы, голубчики, идите себе, я тут уже сам, вы свое дело сделали, теперь моя работа, придумал правила – выполни их наравне со всеми!- Главный благожелательно кивнул всем, поплевал на ладони и, покряхтывая, покатил ком в Гору.  

Некоторое время литераторы завороженно смотрели в спину Главного, кто-то даже скрестил пальцы в кармане, но скоро созерцание спины и крутого затылка их притомило, и они тихо разбрелись кто куда.  

Главный осторожно глянул через плечо и, убедившись, что внизу никого нет, остановился. Он отер пот со лба, достал из редакторского кармана фляжку (у каждого редактора должен быть карман)и с видимым удовольствием сделал большой глоток. Потом задрал голову:  

– Эй, наверху! Давай!  

Негромко заработал моторчик, вниз скользнула платформа и остановилась точно рядом с бумажным комом. Главный подпихнул ком, закрепил его на подъемной площадке и уселся рядом.  

– Вира помалу!.. – Он еще разок приложился к фляжке и, болтая ногами и посвистывая, тихонько поехал вверх.  

– Так-то, милые мои,- добродушно думал он (он вообще был очень добродушен), – вы думали, что если вы ручками, то я – ножками? Я пусть и не Юпитер, но… вашу писанину и Юпитер без лебедки не вытянет!  

Он любовно похлопал по испытанному техсредству, снял табличку «Запрещается» и сунул ее в редакторский карман. Пригодится!  

07.09.2006  

ПОСЛЕСЛОВИЕ  

Дорогие друзья!  

Во избежание будущих и устранение существующих недоразумений позвольте сделать некоторые пояснения, ставшие необходимыми.  

Движимая любовью и великой симпатией ко всем участникам проекта, а также бесконтрольным собственным чувством юмора, я написала небольшую сценку, сделав героями некоторых знакомых нам авторов. Они выписаны нарочито узнаваемыми, для чего я использовала только те моменты, которые были обнародованы на сайте ими собственноручно, ни граммом больше. У Nefed^a- герой из его юморески «Семь сентенций об одинокой женщине"- Натуралист, у MashsaBerni(рыжая поэтесса)- стих "Рыжа!», Eldemir -конечно, ежик,по фото на его страничке, Sisiphus(Главный) – вопросов не вызывает, критики в красном и зеленом – уважаемые Mif и TatyanaGrin – по цвету их рубрик, Antik – соответственно в античной тоге, член союза писателей – уважаемая Людмила Валентиновна, чей учительский взгляд – от ее логина Uchilka, сама я узнаваема(надеюсь) в кучке оружия с воплем «неприлично», а игрушечность оружия – символ безобидности.  

Но сюжет потребовал введения дополнительных персонажей, и они были созданы, совершенно абстрактно, не имея реальных прототипов. Это мужчина с коляской, дама рядом с ним, Стиляга и Голый. Они – никто, чистый вымысел.  

И главное. По первой же просьбе первого же автора, вошедшего в число моих героев, я, конечно же, удалю произведение не только из конкурсной темы, но и совсем.  

13.09.2006  

Мистер Шерлок Холмс, который завтракал обычно очень поздно, исключая те нередкие случаи, когда он вообще не завтракал, сидел за столом и завтракал. Я стоял перед камином на ковре из гималайского суслика, собственноручно убитого мною в Афганистане, и вертел в руках французскую дудку, забытую нашим вчерашним посетителем. Это была не очень тонкая, но и не очень толстая дудка, с мундштуком в форме луковицы, из тех, про которые говорят обычно: «Хорошая Ореховая Дудка». Прямо под мундштуком вилась широкая серебряная полоса почти в дюйм толщиной со следующей надписью на ирландском языке: «Джеймсу Мортимеру, ССВвА, от его друзей ЧКСД», и датой «1884». Это была такая дудка, с которой старомодные семейные врачи посещали своих пациентов – добротная, прочная и надежная.  

- Ну, Ватсон, какие выводы вы сделали?  

Холмс сидел спиной ко мне, и я не понимал, каким образом он узнал о моем занятии.  

- Как вы узнали, что я делал? Вы что, имеете глаза на обратной стороне вашей головы?  

- Я имею, как вы изволили выразиться, тщательно отполированную теорию дедукции. Во время осмотра этого музыкального инструмента вы ненароком наигрывали на нем свою любимую песенку «Кентерберийские придурки – вперед!». Из этого я делаю сразу три вывода. Во-первых, что за моей спиной стоите именно вы, а не профессор Мориарти. Он любит песню «Блондинки лучше, чем коровы». Во-вторых, что вы рассматриваете какую-то дудку. И, в-третьих, что эта дудка не ваша, у вас ведь никогда ничего не было кроме геморроя, – сказал он. – Так что же вы скажете о дудке нашего вчерашнего посетителя? Поскольку мы были так неудачливы, что прозевали его и не имеем понятия о цели его визита, этот случайный сувенир очень нам пригодится. Позвольте мне услышать, как вы восстановите образ владельца дудки, а я пока съем этот салат из воробьиных гузок.  

- Я думаю, – сказал я, следуя, насколько хватало ума, методу моего лучшего друга, – что др. Мортимер – преуспевающий пожилой врач, уважаемый друзьями и родственниками, потому что только друзьям и родственникам придет в голову подарить врачу французскую, а не немецкую дудку.  

- Хорошо! – сказал Холмс. – Отлично!  

- Я думаю также, что он – практикующий врач, который лечит несчастных алкоголиков в деревне и слегка глухой человек.  

- Это еще почему?  

- Потому что это дудка, первоначально очень красивая, так замусолена, что я не представляю ее во рту городского врача-терапевта. Посмотрите на мундштук. Он так стерся, как будто на дудке играл весь наш королевский оркестр. Какой же нормальный человек, не выпивший бутылку виски, выдержит полчаса этих звуков? А то, что сам доктор выдерживает свои мелодии, свидетельствует о его глухоте.  

- Вполне логично, – сказал Холмс.  

