***
- Бог милостивый и всемогущий?
- Да, слушаю вас.
- Прости их за слепоту их.
Солнце слепит глаза сквозь жалюзи. Вон там, на расстоянии руки, если вытянуться через окно и стать длинной-длинной и текучей, то можно ногами остаться в отеле, а носом пощупать воду Средиземного или Мраморного моря. Оно оставит тебе усы на лице, ты облизнешься, поцелуешь его, тепло разольется тобой и лопнет, как разбитое яйцо, а ты стечешь обратно в гостиничный номер. Море часто говорит мне: «Ну чего же ты такая дура?», а я ему отвечаю: «Я была счастлива один день, так ведь?», а море вновь смеется: «Бш-р-шшшь, бр-ш-ш-шь». Вот так мы сидели и разговаривали, я с одной стороны, подглядывая в жалюзи, а море за километр от меня, обрамленное шоссе, пальмами и ресторанами.
Я иногда спрашиваю других, разных людей, что для них значит «счастье». Коллекция идиотизмов, которые мне сыплятся в ответ, могла бы сразить наповал любого из пророков, посланных в этот мир научить людей быть простыми. Зачастую счастье сводится к материальной стабильности (70 %, разные варианты, типа «найти стабильную работу», «заработать на пенсию», «прокормить семью», и т.п.) или личной определенности (30%). Дети, например, очень редко понимают, что такое счастье вообще. Им приходится объяснять, и даже после этого вопрос им кажется абсурдным. Они живут внутри счастья и не понимают, что это.
Тот, которого я ждала в номере разговаривая с морем, был из категории выживальцев. Мы с ним никогда не могли бы совпасть в других обстоятельствах. Он враль и выживалец. Но тем не менее, я , с сожалением, нахожу себя сейчас среди дурацких 30%. Открывается дверь, входит он, садится напротив и начинает мне врать.
Им не запугать меня. У меня есть море, и я его люблю так, как можно любить ребенка, любовника, маму, себя самого. Если у меня есть возможность, я сажусь в себе и разговариваю с ним. Главное, чтобы море было рядом, в пределах нескольких километров. Самое мое любимое – это когда солнце сверкает по поверхности улыбающейся рябью. Еще утреннее, розово-вкрадчивое. Или ночное, с дорожкой от луны, бегущей в белый диск и по которой можно идти и идти, пока не наступишь на плавник дельфина. А в конце взлететь.
Мы познакомились в Египте. Я работала администратором в гостинице, куда он приехал «делать бизнес» из Ливана. Несколько раз он встречался в фойе с разными личностями. Я все время ловилась на заинтересованности, потом мысленно хлопала себя по щекам и возвращалась к обычной рутине. Как-то он поймал мое внимание, и стал работать не только на публику в белых одеждах, которой он нечто важное и необходимое пытался продать, но также и на меня. «Чур...», – я говорю себе. «Чур,чур, иди откуда пришел и не пытайся даже». Я занималась другими гостями, звонила после работы сыну, писала письма маме и не старалась никого вербовать. Он сам подошел.
Я отработала программу любви в свой жизни со всеми ее пробуждающимися бутонами, первой ревностью, ночными клубами, гаданием на картах (ромашках, машинах, клеточках и спичках), признаниями, страхом, стихами, обретением уверенности, свадьбами, детьми, слезами и судами. У меня было много промежуточных промахов, два серьезных попадания, два развода и один сын. Я уложилась в тридцать пять лет. В какой-то момент я потеряла к любви всякий интерес, так как ничего более в ней для себя не находила. Я чувствовала, что перешла на другой этап, в котором ценнее стали молчание и одиночество, а над спазмами и слезами всей планеты лишь тихо улыбалась, понимая, что эту идеализированную форму «чувства» продвигают кинопродюсеры и писатели для продажи своего г.... Мужчины и женщины снова разделились для меня, как в детстве, на два лагеря, и у меня не было никакого желания ходить к ним ни на разведку, ни просто в гости. У меня была формула испуга для интересующихся: «Я не нуждаюсь ни в любви, ни в сексе, ни в спонсорской поддержке». Ха-ха. Иногда было исключительно приятно видеть растерянные физиономии.
Так вот. Он подошел и сказал, что очень стеснялся заговорить раньше. Несмотря на лысину, перекошенную от нервного тика физиономию, пузо, нависающее над коротенькими штанишками и абсолютно дешевый вид, его распирало от собственного достоинства и он умело играл невинность. Этакий поэт, просидевший до пятидесяти лет в пещере, знающий истину, но выйдя на свет божий оторопевший перед первой женщиной. Он смотрел на меня именно так. Я слишком хорошо знаю арабов, чтобы не замечать их трюки с глазами, полными обожания, и рассказами про звезду, которая вела их, как волхвов в Вифлеем, пока их взгляд не встретился с моим (в то время, как в маленьком глиняном домике у них двое жен, одуренных и простроченных воспитанием по воле свыше, утирают сопли грязным детишкам, из которых сынок – это всегда предмет обожания и у него такой же царственный взгляд, как и у папы. Их повелителя.)
Я была достаточной расисткой с ним. Унижала. Презирала. Презирала вполне искренне и без никакого грима. Он в конце концов выхлопотал себе несколько свиданий и был непомерно горд этим. Его царственность меня смешила и умиляла. По его словам, он был потомок индийских шейхов. Допустим, я поверила. Смесью жалости, поэтичности, цирковой невинности и рассказов про тяжелую судьбу в эммиграции на меня это соединение начало действовать.
