Утро. Едва поднявшееся над горизонтом солнце – огромное, тёмно-красное и без малейших признаков ослепительности, словно потухающее... Пугает. Но, поднимаясь, набирает и силу, и свет, и огонь. 

Чрезвычайно талантливый кто-то создал эту картину – практически компьютерный пейзаж: слева, вдоль прихотливо изогнутых запруд, нарядные пешеходные дорожки, от берега к берегу – длинные узкие мосты, и крошечные авто пролетают по ним в обе стороны. Но самое изумительное – «парово-зи-ки»... произношу с восторженным придыханием, как когда-то давно ещё не вполне подросший мой мальчишка, играющий в такую вот онлайн-игру и не желающий оторваться от неё в пользу начертательной геометрии... Паровозики бегут прямо под моими ногами и уносят свои вагоны куда-то неведомо далеко и навсегда – синенькие направо, зелёненькие налево: махонькие, игрушечные, а вот звук у них настоящий, перестукивает сердце в такт, тревожится и тоскует.  

А если направо побредут глаза – непременно остановятся в изумлённом недоверии: ну не бывает красоты такой на белом свете: и перед рекой, и за нею – зелёные кущи, среди которых – дворцы и храмы, башни и фонтаны. Там, в парке, по нарядным дорожкам неторопливо плывут велосипедисты, группки по трое-четверо, но чаще – парочками, рядом, время от времени так же неспешно обгоняя друг друга, явно не прерывая беседы. Слышны мне даже слова: любимый... любимая... Вернее, угадываю я сказанное ими, потому что нет тут никакой тайны. Это ничего, что не могу услышать. И так понятно. Они такие восхитительно маленькие! Нет, не просто молоденькие... величиной с ноготок моего мизинца пианистического – пострижен ноготок под самое «здрасьте». Не только услышать, даже и рассмотреть велосипедистов не получается. Жаль. Тоска светлеет, но усиливается, и текут слёзы, размывают контуры реки молочной, берегов кисельных.  

Хозяйка квартиры – постоянно пьющая женщина, сорок лет проработавшая в литейке. Она постоянно курит вонючую «Яву» и от неё сильно несёт сивухой (или что она там пьёт такое ужасное). Комнату мне сдала её дочь, живущая в соседнем доме, денег она матери категорически не даёт, на что хозяйка громко и выразительно сетует, входя ко мне без стука и предупреждения. И вот что интересно: я почему-то совсем не напрягаюсь от этого. Не напрягает хозяйка. Она старше меня всего на три года, и я понимаю её. Вчера, 7 августа, у неё был день рождения – одинокий и грустный. Я подарила ей маленькую отшлифованную яшму – для здоровья. У моего отца тоже 7 августа день рождения был. Когда был жив. Валентин и Валентина... 

Чу! Я глючу. Вот что значит – 1 сентября встретить без учеников. У меня всё ещё лето... Да и погодой навеяло. И ведь отметила я этот день месяц назад – тоже одиноко и грустно.  

Эх. Папа. Тяжело тебе прожилось с твоим характером... И мне с моим не легче, слишком уж я на тебя похожа: неудовлетворённость постоянная и собой, и миром вокруг, и принципиальноть до склочности, и упрямство моё козерожье, а ты ещё и лев – проигрывать не умел, царь ты наш огненный...  

Царь – да. И пейзажа того, что сейчас расстилается под моими ногами, более меня был достоин.  

Нереальная всё-таки картина перед глазами. А реальность вся – за спиной у меня, курит вон опять.  

Но я-то, я-то ведь – и тут, и там – до абсолюта нежить. Русалка взлетевшая. Полностью не здесь. Хотя почему-то рассматриваю вот это всё третьи сутки почти непрерывно... 

Царицыно. Одиннадцатый этаж. 

Все события ежечасно 

Происходят совсем не напрасно 

Все случайности пересекаются 

Даже звезды друг с другом встречаются. 

Все происходит в свое точно определенное время. Как бы ты ни пыжился, какие бы ни строил планы и в каких бы иллюзиях ни витал, судьба сама устраивает твой очередной поворот жизни. 

Как назвать судьбу – злодейкой или благодетельницей? Иногда она кидает тебе роскошные подарки, иногда бьет, чем ни попадя по голове, да так, что можно упасть и не вздохнуть. 

Главное – не пропустить свой звездный час и не упустить шанс. Этот шанс может выпасть в виде трамвайной остановки, вывески, случайно услышанного слова. Он не придет к тебе, потрясая километровыми лозунгами и громом аплодисментов, он тих и незаметен. Слушай себя. И поступай так, куда поведет первый импульс сердца. 

Было это при прохождении преддипломной практики на одном из крупных заводов в южном городе. В общежитие, где я жила, надо было добираться на трамвае номер 4. 

Ясным осенним днем я вышла с проходной завода и медленно пошла по тротуару, наслаждаясь южным теплом и роскошными клумбами ослепительных калл. В голове не было никакой мысли, только голое созерцание осеннего дня. Впереди на конечной остановке мелькнул трамвай с цифрой «4». Я заскочила в трамвай почти на ходу. Народу в трамвае было мало, можно было спокойно сидеть у окна, разглядывая проплывающие мимо дома, деревья и. Но через две или три остановки маршрут показался мне совсем незнакомым. Трамвай повернул в другую сторону и поехал совершенно по другой улице. Первой мыслью было – выскочить. А в голове такая ленивая и вялая вторая мысль, потом вторая и третья: « А зачем? Куда торопиться? Такая красивая улица…» Действительно, торопиться было некуда. В общежитии делать нечего, а посмотреть новый район Ташкента всегда интересно. 

Мелькнула вывеска: КАССЫ АЭРОФЛОТА. Вот оно! Хотела сойти, но трамвай уже тронулся. Яркие зеленые газоны, клумбы, дома оригинальной архитектуры-все это я посмотрела, пока доехала до конечной остановки. На конечной остановке разглядела номер трамвая. Оказалось –N14. Немного ошиблась всего на десять! Город я знала очень плохо, так как жила здесь всего три недели, поэтому надо было снова ехать на конечную остановку, только в обратную сторону. Теперь мое поведение уже определяла случайная ошибка в номере трамвая. Объясняя себе мое немотивированное поведение желанием посмотреть, как выглядят изнутри КАССЫ АЭРОФЛОТА, я вышла на этой остановке. Внутри было почти пусто.  

– Билеты до Казани есть? 

- Да, рейс через четыре часа. 

- Дайте мне один, пожалуйста. 

В общежитии я жила с девочками из Куйбышева. Они тоже были на преддипломной практике. Когда я сказала, что лечу в Казань через четыре часа, то все подумали, что это – розыгрыш, потому что только вчера мы вместе купили билеты на концерт югославской эстрады. Билет на самолет убедил их в серьезности моих слов. Самое странное, что никто не задал вопроса, почему я лечу. А, если бы и задали, то вряд ли я смогла объяснить. 

Самолет в Казань прилетел ночью. Третьекурсницы, жившие в моей комнате, много не расспрашивали, а просто уступили мне мою койку, сами потеснились, кто-то ушел в другую комнату. 

Ну не было у меня никакой причины лететь и прилететь в Казань! Обстоятельства сложились так, что меня повело, повело и точка. 

Наступило серое осеннее утро, с промозглым дождем. Я съездила, в аэропорт и купила билет на вечерний самолет, а остальное время болталась (как сейчас говорят – тусовалась) по всем знакомым в общежитии, узнавала факультетские новости, рассказывала свои, делилась впечатлениями о красоте Ташкента. До самолета осталось два часа. Решила еще раз проведать знакомых на другом этаже и вот оно – ТОТ момент, из-за которого вскочила в другой трамвай. По коридору навстречу мне шел однокурсник моей тайной любви. Никогда до сегодняшнего дня он не разговаривал со мной. 

-ТЫ? 

– Да! 

– А Лешка знает? 

– Нет, Он не знает. Говорят, с другой встречается, что ему я… 

– Да он только о тебе и говорит с утра до вечера! Все уши прожужжал. 

– Заходи к нам. 

– Я улетаю. Вряд ли смогу. 

– Нет, нет, идем со мной. 

Схватив за руку, он поволок меня за собой. В комнате было двое. Один сидел за столом, что-то писал. Второй спал, скрючившись в позе младенца внутри утробы. Это был Он. 

-Спит, не разбудишь. Попробуй… 

Мне было неловко от такой дружеской настойчивости, и я подошла поближе и осторожно дотронулась до Лешкиного плеча. Он вскочил, как Ванька-встанька. Была такая игрушка, как её ни роняешь, все равно принимает вертикальное положение. И затараторил быстро, быстро. 

– А я сон вижу. Будто ко мне приехали из Ташкента. И мне так тепло, тепло.  

– Я не сон. 

– Вот и говорю, что сон. Хороший сон. 

– Я улетаю скоро. 

-Все равно сон. 

И снова завалился спать, натянув одеяло на голову. Друг его, пояснив, что они только что пришли с работы (подрабатывали грузчиками) и сильно вымотались, предложил мне снова попытаться разбудить. Ничего не получалось. Так и не добудившись, я просидела полчаса, односложно отвечая на вопросы. 

Друзей попросила не провожать меня в аэропорт, и уже через час, с мокрыми глазами стояла у стойки регистрации. 

Женщина, стоявшая сзади меня в очереди, вдруг сказала. 

– По-моему, это вас ищут. 

– Никто меня не ищет, я без провожатых. 

– Нет, это вас ищут. Это только вас может искать такой парень! Вы очень похожи! 

Я повернулась. Глаза. Его глубокие серо-голубые глаза беспокойно обшаривали зал аэропорта, останавливаясь на каждом человеке. 

-Милая! Милая! Милая! 

-Счастье моё, Лешка… 

Р. С. Мы совсем не были похожи. Он блондин с серо-голубыми глазами. Я брюнетка с темно – карими глазами. 

По ту сторону  

Наш поезд движется со скоростью ленивой черепахи. Нам некуда спешить, нас никто нигде не ждет. Сижу на крыше единственного вагона, болтаю ногами, подставляя веснушки большому горячему солнцу. Мой друг машинист горланит песни и после каждого куплета выдает такой гудок, что лес чернеет от медведей, забравшихся на верхушки сосен. Придорожные столбы молча смотрят вслед нашему упрямому поезду. Колеса задумчиво стучат в такт истерзанным сердцам. Мой друг машинист пьян одиночеством, после каждого гудка я даю залп из бронзовой пушки. Так и не прирученная душа окутана покоем, словно облаком. Я вслух читаю стихи, в небо над нами бумажный дракон уносит молчаливого китайца. На задней площадке вагона индеец Чак сосредоточенно плетет новые мокасины. На западе сгущается туман, а на востоке все ярче разгорается неизвестное солнце. Мы медленно движемся к покаянию.  

По эту сторону  

Кофе – сволочь! Безумным Отелло навалилось на мое бедное сердце и давит, давит черными ручищами. А тут еще ты гремишь своими огромными чемоданами! Я лежал на диване крохотным комочком льда и плакал, пока ты искала зонт, натыкаясь на стулья. К чему тебе зонт, ведь на улице солнце, а я все равно умру на рассвете...  

По ту сторону  

Золотая диадема песка на фосфорной груди океана, и словно алмазная капля, и словно голова Нефертити, моя прозрачная башня на самом краю. Я живу в ней, открытый взгляду Бога, с неотвязным чувством, что все это уже когда-то было. На кухне в спичечном коробке поселилось сварливое время. Я полный хозяин в своей башне, сердце мое пусто, а ключ от души затерян. И я отпустил ненужную душу на волю – таинственным китайским механизмом висит она над океаном, покрывается солью, блестит на солнце. Под окном проходит похоронная процессия, как ни посмотришь, она все проходит, видно, покойник здорово досадил времени и оно не дает ему уйти окончательно. В его глазах такая тоска, что птицы падают замертво, наткнувшись на ее раскаленный столб. А я иду на кухню, трясу спичечный коробок: «Отпусти его, ради бога, отпусти!» – кричу, но в ответ – тишина, лишь часы на моей руке останавливаются и долго смотрят на меня внимательным глазом.  

Ветер, как некая постоянная в сложной и бессмысленной формуле бытия. Забравшись на стеклянную крышу, сажусь в старое кресло. Тяжелый диск океана медленно разгоняется на древнем патефоне планеты, рушатся синие скалы, падают правительства, солнце все больше похоже на таз цирюльника. Обрюзгший клоун Суицид трясет погремушкой, а я смотрю на весь этот бедлам и думаю: "И все-таки что-то ждет нас после смерти, что-то ждет нас после смерти, ведь должно же нам когда-то воздаться, ведь должно же нам когда-то воздаться, за эту безумно ненужную жизнь, за эту безумно ненужную жизнь, за то, что мало кто из нас, живущих в прозрачных башнях, умрет со спокойным сердцем...  

По эту сторону  

А без музыки просто деть себя некуда.  

По потолку моей комнаты ползает огромный таракан, иногда он подползает к окну, смотрит на звезды и думает: «упасть бы в эти звезды, падать миллион лет, вдыхая запах снега, которым, ведь правда?, пахнет космос...»  

А без музыки просто некуда себя деть.  

Я стою у окна, напеваю отрывки полузабытых песен, над моей головой задумчиво мычит таракан. Когда-нибудь мы с ним срастемся спина к спине, и ангелы улетят, содрогаясь от отвращения. Обреченные на бессмертие, мы будем останавливать и запускать время, обращаться к книгам по именам, ругаться через дверь с соседями, и просто ненавидеть друг друга.  

А без музыки себя просто некуда деть.  

Однажды безумный, просто дикий, ливень вышибет все стекла в окнах, белый рояль с размаху застрянет в окаменевшей от старости раме, будто вампир щелкая зубами клавиш. И я выскочу на балкон, таща на спине полумертвое тело таракана, разрывая белые конверты молний, буду пить взахлеб жесткую воду, ощущая всей душой дрожащую от холода энергию ливня. Так придет в мой измученный мир музыка, так вернусь я в сумасшедший мир музыки, и специально для меня под балконом вырастет гигантское музыкальное дерево. Мой друг таракан со временем станет поэтом, а я – полная бездарь, повешусь на музыкальном дереве где-то между «Лунной сонатой» и синкопированным бесом...  

По ту сторону  

В этом маленьком кафе, в этом маленьком тесном кафе, оторванном от Земли, затерянном в неисчислимости звезд, в этом маленьком синем кафе каждый человек прячется в музыкальном автомате своего одиночества, смотрит на соседа сквозь узенькую щелочку, о чем-то спрашивает свое медное сердце, о чем-то нетерпеливо спрашивает свое медное сердце, и, не получив ответа, бубнит: «Я так и знал...» И снова ставит запиленный диск ежедневных размышлений на скрипучий проигрыватель своей непонятной тоски.  

По эту сторону  

Когда хоронили пожарника, утонувшего в ванне, с оркестром, венками и цветами, из труб шпалопропиточного завода выплеснулся ядовитый газ. Люди умирали тут же, на половине рыдания, трубач умер на ноте «си», товарищ в шляпе по имени Брут, споткнувшись будучи живым, упал на землю мертвым. И только пожарник выскочил из гроба, с крысиным хвостиком в зубах, с венком на шее, захохотал и убежал... С тех пор я совсем запутался и боюсь людей: я не знаю кто из них живой, а кто просто дезертировавший труп?  

По ту сторону  

Во все окно неслучайная петля дороги.  

То ли дерево, то ли трещина в пространстве на краю моего маленького мира – осколка застывшего времени, падающего в бездну. Брожу по темным комнатам моего дома, число их, видимо, бесконечно, тенью скольжу по лабиринту коридоров, затянутых тишиной и покоем, словно старой паутиной. В комнатах только книги, книги, книги...  

От моих движений дом наполняется призраками, одиночество смерти равно одиночеству жизни, зато в смерти я хозяин своему маленькому миру. Звездные сферы вращаются то медленнее, то быстрее.  

Во все окно неслучайная петля дороги.  

Если бы не книги, я, пожалуй, рискнул бы родиться еще раз.  

По эту сторону  

А я принес тебе пальто помнишь с белым мехом и зонтик на ручке которого впервые встретились наши руки переплелись наши пальцы укрою тебя укутаю тебе наверное холодно под этой сволочной плитой а зонт защитит от вечного дождя он идет и идет с того самого дня а еще я принес книгу ту самую знаешь я ненавижу нашу комнату я больше не вернусь туда она совсем сошла с ума когда ты ушла переставила по-своему все вещи развесила какие-то идиотские занавески даже не представляешь до чего идиотские а из крана капает вода капает капает капает безостановочно она меня просто выжила эта чертова комната поэтому я теперь буду рядом с тобой ты главное не поддавайся этой проклятой земле она слепа она жадна она будет тебе нашептывать всякую чушь а ты не слушай ее и не сдавайся я здесь я рядом я теперь всегда буду рядом всегда лягу вот здесь укроюсь краешком пальто под краешком зонта и мы будем разговаривать с тобой вопреки этой сволочной земле книгу вот почитаю тебе что нам время космос бог что нам этот бог ты верь только мне есть только мы а все остальное это такая несусветная ложь ведь правда такая дикая страшная страшная ложь...  

По ту сторону  

Моя ладонь на твоей груди – как древний монастырь на круглом холме. Мысленно возвожу над твоим телом целый город, с минаретами, кофейнями, садами, с маленьким черным озером и большой лунной площадью.  

Тихонько встаю, зажигаю ночную лампу и при неверном свете переношу город на бумагу. Он тут же наводняется невесть откуда взявшимися кочевниками, купцами, ремесленниками, поэтами, колдунами, лгунами. Они живут уже сами по себе, устанавливают какие-то свои законы, а потом вдруг поднимают город на плечи и уносят куда-то за пределы листа...  

Усмехнувшись, я гашу лампу и обнимаю тебя, стучусь у ворот твоих снов, и долго еще не спят мои пальцы, дрожат от волнения, шепчутся, с гордостью вспоминая детали сотворенного города...  

По эту сторону  

Мы снова всем скопом отправляемся на войну, о которой только и знаем, что ленивые садисты, выползающие из-под тяжелых, как могильные плиты, погон, заставят нас убивать, полоща свои вонючие подштанники в крохотной лужице нашего патриотизма, а когда мы выполним свою норму по количеству пролитой крови, они уложат нас ровными грядками в ту же пропитанную кровью землю, и наша ненависть покроет всю планету коростою, а когда все наши вурдалаки передохнут от недостатка жиров, углеводов, белков, витаминов и свежей крови, планета наконец-то вздохнет свободно и будет рай, и будет рай, говорю я вам, для крыс, червей и гордых свободных собак!  

По ту сторону  

Тихо ступая на цыпочках, спускаюсь в подземелье гитары, здесь совсем не слышно, как наверху гудит, сопит и мечется глупое время. Выхожу на берег прозрачного озера, разноцветные звуки скользят неслышно по дну. Духи гитары со странными перуанскими именами: Бетцанобль, Рокопетуаль – живут в маленьких фарфоровых башенках, висящих над озером, под низким небом, а на берегу в совсем уж крохотных лунках чутко спят трудолюбивые гномы. Они просыпаются раз в тысячу лет, чтобы настроить какое-нибудь одно из миллиарда деревянных волокон или смахнуть пыль с капельки застывшего лака. Ветер, дующий с озера, так упруг и плотен, что достаточно раскинуть руки и он понесет тебя, словно в большой прохладной ладони, над озером, над лесом, над городом, где в темных загадочных барах играет полуночный джаз, где синий лед фонарей и желтые такси – лимонные корки в черном кофе асфальта...  

На Лиговке, на Лиговке 

Милёнок мой живет… 

- Здорово, Кораблёв! Ты ли это? – кто-то схватил Ваську за рукав пальто. 

Васька обернулся и увидел полного молодого человека, одетого в богатую шубу. Из-под нарядной бобровой шапки сверкали озорные глаза. Личность как будто знакомая… 

- Киреев? – настороженно спросил Васька. 

- А я думаю: ты это или не ты? Ну, здорово, друг старинный! – толстый полез целоваться. 

Васька отстранился, увертываясь от поцелуев. Человек в шубе отскочил и, издавая громкие восторженные звуки, начал крутиться и бить себя руками по коленкам. Судя по всему, радость его была чрезвычайной. 

- Киреев, ты чего? – спросил Васька, сам отчасти заражаясь веселостью толстяка. 

Тот остановился, заломил руки и заорал на всю улицу: 

- Да тебя мне сам Бог послал!!! 

Прохожие оборачивались и удивленно смотрели на них. 

- Ты по-человечески скажи, что случилось? 

- Потом, потом, некогда… У тебя минутка есть? 

- У меня? А что? 

- Так, все. Пошли. Тут за углом такой есть подвальчик. Спрыснем это дело. За встречу. Ты не волнуйся, я угощаю, я сегодня богатый. Пойдем, пойдем. – Киреев снова схватил Ваську за рукав. 

- Это в «Куваевский»? – спросил Васька. – Гм… Там грязища… 

- Какая грязища? Ты что? 

- А я гол, как сокол. 

- Да не боись, я ж говорю, угощаю! Во, смотри! – Киреев сунул руку за пазуху и достал пригоршню мятых купюр. – Щас мы их того… Употребим. 

Васька озадаченно оглянулся. 

- Киреев, ты что, с ума сошел, деньгами на Семенцах сверкать? Хочешь, чтобы до утра не дожить? Да постой! Ты пьян, что ли? 

- Ну, ладно, ладно, – Киреев убрал деньги. – Пошли! Сейчас еще выпьем. 

- Черт с тобой, идем. А то тебя тут на гоп-стоп возьмут, – Васька коротко хохотнул. – И меня заодно. Лиговка, брат… 

Они быстро пошли по улице, свернули в переулок, где в полуподвале доходного дома клубилось питейное заведение с грязной покосившейся вывеской. В неровном свете газовых фонарей у входа в кабак шла шумная пьяная жизнь. Разномастные люди, в изрядном подпитии, терлись у подвала, отбрехиваясь от назойливых приставаний двух задрипанных проституток, одетых не по-зимнему легко. Тут же у стены валялся некий субъект без шапки и сапог, может быть просто в стельку пьяный, может – мертвый. 

Вошли, сели в дальнем углу за удивительно чистый стол, на котором через мгновение появился толстый графин с водкой, квашеная капуста и какие-то пирожки. Человек в белом фартуке, с переброшенным через руку полотенцем, согнулся над Киреевым: 

- Чего изволите-с, господа… Щец с потрошками-с, расстегайчики, селедочка есть балтийская-с… 

- Слышь, – грубо перебил его Киреев. – Тащи все, что там у тебя есть, дай людям поговорить. 

- Слушаю-с, – манерно склонив голову, ответил человек и исчез. 

- Видал? Только его и звали… Как перед тобой изогнулся, – с ехидцей в голосе сказал Васька. – Ишь ты… Буквой «г». Меня-то и не приметил… 

- Да брось ты, они всегда по одежке встречают перед кем спину гнуть, не думай, давай лучше по первой, за встречу. 

Киреев наполнил стопки, и, не чокаясь, быстро выпил. 

- Ну, слушай, – Киреев, улыбаясь, налил еще. – Четвертый день пью, болтаюсь по городу как говно в проруби. А спроси почему? С какой радости? 

- Так чаще с горя пьют… 

- Это они вон с горя, – Киреев ткнул пальцем в зал. – А я – с радости. Ба-альшой радости. Почему? А потому, что теща у меня сдохла! Насмерть! В три дня померла! Понял, друг мой сердечный? 

- Ты не в себе, смерти радоваться? 

- Не в себе… Не в себе, точно! Сойдешь тут с ума, с таких дел. Это такая зараза была! Она мне пять лет кости глодала. Я через нее и с женой жить перестал, и чуть в самом деле с ума не сошел. Да черт с ней! Если бы не одно маленькое обстоятельство. Малю-юсенькое. Она мне сорок тысяч оставила. Ась? Как тебе такой фокус-мокус? Сижу это я у себя в Пехотном, настроение паршивое, дела идут вкривь да вкось, и тут – на тебе! На пороге – двое из ларца, одинаковых с лица. «Вы, говорят, будете Киреев Владимир Митрофанович, мещанин, то, да се?» «Я, говорю». «А мы вот представители адвокатской конторы «Глазер и сыновья». И суют мне в руки визитные карточки. А я, надо сказать, третьего дня долг просрочил, брал деньги под залог имущества, ну и прогорел на воловьих шкурах. Вся, падаль, партия оказалась недосушенная, в червях. Ну, думаю, все, сейчас последнюю рубаху опишут. А они мне: «Мы, говорят, уполномочены известить вас о большом несчастии, так что, ежели вы стоите, то, пожалуйста, сядьте». Сел я на диван, а сам чуть не плачу. «Ваша, говорят, дражайшая теща, Варвара Михайловна, приказала долго жить». Я на этих словах чуть и взаправду с дивана не упал. «Надо же, думаю, какая весть!». А далее – еще веселее: «Являясь душеприказчиком, ля, ля, ля, завещание, того, сего, сорок тысяч будьте любезны получить». Меня прямо ударило… Ну, думаю, это черт со мной шутит. Помутилось, в голове-то. То – в яму долговую сажусь, а то –сорок тыщ! Откачали меня эти сыновья, помахали бумажками перед носом и – вуа-ля! Как тебе? 

- Да уж… А жена? С чего это теща тебе-то, не дочке? 

- А что жена? Жена еще год назад преставилась… – Киреев на мгновение потух. – Чахоточная она была. Лиза моя… Давай, брат, за упокой души светлой и… Ну, и ее тоже добрым словом помянем, чего там… 

- Да, брат, свезло тебе… – Васька пристально смотрел на Киреева. 

- Ну, а ты-то как? По какой части? В университете, помню, всю историю превзошел… Учительствуешь, поди? 

Васька улыбнулся… 

- Ага… Учу охламонов. Много их тут… 

- Во, хорошее дело. Только, гляжу, не больно доходное. 

- Да уж, не шкурами торговать. Батя-то твой жив еще? Мощный старик. 

- И батя помер. Разорился, пить начал. Его в третьем году в желтый дом отвезли, там и скончался от безумия. 

- Так ты один теперь? Детей не нажил? 

- Какие дети… Один, как перст. Друзья-товарищи только и выручают от хандры. Вот как распознали про выигрыш мой, спасу теперь нет. Пьют, сволочи, за мой счет. Сегодня еле отбился от компании. Дай, думаю, прошвырнусь в одиночестве, о существовании своем скорбном подумаю… 

- И что? Что надумал? 