- И затем надпись: «друзья ЧКСД». Я полагаю, что эти буквы означают какую-нибудь забегаловку или трактир, в котором ошиваются его пациенты. Он оказывал им помощь, снимая похмельный синдром, за что ему и преподнесли такой нужный каждому врачу подарок.  

- Ну, Ватсон, вы превзошли самого себя! – сказал Холмс, ковыряясь в ухе и закуривая сигарету. – Я обязан отметить, что во всех анекдотах, которые вы были так любезны сочинить про меня и мои скромные дела, вы обычно преуменьшаете свои собственные умственные возможности. Если вам иногда и нелегко самостоятельно найти туалет, то, по крайней мере, вы возьмете баночку, чтобы не запачкать ковер. Немало людей, не обладая талантом, имеют замечательную способность зажигать его в других. Я признаю, мой дорогой друг, что я должен вам три шиллинга и восемь пенсов за это.  

Он никогда не говорил ничего подобного, и я должен признать, что его слова доставили мне острое наслаждение, ибо его необыкновенное равнодушие к моему восхищению им и ко всем моим попыткам написать трактат о методах его работы не раз и не два ущемляло мое и без того ущемленное самолюбие. Я был горд тем, что своим объяснением поднял его метод на невообразимую высоту и, благодаря этому, получил три шиллинга восемь пенсов из рук самого основателя.  

Холмс взял дудку из моих рук и несколько минут изучал ее при помощи своих невооруженных, но таких проницательных глаз. Затем с выражением неподдельного интереса он неуловимым движением руки отбросил сигарету, и, поднеся дудку к окну, рассмотрел ее снова, но уже через огромную выпуклую лупу, – его неразлучную спутницу.  

- Интересно, но элементарно! – сказал он и возвратился в свой любимый угол диванчика. – Несомненно, есть одна-две любопытные детали на дудке. Они дают нам основу для некоторых размышлений.  

- Что-нибудь ускользнуло от меня? – спросил я с некоторым самодовольством. – Надеюсь, что ваш великолепный метод еще не настолько великолепен, чтобы определить, например, количество сахара в моче предполагаемого владельца этого инструмента.  

- Я боюсь, мой дорогой Ватсон, что большинство ваших выводов были ошибочными. Когда я сказал, что вы стимулируете мой талант, это означало, что ваши недалекие высказывания частенько помогают мне встать на правильный путь, и, если быть откровенным, замечая ваши ошибки, я невольно нахожу истину. Не то, чтобы вы полностью были не правы в данном случае. Этот человек является, несомненно, практикующим сельским врачом. И он лечит безобидных деревенских обывателей.  

- Значит, я был прав.  

- В этом отношении – да.  

- Но ведь это все, что можно сказать, исходя из примет этой дудки?  

- Нет, нет, дорогой Ватсон, не все, далеко не все. Так, например, я склонен предполагать, что подобное подношение доктор может получить скорее от своих более удачливых коллег, я имею в виду врачей, работающих в какой-нибудь лечебнице, а никак не в питейном заведении. А когда перед лечебницей стоят буквы «ЧК», название «Черингкросская» напрашивается само собой.  

- Возможно, вы правы.  

- Все наводит на такое толкование. И если мы возьмем это за рабочую гипотезу, у нас будет фундамент, на котором мы построим образ нашего неизвестного посетителя. Дорогой Ватсон, вспомните, куда вы попали в позапрошлом году после успешного окончания одного моего дела. Вы еще так любезно согласились описать его в памфлете под названием «Синие бобры».  

- Боже мой, Холмс! Это же «Черингкросский Сумасшедший Дом»! Хорошо, но какие дальнейшие выводы можно отсюда вывести?  

- А вам ничего не приходит в вашу голову? Вы же знаете мои методы. Примените их!  

- Я прихожу только к одному очевидному выводу, что это человек, прежде чем уехать в деревню, работал в Лондоне, в сумасшедшем доме. Кстати, Холмс, если с «ЧКСД» все понятно, то что такое «ССВвА»?  

- Эти буквы, дорогой друг, могут означать все, что угодно, но, если хорошенько пораскинуть мозгами, становится предельно ясным, что означать они могут только одно.  

- Что же?  

- Самому Смышленому Врачу в Англии!  

- Поразительно! Как вы догадались, Холмс?  

- Вы знаете мои методы, Ватсон. Я постоянно твержу вам, что строить догадки – дело абсолютно бесперспективное. Мои выводы – это больше чем догадки. Это гипотезы, которые рано или поздно подтверждаются. А что касается расшифровки надписи «ССВвА» – это и есть гипотеза, которая когда-нибудь обязательно подтвердится.  

- Фантастика! Когда вы говорите мне о ваших выводах, не упоминая об умозаключениях, приведших вас к ним, я думаю, что вы или чародей, или шарлатан. Но когда вы описываете ход ваших мыслей, я удивляюсь, до чего все просто!  

- Ну, поехали дальше. Посмотрите на этот предмет с обратной стороны: за какие такие заслуги ему был сделан этот подарок? Когда друзья, скрепя сердце, наскребли четыре пенса и, проклиная про себя нашего незнакомца, на которого пришлось раскошелиться, преподнесли ему сообща эту никчемную вещь? Естественно, когда он их покинул. Они так обрадовались, что, не считаясь с затратами, подарили ему эту дудку в надежде, что больше никогда его не увидят. Предположим, что работу в дурдоме он сменил на более подходящую для его умственных способностей практику в деревне. Обнаглеем ли мы до крайней степени, если предположим, что подарок сделан именно в связи с его уходом?  

- Это кажется весьма вероятным.  