Ты не вырываешь любовь из сердца, ты ее просто проживаешь. Не прожив, у тебя есть шансы носить этот вирус годы и годы. Я была удивлена, как у меня получилось снова заразиться. Сексуальное влечение я отмела как причину однозначно, мог сработать материнский инстинкт, жалость, а также моя мечта о Марокко. Что еще могло выпрыгнуть из внутри, где я все вычистила и расставила по полочкам? Может мне нравилось кого-то унижать, кто крутился в странном экстазе словно червяк, вытащенный на свет, под моим ботинком? Я не понимала себя, но еще больше я не понимала его, существо среднего пола с мохнатой спиной, крючкатым носом, достающим мне до середины груди, лупоглазыми глазами-яблоками, ножками, которые заканчивались в районе моих колен, маленькими ручками, которых бы уместилось две в моей ладони. Все остальное можете домыслить.
Я все про себя знаю. Я проводила долгие эксперименты над собой. Я прекрасно понимаю механизмы зарождения в человеке любви от первой мечты до первого разочарования. Я знаю, как это – повернуться и уйти со середины фильма, а потом самоиздевательством и болью истоньшить чувство до нити, которую ты после только перекусываешь зубами. Я всегда читаю книги с конца. Мне никогда не интересно искусство без жертвы богу. Мне не нравятся веселые дети и грустные старики: я люблю наоборот. Я обожаю разговаривать с воронами, рыбами, собаками и алкоголиками. Я пишу стихи на клочках промокашек, а потом засовываю их в карман. У меня в кармане всегда дыра, где все теряется.
Я стремилась заглянуть в глаза смерти и рождению, а сама влюбилась банально и мелко. Словно я лежу в палате опоясанная катетерами и капельницами, и мне медленно вводят в кровь субстанцию, от которой немного сладко, но ты понимаешь, что это неправильно. Я спешила, чтобы действие этого препарата побыстрей закончилось. Мне хотелось дотянуться до колесика на капельнице и пустить себе ЕГО быстро.
Он молится на коврике в прихожей. Он делает это пять раз в день. Его глаза в это время полны благоговения и почти слез. Я наконец поняла, что меня в нем торкнуло. Он сказал, что часто плачет во время молитвы, настолько сильно он любит бога. Первый раз перед тем, как сделать ЭТО, он заставил меня признать, что я его жена, а он мой муж, и подарил мне золотой браслет. После чего я несколько раз посылала его к черту (что означало развод), и каждый раз после «развода», хотя я понимаю, что развестись, а потом свестись можно по его закону всего три раза, он на мне опять «женился». Меня это смешило. Не часто встречаются женщины, которые были замужем пять раз. При чем три раза за последние двенадцать месяцев. Я не относилась к этому спектаклю серьезно, он же, наоборот, во все искренне верил. Сегодня он мне наконец выложил (после года страданий, подозрений, обвинений и признаний), что у него есть жена и ребенок, и что я могу жить со своим сыном где и как угодно, его это не волнует, а с ним мы будем встречаться на время его «бизнес-поездок».
Молодоженов осыпают розовыми лепестками, а потом дают испить из чаши воды, в которой растерт камень лазурит – символ бессмертия.
«На время которых мы снова поженимся, а потом снова разведемся?»
Море... Руки ладонями вверх.
Иногда мир раскалывается. И сквозь эту трещину тебе наконец видна изнанка реальности. Он раскалывается и превращается в миллиард маленьких зеркал, в каждом из которых ты видишь свое крохотное отражение. Эти зеркала с твоим лицом зависают на секунду в воздухе, а потом обрушиваются сквозь тело и сознание, леденя и щекоча одновременно. Их поток прибивает тебя к ковролину, на котором ты сидишь, сжавшись под подоконником, и зная, что на том краю стены, снаружи здания – ты ТАМ во время этого звездопада зеркал и видно море. Вон оно. Переблескивает искрясь в ночном свете тихо-тихо улыбаясь. «Ну привет», – говорит море. «Опять вляпалась в глупости». Мы с ним садимся друг другу спиной и оно мне медленно поет синим и белым цветом, перебирая их рябью и лунным отражением. Милллионы зеркал миллионом рыб ныряют в гладь воды и опускаются на дно. В них преломляется верхний свет. На местах порезов начало кровоточить. Сначало капли, а потом поток – теплый и соленый. Море гладит меня по голове, пока я, содрагаясь, упираюсь ногами в основание кровати и меня трясет так сильно, словно все нервные клетки тела ожесточились и проснулись. Тошнотворное землятресение клеток переходит в теплый внутри и холодный снаружи поток из глаз. Они наконец протекли и вот уже я – есть море. Реальность мира дает знак. Превращаюсь в тебя странно и прекрасно. Поверхность кровати и воздух в комнате дрожат, словно на экране телевизора. Из меня льется вода, которой бы я никогда не могла предположить, что так много. Я переползаю по полу, встаю и иду в ванную. Я вижу все как есть, наконец. Зеркало на месте и оно не разбилось. Внутри меня спало напряжение, накапливавшееся все это время, вещество в капельнице закончилось и я не умерла. Он зашел в ванную, спросил с затаенным превосходством победителя, все ли у меня в порядке, и предложил поужинать в ресторане.
«Ты свободна», – говорит мне Море.
«Так это ты???!!!», – пытаясь замазать следы землятрясения на лице в негодовании спрашиваю я. Отражение в зеркале загадочно улыбается в ответ. Отражение в зеркале надевает красивый блеск для губ и духи из ракушки Кристиан Лакруа. Отражение в зеркале через полчаса пойдет в ресторан, в котором их узнает официант и принесет им чечевичный суп с лимоном. «На что ты там все время смотришь?», – все время будет меня спрашивать он, раздраженно и испуганно оглядываясь в пустоту. Его триумф Дон Жуана, чьи ноги ты утрешь волосами своими, вдруг прервался на самом интересном месте.
Свободна.
Я смотрю на Что-то?
Ты Этому, к сожалению, не принадлежишь.