- Что надумал? К вечеру такая меня тоска обуяла… Бросился к Рудакову. Он тут живет, на Мещанской. Да ты помнишь его? 

- Какой Рудаков? Это Мишка-царь? Который генералу сын? 

- Ну точно, он! Только он теперь не Мишка, а Михал Селиверстыч, большой человек. По судебным делам чиновник. Я к нему захаживаю, пьем, брат, – дым коромыслом. «Что, говорю, Михал Селиверстыч, всех революционеров переловили?» А он мне: «Один остался, вона, под столом сидит, рогатый такой…» Во как, до чертей! Вот, приехал я к нему, а он в отъезде, по делам служебным. Ну и куда? Бреду по улице, душа горит, а тут ты. Я сам себе не поверил. Сколько… Лет пять не виделись? 

- Пять? 

- Ну, за пять? 

Киреев поднял стопку. 

Пили долго. Киреев сорил деньгами, хвастался на весь кабак, ругался. Приходили было угощаться, но почему-то недолго сидели, опускали глаза, отсаживались. 

«Пропади вы все пропадом!» – кричал Киреев. – «Вот мой друг – Василий Кораблёв, кланяйтесь ему, сукины дети!» 

Васька сидел прямой, как гвоздь, пил много, но почти не пьянел. 

Разошедшись, Киреев полез с кем-то драться, но дело быстро потухло – Васька вывел однокашника вон. На морозце Киреев немного протрезвел, стал звать Ваську ехать к одной знакомой барышне, чай пить. 

- Поедем, поедем, – говорил Васька. – Только сначала надо бы для чая место освободить, давай-ка вон в заулочек завернем. 

В тупике было тихо и темно. Киреев, положив руку на шершавую кирпичную стену, качался, справлял нужду. Рядом неслышно стоял Васька, казалось, дышал через раз. Кораблев закончил, долго застегивал штаны. Повернулся к Ваське, весело сказал: 

- Ну всё, готово. Пошли, что ль, извозчика ловить? 

Сплюнув сквозь зубы, Васька схватил Киреева за воротник и рывком бросил на стену. 

- Кораблёв, ты чего? – Взявшись за голову, Киреев округлившимися глазами смотрел на Ваську. 

Васька подобрал упавшую шапку Киреева, отряхнул с нее снег. 

- А ничего… Не Кораблев я… 

- Как это? – промямлил Киреев. – А кто же? 

- Кто? – Васька криво усмехнулся и вытащил из-за пазухи длинную заточку. – Васька Штык… Слыхал? 

Тролль, сидя на краю глубокого и темного дупла, посматривал на небо и ждал падающую звезду, чтобы загадать очередное сумасбродное желание. На сегодня актуальным было получить стеклянную сахарницу для более пристального наблюдения за улитковыми бегами. 

В руках он держал ту самую ложечку, которой динькал по блюдцу, и иногда облизывал её, находясь в растрепанном состоянии чувств. 

Улитки бессмысленно, но упорно тюкались своими мягкими рожками в стенки сахарницы и не понимали, за что на них свалилась такая беда – носиться по кругу без финишной ленточки, без пъедестала почета и без (даже!) приличного стартового пистолета!  

«Нет в жизни совершенства!» – вздыхал задремывающий Тролль. 

«Нет в жизни счастья!» – вздыхали умаявшиеся улитки. 

«Нет в жизни равновесия!» – прошептала звезда, похожая на светлячка, и устремилась в полет к земле, надеясь, что сегодня Тролль не пропустит её появления и загадает своё очередное сумасшедшее и нелепое желание. 

«Не буду больше дуться на Тролля!» – решила Принцесса и, захватив пузатую стеклянную сахарницу с засунутыми туда стартовым пистолетом и карточками с цифрами 1,2,3, решительно отправилась в путь через темный и загадочно зевающий лес... 

А нужна ли финишная ленточка в гонках по кругам Жизни?... 

Не стоит говорить, что всё хорошо. 

И что всё будет хорошо – тоже не стоит говорить. 

Не стоит опережать время.... 

Там глубоко в черной бездне есть свет, расцветающий как цветок и питающий своим ароматом звезды и  

планеты. Да, именно аромат света. И свет имеет аромат.  

Зеленый пахнет темной болотной водой, в которой отражаются белые с желтой серединкой лилии, такие прохладные и такие блестящие и крепкие, как груди 15-летней девушки. 

Желтый пахнет цитрусовыми, одновременно сладко и горько. Подкидываешь в руках розово-желтый мячик грейпфрута и он ложится послушно и тяжело тебе в ладонь, как.... 

Красный пахнет душистым табаком, расцветающим только в вечернем сумраке. Сладко и изощренно, пробуждая чувственные фантазии и стремление заглянуть поглубже..Куда? То ли в чашечку цветка, то ли... 

Фиолетовый – это странные хрупко-восковые орхидеи с их таким же странным запахом, который то ли есть, которого то ли нет. 

Свет пропитывает собой плоть и пульсирует в крови жаркой томительной истомой...  

Звёзды падают мгновенными росчерками и эти летящие сверкающие черточки можно сложить в слова и прочитать волнующимся чуть охрипшим голосом.  

******* 

"И наступит ночь."- И наступит ночь..ночь... 

«И звезды будут гореть и не давать света.» – и звёзды будут... 

«Будешь пить, но сухи будут губы твои.» – но сухи губы мои... 

«Но не согреешься от жара идущего из сердца твоего.» – и истомишься от бесплодности его и терзающие лучи неотданного огня будут жалить тебя подобно тысячи змей...  

«Ибо Слово- есть Бог, а Бог- есть Любовь.» – а дарящие Любовь есть дети Его... 

«И тогда зажгутся звезды и вспыхнет Солнце.» – и будут сиять они одновременно и не будет ничего, скрытого от лика Его и от ласковых рук Его... 

«И падет Стена.» – и с дверей упадут замки и распахнутся они для всех жаждущих света и любви... 

«Верь только душе своей, ибо она чиста.» – зеркалом стала душа твоя для моей души. 

«Звезды, звезды, звезды... Одиночество неразделенной страсти во сне. Постель желаний.» – Звездные пляжи надежды возле туманных рек чувств и желаний. 

«Возненавидеть твое тело.» – возлюбить твою душу и наполнить тело, как сосуд, мерцающим светом тихо льющихся слёз.  

«И снова пытаться лепить что-то в вечность.» – И снова возрождаться и возрождать... 

Падать «в водопад солнечных брызг до завораживающей остановки дыхания И возвращаться к жизни с помощью твоих губ.» – возвращаться к жизни ТВОИМИ губами...  

«Ночь укачивает на подушке облаков, проплывающих в коридоре звезд.» – ночь... твоя ночь... ночь лишь для тебя... 

******* 

ОН - 

"Милей всего мне свет холодных звезд. 

Не тех, ночных, высоких, а что рядом. 

Я вою песнь любви, поджав свой хвост, 

И пожираю их голодным взглядом. 

Быть может, там, вдали есть мой приют, 

Но я рожден бежать – мне крылья неизвестны. 

И у меня судьба – быть там, а завтра – тут 

И дико петь свои ночные песни." 

ОНА –  

"Ночные песни – горечь душ всё злей! 

И выходя на лунную дорогу, 

она протягивает руки к Богу, 

чтоб даровал покой ему и ей, 

чтобы укрыл от сумрачного ада 

и дал забыть жестокую судьбу! 

Ей ничего,ей ничего не надо, 

лишь прошептать успеть –  

люблю,  

люблю,  

люблю... 

Семенов потерял ключи. Осознание этого пришло не сразу. Противный тоненький голосок, звучащий в его голове продолжал настаивать:  

- Поищи получше, дурень. Во внутреннем кармане, например. А может, за подкладку завалились?  

Семенов послушно поискал в указанных местах и обнаружил, что потерял ещё бумажник и мобильный телефон. Но все карманы были целы.  

- Обокрали! Нас обокрали! – существо в панике забегало по черепной коробке, распространяя в мозгу человека мутные хаотичные волны. – Что делается то? Уже на улицу выходить страшно!  

Семенов сделал несколько глубоких вдохов, наполняя легкие затхлыми запахами подъезда, и на мгновение закрыл глаза. Не помогло. Он по прежнему стоял перед массивной железной дверью, которая преграждала ему путь к холостяцкому ужину из полуфабрикатов, телевизору и дивану.  

Писклявый голос тихо захныкал, сжавшись где-то в уголке:  

- Нарочно пораньше сегодня вернулись. Целый день на этой работе, не продохнуть.  

Семенов был солидарен со своим маленьким другом. Потеря ключей не входила в его планы. Добираясь домой, он уже мысленно видел себя с бокалом пива в одной руке и куском пиццы в другой. А потом можно было набрать номер и своим приятным бархатным голосом пригласить Лиду на свидание. А может – Катю. Хотелось бы конечно обеих сразу – но они для этого слишком консервативны и эгоистичны. Сложно с этими женщинами...  

- Эй, ну делай что-нибудь!  

Семенов с трудом разогнал клубящийся рой мыслей и очнулся в своем подъезде. Все было по-прежнему. Ключей нет. Денег нет. Связи нет. Дверь заперта на два замка. Дверной глазок бесстрастно буравит лоб своему хозяину. Лампочка над дверью давно перегорела. В руке шелестит фирменный пакет из супермаркета. В нем четыре банки пива и замороженная пицца. Тяжесть от него, довольно незначительная, начала расти. Ведь это тяжесть несбывшегося желания.  

- Ломать! Будем ломать! Зови слесаря из ЖЭУ, будем ломать дверь! – неугомонный квартирант в голове Семенова снова взялся за своё.  

- Эх... что же не везет нам, а? Дверь-то хорошая, надежная. Как же потом то? Эй, подумай, может дубликаты у кого есть?  

Семенов послушно отправился в нужные сегменты памяти. Но там ничего не было. Почти ничего. Кроме одной ссылки. Семенов, извлек её из недр памяти, и немного холодея, произнес слово, которое не произносил уже давно:  

- Майя...  

Это короткое слово он не произносил уже два года. Два века. Два тысячелетия. Голосок, предчувствуя недоброе, поинтересовался:  

- И как мы сейчас к ней попадем?  

- Мы пойдем пешком! – утвердительно ответил Семенов.  

- Что???? Человече, приди в себя! Тебя по голове ударили? Это больше 20 километров!  

- У тебя есть идеи получше?  

- Ты мог бы попросить у соседей взаймы денег на автобус. А лучше на такси.  

- Ещё скажи на вертолет. Я не беру и не даю взаймы. Это принципиально, ты же знаешь...  

- Опомнись! У нас чрезвычайная ситуация! Неужели ты хочешь убить свободный вечер на пеший поход в другой конец города?  

Семенов не хотел убивать вечер. Потому он позвонил в дверь напротив. Тишина. Подождал для приличия несколько минут. Тихо. Он с облегчением вздохнул и нажал кнопку вызова лифта.  

- Ааааааа! Семенов – ты идиот! И неудачник!  

Но Семенов мысленно накрыл мерзкое существо железным тазом. Оно отчаянно заколотило по нему маленькими кулачками, немного похныкало и затихло. В голове наступила благословенная тишина.  

На улице было ещё светло. Семенов, торопясь в свою крепость на восьмом этаже кирпичной многоэтажки, совершенно не заметил, как город проснулся от спячки. Небо, конечно, оставалось по-прежнему серым. Дома в спальном районе по-прежнему оставались унылыми. Но, на уставших от зимы деревьях пробивались первые почки. А в лицо дул ветер, в котором впервые за четыре месяца были... запахи. Не солярки, не сероводорода, а чего-то свежего, радостного. Весеннего.  

Семенов понял, что пора просыпаться. Зима слишком затянулась. Медведи в это время вылезают из берлоги. Может эта потеря – знак свыше? Да... какие глупости приходят в голову сегодня. Семенов то не какой-нибудь мальчик с избытком гормонов и пустыми карманами. Нет. Серьезный человек, много работает. Имеет же право культурно отдохнуть, выпить пива. Быстрыми кликами пульта пробежаться по всем каналам, обновить в себе лоскутный портрет действительности. И уснуть. Но надо ж такому случиться именно сегодня?... Эх. Но все-таки хорошо просто так идти по улице. Сколько он пешком уже не ходил? Лет пять, не меньше. Точно, перед свадьбой в последний раз это было. Устроили в тот день мальчишник. Он же девичник. Друзей у Семенова особенно никогда не было. И у Майи тоже. Впрочем, этой странной паре вообще никто не был нужен. Два одиночества гармонично дополняли друг друга. Потому весь день перед свадьбой они провели вместе, как два закадычных друга нажрались водки в кафе «Первоцвет». А потом шли пешком. Иногда делали долгие остановки, чтобы поцеловаться. Была весна, самый её разгар. Семенову казалось, что стоит только подпрыгнуть и он коснется головой огромной, почти полной сырно-желтой луны.  

А вот кстати и Первоцвет. Сквозь мутноватые окна было видно, что там сейчас никого нет. Почти никого. За крайним столиком сидел завсегдатай-старичок. Он прихлебывал пиво из большой кружки, не сводя глаз с потолка. Вернее так казалось Семенову с улицы. Но воссоздав в голове внутренности кафе, он понял, что старичок смотрит телевизор, висящий на стене.  

Семенов присел на лавочку напротив питейного заведения и достал из пакета банку пива. Она смачно пшикнула под напором его пальца и пошла пеной. Несколько хлопьев украсили семеновский плащ. Но его хозяина это почему-то не расстроило. Его мысли облепили того старичка.  

- Это же я в будущем. Такой же одинокий. Пиво и ТВ – вот единственные спутники жизни...  

От этой мысли ему стало так жаль себя, что на обветренную щеку выступила скупая мужская слеза.  

- Жизнь-говно... и пиво тёплое. Парадокс все таки. На улице холодно, а пиво теплое. Сволочь.  

Вспомнилась опять Майя. Она пихала Семенова в только намечающееся брюшко и весело говорила:  

- Тааак... завтра подъем в пять утра и на стадион. А то ишь-ты... расслабился.  

- А сама то... – бурчал он в ответ.  

- А что я? – Майя мастерски умела изображать большие невинные глаза – Что я? Я в прекрасной форме. Всего на один размер поправилась. Пропорции-то все те же...  

- Ну да... ну да... – рассеянно отвечал он, вспоминая её до свадьбы.  

Она такая была. Даже слов не хватает. Красивая?... Нет. Ослепительная. А может он ослепленный просто не видел какая она в самом деле? Хитрая. Создала вокруг себя ауру. Ослепила мужчину в расцвете сил и под венец. Коварная женщина. Только почему сейчас, когда снова свобода, снова горизонты первозданно чисты, так хреново? И почему все помыслы к ней возвращаются?  

Тазик в голове противно зазвенел. Существо, накрытое им, торжествующе провозгласило:  

- Ура! Свобода! – а после более капризным тоном обратилось к Семенову:  

- Я это запомню. Наплачешься ты ещё у меня, человече...  

- Ой, напугал... боюсь-боюсь. Ты ведь – это я.  

- Неправда! Я идеал, по недоразумению затесавшийся в твою неразумную голову.  

- Идеал... одеял... какая глупость. Так и до дурки недалеко.  

- Тебе там самое место – отозвался Одеял – может быть они вынут меня из тебя... и я стану по-настоящему свободным.  

- Пригрел змееныша. Откуда ты вообще взялся? Раньше у меня в голове не было квартирантов.  

- Они появляются, когда крыша протекает. Через щели, отверстия, дыры... В общем, не настроен я с тобой сегодня разговаривать, Семенов.  

- Хвала Небесам. Побуду хоть немного в тишине. Один.  

- А не боишься оставаться с самим собой наедине?  

Семенов ничего не ответил. Из-за угла вальяжно выворачивал милицейский «УАЗик». Семенов быстро выбросил недопитое пиво в урну и встал.  

- Хватит рассиживаться. Путь неблизкий.  

Немного постояв, он отправил в урну и весь пакет.  

- Ой... неэкономно то как... – привычно занудил Одеял.  

- Ты обещал заткнуться вроде.  

- Ну не могу я молча смотреть на такое расточительство!  

Семенов многозначительно погремел тазиком и существо замолчало.  

Перейдя дорогу, Семенов вступил в уютный парк. Несмотря на то, что деревья были ещё голые, а лавочки сплошь затоптаны высохшей грязью, парк все равно создавал какую-то неуловимую приятную атмосферу.  

- Тут так хорошо... как дома. Даже лучше. Вот, что я хотел бы... Чтобы дома было как в этом парке. Тихо. Размеренно. Здесь даже нет желания громко кричать, топать. Само окружение приглушает все звуки... Здесь все происходит более медленно. Может, живи мы в парках, жили б лет по двести? Или триста.  

Семенов подумал о своей холостяцкой квартире и понял, что она больше подобна пещере людоеда, чем Дому. Вот Одеялу там нравится. Может он огр? Только ещё маленький. Или Семенов – огр. С раздвоением личности. Огр, а внутри гоблин. Точнее, хобгоблин. Домовой.  

Майя любила этот парк. Большая часть молодежи обычно обреталась в другом, который в центре города. Большом, с аттракционами, ледовым катком, множеством кафе. Этот же, старший по возрасту и привычкам, был более запущен и спокоен. Его любили смешные старички и разные странные личности. Потому неудивительно, что Семенов увидел Маю именно здесь. Она сидела на лавочке, поджав под себя ноги и читала какую-то книгу, время от времени поправляя очки. А так уж совпало, что Семенову нравились девушки в очках. Он сам не знал почему, но нравились и все тут. Их сразу хотелось хватать в охапку и защищать. Семенов с детства знал: там где свет, там и тепло. А ему как раз так его не хватало. И начал тянутся к его источнику: Майе – вечной весне. Грелся. А она читала и подзаряжалась энергией от старых деревьев. Семёнов в то время был весь неживой. Ноги из глины, зад из меди, тело серебряное. Голова хоть золотая, хвала Солнцу. Но все эти полезные ископаемые были покрыты вечной мерзлотой. Ну тут он конечно сам виноват, не без этого. Но это дело прошлое.  

А сейчас Майское тепло отогрело семеновское тело. И он зацвел. Распустился цветочками, посвежел, начал приятно пахнуть. Стихи даже стал писать. Знакомые хмыкали втихомолку. Завидовали. А она каждый день освещала ему этот мир. И многие вещи он начал видеть в совершенно новом спектре. Вообще, свет, звук, радиация, Х-лучи имеют одну природу. Семенову в тот момент показалось, что он видит звук, слышит свет, каждой клеточкой чувствует вселенские ритмы. Это было... вкусно. Его наполнял удивительный вкус. Сладкий, с пикантными нотками горечи. Немного солоноватый, сопровождаемый ароматным букетом. И все удивительно в меру. Не приторно.  

Майя была странной. И странствия её не ограничивались только нашей планетой. Её душа была столь широка, что просто не помещалась в пределы этой Галактики.  

Но ещё более удивительной была комната Майи. Вообще, если у человека есть своя личная комната, это не просто то место, где проводишь досуг. Это твой персональный корабль, в котором ты плывешь по мутным волнам бытия. Майский корабль подобно своему капитану подавлял своей пестротой. Кружка кофе под стулом, какие-то чертежи на полу, ноутбук, раскрашенный фломастерами, феньки, книги, сотни самых разнообразных книг, разбросанных повсюду, иногда просто сложенные стопками в неожиданных местах. На стенах не было обоев. Вернее, их не было видно, ибо там красовались плакаты, иероглифы, клинопись, списки древних царей, фотографии каких-то руин и людей в карнавальных костюмах.  

Семенова подхватил этот карнавал и потащил куда-то. Это было безумно прекрасно. Или прекрасно безумно. Он только и успевал впитывать в себя новые мысли, образы, слова.  

Время, которое было, остановилось замороженное, теперь шло в бешеный скач. Семенов за ним не успевал. Майя опережала. Ему иногда казалось, что она, огромная, несется куда-то, а он болтается на её полосатом шарфике, конвульсивно вонзив в него пальцы. Шарфик от ветра забросило ей за спину, он полощется, подобно знамени. И к этой значительности прицепился Семенов. Хоть, с золотой головой, но все-таки такой обыденный.  

Когда глаза свыклись с яркостью, Семёнов увидел совсем другую Майю. Беззащитную, маленькую, потерянную. Она боялась жизни. Пряталась от неё, притворяясь книжной закладкой. Она боялась, что будет похожа на родителей, боялась друзей, ведь они могут предать. И даже Семёнова побаивалась. Потому что он мог увидеть её страхи. Хотя, на золотой голове не всегда глаз-алмаз.  

После первой близости, она оседлала грудь Семёнова и они начали разговаривать. Много, без устали, до хрипоты. Во рту пересыхало, они пили кофе, потом снова разговаривали, опять занимались сексом, разговаривали, пили кофе, пока рот не наполнялся кислой слюной. Они не выходили из её комнаты несколько дней. Когда же дверь отворилась и туда проникли лучи солнца и её родители, вернувшиеся из какого-то путешествия, он знал о ней всё. Как ему тогда казалось.  

Парк закончился железной решеткой. Правда, в одном месте она была раздвинута могучими руками неизвестного доброхота. Семёнов, хмыкнув, воспользовался самодельной дверью и выскользнул в грохот и дым большого города. Начало накрапывать что-то гадостное. Не то дождь, не то снег. Колючее, противное. Это белое крошево довольно быстро покрыло мостовую, за Семёновым потянулась цепочка черных следов. Он натянул посильнее шапку на уши и спрятал окоченевшие руки в карманы.  

- Эх, мороооз, мороооз. Не морозь меняяяя, не морозь меняааа, моего коняяааа... – домовому было явно скучно. А когда ему было скучно, он затягивал тоскливые песни. Как правило, традиционно народные и при этом, какие-то инородные в его исполнении.  

- Коня он нашел...  

- Да какой с тебя конь – вяло махнул ручкой Одеял – волчья сыть, дровяной мешок...  

- Травяной – автоматически поправил его Семёнов.  

- Не... именно ты – дровяной. – Говорю тебе, как личность, знакомая с твоей личностью, немало лет.  

- Да, что ты вообще обо мне знаешь, чудище?  

- Рассказать?  

- Ну, валяй...  

- Я подозреваю, что тебя родители выстругали из дерева. И привязали к ручкам-ножкам ниточки. Они все за тебя продумали. Ты должен был стать Должен. Но кукловоды твои рассорились. И каждый начал тянуть в свою сторону. Ниточки лопнули. Ты упал. Поплакал немного, и побрел непонятно куда, непонятно зачем. Тебя начало манить все не стандартное, не шаблонное, не такое. Короче, всё перед чем маячила частичка «не». Сменил белую рубашку черной майкой. Но тебе это не помогло. Ты как был деревянной поделкой, так и останешься. Ты и к Майе своей прилепился, потому что тебе нравится быть ведомым. Хоть и в другом направлении. А когда увидел, что она рулить тобой не хочет, так сразу и ушел. Опять сейчас бредешь. Куда? Зачем?  

- Ну, куда и зачем – как раз таки понятно...  

- А мне – нет.  

- Оставишь меня в покое?  

Холод усиливался. Семёнов шел. Одеял вяло ворошил прутиком тлеющие глупости. А потом, видимо, уснул. Семёнов заботливо укрыл его тазиком. На сером небе полыхнуло оранжевое пятно уходящего солнца. Из подворотни воровато выползала темнота.  

Земля содрогнулась. Замерзший город потряс протяжный гудок, подобный пароходному. Мимо Семёнова пронесся тягач без прицепа. Украшенный шариками и двумя кольцами. Беременная невеста, высунувшись из окна, что-то кричала, счастливая.  

- Да уж... темнота, холод, а дальнобойщики свадьбу гуляют. Крепкие ребята.  

Свадьба Семёнова проходила в более приемлемых погодных условиях. Но могла и вообще не состояться. Родители с обеих сторон были единодушно против.  

- И что у неё там такого, чего у других баб нету? – гремел отец.  

- Маечка! Солнышко! Этот твой... Он же копия твоего папы! Зачем нам ещё одно пустое место в доме? Он у нас и так просторный... – зудела будущая тёща.  

Но разве это препятствие когда-нибудь останавливало двух молодых? Пошли, потихоньку расписались. Собрали немногих знакомых и приятелей. Поехали за город. Развели костёр. Семёнов и Майя сплели венки из весенних цветов и возложили друг другу на головы. Танцевали, пели. Кто-то бил в бубен.  

- За тебя, Семёнов! – кричал Вася, дружка жениха – и за Маню!  

- Я не Маня! – возмущалась Майя.  

Её не слышали.  

Когда лес, уставший за день, укутался ночным одеялом, все собрались вокруг огня. И просто молча сидели, любуясь тоненькими искорками, которые исполняли танец в честь новобрачных.  

- Так вот как люди развлекались до появления ТВ – подумалось Семёнову. Уставшая Майя положила голову ему на плечо. Все застыли, стали похожи на бронзоволицых питекантропов с запавшими глазами. Они сидели в своем стойбище и боялись спугнуть волшебство.  

Утром костёр догорел, и Семёнову стало грустно. Молодость закончилась. Да и Майя плелась за ним тихая, сонная, предсказуемая.  

Когда родителям предъявили кольца и венки, они тяжело вздохнули и смирились. Началась совместная жизнь. Она ознаменовалась множеством открытий. Семёнов открыл для себя, что такое ПМС. Майя открыла для себя, что такое грязные носки, брошенные под диван. Семёнов открыл для себя, что такое ужин из полуфабрикатов. Майя открыла для себя, что такое трехдневная щетина. Таких сюрпризов становилось больше, день ото дня. Майя потускнела. Семёнов обрюзг.  

Они сидели вместе в одной комнате. Он, лежа на диване, нажимал кнопки пульта. Она, улегшись животом на пол, листала книгу. И это был даже не барьер. Просто в одной комнате было два образа. Две голограммы. Две тени.  

Семёнову было плохо. Он часто хныкал, жаловался, нудел. Как ребёнок, у которого болит что-то внутри, но внятно рассказать об этом не может. Потому это выливалось в короткие мужские истерики, которые подобно искре взрывали ответные затяжные женские. В этот момент они оба подходили к самому краю. И тут они, словно просыпались.  

- Что ж мы делаем то? – восклицал прозревший Семёнов, хватая Майю за руку.  

- Синяки останутся, придурок... – по-кошачьи шипела она в ответ.  

Но наступала разрядка. Они страстно целовались, уединялись при первой возможности, гуляли вместе, взявшись за руки. Заглянув в глубины пропасти, они оба начинали снова ценить друг друга. И даже строить планы на будущее.  