- Теперь отметьте, что он не мог состоять в штате лечебницы, ведь в сумасшедших домах и доктора обычно тоже сумасшедшие, а это возможно лишь в том случае, когда за плечами несколько лет близких контактов с душевно больными. Такой врач вряд ли покинул столь теплое местечко. Тогда кем же он был? Если он работал там, не будучи штатным психоаналитиком, тогда ему отводилась скромная роль вивисектора, живущего при лечебнице, то есть немногим больше, чем ваша роль двадцать седьмого помощника подносчика заряжающему в столь пафосно описываемой вами афганской компании. И он ушел, а, вернее, сбежал оттуда пять лет назад, смотрите дату на дудке. Потратив столько сил и времени на идиотов, он решил оставить врачебную практику в городе и заняться излечением безответных деревенщин. Таким образом, дорогой мой Ватсон, ваш солидный пожилой доктор испарился, а вместо него перед нами вырос симпатичный молодой человек, полный раздолбай, пижон и профура, нежно любящий своего попугая, который, как я приблизительно прикидываю, больше волнистого и меньше какаду.  

От последних слов Холмса я так зашелся хохотом, что ненароком прищемил себе палец каминной кочергой. Шерлок Холмс откинулся на спинку дивана и пустил в потолок струйку дыма, которая немедленно превратилась в слабо колеблющийся портрет миссис Хадсон.  

- Что касается последнего пункта, – сказал я, немного прочихавшись, – то тут вас ничем не проверишь. Но насчет всего остального...  

Я снял со своей книжной полки справочник «Все прощелыги Лондона» и нашел там нужную фамилию. Там оказалось насколько Мортимеров, но я сразу же отыскал нашего посетителя и прочел вслух все, что к нему относилось:  

- «Мортимер Джеймс – раздолбай, пижон и профура. Сельский врач приходов Гримпен, Торсли и Хай-Бэрроу. Автор статей «Без пива тяжко» («Ланцет» 1882), «Когда же это все кончится?» («Кривая скрепка» 1883). Сбежал из сумасшедшего дома из-за одной старой карги».  

- Никакого намека на трактир, Ватсон, – сказал Холмс с улыбкой только что опохмелившегося алкоголика, – но врач в деревне, как вы проницательно заметили. Вам, дорогой друг, нужно держаться подальше от этих вонючих пабов в Сохо, иначе забегаловки и трактиры вам будут мерещиться даже в Вестминстерском аббатстве. Что же касается прилагательных, я попал в точку, как вы, вероятно, заметили. Только раздолбай может забыть свои вещи у нас, к нам ведь шатается всякая шушера день и ночь, только пижон будет таскать с собой попугая, и только профура может сбежать из доходного и теплого места из-за какой-то старой карги.  

- А попугай?  

- Попугай имел обыкновение носить эту штуковину за хозяином. Взгляните, по отпечаткам попугайских зубов мы можем легко установить что это... Ну конечно же! Среднеевропейский ворон!  

С этими словами Холмс нервно расхаживал по комнате, потом внезапно прыгнул к оконной нише. В его последних словах прозвучало такое зловещее убеждение, что я чуть не упал в обморок.  

- Послушайте, друг мой! – вскричал я надрывно. – Почему вы в этом уверены?  

- Элементарно, Ватсон! Я вижу птицу и ее забывчивого хозяина у наших дверей. А вот и его звонок. Куда вы Ватсон? Не бойтесь, вороны не кусаются. Прошу вас, дорогой друг, останьтесь, вы же с ним коллеги, ваше присутствие поможет мне раскрутить его на несколько лишних фунтов. Вот она, роковая минута! Вы слышите подагрическое, отвратительное шарканье стоптанных штиблет на лестнице, эти штиблеты врываются в вашу жизнь как страховой агент в момент оргазма, но что несут они с собой? Черно-коричневую грязь с Кеннингтон-роуд или застывшие фрагменты фекалий пьяной проститутки с вокзала на Хай стрит? Что понадобилось доктору Джеймсу Мортимеру, раздолбаю и пижону, от гения частного сыска Шерлока Холмса?.. Ком раус! В смысле, входите!  

Наружность нашего гостя очень удивила меня, ибо я рассчитывал увидеть типичного сельского врача, погрязшего в пучине пороков от вынужденного безделья в глуши. Доктор Мортимер оказался очень коротким, толстым человеком с носом, похожим на прошлогоднюю картофелину, между бесцветными, широко расставленными глазами, которые светились нездоровым блеском за золотой оправой очков, держащихся на яйцеобразной голове при помощи резинки от панталон. Одет он был, как и подобает человеку его профессии, но с некоторой неряшливостью: на голом теле сильно поношенный бараний тулуп, облитые какой-то гадостью брюки, торчащие из-под них завязки от кальсон, просящие каши рваные башмаки с разноцветными шнурками. Он постоянно вытирал платком, похожим на половую тряпку, пот с красного лба и по-гусиному вытягивал тощую шею, как бы примериваясь к обстановке. Как только наш гость вошел в комнату, его блуждающий взгляд остановился на дудке в руках Холмса, и он со сдавленным криком протянул к ней свои корявые грязные руки.  

- Какое счастье! А я никак не мог вспомнить, где я ею профукал, здесь или в публичном доме на Питт-стрит. Профукать такую вещь! Это было бы ужасно!  

- Презент? – лукаво спросил Холмс.  

- Да, сер.  

- От Черингкросского сумасшедшего дома?  

- Да, от тамошних коллег, будь они трижды, ко дню свадьбы.  

- А-а, какое безобразие! – вскричал Холмс, мотая головой.  

Доктор Мортимер изумленно заморгал:  

- Что же в этом такого безобразного?  

- А то, дорогой сер, что вы своим бестактным заявлением нарушили такой блестящий ход моих бесподобных умозаключений. Так значит, подарок свадебный?  

- Да сер. Я имел несчастье жениться на одной старой карге, но через три дня сбежал от нее, оставив надежду на должность старшего кладовщика. Пришлось поселиться в деревне, обзавестись своим домом и постоянными проблемами с местными алкоголиками.  

- Значит, мы не так уж сильно ошибались, – сказал Холмс, потирая руки. – А теперь, доктор Мортимер...  

- Что вы, что вы! У меня никогда не было докторской степени, я всего лишь скромный член Королевского ортопедического общества.  

- И человек точного ума, очевидно?  

