Было лето, вокруг шумели степи.
Сквозь полог шатра сочился ночной воздух, сдобренный пряным луговым духом. Словно зверек, Модэ свернулся калачиком, на войлочном лежаке. Снаружи доносился бешенный треск степных сверчков, да еще ветер шумел высокой травой, здесь же в густом пыльном сумраке было тихо.
Модэ вспоминалось, как несколько дней назад его, связанного, униженного привезли в курень юеджей, и бросили в этот шатер, наедине с позором, как опутали кожаные ремни его тощие лодыжки, как страшный русоволосый богатырь, поигрывая дубинкой, подошел к нему и….
В ноге еще тлела боль, а в глотке тупым безразличием застряла тошнота. Время от времени на Модэ накатывала нега, приходили странные грезы: вот Модэ утопает в темном, солоноватом, словно кумыс омуте, его шерстяные одежды пропитываются насквозь, и увлекают его на дно. А вот он стоит на вершине кургана, воткнув в землю громадный меч. По долу струится вода, касаясь земли, она превращается в белогривый поток, и мчится вниз, срывая черную кровяную коросту.
- Ты почему не стрелял? – слышит Модэ собственный голос, и следом раздается сырой, сытый звук – хряп!
- Сучий выродок! Почему не стрелял?
- Хряп! – это меч дробит позвонки.
Последние несколько дней он не ел, хоть и знал, что его не могут отравить – юэджии задушат его, или сломают хребет. Просто он не желал ни есть, ни дышать. Впрочем, дышать приходилось, и Модэ снова и снова впускал в свое отбитое нутро воздух, с тем, чтобы спустя мгновение с хрипом выпустить его наружу.
В своих мечтах он снова и снова убивал отца – каждый раз придумывая для него новую казнь. Одна из них нравилась Модэ больше остальных: на охоте он выпускает в сторону отца стрелу, и все, повинуясь его приказу, стреляют туда же.
Ох, были бы у него силы….
Владыка Туман никогда его не любил – ставил ему в пример младшего брата – Архона. Лучших своих жеребцов он отдавал не Модэ, а Архону, ему, младшему своему сыну он доверял больше всего….
Когда, в нарушение всякого порядка, Владыка Туман отдал юэджиям в плен своего старшего сына, стало ясно, что он хочет погубить его. Он убрал Модэ самым надежным способом – передал узды его смерти в руки врагам.
Теперь оставалось только ждать, когда хунны снова погрызутся с юэджиями, и тогда….
Тогда… нет…. теперь… что-то уже случилось.
Со двора доносились голоса. Кто-то приближался, наматывая на кулак удавку. Шел, мягко ступая по траве. Огромный, страшный русоволосый палач, тот, кто искалечил Модэ…. Перемирие закончилось. Пришло время убивать пленников.
«Пришло время жить!» – промелькнуло в голове Модэ. Он еще не успел осознать, распробовать эту мысль, когда полог шатра откинулся, и, переступив порог, Смерть вошла в юрту.
- Твой отец напал на наши кочевья! – порычала она голосом юэджийского батыра.
Модэ, казалось, его не слышал – он так и лежал, уткнувшись лицом в ладони.
- Повернись… – велел палач – повернись, и посмотри на меня….
Модэ повернулся – слишком быстро, чтобы юэджи успел что-либо понять. Ни удар, не проклятья не остановили его. На несколько страшных мгновений Модэ потерялся в переплетении рук и ног, но вот, конопляная удавка обвила шею палача, пониже кадыка, выдавливая воздух сквозь стиснутые зубы.
И когда юэджи уже был трупом, уже обмяк бесполезной рыхлой грудой, Модэ не отпускал удавки, вдавливая конопляный жгут в ставшую вдруг такой податливой плоть.
На поясе юэджия висел чекан. Теперь он принадлежал Модэ.
Юноша крался в темноте, среди островерхих шатров. С полуночи продул горный ветер. Вокруг раздавался чужеродный говор, но Модэ не слышал – кровь тяжело ухала в его висках, под черепом искрами метались мысли….
Рядом раздался лошадиный храп. Пахло костровой гарью и коноплей. Модэ осторожно выглянул из-за юрты. Всполохи костра освещали бородатые лица юэджей. Чуть в стороне топтались стреноженные кони.
Модэ почти полз по земле. Холод стискивал его грудь,сердце билось о ребра воспаленным кровяным комком .
- Кхе-хе! – закашлялся один из юджей, ощерив маслянистое лицо.
Модэ, задыхаясь, припал к земле. До лошадей оставалось совсем немного, нор у него не было уже сил. Кровавый бред снова стоял перед глазами, изувеченное тело наливалось болью….
«Нет, отец… тебе меня не убить. Я – царь…».
Острым кайлом, Модэ разрезал бечеву у коня на ногах. Потом было забытье – он как-то вскарабкался на коня и поехал…. Теперь он держал свою смерть за узды, и степь проносилась под ним темной травяной шкурой….
Белогривая пена взрывает кровяную корку…..
Что это? Стрелы? Почему они так громко свистят? Как пастушьи дудки….
А когда все было позади, а на востоке багровела солнечная свита, на самом краю степи обожженными ребрами поднялась березовая роща. Здесь Модэ остановил коня, и грузно рухнул на траву и забылся самым крепким сном, на который только способен будущий отцеубийца.
И снова грезилось ему: будто на веточку сели две птички – одна с багровыми перышками, а другая с серебристыми, похожими на березовые листочки.
- Чивык! Чивык! Фьють! А что это за мальчик? – спросила одна, багровая.
- Фьють! Чивык! Чивык! Это Моодэ. Он едет убивать отца, и родных!
- Лучше бы он умер! Чивык!
- Умер! Умер! Чивык!
И серебряная птичка превратилась в стрелу, и вонзилась в грудь багровой, которая стала Туманом…. А потом все исчезло – багровая мечта, серый простор, сизые клыки гор вдали.
Модэ засыпал, по-детски положив ладони под голову. Было лето, вокруг шумели степи.