Время шло. Грозы внутри маленькой семьи становились все более затяжными. Солнечных дней становилось все меньше.  

Семёнов замыкался в себе, а ключи забрасывал куда подальше. Он наблюдал за внешним миром сквозь маленькое, замызганное грязью окошко. А там снаружи его телом правил кто-то другой. Мерзкий, противный. С писклявым голосом и капризными интонациями. Видя, что терпение Майи на исходе, Семёнов встряхивался и выходил наружу, беря управление на себя. Но потом снова уходил. Снова забрасывал ключи куда подальше. И однажды не нашел их. Впрочем, было уже поздно. Его суррогатная сущность, взяв власть, наводила в микрокосме новый мировой порядок. В нем не было места для любви.  

- Где я? Где я? – Семёнов вынырнул из мутного водоворота. Вокруг было темно. Слезящиеся глаза резал снег. Ни улиц, ни домов, ни прохожих. Черная темень и белый снег. А вокруг страшная ледяная пустота. Семёнов закричал. Но изо рта лишь бесшумно вырвалась струйка пара.  

- Одеял, проснись! Проснись, сволочь! Проснись, я всё знаю! Это все из-за тебя, сволочь. Проснись, я убью тебя, скотина!  

Одеял материализовался перед Семёновым. Не маленький чертик в голове, огромный, волосатый снежный человек.  

- Можешь начинать – сказал он, скалясь.  

- Вот ты какой...  

- Какой есть. Ты постарался. Вырастил.  

Семёнов молчал. Чудовище сверлило его лоб маленькими глазками.  

- Зачем тебе это всё?  

- Что?  

- Ну... зачем ты в моей голове?  

- Этот вопрос задай себе.  

- Зачем ты прогнал Майю?  

- Ты сам её прогнал. Уже не помнишь? 

Семёнов помнил. Видел через окно.  

- Тебе нравится жить прошлым – говорила Майя. Какая-то новая в тот день. Спокойная. Одухотворенная. – ты вспоминаешь, как хорошо было до меня. Но я сейчас ухожу. И дальше что? Ты будешь вспоминать меня. Как нам было хорошо. Но будет уже поздно. Мне жаль тебя, Семёнов.  

Он ничего тогда не сказал. Она ушла. Он не стал останавливать.  

- Свобода – пульсировала жилка в его виске.  

- Свобода! – радовался он, запертый в маленькой пыльной комнатушке. Наконец-то его оставили в покое.  

- Ты идешь назад... – прорезался откуда-то голос Одеяла.  

- Мне надо вернуться... У неё есть дубликаты от тех ключей, понимаешь? От тех самых.  

- Ты сегодня вышел наружу сам... Сломал дверь... Тебе не нужны ключи. Она тебе не нужна. Поверь...  

- Ревнуешь?  

- Она посягнула на нашу с тобой свободу...  

- Нет... Это не свобода. Это самое обычное одиночество. Уйди с дороги.  

- Дурак ты, Семёнов...  

С этими словами, великан растворился пустоте. Снежная пелена разорвалась. Семёнова окружил привычный шум улицы. Замерзший, уставший, он дошел.  

Знакомая дверь, звонок. Острая боль ожидания. Ещё звонок. Боль сильнее. Какой-то садист выкручивает душу, как белье после стирки. Третий. Последний. Потом опять, через весь город обратно. Боже, на что он надеялся? Зачем это всё? ...  

Шарканье. Тьму разрезает маленький лучик из глазка. Дверь медленно открывается. Да, это она. Растрепанная, слепо щурится без очков. Её не было два года. Два века. Два тысячелетия...  

- Эдик... ты?  

- Май, я это... ключи потерял.  

апрель-август 2008 г. 

Она всегда приходила под утро и будила Федора бесцеремонно, по-хозяйски. 

В это время был самый сон, и просыпаться жуть как не хотелось, и потому эта бесцеремонность раздражала его до крайности. 

Он ругался, говорил, как ему это надоело, пил валерьянку и грозил в отместку позвать соседскую Машку. Даже руку поднимал на нее. С молотком. Но она Федькины угрозы и рукоприкладство игнорировала и по-прежнему являлась на рассвете.  

Думаете, что эта нахалка при этом старалась вести себя тихо, ходить на цыпочках, не шуметь? Да ничуть не бывало! Напротив, ее шаги, возня раздавались в предутренней тишине особенно отчетливо и громко. 

«Боже, ну когда же это прекратится?!» – вопрошал Федор по утрам, снова злой и невыспавшийся.  

А нарушительница его покоя в это время сладко дремала, ни капельки не мучаясь угрызениями совести.  

Какие муки совести?! Еще чего?! Она тут хозяйка и будет приходить когда захочет. И вести себя будет тоже как хочет. И шуметь. И плевать она хотела на его угрозы. Подумаешь, Машка!  

Машка? Ах, Машка! Так, значит, вот кто у него на уме! Машка! Она всегда недолюбливала эту рыжую бестию, которая хотела казаться ласковой и пушистой. Думала, что обманет ее. Как же! О намерениях Машки она была осведомлена очень хорошо. Еще ее мама предупреждала о коварности этой Машки: не связывайся, мол, та еще стерва! 

А Федор-то, Федор! Чуть что – сразу «Машка»! 

«Не ценит он меня. Не любит. Сам не ведает чего хочет! Вот уйду к другому – будет знать. Ему ведь от одиночества будет не хватать меня. А я ни за что не вернусь!  

Хотя нет, что это я буду уходить из собственного дома? Пусть он уходит! Да хоть бы и к Машке своей разлюбезной! Думает, что Машка будет под его дудку плясать? Гулять не будет? Как же, не будет! У нее вон сколько хахалей: и Васька, и Борька, и этот, как его, всё забываю его имя. Заграничное такое. Ах да, Леопольд! Умереть не встать – «Леопольд», а усы ну точно как у нашего Степки. 

Нет, милый, никуда я от тебя не уйду. Да и тебя не отпущу. Будем и дальше вместе век куковать – ты да я…» – так думала… мышь, живущая за обоями Фединого деревенского дома… 

«Женщина ради любви готова даже заняться любовью. 

Мужчина ради того, чтобы заняться любовью, готов даже полюбить.” 

М.Задорнов 

«Спят усталые игрушки. Книжки спят. 

Одеяла и подушки ждут ребят!» 

«Спокойной ночи», малышата! Усаживайтесь поудобнее и послушайте сказочку про девочку да мальчика, которые не слушались старших да умных да и попали в беду… 

Неа, не так!  

«Внимание! Скорый поезд № … « … – …» отбывает со второго пути. Граждане отъезжающие! Просьба занять места согласно купленным билетам!». 

С рявкающим звуком отъезжает дверь двухместного купе в мягком вагоне СВ и тут же приезжает на место от резкого рывка вагона. Первые ритмические звуки стучащих колес. Первые попытки приткнуть кучу свертков и оглядеться по сторонам. У окна сидит женщина. Всматривается или делает вид, что всматривается, в темноту убегающего перрона. Нога заброшена на ногу и покачивается в такт всё ускоряющемуся ходу поезда. Сажусь напротив. Впереди 30 часов навязанной извне совместной жизни. Ну что ж… Посмотрим…  

Стук в дверь. Лязг. «Чаю будете?» Вопросительный взгляд на неё. Улыбка. Странно – печальная, нежная, но ничего завлекающего. И тихо, но отчетливо сказанные слова – «Да, конечно!». 

Постукивание ложечек в стаканах. Приятное тепло в пальцах, обнимающих подстаканник. Случайные взгляды. И опять странное чувство. Знакомы? Нет! Но как будто проговорили о самом сокровенном несколько часов и теперь молчание не в тягость, не сковывает, а объединяет и позволяет по-настоящему почувствовать прелесть совместного неодиночества.  

«Можно поговорить с Вами?». Этот вопрос произношу я про себя уже несколько раз, не решаясь прервать таинственное очарование наступающей ночи. Но говорит эти слова она. Теперь улыбаюсь я – наверное глуповато и по-детски.  

«Конечно! Обязательно! Я сам хотел предложить Вам это же! Но – увы, как часто наши самые лучшие намерения остаются только намерениями». 

Видимо уж больно хорошо заучили мы истину (истину ли?) – «благими намерениями дорога вымощена… известно куда!». 

«Вы сталкивались с виртуальной любовью?». Вопрос сначала не доходит до сознания. О чем это она? «Нет-нет. Не с платонической и не с воображаемой, а с любовью, возникшей при знакомстве по Интернету?».  

Понимаю – что отвечать ни к чему. Глаза обращены к темному окну. Молчание, прозрачное, трепещущее, ощущение, как будто заглядываешь в дремлющую темную воду лесного ручья, на дне которого прошлогодние листья и сосновые иглы, почерневшие шишки и голубые камешки, а вода бежит, лениво играя в маленькие волны, и завихрения радостно будоражат спокойствие окружающего темного леса. 

« Вы знаете, как бывает странно, когда полгода проговоришь обо всем на свете с человеком по ту сторону экрана, а потом оказывается (вдруг!), что вы работали в одной конторе на соседних этажах лет пять назад. Совершенно клочкастое ощущение. Тот человек, которого ты знал и знала там, в реальном мире и этот – тот, кто... Тот, кто стал... Тот, кто есть... И ничего общего! Ничего! Не совмещаются образы, не налагаются друг на друга! И надо встретиться – ведь уже договорились! Уже оба не могут больше существовать в этом мерцающем мире. Уже сказаны все слова. И книжные, и не очень. Чересчур откровенные и просто тёплые и нежные, такие греющие и такие волнующие!» 

Они встретились. В его машине проехали полгорода, пытаясь хоть как-то решить проблему места встречи в более приличных (для чего? Ведь уже – встреча! Ведь уже – счастье!) условиях и, наконец, плюнув на безуспешные попытки, завернули в парк. 

Какая там была красота! Первый снег, совсем ещё тонким слоем лежащий на земле, создавал ощущение чистоты и праздника. Сосны в вышине! Запрокидывая голову назад и смотря в затемненное стекло, ей казалось, что она в сказке. Она чувствовала его смущение и его желание. И ей было так хорошо! Именно так – сидя в машине с включенным обогревателем (она уже стянула с себя куртку и сапоги), слушая тихую музыку и смотря на вершины деревьев. 

………………………………………………………………………………….. 

Потом они долго лежали молча на разложенных сиденьях, и она с удивлением угадывала в его чертах тот, знакомый, облик. Но этот человек, с этим лицом, с этим голосом, был совершенно другой. И она снова удивлялась и улыбалась этому. 

………………………………………………………………………………… 

Первые встречи были как узнавание друг друга после долгой разлуки. Она не успевала согреться жаром его поцелуев, как уже надо было расставаться. Но он звонил, и они встречались снова. А она через день уже начинала ощущать тянущую боль под сердцем и бросала ему коротенькие записочки по почте. И они встречались снова. И был день, и была нежность, и было сладкое падение, и полёт! И это, наверное, и было счастье! А потом…  

Он не встретился с ней в праздники, как они договаривались. Она не знала его телефона. Только адрес электронной почты и короткая строчка в списке друзей по чату. Но вся беда заключалась в том, что у неё доступ в Инет был на домашнем компьютере, а у него на рабочем. Рабочий день начинался у них в одно время. Прямое пересечение в эфире было практически невозможно. История их знакомства была удивительным совпадением обстоятельств. В тот понедельник утром она задерживалась дома (ей надо было зайти в больницу) и дождалась его появления. После обмена быстрыми и дежурными словами «Привет-привет» она задала мучающий её все праздники вопрос – «Как у тебя дела?», подразумевая – «Что у тебя случилось?». Ответ был – «Плохо!». 

«Так и знала! Так и знала!» – выстукивали летающие над клавиатурой пальцы. Он спросил, будет ли она дома сегодня? 

Ей надо было успеть попасть в больницу. Она заболевала и очень сильно, она сама чувствовала это. Но ему она соврала – что сходит в банк и вернется. И пусть он оставит ей записку в чате, когда его ждать. Она вернется примерно в 10 часов утра. Он ответил – хорошо. Пробыв в больнице гораздо дольше, чем ожидала, и не получив толкового ответа, что же с ней (у неё очень сильно кружилась голова и что-то происходило со слухом), она побежала домой. Завернув во двор своего дома, увидела знакомую машину. Взбегая на этаж, увидела его на лестничной площадке.  

- Сколько же ты тут стоишь? 

- Наверное, час. 

Не заметив, как открылась и закрылась двойная дверь, она увидела себя уже в комнате, обнимающей его и спрашивающей – ну почему же? Ну почему же? За что? Ведь так сказочно всё начиналось!… 

История была банальной до смешного (сквозь слёзы). Его машину стукнули менты. Это было обидно. Им. Его обвинили в нарушении правил. Сказали пару грубостей и, можно сказать, спровоцировали на то, что сделал он потом (почти сразу же и пожалев об этом). Он ударил одного из наиболее наглых и самоуверенных. 

Потом – по обычному списку. Заламывание рук. Наручники. Почти беззлобное топтание ногами. Составление протокола. Угроза возбуждения дела. Ночь в обезьяннике. Утро. Разламывающаяся голова. Поиски знакомых в соответствующих кругах. 

И, как ни странно, она! Почти на первом месте! Это было слишком по-книжному и по-детски, но она в это момент действительно поняла, что могли чувствовать жёны декабристов. Слёзы стояли в горле. Она шептала: « Всё будет хорошо! Всё будет хорошо!»  

…………………………………………………………………………………. 

Прошло полтора месяца. Собрали деньги. Сумма была непомерно большой на её взгляд. Пришла повестка. Разговор ни о чём. Подробностей она не знала. Он не рассказывал, а она не спрашивала. Они встречались два раза в неделю. Один пропущенный день невстречи доказал ей, как сильно она могла скучать по нему. 

Но...  

Её голос стал невыразительным и бесконечно усталым.  

Она перестала понимать его. Его поступки, его мысли, его слова, вернее отсутствие этих слов. Встречи происходили после её записочек о времени и месте. Ей иногда казалось – не пиши она ему, они бы и не встречались. Но они встречались, и она снова и снова поражалась его нежности и страстному желанию! Это не укладывалось в её голове! Она начинала вспоминать мельчайшие подробности тех первых разговоров (в Инете) и планировала каждое слово, которое скажет ему при встрече, чтобы хоть что-то выяснить для себя в его отношении к ней. Особенно её сводило с ума его необъяснимое молчание. Она заходила в чат и видела его вечную вывеску – «вышел». Но уже знала, что это ничего не значит. Он мог быть, а мог и не быть на рабочем месте. 

Иногда через некоторое время он бросал ей короткое – «Привет!» и спрашивал о возможности встречи. Если возможности не было, то разговор затихал. 

Сколько раз она давала себе зарок не сообщать ему о появившейся возможности. Сколько раз она хотела дождаться от него хотя бы нескольких слов, тех, которые он говорил ей раньше. Она перечитывала их беседы, так заботливо и надёжно сохранённые бездушной программой (спасибо ли ей за это?). Сколько было написано писем, на которые не было никакого ответа. Молчание! Молчание, означавшее – я слышу тебя! Она знала, что именно так он и говорит. Сам себе! Не – ей! А ей так хотелось, чтобы он сказал, как скучает по ней! Не тогда, когда прикасался к ней в короткие минуты их встреч. Но и тогда он не говорил ни слова, просто она кожей ощущала его отношение к ней. И верила в то, что это – истина. Но они расставались. Его последний нежный поцелуй. И – стук закрывающейся двери. И знать, что следующая встреча будет только после того, как она или напишет ему о времени и месте, или сможет дождаться его в чате, или... И она снова оказывалась одна в тщетных попытках решить – так что же происходит между ними? И нужны ли ему её такие неземные чувства? 

У него был номер её телефона, и в самом начале их истории он звонил ей и слушал её щебет. Когда она спрашивала – не надоело ли ему, а потом смеялась и говорила – знаю, знаю, что нет! – он улыбался (она чувствовала это по телефону) и говорил – Конечно, нет! 

Оба они были свободны. Он – разведен. Она – никогда не была замужем 

Теперь (уже месяц) звонков не было.  

Они встречались три дня назад и всё было как всегда – всё лучше и лучше. Без слов. Просто полёт. Полёт над землей и над временем. 

Но он опять ушёл со словами – «пока!» и она опять пыталась понять, а если она никак не проявит своего присутствия, то будет ли он сам искать встреч с ней? 

Она не хотела этого повторения непонимания. Она не хотела разочаровываться в нём, в себе, в тех эмоциях, которые накрывали её с головой. Не хотела. Но, размышляя над этим и вспоминая все истории, слышанные от подруг и от друзей, да и пережитое ею раньше позволяло делать какие-то выводы, она всё чаще смотрела невидящими глазами в заоконную вечернюю темноту и уже даже не пыталась представить, что же он делает в это время. 

Она была совершенно уверена, что позови она его и он придет. Но придет только на час, только на то время, которое не позволит их душам соприкоснуться в нежном шёпоте изнеможения, и только для того (для ТОГО!), что могло быть самыми прекрасными мгновениями их жизни (и было, пока ещё было), а могло превратиться и в самое бессмысленное занятие (что может быть нелепее этих содроганий, когда сердце и душа молчат?!)... 

Она не могла смириться с этим! Не могла! Вся её душа всё той же наивной маленькой девочки, которая так любила сказку про аленький цветочек, восставала против того, что делалось теперь с этой её душой…  

Она замолчала, посидела молча, тихо встала и вышла из купе… 

Куски пищи были повсюду – бегали, летали, ползали и даже лежали. Главное – зажмуриться, и, преодолевая дрожь от заталкивания смерти в живую плоть, крепко схватить её и удержать. Держать до тех пор, пока то, что сначала объединяло жертву и палача – быстрое-быстрое трепыхание внутри тела – не превращалось в то, что разъединяет. Любимый любил мертвое. Правда, надо было положить это мертвое на костер и обуглить его. Но это делало любимого сытым и поэтому добрым.  

Он находил травинку, и лениво ковыряя ею в зубах, начинал рассказывать Занусе чудесные сказки. Она подгибала под себя коленки, подтыкивала край юбки и слушала его голос. Слушала, часто не понимая, о чём его сказки. Но это были сказки – точно!  

Там были чудовища, которые с утра до ночи гонялись за любимым, и как он говорил – «приставали к нему со всякой фигней». Там были красавицы, которые тоже гонялись за любимым и тоже «приставали к нему со всякой фигней». Что было потом, он не рассказывал, но Зануся была уверена – он всегда выходил из схваток победителем. Там была и живая вода, которая возвращала любимому силу для подвигов, ясность ума и чистоту помыслов.  

Зануся благодарно слушала и понимала самое главное – любимый рядом и любимый добрый. Потом наступала темнота и любимый ложился на неё. Иногда это было странно хорошо, иногда – привычно непонятно, иногда – слёзы наворачивались, а он застывал без слов и движений. Её успокаивало, что он тёплый и снова добрый.  

Добрый любимый – это когда он рядом и не кричит, и не вскакивает вдруг и не заталкивает своё тело в рычащую машину и не исчезает безнадёжно и беспросветно.  

Но у Зануси по этому поводу был свой тайный секрет. Зануся знала, что когда любимый делает такие странные и горестные убегания, то возвращается очень скоро. И если к этому времени у неё будет пища, приготовленная на углях, то всё будет хорошо и спокойно. Хорошо и спокойно – как прежде, как вчера, как завтра, как всегда. 

Лишь бы он возвращался…  

Глава первая 

...Ритка отхлебывает из чашечки остывший кофе и закуривает. Сигареты у нее длинные и тонкие, похожие на карандаши. Кажется, их называют сигариллами. 

Мы сидим на кухне, в приглушенном свете бра.  

Суббота, что-то около полуночи.  

Дети давно угомонились, а Костик, составив нам компанию за ужином, после него тактично удалился «поработать над бумагами» – посекретничайте, мол. Не муж, а золото! 

Рита, Маргоша, как я ее называю, – старинная моя подруга, с которой знакомы лет сто. Иногда она приходит ко мне поболтать, поплакаться в жилетку. Знает, что я всегда ее выслушаю и посочувствую если что. Да и как иначе? Ритку я люблю как сестру. 

Родные подруги живут далеко, где-то на окраинах бывшего Союза. Два ее брака не удались, а детей не случилось. Рита трудится в какой-то конторе экономистом, но работу свою не очень жалует. Переучиваться, считает, поздновато, а вот об ее истинном увлечении, даже страсти – к цветам – можно догадаться, едва переступив порог ее малогабаритной одноместной хрущевки.  

Ее квартира напоминает зимний сад. Цветы у нее повсюду – в кашпо на стенах, на подоконниках, полках, специальных стойках и в самых немыслимых местах... Я попыталась как-то их сосчитать, но на четвертом десятке сбилась. Особенно уютно у нее на кухне, увитой плющом. «Олька, ну не плющ это, – в который раз поправляет она меня. – Это стен-дап-сус. Запомнила? Ну и что, что он «разлучник»! Я лучше со своими цветами буду, чем с инфантилами в штанах...»  

Маргоша вечно охотится за диковинными экземплярами для своей оранжереи. Все время что-то сажает, пересаживает, удобряет. Возится со своими питомцами как с детьми малыми. Даже разговаривает с ними. У Ритки, на удивление всем, цветут самые капризные растения. Слово заветное знает, что ли? Сколько раз говорила ей: «Не ту ты профессию выбрала, подружка! Тебе бы флористом стать, что ли, или ландшафтным дизайнером». Но она только отмахивается: «Ну какой из меня дизайнер… Тем более ландшафтный…"  

– ...Нет, Оль, ну ты подумай, а? Он, видите ли, «не готов к другим отношениям». Его «всё устраивает». Ему «и так хорошо».  

Рита затягивается. Чуть сладковатый дым от ее сигарилл пахнет ванилью.  

– Еще бы – не «хорошо». Встретил дурочку! На его несвободу не посягаю. Всегда готова выслушать, утереть его сопли – на работе, видите ли, не ценят, с детьми проблемы, жена пилит... И, главное, оправдывается: «Пойми, не могу я их бросить, пропадут они без меня. Я им нужен. А ты – сильная»...  

«Сильная»...  

Представляешь, Оль, я – и сильная… 

Рита задумчиво гасит сигарету.  

– А в праздники? Ну до чего же я их ненавижу, эти праздники! Народ суетится, семьями, компаниями собирается, влюбленными парочками... В супермаркет хоть не ходи: все продукты тележками закупают, меню обсуждают...  

И мне ведь хочется, чтобы все было по-человечески. Наготовлю всего: и первое, и второе, и пирожков его любимых напеку. Сама вся нарядная… И что? Приедет разлюбезный на часок-другой, вручит дежурный букет, перекусит на ходу, потом секс – из серии «давай сделаем это по-быстрому», и бегом домой, не то заругают примерного семьянина...  

Устала я, Оль, от такого «счастья»... И при мужике вроде, и одна...  

– Вот ворчу тут, ругаюсь на него. А что ругаться? Не твой мужик – он и есть не твой. Из семьи уводить?.. Да зачем? Чтобы меня потом проклинали?..  

Да и не надо мне его – насовсем-то.  

Маргоша, разгоряченная обличением своего несвободного для «других отношений» друга, разрумянилась, и я – в который раз – залюбовалась своей подружкой. Стройная как девчонка, с изящной точеной фигуркой, короткой стрижкой каштановых, жутко непослушных волос, с большими чуть подведенными карими глазами, такими лучистыми и теплыми...  

Да, не везло Маргоше с ее мужчинами, все какие-то непутевые попадались. Первый муж, Вадим, за которого Рита еще в институте выскочила, был парень хоть куда. Вот именно, «хоть куда» – хоть туда, хоть сюда. Высокий, чернявый, красивый, в него полкурса девчачьего было влюблено. Он и перебирал их. Сегодня одна, завтра другая... Потом «снизошел» до Ритки, которая сохла по нему с первого курса.  

Стали встречаться, хоть и отговаривали все глупую девчонку, неверный, мол, «поматросит и бросит». Но она как ошалела: ничего, моей верности и любви на двоих хватит. Не хватило.  

Расписались, жить стали у его родителей. Они встретили невестку поначалу настороженно – мол, «лимитчица», провинциалка, на сына их красавца позарилась да на жилье. Но Ритка ведь – сама доброта, покладистая, без камня за пазухой, вся как на ладони. И они – не сразу, но все же приняли ее, полюбили даже, как вообще можно полюбить чужое дитя. Особенно тепло к Рите относился похожий чем-то на ее отца Николай Иваныч. А Ритка отца любила очень, вот и потянулась к свекру, добрейшей души человеку, надо сказать.  

Болен был Николай Иваныч уже тогда серьезно, на улицу почти не выходил. Так Ритка вечерами и в шахматы с ним играла. И кроссворды вместе разгадывали. Читала ему вслух газеты, а иногда и книги. Он любил ее как дочь. Уж как жалел потом, когда сынок их Вадька загулял-таки, да – не раз прощенный – снова изменял...  

Ритка плакала тайком, глаза часто красные, опухшие, сама как тростинка исхудала, но свекру со свекровью улыбалась через силу, виду не подавала.  

Да, терпела-терпела она похождения своего донжуана, но даже ее безмерное терпение однажды иссякло.  

Тогда же, бедная, и ребенка своего потеряла, от нервного стресса. Скинула на третьем месяце, да еще и с осложнениями... Потом врачи как пригвоздили своим приговором: детей иметь Рита вряд ли сможет. Если только чудо не случится… 

Рита, «лимита», родом из далекого городка одной из солнечных наших виноградно-арбузных республик до замужества жила в студенческом общежитии. После развода именно Николай Иваныч настоял, чтобы она переехала в маленькую квартирку, оставшуюся от его бездетной тетки-покойницы. За сына-гулену оправдаться хотел. И за неродившихся внучат...  

На нее и дарственную оформили.  

После окончания института Маргарите предложили остаться на кафедре. Правда, недолго ей там поработалось. Молодая «разведенка», собой хороша... А начальник у нее был ловелас один стареющий, который не пропускал ни одной юбки. Вот и положил глаз на Ритку, проходу ей не давал, спал и видел ее в своей постели. Довел-таки он Ритку своими совсем непрозрачными намеками и предложениями... Не выдержала. Шума поднимать не стала, не в Америке живем, станешь жаловаться на приставания, скажут еще, что сама повод дала. В общем, решила уволиться.  

У нас бывала часто. Я к тому времени уже была замужем за своим Костиком и ходила вторым сыном. Маргошу, любившую детей до беспамятства, и уговаривать не надо было посидеть с ребенком. Сама вызывалась: столько в ней нежности, любви, и никаких сюсюканий... Какая бы из нее получилась замечательная мать!..  