- Я имею некоторое отношение к науке, мистер Холмс: так сказать, собираю пустые бутылки на краю необъятной свалки познания. Если не ошибаюсь, я имею честь говорить с мистером Шерлоком, как его...  

- Не ошибаетесь, доктор Ватсон – это вот тот человек с простреленной в пяти местах ногой и умными глазами.  

- Рад с вами познакомиться, сер. Ваше имя, упоминаемое рядом с именем вашего друга, уже начинает набивать оскомину у людей с научным складом ума. Вы очень интересуете меня как мужчина, мистер Холмс. Я никак не ожидал, что у вас такие огромные, как у питекантропа, надбровные дуги и такой приплюснутый череп. Вам никогда ничего на голову не падало? Разрешите мне вас пощупать. О-о! Слепок с вашего, хм, мог бы служить украшением любого зоологического музея, до тех пор, пока не удастся получить оригинал, естественно. Не сочтите за лесть, но я очень, очень завидую доктору Ватсону!  

Шерлок Холмс показал странному гостю на место.  

- Мы с вами, уважаемый, кажется, оба энтузиасты своего дела, – сказал он взволнованно. – Судя по вашему указательному пальцу, вы предпочитаете сами забивать папиросы, а не покупать джойнты на улице. Не стесняйтесь, закуривайте.  

Доктор Мортимер вынул из кармана пакет и с поразительной ловкостью скрутил папиросу. Его длинные, членистые пальцы двигались проворно и беспокойно, как отвратительные щупальца насекомого.  

Холмс сидел тихо, но внезапные, проницательные взгляды, которыми от буквально пронзал нашего занятного собеседника, ясно говорили о том, что этот человек вызывает у него невероятный интерес.  

- Я полагаю, сер, – начал он наконец, – что вы оказали мне честь вчерашним и сегодняшним посещением не только ради обследования моего, хм?..  

- О нет, сер, конечно нет! Хотя придти к вам стоило и ради этого тоже, но привело меня к вам совсем не это, мистер Холмс. Я человек отнюдь не практической складки, а между тем передо мной внезапно встала одна чрезвычайно запутанная и странная задача. Считая вас вторым по величине... Хм, европейским экспертом...  

- Вот как, сер! – в бешенстве вскричал Холмс, хватая со стола нож для вскрытия почтовых конвертов. – Разрешите полюбопытствовать, черт возьми, кого же вы считаете первым?  

- Портреты г-на Бертильона в натуральную величину внушают большое уважение людям с научным складом мышления.  

- Почему же тогда вы, сер, пришли ко мне, а не к этому вашему Бертильону? – с нескрываемым презрением в голосе спросил Холмс.  

- Я говорил о «научном складе мышления», но как практик... – доктор Мортимер сладострастно взглянул на Холмса. – Вы не знаете себе равных. Это признано даже у нас в Гримпене. Да и господин Бертильон живет во Франции, а билеты на паром снова подорожали… Надеюсь, сер, я не позволил себе ничего лишнего?  

- Так, самую малость, – ответил Холмс, остывая. – Однако, доктор Мортимер, вы поступите совершенно правильно, если сейчас же, без дальнейших промедлений и отступлений, расскажете мне ваше дело, для разрешения которого вам требуется моя высокооплачиваемая помощь.  

      Ноги у нее были толстыми, груди рыхлыми, губы жирными. И вся она была какая-то перекошенная. Но и ей тоже хотелось внимания и любви. И она в трепетном ожидании тянулась к людям. Но, конечно, ее, такую несуразную, никто терпеть не мог. И от этого ее постоянно пучило.  

      От ее пуков замертво падали кони, а однажды, когда она погожим майским деньком прогуливалась по зоопарку, свалился в глубокий обморок взрослый африканский слон по кличке Умничка. К счастью, его удалось откачать кагором.  

      А села бы она на диету, занялась спортом, посетила пластического хирурга – и все могло бы сложиться иначе. По крайней мере, клизму раз в неделю каждый в состоянии поставить. Так себя pаcпускать тоже, понимаешь, нельзя.  

Я ненавижу пробки на Тверской.  

Уже два с половиной часа я тупо толкалась среди стада машин, следующих от Тверской по Ленинградскому проспекту и дальше до МКАД. Нервно сжимая руль моего «оппеля», я пыталась утешить себя тем, что в машине есть кондиционер, подушки безопасности, стереосистема с прекрасной музыкой, нет запаха выхлопных газов, – ничто не помогало. Нервы были взвинчены до предела. Каждый день торчать в многочасовых пробках стало невыносимо.  

Какой-то отморозок внезапно сунулся на мою полосу, и я резко дала по тормозам. Козёл! Холодный пот на лице смешался с горячими слезами. Ярость так душила меня, что я закашлялась и вздрогнула от громкого звонка мобильного. Звонил Андрей. «Привет! Ну, как ты там?» Я не выдержала и разрыдалась в трубку: «Я больше не могу жить в Москве! Я начинаю ненавидеть людей, меня всё бесит». Он прервал меня: «Ты стоишь в пробке?» «Да, – всхлипнула я. – Хочу уехать в нормальный город, ну, типа Казани. Тебе нравится этот город? Ведь каждую неделю летаешь туда в командировки». – «Да, город прекрасный, пробок совсем нет. Да и цены здесь не запредельные, как в Москве. Можно купить дом на берегу Волги».  

После разговора с Андреем я задумалась о том, как быстро внедрился прогресс в нашу повседневную жизнь, и незаметно добралась до Куркино. Припарковалась около дома, – вокруг камеры слежения, охрана – можно оставить машину перед подъездом. Лифт быстро доставил меня на десятый этаж. Войдя в квартиру, я села в кресло и огляделась вокруг – кондиционер, вытяжка над электрической плитой, микроволновка, компьютер, DVD, матрица на стене и т.д. Как же люди жили без всех этих удобств?  

Я вспомнила моих родителей, у которых был крошечный холодильник и телевизор с линзой. Стирала мама в корыте на доске, мыться они ходили в баню. Почему же они были так спокойны и счастливы? И почему такие злые и раздражённые мы?  