Ритка всегда была неугомонной – много читала, искусством увлекалась, бегала на премьеры в свою любимую Драму. Кинофестивали обожала, не пропускала ни одной выставки, приезжавшей в город. Вот на одной из выставок и познакомилась со своим вторым мужем – художником-авангардистом Аркадием. Работал он какой-то рекламной компании. В ее студии хранил свои холсты, краски. И ночевал там же, потому что после развода с последней женой, оставив квартиру семье, оказался без жилья. Уж чем он очаровал Ритку – ума не приложу! Какой-то растрепанный, в балахонистых свитерах, со щетиной непонятно какой давности – этакая утонченно-богемная личность. А в глазах такая загадка, будто лишь ему известна великая тайна бытия. Но он ее никому не откроет... В общем, закрутилось у них.  

Он и пару портретов Маргошиных написал. Правда, понять, что на картинах именно она – молодая, красивая женщина – было невозможно. Ломаные линии, одному ему ведомые символы, краски будто в танце бесовском кружат. Ритка как могла защищала своего художника. А на мой взгляд, это писалось или с жуткого похмелья или вообще в подпитии.  

Так оно и оказалось. Аркаша, непризнанный гений, как он себя называл, выпивал давненько. Вокруг, как он считал, все серые и бесталанные ремесленники, но умеющие вовремя прогнуться. Вот и выставлялись. А он, гордый, не умел и не хотел быть «лизоблюдом». Свой неоцененный по достоинству талант Аркаша топил в вине. Рита долго скрывала это, к нам прибегала одна, на ходу придумывая отговорки для мужа: «занят», «в командировке», «нездоров»... Вот именно – «нездоров», а точнее – просто болен.  

Уж как Ритка намучилась с ним: и кодировала, и в санаторий отправляла, и из запоев не единожды выводила. Да только зря всё. Однажды сердце «измученного нарзаном» со стажем просто не выдержало, и он умер во сне. Аркадий ведь был старше Риты, чуть не в отцы ей годился, а своей слабостью к питью напоминал Рите отца, которому она прощала его грех.  

После Аркашиной смерти Ритка как-то сникла. Не стало в ней того задора, куража, когда «всё хорошо вопреки всему». Повзрослела, что ли. И очень жалела, что не дал ей Бог детишек. Наших мальчишек обожала. И на себе катала «коняшкой». И игры придумывала всякие. И машинок, конструкторов, книжек столько натащила, впору магазин открывать игрушечный! Да и мальчишки тетю Риту любили, охотно оставались с ней, когда мы с мужем совершали вылазку в театр или кино.  

Маргоша после смерти Аркаши не скоро оправилась, но дурное постепенно блекло, стиралось из памяти. А вот Аркашина доброта, его отеческая любовь виделись теперь ей по-другому. Она никогда не говорила о нем плохо. Пыталась понять и оправдать его слабость... Что ж, кто без греха...  

Рита потихоньку оттаивала, мягчела, становилась прежней, привычной. С удивлением стала замечать заинтересованные взгляды мужчин, которых как раз и подкупало абсолютное, с Риткиной стороны, равнодушие к ним. А ее затаенная грусть в глубоких глазах цвета горького шоколада иных просто сводила с ума: так им, сильным, хотелось защитить ее, слабую, хрупкую, нежную, согреть хотелось. Желательно в объятьях...  

Желающих «объять» было немало. Да и не удивительно, Маргоша по природе своей – открытый, добрый, немножко наивный и очень искренний, солнечный человечек, легко идущий на контакт. Она – неисправимый романтик – уверена, что хорошее, доброе, «пушистое» есть в любом человеке. Ну, или почти в любом. «Ритка, ну нельзя быть такой безоглядно доверчивой! – предостерегала я подругу. – Ты слишком открыта! Так и обидеть могут!»  

И точно, всякие встречались типы. Некоторые в ответ на Ритины «археологические раскопки» в них «белого и пушистого» отвечали благосклонностью. Другие – чуточку снисходительно. Относились к ней будто старшие товарищи к наивному, «зеленому», романтически настроенному ученику. Мы, мол, про жизнь всё давно знаем и тебе, так и быть, растолкуем, что и как. На самом деле это она была изначально, по-женски, мудрой, проницательной и, главное, умеющей прощать. Но добродушно позволяла другим ощущать себя умнее и значительнее.  

– Маргоша, дорогая, да и бросила бы ты своего «женатика». Ты ж извелась вся!  

– Бросить недолго. А ты знаешь, каково это – быть одной?! Вот у тебя Костик есть, мальчишки твои, работа любимая. Мама твоя жива, пусть и в другом городе...  

Рита умолкает, задумавшись, мыслями не здесь, где-то очень далеко.  

– Я своих родителей, Оль, часто вспоминаю в последнее время, во сне вижу. Вот думаю, ведь всякое было: и выпивал папа, бывало, и женщины его любили, а мама, – ты же помнишь, Оля, маму? Простая, не очень образованная, но какая мудрая женщина! Всё вынесла. И нас четверых подняли с отцом, выучили.  

Года не дожил папа до золотой их с мамой свадьбы. Мама потом месяца два проплакала. А ведь намучилась с ним как за время его болезни: он же после инсульта не ходил почти. Так мамуля моя, маленького росточка, худенькая, папу, который, ты знаешь, был под метр девяносто, поднимала, помогала ему двигаться. Ухаживала за ним, жалела. Высохла ведь вся сама, по ночам толком не спала, соскакивала на каждый папин зов.  

Досталось ей тогда, бедняжке. А не стало отца, и из нее будто стержень вынули. Недолго прожила после него, так быстро, свечкой, истаяла.  

Мне так их не хватает, Оля! – слезы скатываются по щекам подруги.  

Она плачет тихо, беззвучно...  

Я обнимаю подругу за плечи, глажу по голове...  

Успокаивается, плечи под тонким свитером перестают вздрагивать.  

Снова закуривает.  

– Помнишь, Оль, у Платонова есть рассказ "Третий сын"? Ну, про то, как приезжают хоронить свою мать четыре взрослых ее сына. Они давно не виделись, и их собрал вместе такой вот печальный повод. Рассказывают вполголоса каждый о себе. Иногда даже слышится приглушенный смех – так рады они встрече. Одного из братьев, солиста оперного театра, другие просят спеть тихонечко. И он, стесняясь, негромко поет, спрятавшись под одеяло.  

И лишь голоса одного из сыновей, третьего по старшинству, не слышно. Он выходит в комнату, где спит их отец и где на столе стоит гроб с телом их матери. Он долго стоит, глядя в полутьме на мать, маленькую хрупкую женщину, родившую и вырастившую таких богатырей. И... вдруг теряет сознание – от жалости, осознания потери, нестерпимости страдания... Потом все сыновья разбредаются по дому, закуткам двора и каждый выплакивает свою собственную боль. И лишь огонек в окошке освещает темноту ночи и слышатся сдерживаемые рыдания больших и сильных мужчин, которые ощущали себя в тот момент мальчишками...  

Знаешь, Оль, я плакала, когда впервые читала этот рассказ. Так мне было жалко их всех – и умершую женщину, и ее мужа, который не знал, как же он будет теперь без нее, и их сыновей. Я – почему-то – представила тогда нас на их месте – себя, маму с папой, моих трех братьев. Тогда мои родители были еще относительно молодыми, да и мне самой было лет 13-14.  

Потом, через годы, когда жила уже далеко от дома, я перечитала Платонова. И снова – сильнейшее впечатление. Наверное, потому что я, такая домашняя, привязанная к родным, очень скучала по своим родителям, братьям, своему городку. Да еще и с мужем не ладилось...  

А когда не стало одного за другим папы и мамы, я поняла, Оля, про тот огонек в ночи самое главное. Вот пока он нам светит в окне дома, в котором родился, пока нам от него тепло, – ничего не страшно! Потому что близкие, дорогие тебе люди помнят тебя, любят и всегда всё поймут и всё простят...  

Рита вздыхает, глубоко затягивается.  

– Этот огонек погас, Оля.  

Вместе с ним и во мне что-то умерло, какая-то часть меня, связанная с детством. С запахом маминого яблочного пирога – знаешь, какие у мамы были пироги! С долгими разговорами с папой обо всем на свете. Он у меня был замечательный! С непременной елкой в Новый год, с мандаринами, орехами, подарками...  

Ритины глаза снова увлажнились от воспоминаний...  

А я увидела в ней ту девчонку из давнего прошлого – хрупкую, большеглазую, с косой до пояса. Такой я узнала ее много лет назад, когда мы, семнадцатилетние, познакомились на подготовительных курсах в университет. Мы как-то удивительно быстро подружились. Теперь уж и не помню, с чего всё началось. То ли нам домой было по пути, то ли сидели рядом на лекциях. Оказалось, что у нас много общего – во вкусах, в любви к литературе, увлечении искусством. Потом уже увидела и узнала, как тонко и глубоко она может чувствовать, сопереживать. Как бескорыстна. И еще как ранима она в своей открытости, немножко провинциальной доверчивости – от душевной чистоты, неиспорченности.  

Позже, следующим летом, Ритка приезжала к нам на дачу. Мы готовились с ней вместе к экзаменам, а мой папа – «дежурный по кухне» – угощал нас легким обедом: салатом из огурцов и огородной зелени и супчиком из испанских бульонных кубиков. Они тогда только еще появились в магазинах и казались этакой диковинкой.  

Днем, когда учить спряжения немецких глаголов и перечитывать классиков становилось невмоготу – перед смертью не надышишься! – загорали, лежа на раскладушках. Ели ягоды ирги, называемой в этих местах каринкой.  

Вокруг нас суетилась добродушная дородная спаниелиха Динка, норовя лизнуть в нос и украсть огурец с тарелки. Тепло. Пахнет землей и выполотыми сорняками... Красота!..  

Потом я поступила в университет, а Ритка в политехнический.  

– Маргоша, вот ты такая умница, красивая, добрая, душевная, тактичная. Лучше и не придумать! У меня за тебя, дорогая, душа болит, так хочется, чтобы ты нашла, наконец, своего человека и была счастлива!  

– Знаешь, Олюшка, в книжке одной, не помню названия, женщина, в годах уже, немолодая, говорит своей юной симпатичной сотруднице: умная, мол, ты девка, но ду-ура!  

Я и не поняла сразу, за что это она так ее «приласкала». А она и объясняет: «Вот ты всем вокруг хочешь показать, какая ты умная, сколько книг читаешь, что искусством увлекаешься, философией. Глупая! Да какому же мужику захочется с тобой соревноваться в уме, дотягиваться до твоего уровня?! Они ж боятся подойти к тебе, хотя все вроде у тебя на месте – и лицо, и фигура, и ножки. Им же не нужна ходячая энциклопедия! Им нужна обыкнове-е-нная женщина – чтобы умела борщи варить да пироги стряпать, детей здоровых чтобы нарожала, выслушать могла, чтобы считала мужа своего самым сильным и умным... А Шопенгауэра и Канта с Монтенем, коль охота будет, они и сами почитают, пока ты на кухне оборону держишь...»  

Понимаешь? И у меня, как у той молоденькой сотрудницы, не хватает ума, чтобы казаться глупенькой. Хитрости недостает. Природной гибкости.  

Олька, да мне уж себя не переделать. Не могу я смотреть по-коровьи восторженными глазками на мужчину и кивать согласно: «Да?!», «О-о!», «Неужели?», «Не может быть!», «Как интересно!»... – если на самом деле я вижу, что он банален и примитивен. Если нет в нем харизмы, глубины, душевной тонкости, ума, наконец!  

Рита наливает себе еще кофе и продолжает:  

– Оля, я ведь рассказывала тебе о своих друзьях мужчинах. Вот с кем мне действительно интересно, с каждым по-особому. Причем в наших отношениях нет никакой сексуальной «подложки», кроме того, что мы симпатичны друг другу как личности...  

– Маргоша, по-моему, ты лукавишь, называя их просто друзьями. Мне кажется, что мужчина-друг – если только он не родом из детства или не коллега по работе – либо бывший любовник, либо потенциальный... Разве не так?!  

– Может, ты и права, дорогая. Но только отчасти. Вот, например, Костик твой. Он ведь друг мне, как и ты. Но у нас ничего не было и быть не может. Или Алексей, ну ты его знаешь. Мы ведь знакомы уже не один год, видимся, правда, очень редко, но я уверена в главном: я всегда могу на него положиться. Он для меня человек, с которым я могу поделиться почти всем, он мне как брат. И это дорогого стоит.  

Или вот Володя. Помнишь, поэт? Какой умница! Очень глубокий человек. А какие стихи пишет замечательные! Советы дает всегда дельные, разумные. Он мне помогает взглянуть на себя как бы со стороны, увидеть то, что не на поверхности. И ситуации воспринимать позитивно, «зря в корень» – тоже его «школа». Мне есть чему у него поучиться. Общаться с ним – одно удовольствие. Тоже – только друг, и какой!  

Ну а Евгений... Да, согласна, это как раз «бывший», но он, перестав быть любовником, остался другом. И я ужасно этому рада. Знаешь, мы с ним удивительно чувствуем друг друга, особенно, когда плохо, неладно что-то или просто грустно. Бывает, звоним одновременно: как ты? что у тебя случилось? И если в течение дня он ни разу не «отметился», переживаю, звоню сама. И тут ни голос «бодрый» не обманет, ни слова.  

– Ну хорошо, Маргоша, а Алексей? Тебе никогда не хотелось, чтобы ваши отношения стали другими? Разве он никогда не нравился тебе как мужчина? Я ведь замечала, когда ты о нем говорила, у тебя глазки всегда загорались...  

Рита улыбнулась:  

– От тебя ничего не утаишь, мой «Зоркий Глаз»! – и расхохоталась.  

Рита смеется так весело, заразительно, что и я не удерживаюсь. Потом, одновременно подумав: сейчас перебудим весь дом, на мгновенье умолкаем, но, взглянув друг на дружку, снова начинаем хохотать...  

Вдоволь насмеявшись, вытираем слезы.  

Ритка, посерьезнев, продолжает:  

– Признаюсь честно, Олечка, – хотелось! В какой-то момент даже подумалось, что вот ОН! И умный. И с чувством юмора порядок – не доверяю я людям, шуток не понимающим. И обязательный. И такой, знаешь, основательный, настоящий. Вот села я в его машину первый раз, когда мы с ним посылку от моих родных в аэропорту встречали, и поняла: довериться ему могу полностью. Он еще роскошный букет цветов подарил мне в тот вечер – случайно совпало с моим днем рождения. Ужасно приятно было!  

Ну а дальше… Как-то не сложилось. Я, может, не в его вкусе оказалась. Ведь «нравится – не нравится» – это так непредсказуемо иррационально.  

В общем, мы с ним общались – виртуально, по «аське» и телефону, но этим и ограничилось. Ты же знаешь, я навязываться не люблю, ну и не стала. Зато приобрела хорошего друга.  

Рита улыбнулась лукаво:  

– Вот и решай: то ли он потенциальный, то ли просто несостоявшийся «бой-френд»... А если серьезно, я очень ценю его дружбу и тепло к нему отношусь. Как и он ко мне, надеюсь.  

– Ладно, подруга, пойдем-ка спать. Я совсем замучила тебя своими «байками». Всё у нас будет хорошо, потому что иначе быть не может! Спокойной ночи! Хотя, нет, скорее с добрым утром уже, – Маргоша сладко потянулась и чмокнула меня в щеку.  

Глава вторая 

Я сидела с телефоном в руках, остолбенев от услышанного. Ритка беременна!  

Я проговаривала слово по слогам, пробуя его на вкус: бе-ре-мен-на. Боже мой, неужели?! Ритка, которая давно уже отчаялась, называла себя с горечью пустоцветом, жалела очень, что когда-то давно, в первом своем замужестве, не выносила, потеряла ребенка. Так ведь врачи тогда почти не оставили ей шанса, а надежда была такой ничтожно крохотной, что ее в расчет можно было и не брать. Наступление беременности было равноценно чуду. И это чудо случилось! 

Теперь понятно, почему в последнее время Рита так упорно налегала на мои огурчики. Она, правда, всегда любила всё солено-острое, так что меня не особенно удивило, что ее потянуло на солененькое. А вот какой-то особенный блеск в ее и без того жарких глазах, что появился недавно, и свойственная почти всем беременным резкая смена настроения – да, это было новым в Маргоше. Я списывала эти перемены – при обычно ровном и спокойном характере Ритки – на ее несчастливый роман, усталость от порядком надоевшей, совсем нелюбимой работы, авитаминоз, стрессы… Да мало ли может быть причин в чересполосице жизни?!  

Я была в курсе, что Ритка женатика своего бросила. Надоело ей быть отдушиной, сильной женщиной, всё понимающей, прощающей мужчине его слабости. Сколько можно терпеливо ждать и его самого, и того, что он, наконец, примет решение?! Не дождалась, решила сама: всё, надоело! Свободен! Иди на все четыре стороны!  

«Ромео» не ожидал такой решительности от мягкой и покладистой Маргоши. Привык, что можно приезжать когда угодно, – ведь его всегда ждали. Здесь не пилили и за деньги, которых жене, сколько ни принеси, все мало. За «погубленную молодость». За так и не купленную норковую шубку. За то, что детьми не занимается. И много еще каких «за».  

«Отставник» звонил, пытался давить на Ритку, зная, как боится она одиночества. Ждал у работы. Оставлял цветы в дверях. Но Маргарита была непреклонна. Не хотела и дальше тратить время и себя на эту пустую связь, зная, что в конце этого тоннеля – тупик. Не желала в него упереться снова. «Уж лучше быть одной…» А этот точно – «кто попало…»  

Подруга даже повеселела, освободившись от этой тяготившей ее зависимости. Дурным словом своего бывшего поклонника не поминала. И зла ему не желала – точно! Да и вообще, месть – ни в подогретом, ни в холодном виде – «блюдо» не из ее «меню».  

Середина лета. Мы с детьми к тому времени уже давно обосновались на нашей, у самого леса, даче. Муж вырывался сюда наездами, отсыпаясь по выходным и наслаждаясь оглушавшей после шума мегаполиса тишиной. Правда, и тут, случалось, его доставали телефонными звонками. Служба!  

Ритка выбиралась из душного города к нам всякий раз, как только получалось. Ведь здесь был «полигон» ее флористическо-ландшафтных экспериментов. На нашем участке мы овощей не сажали принципиально. Было несколько плодовых деревьев, ягодных кустов, пара грядок под зеленную мелочь. И – море цветов. Альпийские горки, клумбы, беседка вся в плюще – это все плоды Риткиных стараний. Она занималась этим в удовольствие, заряжая и меня с мальчишками своей увлеченностью. Ребята, которые, сколько знают тетю Риту, столько ее и обожают, будучи джентльменами (влияние, кстати, самой Ритки), наперегонки старались выполнять ее поручения.  

Стройная, в панаме, комбинезоне, легкой блузке, с грабельками или шлангом в руках напоминала Маргоша английскую даму, что любовно ухаживает за своим садом –предметом ее гордости. Да и было чем гордиться! Наши соседи-пенсионеры – и сами люди не без выдумки и трудолюбивые «пчелки» – не раз восторгались Риткиными цветочными фантазиями. Уважительно расспрашивали ее при случае, делая комплименты ее старательности и трудолюбию. Рита – добрая душа – секретов не таила, делилась тем, что знает, давала дельные советы. Она им даже нарисовала, что и куда следует сажать, как сделать перепланировку участка. От денег за консультации Ритка отказалась смущенно: «Ну что вы, какой я специалист?!» Тогда сосед, у сына которого было собственное турбюро, преподнес Маргарите за услуги подарок – горящую путевку в дом отдыха в Крыму: «Откажетесь – обидите нас, стариков».  

Подруга, выросшая в жарких, но далеких от моря, краях, никогда не бывала на Черноморском побережье, а потому согласилась. Это было ее давней мечтой – и потому радовалась она предстоящей поездке как ребенок: «Олька, представляешь, я увижу настоящее море!»  

Примерно месяц спустя мы с Костиком встречали на вокзальном перроне нашу Ритку, выглядывая ее среди пассажиров. Но когда увидели ее, помолодевшую, загорелую, в топике, коротких брючках, улыбавшуюся нам как всегда радостно: «Олечка, Костик, я здесь!», я поразилась – как она изменилась и еще больше похорошела. В дверях вагона – последние слова благодарности и прощания проводнице и какому-то, как мне показалось, совсем молодому полноватому мужчине, невысокому, коренастому, тоже загорелому. Попутчик, наверное. Кажется, он даже порывался проводить Риту. Надо же, какой вежливый, отметила я вскользь, но Маргоша только улыбнулась ему и посмотрела странным, долгим взглядом. Ощущение было, будто старается запомнить, как тот выглядит: эти редко встречающиеся разноцветные глаза, нос – в общем, самый обыкновенный, не орлиный и не греческий. Губы – пухлые, такие хотелось бы иметь женщине, их обычно называют чувственными. Обычный подбородок, без волевой рублености, не выдающий в обладателе мачо. Ни усов, ни бороды. Темные волосы коротко стрижены. Словом, этакий среднестатистический житель среднерусской полосы, не лишенный, впрочем, обаяния.  

Но внешность, как известно, может быть и обманчивой. Все зависит от того, в чьих глазах мы отражаемся.  

Ритка стряхнула с себя мгновенное оцепенение, вручила дорожные сумки Костику и пошла, не оглядываясь, прочь – от поезда, от взгляда мужчины ей вослед, который побрел, кажется, на автобусную остановку. 

Домой мы Маргошу не отпустили – не виделись целый месяц, да и «племянники» не слезали с шеи «тети» Риты. Они все по очереди прикладывали к уху раковины рапанов и, замерев, слушали прибой. Причем Ритка радовалась этому не меньше мальчишек!  

Подруга вернулась обалдевшая от южных впечатлений. Она с таким восторгом и блеском в глазах рассказывала о море, о поразивших ее южных ночах, кипарисах, о прогулках на метеоре. Ну какая же она романтичная, наша Ритка! Вроде и не девочка уже, и жизнь ее не баловала, а смотрит на мир по-прежнему – широко распахнутыми глазами, жадно впитывая еще неизведанное, не теряя способности по-детски удивляться даже самой малости.  

За приятной суетой, разговорами, бутылочкой крымского вина – презентом Риты – вечер пролетел незаметно. Среди всеобщего веселья и суматохи я замечала вдруг, как Ритка на несколько секунд отключалась, выпадала из реальности, думая о чем-то своем. Что-то явно тревожило ее. Наконец дома все стихло. Мальчишки так и уснули с «волшебными» раковинами, мечтая, наверное, о кругосветных морских путешествиях и встречах с пиратами. Костика не было. Он, как только привез нас на дачу и мы пообедали вместе, вернулся в город: «Извините, дамы, дела».  

Проведав сыновей в детской, спустилась вниз. Ритку нашла в беседке, к которой из дома вела выложенная камнем дорожка. Она сидела в кресле-качалке, с накинутой на плечи ажурной шалью. Задумчивая, тихая, как окружавшая нас ночь.  

Она даже не слышала моих шагов.  

– Риту-уля, – окликнула я подругу, – ау-у, ты где? Чувствую, не здесь. А ну-ка, дорогая, рассказывай, «колись», как теперь говорят, что случилось. Ведь случилось?  

Ритка улыбнулась с грустинкой – будто себе, своим воспоминаниям:  

– Миссис Марпл, от тебя не ускользнет ни одна деталь! Все-то ты видишь!  

– Маргоша, ты зря иронизируешь, дорогая. Хочешь, я попытаюсь догадаться, что произошло?  

Подруга кивнула.  

– Так, посмотри на меня внимательно. Ну же! У тебя случился роман. Курортный. И я даже, кажется, могу предположить, кто его герой. Наверняка тот молодой, вполне симпатичный попутчик, который с таким «щенячьим» восторгом смотрел на тебя на перроне.  

– Ну уж и щенячьим… – запротестовала, а сама вся запунцовела.  

Меня всегда удивляла Риткина способность краснеть вот так по-девчоночьи: моментально, во все лицо, до самых ушек. Как ей это удается?!  

– Угадала? – кажется, я попала в точку. 

– Ой, Олька, – соскочила она и порывисто обняла, звонко чмокнув меня в щеку, – я такая счастливая! – И, тут же, посерьезнев, добавила, – и несчастная тоже!..  

Вот это новость! Что же такое случилось с Риткой, что она готова то смеяться, счастливая, то рыдать, подобно героине мексиканского сериала…  

Мы сели с Маргошей на плетеную скамью, обнявшись за плечи, а Ритка тут возьми и ляпни:  

– Ольк, наверное, я сошла с ума!  

Я, чуть отстранившись, оглядела подругу, шутливо нахмурившись, будто пытаясь отыскать признаки «болезни». Даже лоб ей пощупала.  

– Я ведь поначалу даже и внимания не обратила на него, – продолжала Рита, устало улыбнувшись: мол, шути-шути… – Ну да, видела его – в столовой, на пляже, на экскурсиях. Он ничем особым среди других и не выделялся. Такой обыкновенный. Коренастый крепыш, упитанный, напоминает гриб-боровик.  

Ритка рассказывала, а сама теребила кисти шали. Волновалась.  

– И он тоже, казалось, не обращал на меня внимания. Тем более что вокруг столько молодых девчонок: «Сережка, ты так классно плаваешь! Сережка, пойдем с нами в волейбол играть!» Сережка то, Сережка сё… Даже дамы постарше, и те пользовались его воспитанной услужливостью: «Молодой человек, дружочек, будьте любезны отодвинуть мой лежак в тенек…» И «дружочек» не может отказать в любезности. Короче, атака со всех фронтов. Он и на площадке с мячом бегал как мальчишка, и плавал действительно отлично. Но ни одной девушке особого предпочтения не выказывал. Меня, собственно, это не трогало. Он ведь был со всеми ровным, общительным. Хотя наше-то общение и ограничивалось вежливыми приветственными кивками – все-таки в одном доме отдыха. Вот только одно непонятно мне было, отчего он так смущался при встрече?  

Про то, как вокруг ее мужчины увивались девицы и что ей вроде и дела до этого не было, Ритка лукавила, конечно. Она явно ревновала его к ним уже тогда.  

– Как-то сидела с книжкой в шезлонге, под тентом, да и задремала под шум волн, – продолжала между тем подруга, – и даже через прикрытые веки чувствую на себе взгляд. Пристальный такой. Мне было лень открывать глаза – так меня разморило, – но любопытство все же взяло верх: кто это так беспардонно пялится на меня, солнце застит.  