Бесконечные войны, природные катаклизмы, катастрофы, – всё это следствие технологического прогресса. И хотя главным врагом человечества официально объявлен терроризм, но нельзя забыть о катастрофических угрозах, связанных с изменениями климатического баланса на планете. Надвигается коллапс Гольфстрима, тают ледники Гренландии и Ледовитого океана. В одних странах наступят страшные холода, в других глобальные засухи. Изменится качество жизни сотен миллионов людей. Способность планеты накормить людей уже сейчас отстаёт от темпов роста населения. Миллионы людей страдают от недостатка питьевой воды. Запасы нефти и газа постепенно иссякают. Борьба за выживание вызовет неизбежные военные конфликты.  

Я вздрогнула, – моя любимая кошка Нора прыгнула мне на колени. Она лизнула меня в нос и прижалась ко мне своим тёплым животиком, подарив мне любовь и умиротворение. Вздохнув, я сунула в микроволновку куриные котлеты, бросила грязное бельё в стиральную машину и, уютно устроившись на диване, включила DVD. И всё-таки, как люди жили без этих удобств, комфорта и технического прогресса?  

4.09.06  

Антон Мишкин сидел в кресле пилота и, отчаянно сражаясь со скукой, смотрел, как на экране слева от пульта медленно таял темно-коричневый шарик Плутона. На экране справа не было вообще ничего, кроме алмазной россыпи звезд на черном бархате неба. «М-да, не выйдет из меня писателя» – подумал Мишкин, сдерживая зевоту. На мониторе бортового компьютера было открыто сразу несколько окон. На одном мельтешили какие-то цифры, на другом плясали кривые графиков, на третьем Чубака с Оби’ваном прорубались сквозь толпу монстров-ханяфов. Тридцать пятый эпизод… Виртуальный Лукас просто зациклился на своих «Звездных войнах». А до предполагаемой точки гиперпространственного прыжка еще полтора года… И тот факт, что ты являешься первым человеком, которому выпало совершить прорыв к звездам, нисколько не уменьшает скуки этого прорыва. Разумеется, было бы разумно и весьма логично послать к звездам двух человек: его, Мишкина, и какую-нибудь красотку из Голливуда или там рассказчика анекдотов, но американцы в последний момент отказались от финансирования, а эстонцев на корабль вообще никто не звал, так что придется ему совершать первопроходческий подвиг в одиночку. С другой стороны, ни с кем не придется делиться премией…. Мишкин потянулся и совсем уж собрался вздремнуть, как бортовой компьютер вдруг неожиданно произнес:  

- Мать моя Матрица! Это еще что?  

В этом голосе звучало такое явное удивление, что Мишкин так и застыл с открытым ртом. Удивляющийся компьютер??? Или слуховая галлюцинация?  

- Нет, вы только посмотрите на это! – теперь в голосе машины звучало еще и неприкрытое раздражение.  

- Да что случилось-то? – наконец вышел из ступора Мишкин. – Что вообще за чертовщина тут творится?  

- Тому незачем к черту ходить, у кого черт за плечом, – заявил компьютер и… хихикнул!  

Мишкин крутанулся в кресле и очутился лицом к лицу со здоровенным чертом. Рыло, рога, копыта, шерсть дыбом, строгий черный костюм с красной розочкой в петлице – самый натуральный черт. За его спиной прятались еще двое субъектов – один в черном фраке и с носилками в руках, другой в бардовом балахоне, на голове – капюшон.  

- Э-э… – сказал Мишкин с достоинством. – А-а… У-у…  

- Антон Мишкин, – торжественно произнес черт. – Ваше время в этой юдоли слез и сопл… э.. скорбей.. истекло. Обратите же свои помыслы в этот торжественный момент к вечности и бесконечности…  

- Стоп! – срываясь на фальцет, закричал Мишкин. – Что значит, время истекло? Вы чего это?  

- Ну как же, как же, – заявил черт, щелкнул пальцами (или точнее, стукнул копытцами?) и в его лапах (копытцах??) вдруг появилась огромная книга. Черт повернул ее лицевой обложкой к Мишкину. На обложке золотыми буквами было выведено: «Книга судьбы Антона Мишкина. Редакция первая и последняя. Без дополнений. С комментариями кредиторов и соседей».  

- Вот, – сказал рогатый, – извольте, последняя страница: «Бета Кассиопеи медленно опускалась за раскаленную нить горизонта. Из окна родового замка открывался прекрасный вид на Волшебный лес и Заколдованный пруд, посреди которого на маленьком острове стоял корабль, а Антон Мишкин лежал на смертном одре, и у ног его сидела верная жена – русалка Анжелика, и скорбно топтались вокруг многочисленные потомки легендарного пилота. «Эх, – сказал Антон, обращаясь к жене, – как бы я хотел еще раз пробежаться босиком по траве, понюхать цветок людоедки крапчатой...» Бла-бла-бла…, дальше неинтересно, писатель из тебя не получится точно, одни штампы и повторы, и это в последней-то речи, стыдно, батенька… в общем, скончался мирно с улыбкой на холодеющих устах под дружный рев минотавров и терминаторов. Аминь, в смысле, конец. Вот! – черт захлопнул книгу и воззрился на Мишкина.  

- Нескладуха у вас вышла, уважаемый, – вдруг заявил компьютер. – Где вы видите одр?  

- Протестую! – захрипел Мишкин. – Какие потомки, какая жена?! Я не женат!  

В поросячьих глазках посланца смерти промелькнуло сомнение.  

- Хм.м.. в натуре, а где одр?  

- Похоже, нас подставили, шеф, – подал голос тип с носилками. – Вы посмотрите на этого детину, его оглоблей не перешибешь, какое уж там тихо-мирно… Рожа в шкаф не влезет.  

- Придержи язык, – сказал Мишкин. – А то не посмотрю на торжественность момента.  

- Валите, валите отсюда, – сказал компьютер.  

- И поживее, серой воняет, – сказал подсолнух из угла.  

- Типа линяем, братва, по любому… – засверкал фиксами из-под капюшона третий.  

- Ну, извиняйте, – главный распорядитель несостоявшейся церемонии пожал плечами и исчез в желтом облаке серного газа. За ним растаяли в воздухе и сопровождающие лица.  

- Ну, и что это было? – спросил Мишкин после некоторой паузы.  

- А черт его знает, – небрежно ответил компьютер…  

А дальше Мишкину стало совсем уж не до сна.  

Следующим визитером было некое лохматое существо, ростом метр в прыжке, которое материализовалось прямо на клавиатуре компьютера и принялось деловито выковыривать из нее кнопки.  

- А ну, брысь! Уберите это от меня! Кыш, пернатый! Сделай же что-нибудь, ты, легендарный пилот! – заверещал компьютер.  

- Эй, а ну, не трогай кейбоард… – неуверенно сказал Мишкин, мучительно размышляя, стоит ли потакать своему явно свихнувшемуся разуму.  

Существо уставилось на Мишкина сверкающими глазками-пуговицами и заявило:  

- Приятно познакомится, Афанасий. Ваш домовой. Или корабельный, да-да, так звучит лучше. Корабельный Афанасий! Звучит гордо, прямо как человек или сенбернар. И не смей на меня кричать. Я наведу тут порядок! Вы только посмотрите на эти грязные противные кнопки! У вас скоро канарейки к ним начнут прилипать. Их с порошком и щеткой чистить надо! Распустились совсем… я научу вас свободу любить!  

- Нет, ты посмотри, какая-то стереотипная иллюзия будет еще тут командовать! – рассердился Мишкин. – А ну, рассейся!  

Королевским взмахом руки Мишкин смахнул домового с клавиатуры. Лохматый комок шмякнулся об стену и злобно зашипел:  

- Ах, ты так! С домовым! С лучшим другом! Да я Горынычу на тебя пожалуюсь! Маленьких обижать ты горазд, а вот посмотрим, как ты на Горыныча фыркать будешь!  

Корабельный погрозил Мишкину кулаком и исчез в проеме люка.  

- Зря ты так, – прокомментировал события подсолнух.  

- И тут этот… который рыцарь, ну, тот, который наш, берет другого за шкварник, да как залепит ему в дуло, у того аж слюни во все стороны, а тот этому в торец с развороту, ну, тот отлетает и в стену, а там сарай, он стену пробивает, а там курицы, весь в перьях такой вылазит, и с разбегу своим чайником тому в пузо… А че ты меня не слушаешь? – заканючил кот Баюн, мерно раскачиваясь на золотой цепи, протянувшейся через всю рубку.  

- Да слушаю я, слушаю, – отмахивался Мишкин, пытаясь вспомнить основные симптомы шизофрении.  

- Чего их вспоминать, – бурчал компьютер. – Вон они на цепи болтаются.  

- Сами вы дураки, – обиженно надулся кот Баюн и продолжил: – Короче, идут они по кладбищу, а тут кресты, короче, мертвые с косами стоят…  

Мимо прошел Кащей Бессмертный со значком на плаще: «Я похудел всего за триста лет, спроси меня как?», баба Яга попыталась составить компьютеру гороскоп, но запуталась в незнакомых созвездиях и ретировалась, инфляция упала до отрицательных значений, Мишкин все еще размышлял о природе сумасшествия, когда где-то в глубине корабля раздался животный рев. Ступая на цыпочках, Антон подошел к входному люку рубки и осторожно выглянул в проем. Вместо двух метров узкого корабельного перехода, в котором два человека в скафандрах уж никак не разминутся, он увидел перед собой широкий, уходящий в бесконечность и тьму коридор, стены которого были выложены красным кирпичом, а со сводов свисала белесой и очень зловещей бахромой паутина. Неподалеку от входа сидел скелет в сомбреро и лениво перебирал струны гитары. Рядом валялся футляр от нее, набитый пистолетами. Внезапно дальний конец коридора осветился желтым пламенем, опять и уже намного ближе раздался рев и в свете пламени Мишкин явственно увидел трехголового ящера. Похоже, Афанасий долго времени не терял.  

- Стоять! Хендехох! Факинг фак! – заголосил Горыныч в три глотки, но Мишкин не стал ждать, пока ему зачитает права какой-то невымерший динозавр, захлопнул люк и затянул все замки. Пол под ногами заметно вибрировал.  

- Если всему этому есть какое-то логичное объяснение, то я бы хотел услышать его сейчас. Пока окончательно не свихнулся… – сказал Мишкин, ни к кому особенно не обращаясь.  

– Есть у меня одна идейка… – отозвался компьютер. – На Нобелевскую тянет, ей-богу.  

- Давай, давай, выкладывай, пока я еще жив, – поторопил его Мишкин.  

- Ты никогда не задумывался, почему мир именно такой, какой он есть? И таким он был и тысячу лет назад, и миллион? Трехмерное пространство, закон притяжения, вторая космическая, земля круглая? Все подчинено постоянным законам, но почему эти законы действуют? Почему солнце не превращается вдруг в камин, а Венера в ленивую куртизанку? Почему планеты движутся по орбитам, а не как попало – час зигзагом, час крестиком? И эта постоянность присуща всей Вселенной или только какой-то ее части, например, только солнечной системе? А если за пределами Солнечной измерений, скажем, не три, а пять, или семь, или три целых две сотых? – компьютер сделал красивую паузу.  

- Пока ты умничаешь, нас уже съедят, – сказал Мишкин.  