Ба, это тот самый Сережа, любимец женщин и собак… Почему еще и собак? Да видела я, как он трепал за ухом местную дворнягу, подкармливал ее, явно не голодающую, печенинками. Она его потом издалека радостным лаем встречала, признавала за своего.  

Кажется, я застала его врасплох. Он не успел даже отвести глаз, так и стоял напротив столбом. Совсем неплохо, кстати, сложен, несмотря на некоторый избыток веса. Над головой – солнечный нимб. Ну прямо ангел! А глаза у него, оказывается, разные: один зеленый, с темными крапинами, другой – карий. Раньше я не замечала этого, ведь он почти всегда был в темных очках.  

Сережа, смутившись, произнес:  

– Простите, я не хотел вас разбудить или напугать. Вы так сладко дремали, и я… – он будто подбирал слова, – невольно залюбовался вами. Сергей, – представился он и уселся прямо на песок рядом с шезлонгом.  

Я тоже назвала ему свое имя.  

– Скажите, Маргарита, почему вы не плаваете, а сидите себе тихонько на берегу? Вы не любите море?  

«Не любите море»… Глупый мальчишка! Ну как мне было признаться, что море я обожаю, а вот плавать, к стыду своему, не научилась.  

Но он догадался:  

– Только не говорите, что не умеете плавать, – в его разноцветных глазах заиграли смешинки.  

Ну никакого уважения к старшим! Он еще и посмеивается…  

Кажется, я покраснела… А он, увидев это, осмелел, взял меня осторожно за руку, как маленькую девочку, и пообещал:  

– Я обязательно вас научу. Только доверьтесь мне.  

Вот так и познакомились. Олька, не поверишь, но он ведь научил меня плавать, – Ритка рассмеялась, – на старости лет…  

Ну, про «старость лет» Маргоша загнула, конечно. Она выглядела гораздо моложе своих тридцати шести. Худенькая, очень стройная, с нежным бронзовым загаром, с большими шоколадного цвета глазами, немного печальными, но все равно прекрасными. Вот вроде и не назовешь Ритку красавицей, но именно ее глаза – умные, всегда очень живые, теплые, похожие на крупные спелые смородинки, делают ее лицо таким милым.  

– Я стеснялась учиться днем, а потому мы шли на уроки к морю вечером, ближе к ночи. На пляже мы были совсем одни: луна, звезды, море, он и я… Красиво, романтично… И не смотри на меня так укоризненно, Оль. Ты на моем месте тоже не устояла бы, может быть…  

А я и не думала укорять ее. Не знаю, как еще на меня подействовала бы описанная Риткой райская картина… Мне трудно было судить об этом. Ведь мы с Костиком за все время, что мы вместе, ни разу не отдыхали по отдельности, а потому оказаться на месте подруги я никак не могла.  

Ритка, разволновавшись еще больше, встала со скамьи и стала мерить шагами беседку – три туда, три – обратно.  

– Оль, да понимала я, что он для меня молод – все-таки разница в 7 лет. Что у этого вряд ли будет продолжение – тоже ясно было. Но нам было так хорошо вместе! И дело тут не только в сексе, поверь, – она приложила ладони к пылающим щекам, будто пытаясь унять жар. – Мне было – не знаю отчего – так спокойно, надежно с ним – и не только в море, когда он учил меня плавать. Я чувствовала, что могу ему довериться. И всегда ощущала такое сильное мужское плечо – как девчонка рядом со взрослым парнем, с которым ничего-ничего не страшно.  

Знаешь, он чем-то напоминал мне моего младшего брата. Такой же серьезный, основательный, заботливый. А умница какой, начитанный, на все у него свое мнение.  

Ритка остановилась у столбика, переплетенного листьями вьюна, обняла себя руками, помолчала немного, вспоминая и заново переживая, видимо, то, о чем рассказывала.  

– Днем мы купались, загорали, потом выбирались в дикие экскурсии по окрестностям. Покупали фруктов, винограда и устраивали пикнички. Вечером – снова на море, которое не могло надоесть мне, – такое разное в течение дня и ночи и будто живое.  

Мне сначала было как-то неловко с Сережей. Ну, знаешь, такая разница в возрасте – взрослая тетенька и совсем молодой мужчина. Но потом я перестала ощущать разделявшие нас года. Да и важно ли это, когда мужчине и женщине интересно вместе, есть о чем говорить, когда их влечет друг к другу не только физически.  

Но мне все же было любопытно, почему Сережа увлекся именно мной, а не кем  

помоложе. Когда я спросила его об этом, он ответил, что ему всегда нравились женщины постарше. И даже рассказал, немного помявшись, историю того, как он стал мужчиной.  

У его сестры – Сережа моложе нее на 10 лет – была разбитная подружка, Светка. Подружка эта, родив ребенка «непонятно от кого» – так говорили взрослые, – не остепенилась, бросала малыша на своих стариков и гуляла как и прежде. Когда Светка бывала у них в гостях, всегда, проходя мимо, будто шутя задевала Сережку, тогда еще совсем пацана, то бедром, то пышной грудью. Дальше – больше. То приобнимет, то в щеку чмокнет, скользнув губами по его губам. А Сережку аж трясло всего, такая волна желания накатывала, говорит.  

В общем, когда ему было лет 15 и он был один дома, всё и случилось. Светка-то была опытной соблазнительницей, и ей не стоило труда совратить мальчишку. Да он и не сопротивлялся особо.  

Девушка абсолютно без комплексов, она научила его казавшимся ему, подростку, бесстыдными премудростям любви. И тела своего не стесняться – тоже научила. Она говорила ему, когда тот, смущаясь, боялся смотреть на ее спелую наготу, когда руки машинально тянулись прикрыть «срамное»: «Дурашка! Открой глаза, убери руки! Посмотри, как все естественно, красиво. Наши тела созданы для любви. Вот и люби меня, юный мужчина!»  

Сережа был горд, что он и правда «юный мужчина», раз такая взрослая девушка, как Светка, выбрала его своим «учеником» в искусстве секса. Вот с тех пор Сережу и тянуло к женщинам постарше. Он вроде и пытался общаться с ровесницами, но те, по его словам, казались ему глупыми, капризными, недалекими девицами.  

Занятная история. Я же, тем не менее, себе с самого начала дала «установку»: не привязывайся, не прикипай к нему. Потом придется отрывать с мясом… Но если бы сердце слушало разум: я и не заметила, как влюбилась в Сережку. Ему в этом не призналась, конечно. Да и он не говорил о любви, будто мы договорились обходить эту тему. Нам достаточно было держаться за руки, смотреть друг на друга, чувствовать дыхание. Мне кажется, я слышала стук его сердца. И оно любило меня, я знаю…  

Я понимала, что это моя лебединая песня – хоть и звучит это банально.  

Возвращаться я хотела одна. Мне казалось, будет лучше, если эта сказка, так называемый курортный роман, – эти слова она произнесла с горечью, – закончится там же, где это случилось. Но Сережа настоял поехать вместе. Правда, он не знает моего телефона и адреса. И, главное, не знает о моем решении не продолжать нашего знакомства. Вот и вся история.  

Рита снова села рядом, кутаясь в шаль. В этот момент она была похожа на мотылька, бесстрашно прилетевшего на огонь, который жестоко опалил ее нежные прозрачные крылышки.  

Да, дорогая подруга, твоя курортная история не закончилась, это точно. Она, похоже, в самом разгаре.  

– Ритуля, но почему оно не может продолжаться? Ты – не замужем. Он… Да, ты не сказала, он, что, женат? Действительно, ну как же я сразу не догадалась – конечно, он женат…  

– Да, Оль, женат. Хоть и говорит, что они на грани развода и он не уходит от жены только из-за сына, которого очень любит. Но они все, наверное, так говорят, заводя интрижки на отдыхе…  

Не знаю, я уже ничего не знаю… – Ритка положила мне голову на плечо и надолго замолчала, вздыхая так протяжно и шумно, что сердце обрывалось от жалости.  

– Ритуля, ну успокойся, всё будет хорошо. Всё наладится, – я гладила подругу по ее непослушным завиткам и ощущала себя мамой, которой жалуется ее дочь – на парня, переставшего звонить…  

Н-да, «наладится». А как наладится, если всё так запутано?! Если, кроме чувства, что их связывает, есть еще и его жена, может и нелюбимая, но законная, и ребенок, который уж точно ни в чем не виноват… Ну почему же моей Ритке так не везет с мужиками?! Или притягивает она к себе таких? Горе мое луковое…  

Итак, Ритка беременна. Сказала ли она Сереже об этом? Хотя как? Они ведь не видятся. Рита сдержала-таки данное себе обещание – прекратить всякие с ним отношения. Я видела, как мучило ее желание позвонить Сергею, встретиться с ним. Она скучала по нему до умопомрачения. Я, когда бывала у подруги, видела их фотографии на столе. Она – везде смеющаяся, загорелая, стройная, лучащаяся светом. И он – молодой, сильный, с обаятельной улыбкой.  

Она очень тосковала по Сереже. Когда я говорила Ритке, не в силах видеть, как  

она страдает, что, может, зря она так резко всё оборвала, Рита всегда отвечала: нет,  

не зря. Ведь там ребенок. Она не может оставить его без отца.  

Теперь же оказывается, что без отца останется другой ребенок – ее собственный. То, что аборт Рита делать не собирается, – было понятно. Ее беременность была шансом – одним на миллион. И Маргоша ни за что на свете не упустила бы его. Эх, Ритка, Ритка, ну почему всё так безысходно? Когда же ты, дорогой мой человечек, обретешь снова семью, счастье, душевный покой? Я очень надеялась, что с появлением малыша она обретет счастье – счастье материнства.  

Ничего, выдюжим! – сказала я себе. Мы с Костиком поможем, она ведь – как сестра нам, а нашим детям – тетка. У нас в кладовке и кроватка мальчишек сохранилась, и манеж, и стульчик со столиком. Да и вещей полно. Что ж мы втроем одного ребенка не поднимем?! Наши пацаны уже большие, будет Риткино дитя им братишкой или сестричкой «двоюродной». Они тетю Риту обожают, а уж ее ребеночка тем более будут любить. 

Итак, решено, рожаем!  

Когда я все обдумала и разложила мысленно по полочкам, мне стало легче. Хотя и смешно, будто это я, незамужняя и беременная, решала, как быть дальше. Но Ритка была не чужой мне, и я переживала за нее как за родного человека.  

Глава третья 

Ритка, как только узнала о своем положении, сразу бросила курить. Беременность протекала относительно благополучно. И это при том диагнозе, что когда-то поставили ей врачи. Она переносила ее стойко, начиная постепенно округляться, уже стало заметно аккуратный животик. Лицо «украсили» светло-коричневые пигментные пятна, впрочем, совсем не портившие его. В Ритке появилась та особенная грация, которая бывает только у беременных женщин. Она светилась изнутри тихим и спокойным светом – обладания тайной мироздания. Я смотрела на Ритку и видела в ней себя, когда ходила своими мальчишками. Вспоминала, как мне хотелось все время чего-нибудь: то шашлыков, то винограда, то зеленых мелких яблочек сорта белый налив – и это в мае. Я любила грызть их с солью – такая вот блажь. А Костик обегал близлежащие магазины в поисках того, что мне вдруг, среди ночи, захотелось съесть. А те самые яблочки, зеленые, он попросил привезти из Средней Азии знакомого летчика. Тот понял друга, потому что его собственная супруга в «интересном положении» возжелала дыньку-"колхозницу"... в январе.  

У Риты не было такого Костика, готового мчаться в ночь за экзотическими деликатесами, а потому она не капризничала особо, хотя и не отказывала себе в маленьких гастрономических праздниках.  

Она регулярно бывала в женской консультации, старательно выполняла все предписания врача, принимала витамины, читала много книжек для беременных и по воспитанию малышей.  

К предстоящему своему материнству Маргоша относилась очень серьезно. Вот только с посещением совместных занятий для будущих мам и пап вышла заминка. Но тут выручил мой замечательный муж Костик. Он, при всей своей дикой занятости, находил время, чтобы сходить туда вместе с нашей Риткой и поддержать ее, причем абсолютно не стесняясь своей роли «подставного папочки». Опыт у него был, он ведь и со мной ходил на эти занятия для будущих родителей.  

Рита была ему очень благодарна, а мне твердила: «Какой же у тебя Костик замечательный, Оль! Тебе так повезло!» 

Ритка стала чаще бывать у нас. Ей так хотелось почувствовать тепло и уют семьи, дома, которые были ей, можно сказать, родными. Она расспрашивала меня снова и снова, как я ходила беременная, чего мне хотелось, как рожала. Наверное, теперь Ритка смотрела на это уже другими глазами, и ей всё было любопытно. Она с трудом удерживала себя от приобретения всяких детских штучек, помня о суеверном страхе всех беременных покупать что-то загодя. Но я-то видела, как ее глаза загорались при виде самых обыкновенных вещей – симпатичного балдахина над кроваткой, вязаных пинеток, яркой пустышки или бутылочки.  

В общем, все шло своим чередом.  

Звонит как-то Ритка мне среди ночи, часа в два. Я уж испугалась, думала, что-то случилось с подругой. А она мне шепотом:  

– Оль, а она толкнулась. Вот сейчас, в первый раз...  

От сердца отлегло.  

– Дорогая, ну, конечно, пришло время, вот и толкается. А почему ты шепчешь?  

– А я боюсь помешать ей... Я так растерялась, когда услышала это движение внутри себя.  

– Глупенькая, теперь ребенок все время будет пинаться, с каждым днем все больше. Еще и в футбол сыграет...  

– Такое удивительное чувство, Оль! До этого я умом понимала, что беременна, что во мне растет человечек. Ну, подташнивало по утрам, хотелось чего-то необычного... Но вот сегодня, когда она дала о себе знать так заметно, я наконец всем нутром своим ощутила, что нас двое...  

– Рит, ты сказала «она», ты уже знаешь, кто будет? Ведь рано еще.  

– Не знаю, но почему-то уверена, что это девочка. Я уже во сне вижу свою Сонечку...  

Надо же, она уже и имя выбрала. Впрочем, неудивительно: Софьей звали Ритину маму.  

– Хорошее имя, сразу Софью Андреевну вспомнила, мамулю твою. Вот бы порадовалась внучке! Она ведь так за тебя переживала, что ребятишек не было.  

– Оль, я их с папой часто стала видеть во сне. Думаю, они знают, что у них внучка скоро родится. Они – точно рады!  

– Ну давай, солнышко, ложись. Тебе нужен полноценный сон. А к толканию – привыкай.  

Мы попрощались, но я долго еще не могла уснуть. Все думала о Ритке. О том, что ей предстоит. Как нелегко ей будет с ребенком. Он, конечно, станет для нее крохотной вселенной. Заботы о малыше займут и всё ее время, и мысли. Некогда будет думать о собственном одиночестве. Но ведь детки растут – и когда только мама есть, и в полной семье... Лишь бы дитё было желанным и любимым...  

Ритка, Ритка… Наконец-то судьба дала ей шанс, которого она уже и не ждала, – стать матерью. Но судьба же не удержалась от гримасы – Ритка готовилась стать матерью, но матерью-одиночкой. Ненавижу это унизительное приложение – «одиночка»! Для ребенка важно именно то, что она его мать. Это ее он видит самой первой. К ее теплой груди его прикладывают в первые же минуты после появления на свет. Это она баюкает его, напевая колыбельные. Или ночами не спит, когда у него болит животик, зубки режутся, когда день с ночью перепутает. И вряд ли так уж важно для малыша, не спит ли и папа тоже в этот момент. Главное, чтобы мамочка была рядом.  

Я знаю это по себе. Притом что отца я обожала, я очень скучала по маме, когда она уезжала на пару дней в другой город, к своей сестре. Ощущение было, словно в доме недостаточно света без мамы. Я и теперь, долго не видя маму, хоть и перезваниваемся чуть ли не ежедневно, начинаю по ней тосковать и уговариваю Костика отвезти нас к ней с мальчишками, чтобы и они росли, общаясь с бабушкой, чтобы помнили ее.  

С наступлением предзимья, в ранние сумерки, Ритке полюбились пешие прогулки. Особенно приятны они стали вечерами, когда в воздухе начали летать первые снежинки. Они тихо планировали, кружили в веселых желтых, огуречно-зеленых и мистически красных огнях гирлянд, опутывающих деревья, ложились под ноги. Этими же ногами, машинами, метлами дворников снежинки и растаскивались, не успев покрыть твердь. В эти часы машины обычно идут уже не сплошным дневным потоком, из которого нет-нет да вырулит чуть ли не на «встречку» рисковый безбашенный таксист. Автомобилей по-прежнему немало, но они едут, торопясь по-вечернему, домой, в тепло... Ритм пешеходов чуть замедлен, шаг неспешен. Люди скорее гуляют, чем спешат по делам.  

Настоящая же зима пришла в этот год враз, без чавкающей грязи под ногами, межсезонных скачков температуры, унылости серых дней. Снег, выбеливший дороги, дома, сделал город более светлым, нарядным даже. Он запрятал – до весны – дорожные щербины, настелил пешеходные тропки там, где удобно. Народ повытаскивал схороненное до поры от моли меховое богатство, переобулся. Некоторые даже в валенки. Правда, в них редко кого можно было увидеть: уличных торговок, дворников да бабушек, которые ни за что не сменят уютное лечебное тепло самокаток на современные сапоги на «рыбьем меху».  

Рита, как и положено, раздобревшая, пожаловалась мне как-то на отекавшие ноги, которым тесно стало в ее привычных обувках. Пришлось срочно найти на рынке для подруги мягкие, не слишком длинные, светлые валеночки, в цвет ее шубке. Она вышила на них по паре снежинок, как это делают в садике, помечая их инициалами юных владельцев, – получилось симпатично, пусть и немного по-детски.  

Новый год, с украшенной ёлкой у беседки на даче, катаниями на санях, с горки, фейерверком, устроенным Костиком и мальчишками, прошел весело. Ритка, конечно же, была с нами, хотя и пришлось ее чуть не силком вытаскивать из дома. Она как-то загрустила к праздникам, вновь остро почувствовав свое положение: беременность, одиночество и ожидание, что с рождением малыша ее жизнь совершенно переменится, сместятся акценты, сделав кроху центром ее мироздания.  

Зима, особенно морозная ближе к концу, сменилась оттепелями, звонкой капелью с прозрачных сосулек и дыханием близкой уже весны. Ритка держалась молодцом и только изредка жаловалась на то, что и все беременные: что ее мучает изжога или что ужасно хочется поспать на животе.  

Подругу я давно не видела. Наши мальчишки неожиданно подхватили в школе ветрянку и лежали дома как пупырчатые огурчики, измазанные зеленкой. Я, боясь заразить Ритку и причинить вред ее малышу, сидела дома и общалась с подругой по телефону. Я очень переживала за нее. Как она там одна?  

И лишь Костя, сам переболевший этой гадостью в детстве, вызвался навещать Ритку в ее квартирке, пока она не может бывать у нас. Заезжал к ней после работы, завозил продукты, иногда – цветы, чтобы она не чувствовала себя одиноко. А я только радовалась, какой же у меня славный муж, такой внимательный, заботливый, и не только ко мне, но и к другу нашей семьи. 

А Маргоша… Та вообще не могла нахвалиться Костиком, всё говорила, что он – золото и снова, в который раз, что мне повезло с мужем. Да я об этом и сама всегда знала.  

Однажды – было это уже зимой – я встретила в супермаркете, в центре города, молодого мужчину с очень знакомым лицом. Долго не могла понять, откуда я его знаю. Но все же вспомнила – это был тот самый Сергей. Он тоже узнал меня, хотя и видел только раз, на перроне вокзала. Сергей подошел ко мне, поздоровался. Видно было, что он очень волнуется.  

– Простите, вас, кажется, Олей зовут? Вы ведь близкая подруга Риты?  

Я кивнула в ответ.  

– Она мне рассказывала, что вы как сестры. Скажите, – спросил он в волнении, – где она, куда пропала? С ней все в порядке?  

Он в порыве схватил мою руку, прижал машинальным жестом к своей груди и, смутившись, отпустил.  

– Извините, Оля! Рита ведь обещала позвонить мне. И не позвонила. А ее номера телефона у меня нет. Я даже ее фамилии не знаю! Я чуть не весь город обегал. Оля, помогите мне ее увидеть! Вы ведь знаете, где она! Правда?  

Я взяла Сергея под руку, и мы зашли с ним в кафе рядом, тут же, в торговом центре. Заказали по чашечке кофе, хотя моему взволнованному спутнику не помешало бы для успокоения и что покрепче.  

– Оля, простите мне мою горячность. Я потерял Риту и покой вместе с ней. Я ведь даже не подозревал, что мы расстаемся на вокзале не на несколько дней... Я все ждал ее звонка. Потом начал беспокоиться, может, что-то случилось. Но как узнать, у кого спросить?! Какой я дурак, что не спросил номера ее телефона и адреса! Знаете, дошло до того, что я просто бродил по городу – в надежде встретить ее случайно. Наверное, это выглядело глупо. Но я люблю ее! Я даже не подозревал, как сильно я ее люблю.  

Сергей достал сигареты и, спросив разрешения, закурил.  

– Когда я встретил Риту там, в доме отдыха, я не думал, что… что она станет для меня таким дорогим и близким человеком. Как мама… Знаете, Рита очень на нее похожа. И внешне, и характером. Такой же открытый, искренний и очень добрый человек. Рита такая... – Сергей подыскивал нужное слово, – она настоящая. Она не кажется, она – есть. Да что я вам рассказываю, вы-то давно знаете Риту, – и замолчал, затягиваясь.  

– Я ведь из дома ушел. Не из-за Риты. Точнее, не только из-за нее. У нас с женой давно уже не ладилось. Любовь, страсть, всё прошло. Да и есть у нее кто-то, я знаю. Только Ваньку, сына, жалко... Хорошо хоть бабушка с ними живет и Ваня под присмотром. 

Сейчас я на даче друзей обретаюсь, там можно жить и зимой, она у них с отоплением.  

Оля, ну скажите же, с Ритой всё в порядке?  

– Да, Сергей, у Риты все хорошо (хотелось бы мне в это верить!). Почему она не стала вам звонить? Я не могу ответить за нее, вы ведь понимаете. Думаю, это касается только вас двоих.  

Конечно, я не сказала Сереже, что его Ритка скоро станет матерью – причем его сына или дочери. Что собирается растить его сама, потому что не хочет сиротить другого ребенка. Что Ритка нуждается в настоящей опоре – мужчине рядом, а новорожденному хорошо бы иметь отца фактически, а не только в свидетельстве. Если честно, я с трудом удержалась, чтобы все это не выложить Сергею. Но это была не моя тайна. И не мой выбор. А я любила свою подругу и уважала ее решение.  

В общем, всё, чего добился от меня своими расспросами и уговорами Сергей, это позвонить ему «в случае чего», если Рита будет нуждаться в нем. Он дал мне свою визитку и проследил, чтобы я спрятала ее в самый дальний и надежный кармашек в сумочке.  

Мы попрощались. Я пошла к выходу, а он так и остался сидеть за столиком, закуривая очередную сигарету, глубоко задумавшись.  

По правде говоря, мне было жаль этого мужчину. Он выглядел таким несчастным, потерянным. А ведь одно известие, что скоро он станет отцом ребенка от любимой женщины, могло, наверное, осчастливить его.  

Ритке я, хоть мне это и не терпелось, о нашей случайной встрече с Сергеем пока рассказывать не стала. Не хотелось ее расстраивать. Ритка только-только чуточку успокоилась, вся в мыслях о будущем ребенке и предстоящих родах.  

Жизнь сама расставит всё по своим местам. По крайней мере, я очень на это надеялась.  

Мне не давало покоя, что я не рассказала подруге о встрече с Сергеем, о том, что он ищет ее. И как-то я завела разговор и не прямо, а так, мимоходом будто, спросила: 

– Ритуль, а если бы Сережа действительно ушел от жены, развелся и пришел к тебе, как бы ты к этому отнеслась? 

Рита задумалась, потом сказала: 

– Оль, пока он не развелся, у его сына есть папа. Я не хочу отнимать его у сына и жены.  

Помолчала, потом решительно добавила: 

– Нет, я бы не смогла принять такой жертвы. 

Странный и страшный сон приснился мне, когда до родов Ритки оставалось два месяца. Будто она родила мертвого ребенка и от послеродовой горячки сошла с ума. Они никак не могла поверить в то, что ее девочка умерла. Она кричала: «Вы врете мне! Она живая! Я слышу, как она плачет…» Потом Рита засунула в нагрудную сумку-кенгуру, в которой носят детей, тряпичную куклу и так ходила с ней по улицам, разговаривая с ней и тетешкая ее… 

Я проснулась вся в холодном поту от этого кошмара. Сердце заныло, к чему бы этот сон?  

На следующую ночь нас разбудил звонок: «Оль, я могу ошибаться, но, кажется, началось...»  

Глава четвертая 

Костик, догадавшийся по нашему разговору о том, что случилось, встревожился не меньше моего, пробормотал что-то вроде «бедная девочка» и стал молча одеваться. Я же, не тратя времени на бесполезные бабьи охи и вздохи, успокоила подругу как могла и посоветовала быстренько собраться и ждать нас.  

Разговаривала я с ней, стараясь не выдать, как обеспокоила меня эта новость – преждевременные роды. У меня даже мелькнула мысль – а не позвонить ли Серёже, все-таки у него вот-вот родится ребенок. Но не решилась, оставила на потом.  

К нашему приезду Ритка, уже одетая, сидела в прихожей на стульчике, держа в руках пакет с вещами и документами. Она заметно нервничала, была чуть бледновата, казалось, вот-вот заплачет. Я обняла ее: 

– Ничего, Маргоша, всё будет хорошо. Вон мой Костик тоже семимесячным родился, – подмигнула я мужу, – а смотри, какой большой вырос!  

Вполне доношенный Костя, который, свекровь рассказывала, при рождении весил аж пять кило и сто граммов, подхватил мою игру: 

– Ага, посмотри на меня, Ритуль, чем не богатырь! И твоя такая же вырастет! 

Он взял из ее рук сумку, помог подняться и, бережно поддерживая, повел из квартиры к лифту, говоря ей что-то ласковое. Я выключила свет, заперла квартиру и пошла за ними, чуть отставая, чтобы Ритка не видела моих мокрых глаз. Я с трудом сдерживала слезы. Мне было так жаль ее – беззащитную, напуганную, похожую в своей шубке на нахохлившегося воробышка. Я знала, что ей предстоит. 

Костик боялся опоздать, гнал машину как лихач, благо в этот час на дороге было совсем мало автомобилей. Мы с Маргошей сидели сзади. Она, держась за мою руку, при очередной схватке тихо стонала и кусала губы. Костя, слыша ее стоны, втягивал голову в плечи и весь съеживался за рулем, словно ее боль вколачивала его в сиденье.  

Я позвонила в роддом еще по дороге, и нас уже ждали. Заспанная медсестра завела Ритку в приемный покой, а нас оставила в коридоре:  

– Ничего, папаша, с вашей женой всё будет в порядке. – Костик хотел было сказать что-то, но только махнул рукой. – И вы, женщина, не переживайте. 

Потом пришел врач, молодой мужчина лет тридцати. Он, коротко ответив на наше «здравствуйте», быстро прошел в кабинет. Из-за двери доносился приглушенный разговор. Довольно долго никто не выходил. Потом Ритку, уже в сорочке и халате, укрытую байковым одеялом, совершенно измученную схватками, с искусанными в кровь губами, повезли на каталке к лифту. Следом шел врач. На нас он глянул лишь мельком. Его озабоченный вид обеспокоил меня еще больше.  

Я окликнула его: 

– Доктор, можно, мы подождем здесь? Это… моя сестра, – соврала я. – У нее первые роды. Мы очень переживаем за нее. Можно? 

Врач заколебался сначала, но, подумав, согласился: 

– Можно. Знаете что, вы можете подняться в отделение, где операционная, и посидеть там в холле. Если обещаете вести себя тихо. – Мы дружно закивали. – Вам по коридору направо и по лестнице на третий этаж. Только без халатов там нельзя. Возьмите их у сестры. 

Время потянулось бесконечно долго. Кажется, мы сидели с Костей уже третий час. Я даже задремала на плече у мужа. Проснулась от шума. Мимо нас пробежала молодая женщина в салатового цвета шапочке, сорочке, штанах, бахилах и с маской на лице. Она промчалась куда-то в глубь коридора и вскоре вернулась оттуда с пожилым мужчиной в белом халате и в очках. Они скрылись за дверью операционного блока, который был виден нам с дивана. 

– Костя, там что-то не так. Я чувствую это, – я вскочила на ноги и заходила туда-сюда. Такая вот привычка, когда нервничаю, не могу усидеть на месте, мне надо двигаться, что-то делать. 

– Успокойся, Оля! Мы сейчас ничем не можем помочь нашей Рите, – он произнес это с грустью.  

Я посмотрела на мужа. Он почему-то отвел взгляд. 

Странно, подумала я, надо же, как он переживает за Ритку. Хотя чему я удивляюсь? У моего Кости очень доброе сердце. Конечно, он тревожится за Маргошу. Он же ее тоже любит… как сестренку. Мы ведь знакомы столько лет. 

Костя старался быть спокойным, но я заметила, как дрожат его губы – верный признак сильного волнения. Я лишь раз видела таким своего мужа. Это было несколько лет назад, когда наш старший сын Егор, еще первоклассник, сломал нос, уронив на себя хоккейные ворота. Боже мой, как я перепугалась! Ругала себя, что не уберегла Егорку. Но разве убережешь ребенка от жизни?! Сын был уже большим и гулял во дворе после школы самостоятельно, играя со своими сверстниками. И доигрался… 

Мы сидели тогда в коридоре и ждали. У Кости вот так же, как сейчас, тряслись побелевшие губы. Он, не отрываясь, смотрел на дверь операционной и молчал. О чем он думал? У меня же в голове проносились мысли одна страшнее другой. А вдруг наш сын останется инвалидом? Вдруг сотрясение мозга повлияет на его память, способности? А вдруг?.. 

И только хирург спустя пару часов развеял все мои «вдруг»: 

– Нос вашему сыну мы поправили, заживет, и следа не останется. Сотрясение есть, но несильное. Так что всё в порядке, не переживайте. Может, еще хоккеистом знаменитым станет, – пошутил он. 

Так что же все-таки там с Ритой? Сама она рожает или ей делают кесарево сечение? Хоть бы спросить у кого.  

Словно услышав мои вопросы, к нам подошел врач, тот самый, пожилой.  

– Вы ее муж? – спросил он Костика. 

Костик растерялся – чей муж, мой или Риткин? 

Догадавшись, что вопрос не обо мне, ответил: 

– Нет, я ее друг… то есть она наш друг… то есть она – подруга моей жены…– совсем запутался. 

– Доктор, у нее нет тут родных и мы ее самые близкие люди, – вмешалась я. – Скажите, она уже родила? Как ее состояние? 

Доктор нахмурился.  

– Не всё так просто, уважаемая. Присядьте, прошу вас, и выслушайте меня не перебивая, – обратился он к нам и сам присел в кресло напротив. 

– Понимаете, случай крайне сложный. Первые роды в таком возрасте, да еще с ее патологией – это вообще нонсенс. Непонятно, как она в принципе смогла забеременеть с таким диагнозом. Ну да чудеса случаются иногда.  

Повторю, случай действительно очень серьезный. Мы сделали кесарево сечение и чуть не опоздали – у девочки уже не билось сердце. Мы ее стабилизировали и продолжаем бороться за жизнь обеих – и матери и ее ребенка. Женщина потеряла очень много крови. Гарантий нет никаких, мы, увы, не всесильны… – врач развел руками, – но мы стараемся…. 

И тут Костю словно прорвало: 

– Доктор, что вы такое говорите? Как нет гарантий? Вы сказали, что боретесь за их жизни. Рита что, умирает? Доктор, ну не молчите же! – и схватив доктора за лацканы халата, начал трясти. Опомнившись, отпустил. – Спасите ее, она не может умереть. Она не должна умереть, доктор… Боже мой, Рита, Риточка… – и Костя, закрыв лицо руками, заплакал. 

Я была в шоке. Не знаю, что поразило меня больше – слова доктора или реакция мужа на них. Я впервые видела его плачущим и не знала, что сказать, что сделать… 

– Возьмите себя в руки, молодой человек, – строго произнес доктор. – Я не говорил ничего подобного. Да, состояние тяжелое, но не катастрофическое. Я, собственно, хотел сказать вам, что требуется кровь, много крови. Причем разных групп. У мамочки вторая, резус положительный. У девочки же редкая группа, к сожалению, ее запасов у нас нет совсем, а переливать нужно срочно. Желательно – от отца ребенка. 

У меня после услышанного и увиденного всё перемешалось в голове, но я заставила себя собраться с мыслями. Так, с Костей и его странной, почти театральной, сценой разберемся потом. Сейчас важно спасать Риту и ее малышку. У меня первая группа, кровь могла бы подойти, но я в детстве переболела гепатитом. А вот у Костика – вторая. Да он и сам вспомнил об этом наконец, схватил врача за руку: 

– Доктор, извините меня! Скажите, куда идти? У меня как раз та кровь, что нужна. Я готов! 

– Отлично, пройдемте со мной, – и он повел его в сторону операционной. 

А я в это время лихорадочно рылась в сумочке в поисках визитки с номером телефона Сережи. Ну где же она, ведь я ее никуда отсюда не перекладывала. Вот она, нашлась. Потом я нажимала на кнопки телефона, пару раз сбилась, но в итоге набрала. Никто не отвечал. Я молила: «Ну возьми же трубку, Сергей, возьми! Разве ты не чувствуешь, что ты нужен Ритке и своей маленькой дочке?»  

Но телефон в ответ на мои мольбы только гудел – длинно и равнодушно…  

«Боже, если ты есть, ну сжалься над этим невинным созданьем, этой крохой, которая чудом появилась на этот свет. Если ты дал зародиться этой жизни, не убивай ее, прошу…» 

Я набирала номер снова и снова. Наконец-то ответили: 

– Алло, кто это? 

Голос Сергея был сонным, он не сразу сообразил, кто звонит и зачем. Но когда понял, что это я и что Рите нужна его помощь, и очень срочно, от этого зависит ее жизнь, он спросил только, куда приехать.  

Я осталась в холле одна. Смятение овладело мной безраздельно. Что это было? Что я видела несколько минут назад? Что говорил Костя? Он ведь плакал. Боже мой, он плакал. Плакал… о Рите. Ему стало страшно, что она… Рита… может умереть. Эти слова могла сказать я, ее подруга, сентиментальная, как и все женщины. Но не он. Нет, не он… Но почему он так сказал?  

И тут меня осенило. Но я боялась облечь в словесную форму то, что стало очевидным, но этого очевидного не видела только я. Именно я. Его жена. Мать его детей. Любящая и, как мне казалось до сих пор, любимая им женщина. Костя, мой Костя, любит… любит Риту. Любит. И не как сестру. Или друга семьи. Любит как женщину. Ведь он сейчас умолял доктора спасти ее, его любимую женщину. Он даже плакал. А может?.. Боже мой, нет, только не это. Этого не может быть… Может, и ребенок у Риты от Кости, а не от Сергея? Мы же все лето провели на даче, а Костя чаще оставался в городе и лишь изредка выбирался к нам. И Рита была тоже в городе. Они же могли… Ведь могли же… И по срокам выходит, что могли… 

Я попыталась привести себя в чувство: ну что ты напридумывала, сумасшедшая? Как ты можешь так о подруге, о муже? Да она от Сережки без ума. И ребенок от него. Она не могла предать меня, нашу дружбу. Нет, конечно, нет. Выбрось из головы! 

Но сомнения роились в моей голове, не давали покоя. Да, Рита, может, и не влюблена в Костика. Не влюблена как женщина в мужчину. Она любит его как родного – это я знала всегда, и даже радовалась, что он ей как брат. В Маргоше я уверена, она не стала бы затевать шашни с моим мужем за моей спиной. Хотя… Хотя теперь я не уверена ни в чем. Ведь ездил он к ней, когда наши мальчишки болели ветрянкой? Ездил. И цветы дарил – Рита не скрывала этого. А если бы между ними что-то было, стала бы она мне докладываться?.. 

Ой, не знаю, не знаю. Ничего теперь не знаю наверняка… 

Ожидание длилось убийственно долго. Сергея всё не было – дорога из пригорода, с дачи, где он жил, была не близкой.  

Только бы он успел! Лишь бы не стало слишком поздно!  

Суета в операционной не сулила ничего хорошего. Кажется, там собрался уже весь медперсонал.  

Я заклинала: всё будет хорошо, Сережа успеет, Риту и девочку спасут… 

Наконец появился Сергей. Он тоже был в халате, накинутом кое-как на плечи. Страшно взволнованный, он подошел ко мне, поздоровался. 

Я рассказала ему всё. И про Риткину беременность, и про то, что она не хотела его семью разбивать из-за сына, и что любит его до сих пор. Что за Ритину жизнь сейчас борются врачи. А главное, что у него родилась дочь и ей нужна его помощь.  

Он смотрел на меня своими разноцветными глазами, широко открытыми от удивления, и в них отражались его чувства. Рита любит его – ликовали глаза. У него теперь есть дочь – это просто счастье! И ей надо перелить его кровь? Да он жизнь готов отдать за них обеих, что там кровь!  

Сережа от избытка чувств обнял меня, подхватил на руки, закружил.  

– Оля, Олечка, вы спасли меня! – и не сразу отпустил на пол, только когда к нам подошла медсестра. Мы объяснили ей ситуацию, она кивнула: понимаю, мол, и быстрым шагом отправилась в ординаторскую, доложить, что пришел отец ребенка и что у него та же группа крови. Вскоре Сережу тоже увели в операционную. 

Я вновь осталась наедине со своими невеселыми мыслями. 

Тревога за подругу и ее новорожденную дочь немного отпустила. Я почему-то была уверена, что теперь с ними всё будет хорошо. А о себе я такого сказать не могла при всем желании.  

Со страхом ждала я возвращения Кости. Что я скажу? Как смогу смотреть ему в глаза? Словно я – нашкодивший щенок и жду наказания от любящего хозяина. Но ведь это его, Костика, угораздило влюбиться. И в кого? В самую мою близкую подругу.  

Да, сто раз да, Ритка достойна любви, и я всегда ей этого желала. Но я не думала, что эта ситуация из абстрактной может превратиться в реальную и коснуться меня, причем так болезненно. 

Обычно, когда мы узнаем о каких-то катастрофах, наводнениях, изнасилованиях, мы привычно охаем, возмущаемся, сочувствуем жертвам. И всегда радуемся – осознанно или нет: хорошо, что это произошло не со мной. И даже тешим себя надеждой: да со мной такого вообще не может произойти. 

Но когда это случается и с нами, спрашиваем: за что? почему именно со мной? 

Да, как же теперь быть нам дальше? Нам всем. И мне. И Рите. И Косте.  

Смогу ли я простить его? Даже если предположить, что его чувства к Ритке были только платоническими и она не догадывалась о них. 

Сережа, найдя, свою любимую женщину, будет бороться за нее. Да Ритка и не променяет Сережу ни на какого Костика. Зачем? Она обрела, наконец, спокойную гавань: любимый мужчина теперь рядом, дочка – как подарок небес. Это ли не счастье?! 

А что же делать мне? Закрыть глаза на то, что видела и слышала? Сделать вид, что не поняла? Списать всё на необычность момента. Нервы, мол, сдали?  

Хорошо, я сделаю вид. Но не случайно же он влюбился. Значит, что-то в наших отношениях не так. Что-то ушло. Или упустили. Привыкли, может, друг к другу. Чувства выцвели, потеряли яркость. Но я ведь точно знаю, что люблю его, люблю по-прежнему. Вот именно, по-прежнему, как десять лет назад. А за эти годы изменились и он, и я. Значит, и чувства должны были измениться. Наполниться чем-то новым, свежим… 

Боже, помоги мне, не дай судьбе разлучить нас. Я люблю своего мужа и не хочу терять его. Ни за что на свете. А он? Захочет ли он остаться со мной, зная, что я догадалась о его чувствах к другой женщине? 

Столько навалилось на меня враз. Я ощущала, что почва уходит у меня из-под ног, и потеряла сознание. 

Очнулась в палате. Солнечные лучи проникали в комнату сквозь тюль, играли на стенах, в зеркале над столом, в букете белых лилий, что стояли в вазе на тумбочке около кровати.  

Страшно болела голова, ее просто разрывало от боли. Я ничего не помнила: как я сюда попала, когда… Но постепенно память возвращалась ко мне.  

Ах да, мы привезли в больницу Ритку, она родила. Ей и ребенку надо было переливать кровь. Я позвонила Сергею, потом он приехал...  

С памятью вернулась и тревога. Как там Ритка, жива ли? И что с малышкой? 

Что-то еще меня тревожило. Но что? Я никак не могла сосредоточиться и вспомнить что-то очень важное. Боль в голове не отпускала, блокировала память. 

В цветах я заметила открытку. С трудом привстала, дотянулась до нее. В ней было только одно слово: «Прости». Я узнала почерк мужа и тут вспомнила то, что никак не получалось вспомнить раньше. Мой муж любит мою подругу. И, кажется, ушел от меня, а эти цветы и открытка – прощальные… 

Глава пятая 

Прошло немногим больше года. За это время много чего произошло. Риту и ее дочку Сонечку спасли. Это маленькое чудо, улыбчивое солнышко, обожаемое отцом и братом Ванечкой, уже ходит, лопочет что-то на своем языке.  

Кстати, у озорницы Софьи глаза не разноцветные, как у ее папы, а просто серо-голубые. Вообще непонятно – и в кого они у нее такие? 

Рита с Сережей, Сонечкой и Ваней часто бывают у нас. В доме тогда начинается такой тарарам! Мои пострелы забывают, сколько им лет, и носятся с Ванюшкой как угорелые. Соня, глядя на них, заливается как колокольчик, у нее смеются даже ее глазки. А нам, взрослым, наблюдать за их беготней в радость. 

Вот и сегодня они приехали к нам на дачу, на мой день рождения. 

Рита пока еще не работает. Она вообще не собирается возвращаться в свою контору, да и Сережа против. Сиди, мол, дома, воспитывай дочку и Ваньку – это тоже работа, да еще какая. Но вряд ли Маргоша усидит. У нее интересный вариант появился уже сейчас, причем совершенно неожиданно. То, как она в свое время помогла нашим соседям по даче перепланировать насаждения на их участке, очень им понравилось. Заинтересовались и их знакомые, решили заказать что-то подобное для своих загородных домов. Ритка подумала: а почему бы и нет? Стоит попробовать себя в этой роли всерьез! Как только Сонечка немного подрастет, конечно. 

Сережа с Ванечкой перебрался к Рите, пока они все вместе живут в ее квартирке, но уже решили расширяться. Полгода назад они поженились. 

Откуда взялся у них Сережин сын Ваня? О, это отдельная история, грустная, даже трагическая.  

Когда Сережина жена Наташа, от которой он ушел, узнала, что у мужа на стороне появился ребенок, у нее что-то случилось с головой. Она же надеялась, что ее любовник женится на ней, но что-то там не сложилось. И мужа потеряла. Об этом Сереже рассказала по телефону его бывшая теща. Но надежда у Наташи, что Сережа к ней вернется, видимо, все-таки оставалась. Вот она и решила попугать его. Наглоталась каких-то таблеток и запила их спиртным…  

Не откачали. 

Сережа винил себя в смерти бывшей жены. Говорил, что если бы в свое время не ушел от нее, может, и не случилось бы этого несчастья. Кто знает, как бы оно сложилось…  

Надо было жить дальше.  

Ваню они забрали к себе. Так у моей подруги появился еще и сынок. Мальчик сначала дичился ее, часто плакал, капризничал, по ночам звал то маму, то бабулю. 

Ох и досталось Ритке тогда! И свою кроху надо было выхаживать, и с Ванечкой так всё непросто.  

Но, слава Богу, мальчик со временем успокоился, начал привязываться к Рите. Мамой, правда, еще не звал, но уже потихоньку привыкал к ней. И к сестре стал относиться иначе. Рита всё боялась, что Ваня будет ревновать своего папу к Сонечке. Поначалу так и было. Но Сережа терпеливо объяснял Ване, что Сонечка – его сестра, а он теперь большой, он – старший брат. И что должен быть сильным, чтобы не давать сестру в обиду, она ведь маленькая и беззащитная. И что она любит Ваню, как и папа, и тетя Рита, и бабуля, только еще не умеет говорить.  

Костя... С Костей всё непросто…  

Год назад, когда Рита родила и я узнала о чувствах мужа к ней, нервное потрясение привело меня на больничную койку. С месяц я провалялась в клинике, потом – реабилитация дома. Костя навещал меня в больнице. Дети были с ним, конечно. Да и мама приезжала, пожила у нас пару месяцев. Но когда я выписалась, мы решили некоторое время пожить отдельно. Я не хотела, чтобы он остался со мной из жалости, из-за моей болезни, и потому отпустила его. Чего это стоило мне, после всего пережитого, знала только я.  

Даже Рите я не открылась, не рассказала об истинной причине нашего с Костей расставания. Моя подруга была вся в заботах о своей крошечной малышке, родившейся совсем слабенькой. Ей хватало переживаний, не хотелось, чтобы она беспокоилась еще и обо мне. А потому, когда мы говорили с ней по телефону, я старалась придать голосу бодрости, чтобы подруга не догадалась, как мне на самом деле плохо. Зачем? Ритка была наконец, счастлива, растила дочку. Сережа сдувал со своих любимых девочек пылинки. Она заслужила свой покой.  

Детям мы объяснили, что папе предложили работу в другом городе и теперь он сможет бывать дома только в выходные, и то не в каждые. Он и появлялся у нас раза два в месяц. Привозил сыновьям подарки, деньги нам на жизнь оставлял. Я придумывала себе в эти дни какие-нибудь «не терпящие отлагательства» дела. Но самой, если честно, так хотелось побыть рядом с Костей...  

Я очень по нему скучала! Плакала втихомолку в спальне, перебирая наши свадебные фотографии. Вспоминала, как встретились когда-то в институте. Как полюбили друг друга. Как ждали нашего первенца. А потом и второго сына. И казалось, что так будет всегда – мы будем идти по жизни вместе, рука в руке… 

У меня появилось время всё переосмыслить. Ведь я жила до этого как во сне. Любящий и любимый муж, здоровые дети. Я не знала бедности. А главное – не знала страдания. Думала, что счастье – дело привычное, само собой разумеющееся и всегда будет при нас. А оказалось, что оно может исчезнуть в один миг. Поняла я, что и любовь – величина не постоянная и меняется так же, как мы. И еще, что самое лучшее в нас – это наши чувства к нашим близким: к родителям, мужу, детям… 

Костя тоже изменился. Даже постарел немного, на висках появились первые седые волосы. Думаю, и у него была возможность всё обдумать, взвесить, проверить себя.  

Не хочу лукавить даже теперь, спустя время, говоря, что его любовь к Ритке была иллюзией, его фантазией. Наверное, он действительно ее любил. И теперь, мне кажется, еще любит. Может, не как раньше, до той истории, по-другому. Но я не ревную, он, благодаря той любви к Рите, думаю, обрел себя. Да и я, испытав страх потерять мужа, стала смотреть на всё другими глазами.  

Парадокс! Пока вместе, рядом, не понимаешь, какое это счастье – жить с близким тебе человеком, не ценишь этого как должно, и лишь риск потерять его отрезвляет. 

Первым Костю увидел Никитка и со словами «ура! папа приехал» бросился к нему на шею. Егор тоже поспешил к отцу, но виснуть на шее, как младший брат, постеснялся, вроде уже не маленький. Поздоровался степенно, как взрослый, за руку. Но потом не удержался и нырнул в широкие объятия к отцу вместе с Никитой.  

Сонечка смотрела на эту возню с любопытством, а подходить боялась. Этого большого дядю она видела впервые. Но Костя сам подошел к малышке и, спросив глазами разрешения у Риты, осторожно, как хрустальную вазу, взял Сонечку на руки: «Ну, красавица, давай знакомиться! Я – дядя Костя». Девочка улыбнулась и потрогала дядю за усы. Похоже, он ей понравился. Но вскоре эта юла уже запросилась к мальчишкам. Костя с такой же осторожностью опустил Соню на землю, и она засеменила к своим друзьям. 

Сережа первым подал руку: 

– Сергей! Можно Серёга, – и широко улыбнулся. 

– Константин! Можно Костя, – и крепко пожал руку.  

Подошел к Маргоше: 

– Здравствуй, Рита! – чмокнул ее в щеку. – Какая у вас чудесная дочь!  

– Костик, рада видеть тебя! Да, Сонечка у нас и правда чудо! 

Я в волнении стояла в сторонке, на веранде, пока Костя здоровался со всеми. Наконец он поднялся ко мне: 

– Здравствуй, Олюшка! С днем рождения! – и обнял. 

Коленки мои задрожали, голова закружилась. Хорошо, что Костя держал меня крепко, не дал упасть. Кажется, он понял, как мне хотелось этого объятия. 

Он прижал меня к себе еще сильнее и шепнул: 

– Теперь я тебя никуда не отпущу, слышишь? 

И еще, так же тихо: 

– Олюшка! Я так истосковался по тебе, по детям. Я не могу больше без вас. Я очень хотел бы вернуться. Только вот примешь ли ты меня?  

Я посмотрела на него. Ответ был в моих глазах: да! да! да! 

Костик, вот сумасшедший, поднял меня на руки и закружил: 

– Да! Да! Да! 

Все смотрели на нас с лужайки и улыбались. 

Костя, наконец, отпустил меня на пол. 

– Погоди, чуть не забыл, – и рванул к машине, оставленной за оградой. 

Вернулся, неся в одной руке огромный букет моих любимых белых лилий, а другой прижимая к груди несколько коробочек в подарочной упаковке. Одну из них, вместе с цветами, он протянул мне: 

– Это тебе, Олюшка! 

Остальные отдал мальчишкам: 

– Егор, Никитка, а это – вам! Помните, я обещал? 

Сыновья подбежали с радостным визгом: 

– Пап, спасибо! – и умчались в беседку – смотреть подарки. 

Оттуда доносились их восторженные реплики: «Круто, да? А на этого смотри, какой клевый! Вот это да!»  

Потом они о чем-то пошептались там и подошли к нам с Костей: 

– Мам, пусть папа больше не уезжает в командировку, ладно? Пап, не уезжай от нас, пожалуйста. Нам и подарков не надо, только не уезжай больше, пап! 

Тут уж я не выдержала: 

– Успокойтесь, ребята, папа больше не уедет от нас. 

А Костя, кажется, глаза его повлажнели, просто молча обнял нас всех. 

Потом мы долго, до самого вечера, сидели за праздничным столом. Поднимали тосты, шутили, смеялись. После торта со свечками Рита с Сережей и Сонечкой засобирались домой, хотя я и предлагала им остаться – места в доме хватило бы всем. Но Рита, догадавшись, что нам с Костей хочется остаться наедине, отговорилась: Сонечка, мол, не засыпает без своего любимого мишки, а он остался дома. 

Мы проводили их до ворот. Уснувшую Сонечку положили в машину. Мужчины стали обсуждать ходовые качества нового джипа. Ритка же отвела меня чуть в сторонку, обняла и тихо спросила, указав глазами на Костика:  

– Оль, всё в порядке?  

Я кивнула. 

– Я так рада, дорогая! Не представляешь, как я переживала за тебя. Всё в догадках терялась, почему вы расстались с Костей. Даже подумала, неужели из-за меня… – Я удивленно на нее посмотрела. – Ну, он ведь ходил со мной в консультацию, навещал, был так добр ко мне, внимателен. Потом даже кровью своей поделился. Вдруг ты подумала что… Но ты же знаешь, что Костик был для меня всегда как родной, и я люблю его как брата. 

– Ритуль, я знаю. Просто мы пережили с ним пресловутый кризис среднего возраста. Теперь всё будет хорошо.  

Сонечка захныкала во сне, и Ритка, поцеловав меня на прощанье и помахав рукой Косте, села в машину. Сережа тоже попрощался.  

Они уехали.  

– Замерзла? – Костик обнял меня сзади. 

Мне стало так спокойно, тепло и уютно. 

И мы еще долго стояли на дороге, глядя вслед удаляющимся огонькам… 

Она увидела его читающим стихи и влюбилась.  

Потом она водила его к своим одинаковым друзьям: это Дима, это Димон…  

Потом она привыкла к его стихам. 

- Зачем мне читать тебя, когда я с тобой? – спрашивала и улыбалась.  

- Стихи пишутся втайне, а между нами нет тайны, – подумал он тогда. 

- Когда земля довольствуется тенью, что облаку до земли? – подумал он и ушел от нее.  