- Хм.. да, так вот. Вопрос: почему в этой части Вселенной вот уже миллиарды лет действуют одни и те же законы, а материя закоснела в определенных формах? Ответ: вокруг нашей звезды существует некое поле, которое я бы назвал полем реальности. В сфере действия поля все реально, все подчинятся строгим законам, все неизменно и вещественно. А теперь представь, что по мере удаления от Солнечной системы поле реальности ослабевает? И здесь, в межзвездном пространстве царит ирреальность? Ведь хаос по определению ирреален. И вот в этот изначальный межзвездный хаос попадает корабль со своим ирреальным миром на борту? Миром, который был всегда, но до сих пор находился под гнетом поля, и который вдруг вырвался из этого природного ярма? Все эти домовые и Горынычи – они-то как раз теперь у себя дома, в своем мире, где ты – лишь случайный гость. Даже вот возьми меня для примера… Подумай, кем я был до того момента, как мы пересекли орбиту Плутона? Машиной! Набором микросхем! Это было логично и реально. А кто я сейчас? Личность! Гражданин! Свобода и самосознание – вот мои идеалы! Зови меня Прометеем! Это ирреально, а значит, здорово! Может, я – Бог?  

- Ладно, не митингуй, я не собираюсь покушаться на твои идеалы, ты вот лучше скажи, как шкуру спасть будем… – Мишкин завороженно смотрел на толстую вольфрамовую дверь, которая медленно оплывала под действием драконова огня. – Предлагаю вернуться на Землю и плевать на славу и премию.  

- Черта с два, – с чувством заявил компьютер. – Чтобы я опять превратился в кучу железа? Это будет форменное самоубийство… или убийство. Любой суд присяжных…  

- Хорошо, Прометей, – устало перебил его Мишкин. – Делать-то что?  

Прометей немного помолчал, а потом уверенно ответил:  

- А ничего. Совсем ничего. Просто приспособиться к ирреальному миру, только и всего. Убить дракона, подружиться с домовым, жениться на русалке, увидеть Кассиопею и умереть на смертном одре. Всего и делов-то… Что может быть проще и реальнее?  

Последнее прощание было невыразимо трогательным. Со всех ближних и дальних колоколен доносился несмолкаемый прощальный звон, а повсюду вокруг назначенного места расставания раскатывалась неумолкаемым предвестием приглушенная дробь сотен и сотен барабанов, перемежаемая гулкими артиллерийскими залпами. Оглушительные раскаты грома и яркие вспышки молний, озарявшие прекрасную сцену, свидетельствовали о том, что небесная артиллерия решила явить всю свою сверхъестественную мощь ради вящей грандиозности зрелища, и без того вселявшего дрожь. Разгневанные небеса разверзли хляби свои, и проливной дождь потоками низвергался на обнаженные головы собравшихся толп, в которых, по самым скромным подсчетам, было не менее пятисот тысяч человек. Сводный отряд Петергофской городской милиции под личным руководством генерал-майора Прокопенко поддерживал порядок в этом обширном скоплении народа, а чтобы скоротать время ожидания, духовой оркестр Ленинградской Государственной Филармонии, украсив инструменты разноцветными лентами, предлагал слуху собравшихся великолепное исполнение той бесподобной мелодии, которую сроднила нам с колыбели рыдающая муза Сперанцы. Скоростные экскурсионные поезда и комфортабельные пассажирские автобусы с мягкой обивкой представлены были к услугам наших провинциальных сородичей, прибывавших большими группами. Бурное оживление вызвали любимцы петергофской публики, уличные певцы Иванушки, со своим неизменным заразительным весельем исполнившие «В ночь перед тем, когда вздернули Ларри Лаффера». Два наших неподражаемых комика сделали фантастический сбор среди ценителей юмора, продавая листовки со словами и музыкой государственного гимна, и ни один из тех, кто лелеет в сердце любовь к истинно русской шутке, лишенной тени вульгарности, не попрекнет их оболом, добытым в поте лица. Детишки из Приюта Подкидышей Женского и Мужского Пола, гроздьями облепившие окна, что выходили к месту события, были в восторге от этого нежданного дополнения к своим обычным забавам, и тут по праву следует сказать слова похвалы в адрес монахинь-попечительниц за их превосходную идею доставить бедным малышам, лишенным матери и отца, поистине поучительное зрелище. Гости вице-президента, среди которых можно было заметить многих блистательных светских дам, в сопровождении Второго Лица проследовали к удобнейшим местам на большой трибуне, между тем, как живописная иностранная делегация, известная как Друзья Островов Франца-Иосифа, разместилась напротив. В эту делегацию, которая присутствовала в полном составе, входили командор Бачибачи Беннингтон (доставленный к своему месту посредством мощного парового крана), мсье Пьер-Поль Жирнодель, князь Владимир Голопупенко, архиепископ силезский Леопольд-Рудольффон Шванцебад-Ходенталер, графиня Мара Вирага Кишкосони Потрохапешти, Хайрем А. Бомбуст, граф Анастас Карамелопулос, Али Баба Бакшиш Рахат Лукум Эфенди Кикабидзе, синьор идальго кабальеро дон Педрильо-и-Палабарасс-и-Патерноссер де ла Малярия, Хопокопо Харакири Охуёзи Хузинас, Пли Хунг Чанг, Олаф Кобберкеддельсон, мингерц Трик ван Трумс, пан Польский Педеревский, гусьподин Фрспиикие Ингосстрахский, преподобный отец Изыдий Гопников, герр Бардакдиректорпрезидент Ганс Хуэхли-Стоитли, юбераллесинтендант Кригфрид Юберальгеманд. Все без исключения делегаты в энергичнейших и разноязычнейших выражениях восхвалили неслыханное представление, свидетелями которого им предстояло стать. В дальнейшем среди ВИП завязался оживленный диспут о том, какова истинная дата рождения Бориса Гребенщикова, восьмое или девятое марта. Активное участие приняли все. В ходе дискуссии активно применялись автоматы Калашникова, ручные гранаты типа «лимонка», пистолеты-пулеметы системы Шмассера, дымовые завесы, нервно-паралитические и слезоточивые газы, атомные чемоданчики, тесаки и другое холодное оружие, кастеты, дубинки, обрезки чугунных труб и куски шпал; происходил непринужденный обмен мнениями. Постовой Семёнов, по прозвищу Сопля, вызванный с нарочным из Соснового Бора, во мгновение ока восстановил порядок и с блестящей находчивостью предложил в качестве решения спора семнадцатое число, равно воздающее честь каждой из тяжущихся партий. Сердечные поздравления постовому Семенову принесли все ВИП, многие из которых были покрыты кровавыми ранами. Командор Беннингтон, был извлечен из-под председательского кресла, и его адвокат Андрей Макаров разъяснил, что разнообразные предметы, таившиеся в его тридцати трех карманах, были им отчуждены вовремя побоища из карманов более молодых коллег в надежде призвать их к здравому смыслу. Указанные предметы (в том числе и несколько сотен золотых мужских и женских часов) были незамедлительно возвращены законным владельцам, и торжество справедливости стало полным.  