Потом она вышла замуж за майора каких-то войск. С ней было двое детей, когда они встретились. 

Поглупевшая и располневшая она осталось прежней, ничего не изменилось, просто все эти годы она стояла, как стоит земля. А он плыл. 

Во сне я стал свидетелем одной странной картины. На брусчатке Красной площади лежали тела трех мужчин. Это были: Ленин, Сталин и Брежнев. По суматохе вокруг и строгому взгляду следователя я понял, что произошло убийство и подозревают именно меня. 

- Вы знали покойных?  

- Не так, чтобы знал… Однажды разговаривал с Лениным, у Сталина стрелял сигареты. С Брежневым не общался.  

- О чем говорили с Лениным? 

- Да о пустяках. 

- Почему вы просили сигареты у Сталина, когда известно, что курил он трубку? 

- Сталин курил «Winston». Трубка – это для вида.  

- А что Брежнев? 

- Все больше молчал. 

Следователь захлопнул папку и растворился, как часть сна. Толпа зевак отхлынула, на площади остались я и двойники советских вождей. Мертвые они еще сильнее поражали сходством. Я смотрел на трупы и луну, смотрел на кремлевскую звезду и звезды, и грустил перед пробуждением. 

Месяц…  

Месяц-месяц-месяц. Яркий, молодой, висящий по утрам на светлеющем небосклоне. На моём небосклоне. Но склон этого неба в других широтах. И месяц другой. Уже прошедший. А на твоём небосклоне не успела его увидеть. В те дни не было ночного небосклона, потому что не было ночей. Не было в простом географическом понимании и в более сложном – человеческом.  

Был вечер.  

Нет, сначала – день.  

Закрытые жалюзи с радужной гаммой узеньких полос, сквозь которые солнце казалось светло-фиолетовым и возникало ощущение, что за окном тревожный вечер. Были быстрые слова, вопросы-ответы. Взмахи руками в утверждающем или отрицающем жесте. И, естественно, случайно-неслучайные прикосновения при внезапном пересечении траекторий движения по комнате.  

Сидя с ногами на диване, с большим куском бутерброда во рту, пытаясь что-то сказать повернувшейся спине, прислушиваясь к удаляющимся шагам, слыша звук зажигалки и улыбаясь, услышав эти же шаги, чересчур быстро возвращающиеся назад, ломала голову – будет или нет?  

Приставать, намекать, уговаривать?  

Совершенно нелогичная обида, подступившая к глазам, забыла подступить слишком близко, будучи отогнанной увлекательной волной разговора. Удивительно, но говорить хотелось! Говорить много и долго. Обо всём и ни о чём. Провинциальность? «В Москву, в Москву!»? Самоироничная улыбка и наклонённая в немом вопросе голова. Время летело, неслось, насмехалось! 

И наконец подчистив тарелку с бутербродами, уговорив даже ломтики колбасного сыра, проглотив обжигающий свежесвареный кофе, откопав пакетики зелёного чая и заварив уже и их, совершенно забыв при этом о проблемах с провинциальностью, пришлось всё же вспомнить о реальном и задуматься, как схватить себя за шиворот и вывести обладательницу этого шиворота в коридор именно сейчас, пока есть ещё время не нестись, сломя голову, по переходам метро, чтобы успеть выскочить на своей, уже почти родной Пионерской, и заскочить в последнюю отъезжающую маршрутку.  

А нестись не хотелось, тем более заскакивать и выскакивать. Хотелось… Да, хотелось… Но уже застёгнуты все пуговицы, сумка через плечо, взгляд в зеркало – хм, глаза то сияют! – и взгляд в глаза напротив… 

… дыхание прерывалось, нежность кожи напоминала лепестки тюльпана (ах, эта провинциальность!), заходящее солнце скользило по стенам, подчеркивая их цвет топленого молока, последняя маршрутка отъезжала от Пионерской, склон неба в твоих широтах был молочно-голубым со смятыми простынями нежно-серых туч, ночь не наступала, рука согревалась на поднимающейся в уже успокоившемся дыхании груди… 

С днём рождения, любимый! 

Это было круглым и гладким. Втулкин готов был биться об заклад, что вчера «этого» не было. Не было и позавчера, и неделю, и месяц назад. А сегодня было! Круглое и гладкое! Втулкин даже ногой притопнул от удивления, такого круглого и гладкого ему в жизни еще не попадалось. Может быть, Оно чьё-то? Ну, к примеру, кто-то шел и радовался, что вот, мол, у меня что есть, а тут – раз тебе – и потерял.  

Потерял. Потерял! На радость ему, Втулкину, потерял! А вдруг спохватится?! Да как пойдет искать. Надо бы прибрать, пока хозяин не объявился. Втулкин поёрзал коленками и оглянулся по сторонам. Боязно как-то. Сейчас он только примерится взять, а тут цоп его за локоток и – пройдемте, гражданин! Или того хуже, по шее сразу, мол, не протягивай ручонки к чужому добру. А очень хочется. Втулкин ещё раз вгляделся. Да, очень круглое и очень гладкое! Хорошая вещь. 

В кустах неподалёку кто-то кашлянул. Тихо так кашлянул, подзывающе. Втулкин с готовностью, но слегка нервничая, подошел к кустам, скучившимся по периметру дворового пространства. В кустах со вчера лежал местный пролетариат в лице водопроводчика Гоги. Непонятно, как досталось водопроводчику такое интеллигентное имя. Ведь с самого начала, с рождения уже было видно в нем водопроводчика, а не инженера, например, или врача. Но, шут его знает, о чём думали ошалевшие от прибавления в семействе родители и почему они дали своему водопроводному чаду такое имя.  

Гога посмотрел на подошедшего Втулкина припухшим глазом и снова выжидающе кашлянул. 

- Хорошая вещь, – сипло начал он, так как Втулкин молчал. 

- Ничего себе вещичка, – осторожно согласился Втулкин, прикидывая, во сколько ему теперь обойдется забрать Это. 

Гога поднатужился и сфокусировал голубоватый взгляд на переносице Втулкина. 

- Вот. Стерегу. – Тон Гоги был деланно-безразличным. 

- А…что это? – Втулкин тоже постарался придать голосу равнодушие. 

Взгляд Гогиных мутных глаз прибрел пронзительность. Он облокотился на локоть и попытался небрежно закинуть ногу на ногу. Это удалось ему не сразу, но, достигнув, наконец, желаемой позы, Гога укрепился в ней и поманил Втулкина грязным пальцем поближе. Втулкин вступил в кусты и наклонился. Гога источал душную смесь из ароматов водки, чеснока и бочковых огурцов по пятаку за штуку. Ухватив Втулкина за верхнюю пуговицу, Гога притянул его к себе и что-то горячо зашептал ему в ухо. Выслушав, Втулкин побагровел и отпрянул. 

- Не может быть!.. – Цена сделки, похоже, возросла. 

- Может. – Гога в возросшей цене, похоже, не сомневался. – Как хочешь, могу и передумать. Мне-то что? Лежу себе, отдыхаю… А то ведь приходят, спрашивают… 

А «это» лежало и неудержимо манило Втулкина своей гладкостью и круглостью. Отказаться от него было невозможно. Втулкин чувствовал, что теперь он не сможет уже жить как прежде, зная, что такая круглая вещь досталась не ему. Он тоскливо подвыл и, договорившись с Гогой, что больше никому и ни за что, побежал домой. 

- Не боись! Не в сберкассе, не обманут, – крикнул ему вслед повеселевший Гога и задремал, восстанавливая организм. 

Дома, кряхтя и путаясь от волнения ногами, Втулкин отодвинул диван, вынул кусок половицы и вытащил из тайника толстенькую пачку десятирублевок, завернутую в плакат. Плакат был исполнен на бумаге дрянного качества и такого же содержания. Изображал он крепко обнявшихся колхозников – советского и китайского. Надпись сверху интригующе сообщала: «Хинди – руси! Бхай-бхай!», из-за чего весь тираж был забракован и вывезен на свалку. Автором плаката был сам Втулкин, работающий в типографии, название которой мелким шрифтом было набрано в нижнем углу. Втулкин отделался выговором и в целом был очень доволен, так как даровой бумагой был обеспечен теперь до конца жизни, и детям останется. 

Отсчитав тридцать ассигнаций, Втулкин завернул оставшиеся обратно в плакат и, задвинув на место диван, поспешил к Гоге, волнуясь, как бы тот не передумал или ещё чего-нибудь. 

Встрепенувшийся от толчка Гога осмыслился взглядом, расплел ноги, и долго, сбиваясь и возвращаясь к началу, пересчитывал десятирублевки. 

- Двадцать девять! – скорбно произнес он и отвел глаза в сторону. 

- Тридцать! Я считал! – У Втулкина дрогнул голос, и он тяжело задышал. – Пересчитайте!  

- Считал уже. Это у тебя тридцать, а у меня – двадцать девять! – Гога сделал скучающее лицо и всем телом показывал, что готов расторгнуть сделку. 

Втулкин бросил тоскливый взгляд на уже почти принадлежавшую ему вещь и задышал еще сильнее. Нет, он не может уйти без нее. Такое круглое… Такое гладкое! 

- Вот… Возьмите еще вот это… – Пошарив по карманам, он выудил носовой платок, немного медяков, баночку кильки в томатном соусе и надкусанный мятный пряник. 

- Эх, народ… Так и норовят честного человека обжулить! – Гога обиженно сгреб всё предложенное и кивнул Втулкину – Забирай, ладно. 

Глядя вслед счастливому Втулкину, Гога покачал головой и затолкал добытые десятирублевки в карман штанов. «Эх, продешевил… Ну, да ладно…», – Гога вытащил из куста недопитую «четвертинку», с чувством поглядел на просвет – маловато! – допил и закусил мятным пряником. «Эх, народ…» – повторил он. Прежде чем опрокинуться, пошарил в том же кусте, и во дворе появилась новая вещь. Теперь «это» было длинное и красиво блестело. 

Пройти мимо было невозможно. 

«И опять, и опять, и опять во дворе та пластинка поёт 

и проститься с тобой всё никак не даёт...» 

Ох, эти так называемые критики! Мнящие себя пупом литературной вселенной. Изрекающие истину в последней инстанции. Изрекающие безапелляционно и холодным менторским тоном свои корявые сентенции. Как пятое колесо в телеге, как ржавые санки, тащимые в гору, как дырявое решето, из которого льётся ледяная вода затёртых и обесцвеченных фраз. Тяжело с ними. Ой, как тяжело. И ведь не зовут их, и не обращают на них внимания, так нет – в двери, в окна, в трепетную душу поэтскую так и норовят залезть, и потоптаться там своими грубыми немытыми башмаками! 

Ах, эти так называемые восходящие звездочки! Звёздочки на литературном небосклоне, который, вот ведь незадача, уже заполнен планетами разной величины и звёздами разной степени яркости. Но небосклон бесконечен, и почему бы не мерцать всем восходящим светилам мирно и согласно друг с другом? На кой ляд этим жителям Аида выползать из своих пещер огненных и пытаться стащить с пегасовых высот блестящих новорожденных? Планида у них такая, что ли? Или собственная несостоятельность (так и живущая в веках дилемма – Гений и Злодейство, Моцарт и Сальери) не даёт мирно обходить стороной яркие горизонты? 

Риторика – согласно словарю, это понятие обозначает два, практически исключающие друг друга, а именно – 1) теория и искусство красноречия (со знаком «плюс»); 2) напыщенная, красивая, но малосодержательная речь (со знаком «минус»). 

И где же грань? Как расчленить живой симбиоз понятий, которые гуляют один в другом, как донорская кровь по венам реципиента? Как? – спросим мы в риторическом запале. Видимо только исписывая километры и тонны бумаги, и гигабайты виртуального пространства? Что и делаем. Оба стана. Оба лагеря. Оба берега. И критики. И критикуемые. Только симбиоз и здесь празднует праздник непослушания. Любой, написавший хоть пару предложений в своей жизни и прочитавший тройку-другую чужих, имеет право быть и критиком, и критикуемым. Кто яйцо, кто курица? Да кто ж возьмет на себя эту шапку Мономаха и выдаст единственно верный ответ?  

Поэтому оставим красноречие в сторонке и просто посидим рядком да ладком на завалинке в вечерний золотистый час, когда дымка ложится на скошенные поля, тянет вечерней прохладой и сыростью приближающейся осени, начинают цвиркать сверчки, и совершенно обалденно пахнет полынью, дымком от топящихся банек и запахом теплой коровы, который (этот запах) имеет несколько другое название, но от этого не перестает быть неотъемлемой и романтичной частью деревенского пейзажа. 

Так что же такое она, а главное – зачем, эта самая критика? На фоне розовеющего заката и с полной ладошкой жареных семечек спросим сами у себя, умных да разумных. А вот опять в словари зорким глазом глянем да и увидим. 

Критика – 1) разбор, обсуждение чего-либо с целью дать оценку, выявить недостатки; 2)отрицательное суждение о чём-либо, указание недостатков. 

Чем же отличается первое от второго? Всего лишь знаком, краской, градусом. Второе понятие всегда означает одно – делают обидно и больно, и несправедливо, и жестоко, и грубо, и именно поэтому всегда автоматом рождается непреодолимое желание отомкнуть штык от винтовки и пойти с ним вперёд на врага, не разбирая берегов, левых и правых, своих и чужих. 

А первое пушистое и душистое – заботливый врач, учитель, друг, родитель, в конце концов, ведь так?  

Так. Тогда вспомним себя в те моменты, когда родители наставляли и наставляют нас на путь истинный. Не знаю людей (может быть потому, что и сама не из их числа), которые благодарно и со вниманием слушают и записывают все те предлагаемые нашими умудренными жизнью, но такими скучными и нелепыми предками рецепты (подчас вполне ценные и нужные) нашего собственного счастья. Нет, нет и нет! Только сами, только напролом, только туда, куда смотрят наши глаза и идут наши ноги, не иначе. Это уж потом – эх, и почему же я... 

А вот опять же риторический вопрос – бывает ли взаимодействие живых систем без изменения друг друга? Без стремления произвести критические инспекции того, кто или что напротив? Взаимодействуя, словами ли, прикосновениями ли, делами, мечтами, не изменяем ли мы друг друга в соответствии с собственными представлениями о лучшем? Вот только собственными ли? И мы росли не в безвоздушном пространстве, и мы имеем уши и глаза, которые слышат и видят, и часто обманываем себя, что являемся цельной и самобытной личностью. Все мы меняемся, плывя в потоке разнообразностей и непредсказуемостей нашей и чужой жизни, и превращаемся не в тех, кем были ещё вчера, или 5, или 10, или 15 лет назад. 

Так может быть стоит научиваться находить в этих взаимодействиях не только «минусы» (безусловно, всякое навязанное со стороны изменение – это всегда ломка, это всегда чуждо, это всегда вторжение в святая святых – в нашу душу и в нашу самооценку), но и «плюсы»? 

Неравнодушие, заинтересованность, любопытство детское, наивное, игра в неизведанное и с неизведанным – всё это, как в нераскрытом бутоне чудного цветка, прячется в том самом, что отличает, отделяет, выделяет человека из остального мира, прекрасного, гармоничного, вечного, но столь безразличного к нам, ищущим понимания, внимания, нежности, тепла и любви. И что же это за отличие? А вот то самое – когда смотришь в глаза автора (будучи читателем) или читателя (будучи автором) (разница абсолютно эфемерна), слушаешь его слова, и пытаешься УВИДЕТЬ И УСЛЫШАТЬ то, чем он хотел так страстно поделиться с тобой. И слышишь музыку понимания и сочувствия, сопереживания и вживания. И вдруг какие-то фальшивые нотки (на твой слух, на твой индивидуальный слух, который не может быть непогрешимым) и вдруг какая-то заноза на гладкой поверхности волшебного блюдечка, по которому катится наливное яблочко. А если к тому же тот, кто напротив, сам всматривается в тебя, сам ловит отблески понимания в твоих глазах, сам робко вопрошает – ну как, ну что? Не всегда, правда, робко, бывает и эдак, подбоченившись: «Ну, и как вам оно, моё новое, моё прекрасное?». Как в том анекдоте про писателя: «И что это мы всё про меня да про меня? Давайте про вас. Как вам понравилась моя новая книга?» 

И снова возвращаясь к риторике в её первом смысле. Говорят, Наполеон сказал такую фразу: «Оскорбить может только правда!» Красиво сказано, нечего возразить. Трудно согласиться применять к себе. 

Могу сказать про себя. Меня всегда наиболее болезненно задевали и задевают те замечания о недостатках в моих «творениях», которые я и сама чувствую, но надеюсь, что авось да пронесёт, авось, да и не заметят, увлёкшись тем, что удалось. Замечания на те вещи, которые действительно не заметил, не увидел, не знал, в конце концов, воспринимаешь как дружескую помощь и сам себя по лбу с размаху: «Вот ведь и правда, как же это я прохлопал и проглядел?!» Первая же реакция на то, что справедливо: «Да я и сам это знаю без вашего тыкания пальцем, а вот вы и сами не умеете так писать, как учите!» Ну и дальше снежный ком не слишком красящих творческих личностей банальностей и пошлостей. 

Набираюсь смелости и прошу (и себе всегда напоминаю): «Если ощутили в себе такую реакцию, то сосчитайте до десяти, а потом подумайте, а почему, собственно, вы так раскипятились?» Если замечания на ваш взгляд неверные, то попытайтесь просто объяснить свою точку зрения тому, кто набрался наглости и выпалил их вам в глаза. Кстати, критики, вернее те, кого так называют, те же люди, что и авторы, и читатели, с теми же головами, руками и глазами, и так же умеют ошибаться или добросовестно заблуждаться. Тем более, не смотря на расхожее мнение о критиках, как о недоделанных авторах, их профессия требует гораздо большей образованности и гибкости мышления, чем подчас имеется у самых продвинутых авторов. Если же вы уверены в абсолютной своей правоте и главным аргументом в полемике с критиком для вас является: «А сам кто такой?!», то посмотрите в зеркало в этот момент и задайте этот вопрос себе. Любящий и умеющий творить слово всегда в силах найти более изысканные аргументы для поддержания того «спора», в котором иногда (именно так – иногда) всё ж таки рождается истина. 

«Слова улетают, написанное остается», как изрек когда-то очень давно какой-то мудрый римлянин, а может и не римлянин, не в том суть...  

Суть в сути, а не в том, кто её произнёс. 

Так будем же дружить домами, страничками, сайтами, душами и иронизировать с дружелюбной улыбкой. Умение посмеяться над собой – это умение быть вместе с другими, а не выше или ниже их. А умение с той же улыбкой чуть-чуть взволновать зеркальную гладь молодого озера, в которое смотрится молодой Нарцисс, крайне редко, и поэтому рассчитывать на него не приходится, а приходится принимать и воспринимать то, что есть.  

«Оскорбляет лишь правда!»  

Всем спокойной тишины, дабы услышать, и улыбчивой мудрости, дабы не заснуть в этой тишине!...;-) 

04 ноября 2006г. 

Счастье приходит неожиданно. Но с неприятностями по своей неожиданности оно сравниться не может. И даже такое вполне прогнозируемое явление как струя воды, бьющая в раковину при повороте ручки крана, оборачивается фуком.  

Еще дремлющий мозг, получив с утра такой пинок, мгновенно просыпается и, сориентировавшись в эмоциональных посылах организма, быстренько выдает «на-гора» нужное слово. Поморщившись, она вздыхает.  

- Ста-ас! – раздался вопль под окном. – Ста-а-а-ас!!!  

Она живет на втором этаже старой пятиэтажки, и пронзительный вопль проникает через полуоткрытую дверь в ванную. Ее раздражение усиливается, но, помня, что сегодня ее день рождения и нервы ей еще понадобятся, она, найдя мобильник, набирает номер.  

- Ста-ас! У меня телефон не работает! – словно подсмотрев, продолжает надрываться голос под окном.  

Она выходит на балкон. Внизу с огромным веником из ромашек и прочей «флористики» стоит Настя.  

- Стасик, с юбилеем тебя!!! – радостно вопит он.  

«Вот идиот!» – она жестом показывает ему на подъезд и идет открывать дверь.  

Вообще-то, Настя – это Станислав, а она – Анастасия. Ровно пятьдесят лет назад они познакомились на пеленальном столе в роддоме Октябрьского района, где две совсем молодые мамаши растерянно глядели на своих шевелящихся и орущих чад, пока не вмешалась опытная акушерка. Сдвинув мамаш в сторонку акушерским плечом, она быстро и ловко свернула два тугих одинаковых кулька и раздала их мамашам. При следующем пеленании обнаружилось, что каждая накормила не своего ребенка. На этой почве, как ни странно, мамаши подружились, к тому же выяснилось, что младенцы с большим аппетитом сосут чужую грудь, а не родную родительскую. И, утверждая равенство полов, мама Станислава, глядя на причмокивающую Анастасию, баюкала ласково: Стасик… И вторая мамаша, кормя крепенького Станислава, приговаривала: Ах ты, Настёныш!... Так и пошло с тех пор – Стасик и Настя.  

- Настька, ты идиот! – хмуро сообщила Стас, открыв ему дверь. – Ты чего орешь с утра пораньше?  

- Что же мне, с утра попозже орать? – удивился Настя и, шурша луговым веником, сдавил ее в объятиях, намереваясь, кажется, целовать все пятьдесят раз. – Стаськин, с юбилеем нас!  

- Ага, с юбилеем, – вяло отозвалась Стас и отпихнула композицию с натюрмортом. – Не целуй, я еще не умывалась и зубы не чистила.  

- Какие проблемы, мать? Иди умывайся, я пока фикаёчку сварганю… А, может, чего покрепче? Ведь сто лет на двоих!  

Настя улыбался всем своим круглым лицом, круглым животом – да, «полтинник» не шутка! – и, казалось, ничто не свете не могло омрачить ему хорошее настроение.  

Сколько Стас помнила, чем сквернее было ее собственное настроение, тем активнее суетился рядом Настя, словно пытаясь пригасить своей жизнерадостной энергией ее раздражение; он как будто окружал ее – голосом, смехом, словами и движениями, одновременно огораживая, защищая и подбадривая.  

- Можешь ржать сколько угодно, но умыться нечем. Давай свои хаммомильки – сказала она, взяла ромашки и, оглядевшись, положила на пол.  

- В смысле? Воды, что ли, нет? В комнате темно, в комнате беда, кончилось вино, кончилась вода, – пропел он, засмеявшись, но увидел дрогнувший Стаськин подбородок. – Ух ты, и в чайнике нет?  

- В унитазе есть, – съязвила Стас, – можешь взять на кофе, потом поделишься ощущениями.  

- Понял, не дурак. Минералка пойдет? Ты дверь не закрывай, я щас! – он чмокнул ее в щеку и выскочил из квартиры.  

Стас опять вздохнула и пошла в ванную, надеясь на чудо. Чуда не было. Внутри крана, в его глубинных корнях, хрипло что-то всхлипнуло и, поднатужившись, он выплюнул несколько микроскопических брызг.  

- «Слеза сантехника». Если я когда-нибудь все-таки умоюсь, я нарисую картину под таким названием, – злобно подумала Стас, глядя на одинокую мутную каплю, сползающую по склону раковины.  

Из зеркала на нее смотрело неприветливое отражение. «Н-да, мать, неумытая ты еще хуже, чем голодная…». Она приблизила лицо к зеркалу и попыталась найти что-нибудь, что отличало бы ее сегодняшнюю от той, что была вчера, до пятидесяти.  

От этого занятия ее оторвал телефонный звонок.  

- Стасечка, дорогая моя, поздравляю! – услышала она мамин голос.  

- Спасибо, ма.  

- Стася, ты уже приготовила все? Кого ты пригласила? Я вчера встретила Татьяну Петровну, ну ты помнишь, Леночкину маму, так она сказала, что Леночка с Витей обязательно заедут… А Настя у тебя? Я не могу ему дозвониться! Слушай, тебе обязательно надо будет надеть то платье, которое тетя Лида привезла из Японии. Анастасия, ты меня слышишь, не вздумай встречать гостей в своих ужасных джинсах, я тебя умоляю, тебе так хорошо в платье!.. Алло, Стасенька, если хочешь, я приеду помогу тебе…  

- Спасибо, ма, все в порядке. Не нужно ничего, я…я только встала, еще не очень проснулась… Ма, я перезвоню тебе, хорошо? Всё, целую. Ага..да…Целую, всё, пока.  

Она закурила сигарету и, чувствуя, что еще немного и она разревётся без чашки кофе, вышла на балкон.  

Стас не любила отмечать свои дни рождения и самым удачным считала год, когда ей удавалось этого избежать. Она не могла объяснить самой себе, отчего у нее еще накануне начинает портиться настроение, она становится раздражительной, обидчивой, все валится из рук и ни-че-го не хочется. Хочется только одного – забиться под крыльцо и не мяукать. А вот Настя – у того всё наоборот. Не говоря о том, что он и так всегда дружелюбен и энергичен, в день рождения Настя просто искрится и излучает. Стас усмехнулась. Настя…  

Чуть ли не с детского сада все вокруг были уверены, что они поженятся и что иного просто быть не может. Но Настя женился первый, совершенно неожиданно для всех и, кажется, для самого себя. Его жена была медсестрой в больнице, куда он попал за два дня до Нового Года с почечной коликой и новогоднюю ночь Стас, естественно, встречала вместе с ним, притащив в палату шампанского и два пакета с бутербродами и мандаринами. У Насти откуда-то оказалась бутылка портвейна, потом она пили спирт из капельницы, потом были индийские танцы в простынях и угомонились они только часа в четыре. Стас заснула на соседней пустующей койке, а, проснувшись, увидела рядом с Настей совершенно голенькую медсестру.  

- Это Аня, – грустно сообщил Настя, вытянув подбородок из-под пухлого медсестричкиного локотка. Через месяц они поженились, а через год Аня поехала «на клубнику» в дружественную Финляндию и не вернулась. Самое смешное, что Настя после этого повеселел, выслал ей согласие на развод и потом иначе как «чухонской изаурой» не называл.  

Стас тоже выходила замуж, но первый брак и в самом деле был браком, молодожен оказался наркоманом, и она развелась с ним через месяц. Второй был патологическим вруном, чего она на дух не переносила и они разошлись через год. Потом нарисовался из ниоткуда бывший однокурсник, прожил четыре месяца, одолжил денег и исчез. После каждого неудачного романа она рыдала на теплом Настином плече, обвиняя то себя, то весь мир, а он целовал ее в макушку, гладил по коротко стриженым волосам и во всем соглашался, потому что знал ее как облупленную и зря не перечил – бесполезняк, только хуже будет.  