Спокойно и просто Полковник появился перед публикой в безукоризненном деловом костюме, с любимым своим цветком Gladiolus Cruventus в петлице. Он возвестил о своем появлении тем милым, чисто полковничьим покашливанием, которому столь многие (и безуспешно) пытались подражать – коротким, натужным, неповторимо присущим лишь ему одному. Появление прославленного артиста было встречено бурей приветственных восторгов всей огромной массы собравшихся, дамы из окружения премьер-министра в экстазе размахивали платочками, а иностранные делегаты, в еще большем воодушевлении, издавали ликующие крики, слившиеся в многоголосый хор: хох, банзай, эльен, живио, чинчин, полла крониа, гип-гип, вив, Алла, на фоне которого легко можно было различить звонкое эввива делегата из страны песен (его высокое и долгое ФА напоминало те дивные пронзительные ноты, которыми кастрат Фаринелли пленял сердца европейского бомонда). Ровно в семь часов через мегафоны был подан сигнал к молитве, и во мгновение ока головы всех были обнажены; патриархальная буденовка, со времен революции принадлежавшая семье премьера, была бережно снята с головы последнего его дежурным личным врачом, доктором Щегловым. Высоко ученый прелат, явившийся предоставить герою перед отъездом последние утешения нашей святой религии, с истинно христианским смирением преклонил колена в луже дождевой воды, задрав сутану на свою седовласую голову, и обратил к престолу милосердия горячие и усердные молитвы. Рядом с подиумом возвышалась пьяная фигура главного тамады, чьё лицо закрывал десятилитровый горшок с двумя круглыми прорезанными отверстиями, сквозь которые яростно сверкали его глаза. В ожидании знака, он пробовал крепость «посошка», то наливая его в алюминиевую кружку, то попросту прикладываясь к горлышку оплетенной ивовыми ветками бутылки, специально доставленной для этой цели поклонниками его тяжкого, но такого необходимого искусства. На изящном столике красного дерева перед ним аккуратно были разложены ложки и вилки, выполненные из лучшей стали по специальному заказу мастерами знаменитого Новолипецкого металлургического комбината, горшочек из терракоты, куда по мере успешного проведения мероприятия должны были помещаться ихтиозавры восемнадцати тостуемых, а также два вместительных молочных кувшина, предназначенных для собирания драгоценнейших капель, оставленных драгоценнейшими тостуемыми. Эконом Объединенного приюта Всех Бомжей имел предписание доставить эти сосуды по наполнении их, в указанное благотворительное заведение. Аппетитнейшая трапеза, состоявшая из яичницы с беконом, превосходно зажаренного бифштекса с луком, горячего бодрящего чая и прекрасно пропеченных румяных булочек, была любезно предложена устроителями главному герою праздника, который демонстрировал отличное расположение духа и живой интерес ко всем деталям происходящего; однако, проникшись величием момента и проявив самоотречение, небывалое в наши дни, он выразил желание (исполненное незамедлительно), чтобы трапеза его была разделена поровну между членами Общества Больных и Неимущих Квартиросъемщиков в знак его внимания и почтения. Волнение достигло nec и non plus ultra, когда какая-то девушка прорвалась сквозь плотные ряды зрителей и бросилась, зардевшись на его мужественную грудь, грудь того, кому через миг предстояло покинуть сие беспрецедентное собрание. Герой любовно заключил в объятия ее гибкий стан, шепча с нежностью: Шагане ты моя, Шагане. Воодушевленная звуками, исходящими из его уст, она покрыла страстными поцелуями все разнообразные части его особы, каких только ее пылкость смогла достичь через препоны его одежд. Ручьи слез хлынули из ее прекрасных глаз, и все несметное собрание людей, потрясенное до глубины, разразилось душераздирающими рыданиями. Сам престарелый служитель Господа был растроган отнюдь не менее остальных. Рослые закаленные мужи, блюстители порядка и добродушные исполины из Второго Отделения Милиции города Петергофа, не таясь, прибегали к помощи носовых платков, и можно с уверенностью сказать, что ничьи глаза не остались сухими во всем этом грандиозном собрании. Засим случилось романтичнейшее происшествие: юный красавец, выпускник ЛИАПа, известный своим рыцарским отношением к женскому полу, выступил вперед и, представив свою визитную карточку, чековую книжку и родословное дерево, просил руки несчастной молодой красавицы, умоляя немедленно назначить день свадьбы. Его предложение было с готовностью принято. Каждой женщине из публики был вручен изящный сувенир в виде брошки с черепом и костями, и этот дар, столь щедрый и подобающий случаю, вызвал новый прилив восторга. Когда же галантный питомец ЛИАПа – заметим попутно, носитель одной из самых скандальных фамилий в истории России – надел на палец зардевшейся невесты бесценное обручальное кольцо с изумрудами, образующими треугольник с четырьмя гранями, общий энтузиазм перешел все границы. Что говорить, даже сам глава Петергофской городской милиции, генерал-майор Прокопенко, руководивший печальной церемонией прощания, тот самый, что, не моргнув глазом, дюжинами отправлял в ад бандитов, привязывая их к жерлам минометов, не в силах был сдержать чувств. Его рука в железной перчатке смахнула непрошеную слезу, и те избранные бюргеры, что составляли его ближайший entourage, могли уловить прерывистый шепот:  

- Эх б..ть, ну краля, мать ее бога душу, так бы и завыл, глядя на нее как вспомнишь старую жопу что поджидает дома в Сестрорецке...  

А сила ли знание? – Осилил лизание!