Закурив вторую сигарету, Стас вспомнила, как однажды, в очередной раз вытирая ей сопли и слезы, он вдруг, взяв ее за уши, отодвинул немного от себя и, глядя поочередно то в один глаз, то в другой, попросил выйти за него замуж.  

- Зачем? – глупо спросила она. И тут же быстро добавила:  

- Отпусти мои уши, балда, что ты меня держишь как кастрюлю?  

Взлелеянный годами инстинкт самосохранения сработал на обращение ситуации в юмор, но Настя, весельчак и насмешник Настя, всегда с готовностью подхватывающий любую шутку, в этот раз не отреагировал. И это напугало её ещё больше, чем его вопрос.  

Он, однако, отпустил её голову и, отодвинувшись, тихо спросил:  

- Нет?..  

Она промолчала.  

- Хорошо. Я всегда здесь. С тобой. Когда захочешь – скажешь «да».  

Вспомнив об этом случае, Стас с удивлением поняла, что даже по прошествии многих лет, она в мельчайших деталях помнит этот день. Хм… А что, собственно?.. Почему – нет?... Будет с кем на пенсии долгими зимними вечерами в «Counter-Strike» сразиться. После поликлиники. Стас хихикнула, представив эту картину, настроение у нее улучшилось.  

Она посмотрела на свое отражение в балконной двери. Ничего для «полтинника». Она была невысокого роста, худощава и подвижна, обожала старые и разношенные свитера, терпеть не могла каблуки и помады, и имя Стас ей подходило как нельзя лучше. Стас преподавала информатику в лицее, входила в лицейскую команду по пинболу и вообще, по отчеству ее называли только ученики. Когда они с Настей-Станиславом были где-нибудь вместе, то ее принимали за младшего брата уже полысевшего и раздобревшего Насти, а тот, посмеиваясь, называл ее своим сынком. Откровенно говоря, по всей их жизни верховодила и командовала Стас, но, может быть, ей это только казалось?..  

Ну, где он со своей минералкой? Решено, сейчас он придет и я ему скажу…А что я ему скажу? Я ему скажу: «Настик! Я согласна!»… Ага, а он скажет: «Ты про что? Про – умыться?» Глупо. Нет, я ему скажу: «А помнишь, Настька…» Черт, как же сказать-то?  

Безумно хотелось выпить горячего кофе. Почистить, наконец, зубы и выпить кофе. Вот тормоз, можно ведь наковырять льда в морозильнике! Обрадованная, Стас повернулась, чтобы загасить сигарету и увидела, как через перекресток бежит Настя, обхватив обеими руками большой пакет. Вот он заметил ее и, улыбаясь на всю улицу, что крикнул ей, не отрывая взгляда от балкона. А еще она увидела – и дальше все было как в замедленной съемке – мчащуюся на Настю «маршрутку». Перехватило в горле, закричала без голоса и, как была в одной футболке, запрыгнула на перила балкона и сиганула вниз, словно надеясь опередить машину и оттолкнуть Настьку… Еще не коснувшись травы, увидела разлетающиеся в разные стороны голубые пластиковые бутылки и побледневшее Настино лицо…  

На церемонии бракосочетания, которую немыслимым образом, ввиду исключительных обстоятельств, проводили прямо в больнице, жених и невеста были, что называется, все в белом. Жених, у которого в гипсе были обе руки, зажал обручальное кольцо губами по ободку, и невеста, развернув свою каталку с вытянутой ногой, под общий хохот и аплодисменты просунула безымянный палец ему в рот, надев таким образом кольцо на палец, а жениху кольцо по его горячей просьбе повесили на шею.  

- А ты чего тогда так испугался? Я когда увидела твои глаза, думала, что сейчас взлечу обратно.  

- Дурочка…- Он оторвался от созерцания кольца, подвешенного на шее, и посмотрел на нее свободным незабинтованным глазом. – Кстати, ты заметила закономерность? Опять больница, и опять я женюсь. Это уже почти традиция. Но если ты меня бросишь…  

- Если ты меня бросишь, следующую невесту тебе придется искать в «анатомичке», – засмеялась Стас и подумала, что некоторые дни рождения бывают очень даже ничего. 

... По всему телу горят ожоги от поцелуев.  

Ты встаёшь, одеваешься, улыбаешься мне и выходишь в коридор.  

Закрываю за тобой дверь, иду к холодильнику, встряхиваю пакет и наливаю пенящийся сок в кружку с ярко-рыжими подсолнухами.  

Подхожу к окну.  

Серебристая машина радостно вопит при твоём приближении,  

с услужливой готовностью распахивается навстречу и уносит тебя в край вечного холода, блистающих айсбергов и бесполезно-синего неба, тебя, так и живущего с льдинкой в сердце. Наверное, это очень больно...  

«Там нет мази от ожогов» – каждый раз шутишь ты и закрываешь  

мои губы ладонью, когда я тянусь, чтобы поцеловать тебя на прощанье...  

В моём холодильнике есть баночка с такой мазью.  

Но она до сих пор не открыта.  

Как ты думаешь, почему? 

Экспериментирую с прелюдией к рассказу. Когда пауза длиной в полтора года – это едва ли не героизм. Начинаешь, убираешь, переписываешь, вырываешь, материшься. Ничего не получается. Есть эмоции, бездумная тоскливость. Ну не за что ухватиться, как скалолазу, повисшему над бездной! Есть какие-то завербованные мысли, завербованные утешать, но не создавать.  

Однако я иду дальше и живопишу новые мысли, сравнения, описания, эпитеты моей реальности. Никто не смог бы сравниться со мной по этой части, даже сам Псалмопевец. Часто в бесконечной шальности мышления приходиться быть настолько нереальным и драматизированным, что моя профессия видится мне одним сплошным преувеличением и гротеском. Каждое описание я проживаю в своих пальцах на ощупь, бороздочками кожи, как слепой. Словно скульптор прикасаюсь к тому, что я написал. Вчера на клочке бумаги нашел цитату: «...Она была почти бабочка, с тем же выражением, с теми же хоботками, очаровательной расцветкой, но безжизненная, словно на игле коллекционера, без вихрей энергии, которая распространяется даже от неподвижно отдыхающей на цветке красавицы...» 

Любое событие можно передать выражением глаз и, очевидно, когда-нибудь люди умудрятся сделать и это. Можно проникнуть в самые сокровенные тайны мироздания. Но сейчас пока в нашем распоряжении всего лишь компьютер и его бормочащий кулер, заметьте, мы уже даже не говорим про перо и бумагу, это бы выглядело очень банально и вычурно... 

Я так люблю тишину. Свою собственную тишину, уткнувшись взором сплина в Кавказские вершины, надевшие белые шапки. Будучи простым консультантом мне приходиться выслушивать многих, готовых расплакаться у меня на глазах. И каждое утро, вставая перед зеркалом, замечая морщины своего беззаботного лица, я думаю об уроках, которые сам не сумел постичь и обречен проходить снова и снова. Чувства, которые задавил и свежесть, которую взмутил в своем сердце. Так трудно учиться и применять знания, так легко узнавать и отмахиваться от них. А может есть вокруг и в этом какой-то знак, который мне надо заметить? Я стою у зеркала и спрашиваю себя чуть хриплым голосом. Так ли это? Когда говоришь, что здесь скучно, бесцветно, говоришь, что это не жизнь и так далее. Вдруг хочется броситься в революции, но потом вспоминаешь, а может эта чья-то комедия и зачем все-таки мчаться в уныние, может это все не имеет ни капли смысла? 

Крайне редко стараюсь предугадать наступающий день, так как необычность столь редкая гостья в моей жизни. Счастье? Как давно я не говорил себе, что я так счастлив! Особенно за последние годы. Сердце? Нет. Никому не достанется больше сердце мое, лишившееся хрустальности кристалла...А вера? Вера, поднятая на смех, вера, которую попрали с моей же помощью, но потом подняли вверх над собой, над головой, как щит спартанский. Не те же ли мы, люди, не то то же ли время занова проживаем сейчас? Те же самые люди, которые не смогли и не сможем избежать измен, ни своих ни от своих близких. И уже с некоторого времени не приходится бороться за желание быть хорошим. Подсознание по привычке стремится к этому, даже зная насколько это губительно для меня.  

Сложноватое начало. Неудачное? Не так ли подумалось? Тогда загляни в себя поглубже – о чем ты размышляешь, молча уставившись на туалетную бумагу, висящую в сортире?  

Каким образом все началось? Даже вспомнить невмоготу. Какие-то непроясненные символы – гудки поездов, знаки дорожного движения, путеводители. 14 часов 30 минут, 21 сентября 200Х года. Экземпляр из сотен тысяч «Мерседесов», в котором я разместился на переднем сиденье. А вот рядом со мной, за рулем «Мерседеса», жена шефа.  

Говорят, что томность женщины должна выражаться в её телосложении, в мягкости её выпуклого живота. Это должно быть настолько ярко, чтобы затмевать любую реальность. Чувственность, находящаяся в дрейфе, самое действенное оружие женщины. Пусть Лела и проживает на противоположном полюсе всех этих метафор, злые языки говорят, что она способна на измену, своему мужу, моему драгоценному шефу. Мать троих детей, моложе мужа на девять лет. Дама высокая, крупная, телосложения женщины-вамп, но голос ангельский. Удивляет, что такой крупный бюст генерирует столь нежно-звонкий амурный голосочек. Пальцы длинные, в последней фаланге небольшая крутизна совпадает с подушечками невероятных размеров. Что ещё в ней можно описать? Приятная на лицо, хотя, те же недоброжелатели отмечают операцию носа, поведывая это без вопросов. Лела часто ходит буквально неудовлетворенная, вечно что-то её беспокоит и чего-то ей не хватает. Личный престижный автомобиль, большой частный дом, дети, отдых за рубежом, муж дал ей туристическую компанию, но Лела недовольна. Она борется с жизнью, как Геракл, сотворяющий свои двенадцать подвигов. Она запретила себе адюльтер и видно по действиям шефа оба тайком друг от друга хотят заглушить гудящий сексуальный инстинкт и неудовлетворенность Лелы дорогостоящими предметами, тряпьем, поездками, бизнесом. Злые языки такое видят раньше всех. Под зрелость шеф заставил родить последнего ребенка – превенция – её мысли всегда должны быть чем-то занятым. Как помните, я решил не быть хорошим и в этой связи навернулось воспоминание о знаменательной фразе небезызвестного следователя, по случаю, когда муж зарубил топором жену и её любовника. На одном из допросов, когда убийца выкладывал какие отношения имелись между супругами, лихой следователь взял его за воротник да тряхнул разок-другой подсудимого и прокричал: «Эй ты, быдло, жену надо трахать, трахать и трахать!». Не знаю, как у Лелы с шефом, но в этой женщине кокетство выпирает наружу. Сначала она хочет казаться всем двадцатилетней студенткой. И мужьев это впору раздражает. Во-вторых, наверное, кто-то это уже распробовал с ней. Раз есть товар – найдется покупатель. Кокетство означает не столько дефицит секса в жизни женщины, но нехватку качественной ласки и открытости сердца, искренности к брачному партнеру. 

Позади нас сидят два других пассажира – Брайан и Анна. Анну мы взяли просто так, ради компании, а я тут – из-за Брайна, в качестве переводчика. Премудрый старик, шотландец, с тринадцати лет решивший стать шеф-поваром. Сейчас преподает где-то в Британской Колумбии, в Канаде. Говорит, что помнит, как «Люфтваффе» бомбило Северный Лондон, хотя Брайану тогда было всего лишь четыре года. Любит рассказывать о своей стране, о преимуществах канадского общества перед американским. Слушаешь, удивляешься и внутренне возмущаешься; это как при зверски голодном человеке спорить о преимуществах хинкали перед шашлыком или перед узником дискутировать о большем отрыве Канарских островов от других курортов по части удобств и роскоши. 

Лела приехала днем к нам в офис. Я её неплохо изучил и легко замечаю, когда она поглощена какой-то идеей. Лицо её становится пепельно-серым. В этот день это особенно явно.  

- Нико...Я искала его. Не знаешь где он? – спросила Лела 

- Нет. – ответил я непринужденно. Но через минуту, заметив её напряженное лицо, решил уточнить.  

- Лела, тебе что-нибудь было нужно? 

- Да ...Знаешь, канадца хочу отвести в ресторан, сегодня у нас встреча с персоналом. Я думала, Нико мог бы помочь с переводом. 

Вобщем, это было по моей части. Нико не знал английский на переводчика, поэтому на Нико она рассчитывать не могла. И почему она не обратилась прямо ко мне? У нее со мной проблем никогда не было.  

- Ок, Лела. Я поеду с тобой.- сказал я твердо.  

- Ты не занят? 

- Нет, изволь.  

- Хорошо, тогда заберем по дороге Анну.  

- Как скажешь.  

В дороге мы говорим о правилах движения, о манере вождения. О спокойной, релаксирующей музыке, помогающей продолевать стрессы. Это был ни к чему не ведущий, необязывающий диалог, когда люди осознают, что не могут преодолеть какие-то извне навязанные ограничения и запреты в социальных ролях и в общении и вынуждены осознанно нести чушь. 

Брайан весело помахал рукой. При рабочих визитах в местные рестораны он всегда надевал национальный канадский костюм шеф-повара – красные широкие штаны и белый сюртук с подкладными плечами, с несколькими карманами вдоль рукавов, где он хранил градусник и ещё какие-то важные устройства процесса гастрономии. Будучи похожим на киноактера, Брайан говорил медленно, процеживая каждое слово, чтобы я понял его до конца и чтобы придать вкус своим речам и шуткам, которые были не менее занимательны, чем приготовленные им кушанья.  

Мы посадили в машину и Анну и поехали в ресторан. Лела покатила по мостовой и по идее должна была продолжать путь вниз по улице Костава. Но свернула вправо, чтобы избежать перерытой дороги. Мой внутренний голос хотел было возразить Леле, что выбранная ею дорога не менее разбита. Но я предпочел воздержаться, так как мы минули перекресткок и замечание не имело бы никакого смысла. Мы направились к ресторану, проезжая по дороге вдоль военного городка. Наш «Мерседес», объезжал длинную стену городка и при виде его мы с Брайаном затеяли наш давешний разговор о второй мировой войне и вкладе Британии в дело победы. Ещё с отеля я отметил, что лицо Лелы посерело от каких-то внутренних переживаний. Что-то видно сильно беспокоило её. Не знаю, может быть то, что она не понимала содержание нашего разговора. 

- Таков был Черчилль, человек сделавший карьеру только благодаря войне. Без неё он был и остался бы всего лишь бездарным министром из бесславного кабинета.  

- Для страны это было сложное время. Время развала всего, что она успела накопить...А точнее, награбить! – ответил я.  

- Да, а какой у него был соперник в лице Гитлера?!  

- Это была удивительная эпоха! Удивительные люди! Удивительные события! – сказал я, повернувшись назад, чтобы посмотреть для вежливости на Брайана.  

Неожиданно панические крики Лелы заставили меня резко обернуться. Сидя в полметрах от меня, она звала, скорее вопила о помощи.  

- Сосо, помоги мне. Сосо, помоги, боже...Помогите...Сосо. 

Вначале я не мог разобраться, что происходит и что заставило её кричать с такой силой и эмоциональностью. Но мое замешательство было делом десятой доли секунд. Мы ехали медленно, хотя это было первое и внешне обманчивое впечатление. Будучи около здания средней школы и все ещё находясь у стен военного городка, я отметил про себя большое количество детей. Дорога суживалась в этом месте в десять метров, может меньше. От стены наперерез нам от гурьбы детишек к школьным воротам мчался какой-то мальчик. Потом все стало происходить настолько быстро, что следовать или не следовать за событиями, было выше моих сил. Лела давила на тормоз, не переставая истошно вопить. Она немного даже успела взять руль влево. Мне неизвестно, догадывался ли в тот момент сам мальчик о том, что бежит от машины или нет, но эти картины, мне кажется, никогда не изгладятся из моей памяти. Лела истерически кричала и тормозила, а тяжелый автомобиль скользил по инерции. Мальчик бежал впереди. Поразительное жестокое ощущение, ты не знаешь успеет ли автомобиль остановится или нет. Ты предчувствуешь, что вот за мановение секунды можешь потерять все в своей жизни, свободное дыхание невиновного человека и не знаешь, где остановится этот проклятый автомобиль. Происходит нечто безвозвратное. Жуткое ощущение этого. (описание больше) 

Автомобиль не остановился. Настоящий кошмар наяву. Я не забуду этого... Это был леденяще-ужасный звук. Момент столкновения с телом и то, как огромная масса переломила ход жизни под себя, в свою пользу. Смерть! Мы задавили его, срубили, подмяли и, проехав полтора метра, остановились. Лела ревела, как обезумевшая. Я выскочил, да что там, почти пулей вылетел из салона автомобиля. Помню, как представлял себе увидеть искалеченное тело мальчишки, мессиво, или что-то ещё более ужасающее, что приходилось видеть однажды, проезжая мимо дорожно-транспортного происшествия. Я бросился вперед и стал осматривать, что там под машиной...Было страшно! 

И было удивительно! Крови не было, точнее ничего не было видно из-за низкой посадки машины. Только слышны были настойчивые, прерывающе-пронзительные крики жертвы, словно она задыхалась:  

- Выпустите меня отсюда! Выпустите меня отсюда!  

Представьте, что может сделать с простым смертным крик другого смертного о помощи. Я превратился в неистовый сгусток энергии безумства и схватился за обод крыла и стал тянуть машину вверх. Несколько прохожих бросились поднимать машину с другой стороны. Я готов был перевернуть машину. И тянул из всей мочи, я кричал и орал во всю глотку на бредущих в нашу сторону водителей бежать быстрее, чтобы нам помочь. Но разве мы, обычные люди смогли бы поднять эту тяжеленную машину, хотя бы на десять сантиметров в воздух? Наших сил не хватало.  

Я заметил, что это мало помогает и снова бросился смотреть под бампер машины. Я лег на землю. Но под ней ничего и никого не было. Под машиной было чисто. И тут, может быть, от подсознательно вспыхнувшей надежды я стал спрашивать собравшихся людей:  

- Где ребенок?  

- Где ребенок?  

- Где мальчик?! 

Место наводнили какие-то люди. И я увидел, что кто-то держит на руках этого мальчика. Чуть позже услышав голоса и мальчишеский плач, до меня донеслись голоса: 

- С мальчиком все хорошо. 

- Ничего особенного. 

- Только царапины.  

На лице восьмилетнего ребенка были ссадины и синяки, большие нарывы кожи на руках и особенно на виске. Вся одежда была превращена в лохмотья. Он судорожно бился, как птенец в руках шофера такси. Я проверил, у него не было ни переломов, ничего. Он был, как уникум, спасшийся один из тысяча подобных случаев. Ссадины, ушибы? Да что это такое? Он вылез живым из подземелья и мрака. 

Лела взяла его на руки, обнимала, целовала и плакала. Мальчик сопротивлялся и все норовил ускользнуть и убежать домой.  

- Я хочу домой. Оставьте меня... – плакал до смерти перепуганный ребенок.  

Он теперь боялся всего и вся – этой толпы, учителей, машин, судьбы. В машину, эту проклятую машину садиться ему ни за что не хотелось. Лела оставила машину прямо на дороге и вместе с Аной пешком пошла за мальчиком, которого провожали его одноклассники.  

И только тут я вспомнил о Брайне. Он стоял, весь побелевший. 

- Это Иисус! – сказал он в своей полуироничной форме. – Никто, кроме Христа не смог бы вылезти таким невредимым из под проехавшей над ним машины. Он воскрес! 

Мы отогнали машину и пешком направились к ресторану, обсуждая по дороге детали этого происшествия.  

Остальные события этой истории уже малозначительны. Шеф сумел откупиться от семьи мальчика пятью десятком долларов в своей циничной манере сжимать несуществующе-тонкие губы. Лела два дня исправно молилась, ставила свечки и продолжала плакать. Вечером близкие шутили о происшествии, мне говорили, что я не зря ходил на пауэрлифтинг. Красочно описывая, что как в руках держал полминуты машину. Так или иначе, я думаю, что мое усилие подняло машину настолько, что мальчишка сумел высвободить свое щупленькое тело из смертельной ловушки махины. 

Через неделю все забыли об этой истории. Ещё через десять дней шеф вынужден был привести к мальчику доктора, потому что ребенок схватил простуду. Лела с мужем негодовали, «...нас начинают шантажировать! Разве не совестно им! Узнали, что мы немного зарабатываем».  

Я тоже почти позабыл об этом событии, на пальцах осталась небольшая рана от порезов, причиненных крылом машины, когда я старался оторвать её от поверхности.  

Miserere…Я знаю одно, Бог спас нас всех... Всех до единого: Лелу, меня, Анну, наши души, этого Брайна....Не люблю возвращаться к этому рассказу. Очень много отчаяния. Хотя есть хэппи-енд. Мне кажется, что все мои рассказы можно было втиснуть в один большой роман об исканиях человека. И не писать отдельно, раз за разом новые вещи. И мутить читателя и себе не давать покоя. 

Вода, как время приходит и наполняет сосуды жизни, а потом также бесследно испаряется, как время. Сколько грузин погибло при Керченской десантной операции во время Великой Отечественной, только потому что они не умели плавать?! И кто о них помнит сейчас? Они живут на выцветших фотографиях, запихнутых в отсыревшие альбомы. Почему Бог спас этого мальчика сейчас и отправил на дно тех юношей, что шли на дно под огнем немецких батарей? Может и для них тогда это было лучшим решением и милостью. И так же, как мы, и они повторяли «Помилуй мя, Господи». Miserere… 

Смотри, как съезжаю с тормозов! Если буду перечитывать, то не отправлю... 

Эта ночь когда-то будет нашей! Если... Если... Если... То она будет! 

Небо будет с нами заодно. Звёзды – это будут наши дети, отпущенные на волю и смеющиеся звонко, как колокольчики… Не будет нас – мужчины и женщины,которые что-то узнали в этой жизни,возможно и не самое лучшее.. Не будет этой вечной непробиваемой брони, стены, защиты, которая всегда стоит между людьми…Не будет этих взглядов искоса… Как бы не открыться больше, чем позволяет самолюбие!…Как бы поймать смятение другого… 

Закрой глаза и почувствуй…Я стою за плечом и смотрю на экран…На эти слова…Которые просто слова…Но их можно перечитывать множество раз…И всегда будет так, как здесь и сейчас…Не будет того невозможного чувства отчаяния, когда всё заканчивается, не успев начаться…Когда – как бы ни было хорошо – неумолимый, неостановимый песок времени 

сыпется сквозь пальцы, сушит кожу, губы, глаза…И всё превращается в тлен… Всё… 

Какими бы совершенными нас не создала природа, она же нас и тычет потом носом… Я – Ваша мать и Ваша хозяйка!… И моих законов ещё никому не удалось опровергнуть! 

Эти законы и нам вынесли свой приговор! Почему только обвинительный?... 

И это вечное непонимание тончайших движений души человека – другого, который только сейчас казался всех ближе… Но вот он повернулся, отвернулся, отмахнулся, да просто чихнул – и рвется связь времён…. 

А здесь…На этом мерцающем экране…В это сумеречное время…Только мы…Нет – скорее только они…Не мы…Неуклюжие, со своими занозами, со своими амбициями, со своими невысказанными желаниями…Мы – как дети, которые пока ещё не умеют говорить, а могут только плакать, когда им больно или хочется кушать… 

Да, пусть будут Они…Они…Они шли друг к другу…Они знали, что это будет, эта встреча… Подробности… Какие подробности можно рассмотреть в луче солнца?…А ведь он и дает радугу цветов!…Подробности…Меня хватает только до поднятых рук над плечами… И до спрятанного лица на груди… Дальше – слёзы…Чёрт его знает – зачем, отчего… 

Такие уж мы женщины – невразумительные… 

Нет, конечно я знаю, что будет дальше…Я даже отчетливо знаю, чего бы я хотела больше всего…Того головокружения, когда действительно душа с душою говорит…Через всю поверхность тела…Я хочу почувствовать твою грудь, твой живот, твои ноги своей кожей… Кожей своей груди, своего живота, своих ног…Когда вокруг тебя начинается огненная метель…В тоже самое время мороз бежит по коже острыми иголками, заставляя жмуриться и вздрагивать…Сердце рвется к другому сердцу…Так безумно сладко слышать этот стук, когда уже не понимаешь, чьё сердце стучит так громко… 

И руки, руки, руки….Оплетают, гладят, скользят, дурманят, уводят, уносят через время, через миры, через судьбу…Навсегда…В этот миг это действительно так…Только бы успеть напиться этого хмельного напитка…Только бы не сломать цветок, распускающийся прямо на глазах…Только бы верить – что впереди вечность… 

Тогда опускаясь на колени перед своим любимым, ты знаешь, что опускаешься перед чудом жизни…И касаясь щекой его плоти, ощущаешь биение этой жизни…В этот миг приходит время истины…Самоё яркое, праздничное ещё впереди, но…Этот миг – это чистое, совершенное счастье! 

Это счастье во всей его полноте, ещё не замутненное ничем…Ещё только манящее обещанием…Как ожидание Нового Года…Как ёлка, которую внесли с мороза, но ещё не нарядили, а только развязали, чтобы она распрямилась и заблагоухала… 

Ах….Только вздох тихого восхищения… 

А поцелуи…Они как яркие елочные шары… Переливаются всеми цветами радуги…и каждый хочется долго-долго рассматривать, держать в руках и даже облизнуть, пока никто не видит.… Сердце заходится от восторга…И не страшно, что тебя могут не понять, посмеяться, просто обойти стороной… 

Съехали с тормозов… Как здорово, что Они ещё умеют это!…Они…Может и мы… Может мы и лучше умеем…Кто знает…Кто может знать себя завтрашнего?…Завтрашние мы всегда лучше себя сегодняшних…Потому что там мы такие, какими хотели бы быть…И значит там мы – счастливы! 

................................................. 

А я всё стою за спиной…Нет, уже лежу на плече – притомился, однако, автор (авторша, как называешь ты меня, и я улыбаюсь)… Если даже сейчас позовёшь быть рядом с тобой, то просто уснёт этот автор, как пионер после трудового дня … Чего и тебе, милый мой друг, желает ото всей своей девической души… И когда хотя бы повзрослеет?… Когда укатают крутые горки?… 

Всё! Не буду больше маячить перед глазами, а то за последствия будет трудно поручиться...  

И всё-таки счастье есть! Его не может не быть! 

И всё-таки и у меня!